Впереди — Днепр!

Глава сорок вторая

В этот день, 23 июля 1943 года, точно так же, как и девятнадцать суток назад солнце светило ослепительно ярко и по бледной синеве высветленного неба лениво скользили редкие облака. Только на земле было совсем не так, как тогда, 4 июля 1943 года. По холмам и высотам, через разбитые села и покалеченные огнем реденькие рощи, вздымая тучи пыли на дорогах, от Курска к Белгороду, с севера на юг наступали советские войска. Собственно, наступления в полном понятии этого слова не было. Получив 12 июля сокрушительный удар под Прохоровной, белгородская ударная группировка немецко-фашистских войск еще несколько дней создавала видимость продолжения наступления на Курск, а затем, прикрываясь заслонами, стала отходить на юг, к Белгороду, на прежние позиции. Отсюда начала она свое наступление во второй половине дня 4 июля. Сбивая заслоны, советские войска неотступно преследовали ее и 23 июля полностью очистили свои траншеи и окопы, которые занимали они до перехода гитлеровцев в наступление. Почти три недели ожесточенных кровавых боев закончились полным крахом замыслов гитлеровского командования.

А в это же время войска Западного, Брянского и Центрального советских фронтов с трех сторон штурмовали позиции немецко-фашистских войск на орловском плацдарме, с каждым днем стискивая и сужая его, надвигаясь на Орел с севера, с востока и с юга.

Четвертые сутки сопровождал Андрей Бочаров Никиту Сергеевича Хрущева в поездке по войскам Воронежского фронта. Он не однажды встречался и говорил с членом Военного совета фронта, но никогда еще не работал с ним так близко и столь длительное время. Поэтому, собираясь в поездку, когда генерал Решетников сказал ему, что Никита Сергеевич приглашает его с собой, Бочаров подготовил новенькую оперативную карту с самыми последними и точными данными обстановки. Он запасся также сведениями о состоянии и положении войск, штабов и тылов фронта, заново переписал и выучил почти наизусть список руководящего состава соединений и частей, захватил с собой вторую карту с маршрутами дорог и местами расположения командных пунктов.

Однако все эти приготовления оказались излишними. Хрущев удивительно точно знал не только расположение огромного количества войск и тылов Воронежского фронта, но и помнил фамилии и многие имена и отчества командиров корпусов, дивизий, бригад, полков, не говоря уже о командовании общевойсковых, танковых и воздушных армий. С какой-то совершенно непонятной Бочарову интуицией ориентировался Хрущев и на местности, часто опережая адъютанта и подсказывая шоферу, куда нужно ехать на самых запутанных перекрестках неисчислимых фронтовых дорог.

Перед выездом Хрущева в войска 23 июля была закончена разработка планов большого наступления Воронежского и Степного фронтов на белгородско-харьковском направлении с последующим выходом к Днепру и захватом плацдармов на его правом берегу. Проверка подготовки к этому наступлению и была целью поездки Хрущева в войска.

Участвуя в разработке планов операции, Бочаров был восхищен грандиозным замыслом и размахом этого наступления. Воронежский и Степной фронты начинали прорыв вражеской обороны силами двух общевойсковых армий и одного стрелкового корпуса, которые в первом эшелоне развертывали шестнадцать стрелковых дивизий, усиленных танками. Затем непрерывно наращивая усилия, они последовательно вводили в сражение первую и пятую гвардейские танковые армии, четыре отдельных механизированных корпуса и еще четыре общевойсковых армии, стоявшие на флангах главного удара. Напором всех этих сил вражеская оборона на огромном фронте от Белгорода до Сум за несколько дней должна быть взломана, подходившие резервы смяты, и вся белгородско-харьковская группировка немецко-фашистских войск, насчитывавшая в своем составе пятнадцать пехотных, одиннадцать танковых и одну кавалерийскую дивизию, разгромлена, и остатки ее обращены в бегство. На сотни километров, освободив Белгород, Сумы, Харьков, Полтаву, Ахтырку и множество других городов, должны были всего за две-три недели продвинуться советские войска.

