Вот пуля пролетела

Глава 9 Утро делового человека

— Вся Москва ломает голову: как вам это удалось? — Надеждин смотрел внимательно, словно ожидал, что я на его глазах выкину какой‑нибудь кунштюк — достану из шляпы кролика или, напротив, спрячу в шляпу серебряную чернильницу, украшавшую стол Николая Ивановича.

— Э, пустяки, — отмахнулся я. — Разгадка проста. Отбросьте невозможное, и тогда то, что останется, и будет истиной, как бы маловероятной она не казалась.

— Вот как? Признаться, я жалею, что не был на том вечере. Хотя… Говорят, у присутствующих пропали большие деньги, до пятидесяти тысяч, это мне не по средствам.

— Во‑первых, деньги не пропали, а переменили владельца. Во‑вторых, не пятьдесят тысяч, а только три. Из них одна — моя. Так что господа Наблюдатели если и потратились, то в пределах обыкновенного карточного проигрыша. И, в‑третьих, эти деньги от имени московских литераторов были сегодня пожертвованы в пользу Московского Воспитательного Императорского Дома. Но я, сударь, решился побеспокоить вас совсем по другой причине.

— Другой? Какой же?

— Вы — издатель и владелец «Телескопа» и «Молвы», не так ли?

— Это не секрет, — ответил Надеждин.

— Уступите их мне.

— Что значит — уступите?

— Продайте.

— Однако… — такого кунштюка Надеждин от меня не ожидал.

— Я даю хорошую цену.

— Какую же? — хотел Николай Иванович удержаться от вопроса, хотел — но не сумел. Денежные дела Надеждина были в состоянии если не плачевном, то грустном несомненно. Издательская деятельность прибыли не приносила, подписчиков было слишком мало, чтобы окупить расходы. Четыреста восемьдесят подписчиков, плюс около сотни экземпляров расходилось в розницу. Надеждин хотел ликвидировать издания. Вот завершит подписной год, и ликвидирует.

А тут — я. С деньгами.

— Пятьдесят тысяч рублей. Цена без торга: ваше время дорого, моё тоже.

— Это неожиданно… Я должен подумать, знаете ли.

— Полноте, Николай Иванович. Уверен, более того — знаю, что вы много и упорно думали о своих детях, имею в виду «Телескоп» и «Молву». Но уверяю вас, журналы не пропадут. Я собираюсь придерживаться существующего направления «Телескопа», а именно — просвещать публику. Для этого будет расширен естественнонаучный раздел, привлечены новые силы. Изящную словесность тоже не оставлю вниманием. В моих планах довести в три года число подписчиков до пяти тысяч. Это программа‑минимум. Я покупаю ваши издания как есть — с обязательствами перед подписчиками, с обязательствами перед сотрудниками, с принятыми материалами.

Надеждин смотрел на меня и видел дурачка. Ладно, не дурачка. Идеалиста. Хотя в сущности, это одно и то же.

Сам такой же. Телескоп, телескоп… Он бы еще синхрофазотроном назвал журнал. Первым делом я переменю название. «Знание — сила», Пущу в подзаголовок, а со временем и в основным сделаю.

— Я, в принципе, не прочь…

— Вот и отлично. Мустафа! — позвал я.

Вошел Мустафа с портфелем. Раскрыл.

— Здесь пятьдесят тысяч, Николай Иванович. За дверью ждет стряпчий, который и оформит сделку согласно законам Российской Империи.

— Как‑то все у вас быстро… А если бы я отказался?

— Тогда я бы выкупил паи у Хомякова, Языкова и других, и стал бы собственником «Московского Наблюдателя». Это было бы немного хлопотнее, но результат тот же.

Надеждин моргнул. Он предлагал себя Наблюдателям в качестве главного редактора, но те потребовали выкупить пай в десять тысяч. Таких денег у Надеждина не было. Тогда. А теперь есть. Он им покажет, Наблюдателям!

Мы подписали необходимые бумаги. Далее будет скрипеть бюрократия, но недолго. Есть способы, чтобы все процессы шли с быстротою необыкновенной. Например? Например, нагнать чиновнику кошмаров, и побольше, побольше.

— Что ж, Николай Иванович, вот вы и свободны. В ближайшее время с вами свяжется новый главред, не откажите в любезности передать ему необходимые для дела бумаги, сведения и вообще всё, что сочтете нужным.

— Главред?

— Главный редактор.

— И кто же это?

— Пока сказать не могу. Он ведь и сам пока не знает о своей участи. Кстати, если нужно, Мустафа сопроводит вас в банк, всё‑таки сумма немаленькая, мало ли.

