Война с аксиомой 

Глава 2 ПЕРВЫЕ НЕУДАЧИ

Все хорошие учителя счастливы одинаково, а неудачливые — несчастливы по-разному.

Эту перефразировку Л. Толстого я придумала после моих первых уроков в школе. Неудачи любят трусов. А я оказалась трусихой.

Ох, до чего же я боялась вначале войти в свой класс! В восьмой «Б». «Буйный», как небрежно сказала мне директор Мария Семеновна.

Секунду после звонка первого сентября я медлила в учительской. Звонок рассыпался по коридорам, подстегивал опаздывающих, вбирал в себя торопливые шаги, хлопанье парт…

А я представляла мысленно лица своих учеников, представляла, как они встанут передо мной в самых живописных позах.

Я взяла мой журнал, обернутый белой бумагой. Перевела дух. И пошла покорять пятнадцатилетних людей.

Они обязаны меня слушать. У меня диплом учителя. Я старше их на целых семь лет. Обязаны! Но будут ли они меня слушать? Я ведь еще должна завоевать их уважение, симпатию, желание слушать меня.

Я шла на поединок с классом. Да, я не оговорилась: на поединок. И я понимала, что ни хорошие оценки в университете, ни диплом с отличием не определят мою победу в этом поединке.

Первый урок по «Слову о полку Игореве» я провела довольно сносно: ребята молчали и с любопытством оглядывали меня. Только меня не покидало ощущение, что мой класс — аквариум. И ребята сидят внутри, за стеклом, а я — снаружи. И поэтому должна напрягать голос, чтобы он проник сквозь это стекло. Сквозь зеленоватый туман, в котором плавали лица моих учеников. Я старалась поразить их глубокой эрудицией. Я помнила, как ценили мы в юности учителей, чьи объяснения были много полнее школьных учебников…

Эти сорок пять минут полной тишины излечили мою трусость. Я даже решила, что у меня есть обаяние, что я уже покорила ребят.

Но на следующем уроке мои ученики начали проявлять свои многообещающие индивидуальности. Опрос показал, что в их памяти остались самые приблизительные сведения из моего рассказа. Опрос показал, что я не умею держать дисциплину. Опрос показал, что ребята меня раскусили. И теперь демонстрировали себя во всей красе.

Одни ученики свободно прогуливались по классу, присаживаясь к кому хотели. Другие играли в «морской бой». Две девочки на первой парте что-то старательно списывали из одной тетрадки. У окна мальчик читал книгу без обложки, зажав уши руками. Изредка ребята поднимали глаза на меня, на отвечающего у доски. И снова погружались в свои дела и заботы. Правда, наглого, буйного шума, слышного в коридоре, не было. Ребятам не хотелось неприятностей. Просто они превратили мой урок в пустой урок.

Я пробовала воззвать к старосте, комсомольцам. Оказалось, что староста еще не избран, а комсомольцами были только девочки. И они явно не пользовались авторитетом у мальчишеской «вольницы». Положение осложнялось…

Через тридцать минут после этого беспомощного педагогического бултыхания я почувствовала, что иду ко дну. Оставались две возможности. Вызвать директора, пожаловаться. Но тогда мой авторитет скончается, не родившись. И можно было начать кричать, молотить кулаком по столу и ставить двойки. Но авторитет такой ценой не завоевать.

И тогда я начала тихим голосом рассказывать приключения Шерлока Холмса. Шум стал замирать, как костер, политый водой… «Дедуктивный» метод Шерлока Холмса мгновенно заворожил мою «вольницу». Но на душе у меня при этом точно плясали и царапались дикие кошки. И тут моя выдержка подверглась новому испытанию. Дверь открылась. Вошла Мария Семеновна.

— Ну, как дела? — спросила она, поглядывая на ребят поверх очков. — Что вы проходите? — и ткнула пальцем в самого вертлявого мальчика, который за урок уже сменил пять мест.

— «Слово о полку Игореве»! — отчеканил он, выпятив грудь колесом. — Идейное содержание и историческую обстановку.

Она повернулась ко мне:

— Справляешься? Дисциплину держишь пока прилично…

Я пожала плечами. Я не могла смотреть ей в лицо.

— Главное, с ними построже! И чуть что — ко мне в кабинет, на беседу…

Еще секунда, и я честно рассказала бы ей, что происходит, но она тут же повернулась и вышла. И тогда встал один парень, рыжеватый, с круглыми прозрачными глазами.