Тогда, во время обсуждения планов этого наступления, Бочаров видел, как светлело, искрясь заразительным блеском разгоревшихся глаз, подсиненное усталостью, лицо Хрущева при упоминании городов и сел, которые должны были освободить советские войска, Бочаров видел также, как стремительно и порывисто бегал по карте его карандаш, прочеркивал пути движения дивизий, корпусов и армий, как задерживался этот карандаш, медленно обчерчивая границу украинских земель, на которые после двух лет вражеской оккупации вступят вскоре советские воины.

— Только не брать города и населенные пункты в лоб, — несколько раз повторял он. — Везде, где будет малейшая возможность, обходить их, блокировать, окружать вражеские гарнизоны. Так будет меньше разрушений и меньше жертв в войсках и среди местного населения.

Эту же мысль повторял он в каждом батальоне и полку, в каждой дивизии и бригаде, каждому командиру во время своей поездки в войска. Обычно спокойный и неторопливый, он сердился, когда докладывали ему о лобовых атаках и почему-то вошедших в особую моду штурмах городов и сел, которых было так много на пути наступающих войск.

— Штурм, штурм, — нетерпеливо оборвал Хрущев молодого командира дивизии, чеканившего план овладения большим селом на берегу реки Ворскла. — Зачем штурмовать, когда можно взять простым обходом через вот эти холмы и высоты. Село-то в низине, а вокруг возвышенность. Обрушьте весь огонь по этим высотам, захватите их танками и пехотой — и ни один фашист не усидит в селе. Садитесь-ка, полковник, с командиром дивизии, — сказал он Бочарову, — и переработайте весь план наступления. Никаких лобовых атак и бессмысленных штурмов! Обход, охват, удар с тыла — вот основа всех действий в наступлении. Как можно меньше жертв и разрушений, как можно больше ума, гибкости и воинского мастерства!..

— Итак: пятнадцать минут огня всей артиллерии, залп реактивных минометов — и город взят, — насмешливо говорил он другому командиру дивизии, — так что ли, Петр Андреевич?

— Так точно, Никита Сергеевич, — не поняв иронии Хрущева, с готовностью ответил польщенный его вниманием пожилой генерал. — Огневых средств достаточно, все сметем!

— Да, да. Теперь огневых средств достаточно. Не приходится, как в сорок первом году, каждую пушчонку учитывать, — задумчиво проговорил Хрущев и, приглушенно вздохнув, тихо спросил:

— А где твоя семья, Петр Андреевич?

— В Сибири, — совсем растроганно ответил генерал, — я же с дивизией оттуда приехал.

— Далековато, далековато, — с затаенной грустью проговорил Хрущев и, резко подняв голову, в упор посмотрел на генерала. — А как бы вы чувствовали себя, Петр Андреевич, если бы ваша семья жила не в Сибири, а вот в этом городке, на который вы нацелили более трехсот орудий и минометов и восемнадцать батарей «катюш».

Генерал багрово покраснел, судорожно дернул серебристой головой и невнятно пробормотал:

— Война же… Необходимость, Никита Сергеевич…

— Конечно, война, конечно, необходимость, — подтвердил Хрущев и, глядя прямо в растерянные глаза генерала, положил руку на его плечо.

— Вот что, Петр Андреевич, — мягко сказал Хрущев, — даю тебе в помощь полковника Бочарова. У него солидный опыт планирования наступления, да и генштабист он к тому же. Пересмотрите-ка с ним весь план действий дивизии. Тщательно, внимательно, критически пересмотрите. А я пока в полки ваши загляну, с людьми потолкую.

Объезжая одну дивизию за другой, Бочаров поражался кипучей неугомонности Хрущева. С рассвета и до темна неторопливой походкой ходил он по подразделениям, часами говорил с солдатами и офицерами, заглядывал на кухни, склады, медпункты, осматривал оружие и технику, терпеливо, то хмуря широкий лоб, то озаряясь заразительной улыбкой, выслушивал множество людей, часто говорил сам, то с той же веселой улыбкой, то резко и требовательно, подчеркивая и поясняя свои мысли меткими пословицами, поговорками, стремительными жестами подвижных рук. А как только сгущалась темнота, он уединялся с командирами, с политработниками, с хозяйственниками в землянках, в блиндажах, в скрытых лесами палатках, опять слушая, осаждая собеседника множеством вопросов, растолковывая и объясняя, как лучше и целесообразнее действовать, как поступить в конкретных условиях обстановки. И почти в каждой дивизии или бригаде, найдя какие-либо недостатки, он тихо, с затаенным недовольством в голосе говорил Бочарову:

— Займитесь, Андрей Николаевич, помогите товарищам.

