Возвращающий надежду

29

Наступил чудесный апрельский вечер, прекрасный в своей мирной задумчивости. И даже на Рене снизошло некое умиротворение. Довольный результатами дня, он отпустил всех солдат, кроме оцепивших рынок патрульных, — отпустил в лагерь, в северо-восточную часть города, у самой дамбы. Там, в низменной долине, больше чувствовался влажный воздух побережья — море было за стеной, там был городской парк, виллы буржуа и зелёные виноградники, там же разбили свои палатки войска короны. Теперь солдаты бражничали в компании весёлых девушек и рассказывали про испанскую войну. А Рене всё торчал на площади, косился на баррикаду и раздумывал, нельзя ли сделать ещё какое-нибудь доброе дело для ближних. Например, подвезти пушки, чтобы долго не мучить осаждённых…

— Эти псы шелудивые, — добродушно ворчал Рене, — вряд ли придумали всё сами. Да, он наверняка у них. Это так же верно, как то, что у них не осталось пуль. Я раздавлю их завтра как клопов. Хорошо бы при этом выручить моего мальчугана!

И он уехал, решив прислать к восставшим попа для исповеди раненых, причащения умирающих и утешения кающихся, а заодно и с секретным заданием выяснить, где Бернар Одиго.

И вот за баррикаду со святыми дарами явился Жан де Фетт. Ему удалось собрать крестьян на общую молитву. Став на колени, мужики громогласно, со слезами каялись в грехах и смиренно повторяли: «Аминь!», но сложить оружие отказались.

Когда Жан де Фетт стал настаивать, ему ответили:

— Мы было и хотели сдаться… А известно ли тебе, святой отец, сколько наших уже колесовано, четвертовано и замучено иными способами? Сеньор Рене настоящий воин, он не стал пачкать рук в крови безоружных. Зато граф де Шамбор — проклятие ему, бессовестному и бесчестному человеку! — разрешил дворянам нагнать отпущенных за ворота арендаторов. И многих изрубили в куски и развесили потом их по сучьям деревьев.

И Жан де Фетт смутился, ибо знал, что всё это святая правда.

Где Одиго и здесь ли он вообще, этого Жану де Фетт при всём его старании узнать не удалось. Так охраняли в народе убежище Возвращающего Надежду.

Убежище это было неподалёку. Бернар Одиго сидел за столом у очага в обществе каменщика-судьи, Эсперансы и самого хозяина таверны «Берег надежды».

— Берег надежды… — бормотал Одиго. Он непомерно устал, и ему казалось, что он мальчик, сидит здесь с Рене и слушает легенду о затонувшем якоре. — План мне! План города и окрестностей! Найдите его где хотите, но чтоб был здесь!

И ударив ладонью по столу, он уронил голову на руки.

— Не будите его, — нежно сказала Эсперанса.

Она осторожно погладила склонённую светлую голову и оглянулась на остальных так, точно спрашивала: «Не правда ли, теперь мне это позволено?»

— Где, в самом деле, найти такую вещь?

Трактирщик таинственно приблизил к ним лицо.

— У меня есть брат, — зашептал он, с опаской оглядываясь. — Так-то он неплохой малый, но в смысле занятий… вы понимаете?

— Бандит, что ли? — презрительно сказал каменщик Франсуа Латар. — Эка невидаль! Тащи его сюда!

— Нет, он не бандит, — оскорблённо сказал дядя Пьер. — С такими я не вожусь. В смысле наружности он тоже не того… вы понимаете?

— Да что мы, девки, что ли! — возмущённо рявкнул каменщик — и осёкся, взглянув на Эсперансу. Та уже всё поняла и спокойно заверила хозяина, что никто не выдаст его брата, будь он хоть сам Вельзевул. Но есть ли у него план?

— Я приведу его, — дипломатично сказал дядя Пьер. Он удалился и через десять минут вернулся с человеком, при виде которого и Эсперанса, и каменщик внутренне содрогнулись.

Человек этот был одет в куртку морского покроя, опоясан цветным турецким кушаком, за которым торчали пистолеты и кривой малайский крис. Ничего особенного не было в его коренастой моряцкой фигуре, ни в огромных золотых серьгах под шапкой курчавых волос. Но на лбу и на щеках багровели лилии, выжженные рукой палача.

