Вразнос

41. ОКОНЧАТЕЛЬНЫЙ ДИАГНОЗ

Обстановка — зеркало, кровать, застеленная черным, пианино, омерзительная мокрая лестницей за окном, с вечной мокрой вороной.

Я уже изрядно пьяна. А я трезвой тут и не бываю. Эта комната закрыта для трезвых. А как тут качается пол! Ни в одной сухопутной комнате так не качается пол!

Помнишь, как ты поднимал ноги и переставлял, как журавль, а я пробегала до туалета рывками, как между взрывами гранат? Ты вытаращил невидящие глаза: свет мигает! И встал, шатаясь, протягивая незрячие руки… Еще и не то может быть, если взять полпакета МДМА и снюхать за полночи.

На мобильнике у меня осталась фотка от того вечера: мы, голые и «упоротые» — с растопыренными глазами смотрим в зеркало. Он урод, и я урод. Красавцы!

Как они отмоют, починят комнату, когда ты съедешь? Как зафиксируют пол? Как починят свет? Как сдадут новому жильцу? Какие ему будут сниться кошмары?

Тут в каждой вещи — как чертик на пружине, сидит паническая атака.

Мы с Васей сидим у зеркала, я — элегантная как рояль, с бокалом вина. Сашечка с Каролинкой — за столом.

Все, казалось бы, привычно и знакомо.

Вася ежится от моей близости. Его нога — сама ползет к моей ноге.

— Знаешь, я просто не могу смотреть спокойно на такую обтягивающую одежду, — говорит он тоном «черт меня побери, мадам, если я сейчас не ущипну вас за жопу».

Хотя обычно только хмыкает и качает головой на мальчиков «охо-хо-нюшки», но сегодня он в ударе… И я вся такая тонкая и в джинсах. Это он зря. Сегодня здесь все не о том. Но Вася про это не знает. И у него шевелится в штанах, а у всех, кто в теме, шевелятся волосы на голове.

Я отвечаю смешком: «все шалите, барин!» И вспоминаю — башку-то мне не отрезало — какой у Васи классный.

Каролинка блестит глазками и мелкими глотками отпивает бокальчик.

Саша зовет меня на кухню. Кивает — не вижу. Кивает — не вижу. А! Иду.

Я слегка испортилась, я не различаю знаки.

— Ну, что? Рассказывай.

Я повторяю то, что уже сказано. Звонок. Проверка. Позитив. Признание Черного Алекса.

— Понимаешь, он выглядел таким здоровым, таким бойким… для своего возраста. Чистая кожа, зубы…

С гадливостью машет рукой. Плевал он на Черного Алекса.

— Я ж тебя спрашивал: ты чистая?

Какая гадкая чужая фраза. Какое слово! Это как «белый». Не наше слово. Дворовое.

Слово — мира страха. Регулярных проверок. Из мира тех самых взаправдашних проституток, которых он еще в двадцать лет снимал. Останавливает мент. У нее проверяют паспорт. А паспорта, конечно, нет. Ну, понятно, даешь десятку.

Вот из такой глубины все идет. Вот из такой.

— Чистая! Ты так говоришь, словно я уколы не колол. В жопу. Сам себе.

У него тяжелый подозрительный взгляд. Я игралась и хиханьки. Вляпалась и чуть его не утянула.

Я! Кто я? Неизвестно кто, перезрелая, старая игрушка, которую лишь допускали до игры…

И он! Вы смеетесь! Столько таланта, работы, столько надежд… И все — еще! — только в самом начале.

Сколько позади — побед, концертов, женщин.

Но сколько еще — впереди!

Его НЕЛЬЗЯ разрушать.

И принял он смерть от коня своего. От плюшевой, старой, привычной, верной-без вопросов игрушки! Нет, невозможно!

…Его-то за что — он же правила игры знает? По-жесткому, по-дворовому. Он выжил. И не через такое проходил. А меня «никто никогда не обижал»!

В мраморном молчании возвращаемся в комнату.

Каролинка попивает из бокальчика и весело крутит головой. Вася мудро улыбается — не понимает, что там, черное, страшное — идет за кулисами?

— Ладно, — кивает Сашечка. — Будем считать, что все здесь свои. — Включая в круг посвященных Каролинку.

Эх, ходи изба, ходи печь, Настасья Филипповна для бедных!

— Я уверена — все, все прошло, ударило только меня. Понимаете? А теперь у всех ТОЧНО все будет хорошо. Теперь есть гарантия. Я пострадала за всех. А вам — вам-то теперь просто надо жить и жить, и играть на этих ваших пианинах.

И прочий шит на запинающемся английском.

