Война с аксиомой 

Глава 3 ДВЕ УЧИТЕЛЬНИЦЫ

Мне повезло. Мария Семеновна с первых дней отнеслась ко мне хоть и покровительственно, но с симпатией. А быстрый контакт с директором школы очень важен для начинающего учителя.

Сейчас я думаю, что подкупила Марию Семеновну моя влюбленность в свой класс. Никогда потом я не отдавала столько времени школе. Щедро, но не очень разумно.

Я мгновенно впитала все худшие свойства классного руководителя, подружившись с Элеонорой Эдуардовной, историком.

Она была старше меня на пять лет. Высокая, яркая и невероятно кокетливая. Она кокетничала и с учителями, и с Марией Семеновной, и со своими семиклассниками. Она изображала из себя красавицу. Но получалось это плохо. Ее очень портили длинная шея и кривоватый нос. Он делил ее лицо не пополам, как у всех людей, а на треть и две трети. Не помогали длинные локоны в стиле Натали Пушкиной, виртуозно подкрашенное лицо. Именно виртуозно, потому что Мария Семеновна не позволяла нам в школе даже красить губы. А ее раскраски она не замечала.

Элеонора Эдуардовна умела со всеми ладить. Она весело поддакивала Марии Семеновне, весело покрикивала на своих учеников, весело поучала молодых учительниц. И я с удовольствием приняла ее покровительство.

Подражая ей, я быстро превратилась в элементарную наседку.

Мне все время казалось, что все несправедливы к моим «детям». Я стала выпрашивать хорошие отметки у строгих учителей. Я делала своему классу поблажки. Например, восьмому «А» я давала неделю на сочинение, а в моем срок сдачи растягивался на две…

Вместе с Элеонорой мы изобретали фантастически-образцовые планы воспитательной работы и блаженно жмурились на педсоветах, когда Мария Семеновна цитировала их вдохновенно, как поэмы, ставила нас в пример другим учителям.

Элеонора учила меня ладить с родителями, доказывая, что советоваться с ними, честно рассказывать обо всех проступках их детей — вредно: «Не поймут, и пойдут жалобы, а ты потом доказывай, что у тебя были благие намерения».

Только уроки ее мне не нравились. Обожала она трескучие фразы. Меня, как и ребят, начинало клонить в сон. Выручала ее привычка произносить конец фразы с повышенной интонацией. Это нарушало дремоту как неритмичный стук колес в поезде.

Под влиянием Элеоноры Эдуардовны я чуть не поссорилась с нашим биологом Татьяной Николаевной.

Татьяне Николаевне было около пятидесяти. Она в первую секунду знакомства казалась маленькой, восторженной, сентиментальной старой девой. Но этой весьма смешной внешности противоречил ее подлинный характер.

Началась ссора с того, что она не захотела исправить тройку Рыбкину и двойку Свете Забелиной.

— Но это формализм! — возмутилась я.

— А почему они сами не пришли? — спросила она, перевязывая черные ленточки, которыми были скреплены на затылке ее тощие косицы.

— Стесняются. Они меня просили…

— А вы твердо решили стать для них иконой «Утоли мои печали»?

— Но у меня процент успеваемости снижается!.. — возопила я и осеклась: так она иронически посмотрела на меня.

Потом тихо сказала:

— Вам не бывает обидно, что вы с такими бухгалтерскими талантами работаете в школе?

— Одержимая! — фыркнула Элеонора после ее ухода.

И я согласилась. А когда побывала в нашем живом уголке, в зимней оранжерее, в саду, это впечатление еще больше усилилось.

В живом уголке жили не кролики, которых в те годы приказывали разводить в школах, а попугай, лиса и обезьяна. Вместе с ручными черепахами, белками и ежами. Помещались они в подвале, и там дежурные ходили в белых халатах, как в больнице. Позднее я узнала, что Татьяна Николаевна через моряков и охотников пополняла свой зверинец, а летом водила натуралистов в походы. Зимнюю оранжерею она разбила на чердаке, и это действительно была оранжерея: с цветущим жасмином, с сотней кактусов, с отростками совершенно диковинных растений.

