Вот пуля пролетела

Глава 8 Московское хлебосольство

— Ох! — сказал Старобелецкий. — Голова болит, словно ею ворота таранили. И сейчас таранят. Здорово мы давеча перебрали.

— Вино, брат, оно такое, — ответил я. — Притворяясь другом, проникает в тело, но потом нещадно предает.

— Глядя на тебя, не скажешь. Выглядишь, словно новенький рубль. Прямо‑таки сияешь.

— Сияю, — согласился я. — Потому что, если помнишь, по римскому обычаю разбавлял вино водой.

— Не помню, — ответил полковник. — Игнашка, неси вина! Или нет, рюмку водки!

— Погоди с водкой.

— Подобное подобным, не слышал? Твои любимые римляне учили.

— Успеешь. Попробуй бразильское народное средство, а там решишь — вино ли, водочка или что еще. Мустафа!

Мустафа бесшумно вошел с подносом.

— Кофий? — с сомнением сказал Старобелецкий.

— Кофий — это мне. А тебе — вареная вода.

— Смеешься? Издеваешься?

Мустафа поставил стакан воды перед полковником, и подал мне таблетницу. Я щелкнул — и одна таблетка упала в стакан, зашипела, пуская сотни мелких пузырьков, и через полминуты полностью растворилась.

— Это что такое?

— Средство от похмелья. Бразильское. В монастырях готовят по рецептам римских пап. Испей.

Старобелецкий пригубил. Вкус ему понравился, и он справился с целым стаканом.

— И что теперь?

— Ждать, — и я принялся за кофий.

Старобелецкий смотрел на меня, страдальчески кривя губы, но через пару минут начал улыбаться.

— Знаешь, действует! Еще как действует!

— А то! Римские папы, они, брат, такие!

Вчера Старобелецкий устроил на скорую руку обед в мою честь. Всего‑то и было человек двадцать, для Москвы мизер, но погуляли на славу. В Москве дела среди людей культурных и образованных иначе и не делают, как между котлеткой и бокалом вина. Я поговорил с дюжиной культурных и образованных москвичей, и потому котлеток, вина и прочего пришлось выкушать немало.

Стоило оно того? Не попробуешь, не узнаешь.

— Знаешь, чувствую себя помолодевшим на двадцать пять лет! — сказал Старобелецкий.

— Саблю наголо, и бить Наполеона? Не бойся, это пройдет.

— А не хотелось бы!

Игнашка, слуга Старобелецкого, степенный малоросс шестидесяти лет, вошел и зашептал на ухо полковнику. Старобелецкий, преодолевая смущение, сказал.

— Тут один пришел, из этих… Хочет с тобой повидаться.

— Из этих?

— Журналист, — поморщился Старобелецкий.

— Что за беда — журналист? И среди журналистов бывают достойные люди.

— Этот не из таких. Облаиватель он, из мосек. Сам ничего не может, а других учит. Критик он, понимаешь.

— Что за критик?

— Белинский, он входит в моду. За него просят. Ну, я и подумал…

— Ах, критик… Критики тоже нужны, они развлекают публику.

— Тогда звать?

— Тогда зови.

Игнашка опять наклонился к полковнику.

— Ах, он хочет с тобой тет‑а‑тет поговорить. Тогда я, пожалуй, оставлю тебя здесь. Или хочешь, прими его в кабинете.

— В кабинете будет поавантажнее, — ответил я.

Кабинет у старого приятеля (да что приятеля — товарища детских игр), был хорош. Мебель — Людовик Шестнадцатый, элегантная простота. Я сел за стол, принял деловой плантаторский вид номер четыре и сказал Игнашке:

— Просите, голубчик.

Белинский вошел через минуту.

Роста среднего, даже ниже, лицо нездорового цвета, телосложение астеническое, одет бедненько и грязенько, запах немытого тела и дорогого — дорогого! — одеколона.

— Здравствуйте, — поднялся я, но руки подавать не стал. — Прошу, проходите, садитесь. Чем могу служить?

— Я — Белинский, — ответил молодой человек, и сел на стул несколько неловко.

То есть хотел‑то он сесть вольно, уверенно, но в последнюю секунду сказалось отсутствие привычки.

— Очень приятно. Не сын ли вы штаб‑лекаря Белынского Григория Никифоровича?

— Это был мой отец.