Мне хочется всех утешить, простереть крыла… Я — мать, выклевавшая себе сердце, защищая птенцов.

(Встаньте, детки, встаньте в круг!) Что же сегодня все так скучно? Почему под ногами не качается пол, не мигает свет, одежда не летит на пол? Почему сколько мы ни пьем — все трезвы?

Я раскидываю руки, я Джизус Крайст. Урра! Я снова с вами — вот радость-то какая!

А зачем я пришла? Зачем же я приперлась, какие точки над i я хочу поставить? Я приходила сюда как проститутка, которой перестали платить — и она скулит под окном, чтоб обслужить мальчиков забесплатно. Но теперь даже это прошло. Что мне еще надо? Я все сказала по телефону.

Сашечка сползает со стула, роется, достает пульт, они с Васей усаживаются играть.

Вася за синего в кимоно, Сашечка — за красного. Бам — по мордасам. Присел. Отскочил. Сальто назад. И снова по мордасам — бац! Обманное движение. Взял в клинч. Отскочил. И ногой, ногой, ногой!..

— Ах ты так меня!?

Вася уходит пописать. Каролинка возится на кухне. Звонок мобильника.

Сашечка уходит. Гул голоса не удивленный. Но — черный. Возвращается. Что еще? Что у нас еще произошло?

Нам что, мало завязок для сюжета?

Кажется, уже все барабаны охрипли.

И точно, новость — тиха:

— Понимаешь… Джули — беременна.

Осколком старого голоса, когда я — самая близкая женщина. Мне можно сказать. Я ревновать не буду. Ну, буду, но насрать.

Джули — это та самая китайская «девочка-тоже». Фиолетовая кофточка, ногти-лепестки.

Я падаю на диван. Комната плывет. Еще и это.

Он появился перед ней — сияющий, нежный, ягодками кормил. Смотрел прямо в душеньку. Взял за руку и увел в ночь. В ночь, где не пыхтят, не просят. Красиво раздеваются, как взрослые.

Надеется, небось. В будущем — розовые поля, и они по ним плывут. С маленьким китайчонком между ними. Он же влюбился в нее. Она же это видела своими собственными глазами. Женское сердце не обманешь.

…Если он — от меня, а она — от него, то может все обойтись. Накачают драгз по самое некуда, получится нормальный ребенок. Мне про это все уши прожужжали там, в больничке.

Что я порю, это из другого сценария! Ты — все просчитывать взялась? Ты?..

Ты уже все запорола!

Аборт, конечно. Очередной аборт и очередная драма. Стряхнуть с рукава. Достать денег и оплатить. Ему не впервой.

И я — что я порю? Если он от меня, а она от него, то кто тогда получаюсь я?

Молния на черном мешке, неподвижные ступни под простыней, сопящий полицейский, Макс в неглаженой рубашке:

— Это ваша жена?…

— Да.

Мы еще раз идем на кухню.

Презрительно, но слегка нежно:

— Что ж ты так не заботишься о своем мужчине?

Черная игла попадает в бороздку. В воздухе — шипение, — как стая ворон, как гарь от костра…

Я ничего не вижу, я не слышу собственных слов.

Кто это «мой мужчина»? Ты? Макс?

Ты — мой мужчина? Смешно!

Условием договора было — не лапать, не смотреть, не требовать. Я и не. Я послушная.

Ты — мой самый любимый абсолютно чужой человек. Вот ты кто. Был.

Ты — тот, кто кончился и никогда больше не будет.

Да и я — кончилась. О чем мы?

Сердце у меня давно взорвалось. Но я еще оглушена взрывом.

Это нечестно! Даже мертвым — не надо врать.

Я о тебе не заботилась?

Я почти месяц думала — только о тебе. Только о тебе — и о мальчиках.

Вставала с постели — и меня не было, была только огромная мысль, бьющаяся в стекло, как гигантская моль: как они?

И не я ли чуть не грохнулась в обморок при вести — о твоем ребенке?

Меня больше не будет — и тебя не будет. О чем мы говорим?

Только не говори — «не думала о тебе»…

— Ну, признай, что ты — ни в грош меня не ставил! Использовал меня, как половую тряпку! Как ветошку! — и получаю пощечину.

Горящая кошка получает не больше прав, чем обычная кошка, пришедшая за молоком.

Сашечка выламывается из кухни. Из глубины комнаты — Васе:

— Проводи ее!

У порога я оборачиваюсь, бросаю назад, в черноту:

— Об одном прошу: скажи результаты.

И через три дня приходит СМС «негатив».

Навсегда останется у меня в мобильнике.

И мальчики — негатив.

И — Макс.