Время собирать виноград

Кирил Топалов

ОТТУК ДО ХОРИЗОНТА

София, 1978

© Кирил Топалов, 1980

Перевод Л. ХИТРОВОЙ

Редактор Т. ГОРБАЧЕВА

Глава первая

Катастрофы, видимо, неизбежны. Они — законная дань, которую мы платим технике, развивающейся все стремительнее. И потому нет ничего странного в том, что ежечасно на земном шаре происходит один смертный случай в промышленности и на строительстве, что каждые восемь часов в мировом океане тонет корабль, а на каждую восьмую секунду приходится автомобильная авария. В катастрофах за послевоенное время погибло больше людей, чем за всю вторую мировую войну. Только у нас, к примеру, всего лишь за один тысяча девятьсот семьдесят пятый год вследствие их ушли в небытие пять тысяч человек — целый населенный пункт… Драматизировать эту статистику совершенно ни к чему, и если мне, человеку техники, сейчас не по себе в удобном кресле готовящегося к взлету самолета, если я неотступно думаю об этом, то только потому, что несчастье становится подлинным несчастьем лишь тогда, когда оно так или иначе касается тебя самого. До вчерашнего утра все эти тридцать миллионов катастроф и всевозможных несчастных случаев существовали в моем сознании совершенно абстрактно, если, конечно, не считать того, что над каждым инженером-строителем, проектирующим мосты, постоянно висит угроза: а вдруг твое творение рухнет? — тогда сразу тюрьма. Вчера рухнула часть моего моста, погибли шесть человек, а материальный ущерб превысит миллион левов. Проверка, которую проводят сейчас коллеги по проектной группе и специальная комиссия Мостпроекта, установит мою невиновность. В этом я уверен, потому что никогда не подписываю проектную документацию объектов, не проверив все расчеты по крайней мере дважды.

А это значит, что в тюрьму пойдет Лили.

В салон входит улыбающаяся стюардесса. На подносе непременные предстартовые леденцы и пропитанные одеколоном салфетки, запах которых, просачивающийся сквозь фольговую упаковку с эмблемой «Балкан», сегодня раздражает. Всем известно, что обход с бесплатными конфетками на самом деле вежливая форма проверки — все ли пристегнулись. Достаю свои ремни и резким жестом отказываюсь от конфет. Тут же вспыхивает досада на себя: девушка-то в чем виновата? Оборачиваюсь, но стюардесса уже у следующего ряда, наклонилась к пассажиру у иллюминатора, юбка приподнялась, и еще выше открылись ее стройные ноги. Таращиться неудобно, и я отвожу взгляд. Ладно, реабилитируюсь потом, когда пойдет с шоколадками, сигаретами и солети[16], — куплю что-нибудь подороже. Хотя вряд ли она обратила внимание на мою грубость, ведь ее любезность не более чем служебная обязанность, таким, как она, и дела нет до того, как ты к ним относишься, как отвечаешь. Уж этим-то молодым да красивым увольнение не грозит. Нашел из-за чего волноваться! Как хочу, так и держусь, в конце концов, не я ее обслуживаю, а она меня, каждый должен знать свое место и заниматься своим делом. Мои отношения с гражданской авиацией чисто деловые: с экономической точки зрения в кармане оплаченный билет «туда-обратно», а с юридической — страховка, которую получит моя семья в случае катастрофы. Так что сантименты ни к чему.

Мысленно возвращаюсь к вчерашним колебаниям: ехать на машине, как привык, или лететь самолетом? Снова всплывают аргументы «за» и «против». Оказаться без машины в Варне в разгар курортного сезона рискованно, к тому же мне, очевидно, придется не раз ездить на место происшествия, так что если в мое распоряжение не дадут служебную машину, хотя бы джип, дело плохо. Зато если лететь самолетом, то отсутствие своей машины позволит свести до минимума поездки с Лили, даже вообще избежать их. Ее драндулет чаще в ремонте, чем на ходу, пользоваться рейсовыми автобусами — абсурд, часами метаться по улицам в надежде поймать такси тоже рискованно: здесь и ее и меня знает достаточно много людей. К тому же она была моей студенткой, в данный же момент я — руководитель проекта, а она — технический руководитель строительства. И это несчастье… Все запуталось… Едва ли я сожалел до сих пор о чем-нибудь так, как об этой интрижке с ней. Если бы я не изменил своему принципу — не ввязываться ни в какие истории с моими студентками, нынешними или бывшими, и с женщинами, с которыми у меня деловые, служебные отношения, — сейчас все было бы ясно и просто: кто кашу заварил, тот и расхлебывает. Теперь расхлебывать будем оба… Она — свою вину, я — свою глупость.

Пожалуй, я не ошибся, выбрав самолет. И хорошо, что сразу взял обратный билет, так меня лимитирует время: через пять дней я должен вернуться. Комиссия успеет проверить мои расчеты, даст заключение, и я свободен. Да, правильно я сделал, что сегодня утром позвонил на факультет и назначил экзамен заочникам на следующий день после своего возвращения. Этих пяти дней хватит, чтобы разобраться, смогу ли я чем-нибудь помочь Лили, но в любом случае между нами ничего больше быть не может.

Двигатели уже прогреты, гул их стал ровным, время от времени самолет, сдерживаемый мощными тормозами, вздрагивает, как взнузданный дикий жеребец, увидевший перед собой ровное поле. Вспыхивает табло, и одновременно с появлением на нем строчек, запрещающих курить и расстегивать ремни, раздается голос стюардессы, которая от имени командира корабля приветствует пассажиров, объявляет маршрут, высоту, время полета от Софии до Варны, в конце благодарит за внимание и потом все это снова старательно выговаривает на русском, немецком, английском. Голос ее смолкает, но строчки предупреждений продолжают светиться, самолет наконец трогается, медленно подтягивается к началу взлетной полосы, разворачивается на сто восемьдесят градусов, останавливается. Двигатели начинают работать в полную силу, огромный самолет теперь еще больше похож на взнузданного дикого жеребца. Мощная, ровная вибрация создает ощущение огромной скрытой силы, но вместе с тем взвинчивает нервное напряжение. Самолет резко трогается с места. За считанные секунды он набирает скорость гоночного автомобиля. Пытаюсь оценить через иллюминатор, с какой быстротой летят в обратном направлении бетонная взлетная полоса, окаймляющее ее травяное поле, прожекторы на нем. Мои обычные восемьдесят километров кажутся по сравнению с ней черепашьими. Скорость, с какой мы несемся (примерно двести пятьдесят километров в час), действует опьяняюще — естественная реакция человеческого организма, самой природой осужденного на замедленное движение. В момент отрыва от земли ощущение ускорения исчезает, остается лишь чуточку страха при наборе высоты.

Ощущения человека, видимо, различны в зависимости от того, на твердой он земле или в воздухе… Мысль невольно переключается на тех шестерых. Что испытали они, когда летели с тридцатиметровой высоты в пропасть? Может быть, кто-то из них умер в первый же момент… они были счастливее других — тех, кто пережил весь неописуемый ужас тридцатиметрового ускоряющегося падения. Хотя, конечно, вряд ли кто из них думал об ускорении, о своих ощущениях и чем-то подобном. Летели в животном страхе, оцепенении, не живые и не мертвые тела, биологически еще функционирующие, но уже наверняка лишенные какого бы то ни было рассудка. Может быть, у кого-то из них в эти секунды поседели волосы, но он так и не узнал, что умирает стариком. Да, как говорится, две большие разницы — лететь от земли или к земле… Какой-нибудь остряк был бы рад открыть и первым обыграть эту тему.

Следовательно, я в данный момент пока еще принадлежу к счастливчикам, летящим от земли и имеющим возможность рассуждать о подобных вещах. Пока еще… Как человек с точным техническим мышлением, я не исключаю возможности обратного варианта, о котором думал обычно совершенно трезво и даже равнодушно, примирившись с очевидной истиной — техника берет и не может не брать с нас дань. Одним из этих шести мог бы оказаться я… Вероятно, я умер бы в первый же момент или поседел бы за эти несколько секунд, а может, летел бы, как все, оцепенев в животном страхе. И если сейчас в удобном кресле лайнера мне явно не по себе, то, конечно, только потому, что впервые я думаю обо всем этом не отвлеченно и не равнодушно.

Земля через иллюминатор кажется уже далекой, но мы все еще набираем высоту.

А если все же в моих расчетах есть ошибка?

Решительно отбрасываю эту мысль, но кресло от этого не становится удобнее. Вдруг вспыхивает досада на женщин: на Лили — она заставила меня отступить от одного из моих основных принципов, на стюардессу с ее любезностью по долгу службы, с ее умением заставить человека почувствовать себя виноватым. Потом — досада на самого себя. Во-первых, в истории с Лили мне винить некого. Во-вторых, раздражение против стюардессы — чувство, присущее пенсионерам… из разряда вечно брюзжащих. Воистину брюзжащий пенсионер! Со вчерашнего дня повторяю одно и то же, иногда даже вслух: важно, чтобы человек выполнял свои служебные обязанности точно в соответствии с долгом и совестью. Но в конце концов, у меня есть на это право! К черту стюардессу! Пусть как хочет, так и выполняет свои обязанности, я могу обойтись и без ее информации, конфет, солети. Но Лили? Как, в чем она ошиблась? Уму непостижимо. Единственное, что могу предположить, — какой-то недосмотр, фатальное упущение при установке одной из опор. Ведь первое, что привлекло к ней при знакомстве, там, на высоте тридцати метров, — она показала себя специалистом высокой квалификации.

Представлял нас друг другу Генов, главный инженер управления.

— Инженер Донева — технический руководитель объекта. Инженер Николов — кандидат технических наук, доцент, руководитель проекта.

Мы оба одновременно усмехнулись, вспомнив о мании Генова перечислять все титулы и должности. Он из тех, кто настаивает на слове «инженер» перед своим именем и поэтому всегда произносит его перед именами коллег. Интересно, как он сейчас представляется? Как «главный инженер Генов»? Тогда появилось желание пошутить над этим, тем более что я, как всегда в присутствии женщин, почувствовал себя неудобно при перечислении моих «титулов», но вместо этого чуточку дольше задержал ее руку в своей… Пожалуй, такой интересной женщины я до сих пор не встречал. Лили — северный тип, похожа на скандинавку: короткие светлые волосы и необыкновенной синевы глаза. Они покорили меня сразу… ясностью, решительностью, почти мужской волей.

— Я знаю доцента Николова, — улыбнулась она. — Я была вашей студенткой и по мостам получила даже шестерку[17].

— В таком случае вы моя единственная студентка, которая не только красива, но и умна, — поддался я ее веселому тону, но вдруг заметил, что лицо Генова исказилось чуть ли не злобой. Это меня удивило, так как контрастировало с подчеркнутой учтивостью встречи, но тут же напомнило мне о моем собственном правиле соблюдать дистанцию при подобных контактах. Как потом мне сказала Лили, ее удивила внезапная перемена во мне в тот момент. Я деловым тоном задал несколько вопросов по ряду позиций проекта, напомнил, что ввиду огромной высоты необходимо точно придерживаться технического предписания, работу бригад контролировать лично и не идти ни на какие компромиссы, если речь идет о качестве материалов, особенно бетона и железа.

Лили поразила меня безупречным, до мельчайших деталей знанием проекта, давала о нем такую исчерпывающую информацию, какой я сам никогда бы не смог дать на память. Слушая ее, я испытывал незнакомую мне до тех пор теплоту и гордость, и если бы рядом не вышагивал строго официальный Генов, я бы, наверное, говорил с ней проще, сердечнее… Тогда была досада на него, теперь — на самого себя.

Чего стоило мне на следующий день оставить его в управлении и отправиться на объект одному! Тогдашние мои увертки теперь травмируют и вызывают в памяти засевшую в сознании еще со школьных лет максиму: кто лжет другим, лжет самому себе. И другую: дорога в ад вымощена благими намерениями.

Лили снова была на самом верху, на уже выдвинувшихся вперед первых пролетах моста, и едва я вышел из машины и взглянул на нее — маленькую на огромной высоте, но контрастно очерченную на фоне чистого синего неба стройную фигурку, — она помахала мне поднятой над головой рукой. Пожалуй, несколько фамильярно, но это не вызвало неприязни. Напротив, подумалось, что она меня ждала, и вновь пришло вчерашнее трудно выразимое словами чувство общности с человеком, которого до сих пор не знал, но вдруг ощущаешь, что между тобой и им возникают какие-то властные силы взаимного притяжения.

— Очень рада, что вы пришли, — встретила она меня, чуть ли не сияя, — на сей раз без инженера Генова. Очень рада.

— Тому, что пришел, или тому, что без инженера Генова? — спросил я полусерьезно-полушутя, глядя ей прямо в глаза, а она засмеялась и выпалила с детской непосредственностью:

— И тому, и тому!

Я тоже рассмеялся, и на несколько секунд наши руки задержались одна в другой. Опять то же чувство естественности и чистоты, полной открытости, которое внезапно пронизывает тебя счастьем. В такие моменты рассуждения о тотально распространяющемся отчуждении кажутся нелепой болтовней, забываются самые строгие принципы отношений с женщинами.

Пошли по объекту. Меня вновь восхитило ее тончайшее знание всех деталей проекта, ее компетентность в общей теории строительства мостов. С такими знаниями она могла бы спокойно быть ассистентом в институте, а не рядовым инженером-строителем, хотя, если исходить из критериев мировых стандартов, как раз такие-то инженеры и нужны на стройках, особенно при прокладке удобных и безопасных дорог. Один из наших парадоксов в том, что все более или менее толковые люди оседают в институтах и проектных организациях, штаты которых неимоверно раздуты и продолжают разбухать дальше, а реализация проектов отдается чаще всего в руки посредственностей. Во всяком случае, именно деловые качества Лили сблизили меня с ней и стали решающим обстоятельством, заставившим забыть все условности и выработанные мною принципы. В конце концов, она отличный специалист, думал я, равноправный партнер в деловых контактах, а это дает основания и для дружеских отношений.

Рабочие, похоже, тоже ее уважали: почти везде здоровались с ней тепло, сердечно… Некоторые из них летели потом в тридцатиметровую пропасть.

— Здравия желаю, товарищ Николов! — раздалось прямо над нами, когда мы осматривали одну из опор, подготовленных к заливке. Вздрогнув от неожиданности, я поднял голову вверх. Там, в переплетениях арматуры, размахивал клещами бай[18] Стойне.

— Опять вместе? — поднял я руку, приветствуя его.

Он ответил своим обычным:

— Всегда тужур[19]! — Потом, свесившись вниз, спросил: — Как там мой красавец, слушается?

— Слушается, но спрашивает, когда придешь работать на его объект.

— Никогда жаме[20]! — ответил он второй частью своего любимого присловья.