— Примите соболезнования. Я знавал вашего батюшку еще до войны, в Свеаборге, он тогда высказывал любопытные мысли о природе сифилиса. Очень, очень достойный был человек. Так что я могу сделать для сына Григория Никифоровича?

Белинский смешался. Очевидно, он считал, что известен сам по себе, а не как сын отца, скончавшегося год назад. Но быстро собрался.

— Мне сообщили, что вы собираетесь издавать новый журнал.

— Возможно, вполне возможно, и даже наверное я приму участие в издании нового журнала, — согласился я.

— Это будет союз с журналом господина Пушкина?

— Как вы понимаете, подобного рода сведения не могут являться предметом преждевременных разговоров, господин Белинский.

— Просто господин Пушкин намеревался привлечь меня к сотрудничеству.

— Вы хотите, чтобы я был посредником между вами и господином Пушкиным? Не думаю, что это хорошая идея. Конфликт интересов, знаете ли: господин Пушкин ищет сотрудников для своего журнала, а я — для своего.

— Я как раз об этом, — приободрился Белинский. — Полагаю, вы ищете для вашего журнала человека, способного писать литературные обзоры, критику, полемику?

— Подобный человек — или люди — несомненно, нужны всякому журналу, имеющему серьёзный литературный раздел.

— Я бы мог заняться этим, — решительно сказал Белинский. — На соответствующих условиях, разумеется.

— Разумеется, — согласился я. — Как можно — без условий? Журнал — это предприятие, а не прогулки и вздохи при луне.

— Надеждин мне платит три тысячи в год, — продолжил Белинский. Я промолчал.

— «Московский наблюдатель» предлагает пять тысяч, если я перейду к ним, — достал козыря критик. Из рукава достал, не иначе.

— Хорошие деньги. Даже отличные, — отозвался я.

— Каковы же будут ваши условия? — спросил Белинский.

— Мои? Условия простые и ясные. Наш журнал будет платить авторам двести рублей на ассигнации за лист.

— Двести рублей?

— Именно.

— Но это мало.

— Разве? Столько платят лучшие журналы, включая «Библиотеку для чтения» и «Современник». Предположим, что вы будете присылать нам работы как раз на один лист в месяц. В год это составит две тысячи четыреста рублей.

— Но…

— Разумеется, работы должны быть эксклюзивные.

— Простите?

— Предназначенные исключительно для нашего журнала. Положим, вы перейдете туда, где вам платят пять тысяч рублей — по совести говоря, прекрасное предложение. Так вот, если вы напишете для нас критический очерк о Вальтере Скотте, или о дневнегерманской поэтике, или о чем‑либо ином, то ни для какого иного издания писать на ту же тему вы не будете в течение года. Это обыкновенная европейская практика, знаете ли — эксклюзивные материалы. При этом никаких иных обязательств перед нами у вас не будет, вы вольны писать для любого иного журнала, разумеется, на другие темы. Тогда по основному месту вы получите, как сами говорите, пять тысяч, у нас — две с половиной, и в третьем месте, условно скажем, в «Библиотеке для чтения» еще две с половиной, что в сумме даст десять тысяч рублей. Недурная, согласитесь, сумма.

— Но я бы хотел посвятить себя целиком одному журналу.

— Позвольте сказать вам откровенно: пять тысяч мы платить не сможем и не станем. Во всяком случае, в ближайшие год‑два. И потому я вполне пойму и даже одобрю ваш выбор в пользу «Наблюдателя». Но если надумаете — пишите и для нас. Со своей стороны обещаю вам первоочередное рассмотрение ваших трудов.

На этом мы и расстались. Не думаю, что Белинский остался доволен, но моей целью и не было доставлять ему довольство. Двести рублей за лист — хорошая цена. Литератор в теме напишет этот лист в неделю, если не скорее.

Трудно? А кто говорит, что будет легко?

К тому же я сомневался, что Белинский получает три тысячи рублей в год.

Вошел Старобелецкий.

— Ну как, сговорились? Завербовал его для журнала?

— Он предъявил свои условия, я свои, а во что это сложится — покажет будущее, — ответил я.

— Журнала‑то никакого пока нет. Пока лишь намерения.

— И деньги, — сказал полковник.

— И деньги, — подтвердил я.

— Но деньги — это кирпичи. Если нет архитектора, нет мастеров, нет работников — дворец не построишь. Растащит народ по кирпичику, и вместо дворца останется яма, заполненная водой, глядишь, и лягушки заведутся через годик‑другой. Но мы не французы, к чему нам лягушки, нам дворцы подавай, не правда ли?