— Вы не в обиде, Андрей Николаевич, что я столь обильно нагружаю вас работой? — возвращаясь в штаб фронта, с лукавой улыбкой спросил как-то Хрущев.

— Что вы, Никита Сергеевич, я так рад, — с жаром воскликнул Бочаров. — Это же… Это же настоящее, живое дело!

— А вы по живому делу, видать, всерьез соскучились. Надоело в больших штабах сидеть и все контролировать, контролировать? Правда?

Словно уличенный в недостойных мыслях, Бочаров отвел глаза в сторону и, стараясь говорить как можно спокойнее, смущенно проговорил:

— Работа у меня очень интересная и, я понимаю, очень нужная, только…

— Только хочется самому, засучив рукава, в полную силушку потрудиться, — закончил его невысказанную мысль Хрущев.

— Очень, — чистосердечно признался Бочаров.

— Законное, абсолютно законное стремление, — сказал Хрущев и смолк, с грустью глядя на плывшие навстречу машине изрытые окопами и избитые воронками пустынные поля.

Всю ночь со второго на третье августа 1943 года северо-западнее Белгорода по ходам сообщения с севера на юг, из тылов к переднему краю двигались стрелки, автоматчики, пулеметчики, бронебойщики, редкие группы саперов и связистов. Они старались идти как можно тише, не лязгать оружием и инструментами, не говорить и не кашлять. И все же, несмотря на жесточайшие предосторожности, в зыбкой полутьме куцей летней ночи от множества одновременно передвигавшихся людей плыл, все нарастая к тылу, странный на этих безводных просторах шорох, похожий на шум морского прибоя. В разных местах с юга, из траншей немецко-фашистских войск взлетали осветительные ракеты. Шорох замирал и, как только, отгорев, рассыпалась искрами ракета, вновь плыл, приближаясь к переднему краю и растворяясь там.

Дальше в тылах, в двух, трех, пяти километрах от переднего края, рокотали моторы, фыркали и стучали подковами лошади, приглушенно лязгал металл, стучали колеса, и уже, почти не таясь, переговаривались люди.

А еще дальше, так же с севера на юг, с открытыми люками ползли совсем черные в темноте колонны танков, броневиков, бронетранспортеров. В балках, в лощинах, реденьких рощах и жалких остатках разбитых сел они растекались в стороны и замирали точно так же, как замирало движение пехотинцев на переднем крае.

К рассвету все стихло. Когда брызнули первые лучи солнца, все обширное пространство северо-западнее Белгорода было безлюдно, словно за ночь ничего не произошло и все оставалось точно таким, как вчера, позавчера и в другие дни полуторанедельного затишья на этом участке фронта.

— Доложите командиру корпуса: «Дивизия и все приданные ей части заняли исходное положение и готовы к наступлению», — приказал генерал Федотов своему начальнику штаба и вышел из душного блиндажа.

В окопе наблюдательного пункта, опираясь локтями на бруствер, сутулился генерал Катуков. В такой же позе, напряженно глядя на закрытые дымкой вражеские позиции, стоял он и час назад, когда Федотов ушел в блиндаж, чтобы принять доклады командиров частей о занятии исходного положения для наступления.

— Вы бы вздремнули, Михаил Ефимович, — подошел к нему Федотов.

— Не могу, — шумно вздохнул Катуков, — уж кажется, черт знает, в каких только переделках не бывал. Как говорят, огни и воды и не только медные, а даже ржавые трубы прошел, но как только предстоят серьезные бои, совладать с собой не могу. И главное знаю же, точно знаю, что все сделано, все готово, причин для волнения нет, а нудит и нудит на душе, словно червяк подтачивает, не могу ни спать, ни есть, ни думать спокойно, пока бои не начнутся. Вот кому позавидуешь, — кивнул он на темное углубление окопа, где, закутавшись в плащ, свернулся опять прибывший в дивизию Федотова полковник Столбов, — храпит, как целый квартет оркестровых басов.