Рядом загромыхал грузовик, я помахал баю Стойне, и мы с Лили пошли дальше. Я стал рассказывать ей о бае Стойне, который уже лет семь-восемь работает только на моих объектах. Этот общительный, умеющий пошутить трынчанин[21] постоянно находил повод попасться мне на глаза, старался, чтобы я его запомнил. Я не придавал этому значения, только три года назад понял, в чем дело. Его сын учился на нашем факультете, был среди лучших студентов. На распределении я рекомендовал Бояна в одну из проектных организаций. Бай Стойне решил на всякий случай завести «ценное знакомство»: если у сына появятся трудности, поможет ему через меня. Он хранил эти мысли в тайне от сына, чтобы тот не расслаблялся, да и мне «покаялся» только после того, как Боян поступил на работу. Может, я так и не узнал бы ничего, ведь у трынчан-мастеровых особое чувство чести, но между отцом и сыном неожиданно вспыхнула маленькая война. Бай Стойне пошел работать на первый же объект сына. Там заспорил с техническим руководителем, распорядившимся разрушить арматуру одной из колонн и сделать все заново. В ответ Стойне приказал бригаде прекратить работу и вызвал для арбитража проектантов. Прислали как нарочно Бояна, а тот поддержал технического руководителя. Тогда бай Стойне швырнул клещи, выругался и поклялся, что впредь ноги его не будет на объектах неблагодарного сына. С тех пор работает опять только на моих объектах. Вот и спрашивает о сыне у меня. От Бояна я знаю, что отец после того случая видеть его не хочет.

Посмеявшись над этой историей, мы с Лили походили еще немного по объекту, а когда кончились сигареты и у меня, и у нее, решили пообедать на Золотых Песках. Потом были пляж, ужин, а после бара она осталась у меня в отеле. Ни одна женщина не была со мной такой страстной, как Лили в тот вечер. Потом как-то она сказала, что долго жила отшельницей. Я не усомнился тогда, верю и сейчас, потому что ее цельный характер, ее интеллект, образ жизни, связанный с постоянными переездами, естественно, обрекали ее на одиночество. На объектах общество не избранное. Мужланов, которые не упустят удобного случая, она гнала прочь, а ночами томилась по ласке в своем женском бараке.

Устроиться на работу в строительное управление не было для нее проблемой — на такие объекты труднее всего найти технического руководителя. Но Генов представил ей дело как чуть ли не жертву с его стороны и тут же хамски попытался получить причитающуюся компенсацию. Ответом был удар такой силы, что он рухнул, согнувшись в три погибели; пришлось вызывать неотложку под благовидным предлогом защемления грыжи. Вот почему он так злобно посмотрел на меня в первый день, когда я восхитился красотой Лили, а потом постоянно следил за нами и раззвонил на весь свет о нашей связи.

Работа моя, в сущности, была закончена уже на второй день: от меня требовалось ознакомиться с общим положением дел на объекте, с организацией снабжения, с постановкой руководства и контроля за исполнением, то есть выполнить формальные обязанности проектной фирмы, чьим главным представителем в данном случае являлся я. От командировки оставалось несколько дней. Мы провели их на Солнечном Берегу. Пожалуй, уже тогда меня начал беспокоить серьезный характер, который стали принимать наши отношения. Лили меня боготворила. Однажды призналась, что я ее первая и единственная любовь, к тому же еще со студенческих лет. С третьего курса и до конца учебы она ходила на все мои лекции, хотя уже сдала мне экзамен. Чертила своим подружкам проекты по мостам, а единственной платой за работу была моя оценка. И на этот трудный объект пошла только потому, что его проектировал я: надеялась видеть меня. Готовясь к возможной встрече, специально прочла огромное количество научной литературы. Вначале все это тешило мое честолюбие, и я был счастлив ее любовью. Начал даже подумывать о том, чтобы предложить ей работать у нас ассистентом, стал вспоминать, кто из моих коллег оставил семью и женился на своих ассистентках… Но неожиданно все осложнилось. Вернувшись в Софию, я узнал, что здоровье дочери, подорванное перенесенной пневмонией, вдруг ухудшилось. Пришлось проститься с мыслями о новых отлучках в Варну, целиком перестроиться на другую волну: врачи, обследования, поиски связей, чтобы устроить дочь в санаторий или отправить на лечение за границу.

К тому же Генов развил бурную деятельность. Началось с намеков в нашей проектной группе, потом мужской голос по телефону «проинформировал» жену. Я и сам стал более трезво смотреть на вещи, но никак не мог придумать, в какой форме дать понять это Лили. Как воспримет она мое отступничество при ее чуть ли не преклонении передо мной? И о сплетнях она тогда еще, видимо, ничего не знала. Прекратить телефонные разговоры с ней было невозможно, так как при общей работе контакты, пусть редкие, неизбежны. Я уже сожалел, что нарушил свой железный принцип недопустимости подобных «служебных» связей. На меня не очень-то действуют разговорчики окружающих, даже самых близких коллег и начальства. Из-за этого я не стал бы переживать. Беспокоило другое — то, как Лили смотрит на наши отношения. Да, с ней было хорошо, я чувствовал себя молодым и таким счастливым, как, пожалуй, никогда раньше. Но она восприняла все слишком серьезно, и теперь это меня пугало. Я ничего не обещал ей, только однажды сказал, что люблю ее и что все, кроме нашей любви, потеряло для меня смысл. Я тогда много выпил, что-то меня угнетало, и, наверное, в тот момент я был искренен, но для нее, с ее характером и мировосприятием, мои слова значили слишком много и многое обещали.

Она никогда не досаждала мне, ни разу не заводила разговоров о будущем, но нужно быть последним идиотом, чтобы не понять: для нее действительно все, кроме любви ко мне, потеряло смысл. В студенческие годы в Софии два-три несерьезных увлечения, потаенные мечты о необыкновенно прекрасном будущем, питаемые сознанием своей красоты и интеллектуального превосходства над большинством сокурсников… А кончилось распределением в провинцию на один из самых трудных объектов. И вдруг у нее, приближающейся к тридцати и почти примирившейся с судьбой способной неудачницы, появился шанс. Естественно, она поставила на эту карту все. Когда я более трезво взглянул на эту «историю», то понял, что для меня она лишь приятное приключение в командировке, как это называлось в одном из фильмов.

После долгих размышлений я выбрал вариант самый некрасивый, но дающий хоть какой-то выход из положения: стал звонить реже, а потом и совсем перестал. Сказал ей, что домашнего телефона у меня нет, а сейчас каникулы, на работе меня редко можно застать. Хотел лишить ее возможности разыскивать меня. Столь длительная пауза объяснит ей все лучше, чем мучительный разговор, думал я. Если она действительно умна, то сама поймет.

Я надеялся, что за это время до нее дойдут к тому же сплетни, а сам я не поеду в Варну как можно дольше. Но после вчерашнего известия о рухнувшем пролете наша встреча стала неизбежной… Катастрофа страшная, и мера наказания будет соответственной. Невероятно, что ошибку допустила Лили, ведь она знает проект едва ли не лучше нас, проектантов. Может быть, подвели техники или бригадиры: сделали что-нибудь не так, как надо, но технический руководитель она, и вся вина падет на нее. Рабочих за аварии на строительстве в тюрьму не сажают. Сажают руководителя проекта или технического руководителя.

Эти откидные кресла в самолете — все-таки идиотское сооружение. С ума сойдешь за два часа сидения в них. А ей сидеть самое малое пятнадцать лет, и то если суд будет снисходительным.

Внизу под самолетом бескрайние нивы. В одной стороне, как букашки, ползают трактора, в другой — тлеет подожженная стерня. Тень самолета скользит по земле, как черный крест, и ни холм, ни овраг, ни река не в силах остановить ее зловещий бег.

Хорошо, что в таком нервном состоянии я не поехал на машине.

Глава вторая

— Инженер Донева — технический руководитель объекта, инженер Николов — кандидат технических наук, доцент, руководитель проекта, — изрекал Генов, но я, не дождавшись, пока он перечислит все титулы и должности, улыбнулась и протянула руку Николаю, впрочем, тогда еще товарищу Николову.

— Я знаю доцента Николова, — сказала я, удивившись своей собственной смелости. — Я была вашей студенткой и по мостам получила даже шестерку.

— В таком случае вы единственная моя студентка, которая не только красива, но и умна, — сердечно улыбнулся он, задержав мою руку в своей на секунду дольше положенного.

Но тут же его лицо приняло сугубо официальное выражение. Тогда я не знала, как глянул на него Генов, и подумала, что Николай просто перешел к обычному для себя тону и сохранению дистанции, чему он, как я узнала позже, придает важное, даже принципиальное значение в отношениях между людьми. Так или иначе, но деловой тон, которого он придерживался в дальнейшем разговоре, поставил меня на место и восстановил между нами ту преграду, которая всегда существует между преподавателем и студентом или между обыкновенным «инж.», как я, и «доц., к. т. н., инж.» и т. д., как он. Когда мы потом вспомнили этот момент, то весело посмеялись.

Несмотря на его респектабельность и установленную им дистанцию, я не потеряла голову и дар речи, как когда-то студенткой, а, подавив волнение, давала точную и полную информацию о состоянии работ. Мне кажется, именно доскональное знание проекта придало мне чувство уверенности, помогло справиться с волнением и держаться почти на равных. Ведь мы, в конце концов, равноправные стороны общего дела: он шеф проекта, а я — шеф исполнения. Моя компетентность, видимо, произвела впечатление, холод постепенно исчезал из его глаз, он изредка сдержанно кивал, одобряя мои объяснения и даже не скрывая иногда, что приятно удивлен.

Так ведь к этому разговору я готовилась целый год! Прочла столько технической литературы, сколько не было вложено в мою голову за все годы учебы!

— Инженер Донева, я восхищен вашей эрудицией и глубиной знания проекта, — сдержанно улыбнувшись, сказал он на прощанье, подавая мне руку. Взглянул на Генова, как бы приобщая того к разговору, и добавил шутливо: — Я бы засыпался на подобном, экзамене по собственному проекту.

Генов сделал попытку любезно улыбнуться, но Николай снова вернулся к официальному тону:

— Не сомневаюсь, что контроль за практическим исполнением на том же уровне. Ввиду характера работы, этой высоты, — он посмотрел вверх, — нельзя допускать никаких отклонений от предписаний проекта, особенно в отношении материалов. — Генов что-то промямлил, но Николай уже не смотрел на него. Я же по-мужски пожала Николаю руку и смело посмотрела ему в глаза. Они сели в управленческую «волгу» и уехали в город.

И все же в себя я пришла только тогда, когда осталась одна. Я возвращалась с объекта той же дорогой, по которой уехали они, вспоминала пояснения, которые давала ему, и мысленно проверяла себя, не ошиблась ли в чем. Я представляла себя на месте Николая, задавала его вопросы и восхищалась собственными знаниями. Вспоминалась теплота взгляда, удивление, с которым он встречал мои ответы, последние его слова при прощании… Я была довольно собой. Нет! я была счастлива! Я впервые вызвала восхищение у мужчины не красотой, которая мне больше вредила в жизни, чем помогала, а своими способностями. И не у какого-нибудь мужчины, а у него — бога моих студенческих лет, которому была отдана любовь без всякой надежды на взаимность, любовь, так долго скрашивавшая мое одиночество! Я думала о нем всегда, не смея надеяться ни на что. Даже предлагая свою кандидатуру на этот объект, абсолютно ни на что не рассчитывала — только видеть его иногда и, может быть, поговорить. За восемь лет после моего выпуска он создал себе имя лучшего проектанта мостов. Все новые, достаточно сложные и большие мостовые сооружения Болгарии строились по его проектам. Поэтому, когда заговорили о большом мосте на магистрали, я уволилась со строительства химического завода в Девне и подала документы в это управление.

Жожо, пыльный, с облупившейся тут и там синей краской, преданно ждал меня у канцелярии. Купив его, я будто заново родилась. Наверное, только инженер-строитель или житель курортного города вроде Варны может сполна оценить преимущества собственного средства передвижения. Филипп, монтажник из бригады бая Стойне, у которого я купила машину за семьсот левов, посвятил меня в кое-какие тайны автомобилестроения, поэтому с мелкими поломками я справляюсь сама, в более сложных случаях помогает Филипп или механики управления. С запасными частями тоже нет проблем, хотя в автомагазинах меньше всего частей для самых распространенных марок машин. Но один из двоюродных братьев Филиппа, плававший на танкере в Батуми, привез ему столько деталей, что можно собрать еще целый «запорожец».

Тридцать километров от объекта до Варны Жожо проскочил за полчаса, хотя я сдерживала себя и старалась не жать без конца на акселератор. Я была наэлектризована, как громоотвод в грозу. Пришла немного в себя, только услыхав звуки клаксонов. Оказывается, я перегоняла машины, которые были больше и мощнее моей, шоферы восхищенно или предупреждающе сигналили и махали мне.

Было начало июня. За годы моего варненского житья июнь впервые выдался теплым и без дождей. Мама сказала бы на это, что господь бог наконец-то вспомнил о людях второго и третьего сорта, которые, известное дело, получают отпуска не в июле и августе, а в лучшем случае в мае-июне. В этом году начало лета было сухим, строительство шло довольно быстро, и я радовалась — сумею уложиться в установленные сроки, не опозорюсь ни перед Николаем, ни перед управлением: ведь начальство не скрывало своих колебаний, утверждая такую скромную персону на столь ответственный пост. После встречи с Николаем я чувствовала себя окрыленной: раньше никто не верил в то, что красивая женщина может быть умной. В институте, особенно на последних двух курсах, я говорила некоторым преподавателям, что хотела бы заниматься научной работой, но попытки мои успехом не увенчались. Мичев, временно заведовавший кафедрой мостов, заявил мне прямо, что это не женское дело. Про него рассказывали, что несколько лет назад он заставлял девушек писать ему расписки в том, что они никогда не будут строить мостов, и только после этого допускал к экзамену. И все же он поступил порядочнее других, которые восприняли мои поползновения как прямой или косвенный намек на возможность интимной консультации. Такое же отношение встречала я и позже, на строительстве шоссе в северной Болгарии, и даже здесь, хотя стала уже техническим руководителем. Последним потерпевшим был Генов.

Когда однажды вечером в дверь моей скромной, почти студенческой квартирки постучали, я не удивилась, потому что здесь, под самой крышей, живут такие же неоседлые, как я, и мы вкупе образуем нечто вроде небольшой, но не лишенной внутренних катаклизмов коммуны. Если не принимать во внимание стычки из-за дежурства (уборка общего коридора и санузла) и из-за других проблем того же рода, можно сказать, что нашей артели бродяг свойствен дух общей собственности на все имущество, особенно на рюмки, пепельницы, сахарницы, ложки и вилки, книги, граммофонные пластинки, утюги, электроплитки и разные другие предметы домашнего обихода. Причина коренится в том факте, что это общее, сближающее и разделяющее нас имущество собиралось в течение достаточно долгого времени, путешествовало из комнаты в комнату при общих сборах или одалживалось на вечер, но потом не возвращалось; уезжал один и оставлял свое «хозяйство», приезжал другой, его собственность тоже пускалась в общий круговорот. Время от времени кто-нибудь из уезжающих начинал претендовать на какую-то вещь, но тогда остальные так дружно ополчались против его мещанских поползновений, что он тут же сникал, отказываясь от каких бы то ни было исков в надежде спасти хоть какую-то малость.