— Вы не бойтесь, — сказал он ленивым тоном, — мы вас не выдадим… Рассказывайте дальше! — и сел спокойно.

— Как твоя фамилия? — спросила я.

— Иванов!.. Петров!.. Сидоров! — захихикали его дружки, но он властно махнул рукой. И они замолчали. Точно их выключили.

— Ну, Шафаренко…

— Так вот, Шафаренко, — сказала я, — мне покровительство не нужно. За себя я отвечу сама. А вот за класс вам всем придется отвечать. Ведь говорят, что он самый плохой в школе.

Всплеск страстей.

Все загалдели сразу. Они припоминали обиды, несправедливости учителей, придирки Марии Семеновны. И это меня обрадовало: значит, в них еще оставалось самолюбие. Они не спрессовались в равнодушную и сонную массу лодырей.

— В общем, так, — сказала я, — сегодняшний урок пропал. Виноваты и вы и я. Значит, все останемся после уроков на час.

Я подняла руку, пережидая новый прилив шума.

— Приключения Шерлока Холмса вам нравятся? Я тоже люблю эту книгу. И я обещаю после каждого нормально проведенного урока десять минут в день, на большой перемене, рассказывать вам продолжение.

— Ура! — заорал Лайкин. Тот самый, который так самоотверженно врал Марии Семеновне.

— Устраивает вас это условие?

Шафаренко встал и сказал твердо:

— Договорились. Порядок.

Так прошел мой второй урок в школе.

Первые дни я делала все, чтобы надоесть своему классу. Я по неопытности буквально преследовала их своей заботой. С первого урока до последнего. Хотя у меня было всего полставки. И мне необязательно было приезжать ежедневно и сидеть в школе целый день.

Я ходила на чужие уроки. Искала идеального учителя для подражания. Я честно выполняла все заветы, которые нашла в книгах про молодых учителей. Я относилась к ним как к шпаргалкам.

Вероятно, поэтому я и сделала Костю Шафаренко старостой. Хотя он в первый же месяц «поймал» пять двоек. По пяти предметам.

Меня пленило его нахальное поведение. Так позднее комментировала это событие Мария Семеновна.

Когда я при восторженном гуле предложила его кандидатуру на классном собрании, он спросил:

— Макаренку строите?

— И рада бы, да не под силу. Еще есть вопросы?

— Есть, — сказал он вполне серьезно. — А без меня у вас что, нехватка руководящих кадров?

— Предположим, — сказала я. — Так ты согласен?

— Могу. — Он милостиво кивнул головой и добавил: — Только, по-моему, если в классе настоящий староста, классный руководитель — пережиток.

Класс с наслаждением следил за нашей словесной дуэлью.

— Хорошо, — сказала я, сохраняя полную серьезность, — пока мы не претворим твою идею в жизнь, покняжим вместе!

И он начал свою деятельность старосты. На другой же день класс внешне стал образцовым. Педагогические повести не подвели!

Потом я вычитала в книжке одной итальянской учительницы, что ей помогли в знакомстве с классом сочинения на вольную тему типа: «Мои родители», «Что бы я сделал, если бы стал волшебником», «Счастливый день», «Мой друг».

И я начала со страстью внедрять такие сочинения. Два раза в неделю.

Я предупредила ребят, что на грамотность временно внимания обращать не стану, но в журнал оценки буду ставить лишь за содержание, за умение связно и образно излагать свои мысли. Мне важно было уловить общее развитие, интересы, проанализировать характеры моих детей. «Улов» был богатый. Я узнала, что маленький Дробот мечтает, став волшебником, наесться шоколада; что Майка, невероятно болтливое и любознательное существо, презирает свою мать, спекулянтку; что самый счастливый день для Маши Поляруш был день, когда они с матерью купили новый шкаф…

Ребята увлеклись сочинениями. Даже самые ленивые. За первые два месяца я уже составила себе представление обо всем классе. И я убедилась, что отставали, плохо учились, хулиганили всегда ребята, несчастливые дома. Они как бы наказывали мир за то, что он к ним суров.

Именно с этих ребят и началась моя воспитательская деятельность.

Первым оказался Гришка Мунтян, сын директора хлебозавода. Хорошенький мальчик, в прекрасно сшитом костюме. Он сидел на первой парте и постоянно хихикал.