— Выпросила в Ботаническом саду! — хвасталась она, счастливая моим недоумением.

Тут тоже мелькали белые халаты, ребята с термометрами и лейками.

Сад же около школы — тенистый, с живописными клумбами и сложной планировкой — ошеломлял. Там работали только добровольцы.

Ни одного субботника для своего сада Татьяна Николаевна не требовала, но дежурные с красными повязками бдительно следили за порядком, за чистотой дорожек и поливкой.

И вот такого учителя Мария Семеновна склоняла на каждом педсовете:

«Татьяна Николаевна срывает самодеятельность в своем классе», «Татьяна Николаевна снижает успеваемость школы», «Татьяна Николаевна пренебрегает работой пионерской организации»…

А Татьяна Николаевна отмалчивалась. Изредка роняла слезинку и делала все по-своему. Она никогда не спорила с директором. Но у нее было свое представление об обязанностях учителя, о его воспитательной работе. В ее зоологическом и ботаническом кружках состояло сто человек и не менее ста проходили «испытательный стаж».

А ее уроки! Я стала бегать на них каждую свободную минуту и всерьез жалела, что уже поздно мне становиться биологом. Нет, это не были уроки в обычном смысле слова.

Она затрагивала все предметы: и историю, и географию, и даже литературу. К примеру, урок о слоне перенес нас в Африку, в Индию, она сообщала о характерах слонов, методах их дрессировки. А в виде домашнего задания поручала семиклассникам вспомнить любые книги о слонах, любые повести и рассказы, где хотя бы мельком упоминались эти животные.

Ребята подсмеивались над ее восторженностью, но любили и гордились ею невероятно. И больше всего тем, что она — человек слова. Ни переупрямить, ни разжалобить, ни запугать ее было нельзя. Ребята знали, что она не признает компромиссов, не боится начальства, не ищет почестей.

— Значит, и вправду бывают такие люди… — сказала однажды восторженно Майка, по прозвищу, и довольно меткому, Погремушка.

— В каком смысле? — удивилась я.

Перед этим Татьяна Николаевна на месяц запретила Майке ходить в зоологический кружок, потому что она как-то не накормила ручную лису. С моей точки зрения, Майка была не очень виновата. Она неплохо исполняла частушки, и Мария Семеновна сняла ее с уроков и послала с ребятами на агитпункт. Там школа давала концерт самодеятельности. Программа затянулась, и Майка, боясь домашнего скандала, не вернулась в школу покормить лису.

Я сидела в учительской, когда Майка пришла к Татьяне Николаевне просить об амнистии.

— Ничего не выйдет! — категорически сказала эта маленькая, вечно простуженная женщина. — Я тебе больше не доверяю. Ты безответственна, как младенец…

Майка отчаянно покраснела. Даже ее буйный фонтан красноречия иссяк.

— Но это жестоко все-таки! — не выдержала я. — Она же не виновата, что ее сняли с уроков и послали выступать.

— Конечно, в этом виноваты вы. Я своих учеников с уроков никому не позволю срывать. — Татьяна Николаевна многозначительно выделила слово «никому». — Но вот покормить лису обязана была она. Если она любит животных…

— Да я… — попыталась было горячо возразить Майка.

— Но она их не любит. Иначе не оставила бы живое существо без пищи и воды.

— Да я… — снова набрала воздух Майка для длинного монолога.

— В нашем же кружке не должно быть равнодушных и ленивых людей. Любителей прятаться за чужую спину.

Я слушала ее категоричные фразы со смешанным чувством восхищения и возмущения. И зачем морализовать, когда Майка все понимает? Да и мой авторитет зачем подрывать? Где же учительская солидарность?!

Я слегка посуровела, приняла официальный вид, пожала плечами.

Татьяна Николаевна засмеялась:

— Не обижайтесь. Остынете — согласитесь со мной.