Случаются баталии из-за любовников как мужского, так и женского пола, здесь право собственности определить еще труднее, и военные действия заканчиваются по-разному: то услышишь истерику, то увидишь, как две «дамы» вцепились друг другу в волосы, то кулачный бой; иногда «артель» даже запрещала вход на чердак какому-нибудь женатику или слишком бойкой девице, а то и несовершеннолетней красотке, приехавшей из села в Варну «за приключением». Наша верхотура — это вам не романтическая мансарда. Покоя никакого: все время ты кому-то нужен, кто-то приходит сообщить новость, показать обновку (чаще всего модную ерунду, которую привозят из загранки моряки) или просто поболтать, посмотреть телевизор. Этим, видно, компенсируется отсутствие семейного очага, и мы до такой степени знаем имущественный ценз друг друга, умственные, физические и всякие другие особенности каждого, что чувствуем себя везде как дома и не удивляемся, если в самый неподходящий момент вдруг кто-то войдет, не постучав, и скажет: «Дай сахарку». Лишь покажешь рукой, где взять, а пришедший и без тебя знает, что где лежит, и спокойно берет что нужно. Вначале я пыталась протестовать против того, чтобы каждый совал свой нос в мой личный мир, но оказалось, что перебороть установившиеся традиции никаких сил не хватит, и я сдалась.

Так что я не удивилась стуку в дверь, удивилась другому — на пороге стоял Генов.

— Д-добрый вечер… Принимаете гостей, товарищ Донева? — сделал он жалкую попытку улыбнуться. Если бы Генов не был так комичен в роли прелюбодея, я бы, конечно, выставила его тотчас же. За восемь лет работы какие только ко мне не лезли, научилась распознавать по первому же их слову. Но тогда я еще не свыклась со своим положением руководителя объекта, и это, безусловно, повлияло на мое стремление не опуститься до грубости, держаться в рамках приличия.

— Добрый вечер, — ответила я сдержанно, но все же довольно любезно. — Чем обязана такой чести?

— Что вы, что вы, — раболепно начал он. — Это для меня честь прийти к вам… Честь, кхе, кхе, иметь вас в своем подчинении… Ведь это я отстоял вас… Тодоров, знаете ли, был против, но я…

Смущение его начало проходить, едва он заговорил о моем назначении. Я указала ему на табуретку у стола, он сел, достал бутылку и слегка дрожащими руками начал открывать ее.

— Я подумал… Обмоем ваше назначение. Вот, взял бутылочку. — И он поставил на стол коньяк «Золотой якорь», из тех, что даже рыбаки не пьют. В моих глазах Генов стал еще более жалким. Посчитал, для нее сойдет, что подешевле, хватит и полтора лева.

— Спасибо, я не пью, — пока еще вежливо отказалась я, но такой оборот дела шел, видно, вразрез с его планами. Вне всякого сомнения, он был убежден — чтобы женщину повалить, нужно ее сначала напоить, поэтому энергично запротестовал:

— Нет-нет, инженер Донева! Не отказывайтесь! От одной рюмочки ничего с вами не случится! Даже врачи говорят, что алкоголь в малых дозах тонизирует кровообращение, и вообще… да… способствует положительным эмоциям…. — Справившись кое-как с медициной и дойдя до намеков, он переключился на суеверия:

— Живем в городе моряков, товарищ Донева, а моряки — народ суеверный. Если не разбить бутылку о борт нового корабля, то ему не повезет — налетит на первую же подводную скалу, — и захихикал, довольный тем, что сумел все же связать несколько слов, или тем подтекстом, который прозвучал в них.

— Мне нет нужды бояться подводных скал, товарищ Генов, — попыталась я поставить его на место. — Я не плаваю по морям, хожу по земле-матушке. Так что скалы мне не грозят. Только черви.

До него, видно, вообще не дошел смысл моих слов. Не знаю, то ли из-за выпитой одним махом рюмки отвратительного коньяка, то ли из-за своей тупости, но он ухватился за последнее слово, и в голосе его зазвучали философические ноты:

— Черви, товарищ Донева, тоже жизнь! Сегодня ты здесь, а завтра нет тебя, не успеешь оглянуться, как стал пищей для червей… Только тогда человек и начинает понимать, что напрасно всю жизнь бился как рыба об лед. Надо же хоть изредка позволить себе и расслабиться — выпить, закусить, ну… доставить себе и иное удовольствие… Ведь так?

Он налил еще, выпил опять до дна и, став развязнее, потянулся к бару. Достал рюмку, налил ее и придвинул ко мне:

— Это вам. Вы еще молоды… У вас, как бы это сказать, и дружок, наверное, есть, а? Хотя вы здесь недавно…

— Ошибаетесь, — прервала я его, — я в Варне уже пять лет.

— Пять лет! — воскликнул он. — И у вас все еще нет приличного жилья! Живете на этом чердаке! Вы не ошиблись, перейдя к нам. Мы сейчас строим дом для работников управления, и я лично позабочусь, чтобы вам выделили квартиру.

Генов был искренне счастлив самой возможностью пообещать мне что-то значимое, но я рассмеялась:

— Да, ваши квартиры только меня и ждут!

— А почему бы нет? — Он вдруг переключился на другой тон, доверительно-приятельский, будто мы с ним пуд соли вместе съели. — Ведь такие дела решаем мы с Тодоровым. В наших руках, как говорится, и хлеб, и нож. Кому захотим, тому и отрежем. Так-то! Ты, главное, держись за меня, тогда бояться нечего! А жилья нет — устроим. Давай выпьем за это!

Он поднялся с рюмкой в руке, покачнулся, но удержался на ногах. Неестественно выпрямившийся, шумно дышащий, с вздернутым подбородком (из-за чего всегда кажется, что он глядит свысока), с нависшим над вульгарными усиками огромным носом, в своем допотопном костюме с маленьким галстучком (наверное, на резинке), он показался мне похожим на марионетку в кукольном театре. Уже еле сдерживаясь, я тоже встала. Мы торжественно чокнулись, и он опять выпил до дна, я же с трудом отпила глоток. И вдруг в тот момент, когда я наклонилась, чтобы поставить рюмку и сесть, Генов крепко обхватил меня за талию и потянул к себе. Я попыталась его оттолкнуть, но он оказался куда сильнее. Повалив на кровать, он начал срывать с меня одежду, и тогда я изо всей силы пнула его в пах. Он глухо вскрикнул, задохнулся и скрючился, а я в испуге бросилась к телефону вызвать «скорую помощь». Приехавшему врачу в двух словах рассказала, как было дело, а тот, узнав, что Генов мой начальник, заявил, что мало гаду досталось. Генова отвезли, меня, слава богу, никуда не вызывали.

После этого Генов или делал вид, что не замечает меня, или, если разговор был неизбежен, держался строго официально. Предполагала, конечно, что он мне не простит и найдет способ отомстить, но приезд Николая начисто вытеснил из головы мысли о Генове, вернее, загнал их в какой-то далекий уголок, откуда они появлялись только тогда, когда избежать встречи было невозможно: то подписать какой-нибудь приказ, то обсудить производственную проблему.

Приезд Николая отодвинул на задний план вообще все мысли, кроме мыслей о нем самом и о работе, а честно признаться — эти вторые целиком подчинялись первым. Иногда я спрашиваю себя: чего больше хочется женщине — чтобы ее любили или ценили? Что сильнее привязывает ее к мужчине — его любовь или признание им ее способностей? У меня, например, после нашей встречи не возникло даже и тени надежды на возможность ответных чувств Николая, но уже его первые слова выбили меня из обычной колеи. Так может быть, женщине нужно, чтобы любимый ею человек прежде всего ценил ее?

Не знаю… Но в тот день милый мой Жожо несся к Варне, как вихрь, впервые оправдав свое прозвище: Жожо Неудержимый. Я сумела обуздать его лишь в городе. Здесь в послеобеденные часы движение кошмарное. Мы чудом пробрались к дому, с ходу, будто майский жук на излете, врезались в тротуар, я хлопнула дверцей, замок на сей раз защелкнулся сразу, и на прощанье я похлопала Жожо по фаре:

— Спасибо, Жожо! Молодец, парень!

Ванная, слава богу, оказалась свободной. Мгновенно сбросив с себя одежду и напевая, я сунулась под холодный душ. Какое блаженство! Подставила лицо под струи воды, подняла вверх руки и отдалась ласке прохладного потока. Казалось, капельки воды покрывают бесчисленными трепетными поцелуями мое тело, напрягшееся, как натянутая струна, жаждущая прикосновения музыканта. Господи, я уже и забыла, что такое любовь!

Надела свое любимое кипрское платье из трикотажа, скромное, элегантное, в нем я кажусь тоньше и выше, к тому же оно гармонирует со светло-соломенным цветом моих волос и с туфлями вишневого лака, которые дошли до меня неведомыми путями моряцко-парикмахерской подвально-чердачной торговли.

Когда одета хорошо, то чувствуешь себя увереннее, настроение поднимается, и я без зависти смотрю на двадцатилетних девиц, потому что мужские взгляды чаще останавливаются на мне, а не на них. В такие минуты не жалею, что все еще не замужем. Ведь мои сокурсницы, обзаведшиеся семьями, уже все стали тетками — раздобрели, опустились, ни интеллектуальных, ни духовных запросов. Дети, кухня, свекор и свекровь, соленья на зиму, волнения по поводу завещания дома… Слава богу, что я от всего этого пока избавлена!

Правда, иногда бывает жутко тоскливо, особенно в традиционные семейные праздники, в которые я остаюсь одна или оказываюсь в компании случайных людей, с которыми меня фактически ничто не связывает. В моем родном краю на Новый год и в сочельник обязательно устраивается семейный ужин; по традиции подают бобы, компот, чернослив, чеснок, чабрец, орехи, питу[22] с запеченной ягодкой кизила или монеткой. Помню, как дед кадил ладаном, благословляя трапезу, и желал всем, чтобы новый год был счастливее старого. А сколько радости было, когда именно тебе доставался кусок с монеткой! Пока маленькой была я, он почему-то всегда выпадал мне, потом стал доставаться брату, теперь кому-нибудь из его детей: он женился сразу после службы в армии, и жена его родила близнецов. Она из породы полугородских-полусельских женушек, прямо рожденных для детей, кухни, солений-варений, и, кажется, изо всех сил давит на брата, чтобы тот постарался переписать дом на себя. На меня она смотрит как на отрезанный ломоть, и каждый раз, когда мне случается приехать домой на пару дней, она и не пытается скрыть, что присутствие мое нежелательно. Брат же — кроткая дева Мария. Жена совсем прибрала его к рукам, а старики, видно, боятся портить с ней отношения, надеясь, что та будет заботиться о них, когда они станут немощными. Не знаю, как в других краях, а у нас девушкам рассчитывать не на что: родители стараются, чтобы все перешло к сыну. Дело не в имуществе, ничего мне от них не надо, но хоть бы не позволяли этой клушке вести себя со мной как с навязчивым гостем, когда я приезжаю в свой родной дом. Из-за этого уже почти два года дома не была. Иногда мать или отец приезжают в Варну, в окружную больницу, тогда видимся. И все же так грустно, когда вспоминается Провадия… Наверное, потому, что я лишена маленькой, элементарной радости — знать, что на земном шаре есть место, где тебя всегда ждут и всегда тебе рады, есть хоть крошечный кусочек своей собственной земли. До меня начал постепенно доходить смысл изречения: мой дом — моя крепость. Без такой опоры трудно живется. Не в чисто бытовом плане — ведь я давно скитаюсь по квартирам: учеба в строительном техникуме, потом в институте, работа по распределению, здесь вот уже пять лет… Привыкла. Тяготит другое: я не надеюсь уже иметь свою крепость. А если так, то какая разница — Варна или не Варна — все едино…

Одиночество — довольно странное чувство, его порой трудно отличить от свободы: оба они могут и радовать, и угнетать. В студенческие годы оно не тяготило меня, хотя из-за своей робости я не умела поддерживать с ребятами приятельских отношений и иногда бывало грустно. Но в те времена важнее была компенсация — вместо возни с курами и сопливым братцем я могла читать книги, ходить в кино, в театр, на пляж, пить с подружками кофе в чудесных кондитерских, модно одеваться, тратя на это деньги, присылаемые родителями на еду. Я почти всегда была среди лучших студентов, и это вселяло в меня затаенную, но твердую уверенность, что жизнь сложится хорошо и я буду счастлива. Наш факультет считался в те времена самым трудным, но я училась сравнительно легко, может быть, благодаря хорошей подготовке в техникуме. Лиха хватила после распределения, когда в двадцать два года при моей наивности пришлось управлять взрослыми, неотесанными мужиками, которые, как мне тогда казалось, нарочно делали все не так, как я велела. Чаще всего дело кончалось слезами — ревела и дома, и в канцелярии. Потом стала потверже, но именно тогда впервые по-настоящему ощутила одиночество. Еще и потому, что впервые в жизни у меня появились деньги — получала по двести пятьдесят левов, которые не знала куда тратить. Питание и квартира были бесплатными, а работали вдали от населенных пунктов.

Посылала родителям, они как раз в то время заканчивали строить дом, посылала брату, учившемуся в керамическом техникуме в Белославе. С тех пор как перешла на работу в Девню, получаю столько же, но посылать деньги уже не могу, потому что, хоть и живу в доме гостиничного типа, занимаю нечто вроде маленькой квартирки — две комнаты. На это уходит у меня в месяц примерно сто левов, включая электричество, отопление и телефон. Здесь, в Варне, одиночество ощущается еще сильнее, город вторгается в твою жизнь непрестанно — разноязыким гомоном курортного сезона, дорогими иностранными машинами моряков торгового флота, любовным шепотом парочек на скамейках Приморского парка, фиестами, устраиваемыми шумными компаниями на пригородных виллах, и тысячами других напоминаний о себе, которые способны довести до отчаяния. Чувствуешь себя ничтожной личинкой, никому не нужной, никем не замечаемой, веточкой водоросли, выброшенной морем на берег лишь затем, чтобы ее высушило солнце да обглодали рои отвратительных нахальных мух.

Ну почему, черт возьми, крутятся вокруг меня мужчины, с которыми у меня нет ничего общего? Если не считать института, где интеллектуальный уровень студентов достаточно высок, попадаются мне все какие-то убожества, рядящиеся под интеллигентов. Умственный багаж одних составляют познания в изготовлении вина и водки, другие сплетничают, как бабы. А если это моряки, то разговор всегда о валюте — где ее выгоднее менять, что где сколько стоит, иногда неумело сочиняют пошлые истории о встречах с гречанками, итальянками, француженками в портах всего мира. Такие только и ходят на наш чердак, и время от времени я все-таки терплю их. Во-первых, из-за отсутствия лучших, а во-вторых, иногда сатанеешь от чтения и хочется услышать человеческую речь, посмеяться, хотя бы с последним дураком.