Однажды на уроке математики он стал болтать, и Екатерина Ивановна, прозванная ребятами Козой, попросила его выйти. Он начал мекать по-козлиному. Она послала за мной Шафаренко. Я сидела в учительской и проверяла тетради.

— Что там еще? — спросила я недовольно: из-за этих сочинений у меня не оставалось свободной минуты.

— Та Мунтяну вожжа под хвост попала…

В класс я вошла самоуверенно. Уже недели три у меня легко проходили уроки. Я знала ребят и, казалось, даже вызывала их симпатии. И я чуточку презирала беспомощную Екатерину Ивановну, которая прибегла к моей помощи.

— Пойдем, Гриша, — сказала я, ни секунды не сомневаясь, что он меня послушает.

— А идите вы все… — И этот воспитанный мальчик вдруг выложил весь комплект заборного лексикона.

Екатерина Ивановна всплеснула руками:

— Видите, видите, это какой-то малолетний преступник!

— Встань, Мунтян! — сказала я металлическим голосом.

Он еще больше развалился на первой парте.

Тогда я подошла к нему и стала собирать его портфель. Он презрительно наблюдал за мной, но, когда я хотела взять портфель, оттолкнул мою руку:

— Не лапайте, не ваш!

В эту секунду выдержка моя испарилась. Кровь бросилась в лицо. Я схватила Мунтяна за галстук, подняла с места, и красный туман заволок все вокруг. Мир принял нормальные очертания только через несколько минут, когда мы оказались в коридоре у окна. Рядом стоял Мунтян, бледный, перепуганный, и бормотал.

— Да я ничего, ну, я даже извиняюсь, да перестаньте вы…

Руки у меня тряслись и губы, а из глаз как-то против воли сыпались слезы. Мне было невероятно стыдно. Мне было тяжело. Мне казалось, что я больше не смогу войти в класс. Что это за учитель, которого не слушают и который ревет, как девчонка?..

Я судорожно вытирала лицо ладонью. Платок остался в сумке, в учительской. И тогда Мунтян вдруг вынул чистейший носовой платок, зачем-то встряхнул и протянул мне с таким виноватым видом, словно это был дневник, в который я ставила двойку.

Что мне оставалось делать?

Я взяла платок, поблагодарила, утерлась и пошла с ним в кабинет медсестры. В это время кабинет бывал пуст. И вот в этом тихом уголке, вдыхая запахи йода и нашатыря, я попыталась завоевать доверие смазливого, розового мальчишки с идеальным пробором.

Не знаю до сих пор, что вызвало в Мунтяне прилив откровенности. Может быть, ему стало немного стыдно, что он довел меня до слез? Я услышала, что мать его давно умерла. Жил он счастливо у деда и бабушки, любил их и слушался. Но год назад отец забрал его к себе, а он ненавидит отца, потому что в доме что ни месяц — новая «мама» появляется. Отец избивает его за грубость, за непослушание, а сын ему назло перестал учиться и решил «докатиться до колонии».

— И что ты этим докажешь? — спросила я.

— А пусть у него тогда неприятности будут, раз за сыном не следил.

Трудно мне было с ним говорить. Защищать его отца я не могла, осуждать — не решилась. Я ведь выслушала пока только одну сторону. И я стала говорить о самовоспитании, вспомнила Горького, его детство… И на прощание предложила Мунтяну даже дружбу, комсомольскую дружбу. Расстались мы взаимно умиротворенные. Я шла к трамваю счастливая, душевный подъем не проходил. Я верила в эту минуту, что имею право называться учительницей…

Целую неделю Мунтян держался в рамках приличий. Он сидел тихо, выполнял домашние задания, не вертелся, не хихикал. Ребята и учителя удивлялись. Мы с ним переглядывались, как заговорщики. Но в один из моих свободных дней он сорвался. На нудные и плаксивые попреки Екатерины Ивановны опять ответил ругательством, а потом швырнул в нее чернильницу.

— Я исключила его из школы, — сказала на другой день Мария Семеновна.

— Но его же спровоцировали… — начала я.

Она не слушала.

— Вызвала я отца, пригрозила райкомом партии. И он забрал его из школы. Обещал отправить к деду и бабке. Пусть те нянчатся с этим принцем…

Я слушала ее растерянно. Конечно, для Мунтяна хорошо, что он добился своего, уехал к дорогим ему людям. Но разве можно так исключать ученика, даже не поговорив со мной, классным руководителем? Без обсуждения на педсовете?