Мустафа одной рукой подкрутил ус, а другую положил на рукоять сабли.

— Нет, не нужно. У нас в Москве спокойно.

Понятно. Профессору хочется побыть с деньгами. Пятьдесят тысяч сумма немалая. Таких денег он никогда прежде не видел, и вряд ли когда‑нибудь увидит. На пятьдесят тысяч можно купить справное имение душ на восемьдесят. Или отправиться в кругосветное путешествие. Или посвататься к Лидии Андреевне. Теперь‑то её родители не посмеют отказать.

Вот сейчас все уйдут, он разложит деньги на столе, пятьдесят пачек по тысяче рублей, и будет наслаждаться ощущением богатства. Минут пять, десять. Потом сложит деньги в ящик, но эти минуты, минуты ощущения, что можешь — многое, останутся с ним до конца дней.

— Рад за Москву и москвичей, — сказал я, и откланялся.

Селифан повез меня к усадьбе князя Куракина, где теперь располагался Межевой Институт.

Меня и Мустафу. Оно, конечно, в Москве спокойно, но с Мустафой ещё спокойнее. Я не за себя волнуюсь, а за Селифана. Второй день вижу одну и ту же коляску, следующую в отдалении. Коляска приглянулась, лошади? Или всё‑таки я?

О деньгах, что я привез Надеждину, злоумышленники — если это злоумышленники — знать не могут никак. Потому профессору ничего не угрожает. А все же разобраться придется. На всякий случай. В учебной столовой плакат висел: «Поел — убери за собой».

И когда мы завернули за угол, я соскочил с коляски. И Мустафа тоже.

Селифан поехал дальше, а мы стали дожидаться преследователей.

Недолго дожидались. Раз, два, и на счет три мы заскочили в коляску. Мустафа справа, я слева.

А коляска‑то пустая. Только кучер на козлах — и всё.

Он обернулся и спросил:

— Пан хочет куда‑то ехать?

Я уселся поудобнее. Мустафа перебрался на козлы, потеснив кучера.

— Пан хочет. Вези.

— Сей момент, ясновельможный пан.

Ехали мы около получаса, пока не остановились у трактира «Варшава».

— Пана просят пройти внутрь, его ждут.

Раз просят, почему бы и не пройти.

Мустафа, впрочем, пошел без спросу.

Внутри нас сразу провели в особый кабинет, средних размеров.

За столом сидел господин лет сорока, одетый с претензией на роскошь.

— Позвольте отрекомендоваться, господин барон: граф Чарчевский. Я хотел пригласить вас обыкновенным образом, но вижу, что вы решили ускорить дело. Не желаете ли водки? Настоящей водки! И обед? Здесь можно пообедать без риска найти в тарелке русака, что, согласитесь, редкость для России.

— Пропустим эту часть, — я сел в удобное кресло чуть в стороне от стола.

— Как пожелаете, как пожелаете. Я, — начал он торжественным тоном, — признаю вас Охотником. То, как вы обошлись с игроками на тракте — высокое искусство. То, что продемонстрировали на вечере графа Толстого — высочайшее, — и он склонил голову и даже слегка поклонился, признавая мое величие. Три секунды признавая. Потом выпрямился, и продолжил тоном обыкновенным:

— Я предлагаю вам союз.

— С какой целью?

— С целью демонстрации миру вашего несравненного умения. Я допускаю, что вы способны обыграть в карты любого человека.

— Уже интересно.

— Но где взять человека, которого стоит обыгрывать? Где взять дичь? Крупную дичь? Её, крупную дичь, я и берусь обеспечить. Людей, готовых играть на большие деньги. Здесь, в Москве. В Санкт‑Петербурге. В европейских столицах. Согласитесь, куда выгоднее убить трех‑четырех зубров, нежели сотню‑другую кроликов. Во всех отношениях выгоднее. Меньше хлопот, больше прибыли. Вы — Охотник, я — Егермейстер. У меня много егерей, поверьте. Они, мои люди, и распознали в вас Охотника.

— Интересное предложение.

— Рад это слышать.

— Но торопиться не будем. Вы проверили меня, я проверю вас. Можете ли вы устроить мне встречу с человеком, готовым поставить на карту, к примеру, двести тысяч? Лучше больше.

— Такие люди есть, — сказал Егермейстер после паузы. — Даже и в Москве. Но охота на них требует подготовки. Сезон начнется зимой, сейчас же дичь нагуливает жир. Встречу с игроками помельче, тысяч на пятьдесят, я готов организовать уже на этой неделе.