И мы принялись за легкий завтрак. Легкий — потому что вечером нам нужно было идти к очередному хлебосольному москвичу.

И мы пошли. Поехали.

По этому случаю полковник хотел нанять на вечер карету, непременно четверкой лошадей, но я отговорил.

— Кареты — это для дам и штатских. Военные ездят на бричках. Сам Государь летом предпочитает бричку, считая, что русскому сердцу претит стеснение, русскому сердцу нужен простор.

Немного, правда, поплутали: Москва город хитрый, нужный дом найдешь не сразу.

Но опять выручила карта, и к намеченному часу мы были в доме графа Федора Толстого, на углу Сивцева Вражка и Калошина переулка.

— Довез, барин, — гордо сказал Селифан.

Научившись читать карты, теперь он считал себя первым кучером не только Петербурга, но и Москвы.

Граф Толстой встретил нас приветливо.

— Я слышал, слышал о вас, барон, много прелюбопытного. Жаль, что судьба не сводила нас раньше.

— Сейчас самое время, граф, самое время.

Прием у Толстого был, по московским меркам, совсем небольшой — десять человек, включая нас со Старобелецким.

Люди, которые считали журнал «Московский Наблюдатель» своим знаменем. Славянофилы, ожидающие от России и великое прошлое, и великое будущее. Наблюдатели — так они сами называли себя.

Разговор шел вяло, быть может, и потому, что вина не подали.

— Чуть позже, — шепнул Старобелецкий. — Когда уйдет дочь графа.

— Дочь? А где она?

— Скоро будет.

И действительно, спустя непродолжительное время к нам спустилась юная девушка, Сарра Толстая, дочь господина графа. Симпатичная, ее можно было считать даже красавицей. Отчасти в тетушку, отчасти в цыганку‑мать, красота ее была сродни знойной красоте бразильянок, но на заре знойного дня, когда всё вокруг свежо и прохладно.

Она подошла к стоявшему в углу кабинетному роялю и безо всякого вступления заиграла пьесу из тех, что через сто лет сочтут сумбуром вместо музыки, а через двести объявит прорывом в новое измерение.

Минут через десять она закончила играть. Собравшиеся начали восхищаться. Впрочем, вполголоса.

— А вы, барон? Как это понравилось вам? — с детской непосредственностью спросила меня исполнительница.

— Никак, — ответил я. — Это и не музыка вовсе, а письмо, отправленное на обратную сторону Луны.

— Хоть кто‑то понял, — сказала она. Потом опять спросила — Вы богаты?

— Сарра, дочь моя, — начал было Толстой, но я ответил:

— Если вы о деньгах, то средств у меня достаточно.

— Достаточно на что?

— Достаточно на всё, что можно купить за деньги. Только этого мало.

— Ужасно мало, — согласилась Сара. — Я покидаю вас. Вижу, вам не терпится выпить вина и поиграть в карты. Вы, барон, играете в карты?

— Редко.

— Что так?

— Неинтересно. С моим умением выиграть в карты — это как конфету у ребенка отнять. Ну, раз отнял, ну, два… Скучно же!

— Отнять у ребенка конфету? Вы шутите, барон? — опять вступил в разговор отец.

— Если точнее, то еще проще. Ребенок закричит, заплачет, ребенка, наконец, жаль.

— И вы готовы доказать это?

— Доказать? Зачем? Впрочем, ради приятного времяпрепровождения разве… У вас найдется конверт плотной бумаги?

— Найдется, — ответила Сарра. Заинтересовалась.

— Принесите, будьте добры. Не беспокойтесь, господин граф, я покажу вполне невинный и даже познавательный научный сеанс.

— Ну, ну… — только и сказал Толстой.

Через минуту Сарра вернулась с большим конвертом из манильской бумаги.

— Внимание! Смотрите внимательно. Граф, угодно вам быть моим ассистентом?

— Ах, это фокус, — вздохнул граф.

— Это лучше. Это магия. Вот, граф, видите — тысяча рублей, — я достал из бумажника десять катенек. — Поместите их в конверт, пожалуйста.

Толстой без особой радости исполнил просьбу.

— Это моя ставка, так сказать. Теперь, господа, положите в конверт столько денег, сколько не жалко потерять. Не бойтесь, я этот конверт и в руки не возьму.