Мария Семеновна прочла все на моем лице.

— Ну, что губы надула? — засмеялась она. — Не по книжкам поступила? — Она посмотрела поверх очков. — А ты меньше на книжки надейся. Они не для жизни — для отпуска написаны. Вот пойдешь летом в отпуск — и читай, развлекайся на здоровье. На солнышке…

Больше я не видела этого мальчика. Он так и не пришел ко мне попрощаться. А я почему-то надеялась…

День начался «весело». Я вошла в свой класс и увидела, что доска расписана всякими каракулями и рожами, пол затоптан, вокруг парт — шелуха от семечек и мятые бумажки.

— Кто дежурный?

Молчание.

Потом робкий голос:

— А их парта сегодня не пришла.

— Где Шафаренко?

— Болеет.

— Рыбкин, — сказала я медлительному загорелому мальчику, — пойди к нянечке за веником, ведром и тряпкой.

Он покосился на меня, усмехнулся половинкой рта и вышел. Я не начинала урока, пока он не вернулся, потом сказала:

— Сейчас по очереди каждый мальчик подметет и помоет пол в классе. Работать будут сразу двое. Один подметает, другой за ним моет. Норма — проход около трех парт. А я буду вести урок.

Девочки завздыхали:

— Ой, а можно, и мы будем работать? А то мальчишек и не спросят…

Я покачала головой: грязь в классе была явно делом рук мальчиков.

Хихикая и посмеиваясь, мальчики взялись за уборку. И довольно ловко. Чувствовалось, что белоручек среди них нет. Груды мусора подплывали все ближе к двери, класс блистал свежей, влажной чистотой. Девочка у доски с чувством декламировала «Плач Ярославны», и я не сразу обратила внимание на заминку около парты Гнипа.

— Твоя очередь, — говорил кукольно хорошенький Дробот, протягивая тряпку.

— Не обязан я!.. — Гнип почти лег грудью на парту.

— А другие могут?..

— Дураков работа любит!

— Гнип, — сказала я, — подойди ко мне!

Гнип вывинтился из-за парты и навис надо мной, худой, узкоплечий, с рыбьими глазами и челкой, доходившей до самого носа.

— Почему ты не убираешь класс?

— Не имеете права заставлять. Это время для урока.

— Хорошо, — усмехнулась я, — тогда будешь мне отвечать.

Я посадила великолепно отвечавшую Свету Забелину и стала задавать ему вопросы. Гнип тускло смотрел на меня своими рыбьими глазами и молчал.

— Так как же с тобой быть? — сказала я с удовольствием. — Выходит, двойка?

Ребята зашушукались.

И вдруг глаза Гнипа, зеленоватые, пустые, зажглись бешенством:

— Ну попомните вы мне эту двойку! — и рванулся к двери. Швырком захлопнул ее за собой.

Тут начались охи.

— Ох, вам надо теперь быть осторожнее: у них вся семья психическая!

— Вот зверь!

— Он всегда с ножом ходит…

— А портфель, портфель-то оставил!

— Вот теперь отца вызовут.

— Не вызовут: отец у него уже три месяца в тюрьме сидит, за драку.

Я засмеялась:

— Да ерунда! Мало ли что сболтнет глупый мальчишка!

Но в конце дня Мария Семеновна вызвала меня к себе в кабинет и ворчливо сказала, употребляя только восклицательные предложения.

— Доигралась!

— Я не понимаю…

— Новомодные фокусы! А еще педагог! Это надо же додуматься — уборка во время уроков! — И приказала: — Домой не езжай! Переночуешь у меня в кабинете!

— Да вы что, всерьез восприняли угрозу этого мальчишки? — не выдержала я.

— Поработаешь в нашем районе — поймешь! Для такого пырнуть ножом — геройство!

— Не посмеет…

— Отец его мать избивал; парень уже выпивает…

— Гнип?!

Я онемела. Гнип вел себя так тихо на моих уроках, что к нему я и не присматривалась. Учился он на тройки, но старательно. Даже тетрадки у него были аккуратно обернуты газетами и в каждой промокашка.

Мария Семеновна торжествовала:

— Что, этого в сочинениях он не писал? Эх ты, зелень! А вот я все про них знаю. И без всяких сочинений. А у меня таких «загадок» не тридцать, а девятьсот!