Так познакомилась я с Вылчаном, вторым помощником капитана какого-то танкера. Он пришел к Донке с моряками, привезшими из Греции, Италии и с арабского побережья кучу блузок, джинсов и цветного белья. Пока они несли околесицу, от которой Донка заливалась то ли искренним, то ли притворным смехом, Вылчан молча курил очень крепкие сигареты. Циничный торг явно смущал его. Я поговорила с ним об Одессе, где незадолго перед этим была с экскурсией. Примерно через неделю мы случайно встретились в кафе-мороженом, и начался роман длиною почти в год. Он состоял из тайных посещений ресторанов за чертой Варны (так как оказалось, что у Вылчана жена и двое детей), поисков пустынных пляжей и встреч раз в неделю у меня на «чердаке»: все зависело от того, что он мог наврать жене о возвращении или уходе танкера.

Вылчан, очень добрый по натуре, внешне всегда выглядел угрюмым. Видно, сказалось тяжелое детство в семье рыбака, спившегося и в конце концов нелепо утонувшего в пруду. Поэтому Вылчан, по его словам, поклялся создать своим детям идеальную семью и почти десять лет не изменял жене. Она оказалась ревнивой, истеричной, каждый уход в рейс сопровождался дикими сценами — все это перед детьми. В итоге она добилась одного: он стал ее ненавидеть. Однако не разводился — жалел детей. Когда же встретил меня — влюбился всерьез. Делал дорогие подарки, принимать которые от него, наивного, как дитя, было просто неудобно. Он говорил, что теперь отношения его с женой чисто формальные и он этому рад.

Но тут Донка начала мне завидовать, а так как ее попытки зазвать его к себе в мое отсутствие успехом не увенчались, то однажды вечером, когда он остался у меня, она взяла да и позвонила его жене. Та примчалась, переполошила весь этаж, он выскочил и так стал избивать ее, что, если бы не мы с Донкой да еще два студента (чьи-то гости), он бы, наверное, ее убил. Никогда не видела человека, рассвирепевшего до такой степени. Его кулачищи били безжалостно, а ругательства, самые невообразимые, прямо-таки извергались из него. Только ночной холод привел его в себя — мне удалось вывести его на улицу. После этого мы перестали встречаться, хотя он подал заявление о разводе и уверял, что мы поженимся сразу же, как только будет закончено дело в суде.

Конечно, его жена сама во всем виновата, и все же, стоило мне представить его в тогдашнем состоянии, начинала пробирать дрожь. К себе я его больше не пускала. Мы встречались еще два раза в городе, пили кофе, он уговаривал меня, даже заплакал, но эта любовь была обречена. Я уверена, что никакой другой мужчина не любил меня так, как он, может быть, поэтому мне долго еще было приятно надевать подаренное им. Трикотажное платье с Кипра — тоже подарок Вылчана. Я надеваю его не часто, только тогда, когда хочу кому-то понравиться.

Мое приподнятое настроение в тот вечер объяснялось, конечно, не платьем и вишневыми туфлями. Я чувствовала себя легко, возбужденно, голова кружилась, будто у школьницы, получившей первую записочку от того, кто втайне нравится. Встреча, которой я ждала столько лет, которую тысячу раз представляла себе в самых разных вариантах, наконец состоялась. И какая чудесная встреча! Как он сказал? «Я восхищен вами!» Или что-то в этом роде… О таком я даже и мечтать не смела. От первого рабочего дня до этого утра мысли о встрече с ним были моей опорой, они поддерживали веру в будущее. У каждого есть что-то, что помогает не терять надежду, вносит в жизнь смысл, искупает все страдания и может даже изменить судьбу. И вот я этой встречи дождалась! Не знаю, чего я хотела от нее, я ее просто ждала. Еще полтора года назад я представляла ее себе так: я — исполнитель на каком-то очень сложном его объекте, возникает неодолимое препятствие, но я справляюсь с делом, придумав что-то совершенно новое. Его репутация спасена, он приходит ко мне, пожимает руку и говорит: «Благодарю вас, инженер Донева, вы прекрасный специалист, хотелось бы, чтобы впредь вы работали только на моих объектах, только на вас я могу во всем положиться». На этом грезы прерывались, становилось так хорошо, что не было сил выдумывать дальше, а иногда просто потому, что нужно было приниматься за работу: подписывать документы, отдавать распоряжения, без конца звонить по телефону, «выбивая» цемент, бетон, машины; или, правда в редких случаях, даже целовать, но не его, а другого, реального мужчину.

Когда же работа на его объекте стала явью, реальностью, я вмиг как бы протрезвела. А если провалюсь? Устроит всем нагоняй: нашли кому поручить мой самый трудный объект! Уберите ее отсюда сейчас же и поставьте солидного человека, которому можно доверять, инженера с опытом! И так далее. Тогда мне ничего не останется, как подняться на мост и убраться самой — головой вниз…

Шесть месяцев до начала строительства я не вылезала из библиотек. Прочла все, что можно было найти в Варне по строительству мостов, два месяца занималась в Народной библиотеке и в читальном зале Дома техники в Софии, под видом заочницы проникла в институтскую библиотеку и так подковалась по мостам, что хоть диссертацию защищай. Пока была в Софии, каждую неделю ходила на его лекции… Сижу позади всех, а сердце вот-вот выпрыгнет. Как-то пришло в голову — пойду к нему в приемные часы и скажу, что буду работать на строительстве его моста. Но не пошла. Смелости не хватило. Испугалась: а вдруг решит, что не подхожу? За прошедшие годы он не изменился. Высокий, широкоплечий, мягкие черты лица, шапка волос, как у Эйнштейна… Скорее похож на художника или композитора, чем на преподавателя института. Он обаятелен во всем, даже в манере одеваться — не броско, но элегантно, в духе современной моды. Большинство институтских преподавателей, по крайней мере в наше время, были внешне какими-то серыми, безликими. Однако вовсе не из-за отсутствия вкуса, сказал мне потом Николай, а с умыслом — чтобы слыть за серьезных научных работников.

Не знаю, что чувствует генерал, выигравший сражение, но в тот вечер я шла по Варне, как Наполеон, покоривший пол-Европы. Многоязыкое курортное столпотворение, тонизируемое благодатной прохладой, повеявшей с моря, было как-то по-особенному динамично. Встречались люди в строго официальных костюмах и полуголые, в пляжных тапках, с пляжными сумками через плечо, с авоськами, набитыми продуктами. Я смотрела на них и всех их любила, меня разбирало сумасбродное желание крикнуть им всем: молодцы!.. Сказать: живите как хочется, одевайтесь во что хочется, нечего оглядываться на то, кто что скажет, а главное, будьте все счастливы! Я что-то напевала и даже начала пританцовывать, как маленькая, но тут как раз дошла до центральной улицы, где народ кишмя кишит — особенно не попрыгаешь. Цели у меня не было никакой. Шла просто так, куда ноги идут. Так бывало не раз в месяцы и годы моего одиночества, когда я ходила по улицам в надежде, что случится что-то прекрасное, неожиданное, очень важное. Разумеется, эти прогулки не приносили ничего, кроме дурацких заигрываний фланирующих прилипал, отвязаться от которых стоило немалого труда. А ведь и тогда я ждала одного только: ждала, что встречу его!

Ждала и в тот вечер, потому что ноги сами привели меня в кафе отеля, в котором управление бронирует места для начальства. Первое время жизни в Варне я чаще всего ходила именно сюда: здесь вероятность, что начнут привязываться, увидев, что ты одна, минимальна. Здесь бывает много богатых иностранок, которые при подобных «знаках внимания» тут же зовут директора или милицию.

Оглядывая зал в поисках свободного места, я увидела за одним из столов бородатую физиономию Стефана. Он поднялся, приглашая меня к себе. Поколебавшись, я пошла — его предложение в тот момент было кстати: если Николай увидит меня, то не истолкует мое присутствие как элементарную женскую уловку, ну а в том, что я сижу в компании, нет ничего предосудительного.

Со Стефаном, архитектором управления курортного строительства, я познакомилась в начале прошлого года, через пять-шесть месяцев после разрыва с Вылчаном. Одиночество вновь взяло меня в тиски, а в его мастерской собирались архитекторы и художники, разговоры шли об искусстве, политике, европейских курортах, дизайне, машинах, теории Фрейда… Впервые я попала в мало-мальски интересную среду. У некоторых были свои машины, и мы отправлялись то в Камчию, то на Золотой Берег, несколько раз устраивали морские прогулки на маленькой шхуне яхт-клуба. Но идиллия продолжалась всего два месяца, за это время Стефан успел пресытиться мной и, похоже, хотел пустить меня по кругу… У него самого всегда был богатый выбор «мадам», и я, по его словам, была единственная, сумевшая удержать его при себе «безумно долго».

По сути дела, Стефан оказался обыкновенным снобом. Я перестала появляться у него, но еще долго не могла избавиться от осады его бородатой компании. Самое интересное, что он сам через какое-то время стал настойчиво меня домогаться. Даже стал походить на влюбленного, уверял, что ему не хватает меня. А так как он вносил в скукотищу моей жизни небольшое разнообразие, то я начала вновь встречаться с ним, хотя и реже и не тогда, когда предлагал он, а когда хотелось мне. В отместку я как-то сказала ему, что он мой альфонс на общественных началах: зову его, когда мне нужен мужчина, а плачу нарушением своего принципа не ложиться в постель с человеком, которого не люблю. Это его, однако, ничуть не смутило, наоборот, он хохотал до слез и был искренне доволен. Кажется, новомодных бородатых ничем не проймешь. Окончательно я перестала с ним видеться, когда поступила в управление и занялась проектом Николая. С того момента я просто не могла выносить рядом с собой никаких мужчин.

За столиком их было двое. Оба поднялись, и Стефан, пожав мне руку, представил нас:

— Господин Жилбер, архитектор компании, с которой мы строим два отеля на Песках. Госпожа Донева, инженер-строитель, моя хорошая приятельница.

— Рад познакомиться, — довольно сносно сказал, по-болгарски француз, тепло улыбнулся и добавил: — Что пьет товарищ Донева?

— Мерси, кофе, — ответила я. Жилбер сразу стал мне симпатичен своей открытостью, сердечностью, а может быть, тем, что заменил «товарищем» «госпожу». Стефану очень нравилось обращаться так к женщинам, а для меня это слово пахло нафталином и кружевами.

— Что делаешь? Давненько тебя не видел, — начал Стефан своим безразличным тоном, глядя по обыкновению сквозь меня.

Не ответив, я взяла сигарету из пачки, любезно протянутой Жилбером, закурила от его зажигалки и тут же почувствовала, что непроизвольно гляжу в сторону входа. Стефан сказал что-то еще, и снова я не ответила. В общении с ним я применяла его собственный метод — не замечать человека, с которым разговариваешь, к тому же в тот момент была и другая причина: меня охватило лихорадочное возбуждение, одна моя половина была за столиком, а другая — там, у входа, где швейцар встречал и провожал гостей и где мог появиться Николай, Если, конечно, он не сидит в каком-нибудь ресторане на Золотых Песках.

— Что строит товарищ Донева? — спросил Жилбер, и Стефан поспешил ответить вместо меня с явной нотой пренебрежения — он, как и все архитекторы, презирал инженеров-строителей:

— Химические заводы. Для очистки воздуха.

Я глянула так, как он того заслуживал, и, улыбнувшись, ответила Жилберу:

— Мост. Le pont, — добавила я по-французски, потому что в первый момент он как будто не понял.

— Ах мост! Да, да, мост! Это очень трудно? Где это?

— На магистрали, — ответила я, ничего не добавив, ведь об этом мосте говорила вся Варна. По воскресеньям туда специально приезжали на машинах посмотреть на него, как на восьмое чудо света.

— О-ля-ля! — удивился он. — Браво! У нас это невозможно. Женщина — нет-нет. И вы так молоды… Значит, очень способны.

— Что-что, крошка? — оживился Стефан. — Ты теперь на этом мосту?

— Представь себе.

— Да-а… А точнее?

— Технический руководитель, — ответила я небрежно, вновь глянув на вход.

— А чего?

— Моста, естественно… не фуникулера.

— Всего моста?

— Нет, только парапетов.

Жилбер рассмеялся, явно довольный мной и глуповато удивленным выражением, появившимся на обычно снобистски-бесстрастной физиономии Стефана. Если будут работать вместе, поймет, конечно, что за птица Стефан.

И тут я увидела Николая. В белом современном костюме, фиолетовой рубашке, он выглядел лет на десять моложе, чуть ли не ровесником мне. Очевидно, я чем-то выдала себя, потому что Стефан иронично хмыкнул:

— Хо-хо, встреча с начальством? Николов, если не ошибаюсь?

— Да, — ответила я, беря чашку кофе от официантки, — только о встрече и речи нет, вообще не знала, что он здесь.

— В студенческие годы мы иногда общались, как знать, вдруг вспомнит, — сказал Стефан, поднимаясь. — Пригласить?

— Нет-нет! — почти закричала я и этим выдала себя, а он рассмеялся, довольный результатом провокации, и сквозь смех продолжал:

— Коташка… неужто тайная любовь? В эту личность, — повернулся он к Жилберу, — были влюблены все студентки института. Оказывается, наша дама тоже.

Я кипела от злости, но в голову не приходило никакого стоящего ответа. Николай затерялся в толпе. Жилбер же, по-видимому не все понявший, сказал:

— В нашу даму может влюбиться любой серьезный кавалер. А этот белый кавалер — шик! — улыбнулся он мне заговорщицки и поднял рюмку. Я благодарно кивнула ему и принялась за кофе. Только я, поколебавшись, собралась воспользоваться французским, который в свое время упорно одолевала по граммофонным пластинкам и томам Може, и спросить Жилбера о его работе, как Стефан заговорил на ужасном французском о каких-то дамах, которым пора бы и прийти. И впрямь, чуть спустя в зал впорхнули две гёрлс с трудно определимым уровнем интеллекта и еще более трудно определимой профессией. Я встала, Жилбер поцеловал мне руку, говоря, что ему будет очень приятно увидеть меня вновь, остановил Стефана, который хотел проводить меня к выходу, и я нырнула в толпу.

Таращилась на витрины, не пропускала ни одного кафе-мороженого, втайне надеясь на нечаянную встречу, как когда-то с Вылчаном, раз десять прошла по главной улице, чуть не столкнувшись однажды с компанией Стефана, для которой кафе, видно, уже было мало, и вздрагивала, завидев каждый белый костюм, в следующий миг разочарованно понимая, что это не Николай. В восемь пошла на какой-то фильм, глядела, не понимая, о чем он, мысли перескакивали с одного на другое, в сознании вновь и вновь возникала появившаяся и тут же исчезнувшая, как видение, фигура Николая. Еле досидела до конца сеанса. На улице чистый, прохладный воздух подействовал на меня отрезвляюще, но все же я еще раз предприняла долгое турне по главной улице… Летом за два часа до полуночи она так же оживлена, как и в предвечернее время, не то что зимой — пустеет уже в полдевятого.