— Я наслышан про вашего — как его? — Возвращающего Надежду, — сказал контрабандист глубоким мужественным басом. — Что ж, налоги меня кормят. Я живу за счёт этой самой габели, спасибо за неё королю. Не будь габели, кому я сбывал бы дешёвую соль? Правда, изукрасили меня по приказу того же короля парижские мастера… Так надо выручить городских бедняг? Ноэль Дюкастель не возражает. Все издохнем когда-нибудь, а палачам и так много работы. Вот план!

И он положил на стол свиток пергамента.

Слово «план» мгновенно пробудило Одиго. Он поднял голову и дико посмотрел в страшное лицо Дюкастеля, потом, так ничего и не поняв, дрожащими руками развернул свиток.

На жёлтом куске кожи с сетью мелких трещин и словно обугленными закраинками оказался сложный чертёж, изображающий Старый Город. Город был искусно начертан разноцветной тушью таким, каким выглядел два — три столетия назад, — с домами, площадями, улицами. И, что всего дороже, тут была грубо, но чётко обозначена вся береговая линия с её изгибами, заливами, мысами, течениями, мелями и даже местами стоянки судов. Можно было различить выцветшие цифры, указывающие глубину.

Внизу остатки киновари позволяли угадать полустёршийся рисунок: абордажный топор и факел, скрещённые вместе внутри чего-то, напоминающего штурвал.

— Пиратский, — пояснил Ноэль Дюкастель. — Тут, в этих водах, хозяйничал Рок Гиньоль, испанец, на своём трёхмачтовом «Ариэле». Это его знак.

Рассматривая план, Одиго никак не мог найти на нём пристани. Потом он всё-таки обнаружил её, но не там, где она находилась сейчас, то есть на северо-западе, а на северо-восточной стороне. Естественно: она и была там три века тому назад. Почему-то позднее её перенесли.

У этой старой пристани тянулась дамба. Она была показана и на рисунке, следовательно, ей тоже было не менее двухсот лет. Дамба отгораживала от моря тот квартал города, который, вероятно, когда-то был дном морским, так как лежал ниже уровня моря. На плане у самой дамбы был пририсован кораблик. Должно быть, здесь было удобно разгружаться и принимать груз. Но потом пристань всё-таки перенесли. Почему?

Ноэль Дюкастель сочувственно наблюдал сбоку за изысканиями Одиго. Наконец он решил, что пора и ему принять в них какое-то участие. Он ткнул трубкой в залив:

— Отмель!

В двух-трёх лье от старой пристани правильным полукругом были расположены латинские буквы, означавшие что-то вроде «мель» или «отмель». Но Одиго не нуждался в этой надписи: он знал эту отмель с детства. Залив длинным узким языком врезался в северо-восточную береговую линию, оканчиваясь старой пристанью. Когда-то отмель у его устья была не сплошной, и корабли в прилив и в отлив свободно подходили к пристани. Теперь же отмель совершенно отделила бухту от моря и в часы отлива превращала её в закрытую лагуну, в какое-то подобие громадной чаши, занесённой над северо-восточным кварталом города. Там, за дамбой, раскинулся парк, там сейчас был лагерь солдат короны.

Вот почему перенесли пристань на новое место, понял Одиго, природа её отрезала от океана. Должно быть, это было результатом каких-то изменений морского дна, образования в нём трещины. Или просто волна год за годом намывала на отмель песок? Теперь на этой узкой перегородке, отделявшей залив от моря, рос кустарник, гнездились чайки, водились устрицы, и рыбаки во время отлива разводили костры из плавника. В прилив отмель скрывалась под водой.

— Какая здесь глубина? — Одиго поставил палец у дамбы.

Дюкастель был польщён, что обратились к его познаниям.

— Если ты меня спрашиваешь, что было, — начал он внушительно, — то отвечу тебе истинно: не знаю! Дед мой клялся, что с корабля у этой дамбы можно было нырнуть и не достать дна. А теперь? Теперь это просто корыто, полное соли. У дамбы ещё глубоко. А дальше курица вброд перейдёт.

Высоту городской дамбы, разницу уровня моря и почвы контрабандист знал назубок. Слушая его объяснения, Одиго смотрел на план, на скопление домиков у дамбы, прикидывал. В нём ворочалась безумная, отчаянная мысль… Эсперанса не сводила глаз с его лица. Скатав пергамент, Одиго передал его каменщику со словами: «Береги!» Потом выбежал вон, в ночную темень, и большими шагами заходил по береговому песку. Сумасшедший ход его мыслей был подобен качаниям маятника. Взмах влево: невыполнимо! Взмах вправо: нет, вполне осуществимо! И маятник раскачивался без конца.

