Вожделенные произведения луны

Глава 32

Поётся там, где и воля, и холя, и доля. Пой песню тот, у кого голос хорош. Шары, бары, растабары: белы снеги выпадали, серы зайцы выбегали, охотнички выезжали, красну деву испугали; ты, девица, стой, красавица, пой!

Магиандру нежно, до влюблённости понравился бородатый полупастор и его стиль. А перевод, выполненный лучшими русскими умами науки — Тимирязевым, Сеченовым, Мечниковым! По выразительности описаний, гибкости фразировки, вообще по изобразительной силе — почти Чехов! А научный подвиг, чудные, прекрасные подробности, крылья, лапки, хвостики, — Дарвин описывал мир и фауну с нежностью и страстью, — оторваться невозможно. Симфония. Поэма. А дело, навек пришитое ему одному, в то время как в победе обезьяны виноват фабрикант и меценат Энгельс! — несправедливо.

У Дарвина всё дерзкое и сомнительное выражено так изящно, мило! «Что касается до величины тела или силы, то мы не знаем, произошёл ли человек от какого-нибудь сравнительно малого вида обезьян, вроде чимпанзе, или такого мощного, как горилла; поэтому и не можем сказать, стал ли человек больше и сильнее, или, наоборот, меньше и слабее своих прародителей».

Сомневается! Мы, говорит, не знаем! Выросли мы либо усохли — науке не известно. Добела закипая от основной мысли Дарвина, юноша мучительно восторгался плавной медлительностью подачи, педантичной красотой и тщательностью учёной отделки текста.

«При этом нужно, однако, иметь в виду, что свирепое животное, обладающее большим ростом и силой и способное, подобно горилле, защищаться от всех врагов, по всей вероятности не сделалось бы общественным. Последнее обстоятельство всего более помешало бы развитию у человека его высших духовных способностей, как, например, симпатии и любви к ближним. Поэтому для человека было бы бесконечно выгоднее произойти от какой-нибудь сравнительно слабой формы».

Лапочка! Он выбирал нам, слабоумным, выгоды! Мотивировки любви к ближним! Он и сам, выходит, решительно не доверил бы общество горилле. Он понимал, какие беды несут грубость и неотёсанность вкупе с победительными зубами, — ах, солнышко! Горилла, круша врагов, не стала бы общественной! Милый… А кто, интересно, стал бы? Крушить врагов — услада столь богатая, захватывает по горло, за горло, — ни за что не отстанешь от лакомства и просто некогда будет произойти в человека.

А как он верил в грядущее развитие! Настанет, настанет светлый день, — если, конечно, все будут спариваться впредь более разумно и не спеша приращивать человечество силачами и красавицами. Любовь людей — неправильная!

Собственно, только эта помеха — неразумность любовного выбора — и стоит на пути прогресса. Всего ничего. Совершенные любовные связи, безукоризненный выбор половых партнёров — и всеобщее благолепие обеспечено. Детали: остались пустяки — наладить всемирное сознательное сватовство. Так?

В развитии человечества по Дарвину ему, Васе Кутузову, православному мальчику, показалась неуместно завышенной роль ревности. Батюшка в церкви однажды рассказывал о губительной силе ревности, о греховности ея, подобной гневу и гордыне.

Но сегодня, вчитавшись в Дарвина поглубже, Вася понял сам, что никак иначе спасти нельзя ни теорию естественного отбора, ни практику полового. Без ревности ни человек, ни семья, ни частная собственность, ни государство невозможны, что всему миру доказал исключительно дотошный учёный из английского городка Даун.

Этот материал надо действительно в школе преподавать, решил Магиандр, но не по биологии, а по основам безопасности жизнедеятельности, развитию речи, домоводству и ботанике. Упоительное чтение, блистательный нарратив! А в институтах — по методике исследовательской работы, стилистике плюс на тренингах по выживанию: перелопатить столько источников и продвигать одну-единственную идею десятилетиями, теряя при этом и чувствительность к поэзии и даже способность к восприятию классической музыки (на что сам старик жалуется в «Автобиографии»), и тем не менее стоять на своём: не могло быть однократного акта творения! Была эволюция от низших существ!