— Нет, я поеду домой, — сказала я. — Его угроза просто дурацкая вспышка…

Но я не была в этом уже стопроцентно уверена, когда вышла вечером из школы. Находилась наша школа в темном и длинном переулке, составленном из глухих высоких заборов. Фонари освещали лишь вершины старых лип. Дощатые тротуары оставались темными. Шевелящаяся листва отпечатывалась на них сеткой. Даже собаки не тявкали.

До трамвая пути минут десять. И вот эти десять минут я прошла с ощущением, что в спину мне каждую минуту может вонзиться нож. Порыв ветра, шелест листьев, приближающиеся шаги заставляли меня судорожно вздрагивать. Сердце колотилось. Фантазия разыгрывалась.

Я говорила себе, что такой опытный человек, как Мария Семеновна, зря паниковать не будет…

Всю ночь дома мне снились всякие ужасы, а утром, подъехав на трамвае к нашей остановке, я трусливо оглядела толпу. Но Гнипа не было.

И опять я шла к школе, дрожа; и опять прислушивалась к догоняющим шагам; и опять сердце билось где-то в горле.

Так прошло три дня. Гнип в школу не ходил. Шафаренко тактично изобретал предлоги и провожал меня до трамвая. Мария Семеновна смотрела на меня как на кандидата в покойники. Ребята шушукались.

Наконец это мне надоело. Я поехала к Гнипу домой, захватив его портфель. Он жил в бараке. Я никак не могла достучаться, пока какая-то девочка лет пяти не объяснила:

— А он на рыбалке, тетенька. Еще вчера уехал.

Я зашла к соседке и от словоохотливой женщины узнала, что мать Гнипа в деревне. Живет он один, подрабатывает, чиня радиоприемники, да и рыбалка для него не развлечение, а способ пропитания. Я оставила у нее портфель Гнипа, вышла и обратила внимание, что на двух окнах его комнаты висят белоснежные накрахмаленные занавески. И они меня успокоили.

Гнип появился в сумерках на другой день, когда я шла из школы. Появился неслышно, и я вздрогнула, когда вдруг надо мной его голос сказал:

— Добрый вечер! Спасибо, что портфель принесли…

Рядом со мной шагал усталый худой подросток, ожесточенный нелепой жизнью.

— Так почему ты отказался мыть пол? — спросила я, точно мы продолжали давний разговор. — Ты испугался работы?

— Работа! Хаханьки, а не работа…

Он это буркнул бессвязно, но я вдруг поняла его протест. Для этого парня, видимо, работа была взрослой обязанностью, привычной, неотвратимой. И он оскорбился, что на уроке работу превратили в какую-то воспитательную игру.

— Сколько тебе лет? — спросила я.

— Семнадцать.

— Ну как, будешь снова ходить в школу?

— Ага!

Интонация была нетвердая.

— Знаешь что, — сказала я, — поедем ко мне и там поговорим!

Я не думала, что он так быстро согласится. Всю дорогу мы молчали, пока не вошли, не разделись у меня в комнате и пока я не принесла чай.

Гнип сидел вялый, крутил в пальцах какую-то травинку и не оглядывался по сторонам, как это делает каждый человек в чужой комнате. Отвечал он междометиями, пил чай чашку за чашкой, пока я не сказала:

— А почему бы тебе не поступить на завод? Раз учеба тебя не увлекает…

Глаза его зажглись:

— Та не берут…

— А ты пробовал?

— Та пробовал, лет маловато…

— Ну учеником тебя можно устроить…

— Не хочу учеником. Я на разряд тяну, так не берут. И слушать не хотят…

Я не спешила с обещаниями, и мы закончили чаепитие молча. Потом он подошел к двери, помедлил и сказал, стоя ко мне спиной:

— Извиняюсь… — и нырнул в дверь, как в воду.

Около месяца пришлось потратить мне, пока я устроила его на радиозавод.

Я ездила к директору каждый день, как на работу. И нудно повторяла, исчерпав все доводы:

— Совесть-то надо иметь?

— Но почему именно к нам? Мы — почтовый ящик, а не детский сад.

— Он о вашем заводе мечтает. Давно. А его жизнь не баловала.

Гнип быстро получил пятый разряд, и Мария Семеновна сказала мне потом, улыбаясь:

— Это ты хорошо придумала. И парню польза, и школу избавила от лишнего трудновоспитуемого.

После ее слов радость от этой победы у меня исчезла.