Моделью невероятной идеи Одиго, как ни странно, послужили бобровые запруды, которые он сотни раз наблюдал на озёрах Канады. Бобры, когда находили нужным понизить уровень водоёма, открывали сток в плотине и сбрасывали вниз ровно столько воды, сколько им хотелось. Инженерное чутьё у этих хвостатых было безошибочным.

Одиго вызвал Франсуа Латара, каменщика, и всё ему объяснил. Латар сначала не слушал. Потом стал громко хохотать. Потом восхищённо выругался и сказал:

— Здорово. Нет, всё-таки это чушь собачья. Но как же… Ах, чёрт побери, это потрясающая мысль!

И эту мысль сразу же стали приводить в исполнение Каменщик подал дельный совет обратиться к компаньонажу — братству подмастерьев всех ремёсел. Когда чуть развиднело, Одиго соорудил у самой воды макет из песка и на глазах у всех несколько раз проверил все возможности. К удивлению Одиго, советники, особенно члены компаньонажа, а также лодочники и моряки одобрили его план.

— Вода зальёт только северную долину у дамбы, — говорили они. — В прилив она поднимется, но не дойдёт до рынка. Достанется только кварталам буржуа, и поделом. Ох, и сдерём же мы с них на починку дамбы славненькие денежки!

— Хватит ли пороха? — спросил Одиго у каменщика.

— Хватит на две дамбы, — ответил тот. — Но как его заложить?

Тут встал Дюкастель и сказал:

— Если вы намекаете на то, что найдётся ли, мол, такой смельчак, то посмотрите на меня, ребята. Я и есть та самая отчаянная персона.

Помолчали. Потом каменщик заметил:

— Заложить порох в дамбу не шутка. Надо выдолбить порядочную пещеру.

— Зачем долбить? — перебил Дюкастель. — Она… Но это мой частный секрет, так сказать.

Все стали требовать, чтобы он раскрыл свой частный секрет, так как от этого зависят сотни жизней. Контрабандист понял, что зашёл слишком далеко и отступать некуда. Тогда он, запинаясь, признался, что товар, которым он занимается, требует особого укрытия…

— Знаем! — нетерпеливо перебили его. — Где твой тайник?

— Между нами говоря, в дамбе же, — виновато сказал Дюкастель. — Со стороны моря мы вынули из дамбы несколько камешков… так, немножко… В отлив подъезжаем, прячем товар в пещерку и замуровываем. А в прилив всё под водой. Таможенным и невдомёк.

— Как же вы не понимали, чем это грозит городу? — возмутился каменщик, и многие зароптали. Но Одиго только рассмеялся:

— Ладно, оно ведь на пользу пошло, так зачем теперь разбирать его вину? А уж потом не взыщи, Дюкастель, заделаем намертво твою пещеру. Не годится городу иметь дамбу, дырявую, как сыр.

Под утро начался отлив. Контрабандист погрузил в лодку несколько бочек пороху, Одиго и каменщик спрыгнули в неё, готовясь отчалить. Но Эсперанса взяла багор и ловко зацепила им за корму.

— Постойте, — сказала она. И обратилась к Одиго: — Скажи, любимый, верно ли я поняла твои слова, что жена должна быть рядом с мужем всегда?

— Да, — улыбнувшись, сказал Одиго. — Ты моя жена. Чего же ты хочешь?

Тогда Эсперанса спрыгнула в лодку и оттолкнула её багром от берега.

Хмурым утром Рене приказал трубить сбор.

Сонные, опухшие от пьянства солдаты, ругаясь, вылезли из палаток и стали строиться. Возвратился парламентёр, посланный Рене и губернатором к баррикаде, — он только что передал осаждённым требование немедленно разобрать баррикаду, сложить оружие и ждать со скрещёнными руками своей участи, не то, дескать, заговорят пушки…

— Что же они ответили?

— Они ответили пословицей: «Ты сдаёшься, Бюффаро?» — «Нет, пока у меня остаётся ломоть хлеба и кусок ветчины».

Рене помрачнел. Ему совсем не улыбалась мысль уложить ещё десятки солдат на рыночной площади. И он велел доставить туда пушки из крепости. Наместник, рассеянно обводя глазами ряды пехотинцев, думал совсем о другом. Пожалуй, в донесении придётся как-то избежать описания штурма, несколько уменьшить число погибших и вообще сделать всё, чтобы не рассердить Париж.