— Пятьдесят тысяч, конечно, тоже деньги, но для меня небольшие, это первое, и ведь придется с вами делиться, это второе. Вы ведь хотите себе равную долю?

— Обыкновенно на организацию отводится семьдесят процентов выигрыша, так уж заведено.

— То есть мне останется тридцать? Нет, это не выгодно. Вот если бы вам — тридцать, а мне семьдесят, я бы еще подумал. А тридцать процентов…

— Но тридцать от миллиона — это триста тысяч. Вы могли бы с моей помощью взять эти триста тысяч.

— Я подумаю.

— Я дам вам знать, когда придет сезон охоты.

Перед трактиром уже стоял Селифан.

— Молодец, — похвалил я его. И мы продолжили путь к Межевому институту.

Шулерский интернационал заманивает меня в свои сети. Охотник, Егермейстер, тайные знаки, миллионы в тумане… Ну да, сводят двух игроков, каждого величают Охотником и получают семьдесят процентов с результата — куда как выгодная тактика. И ведь находятся простаки, которые попадаются на эту уловку.

Этого простака нужно найти, нужно проверить, нужно похвалить и нужно пообещать. Всё то, что и проделано со мной.

Значит, у меня репутация игрока? Это хорошо. Это, наряду с плантацией в Бразилии, объясняет происхождение денег. Действительно, откуда вдруг у небогатого, в общем‑то, барона Магеля, вдруг появились большие деньги? А в карты выиграл! Шулер? Может, и шулер, только за руку не пойман. Или ему благоволит удача. Ну, и плантация, конечно. Кофий в Бразилии прямо на деревьях растет, повезло же бразильцам!

— К господину директору, — сказал я швейцару.

Москва — город визитов. Потом, когда со всеми перезнакомишься, будет проще, но сейчас — так. К господину директору. А не к Сергею Тимофеевичу.

Аксаков встретил меня приветливо, но без восторгов.

— Слышал, слышал, как же. Любопытную загадку вы задали нашим Наблюдателям. В детстве я и сам, помнится, по книжке соорудил Волшебную Коробку для исчезновения кроликов. Вот только к ней требовался специальный стол, под которым помещался ящик для исчезнувшего кролика, а у меня такого стола не было.

— Тоже вариант, — согласился я. — Но я к вам пришел с предложением.

— Слушаю.

— Сегодня я приобрел у профессора Надеждина журнал «Телескоп». И предлагаю вам стать главным редактором этого журнала.

— Почему мне?

— Вы хороший администратор, чему свидетельство этот институт. Вы хороший литератор, о чем свидетельствуют ваши публикации. И у вас есть здравый смысл. Это именно то, что требуется журналу.

— Признаться, получи я это предложение лет десять назад… — и он замолчал.

— Все, что случается, случается вовремя.

— У меня, как вы сами сказали, есть этот институт.

— Я это учитываю. Не знаю, позволяет ли ваш пост совмещать и директорство, и журналистику. Но главный редактор имеет свои плюшки.

— Что, простите?

— Плюшки. Положительные моменты. Во‑первых, жалование. Базовое ваше жалование будет составлять восемь тысяч рублей ассигнациями в год.

— Базовое?

— За каждую полную тысячу подписчиков жалование также будет увеличиваться на одну тысячу. Кроме того вам будет оплачиваться квартира в размере двух тысяч рублей в год. Журналу будут выделяться достаточные средства для привлечения лучших литераторов России. Гонорар за публикацию будет составлять двести рублей с листа, для наилучших писателей — особая ставка.

— Это, как вы выразились, плюшки. А где колотушки?

— Журнал должен приносить прибыль, первое, и не вызывать неудовольствия начальства, это второе. Первое, впрочем, накрепко связано со вторым. Никаких эпатажных публикаций. Сейчас в списках среди москвичей ходит некое «философическое письмо», мне его вчера показали.

— Да, знаю, я тоже с ним ознакомлен.

— Так вот, господин Надеждин намеревался опубликовать его в «Телескопе».

— Рискованный шаг.

— Рискованный и вредный. Журнал, вероятно, подвергся бы репрессиям вплоть до полного запрещения, да и Надеждину, и автору досталась бы своя доля колотушек. Так вот, я надеюсь, что под вашим руководством журнал не будет подвергаться подобным рискам.

— Какое же направление вы хотите дать журналу?