Господа Наблюдатели неохотно клали в конверт кто сто рублей, кто двести, а кто и пятьсот. В сумме набралось три тысячи. С моею тысячей.

— Граф, положите конверт на стол, будьте добры.

Толстой повиновался и положил уже пухленький конверт на ломберный столик.

— Придавите конверт какой‑нибудь книгою или журналом.

Он придавил — номером «Московского Наблюдателя».

Хороший номер, в семьсот страниц.

Люблю русские журналы.

— Теперь — внимание. Вот газета «Московские Ведомости», последний нумер, и я наглядно докажу вам силу сего издания. Разверните её и накройте ею журнал.

Ещё менее охотно граф Толстой выполнил моё желание.

— И — кульминация. Волшебные слова, заклинание: деньги ваши стали наши.

Ничего не произошло. Да и что могло произойти.

— А дальше? — спросил один из Наблюдателей, Языков.

— А всё.

— Что — всё?

— Всё — всё!

Разочарованный вздох пронесся по комнате.

— Это несколько утомительно, барон, вы не находите? — сказал граф Толстой.

— Нет, не нахожу. В карты вы бы играли несколько часов, а сейчас потратили несколько минут. Выигрыш во времени очевиден. И — никакого утомления. Можно выпить вина и пойти спать. Сон по ночам — залог здоровья.

— Ладно, — невежливо перебил меня Языков.

— Шутка так себе. Если вы не возражаете, барон, мы возьмем наши деньги и сядем, наконец, играть, — он убрал газету, поднял журнал и взял конверт. Раскрыл клапан, посмотрел, потом посмотрел еще раз.

— А где деньги? — спросил он.

— В этом и суть. Где деньги? Вы — Наблюдатели. Всё происходило на ваших глазах. Я не прикасался к конверту, не подходил к столу. А денег нет. Это было проще, чем отнять у ребенка конфету, не находите?

— Денег жалко, но хотя бы объясните, как? — потребовал другой Наблюдатель, Погодин.

— Вы не поняли. Сегодня вы стали свидетелями необъяснимого феномена. Этот вечер вы будете вспоминать всю оставшуюся жизнь. Искать разгадку. Думать. Соображать. Неужели вы хотите, чтобы я испортил чудо?

— Да, хотим, — упрямо сказал Погодин.

— И продолжайте хотеть, милостивый государь, продолжайте хотеть.

— Интересно, — сказала Сарра. — Хотя ответ, конечно, напрашивается.

— Напрашивается? Может быть, вы поделитесь своими соображениями? — спросил Погодин.

— Ну нет. Сами думайте, — и барышня вспорхнула с кресла. — Я пошла спать, господа. Позвольте посоветовать: никому ничего не рассказывайте, над вами смеяться будут. Восемь наблюдателей наблюдали, наблюдали, да не вынаблюдали, — и ушла.

Рассерженные наблюдатели тоже стали расходиться. Испортил я им вечер.

— Граф, мне нужно с вами поговорить. Приватно.

— Пройдемте в кабинет, — предложил Толстой. Он тоже хотел со мной поговорить.

Кабинет Фёдора Ивановича был схож с кабинетом Старобелецкого. Понятно: схожее воспитание, схожие возможности. У них даже чин одинаков, оба полковники.

— Ваша дочь больна, — без обиняков сказал я.

— Это я знаю и без вас.

— И вы знаете, чем она больна, — продолжил я. — Не приплетайте сюда мистический счёт. Как и с деньгами, тут нет никакой мистики.

— Мы лечимся, — глухо сказал Толстой.

— Омеопатией? Это напрасная трата времени.

— У вас есть лучшее предложение?

— Есть, — ответил я. Достал коробочку: червонное золото, на крышечке вензель «М», сто сорок мелких изумрудов. — Здесь три пилюли. По одной пилюле один раз в месяц — и ваша дочь выздоровеет.

— И что вы потребуете взамен? Душу? Денег?

— А они у вас есть, душа и деньги? Оставьте себе. Но да, вы будете моим должником. Возможно, вам придется вызвать на дуэль одного человека. Нет, вы не должны будете его убивать, это нежелательно. Всего лишь ранить, лучше — легко.

— И в чем тогда подвох?

— На вас может распространиться недовольство государя, он не любит дуэлей. Но вам ведь не впервой, не так ли?

— Если Сарра будет здоровой, я согласен — ответил Толстой без паузы на раздумье.

— Никаких «если». Будет.

