Впереди — Днепр!

Глава тридцать девятая

Командующий 11-й гвардейской армией Западного фронта генерал-лейтенант Баграмян, прикрыв опухшими веками усталые глаза, терпеливо ждал, когда Бочаров закончит разговор по телефону «ВЧ». Смуглое лицо» его с крохотными усиками казалось совершенно бесстрастным, но едва Бочаров попрощался с Решетниковым, командарм склонился к нему и полным нескрываемой тревоги глухим голосом отрывисто спросил:

— Что?

— Трудно там, — в тон ему, так же глухо и тревожно проговорил Бочаров, — противник отчаянно рвется к Прохоровке с двух сторон: с юго-запада и юго-востока. На юго-западе наши войска отошли километров на шесть, но все же противника остановили. На юго-востоке сложнее. Более двух немецких танковых дивизий узким клином прорвали нашу оборону и угрожают тылам главной группировки Воронежского фронта. Генерал Ватутин для ликвидации прорыва вынужден был бросить в бой часть войск пятой гвардейской танковой армии. А это же главная сила в завтрашнем контрударе.

— Плохо, очень плохо, — сурово нахмурился Баграмян. — Ротмистров пришел кулаком бить, а его раздергивают и туда и сюда.

— И часть армии Жадова уже введена в бой, — добавил Бочаров.

— Совсем плохо, — резко встряхнул крупной наголо обритой головой Баграмян, — не завидую Жадову и Ротмистрову. Положение у них никудышное. Завтра бить надо, каждый солдат дорог, а тут отвлекайся. Неприятная обстановка.

— И все же утром контрудар под Прохоровкой состоится, — желая успокоить генерала, сказал Бочаров, — и контрудар мощный, решительный.

— А был бы еще мощнее. И как это не удержались, а? — осуждающе развел руками Баграмян. — Держались, держались и — пожалуйста, в самый решительный момент не выдержали.

— Это неверно, товарищ генерал, — с обидой проговорил Бочаров.

— Как, то есть, неверно?

— Противник прорвался не потому, что наши войска не выдержали, не смогли устоять.

— А почему же? Может в ловушку его, в капкан заманивали? — насмешливо спросил Баграмян.

— Только потому, что противнику на какой-то момент всего на одном единственном участке удалось создать подавляющее превосходство в силах, — выдержав настойчивый взгляд командарма, по-академически четко сказал Бочаров, — это и решило все. А наши войска дрались героически.

— Эх, полковник, полковник, — шумно вздохнув, задумчиво сказал Баграмян. — Я прекрасно понимаю, что там произошло и не менее прекрасно знаю, что в этом никто не виноват. Война есть война, и если судить командующих и солдат за каждый вражеский прорыв, то и командовать и воевать будет некому. Но тут, тут вот, — гулко постучал он кулаком по своей обширной выпуклой груди, — сосет, дорогой, нудит, как при какой болезни — не могу, никак не могу спокойным быть, когда слышу, что противник опять где-то прорвался. За два года эти прорывы душу, всю душу истерзали.

Выразительное, кавказского типа, лицо Баграмяна нахмурилось, и длинные подвижные пальцы торопливо пробежались по бумагам на столе.

— Ну, ничего, — вскинув брови, весело улыбнулся он, — пошел в горы, обрыва не пугайся. У всякого обрыва хоть какой-нибудь карнизик есть. Зацепиться все равно можно. Только сердце нужно орлиное и нервы стальные. Погоди минутку, — протянул он руку к мелодично зазвонившему телефону, — спешит кто-то, беспокоится.

— Слушаю, — гулко ответил он, прищуренными глазами глядя на крохотную лампочку походной электростанции, мягко озарявшую просторную землянку, — минутку, минутку. Повтори, пожалуйста. Так, так. Понимаю. «Русские перешли в решительное наступление, натолкнулись на нашу сильную оборону и, не сумев прорвать ее, остановились». Понятно. Так и сказано: «В решительное наступление? Остановились?» Очень хорошо!

Окончив телефонный разговор, командарм долго молчал, чему-то весело улыбаясь.

— А мы как раз это самое и ожидали, — в такт словам резко жестикулируя рукой, горячо и взволнованно заговорил он, — понимаешь, полковник, о-жи-да-ли! Тогда еще, два месяца назад, когда планировали вот это сегодняшнее наступление отдельными батальонами, мы с товарищем Соколовским так и рассчитывали: ударим авиацией, дадим мощную артподготовку и — будь здоров, — противник посчитает, что мы бьем не отдельными батальонами, а главными силами. Вот так оно и получилось.