— Простите, товарищ генерал, — сбросив плащ, приподнялся Столбов, — может и дал небольшой концертик, но вот уже больше часу, как мои инструменты бессильно молчат.

— Что ж такое, рассохлись что ли? — подмигивая Федотову, усмехнулся Катуков.

— Тональность потеряли в предчувствии свиста, а не аплодисментов в сегодняшнем концерте, — оправляя китель и причесывая растрепанные волосы, ответил Столбов.

— Что вы говорите? — иронически воскликнул Катуков. — Неужели все так мрачно?

— Мрачно не мрачно, а все же хмарновато, — в тон Катукову ответил Столбов и, кивнув головой в сторону противника, настойчиво спросил:

— Сколько он своих зверей бронированных против каждых десяти ваших коробочек может выставить?

— Сколько точно будет их танков против наших десяти, сказать трудно, но в общем-то у нас танков в шесть-семь раз больше, — ответил Катуков.

— Во! — резко взмахнул крупной головой Столбов. — Вы в семь раз сильнее противника и все же говорите, что червячок вас подтачивает. И пушкари тоже, небось, охают да тревожатся. У них тоже беда: против каждой немецкой пушки они выставили шесть своих. Во! Шесть против одной! — еще резче встряхнув головой, подчеркнул Столбов. — А что нам, бедным авиаторам, делать? Не семь и шесть против одного, а всего лишь десять своих самолетов против девяти фашистских можем выставить мы. Десять против девяти! От такой арифметики не очень-то вздремнешь!

— Не горюй, полковник, не привыкай хныкать, — жилистой рукой дружески похлопал Катуков по плечу Столбова, — в сорок первом не десять против девяти, а один против десяти, а то и еще меньше бывало, но выдержали. И не только выдержали, а повернули их от Москвы и погнали назад. Я помню, — помолчав, с блуждающей на лице улыбкой продолжал Катуков, — перед Московским наступлением считали мы, считали, мозговали, мозговали и даже на самом главном направлении не могли сосредоточить и десяти танков на километр фронта. А сейчас мы бросим до семидесяти танков на каждый километр фронта и не на каком-то одном направлении, а в широченной полосе, которую и пушкой насквозь не прострельнешь.

— Да, под Москвой… — увлекся воспоминаниями и Федотов, — под Москвой мы еле-еле наскребли два десятка орудий и минометов на километр фронта.

— А теперь? — оживленно спросил Катуков.

— Чуть-чуть больше, — усмехнулся Федотов и, погасив усмешку, вполголоса добавил:

— Двести тридцать орудий и минометов на каждом километре всего фронта наступления.

— Во! — вновь с укоризной воскликнул Столбов. — Такой махиной не то что какую-то оборону фрицевскую прорвать, можно высоченные горы свернуть. А нам опять понатащили фрицы свежих авиационных частей со всей Европы и будь здоров — кувыркайся с ними в воздухе один на один.

— Ничего! — с жаром проговорил Катуков. — Вот войдут наши гвардейцы в прорыв и начнут аэродромы фашистские прочесывать, враз соотношение сил в воздухе изменится.

— Четыре сорок шесть, — взглянув на часы, озабоченно сказал Федотов, — сейчас дадим первый пятиминутный огневой налет всей массой артиллерии и минометов.

— А мы сразу же после этого удара бросим бомбардировщики на тылы и огневые позиции фашистской артиллерии, — сказал Столбов, прилаживая шлемофон.

— А я буду вздыхать на ваши действия глядючи и ждать своего часа, — шутливо добавил Катуков и, привалившись на бруствер, вновь устремил взгляд на вражеские позиции.

— Лексей, та що ж хиба тэбэ цэй хваршмак ни по ндраву? — по обыкновению подшучивал над Алешей Тамаевым Гаркуша, успевая одновременно и балагурить и неуловимо поглощать макароны с мясом.