Я была одновременно и счастлива, и разочарована. При чем тут разочарование? — ругала я самое себя. Он здесь, завтра или самое позднее послезавтра он снова придет на объект, и ты снова его увидишь. Что ты бегаешь, ищешь его, как дурочка? Лиляна, возьми себя в руки! — прикрикнула я на себя, но мысли не подчинялись: если бы появился вдруг дьявол и пообещал превратить моего потрепанного, несчастного Жожо, преданно ждущего на тротуаре перед подъездом, в белоснежного принца с эйнштейновской шевелюрой, потребовав за это мою душу, я бы не раздумывала!

Приласкала Жожо, успокоила его, сказав, что он самый лучший, что я его ни на кого не променяю, и поднялась наверх. У Донки опять был дым коромыслом. Из ее комнаты — прямо напротив моей — раздавался смех, слышались мелодии старых шлягеров, от которых делается тошно. Тихонько, чтобы не заметили, прокралась к себе. У меня из второй комнаты видно море. Не включая света, открыла окно — огромное, почти во всю стену. Вот я уже и не одна — прохлада ночи, стоящие на якоре корабли, маяк на мысе Га́лата, с его мерцающим светом… Пятилетнее варненское одиночество я смогла выдержать, наверное, только благодаря этому окну. Оно давало ощущение бесконечности, в душе зарождались смутные мысли о далеких морях, романтических причалах, муссонах, пассатах, мистралях и почти мистическая вера в то, что в жизнь мою войдет что-то грандиозное и прекрасное…

Села на кровать, обхватив колени руками, глаза вдруг застлали слезы, и, не знаю почему, захотелось спросить у этого старого, всю жизнь одинокого маяка: а придет ли когда-нибудь это грандиозное и прекрасное? Но он, видно, давно смирился со своим одиночеством, и ничто его уже не волнует. Как отчаявшийся сеятель бесстрастно-равномерными взмахами руки разбрасывает семена, так и он кидает свой мертвенный свет через все те же неравные интервалы — два коротких, один длиннее, два коротких, один длиннее…

Ночь прошла в лихорадочном полусне. То я слушала лекции Николая, то слонялась по студенческому общежитию, то искала и никак не могла найти проект моста, то оказывалась в кафе отеля «Варна», но в незнакомом городе. Потом пошли какие-то уж совсем фантасмагорические видения, то приятные, то мучительные. По-настоящему уснула только перед рассветом, а в полседьмого уже зазвонил будильник. Ослепительное солнце и крики чаек наполняли мою комнату тем утренним ликованием, которое бывает только на берегу моря. Наверное потому, что здесь сочетаются влажный, ни с чем не сравнимый запах моря и бесконечность. Ничто другое на свете не в состоянии заставить тебя так сильно испытывать одновременно и радость, и печаль.

Я не стала делать свою обязательную зарядку, меня снова охватило вчерашнее возбуждение, и мысли опять начали перескакивать с одного на другое. Не хватило терпения даже сварить кофе, есть тоже не хотелось. В это время весь наш этаж спит, поэтому ванна свободна. Постояла под душем, раздумывая, что надеть. Потом, переменив несколько блузок и юбок, выбрала новые джинсы, купленные весной за баснословную цену. Но они стоят своих денег — оригинальны, облегают так, будто сшиты на заказ, а главное, я выгляжу в них моложе.

Пока я мучилась со своим английским замком, который вечно заедает, показалась Донка — в ночной рубашке, нечесаная.

— Ты когда пришла вчера? Я и не заметила.

Из ее двери пахнуло спертым воздухом и сигаретным дымом: окно у нее почти никогда не открывается, а она сама и ее гости дымят, как корабельные трубы.

— Зато я вас заметила. Чао! — бросила я через плечо. Она что-то сказала, но я уже мчалась по лестнице. Опять, наверное, соберет пирушку… Пожалуй, я нужна ей в роли приманки для множества ее приятелей, занимающихся мелкой контрабандой, чьи товары она перепродает за некий комиссионный сбор в свою пользу.

Пришпорила Жожо и все тридцать километров до стройки улыбалась солнцу.

Как и каждое утро, техники Владо и Слави, бай Стойне и другие бригадиры ждали меня в канцелярии за полчаса до начала смены. Я не почувствовала характерного запаха самогона, так что ругать их не было причин, да если бы даже и почувствовала, то, наверное, сделала бы вид, что ничего не замечаю. Бай Стойне, признанный дуайен бригадирского корпуса (по его собственному выражению), долго боролся с моим запретом пить по утрам, уверяя, что дает молодым только по глоточку — причаститься во здравие и за прочность фундамента. Он начал считаться с этим требованием, лишь когда я пригрозила, что не буду больше разговаривать с ним по личным вопросам. А у него, голубчика, сын инженер-строитель. Бай Стойне мне все уши о нем прожужжал, предлагал взять в снохи или в дочки — кем точно, мы с ним не успели договориться. Он любил и умел порассуждать, пошутить, был приятный, добрый человек, и отношения с ним как-то сразу заладились. К тому же и голова его стоила трех таких, как у меня, хотя он даже среднюю школу не закончил. Доверяла я ему беспредельно. Поначалу понять, что он говорит, было совершенно невозможно из-за его трынского диалекта, и я умирала со смеху, слушая, как он разговаривает с бригадой — парнями из его же края. Но постепенно привыкла и даже пыталась говорить на их диалекте. Теперь уже они хохотали до слез, потому что уяснить себе, в каких случаях нужно добавлять к словам «у» или «ю», уму непостижимо, и я добавляла их ко всем подряд.

Предстояла заливка новой пары тридцатиметровых опор, что требовало многих уточнений. Подписала заявки на материалы и отпустила снабженца — пусть занимается своим делом. А с остальными прошли по объекту и распределили работу на день. Табельщик принес сведения о выходе рабочих в смену. На этом первая часть моей работы, по сути дела, заканчивалась. Теперь механизм стройки начинал жить по своим законам, управляемый моими помощниками, а мне надо было заниматься чертежами, отчетами, актами, нарядами, сетевыми графиками, календарными планами, разговаривать с Варной, Софией, автобазой, которая так и норовит прислать меньше самосвалов и бульдозеров, чем укажешь в заявке. Потом комиссии… Какой только контроль нами не занимается! Государственный, технический, инвестиционный, по качеству, по охране труда… Еще журналисты и просто любопытные. И конечно, ответственность за миллионы, превращаемые в железо и бетон, а также за жизнь всех этих здоровенных мужиков — ведь только такие и могут работать на подобной стройке. Вообще триста левов, положенных техническому руководителю, достаются ох как не даром! Если бы я была мужчиной, то, наверное, предпочла бы устанавливать арматурные каркасы с парнями бая Стойне, распевать с ними целыми днями трынские песни и получать почти в два раза больше.

В тот день я решила махнуть рукой на телефон и ворох бумаг и поднялась на мост, который мало-помалу выдвигался вперед. Впервые я сама строила такую громадину и страшно гордилась — ведь это будет одно из самых больших мостовых сооружений Болгарии, и оно навеки свяжет наши имена — мое и его. Когда строительство будет закончено, то на пилоне у входа на мост вмонтируют табличку, на которой каждый сможет прочесть, что мост построен в тысяча девятьсот семьдесят шестом году по проекту инж. Николая Николова инж. Лиляной Доневой. Такие таблички всегда казались мне надгробьями, но теперь стоило только представить два наших имени рядом, как меня пронизывал радостный трепет. Даже их надгробный вид теперь не пугал — ведь рядом с моим будет и его имя! А с ним чувствуешь себя как-то уверенно.

По правде сказать, я поднялась тогда на мост из-за него. Я никак не могла сладить с прямо-таки девчоночьим возбуждением, не дававшим мне покоя уже сутки, слонялась среди арматурщиков и опалубщиков бая Стойне, рассеянно отвечая на их вопросы и шутки, и, как вчера вечером от двери кафе, не могла оторвать глаз от дороги, охваченная обострившимся до боли чувством ожидания. Поэтому его машину я заметила, едва она свернула с шоссе на дорогу к объекту.

Я не знала, какая у него машина и вообще есть ли она у него, но почему-то сразу решила, что в бежевой «ладе» — он. Закурила сигарету и встала на таком месте, чтобы он сразу меня увидел. Я еще не придумала, как держаться, может быть, сделать вид, что не замечаю его? Поэтому-то, наверное, в тот момент, когда он вышел из машины и посмотрел на меня, я, поддавшись внезапному порыву, помахала рукой и почти побежала вниз — ведь он ответил мне.

— Очень рада, что вы пришли на сей раз без инженера Генова, — начала я первая и, так как мы были совсем одни, не стала скрывать своей радости. — Очень рада!

— Тому, что пришел, или тому, что без инженера Генова? — сдержанно улыбнулся он, но ему явно было приятно — увидела по глазам. Это придало мне смелости, я засмеялась и выпалила:

— И тому, и тому!

От его сдержанности не осталось и следа, мы оба рассмеялись. Он задержал мою руку в своей чуточку дольше положенного, от чего меня захлестнула горячая волна благодарности к нему. Вот до чего дожила! За последние семь-восемь лет, вместо того чтобы обрести уверенность, раскованность (иногда мне удается создать видимость этого), я стала в душе куда более робкой, стеснительной, как школьница, и при самом малом проявлении сердечности к моей особе могу расплакаться от умиления.

— В таком случае, — сказал он, все так же дружески улыбаясь и предлагая мне сигарету, — остается только сожалеть, что мои частые командировки и лекции в институте надолго отложили знакомство с вами. И еще о том, что здесь поблизости негде отметить это событие. Для старого человека слышать такие слова от столь прелестной женщины — повод для праздника.

— Во-первых, не старый, а во-вторых, уж если кто-то и должен устраивать прием, то я, по праву хозяйки.

— По второму вопросу предстоят дебаты между проектантской и исполняющей сторонами, — заявил он с серьезностью телевизионного комментатора, щелкнул зажигалкой и поднес огонек к моей сигарете. Мы снова засмеялись и пошли по объекту.

Его интересовали все подробности хода строительства, организация труда, снабжение материалами и техникой, даже условия быта тех рабочих, что жили в фургонах на территории объекта. Я сумела пересилить волнение и отвечала толково. Знания, накопленные за этот год, давали мне возможность разговаривать с ним не только компетентно, но и почти на равных, а восхищение, которое я видела в его глазах, приводило меня чуть ли не в состояние невесомости. Я не шла, а будто на крыльях летела.

Правда, скоро я одернула себя: со стороны посмотреть — влюбленная ученица, да и только! Не стань посмешищем для рабочих! С бригадирами, которых я ему представляла, он разговаривал корректно, вникая в дела каждого участка. У меня создалось впечатление, что он досконально знает все строительно-монтажные работы, будто сам был опалубщиком, арматурщиком, бетонщиком, экскаваторщиком, монтажником. Заметив мое удивление, он рассказал, что, еще учась в школе, каждое лето работал на стройках, так как отец на зарплату почтальона с трудом мог содержать двух старших сыновей — один учился в Тырнове, другой в Пловдиве. В студенческие годы каждый выходной Николай подрабатывал на строительстве дач под Софией, потому что отец к тому времени ушел на пенсию, мать болела, а отличникам в те времена не давали таких больших стипендий, как сейчас.

Мы пробирались через сплетения арматуры, когда сверху нас окликнул бай Стойне. Оказалось, что они давно знакомы: бай Стойне расспрашивал о своем сыне. Пока мы осматривали стройку, Николай поведал мне целую историю о молодом инженере и неблагодарном сыне Бояне Стойневе Треневе, поддержавшем технического руководителя и тем самым подкузьмившем своего отца. Почти все в этом рассказе было мне известно, но я не прерывала Николая — так приятно было слушать его, к тому же у него был дар рассказывать весело о веселом, чувство юмора и умение вживаться в образ. Он человек душевный, но понять это можно, только познакомившись с ним ближе. Вообще же в обращении с людьми он сдержан, холодно вежлив, его всегда серьезный тон заставляет окружающих придерживаться этого же стиля общения. В студенческие годы я и подумать не могла о сближении с ним хотя бы в рамках обычных отношений преподаватель — студент. Он казался нам человеком суровым, занятым исключительно наукой. Невозможно было даже вообразить, что он снизойдет до какой-то там студентки. И вот этот человек идет рядом, разговаривает со мной как с ровней, шутит, смеется, даже флиртует, но очень изящно, словно все время оставляя за мной право выйти из игры и принять его слова за обычную любезность.

Счастье переполняло меня, но смущение не проходило. Чтобы скрыть его, я курила сигарету за сигаретой, и вдруг в глазах потемнело. Тайком сделала несколько глубоких вдохов с задержкой по системе йогов, тошнота прошла, но голова кружилась. Еще бы! На пустой желудок выкурить за полтора часа целую пачку.

Когда мы обошли почти все участки, я пригласила его в канцелярию на кофе. Нужно было подкрепиться, да и боялась — вдруг тут же уедет. Он, однако, охотно принял мое приглашение. Познакомился с документацией, отметил точное выполнение предписаний. Несколько раз в кабинет заходил Владо, близкий приятель Генова. Вопросы, с которыми он обращался ко мне, были настолько несущественны, что Николай обратил на это внимание, стал сдержаннее, суше, а у меня сердце сжалось: сейчас встанет и уедет в Варну. Мысленно я лихорадочно перебирала варианты благовидных: предлогов поехать с ним, а для него все оказалось просто.

— Кажется, время к обеду, — сказал он, когда мы закурили последние сигареты, — а я обещал прием в вашу честь. Есть идея: что вы скажете, если мы пообедаем на Золотых Песках?

Боже! Что я скажу? Если бы он знал, как забилось у меня сердце, он хотя бы из простого человеколюбия подготовил меня к своему вопросу. Мне пришлось собрать все силы, чтобы не выдать себя, а он, приняв мое молчание за колебание, поспешил подстраховаться шуткой:

— Считайте мое предложение элементом официальных взаимоотношений между проектирующей и исполнительской сторонами.

— Прекрасная идея, — тут же ответила я, испугавшись, как бы он не отказался от своего предложения, и с внезапной решимостью, компенсируя свою заминку, добавила:

— К официальному элементу предлагаю присовокупить неофициальный — пляж…

— Великолепно, — искренне обрадовался он. — Я здесь уже два дня, а в море еще и не окунулся. Только придется завернуть в отель за пляжными принадлежностями.

— И надеть белый костюм! — выпалила я неожиданно для себя самой, а он чуть рот не разинул от удивления.

— Откуда вы знаете, что он у меня есть?

— Видела вас вчера вечером, когда вы выходили из отеля.

— И не окликнули?

— Я была с компанией.

— Ну и что? — сказал он, но энтузиазм его упал на несколько градусов. — Хоть бы сказали «здравствуйте». А я поужинал в отеле, потом прошелся по улицам в надежде увидеть кого-нибудь из знакомых — здесь сейчас много моих коллег, — но, к сожалению, никого не встретил, около десяти поужинал второй раз, в казино, потом посидел в Приморском парке и лег спать, что называется, с курами.