Заодно Магиандр нашёл у Дарвина рецепты создания идеальных романов: только со счастливым концом, а в главной роли — женщина, и непременно хорошенькая. Выпуск романов с несчастливым финалом хорошо бы запретить законодательно. Так говорил Дарвин.

И всё стало на свои места. «Я понял!» — завопил Васька. Дарвин не от амёбы простейшей сомлел, нет, — ему чисто по-человечески, по-детски была противна идея любого неприятного финала! Апокалипсис там, да и само Распятие, — ужас какой-то. Наверное, юный Чарли, готовясь к священному служению, не смог без слёз читать историю Моисея, которому так и не довелось нормально пожить, от души, в обетованной земле, куда он всё-таки привёл своих людей. Несправедливо. И юный Дарвин раздумал работать пастырем, поскольку пропагандировать всю жизнь такие нечеловеческие ужасы было выше его умственных сил. Видимо, так.

Васька по полу катался, обняв Дарвина, и целовал столетние страницы, и ласковым словом называл. Азбучка! Грамматика гордыни в восьми томах! Намурлыкавшись, он побежал к телефону.

— Елена, здравствуйте, давайте всё-таки сделаем передачу про Дарвина! Я знаю как. И простите за прошлый раз.

— Я в отпуске, — улыбнулась я неугомонному добровольцу.

— Надо готовиться! Скоро отпуск заканчивается, я узнавал, звонил в редакцию, сказали, вы в следующий четверг будете в эфире!

— Не надо готовиться, всё готово. Меня хотят уволить.

— А как… кто же будет в четверг?

— Мой голос. Из старых запасов.

— Почему? Что вы такое говорите? — закричал Васька.

— Появились новые ревнители чистоты патриотизма. Их дело живёт и побеждает, — терпеливо разъяснила я.

— Неправда, не может быть… ведь она… — поперхнулся он. — Нет!

— Ошибаешься, малыш. Я уже говорила тебе: любой анонимщик пишет от лица эпохи, масс и толщ, и гущ. Народные массы — это серьёзно, ребёнок. Толща. Гуща. И она не кофейная.

— Давайте встретимся! Сегодня же!

— А что, — говорю, — давай. Хуже не будет.

Я не люблю весну и не выношу лето. Мне нужен холод, ноябрьский дождь, можно метель и мороз, только не солнышко, дарующее тепло и свет. Солнышко раздаёт людям энергию, а мне и свою девать некуда.

Васька хотел в наше кафе, но поддался на уговоры, и мы двинули на ВДНХ. Наше кафе находится в непосредственной близости от редакции радио, а мне сейчас ни к чему. Больно. Васька понял и предложил аллеи, прохладу, фонтаны. Умница.

— Представляешь, с тех пор, как ты достаёшь меня Дарвином, я зову тебя по имени, а мудрёную кличку почти забыла, — неуклюже поощрила его я.

— Да? Я тоже, — обрадовался он. — А почему, интересно? Такоё клёвое погоняло было.

— Можешь вернуться в лоно московской литературной нормы, я не обижусь.

Мы стремительно шли по центральной дорожке выставочного комплекса, спеша укрыться в лесистой части, где мне всегда хорошо, где прогулочная тень и культурно-дегустационный дух, застывший, словно заспиртованный, в подлинных колбах ещё советских павильонов.

— А я сам не знаю, почему оно вдруг улетело. Так, время. Я стал Магиандром, когда увлекался всякой кручёной стилистикой, мозаикой, хмелел от этимологии, даже народной. Весь в отца: люблю слова и буквы. Так и накрутил: жила-была магия, вышла замуж за андроида, получились дети.

— А почему магия — у тебя — жила-была? Ты же православный. Тебе нельзя даже думать об этом, — подколола я.

— Магия слов и магия действий — разные вещи.

— Одинаковые, поверь мне. Не знаю, что хуже. И андроид — что за птица? Откуда слетела на тебя?