— Негласным девизом я бы сделал «Знание — Сила, или Умеренный прогресс в рамках законности». Просвещение без подстрекательства. Впрочем, об этом мы подробно поговорим, если вы дадите свое согласие. И вот что еще. Ваше здоровье…

— Что — мое здоровье?

— Оно совсем не так безнадежно, как вам может казаться. Орлиного зрения не обещаю, но и ружейной охотой, и ужением пресноводных рыб вы сможете предаваться со всею свободой. Есть одно индейское средство… — и я достал золотую коробочку.

В реальной истории с «Телескопом» случилось вот что: издавал этот «журнал современного просвещения» профессор Московского университета Надеждин. Помимо научно‑популярных статей, в нем публиковалась и беллетристика, авторами были Пушкин, Кольцов, Тютчев и другие. Расходился журнал неважно, тираж не поднимался выше тысячи экземпляров, а частенько сползал и к пятистам, что делало «Телескоп» убыточным.

Так бы ему и пропасть в безвестности, но в августовском номере за тысяча девятьсот тридцать шестой год Надеждин опубликовал эпатажное «философическое письмо» Чаадаева, по мнению некоторых исследователей — с целью привлечь к журналу внимание читающей публики, тем самым подняв тираж. И это получилось, даже слишком. Литераторы правого крыла объявили его (в современной трактовке) русофобом. Известно послание Языкова к Чаадаеву:

и так далее, всего восемь строф.

Но пуще того, Главный Читатель России, император Николай, тоже разгневался. Он повелел объявить Чаадаева сумасшедшим и поместить под медицинское наблюдение в домашних условиях, «Телескоп» закрыть, а владельца и главного редактора, профессора Надеждина сослать в Усть‑Сысольск (ныне Сыктывкар). Что хуже, политика в отношении прессы изменилась: новые журналы издавать воспретили (и этих довольно, — резолюция самодержца), а цензура утроила бдительность. И если год спустя Чаадаева объявили выздоровевшим (но с запретом публиковаться), Надеждина вернули из ссылки, то притеснения журналов продолжались вплоть до кончины Николая.

Судьба же Надеждина сложилась хорошо: отставив либеральные затеи, он перешел служить в Министерство Внутренних Дел, где впоследствии стал редактором отраслевого журнала МВД, занялся географией и этнографией, и пришел к выводу, что и Карпаты, и Дунай — исконно русские земли. Скончался в тысяча восемьсот пятьдесят шестом году в чине действительного статского советника, «ваше превосходительство».

Во время событий, описываемых в романе, ему тридцать один год. В личной жизни несчастлив: родители невесты отказали в сватовстве: неважное происхождение (Надеждин из духовенства) и небогат.

Сергей Тимофеевич Аксаков — дворянского рода, состоял на государственной службе, но в чинах продвигался медленно. Будучи титулярным советником, женился на дочери генерала. Служил цензором, сам писал мелкие вещицы: литературную и театральную критику, фельетоны и тому подобное. Поступив на должность инспектора Константиновского землемерного училища, проявил себя талантливым администратором. Указом императора училище было преобразовано в межевой институт, а сам Аксаков назначен директором. Получив по смерти отца немалое наследство (поместье и восемьсот пятьдесят душ крестьян), он ушел со службы и целиком посвятил себя творчеству. Автор известных книг о рыбалке, охоте, а также сагу «Семейная жизнь». Но наиболее известна его сказка, «Аленький Цветочек».

Во время событий, описываемых в романе, Аксакову сорок пять лет, большое семейство, жена и десять детей, в связи с чем он нуждается в деньгах (жалование директора — 3.600 рублей в год). У него стремительно портится зрение.

Карты в описываемый период были отчасти тем, чем сегодня является интернет. Играли все: дети на щелчки и на орехи, взрослые на деньги, и на большие деньги. Завелись и шулеры, причем в шулерском ремесле важнее манипуляции с картами были манипуляции с игроками: завлечь человека в игру и довести до состояния, когда теряется рассудительность и чувство предела требует мастерства. Проигрыш Пушкина Огонъ‑Догановскому, дворянину польских корней, двадцати пяти тысяч — денег, которые для Пушкина были неподъемными — один из примеров.

Существовал ли Интернационал шулеров? Может, и не Интернационал, но что‑то вроде конвенции — наверное. В целом писателям в карты не везло. Да и в любви не очень. Редкое исключение — Некрасов. По его словам, он выигрывал миллионы — и жил соответственно, на широкую ногу. Матерый был человечище. Но Некрасова в романе не будет: в описываемое время он исключен из гимназии. Да, да, — за карты!