— Странно, что мы нигде не встретились, — почти не скрывая сожаления, сказала я. — Я тоже долго гуляла. С приятелями мы скоро разошлись, а потом не встретились… должны были собраться в другом месте, но я опоздала… — совсем запуталась я в своих объяснениях. Он посмотрел на меня вопросительно, снова перешел на шутливый тон и изрек:

— На это один мой знакомый, пишущий рассказы, сказал бы: в курортном городе, как в жизни: встречаешь всех, кроме того, кто нужен.

В этот момент опять явился Владо, открыв дверь раньше, чем успел постучать, спросил опять о чем-то несущественном. Я ответила и сказала, что еду в управление. Мелькнула мысль, что он тотчас позвонит Генову и обман откроется, но думать об этом не хотелось. Дала Владо какие-то указания, и через несколько минут мы с Николаем пошли к машинам.

В полуденный зной шоссе не так забито, как с утра или под вечер. Мимо проносились главным образом машины туристов-иностранцев, для которых не существует неудобных часов или сезонов. Мой Жожо изо всех сил старался не отстать от «лады», на прямых участках выжимал сотню, а я прямо-таки физически ощущала, что он вот-вот рассыплется на пышущем жаром асфальте, маслено блестевшем под палящими лучами солнца. Остановились у нашего дома, я сбегала за пляжными вещами, и на «ладе» поехали к центру.

Николай вышел в белом костюме, фиолетовой рубашке и, укладывая на заднее сиденье пиджак и сумку, сказал, что хотел надеть джинсы, но не выносит униформы в любых ее формах.

— В последнее время, — сказал он, садясь за руль, — даже на международные симпозиумы являются в джинсах.

Я в шутку спросила, почему бы ему не отпустить бороду, она бы очень ему пошла, а он, усмехнувшись, ответил, что причин несколько. Во-первых, отец, мать, родные и соседи сочтут за сумасшедшего. Во-вторых, в глубинах подкоркового сознания значительной части его коллег и тех, от кого он в той или иной мере зависит, зародятся такие определения, как «несерьезный», «сноб», «пижон», «политически отсталый». Последнее меня рассмешило, и я спросила: а как же быть с революционерами, художниками, поэтами? Оказывается, он уже задавал себе этот вопрос, но с ответом ничего не вышло.

— А вообще, — сказал он с явным желанием покончить с этой темой, — в сорок лет начинаешь понимать, что «человек» звучит не только гордо, но и весьма загадочно, и ста тысяч лет не хватит для его изучения. В бороде же есть что-то рациональное: на ней можно экономить… полчаса ежедневно.

Замолчали… Я представила себе Николая с бородой, на международном симпозиуме. Он уже профессор, делает доклад о мостостроении. Все с интересом слушают. В заключение он подкрепляет свои мысли опытом строительства нашего моста. Раздаются аплодисменты, а он говорит, что в успешном проведении эксперимента заслуга не столько его, сколько исполнителя — инженера Лили Доневой, которая благодаря своим способностям и эрудиции в этой области довела… и так далее.

— В какой ресторан вы меня поведете, Лили?

Я так вздрогнула, что чуть не выронила сигарету. В следующий момент до меня дошло, что он, хотя и на «вы», назвал меня Лили, а не инженер Донева. Уже одно это было счастьем… К тому же мы ехали вдвоем в чудесной машине. Взаимопонимание, установившееся между нами, летящее навстречу прекрасное современное шоссе, манящее все дальше и дальше, лазурное море внизу, мои мечты — все слилось воедино.

— Не все ли равно? — ответила я, чуть помедлив, потом повернулась к нему, но он как раз обгонял городской автобус и ему было не до меня.

Я откинулась на спинку сиденья, затянулась сигаретой и подумала, что не так уж плохо жить хорошо. На первых курсах техникума наша кураторша часто говорила, что нам ни к чему тянуться за теми, кто проводит лето на Золотых Песках или в Варне. Те люди думают о своих собственных удовольствиях и не интересуются, могут ли все остальные проводить лето так, как они. Выросшая в далеко не блестящих условиях, я реагировала на подобные оценки особенно обостренно и, глядя на иностранцев, заполнявших побережье, испытывала сложные чувства, причем верх обычно брали неприязнь и презрение к ним — эксплуататорам, паразитам, буржуям, капиталистам, и как еще только я их не называла! В студенческие годы, когда я каждое лето стала работать администратором в одном из отелей на Золотых Песках (чтобы пожить на море), я поняла, что девяносто пять процентов приезжающих сюда немцев, французов, шведов и прочих иностранцев — люди среднего достатка: учителя, инженеры, журналисты, чиновники, техники, рабочие, которые целый год трудились, как муравьи, на всем экономили, чтобы позволить себе двадцать дней отдохнуть на теплом южном море, да еще в таком, наверное, единственном в мире месте, где иностранцы поставлены в более привилегированное положение, чем местные жители. Уже тогда у меня начали появляться мысли, в которых теперь я уверена на все сто процентов: жизнь человека полноценна, когда он получает удовлетворение от своего труда и может сочетать его с приятными ему развлечениями. Отказывать себе в удовольствиях жизни — грабеж, насилие над человеческой личностью. Если в определенных обстоятельствах насилие над собой неизбежно и граничит с подвигом, то чем можно объяснить теории, возводящие его в подвиг, когда в этом нет необходимости?

Сколько раз мы спорили об этом с отцом! У него всегда готов попрек: у них в наши годы не было и сотой доли того, что есть у нас с братом (тоже нашел состоятельных!), а мы этого не ценим. Брат, который в долгу никогда не останется, в ответ посмеивался: признайся, старик, вас-то с дядей в околотке до мокрых штанов лупили (это отцовское выражение) не за мысли о нашем будущем. У тебя-то их и в помине не было! Сам ведь не знал, за что бьют: то ли по ошибке, то ли за то, что коня у соседей угнали — смотаться на ярмарку захотелось. Не за это ли вас в курятник заперли, а? Засадить вас самих в околоток, злился отец, да выдрать как следует, да посадить на кукурузный хлеб и воду, тогда поймете, что к чему.

В тот день, сидя рядом с Николаем в машине, я была готова доказывать целому свету, если бы он взялся убеждать меня в обратном, что нет ничего прекраснее, чем мчаться в бежевой «ладе» к Золотым Пескам, зная, что впереди обед и пляж, а значит, и ужин, с Николаем, который ухаживает все откровеннее, хотя все так же изящно и без нажима, смотреть незаметно на его крепкие руки, уверенно держащие руль. Стоит ему захотеть — пойду с ним хоть на край света! Николай вел машину профессионально, как бы между прочим, отвлекаясь на тысячу разных дел: протягивал мне сигарету, зажигалку, откидывал спинку сиденья, чтобы мне было удобнее, то открывал ветровое стекло, чтобы было легче дышать, то закрывал, чтобы не дуло, и одновременно разговаривал, шутил, комментировал несообразности решения отдельных участков курортной магистрали Варна — Золотые Пески.

Вдруг мне пришло в голову: а почему ты не посмотрела, есть ли у него обручальное кольцо? Я скосила глаза, и сердце зашлось — кольца не было. Интересно, почему я до сих пор об этом даже не подумала?

Найти в это время свободный столик на Золотых Песках — дело невозможное, но нам повезло. Впрочем, не знаю, везение ли такой случай. Едва мы вошли в «Золотую рыбку», как перед нами в почтительной позе застыл официант. Ну и встреча — Виден, мой сокурсник! Отъявленный лоботряс, он все экзамены сдавал или с помощью шпаргалки, или с помощью овец и поросят, которых доставлял некоторым преподавателям на дом его отец, живший неподалеку от Софии, в селе Волуек. Заботливого папашу обычно выставляли за дверь вместе с его свежатинкой, но кое-кто все же принимал… В итоге он-таки увидел своего сына дипломированным инженером, правда, пришлось выложить за дипломную работу пятьсот левов «бизнесмену» из «София-проект». Есть такие деятели, которые за приличное вознаграждение или за два-три месяца нежных чувств могут достаточно быстро обеспечить коротенькое «инж.» перед твоей фамилией.

— Милости просим, товарищ Николов, привет, Лили! — подчеркнуто по-официантски поклонился он, а я, оторопев от неожиданности, представила его Николаю:

— Наш коллега, инженер-строитель. Виден Виденов из села Волуек.

Я нарочно добавила «из села Волуек», чтобы Николай, если отец Видена приходил к нему, вспомнил, кто это, ведь весь институт знал о волуекских овцах и поросятах. Но Николай только задумался на миг, пытаясь что-то вспомнить (нужно ему помнить о таких пошлостях!), кивнул и повел меня к столу, который Виден уже сервировал, сняв табличку «Заказано».

Николай придерживал мой стул, пока я не села, и у меня мелькнула мысль, что такие моменты в моей жизни бывали редко, даже в последние годы. Для Стефана этикет — предрассудки, а о Вылчане и говорить нечего, стоит куда-нибудь войти — очи долу и съежится: как бы кто из знакомых не узнал. Одно время даже носил огромные темные очки, которые сразу привлекали к нему внимание, особенно вечером, за стол же он всегда садился первым.

Виден, как и положено, придержал стул Николая, а потом наклонился к нам, улыбаясь не просто фамильярно, но чуть ли не торжествуя, еще бы — узнал пикантную тайну.

— Как там институт, товарищ Николов? Студенты радуют? — начал он запанибрата. Я со стыда готова была сквозь землю провалиться.

— В институте все в порядке, — сдержанно ответил Николай и сразу установил дистанцию между собой и волуекчанином. — На стройках хуже — не хватает инженеров, — и медленно поднял на Видена глаза. А тот стоит, слегка наклонившись, в классической позе официанта, с улыбкой слащавой и в то же время наглой и отвечает, не изменив ни позы, ни выражения лица:

— И будет не хватать, пока инженер, за редким исключением, будет получать в четыре-пять раз меньше официанта.

— Возможно, коллега. — Николай протянул мне пачку сигарет, потом зажигалку и, лишь когда я закурила, продолжил: — Возможно. Однако не все инженеры представляют себе жизнь в виде кормушки. Так что ты пьешь? — обратился он ко мне, и я поняла, что это «ты» преднамеренное, для Видена.

— Ничего… в такую жару… кока-колу, пожалуй.

— Что можете предложить на обед? — бесстрастным тоном задал он вопрос инженеру-кельнеру, но я, взглянув на Николая, поняла, что в душе у него все кипит.

— Мусака, шницель, телятина с картофелем, жульен, — отчеканил Виден, на которого холодность Николая никак не подействовала, видно, привык к подобным встречам. — Но если у вас есть время и терпение, можно приготовить что-нибудь по спецзаказу.

— Спецзаказы для спецгостей, а нам что есть, — ответил Николай, глядя на меня и ожидая моего решения.

— Жульен, — улыбнулась я Николаю, и добавила, повернувшись к Видену: — если в нем действительно есть грибы.

— Итак, два жульена, две кока-колы, два шопских салата, — перечислил Николай, давая понять Видену, что он здесь больше не нужен.

— Сажать таких надо! — прорвался наконец его гнев. — Учится пять-шесть лет, и государство, и отец деньги на него тратят, занимает место стоящего парня, чтобы потом разносить кока-колу и шопские салаты!

Я в двух словах обрисовала ему, каким студентом был Виден, сказав, что строительство ничего не потеряло, и Николаю смутно припомнилась история с волуекчанином. До конца обеда он всячески выражал Видену свое пренебрежение. Заставил сменить бокалы на чище вымытые и сухие, поменять мороженое (Виден принес подтаявшее), а расплачиваясь, положил два лева «на чай», которые Виден взял как должное. Когда мы поднялись, Виден проводил нас до дверей и даже вышел на улицу. Я попрощалась с ним за руку, поблагодарив за стол, а он в ответ нахально подмигнул, изобразив на своей физиономии одобрение: не плохой, мол, кусок отхватила! Николай вообще не обращал на него больше внимания. Даже не приостановившись у выхода, он сразу пошел к машине.

— Как «ладушка», товарищ Николов? Бегает? — прокричал Виден ему вслед. — А я измучился со своей таратайкой, вон та, слева от вас.

Слева от «лады» красовался вишневый «мерседес», совершенно новый, с двумя клетчатыми подушечками у заднего стекла и с плюшевой собакой, покачивающей головой при движении.

Николай успокоился только на пляже, извинился за нервы, за переход на «ты». Я ответила, что «ты» нравится мне больше, выслушала просьбу обращаться к нему так же, и мы с облегчением рассмеялись, потому что за день уже умаялись с этими формами вежливости.

Когда разделся — прямо атлет! Оказалось, что когда-то всерьез занимался легкой атлетикой, теперь бегает по утрам, когда есть время, иногда, довольно редко, плавает, ходит на лыжах. Меня он провозгласил «мисс Золотые Пески». Не знаю, был ли он искренен, я же действительно восхищалась им. В сорок лет большинство мужчин уже дядечки с брюшками, а он спокойно мог соперничать с парнями, окружавшими нас.

После обеда пляж пустеет. Нам удалось устроиться под зонтом у самого моря, и в паузы можно было делать вид, что разглядываешь проходящие корабли, купающихся людей, летящие над водой скутеры, смельчаков на водных лыжах. Николай сказал, что он член яхт-клуба и имеет удостоверение рулевого морских судов водоизмещением до десяти тонн. У спасателей, располагавшихся поблизости, спросили, нельзя ли взять скутер напрокат, но оказалось, что записываться нужно накануне. Мы уже похвастались друг другу умением плавать, поэтому он предупредил спасателей, чтобы они не беспокоились, если мы заплывем подальше. Не знаю, что на меня нашло, но, сняв часы и крикнув: «Догоняй!», я помчалась к морю. В воду мы бросились почти одновременно, но его кроль оказался таким быстрым, что я тут же отказалась от своих притязаний на победу. Он лег на спину, подождал меня, и мы поплыли брассом, которым я могу плыть часами.

Море было спокойным, скоро пляжный гомон перестал доноситься до нас, а вода, чем дальше от берега, становилась все прозрачнее. Я видела Средиземное море — вода в нем чернильно-синяя, а в Черном море изумрудно-зеленая, особенно на глубине. Я почти всегда заплываю далеко от берега, спасатели свистеть устают, но не поворачиваю назад, пока не примчится спасательная лодка или не привяжется какой-нибудь самонадеянный тип.

На воде я могу продержаться долго, поэтому решила плыть, не заикаясь о возвращении, пока он сам не предложит. Плыли медленно, перебрасываясь иногда парой фраз, но в общем придерживались правила дышать ритмично и потому больше молчали. Я незаметно любовалась Николаем, его телом, которое в изумрудной воде казалось еще более сильным и гибким. Иногда пальцы наших рук соприкасались… Вначале он извинялся, потом решили: хватит! — и только улыбались, когда руки сталкивались в воде.