— Со страниц учебника. Багратиды — потомки Багратиона. Андроиды — потомки андра, человека, что-то мужественное, Андрей отсюда. Мой отец — Андрей, кстати. Магия — она. Я приделал ей мужа, получился образ деятельного человека, мощного и прекрасного. В могучих туманах детского воображения мне постоянно не хватало какой-то личной силы, я сам не понимал какой. Распылялся, разливался, пил бесформенность, как мёд, увлёкся и задохнулся. А переименование меняет жизнь.

— Чем тебя не устраивал царственный Василий? Базилика, базилик, васильки, басилевс, — у тебя множество сил и возможностей, прекрасное имя. Оно у меня любимое.

— Кот наплакал. В прямом смысле слова. Был котёнок, вырос гранд-кот Василий, однажды пропал, мы искали, нашли, он похудел, был подран соперниками, поскольку по кошкам шлялся. Пока отлёживался, шкурку чинил, тошненько так мяукал, будто плакал, а когда шкурка срослась, взял и помер. Я так рыдал — отец водой меня поливал. Пятилетнему ребёнку нельзя хоронить домашних питомцев, тем более тёзок. Я лет на десять застыл, вообще на имя не отзывался, мама и так меня, и сяк называла, даже отец примирился. Каждый выдумал мне домашнюю кличку, и на этом сошлись. А потом я сказался Магиандром. Теперь отмёрзло. И мамы нет.

— А папа не проявлялся? Впрочем, ясно же…

— Вот именно. Моё сердце говорит: папу надолго затянуло. Я работать пойду. Справлюсь, не бойтесь, я универ не брошу.

— Кем работать?

— Не знаю. Рассылаю резюме куда попало, смотрю, что вернётся.

— Одно резюме? — догадалась я.

— Конечно, пять. Скоро шестое сочиню. Ну как вы могли подумать.

— Так ведь потом, если сработает, придётся играть чужую роль, это неудобно и вредно, что будешь делать?

— Я, сударыня, жутко артистичен! — он поклонился мне, помахав огромной шляпой с перьями. — Так, что сыплется золото с кружев…

— Ну да это твоё дело. Моё дело предупредить.

— А кто вас предупредил, что письма пошли по новой?

— Земля слухом полнится. Но всё точно. Гнилой у меня патриотизьмушко, пишут, не туда я народ увлекаю, неконкретна моя идейная позиция, гости какие-то подозрительные, особенно вон тот, и пошло-поехало. Есть и клакеры: звонят в прямой эфир с призывами начальству — отказать мне от места. Угрожают, хамят и ругаются.

— Вам показывали эти письма?

— А как же! Земля полнится слухом, а почтовый ящик — бумагой, а есть ещё сайты, форумы, электропочта — миллион способов создать видимость массовости! И угрозы; при непринятии мер обеспокоенные авторы посланий будут писать всё выше, выше и выше, а этого, собственно, всегда боялись начальники.

— А вы можете найти хвостик, самое начало, когда всё началось вообще? С письмами про вас? Раз вы говорите, что мама — от имени эпохи, то, значит, вы и раньше сталкивались с эпохой в этом смысле, да?

— Да, конечно. Только вряд ли мой рассказ добавит тебе любви к людям. Даже Дарвин тебя не спасёт.

— Но есть Бог… — серьёзно посмотрел на меня мальчик. — Он же попускает это. Может, надо понять, что это знак, это событие. Испытание! Надо понять! Я всегда пытаюсь понять: что это значит?

— Ага. Что значит побег твоего отца? Что значит смерть мамы? Ты уже всё понял? Видишь ли, если разбираться с анонимщиками с твоей знакоцентричной точки зрения, можно допрыгаться до такой непостижимой мелочности архангелов, что никаких людей уже не надо. А там и фатализм рядом, и уныние, и скорбь не по Богу вместо смирения.

— Откуда вы знаете, что такое смирение?

— Откуда… И знаю ли? Ну, слушай. Мне бы тоже выговориться. На радио поговорить уже невозможно.