Давно привыкший к Гаркуше, Алеша только молча улыбался и еще напряженнее вслушивался в гул канонады и свист пролетавших в вышине снарядов и мин.

Уже второй час, все нарастая и расширяясь, продолжалась наша артподготовка. Вначале Алеша смотрел на кипевший метрах в восьмистах впереди шквал огня и дыма, потом, потеряв к нему всякий интерес, сел на дно окопа и, когда принесли завтрак, почти совсем забыл, что над головой воет раскаленный металл, а совсем недалеко впереди ахают тысячи взрывов. Но, уж почти окончив завтрак, он вспомнил вдруг, как всего месяц назад по тому же самому месту, где сидел он, все сотрясая и давя, била фашистская артиллерия. При одном этом воспоминании у него по всему телу пробежала изморозь и непослушно задрожали пальцы. На мгновение подумалось, что сейчас наша артиллерия смолкнет и опять, как тогда, месяц назад, ударит противник. Он решительно отогнал эту мысль, но она вернулась опять, теперь уже не оставляя и все властнее захватывая его. Он не доел макароны, встал и прижался грудью к стенке окопа.

— Т… т… ты что, Алеша? — окликнул его Саша Васильков, позавчера вернувшийся из медсанбата и назначенный командиром расчета, в котором были только Гаркуша и Алеша. Саша был совсем здоров, но от сильной контузии все еще заикался иногда, особенно когда волновался и спешил высказать свои мысли.

— Так просто, посмотреть хочется, — ответил Алеша, мельком взглянув на Сашу, и в этот самый момент уловил то новое, что подсознательно отметил он еще вчера, и никак не мог определить, что это было. Светлые, всегда веселые Сашины глаза с большими зрачками словно померкли отчего-то и смотрели хоть и спокойно, но с заметной грустью и какой-то невысказанной болью. Такое же выражение скрытых переживаний таилось и на побледневшем с опавшими щеками лице Василькова.

Саша хотел было сказать что-то, но видимо не смог или побоялся, что не сможет твердо выговорить первое слово, только судорожно дернул головой и застенчиво опустил глаза.

— Как завтрак? — здороваясь, спросил вышедший из хода сообщения майор Лесовых.

— О… о… очень замечательный, — багрово покраснев, с натугой проговорил Васильков, и Алеша так же, как и он, смущенно опустил глаза.

Лесовых не видел еще Василькова после возвращения в роту, хотел спросить его о здоровье, но, заметив его смущение, явно вызванное заиканием, присел на выступ окопа и, кивком головы пригласив пулеметчиков садиться, весело сказал:

— Вот и опять на нашей улице праздник начинается!

— Пид такой оркестр, та з таким фейерверком можно гульнуть — воскликнул Гаркуша. — Цэ нэ як тоды, колысь хриц колошматил нас!

— Да, теперь совсем другое дело, — задумчиво проговорил Лесовых и, пристально посмотрев на Гаркушу, добавил: — И земля украинская рядом, всего полтора десятка километров.

— Эх, товарищ майор, хучь верьте, хучь не верьте, — строго нахмурив кустистые брови, с еще большим жаром воскликнул Гаркуша, — во сне стал видеть землю украинскую. Я вить распробродяга из всех бродяг. И где только меня черти не носили! Уж не говорю там про Сибирь таежную, где я, наверно, дерев тыщь сто свалил и Мурманск распрохолодный. В Ташкенте, даже в городе этом, что отцом яблок называется, в Алма-Ате побывал. Не совру: заколачивал я гарно. Не то, что в Одессе на бычках да барабульке. А вот приеду в новое место какое, обжиться еще не успею и опять Одессой и во сне и в здравом рассудке брежу. А теперь, ну, просто сил нету. Хоть бы глазком одним на море глянуть.

— Скоро, совсем скоро и Днепр увидите и море, — сказал Лесовых, — война уже явно переломилась и на убыль пошла. Вот рванем сегодня и — как в гражданскую войну говорили, — даешь Харьков! Даешь Днепр! Даешь Киев и Одессу!

— Ой, товарищ майор, — без обычного притворства вздохнул Гаркуша, — далеконько еще до Одессы. Если пешком шагать, пятки до костей сотрешь.