У берега было суетно: шлепали колесами водные велосипеды с целующимися парочками, жарились на солнце, растянувшись ящерицами на надувных матрацах, «гларусы»[23], плавали компании и одиночки, но наконец мы остались одни. Совсем близко от нас прошел катер из Балчика, пассажиры стали махать нам, мы тоже помахали в ответ, и я по своей привычке стала размышлять об истоках этой традиции. Почему люди, безразлично идущие мимо тебя по улице, больше того, готовые обругать тебя за ничтожную неловкость, становятся прямо-таки любвеобильными, если видят тебя из окна поезда, экскурсионного автобуса или с палубы корабля? Всякий раз, наблюдая эту картину, я задавала себе вопрос: какое начало в основе этого приветствия — злое или доброе? Люди, плывущие на корабле, машут тебе из чувства превосходства или в силу подсознательного импульса близости и симпатии к человеку, находящемуся, подобно им, в особой, более или менее опасной обстановке? А может быть, люди в принципе добрее, чем кажутся обычно, и неординарная ситуация — они в движении и в следующий миг уже минуют вас, то есть им не грозит ни ваша насмешка, ни попытка злоупотребить их открытостью — позволяет им подать знак близости и симпатии… Можете вы представить себе злую тетку, самую что ни на есть сплетницу и интриганку в вашем квартале, стоящей у окна своей кухни и с улыбкой машущей рукой проходящим внизу людям? Невозможно, да? Подумаете, что она свихнулась. Но голову даю на отсечение — на катере из Балчика было по крайней мере с десяток таких тетушек, которые тем не менее приветствовали нас искренне.

Пересекли след от катера, заплыли еще дальше в море и совсем перестали разговаривать. Сначала я подумала, что это из-за волн, расходившихся в обе стороны от кильватера (Николай на правах яхтсмена «просветил» меня — так называется след от корабля). Плыть по ним труднее, можно наглотаться воды. Но он продолжал молчать и когда море успокоилось. Мои попытки поддерживать хотя бы элементарный разговор успеха не имели, он или отвечал односложно «да», «нет», или молча кивал. И тогда меня вдруг обожгла догадка: наверное, он устал, но неудобно сказать об этом. Конечно, устал, испугалась я. Ведь это я все время на море, а он, может быть, не плавал с прошлого года, к тому же курильщик, и хоть бегает кроссы по утрам, но дыхание, видно, на исходе. Мы проплыли три-четыре километра, а возвращаться к берегу куда труднее. Оглянулась — кругом ни души… Берег с лодками, тентами, спасательными вышками казался далеким и погрузившимся в воду. Николай заметил, что я посмотрела назад, и, видимо, почувствовав облегчение, сказал:

— Если плыть так дальше, то часа через два доплывем до горизонта.

— Это всегда было моей мечтой. Но к сожалению, горизонт — как все хорошее в жизни: кажется, что приближаешься к нему, а он все отодвигается и отодвигается… Знаешь, как говорят здешние лодочники: «совсем недалеко, всего от нас до горизонта».

— Да, с хорошим всегда так, — сказал он. — Может быть, и к лучшему. Достигнутый горизонт уже не горизонт, а пристань, сказал бы мой приятель, тот, что пишет рассказы.

Мы посмеялись, и я спросила как можно непринужденнее:

— Возвращаемся?

— Как хочешь, — с готовностью поддержал он мою инициативу.

Вот, подумала я, одно из маленьких удовольствий, остающихся на женскую долю: жертвовать своим честолюбием, спасая мужское.

По сути дела, спасла нас дежурная моторка, которая затарахтела за нами, как только бинокли спасателей потеряли нас из виду. Силы Николая явно кончались, да и доплыла ли б до берега я — неизвестно, потому что началась мертвая зыбь, державшая нас фактически на одном месте. Моторка пошла сначала в другую сторону, так как течение отнесло нас довольно далеко, сделала большой круг и наконец на обратном пути заметила нас: хорошо, что я начала махать обеими руками.

Николай протестовал, хотя и не очень категорично, почти в шутку, против возвращения на лодке и согласился после того, как спасатели выдвинули в качестве аргумента мертвую зыбь, о которой я ему не говорила, боясь испугать. Оберегая его честолюбие, я сделала вид, что не заметила, как ему помогли взобраться в лодку и как он растирает левую ногу… Даже представить страшно, что стало бы с нами, если бы не спасатели. Наверняка утонули бы. Он по крайней мере… Я думала об этом, сидя в лодке, и все чудесные слова о горизонте, о прекрасном в жизни казались глупостями. Важно одно: мы спасены, живы и здоровы. В конце концов, самое прекрасное в жизни — сама жизнь.

На берегу мы стали подшучивать над своим приключением, обвиняя, конечно, появившуюся так кстати для спасения нашего престижа мертвую зыбь. Курили (всегда удивляюсь, почему так приятно курить на пляже), играли в крепости, и Николай сбил все щепочки с моих песочных башен, а я у него только три.

Очевидно, оберегая свое реноме, он несколько раз предлагал поплавать еще. Я отказывалась, ссылаясь на усталость, а на самом деле из страха, что у него снова сведет ногу: он то и дело принимался растирать ее. Только когда мы уже сильно перегрелись, я согласилась, с условием — до буя и обратно. На сей раз он был разговорчивее, поспорили, кто знает больше стилей, и опять победил он, так как владел баттерфляем и дельфином, которых я не знаю. Он пообещал научить меня, а это значило еще несколько дней на пляже… Сердце забилось — не унять.

Искупавшись, встали в круг курортников, поиграли с ними в волейбол, потом пошли за мороженым, потом на пристань — встречать ракету из Варны, сфотографировались на верблюде в нарядах бедуинов, в общем, слонялись по пляжу. День был длинный-длинный и казался вечностью, наполненной счастьем. Каждый миг приносил что-то новое и интересное, а все потому, что рядом был Николай. Его присутствие придавало новый смысл окружающему, сделало его значимым и сопричастным огромной радости, переполнявшей меня. Мои чувства, казалось, вбирали в себя весь мир, будто какая-то невидимая часть меня самой распростерлась над пляжем, над морем, властвовала надо всем… А ведь если рассуждать здраво, то, в сущности, не было особых оснований радоваться и воображать невесть что, так как один день и даже перспектива еще нескольких таких ничего не означали. Но видимо, человек, мечтавший о многом и почти ничего не получивший в юности, приучает себя радоваться и тому малому, что жизнь иногда милостиво подбрасывает ему. А сейчас? Разве это малость?! Будь справедлива! Жизнь развязала мешок с дарами и сыплет их на тебя, как манну небесную. Рядом со мной мой бог — Николай, доцент Николов, товарищ Николов, и еще как хотите его назовите, но вот же он — мой бог, да, бог, о котором я даже мечтать не смела. И притом он вовсе не безразличен ко мне (что кривить душой? с первой встречи заметила), мужчины не умеют этого скрывать. Я не задавала себе вопроса, любит ли он меня, глупо было бы, важно, что я люблю его до самозабвения, что он, да, сам он, со мной, восхищается мной и явно небезразличен ко мне. Если кто-то скажет, что это еще ничего не значит, что в сравнении с моими чувствами это слишком мало, то я отвечу: да, мало, но и много. Это все!

Вернулись под зонт с нашими сумками и одеждой и решили остаться до той поры, пока все не уйдут. Оказалось, что мы оба любим этот час, когда берег пустеет и на нем вместо людей появляются чайки и гларусы. Их крики наводят тоску, такое чувство, будто что-то уходит из тебя…

Но посидеть дотемна помешали спасатели; они настойчиво предлагали сыграть в карты, в бадминтон, прокатиться на лодке, обещая на завтра водные лыжи и скутер. Мы, чувствуя себя обязанными, держались приветливо, но я скоро заметила, что Николаю становится не по себе, он все меньше принимал участия в разговоре и сосредоточенно смотрел на море, где шла группа военных кораблей. Это вовсе не смущало спасателей, наоборот, они стали еще назойливее, и, чтобы избавиться от них, я, посмотрев на часы, извинилась и сказала Николаю, что мы опоздаем на встречу.

Когда, уже одетые, мы сидели в машине и думали, куда отправиться, мне пришло в голову просто перебраться на другое место, сделав вид, будто уезжаем. Но возвращаться… да и настроение позднего пляжа было уже испорчено. А может быть, нам обоим было так хорошо, что не хотелось фальшивить даже в малом. Бывают моменты, когда не хочется сообразовывать свои действия с кем бы то ни было, когда на душе легко, чисто и ты никому на свете ничем не обязан, даже своим спасителям!

Поехали куда глаза глядят, солнце стояло еще высоко. Дорога привела к Аладжа-монастырю. Поднимались по выдолбленным в скалах ступеням, заглядывали в пещеры монахов, повстречали поводыря с медведем. Он пел родопские песни и все понукал медведя плясать; после каждой песни медведь обходил круг и собирал дань в шляпу хозяина, а тот тем временем старательно изливал на толпу зевак свой ужасно тупой юмор.

После долгих колебаний решили провести вечер в баре «Кукерите»[24]. Хотя в Варне я уже много лет, но там еще не была и кукеров видела только на снимках. До начала программы оставался час. Решили использовать его на поиски ночлега, так как после бара за руль не сядешь. Правда, я сказала, что могу не пить и поведу потом машину, но он и слышать об этом не хотел. В отеле «Спорт палас» он сумел договориться с администратором о двух комнатах. Мы перенесли вещи, я приняла душ, причесалась, подкрасилась, и все же пришлось ждать Николая внизу в холле, так как он решил побриться. Наконец отправились к кукерам.

Было еще сравнительно рано, и мы заняли столик возле сцены. Ужин заказали сразу же — оба были страшно голодны. Принесли жаренное на углях мясо, невероятно вкусное, особенно в сочетании с сухим белым вином. Официант спросил, понравилось ли нам их фирменное блюдо. Мы похвалили. Показав авторучкой на соседний стол, за которым сидели немцы, он сказал, что те заказывают уже по третьей порции. «До третьей мы вряд ли дойдем, — усмехнулся Николай, — но часа через два принесите еще по одной». Я бы с удовольствием заказала вторую порцию тут же (мясо только еще больше разожгло аппетит), но показалось неудобным, и в качестве компенсации налегла на салаты.

Через двадцать минут после нашего прихода бар был уже полон и программа началась. Если бы знать, что номера будут такими шумными, сели бы подальше. К тому же они оказались и просто страшными. Танцоры были неутомимы. Одетые в лохматые шкуры, в огромных страшных масках, они кричали, как ненормальные, и сводили с ума бренчанием навешанных на них зеркалец и всевозможных медных колокольчиков. Гвоздем программы был момент, вероятно специально введенный режиссером: один из кукеров решает проявить симпатию к даме в зале — эта злая доля выпала мне. Когда бренчащее и ревущее чудище подскочило ко мне, я вскрикнула и инстинктивно бросилась Николаю на грудь. Раздался общий хохот. Эту цель и преследовал, конечно, режиссер. Немного успокоившись, я поклялась: если кто-то из них попытается повторить номер, плесну в маску стакан вина. Иностранцы наверняка примут мою выходку за часть представления, и тогда посмеюсь я. Но по крайней мере до одиннадцати, пока мы там были, кукеры к зрителям больше не подходили.

Программа утомила нас обоих. Решили уйти. Я принялась убеждать Николая, что участие проектирующей и исполнительской сторон должно быть равным, но он не позволял мне платить. В этой ситуации не растерялся официант. Пошутив: когда двое спорят — выигрывает третий, он забрал и мои и его деньги, отвесил нам низкий поклон и проводил до самого выхода.

В баре отеля «Спорт палас» мы еле нашли свободный столик. Метрдотель провел нас в самый глухой закуток, откуда программу почти не было видно, но зато и мы были защищены от любопытных взглядов. Впрочем, какое это имело значение? Честно говоря, имело — чувства мои были довольно противоречивы. С одной стороны, мне, как молодой дурочке, хотелось, чтобы весь мир знал, что я здесь с Николаем, что я счастлива, а с другой — над нашими отношениями тяготела какая-то условность, нечто вызывающее у меня чувство вины, что-то было все же не так, как хотелось бы. Может быть потому, что в наших отношениях присутствовала и деловая сторона? Или не была еще изжита во мне студенческая робость перед преподавателем, стеснительность, из-за которых я целый день путалась в «ты» и «вы»? Или просто-напросто проявлялась во мне типичная черта болгарок — чувствуем себя чуть ли не виноватыми за свои чувства и всегда боимся любопытных взглядов знакомых и незнакомых людей? Я обратила внимание на то, что стоит нам выйти из машины, как Николаем овладевает беспокойство, хотя он и старается не показывать его. Подумалось, не женат ли он, ведь сейчас многие не носят обручальных колец, но сама не знаю почему, я тотчас отогнала эту мысль. Самым подходящим объяснением казалось такое: боится, что увидит кто-нибудь из управления, знающий нас обоих, и это будет чудесным подарком сплетникам.

После второй рюмки виски я уже ни о чем не думала, полностью отдавшись во власть сладостного ощущения полноты жизни, с такой силой охватившего меня еще на пляже. Оркестр играет Гершвина, мою любимую пьесу «Американец в Париже», я с Николаем, все остальное — неважно. Не раз бывала я и на пляже, и в ресторанах, и в барах, но всегда или одна, или в компании не особенно приятной (в лучшем случае Вылчан или Стефан), и всегда было ощущение пустоты. Все чего-то недоставало… Всегда примешивалось чувство неполноты жизни, никчемности этих вечеров. Подлинно прекрасная жизнь обходила меня стороной, ускользала, оставляя мне лишь неясные предчувствия, боль неудовлетворенности, стремление к чему-то недостижимому, все время остающемуся для меня на кромке горизонта. И вдруг сотворилось чудо, я протянула руку и прикоснулась не к горизонту, а к вечности, бескрайности… Господи! Как это выразить словами? Новое чувство не поддавалось объяснению, несмотря на мою привычку «философствовать» по каждому поводу. Жизнь наполнилась упоительным волшебством.

Танцевали… Нет, прильнув друг к другу, как влюбленные юнцы, лишь чуточку покачивались в медленном ритме гершвиновского блюза, а когда Николай коснулся моих губ, меня подхватил испепеляющий смерч. Больше ничего не помню… Какая-то всепоглощающая боль, неистовство… Когда пришла в себя, увидела, что лежу в его комнате и рыдаю, опустошенная, обессиленная.

На другой день я взяла отпуск на пять дней. Николай сказал в управлении, что возвращается в Софию и даже, обеспечивая себе алиби, спросил, не нужно ли кому из руководства ехать туда — он бы подвез за компанию. А в полдень машина неслась к Солнечному Берегу. Я уже знала, что он женат, что есть дочка семи лет. Знала от Генова. Подписывая мое заявление об отпуске, подкрепленное справкой о кризе почечной болезни, добытой Донкой в медицинском училище, он, продолжая разговор с Николаем, зашедшим попрощаться с ним и со мной, начал передавать наилучшие пожелания «прелестной супруге и милой первоклашке». По пути на Солнечный Берег Николай силился вспомнить, знакомил ли он когда-нибудь Генова со своей семьей, в «пожелании» же увидел умысел: очевидно, Генов, подозревая, что я рассказала Николаю о его визите ко мне, решил отомстить за свою неудачу таким образом. Пошучивая над всем этим, Николай чувствовал себя явно неудобно — ведь он скрыл, что женат. Неловко объяснил: боялся, мол, сразу потерять меня. Я в ответ с вызовом заявила, что его семейное положение меня не интересует, главное, что я его люблю. И честно пыталась сама себя убедить в этом.