Баграмян вышел из-за стола и зашагал по землянке.

— Перешли в решительное наступление? — Вполголоса говорил он. — Натолкнулись на сильную оборону, а? Вот, пожалуйста, вам, — остановился он напротив Бочарова. — Это мои разведчики перехватили доклад штаба немецкого армейского корпуса своему командованию о сегодняшнем бое.

— Это очень важно, товарищ генерал, — взволнованно проговорил Бочаров, сразу же поняв, какое огромное значение этот факт может оказать на весь ход борьбы на орловском и курском участках фронта, — надо сообщить об этом командованию Воронежского фронта.

— Погоди! Не спеши! Доложишь. Это еще не все, — нетерпеливо остановил его Баграмян и, склонясь к Бочарову, понизил голос:

— Оказывается, удар наших отдельных батальонов так переполошил немецкое командование, что оно не решилось продолжать наступление на Курск со стороны Орла. Не решилось! — воскликнул он, резко взмахивая рукой. — И даже более того: из ударной группировки, что била на Курск, Модель начал выводить целые дивизии и подтягивать их сюда, к участкам наступления 63-й и 3-й армий, к Болхову, против 61-й армии. В Орел маршируют 36-я моторизованная и 292-я пехотная немецкие дивизии, в Болхов идет 12-я танковая дивизия. По всем дорогам с курского направления на север движутся артиллерия, танки, пехота, специальные части.

— Значит, конец наступлению противника на Курск? — жадно ловя каждое слово Баграмяна, спросил Бочаров.

— Пока, может, и не конец, — в раздумье ответил Баграмян и резким, полным радости голосом воскликнул:

— Но утром завтра, когда ринемся на них главными силами, можно сказать, что начнется конец. Да, — помолчав, с напряжением и тревогой продолжил он, — под Курском-то легче станет, а вот у нас… Сюда же, к нам, он тянет эти дивизии из группировки, наступавшей на Курск. Нам с ними драться придется. Ну, ничего, — мгновенно переменил он и тон речи и выражение лица, — главное-то сорвать их наступление на Курск. А это, вроде, уже сделано. Садись-ка, дорогой полковник, пиши шифровку. Надо порадовать и Николая Федоровича Ватутина, и Никиту Сергеевича Хрущева, и всех товарищей под Курском. Пиши, отправим и спать, спать. Нынче были цветочки, а завтра ягодки начнут вызревать.

Наступила душная, темная, полная тревожного напряжения ночь на 12 июля. Сгущая мрак, с востока поплыли редкие грозовые тучи. Бледная россыпь звезд то исчезала, скрываемая тяжелыми водянистыми облаками, то вновь скупо мерцала, бросая на землю холодные отблески. Между Белгородом и Курском и ночная тьма не приглушила все разгоравшихся боев. Последние сведения, что удалось получить Бочарову от Решетникова, были мало утешительны. Прорвавшиеся северо-восточнее Белгорода немецкие танковые дивизии узким клином продолжали надвигаться на Прохоровку с юга. Вдоль линии железной дороги от Белгорода на Прохоровку под угрозой окружения оказалась большая группа советских войск. Командование Воронежского фронта приняло решение отвести эту группу к Прохоровке.

С каждым часом росла угроза Прохоровке и с запада, где готовились к новому удару немецкие танковые дивизии СС «Адольф Гитлер», «Райх», «Мертвая голова» и «Великая Германия». А из Харькова к Белгороду уже двигались колонны танковой дивизии СС «Викинг» и еще двух немецких танковых дивизий.

Бочаров стоял в узеньком окопе командного пункта 11-й гвардейской армии Западного фронта и тревожно смотрел на юг. Временами ему казалось, что сквозь эти три с лишним сотни километров, что разделяли незаметную высотку на лесистом просторе северо-западнее Орла и охваченную огнем сражения Прохоровку между Курском и Белгородом, он отчетливо слышит противный скрежет танковых гусениц, угрожающий рев моторов и неумолчную пальбу. Когда минутная стрелка на цифре «12» обогнала часовую, Бочаров уловил отдаленный гул моторов. Сняв фуражку, он настороженно прислушался. Сомнений не оставалось: действительно где-то далеко, все усиливаясь, глухо, монотонно гудели моторы.