— А… а… а ты их салом смажь, — шутливо бросил Саша Васильков.

— Точно! — с готовностью подхватил Гаркуша. — А ну, Лексей, — подтолкнул он Алешу, — пулей на кухню и скажи, что Потап Гаркуша сало требует.

— Только не топленого, а шпиг, окорочок или грудинку на крайность, — весело добавил Саша.

— Точно! — с напыщенной строгостью подтвердил Гаркуша. — Тильки щоб та свинятина нешкуреная была, а паленая. Щоб кожуринка румяненькая, як персик переспелый, и щоб на зубах похрустывала.

Лесовых, улыбаясь, смотрел на веселых пулеметчиков и настороженно вслушивался в гул неумолкавшей артподготовки. Он всю ночь ходил по подразделениям, в шести ротах побывал на партийных и комсомольских собраниях, много выступал и говорил с солдатами, но усталости совсем не чувствовал. Он хотел до начала атаки посидеть с пулеметчиками, немного отдохнуть, но в окоп вбежал празднично-сияющий, раскрасневшийся так, что совсем не было видно веснушек, Дробышев и, не заметив Лесовых, одним духом выпалил:

— Приготовиться к выдвижению на рубеж атаки! Простите, товарищ майор, — увидев Лесовых, все так же вдохновенно продолжал он, — сейчас — семь сорок, будет огневой налет «катюш».

— Командуйте, командуйте, — одобрительно сказал Лесовых, — я на минутку к вашим пулеметчикам заглянул. Если кто спрашивать меня будет, скажите — в третий батальон ушел. Ну, товарищи, — пожал он руки Дробышеву, Василькову, Гаркуше и Тамаеву, — желаю самого, самого лучшего!

Он хотел сказать хоть что-нибудь сильное и возвышенное, но мгновенно изменившиеся после приказания Дробышева лица пулеметчиков выражали одновременно столько решимости, напряжения и нескрываемой радости, что обычные слова казались Лесовых слабыми и неспособными выразить даже крохотную частичку их переживаний. Он еще раз стиснул руку самого молодого из всех — Алеши Тамаева и, взглянув в его коричневые с огромными зрачками глаза, с силой прижал его к себе.

— Идите, друзья, — задыхаясь, прошептал Лесовых, — идите смело вперед. Там наше счастье, там наша победа!

Лесовых уже скрылся за поворотом хода сообщения, а Алеша все стоял растерянно, чувствуя, как буйно стучит кровь в висках и глаза туманятся от нежданных слез.

«Да мы, да мы, товарищ майор, — мысленно сказал он замполиту, — мы их так погоним, так погоним, что в Днепре утопим».

Когда, опомнясь, повернулся он лицом к фронту, над позициями полыхали тысячи взрывов реактивных мин, а из нашей первой траншеи, словно чудом вырастая, стремительно выскакивало множество людей и кто пригибаясь, кто — в полный рост, бежали туда к сплошной стене синевато-коричневого огня и дыма. А в вышине все гуще и плотнее шелестели снаряды, улетая куда-то за разлив огня и дыма.

— Стрелки пошли, и нам пора, — с заметной дрожью в голосе проговорил Саша Васильков и, перекинув через плечо связку из шести коробок с пулеметными лентами, воскликнул:

— За мной! Вперед!..

Схватив вместе с Гаркушей левой рукой пулемет за хобот, а правой две коробки с лентами, Алеша побежал вслед за Васильковым, совсем не чувствуя ни тяжести катившегося пулемета, ни патронов в коробках, ни собственного тела. Впереди, неоглядно растянувшись вправо и влево, густой цепью бежали стрелки. Позади них по двое, по трое, по пять человек так же спешили к густевшему дыму пулеметчики, бронебойщики, минометчики, связисты. На мгновение Алеше показалось, что эта огромная лавина людей, как штормовой накат, ворвется в дым и неудержимо, не останавливаясь, покатится на юг, к украинским землям и дальше вперед, где как он знал по карте, распластался синий разлив Днепра. Но бежавшие первыми стрелки вдруг остановились почему-то почти у самого края призрачной пелены дыма и начали падать. Подбегавшие к ним другие стрелки также падали, словно встретив непреодолимое препятствие.