На Майку она больше не обращала внимания. Но когда мы вышли из учительской, именно Майка с восторгом сказала:

— Значит, бывают такие люди!..

— В каком смысле? — удивилась я.

— Как в книжках.

Я не выдержала и расхохоталась. Майка тоже засмеялась, но тише, задумчивей обычного.

Позднее я узнала биографию Татьяны Николаевны. И подумала тогда, что она и правда одержимая, как сказала однажды Элеонора Эдуардовна.

Она рано осталась сиротой и жила в деревне у властной и суровой тетки.

Пяти лет пришла в сельскую школу и умолила, чтобы ей тоже разрешили учиться. Еще в детстве она хотела стать учительницей, даже в третьем классе писала в сочинении об этой своей заветной мечте.

Но жизнь не всегда считается с желанием подростков. Школа, в которой она училась, была с кооперативным уклоном, ее выпустили счетоводом. А тут тетку разбил паралич…

Пришлось Татьяне Николаевне пойти работать в только что организованный колхоз. Ей запомнилась комната, в которой разместилось правление. В центре — трюмо, вывезенное из какой-то барской усадьбы; и местный козел Бешка любил забегать туда и тыкался в зеркало рогами. Зеркало было старинное, толстое. Оно не разбивалось, а только звенело, долго и протяжно. Против трюмо стоял древний резной буфет: в нем хранились печать и колхозные документы.

Она вжилась в колхоз, люди ее называли наставницей. Шли к ней с самыми наболевшими вопросами. Благодаря ей наладились приличные заработки, и драмкружок, и даже курсы ликбеза.

Потом она понравилась своей работоспособностью, твердостью характера главному бухгалтеру Госбанка в городе Касимове, вечно брюзжащему, что новые работники, обученные на краткосрочных курсах, ничего не знают.

Он сумел перетащить ее к себе — сначала счетоводом, позже бухгалтером.

Потом эта двадцатилетняя девчонка стала его заместителем. Хотя по-прежнему заплетала волосы в тощие косички и даже не пудрилась.

В ней ценили неиссякаемое терпение, вежливость, грамотность, вдумчивость в отношениях с людьми. Она имела большую по тому времени зарплату, прекрасную квартиру на берегу Волги. Люди уважали ее. А Татьяна Николаевна тосковала, глухо, тайно.

Тосковала, великолепно выполняя свою ответственную работу.

Тосковала о школе.

Тетка злилась, возмущалась, тетка снова и снова доказывала ей, что от добра добра не ищут, что в Касимове она нашла свое счастье, что желать чего-то другого, нового, когда жизнь уже отлилась в определенные формы, — безумие.

Потом тетка умерла. Татьяна Николаевна еще больше затосковала. Некому было ее пилить, ругать за непрактичность, но не с кем было и посоветоваться, рассказать о своей тайной мечте. Она часто плакала, тяготясь пустой гулкой комнатой.

Но вот однажды, возвращаясь с работы, она встретила ребят, нарядных, оживленных ребят с букетами.

— Что у вас — праздник? — спросила она одного мальчишку.

— Первое сентября! — заорал он и побежал догонять товарищей.

И тут она точно проснулась: чего же она так долго теряла время?

Она пошла в школу, взяла новые программы. Ведь она училась во времена бригадного метода, и, несмотря на всю страсть к учебе, в ее образовании было много прорех.

С шести утра она занималась, а ночью снова училась.

А через несколько месяцев, взяв отпуск, она тайно от всех поехала в Москву поступать на биофак в университет.

Экзамены она выдержала.

Тогда она вернулась в Касимов и подала заявление об уходе. Главный бухгалтер назвал ее одержимой и расплакался. Для него ничего не было дороже его бухгалтерского дела, и он так любовно готовил себе замену…

Татьяна Николаевна раздарила все вещи, сдала квартиру и с одним чемоданчиком уехала, счастливая, в Москву. Уехала начинать новую жизнь.

Было ей тогда двадцать девять лет.