— Наши, наши пошли! Тяжелые бомбардировщики дальней авиации, — взволнованно проговорил кто-то в соседнем окопе, и Бочаров сам едва удержался от радостного крика.

Да это было начало большого наступления ударных группировок Западного и Брянского фронтов на орловский плацдарм немецко-фашистских войск!

Бочаров выпрыгнул из тесного окопчика, распахнул китель и, не чувствуя ночной сырости, смотрел в темное небо. Гул тяжелых, машин все нарастал, растекался вширь, приближаясь сюда, к северо-восточной оконечности Брянских лесов, где в бесчисленных траншеях и окопах приготовились к броску на врага гвардейцы генерала Баграмяна. Это шли первые вестники решающих событий, которые через несколько часов вихрем разольются северо-западнее, севернее и восточнее Орла, захватывая в свой неудержимый поток сотни тысяч людей и оказывая свое решающее влияние на ход войны не только здесь, в районе Орла, но и под Курском, Белгородом и на многих других участках фронта. Эхо этих событий несомненно прокатится не только по всему советско-германскому фронту, но и неудержимо разольется по всей земле.

«Сообщить, немедленно сообщить в штаб Воронежского фронта, что здесь началось авиационное наступление, — решил Бочаров, — это поможет там, под Прохоровой. Нет, — тут же отверг он свою мысль, — рано, еще рано. Вот разгорится артиллерийское наступление, тогда можно. А пока все это еще тайна».

Первая партия тяжелых бомбардировщиков уже подходила к линии фронта. В расположении противника испуганно взметнулся белесый луч прожектора, скользнул по небу и уткнулся в черное брюхо грозовой тучи. Там, где поднялся луч, разнобойно, не в лад, ударили немецкие зенитки и сразу же обвальный грохот поглотил их лающие хлопки. Закрывая темный горизонт, по земле широкой полосой плеснулись взрывы, мерцающим багрянцем вспыхнуло небо, и опять в разных местах забухали взрывы тяжелых бомб.

А вверху все продолжали неторопливо и ровно гудеть авиационные моторы. К мощным звукам тяжелых, высоко летевших машин присоединились дерзкие стрекотания вездесущих «кукурузников», и взрывы в расположении противника приблизились почти к самому переднему краю.

— Как полковник, ничего? — услышал Бочаров бодрый голос Баграмяна, — это пока еще прелюдия. На рассвете начнем увертюру, а потом уж вступят в дело и наши главные музыканты — стрелки и танкисты. Да, увертюра, — глуше, с заметной тревогой в голосе, продолжал генерал. — А каково музыкантам нашим и главным исполнителям! Пока что зритель помалкивает, а вот начнет аплодировать, да в ответ с земли и с воздуха швыряться…

Баграмян смолк, вслушиваясь в гул самолетов, и подозвал кого-то из офицеров своего штаба.

— Проверьте еще раз, чтобы ни стрелков, ни танкистов пока не беспокоили, — строго сказал он, — пусть отдыхают, им впереди самое трудное.

На востоке едва уловимо начало светлеть. Все яснее и отчетливей вырисовывались низкие холмы, где проходил передний край, скрытая белесым туманом долина реки Жиздры, призрачные очертания дымчатых лесов и рощ. Гул самолетов все усиливался. В мощные перепевы тяжелых бомбардировщиков и беззаботное стрекотанье легкокрылых «У-2» вплелись свистящие, катившиеся сверху вниз раскаты «Петляковых». Частые взрывы бомб почти сплошь покрыли все ближнее расположение противника. Еще минут сорок гудели самолеты. Исчезли звезды, и легкой синевой неуловимо наливалось небо. Можно уже было видеть нырявшие к земле и взмывавшие в поднебесье мощные силуэты пикировщиков.

И почти разом все стихло. Только, удаляясь к северу и к востоку, облегченно гудели моторы самолетов. Зыбкая тишина на несколько минут замерла над фронтом. В расположении противника в разных местах что-то горело. Над Жиздрой еще гуще поднимался туман. В наших траншеях и ходах сообщения изредка мелькали каски, фуражки, пилотки. У орудий и минометов хлопотливо суетились расчеты.

«Сейчас начнется артподготовка», — взглянув на часы, подумал Бочаров и сразу же вздрогнул от обвального грохота, прокатившегося по всему опоясанному лесами и Жиздрой пространству. Он долго не мог понять, откуда и сколько било артиллерии. Казалось, каждый кусок земли вокруг грохотал, извергая в сторону противника пламя и дым.