«Остановили!» — опалила сознание Алеши отчаянная мысль, но он тут же понял, что это была не атака, а всего лишь выход на рубеж атаки. Стрелки падали не под силой вражеского огня, а чтобы передохнуть, собраться с силами, выждать, когда наша артиллерия перенесет огонь в глубину, и уж тогда кинуться в атаку. Развернув пулемет и упав рядом с Гаркушей, Алеша привычно откинул крышку патронной коробки и вытащил конец ленты.

Снаряды и мины рвались совсем рядом впереди, где были вражеские траншеи. В сплошном грохоте потонули людские голоса. Не слышно было даже рева и лязга танков, вынырнувших из лощин позади наших позиций и приближавшихся к залегшим на рубеже атаки стрелкам.

— Силища, неудержимая силища! — только по движениям губ понял Алеша, что прокричал бледный от волнения Саша Васильков.

Гаркуша, привстав на колени и что-то крича, махал руками лежавшим впереди стрелкам. Те, ничего не слыша, но видимо хорошо понимая Гаркушу, ответно махали касками, автоматами, показывая вперед, где в дыму и огне скрывались вражеские позиции.

Внезапно грохот взрывов смолк. Набирая скорость, взревели позади танковые моторы, из края в край призывно пронеслось «В атаку! Вперед!», и тысячи лежавших людей вскочили, перемешались с обгонявшими их «тридцатьчетверками» и, паля из автоматов, винтовок, пулеметов, кинулись в еще не рассеявшийся дым. А еще дальше, где-то за первыми траншеями противника, тысячеголосо разрезая воздух, опять сплошным гулом били наши артиллерия и минометы.

Когда, вскочив и побежав вслед за стрелками, расчет Василькова приблизился к темному, изрытому воронками взрывов углублению, Алеша понял, что это была та самая первая траншея противника, на которую с трепетом и затаенным страхом смотрел он больше четырех месяцев. Он хотел было приостановиться, хоть бегло оглядеть это так знакомое издали место, но Саша Васильков, громыхая бившими по его спине и груди патронными коробками, повернул распаленное лицо с огромными сверкающими глазами и властно прокричал:

— Не задерживаться! Вперед! Не отставать от стрелков!

Перетаскивая пулемет через траншею, Алеша заметил только какие-то обрывки ядовито-зеленой одежды, расплющенную немецкую каску и бесформенное сплетение обожженного металла с торчавшим куском тонкого ствола.

Наступавшие впереди танки и стрелки продвигались так быстро, что пулеметчики напрягали все силы, чтобы не отстать. Позади них, облепив колеса и станины, с отчаянным упорством артиллеристы катили противотанковые пушки. Другие пушки выбрасывали вперед конные упряжки и тягачи. Прислуга развертывала их для боя, но, постояв несколько минут, вновь отставала от танков и стрелков и, вызвав упряжки и тягачи, неслась вперед.

Уже прошло не меньше получаса, как началась атака, уже остались позади четыре развороченных взрывами траншеи и неисчислимое множество пустых окопов, а противник огня еще не открывал. Только в разных местах грудились кучки грязных, оборванных и обезоруженных немецких солдат с землистыми, искаженными страхом лицами.

В низине вспыхнула было перестрелка, но туда из разных мест сразу же ринулось штук десять «тридцатьчетверок», и через несколько минут все стихло; Лавина людей и танков опять неудержимо покатилась на юг. В этом общем, все поглощающем движении Алеша ничего не видел, кроме бежавших впереди, справа, слева, товарищей, ничего не слышал, кроме гула моторов, топота ног и гомона людских голосов, ни о чем определенном не думал. Он находился в каком-то странном опьянении, стараясь лишь не отстать от Саши Василькова и не выпустить из руки горячего хобота пулемета. Не было ни страха, ни усталости, ни ощущения самого себя. Всем его существом властно завладело одно единственное стремление вперед и вперед, туда, где еще далеко-далеко расстилалась приднепровская равнина и мягко шелестели воды никогда не виденного им седого Днепра.