Выехал горнист, заплескали развёрнутые знамёна, затрещали барабаны… но тут всем, находившимся в долине, показалось, что на дамбу с неба обрушился колоссальный сверкающий топор. Всё кругом озарилось огненным сиянием… Все головы мгновенно повернулись назад, все груди выдохнули:

— С нами святая дева!

На глазах у затрепетавших от ужаса людей дамба с громовым грохотом раскололась снизу доверху, как плаха под ударом секиры. Послышался нарастающий шум, рокот, гул несущейся воды. Море, упруго и грозно блеснув изгибом в образовавшемся пробое, огромной волной с шипением ринулось вниз. Сперва эта масса воды, падая с высоты, вздыбила вверх, как при взрыве, столбы земли, камней, обломков деревьев, потом её мерное и звучное падение образовало блестящий гладкий свод, который, достигнув земли, преобразился в широкую сверкающую ленту пены.

Всеохватывающая белая кайма с ужасающей скоростью помчалась на людей. Шум её движения всё нарастал, он покрыл собой все звуки, поглотил слабые человеческие голоса, мычание и лай, треск ломающихся деревьев… и вот вода набежала на задние ряды солдат, опрокидывая их, накрывая шипящей скатертью пены, волоча их барахтающиеся тела. Обезумев, солдаты рассыпали строй и побежали кто куда, швыряя оружие, сдирая с себя каски и панцири, а вода, преследуя, нагоняла их, мгновенно набегала до щиколоток, до колен, пояса, груди…

Рене и сеньор хлестнули коней и, взвив их на дыбы, повернули прочь. Они били своих лошадей рукоятями плёток по головам, вонзали шпоры в их бока и гнали вперёд без устали, пока местность не поднялась над уровнем моря.

Граф, что-то прокричав, унёсся налево. При всём испуге и волнении, в его деятельной голове само собой слагалось стройное и убедительное донесение о страшном стихийном бедствии, на его глазах постигшем Старый Город. Надо признаться, наводнение, или чёрт его разберёт, что оно такое, пришлось как нельзя более кстати. Лучше не придумаешь: во-первых, на его счёт можно списать все потери в людях. Во-вторых, оно послужит блестящим доказательством скупости казны, допустившей обветшание дамбы, и, наконец, вот вам реальная причина разорения населения.

Теперь ни о каких налогах, милостивые государи, не может быть и речи. Года на три мы от габели избавимся: В Париже это поймут, а не поймут, тем хуже для Парижа…

Наместник достал из-за пазухи королевский указ о восставших и, скомкав, швырнул его в воду. Указ белым корабликом грациозно поплыл на юг. Париж пришлёт новый!

Между тем Рене сдержал храпевшего, бешено рвущегося коня и обернулся. Насколько хватало глаз, долина была покрыта плывущими и тонущими людьми. Где-то своротило с фундамента убогий домишко, и его крыша плыла наподобие плота, вся облепленная неистово орущими солдатами. Вода всё лилась и лилась в пролом дамбы, но Рене уловил, что теперь её рокот стал монотонным, почти мирным: вся долина образовала продолжение моря, ниспадающего в неё широким водопадом.

— Ай-ай! — укоризненно сказал Рене. — Ну, можно ли было предвидеть, что натворит этот бешеный мальчишка?

Он въехал уже на рынок. Жидкая грязь под копытами, разбавляемая подступавшей водой, постепенно превращалась в болото. Вдруг он услышал высоко над собой наглый треск барабана и дикие вопли торжества.

На крыше бил в барабан, прыгал и плясал, не зная, как ещё выразить свой восторг, впечатлительный и неустрашимый Регур-Жан-Эстаншо, возмечтавший, что это он сам, как герой, взорвал плотину. Он всё видел со своей наблюдательной вышки. Он не слезал оттуда уже сутки.

— Эй, ты! — невоспитанно визжал дерзкий мятежник. — Рене Великий! Рене Завоеватель! Где же твои бедные солдагики? Сколько монет ты получишь от наместника за каждого утопленника?

Рене погрозил ему плетью, но усмехнулся.

— Вот именно, за утопленников, — произнёс он с горечью. — Нет, я опять поставил не на того короля… С меня довольно! Решено: займусь разведением овец, как английские лорды.