Баграмян стоял около рогатой стереотрубы и неотрывно смотрел вперед. Смуглое лицо его словно окаменело. Крупные руки недвижно лежали на мокром от росы бруствере. К нему то и дело подходили офицеры штаба и что-то докладывали. Он в ответ только едва заметно кивал головой, все так же сосредоточенно и напряженно глядя на дым и пламя, бушевавшие на позициях противника. Только когда сообщили, что начали артподготовку и армии Брянского фронта, он облегченно вздохнул и присел на земляной выступ окопа.

— Сообщи, дорогой, своим, — тихо сказал он Бочарову, — мы начали.

Томительно долго телефонисты «ВЧ» дозванивались до штаба Воронежского фронта. От нетерпения Бочаров курил одну папиросу за другой, слушая, как над тяжелым накатом блиндажа все так же неумолчно бьют артиллерия и минометы.

Когда, наконец, телефонист подал трубку, Бочаров услышал заметно усталый, но бодрый и сильный голос Ватутина.

— Очень хорошо, — выслушав доклад Бочарова, сказал Ватутин, — передайте Ивану Христофоровичу и всем товарищам наши самые горячие пожелания успехов. У нас положение пока сложное, но через пару часов и мы стукнем. Вас, Андрей Николаевич, еще раз прошу: внимательно изучить организацию наступления и ход боевых действий. Скоро, очень скоро их опыт потребуется нам.

«Через пару часов. Через пару часов»… — выйдя из блиндажа, повторял Бочаров. Над землей уже ослепительно сияло июльское солнце. Артиллерия и минометы смолкли, и над вражеской обороной властвовали советские штурмовики. Из ближних и дальних траншей, из окопов и ходов сообщения уже выскакивали стрелки. Позади них виднелись выдвигавшиеся танки, противотанковые орудия, группы минометчиков, расчеты пулеметов и противотанковых ружей. Начиналось то, что на военном языке именуется выходом на рубеж атаки. Много раз Бочарову приходилось видеть атаку, но то, что сейчас наблюдал он, превосходило все им виденное. Казалось, здесь, в излучине реки Жиздры и речушки Вытебеть у Брянских лесов, накопилось столько гневной силы, что никакие преграды не смогут удержать и остановить ее. А там, в полусотне километров юго-восточнее, у города Болхов уже наступает вторая ударная группировка — 61-я армия Брянского фронта, еще полусотней километров юго-восточнее, прямо на Орел, поднялась в атаку третья группировка — 63-я и 3-я армии Брянского фронта. Всего восемь суток назад немецко-фашистские войска, начав наступление на Курск со стороны Орла и Белгорода, посеяли ветер. Теперь же начиналась вызванная этим ветром буря!

Весь день в наспех вырытом котлованчике, прикрытом сверху двумя плащ-палатками, Ирина обрабатывала раненых. Теперь, когда в полку осталось так мало людей, не было ни ротных санитаров, ни батальонных медицинских пунктов. Все уцелевшие санитары и санинструкторы собрались вокруг Ирины и доставляли раненых к ней прямо с передовой. Помогали Ирине Марфа и Валя. Фельдшер Пилипчук и двое санитаров, сразу же после обработки, забирали раненых из котлованчика и отправляли в медсанбат дивизии.

Как и всегда, поглощенная работой Ирина не знала, что происходит на фронте, слыша только не совсем понятные, часто отрывочные и путанные разговоры раненых о нескончаемых атаках немцев, о жесточайшей бомбежке и о наших солдатах и офицерах, которые, по словам одних, стояли насмерть, а по рассказам других, еле удерживались и, вероятно, недолго продержатся и начнут отступать.

— Что болтаешь-то, — резко осаживала таких рассказчиков Марфа. — У самого, видать, душа в пятки ушла, думаешь, и все такие. Послушай-ка вон, как строчат да палят наши. Ты лучше рукав засучивай повыше, уколю сейчас.

Могутная, не женского, а мужского сложения, с огромными, казалось, неуклюжими руками, Марфа так ловко и легко обрабатывала раненых, что никто из них не кричал и даже не ойкал.