— Я должен подписать договор? Кровью?

— Вы меня с кем‑то путаете. Зачем мне договор? Зачем мне ваша кровь? Достаточно того, что я знаю, что вы знаете, что я знаю.

Остальные могут и пропустить.

Сначала о Белинском.

В школьных учебниках советской поры Белинский — своего рода икона, рыцарь без страха и упрека, человек, возглавлявший и направлявший всю русскую литературу девятнадцатого века. По инерции таковым его считают и поныне. Однако влияние его преувеличено. Он, действительно, обратил внимание на то, что читатель хочет полемики, хочет схватки, хочет распрей и скандалов. Но не он один. Были критики не менее ловкие, но более образованные — тот же Сенковский, к примеру, был известным ученым, профессором, в то время как Белинского отчислили из университета «по ограниченности способностей».

В тридцатые годы Белинский только входит в силу. Работает в «Телескопе» Надеждина, и работает очевидно хорошо, во всяком случае Пушкин поручает своему другу Нащекину узнать, не согласится ли Белинский перейти в «Современник». Нащекин ответил Пушкину.

Но Пушкину уже было не до Белинского. К тому же вряд ли «Современник» мог перебить цену в пять тысяч рублей, предлагаемых Белинскому «Московским Наблюдателем». Впрочем, предлагаемым ли? История обыкновенно изображает Белинского живущим в отчаянной нищете, в каморке рядом с прачечной, в мыльных испарениях и грохоте от расположенной рядом же мастерской. С тремя тысячами дохода такая жизнь решительно невозможна.

Как тогда жили люди?

Сохранились подсчет известного экономиста той поры Павла Ивановича Небольсина, в которых он показывал, что на тысячу двести рублей в год холостому человеку можно жить очень и очень комфортно (регулярно посещая театр, покупая книги, пользуясь извозчиками и проч). А общий расход живущего скромно титулярного советника (вспомним Акакия Акакиевича) экономист оценивал в триста двадцать рублей. Следовательно, на три тысячи годовых холостой человек может жить уже роскошно.

Но Белинский роскошно явно не жил. К тому же по закрытии журнала Надеждина в тысяча восемьсот тридцать шестом году Белинского к себе никто не звал и не брал, не брал и «Московский Наблюдатель», и он более года жил на вспомоществования и займы друзей и знакомых. Когда же в тридцать восьмом году его взяли, наконец, в сменивший собственника «Московский Наблюдатель», жалование его составляла тысяча рублей в год. Тысяча, но никак не пять.

Возможно, три и пять тысяч Белинский назвал Нащекину, чтобы поднять себе цену.

Сарра Фёдоровна Толстая — одна из одиннадцати умерших детей Толстого‑Американца, известного бретёра, шулера и авантюриста. Большинство детей умерли во младенчестве, и лишь Сарра дожила до юности. В тридцать шестом году у нее обнаружились признаки болезни, лечили ее, как водится, за границей, но — не помогло, и спустя два года, в тридцать восьмом, она умерла от «скоротечной чахотки». Современники описывают ее как талантливую поэтессу и композитора.

Смерть детей Толстого‑Американца объясняли мистически — по числу убитых Федором Ивановичем противников на дуэлях. Я же думаю, что причина банальнее. Сифилис.

Во время пребывания в Америке ли, или где‑то еще он мог заразиться сифилисом, и, лечась препаратами того времени, не исцелился полностью, а перевел болезнь в скрытую форму, которая проявлялась у большинства детей ранним врожденным сифилисом, а у Сарры — поздним врожденным (ювенильным).

Сифилисом в те времена болели широко. Известно наверное, что и Белинский в тридцать седьмом году лечился от сифилиса, что венерическими болезнями переболел Пушкин (в те годы сифилис и гонорею считали одной болезнью), что и Языков скончался вследствие прогрессивного паралича, и т. д. и т. п. Просто куда приличнее было писать, что такой‑то умер из‑за чахотки, а не сифилиса — вот и писали.

Как пример, приведу отрывок из книги Николая Васильевича Водовозова «Белинский», написанной и изданной в советское время:

А вот что писал сам Белинский своему товарищу Михаилу Бакунину (в будущем — одному из вождей анархизма):

Но двое из троих детей Белинского умерли во младенчестве…

Автор считает необходимым заметить, что он, врач высшей категории, сорок два года работал дерматовенерологом в областных учреждениях, и потому о сифилисе знает не понаслышке.