В этот момент мимо его уха выразительно прожужжала пуля. Он оглянулся, и очень кстати, чтобы заметить на крышах домов взобравшихся туда людей Одиго. Их мушкеты тускло блестели. Они целились не куда-нибудь, а именно в него, коменданта Старого Города. Не желая изображать из себя мишень, Рене повернул лошадь и, разбрызгивая воду, поскакал прочь от пуль. Он повернул в порт, чтобы добраться до корабля; к сожалению, и тут везде шныряли молодчики Одиго, весёлые-развесёлые, горластые, как петухи, и нельзя сказать, чтоб совсем трезвые. И как только он показывался в пределах выстрела, несколько дул поворачивалось в его сторону.

Ему ничего не оставалось, как попытаться где-то по краю объехать злосчастную долину. Тут стали ему попадаться в одиночку и группами выбирающиеся из города на свой риск и страх солдаты; мокрые, злющие, они издали грозили ему кулаками и кричали:

— Ты это нарочно подстроил, сын потаскухи? Сколько экю заплатили тебе бунтовщики?

Нет, большего позора и унижения никогда не испытывал Рене Норманн, никогда за свою богатую неудачами жизнь! К его счастью, он, при всей суровости своего характера, был всё-таки наделён известной долей южной беспечности и юмором. И это его спасало от мыслей о самоубийстве.

Наконец он заметил, что едет вдоль края затопленной долины по сухой дороге, которая ведёт к дамбе. Странное любопытство толкнуло его продолжить этот путь. Скоро копыта его коня застучали по каменным плитам дамбы. Доехав до пролома, он остановился.

Вода уже не ниспадала в долину водопадом, а беззлобно журча, как обыкновенный сельский ручей, струилась в разломе, похожем формой на букву У. Рене, заслонив глаза щитком ладони, посмотрел на залив. Теперь это было просто болото, огромное болото, где там и сям торчали облепленные зелёным илом камни, обломки судов, старые лодки, бочонки, сваи, ещё какие-то погрязшие в тине трофеи моря, покрытые ракушками и водорослями, ржавые и никчёмные. Дно залива было вывернуто, словно карман какого-нибудь старого скряги, и, неприлично голое, осквернённое, уныло демонстрировало свои наворованные сокровища.

Внимание Рене привлёк какой-то странный предмет, возвышавшийся шагах в ста от дамбы на скале, как уродливый чёрный паук. Рене вглядывался всё пристальней. Что это может быть? На мачту не похоже… Он протёр рукой глаза. Видение не исчезало.

— Клянусь всеми чудовищами ада, это он, — сказал Рене. — Я не ошибаюсь Какая чепуха! Нет, вы только посмотрите: ведь проклятый мальчишка в самом деле поднял его со дна морского!

Взошло, наконец, солнце. В его жидких лучах странный предмет стал виден весь, со всеми диковинными подробностями своей формы. На выступившем из воды каменном хребте, косо устремляясь в небо длинным чёрным стволом, победно растопырив все три свои могучие лапы, весь облепленный мокрой гущей водорослей, стоял против Старого Города легендарный якорь — Якорь Надежды!

Теперь его можно было видеть в часы отлива отовсюду, не только с дамбы. Теперь он возвышался над заливом, согласно предсказанию, и будет возвышаться, пока стоит скала, победно, устойчиво, гордо. Он останется тут на вечные времена памятником великому человеческому свойству Ждать, Верить, Надеяться…

А сам Возвращающий Надежду?

Десять лет, начиная с описанного времени, скитался Одиго по французской земле. Десять лет искали и ловили его, и десять лет он появлялся то там, то здесь, то в бургах, то в сёлах, то в горах, то в лесах. Несколько раз он переходил испанскую границу, но всегда приходил назад.

Неуловимый, бесстрашный, вездесущий, Возвращающий Надежду заставлял одним своим именем бледнеть слуг короля и поднимал бурги и целые округи против габелеров. Его окружали в домах, ловили в церквях, на улицах, на площадях — он снова исчезал, везде находя приют и сторонников, скользкий, как угорь, и страшный правительству, как пожар.

Наконец волна восстаний стала затухать. Одиго уже не мог действовать, как раньше. Но сдалось и правительство. Бернару присвоили чин полковника и разрешили создать драгунский полк из его же Бесшумных. Офицерами в нём служили Жаки. И как дрался этот полк!

Одиго пал вместе со своими людьми где-то в Испании. Пал, сражаясь за честь милой его сердцу крестьянской Франции… Говорят, рядом с ним была похоронена и его подруга, простая крестьянская девушка.

Крестьяне упорно не верили, что его нет. Они лишь качали головами и усмехались. И в народе ещё долгое время ходила пословица:

«Пока жив Одиго, жива надежда».

1969 г.