Хрупкая, застенчивая Валя, словно каким-то особым чутьем угадывая каждое желание Ирины, стремительно подавала ей нужные инструменты, помогала накладывать повязки, вытирала кровь и успокаивала раненых. Отрываясь от работы, Ирина видела ее светлое, подернутое грустью лицо и совсем спокойные, только узившиеся, когда раненому было особенно тяжело, васильковые глаза. Это была теперь совсем не та Валя, которая чуть не потеряла сознание при виде первого раненого. В ней произошел тот хорошо знакомый Ирине перелом, когда обыкновенная женщина становится настоящим медиком, выражающим свою жалость к пострадавшему человеку не испугом, растерянностью и слезами, а стремлением как можно скорее облегчить его страдания.

Вблизи котлованчика часто рвались бомбы, иногда долетали снаряды, но Ирина работы не прекращала. Все так же бесстрашно, словно не замечая взрывов, помогали ей Марфа и Валя.

Во второй половине дня, когда принесли истекавшего кровью майора Бондаря, Валя не выдержала и, отвернувшись в земляной угол, судорожно задергала острыми плечиками.

— Ты что, дуреха, — яростно зашипела на нее Марфа, — людям и так невмоготу, а ты еще хлюпаешь.

— Да я так… Я ничего, — кончиками пальцев вытирая слезы, пробормотала Валя и поспешно разрезала гимнастерку майора.

— Все будет хорошо, Федор Логинович, — матерински ласково говорила Марфа, — перевяжем вас — и в медсанбат, а там в госпиталь. Подлечитесь, сил наберетесь, и, глядишь, в тыл, с семьей встретиться доведется.

Бондарь терпеливо переносил боль. От потери крови он был совершенно белый, и только на впалых щеках проступали красные пятна. Когда Ирина закончила накладывать последнюю повязку, а Валя вытирала пот на его лице, он глазами подозвал Марфу и, напрягаясь, с натугой проговорил:

— У меня в левом кармане гимнастерки список. Передайте его старшему лейтенанту Дробышеву. Это кого к награде представить нужно. Как немного затихнет, пусть напишет наградные листы.

— Жив, жив Дробышев? — не выдержав, дрожащим шепотком спросила Валя.

— Жив, — слабо улыбнулся, скосив на нее потеплевшие глаза, Бондарь, — батальоном командует. Геройский парень, настоящий офицер.

— Ты что, непутевая, — когда унесли Бондаря, накинулась на Валю Марфа, — люди муки мученические переносят, а она с глупостями.

Валя покорно опустила голову, но Ирина видела, как нескрываемым счастьем светились ее васильковые глаза.

Марфа грозно стояла над Валей, и, если б не новый раненый, множество упреков пришлось бы выслушать девушке.

— Ирина Петровна, — тревожно зашептал на ухо Ирине вбежавший в котлованчик Пилипчук, — приказано отходить в село Прелестное. Это вот там, позади, километра четыре. Я с санитарами пока тут останусь, раненых собирать, а вы идите, новый медпункт создавайте.

— Хорошо, — послушно согласилась Ирина, твердо веря в благоразумие умудренного опытом Пилипчука.

Только выйдя из котлованчика, Ирина поняла, а вернее почувствовала, в сколь трудном положении на этом участке фронта оказались наши войска. Непрерывно стрелявшие пушки, мимо которых проходила Ирина с Марфой и Валей, смотрели не на юг, откуда раньше наступал противник, а на восток и на запад, создавая длинный коридор, по сторонам которого шли бои. Беспрерывная стрельба доносилась и сзади, оттуда, с юга, где еще утром был передний край.

«Неужели окружают наших?.. — тревожно подумала Ирина. — Конечно, окружают, поэтому и отходить приказано».

Она вспомнила, сколько за последние дни было доставлено раненых, и поняла, как ослаб и обессилел полк. Если уж совсем юный, хоть и старший лейтенант, Дробышев командует батальоном, значит положение действительно тяжелое.

«А где же Поветкин? Как он? — с еще большим беспокойством подумала она и, вспыхнув от негодования, оборвала себя. — Командует, воюет, как и все. Что тебе за дело до него».

Но мысль о Поветкине никак не оставляла ее. Помимо своей воли, она представляла его то раненым, истекающим кровью, то по-прежнему деловитым, невозмутимым, командующим остатками полка, то с ужасом думала, что он погиб в сплошном аду, который остался позади нее.

Заняв уютный домик под горой и начав опять принимать поступавших от Пилипчука раненых, она жадно вслушивалась в их разговоры, надеясь услышать о Поветкине хоть одно слово.

— Ну вот и все благополучно, — сказал Пилипчук, уже в сумерках догнавший Ирину. — Наши отошли и заняли оборону на окраине деревни. Командир полка приказал подготовить списки раненых и доложить ему.

«Жив, значит, жив и командует», — бессознательно обрадовалась Ирина и, опять досадуя на себя, принялась за работу.

По тому, как все меньше и меньше поступало раненых, она поняла, что бои затихают, и вскоре медпункт совсем опустел.

Переписав начисто список раненых за последние двое суток, Ирина хотела было отправить его с Пилипчуком, но, решив, что это будет нарушением воинских порядков и может вызвать недовольство Поветкина, пошла сама.

В деревне было многолюдно и шумно. Узенький серпик луны, повиснув над горизонтом, тускло озарял беленькие дома с черными провалами окон. За окраиной вяло перекликались пулеметы, но на востоке, где, как знала Ирина, была станция Прохоровка, неумолчно гудела канонада. Частая стрельба и гулкие взрывы доносились и с запада, от реки Псел.

Ирина нашла домик, который занимал командир полка, и, узнав у часового, что Поветкин у себя, вошла в сени. Из-за неплотно прикрытой двери сочился слабый свет. На стук Ирины никто не ответил.

«Может, там еще одна комната, а в первой только прихожая», — подумала она и решительно распахнула дверь. За столом, рядом с ярко горевшей лампой из артиллерийской гильзы, обессиленно положив голову на руки, сидел Поветкин. Рядом с полусжатыми пальцами руки валялась телефонная трубка.

— Сергей Иванович, — решив, что с командиром полка случилось что-то недоброе, тревожно окликнула она Поветкина, но он, совершенно не шевелясь, продолжал безмолвно сидеть. Худое, изможденное лицо его страшно побледнело. Запекшиеся губы полуоткрылись, и прядь седых волос спадала на покрытый бусинками пота такой же, как и щеки, почти черный лоб.

Ирина еще раз окликнула Поветкина и, не получив ответа, нащупала пульс на его руке. Сердце билось учащенно, но ровно, выдавая глубокий сон смертельно уставшего человека.

«Боже мой, как же он похудел», — подумала Ирина, и волна жалости к этому душевному, сильному, но сейчас совсем уставшему человеку властно нахлынула на нее. Она смотрела на его серебристые волосы, на острые, выпиравшие из-под гимнастерки плечи и с трудом удерживала желание погладить ладонью его седую голову и худые руки с длинными пальцами.

«Пусть отоспится, на фронте пока тихо», — подумала она и вздрогнула от неприятного звука. Это пищал зуммер стоявшего рядом телефона. Испуганно взглянув на Поветкина, она схватила трубку и шепотом ответила:

— Вас слушают.

— Мне подполковника нужно, — загудел в телефоне так знакомый ей бас Черноярова. — Это вы, Ирина Петровна, а его что, нет?

«Что я делаю, — с ужасом подумала Ирина, — что подумает, что скажет Чернояров? Он же так ненавидит Поветкина!»

— Нет, он здесь, — стараясь говорить как можно спокойнее, ответила Ирина, — только, знаете, я вошла, а он спит. Прямо за столом уснул.

— Пожалуйста, не будите его, — совсем неожиданно для Ирины, мягко, с теплым участием в голосе, сказал Чернояров, — он же безумно устал, пусть хоть немного отдохнет.

— Да, да, пусть отдохнет. Я сейчас часовому скажу, чтобы никого не пускал.

— Совершенно верно, — поддержал Чернояров, — на фронте перед нами затихло, и нечего зря беспокоить его.

Давно не видев Черноярова и думая, что он все еще оставался прежним, Ирина никак не могла понять причину его несомненно душевного отношения к Поветкину.

Осторожно положив трубку на стол и пристально посмотрев на чуть порозовевшее лицо Поветкина, Ирина на цыпочках вышла из комнаты и строго сказала стоявшему у входа часовому:

— Подполковник очень устал и уснул. К нему никого не пускать!

— Слушаюсь, никого не пускать к подполковнику! — с готовностью отчеканил часовой и, секунду подумав, спросил:

— А если опять загудит и бой начнется?

— Тогда зайдете и разбудите, — властно, без тени раздумья, ответила Ирина и впервые за всю эту неделю боев увидела чистое, чистое, усыпанное звездами бездонное ночное небо.