На Солнечном Берегу мы устроились в отеле «Глобус». Николаю дали «люкс» со всеми удобствами, а мне — комнатушку, в которую я даже и не вошла, только заглянула с порога. Там едва помещалась односпальная койка, и все же мне было совестно, что в разгар курортного сезона, при нехватке мест, целая комната пустует. Николай же считал, что это не наша вина, что виноваты идиотские порядки, из-за которых люди, любящие друг друга, не могут остаться наедине. А коли никто не даст им номера в гостинице, особенно в том городе, где они живут постоянно, то они ищут место «под кустом», в общежитиях, у сводников с их комнатами сомнительной чистоты. В лучшем случае приятель даст ключи от квартиры часа на два.

Теперь, когда я уже знала, что он женат, стало понятным его беспокойство на людях. Поэтому мы ходили в ресторан и в бар только нашего отеля, где мы были, пожалуй, единственными болгарами. Я сама звала его на дикий пляж. С трудом, но находили все же уединенные уголки, где он был спокоен. Здесь мы бросались в объятия друг друга, не стыдясь солнца и моря. В такие моменты я напрочь забывала о «прелестной супруге и милой первоклашке» и вновь наполнялась тем счастьем и чувством полноты жизни, которые впервые ощутила в наш первый день на Золотых Песках.

Мы уже не путались в «ты» и «вы», между нами установилась гармония, которая до сих пор казалась мне невозможной в отношениях между людьми. Может быть, потому, что до него я не встречала такой непосредственной свежести чувства, а может быть, и встречала, но это были не его чувства. Однажды я рассказала ему о своих студенческих годах, как чертила подружкам курсовые только потому, что проверял их он, как ходила на его лекции до самого конца учебы, как потом семь лет мечтала работать на его объекте, а он, помрачнев, курил сигарету за сигаретой, вдавливая окурки в песок, совсем так, как наш провадийский дьячок совал когда-то в ларец с песком еще горящие свечи. За целый час не вымолвил ни слова. Много раз меня подмывало спросить его об отношениях с «прелестной супругой», но решила: захочет — сам расскажет. Уж коли заявила, что его семейная жизнь меня не интересует, так нужно держаться. Я поняла только, что он женился в тот год, когда я кончала институт.

Пять дней, проведенных с Николаем, вызвали во мне чувство, до того не знакомое или уже забытое — ощущение уюта, человеческой близости, защищенности, надежности. Да, именно надежности, исходившей из каждого его жеста, слова, взгляда. И я, закоренелая холостячка, ярко выраженная эгоистка, не выносившая присутствия большинства чердачных соседей, теперь испытывала наслаждение, слыша рядом на подушке его равномерное дыхание, гладя его рубашки, готовя еду для мужчины, которого я знала, в сущности, всего несколько десятков часов. Еще в Варне, когда он вошел в телефонную будку позвонить жене, мне потребовалось собрать всю силу воли, чтобы не расплакаться, чтобы внушить себе самой: его семья не имеет никакого отношения к нам двоим, никто не может претендовать на него как на личную собственность. Припомнились споры с разными женушками, считавшими мужей чуть ли не своим законным имуществом, и вдруг подумалось, что или они были правы, или я начинаю глупеть.

Пять дней прошли… Я не позволила Николаю везти меня в Варну. Сказала, что ему нет смысла делать такой крюк — больше двухсот километров, — да и дорога от Варны до Софии куда хуже, чем Подбалканское шоссе.

«Ракета» идет примерно час, и можно досыта нареветься в каком-нибудь закутке…

Глава третья

С отъездом Николая я превратилась в телефонистку. Вот уже два месяца боюсь отлучиться из дому. Вначале он звонил каждый вечер, потом реже, а в августе ни разу. Он не дал домашнего телефона, сказал, что сам будет звонить. Поэтому я даже и не пыталась разузнать его номер через справочную. Честно говоря, меня не раз одолевало искушение позвонить самой. Обдумывала даже варианты: если трубку возьмет жена — назову другое имя, если он — предупрежу, пусть говорит, будто со знакомым. Но ни разу не решилась. В конце июля он объяснял свои редкие звонки болезнью дочери… Уехали за границу лечить ее? Но боже мой, уж месяц прошел, неужели нельзя открыточку бросить?! Однажды твердо решила: узнаю телефон и позвоню, сама не скажу ни слова, просто услышу ответ и будет ясно, в Болгарии они или уехали. Но и на это не отважилась. Да и зачем? Если захочет — позвонит. А если не звонит, значит, не хочет. Вопросы есть? Нет.

Начало сентября было теплым и солнечным. Чтобы рациональнее использовать сухую погоду, мы стали работать в три смены и без выходных. Если выдержать этот ритм еще дней двадцать, мы уложимся в сроки и в конце октября мост будет готов. В прошлом месяце обнаружилось, что поставляемое нам железо имеет прочность меньше заданной. Ждать новую партию — это до второго пришествия. Нет, останавливать работу нельзя. Во-первых, объект пусковой, во-вторых, простой ударит по карману рабочих, а они живут в бараках не для того, чтобы получать по сто левов. В-третьих, осрамлюсь перед Николаем. Утолщать столбы никто мне не позволит, да я и сама на это не пошла бы — весь мир смеяться будет. Оставалось третье: уплотнить арматуру, чтобы сохранить диаметр столбов. Генов сказал, что не возражает, но с распоряжением тянул, не подписывал. Мне было важнее, что он не отклонил предложения, и, не потребовав официального распоряжения сразу, я начала работы на свой страх и риск. Четыре дня я все пересчитывала и перепроверяла — бояться нечего! В проекте Николая ошибки быть не могло, так что надежность гарантирована. Перерыла книги, справочники, пересмотрела записи, которые делала, занимаясь в библиотеках, потом даже бая Стойне спросила, что он думает. Он сказал решительное «да», плюнул через плечо, и мы начали.

Изменения в арматуре были удобным поводом позвонить Николаю, но как раз тогда он сам перестал звонить, и я не решилась. А ведь пожалуй, именно нервотрепка с арматурой, колебания, расчеты, над которыми сидела день и ночь, помогли мне сравнительно легко перенести его отчуждение и снова замкнуться в привычном круге: чердак — Жожо — объект — Жожо — управление — Жожо — чердак. Я так часто включаю в эту цепь Жожо, потому что он, давая мне возможность остаться наедине с сумятицей мыслей и чувств, все больше становился важной частью моей жизни. На стройке, которая теперь превратилась в сущий ад, я не могла выкроить минутку на сигарету. Едва доберусь до дому, валюсь на кровать и в тот же миг засыпаю мертвым сном, поставив телефон у изголовья — вдруг случится чудо?

Думать о себе я могу только тогда, когда мы с Жожо пробегаем свои тридцать километров до моста и обратно, он, бедняга, обречен выслушивать мои «философские» сентенции, а среди них чаще всего одну: рожденный ползать летать не может, коль ты червяк — не воображай себя чайкой, не то упадешь и разобьешь и так уже побитую, хотя, говорят, довольно симпатичную физиономию. Жожо соглашается, ветер уже не бьет нам бешено в стекло, и даже мысли не возникает о том, что Жожо может развалиться на части — мы теперь не любители больших скоростей. Ползем себе по самой правой полосе, философствуем и зализываем раны.

Когда я училась в техникуме, каждые месяц-два к нам приезжала концертная бригада Варненской оперы, состоявшая из пенсионеров. Исполняли почти всегда одно и то же и часто — арию о клевете. Пел ее в манере «Ла Скала» весьма пожилой человек с благородной осанкой. Мальчишки, в большинстве своем из сел, передразнивали его кто как мог, и после каждого приезда бригады по всему техникуму гремело: «И как бомба разрыва-а-а-ясь…» Мне этот старик был симпатичен своей одухотворенностью, а арию я знала наизусть. Теперь забыла… все, кроме «и как бомба разрыва-а-а-ясь». Слова остались в памяти, наверное, из-за страха. Когда старик пел эту фразу, в глазах его появлялся зловещий блеск, бас сотрясал стены маленького зала, и я думала, что клевета что-то очень-очень страшное. С годами я, однако, убедилась, что клевета ничто по сравнению со своей сестрой сплетней. Против клеветы можно выступить открыто, можно защищаться, сколько хватит сил. Сплетня — враг невидимый. Она не разрывается, как бомба, а расползается, как раковые клетки в крови. Ты ничего не ощущаешь, живешь себе спокойно, строишь планы, решаешь свои проблемы, думаешь о настоящем, мечтаешь о будущем, но ты обречен. А когда болезнь обнаружится, то уже поздно: у вас не кровь, а водица. Поохают: такой молодой был (усерднее всех будут охать те, из-за кого появились эти клетки), а ты в это время уже шлепаешь на тот свет, только пятки сверкают.

Хорошо хоть, сплетня дошла до меня, когда с Николаем все стало ясно и я перемаялась. Уж такой характер: случись что, в первый момент чуть ли не умереть готова, паникерша страшная. А пройдет время, говорю себе: ну и пусть, пусть еще больше шишек на мою голову валится. В такие моменты мне все равно, будет существовать белый свет или нет, в том числе и моя злосчастная биологическая единица. Узнав о сплетне, я не запаниковала, наоборот, число риторических вопросов, которые я сама себе все это время усиленно задавала, уменьшилось, и даже в вопросе о молчании Николая появился малюсенький просвет.

Сплетне были известны некоторые подробности нашего пребывания на Золотых Песках и на Солнечном Берегу. Откуда? Следили или случайно кто-то видел? Если случайностей много, то криминалисты считают их неслучайными. О Золотых Песках знали многое — пляж, спасение, снимки на верблюде, ужин у кукеров, бар, ночь в отеле, а о Солнечном Береге — только про отель. Вероятнее всего, в первый день кто-то за нами следил, старательно к тому же. А Солнечный Берег? Тут достаточно знать человека, который может навести справки. Раз поехали на машине по направлению к Бургасу, то ясно, куда направились инж. и доц., к. т. н. и т. д. Не остановится ведь сам Николов в палатке кемпинга… Отомстить мне в управлении мог хотеть только один человек. А его лизоблюд, техник Владо, постарался разнести сплетню по всей стройке… Везде меня встречают теперь насмешливыми взглядами, а иногда даже двусмысленными шуточками.

Кто держится со мной по-прежнему сердечно, дружески, так это бай Стойне да его бригада. Филипп, тот, что продал мне «запорожец», смотрит на меня все так же преданно и все так же смущается, разговаривая со мной. Стесняется своего желания учиться или здесь что-то иное? Все прояснилось, когда чинили мою машину. В тот раз я вышла со стройки и только повернула к автобусной остановке, как рядом со мной затормозил «запорожец».

— Товарищ Донева! А где же ваш? — высунулся из окошка Мирчо, один из арматурщиков.

— Сломался.

— Садитесь, подвезем.

Кроме него, в машине сидели Кольо, Сашо и Филипп — за рулем. Меня посадили рядом с Филиппом, а трое ребят уместились сзади. Я пожалела, что поехала с ними, — и тесно им, и может оштрафовать автоинспекция. Всю дорогу они подшучивали над Филиппом — продал мне развалину. Я же его защищала: и недорого, и масса запасных частей, можно новую машину собрать. Он молча курил. Снизошел до разговора, только занявшись моим карбюратором. Велел Сашо подкачать шины, Мирчо — подрегулировать замки, а так как в машинах он разбирался, то все его слушались беспрекословно.

— Молодец ты, Филипп, за что ни возьмешься, любо-дорого смотреть, — сказала я, чтобы как-то поднять его настроение.

Сашо подхватил:

— Уж он у нас такой! Как-никак среднее машинно-тракторное образование!

— Ты бы, новобранец, качал да помалкивал, — покровительственно приструнил его Филипп.

— А что я плохого сказал? Человек не должен стыдиться своего происхождения. «Пойду, мама, в трактористы, буду землю я пахать», — пропел он. — А что? Кто каждый год получал знамя за соцсоревнование? Знатный тракторист Филипп Борисов из села Настрадиново Трынского района!

— Ты действительно был трактористом? — спросила я.

— Нечто вроде, — буркнул он.

— Не вроде, — подключился Мирчо. — Сколько на этом тракторе зарабатывал! За два года домище отгрохал в три этажа. Вот только жить в нем некому. А обстановочка — просто профсоюзная резиденция!

— Почему же уехал?

— Скучно в селе…

— Разве на стройках веселее?

— Конечно. Стройки всегда рядом с городами, а там рестораны, кино…

— А девочки — закачаешься, — добавил Сашо.

— Ваша бригада взяла, кажется, шефство над крановщицами? — пошутила я. — Как ни посмотришь, все около вас Пепа и Ванче. Уж не огонь ли любви?

— Точно! На Филиппа нацелились, — ответил Мирчо. — Да не тот случай, — погрозил он в пространство огромной отверткой. — Наш Филипп на необразованных не смотрит. Он и с нами-то последнее время не разговаривает. Но… поживем — увидим. Он… Так и быть, открою вам тайну, он решил учиться заочно.

— Правда, Филипп? — Я сделала вид, что первый раз об этом слышу.

— Да как сказать, — смутился он, — решить решил, а что получится… математику вот совсем позабыл.

— Могу помочь. У меня с математикой всегда было хорошо. Закончим большой пролет и, если всерьез хочешь, можем начать заниматься.

Видно было, что ему и неловко, и радостно, а Мирчо тут же заявил:

— Идем в бар! Филиппу повезло, он и угощает!

В баре мы заказали виски, ребята порассказали мне кучу анекдотов из жизни стройки, а потом Мирчо, огромный, как медведь, и удивительно добрый, пригласил меня танцевать.

— Вы откуда родом? — спросил он, неуклюже переступая с ноги на ногу.

— Из Провадии. Отец у меня каменщик.

— Э, так мы одного поля ягода, — обрадовался он. — То-то мы сразу увидели, что вы свой человек.

— Почему?

— Как почему? С другими инженерами разве поговоришь? Он, может, такой же крестьянин, как мы, и сигареты-то курит хуже, чем у нас, а идет, как индюк надутый. Я, мол, шишка, а вы как были пастушье, так и остались. Поучится несколько лет, сдаст экзамен по шпаргалке или с чьей помощью и уж чуть ли не бог… Нет, милок, и мы люди не хуже тебя, а в строительстве-то, может, и получше разбираемся. Что, у Кольо Фичето[25] высшее образование было?

— Высшее образование здесь ни при чем, — ответила я, — даже если бы такие люди не были инженерами, то все равно так же относились бы к тем, кто от них зависит.

— То-то и оно! Дашь власть дураку, потом хлопот не оберешься! — покачал он головой. — Я Филиппу сказал: учись на инженера, поможем. Будешь готовиться к экзаменам — норму за тебя выполним, ты головой работай. Но если потом нос начнешь воротить, то вот этими самыми руками дурь выбью.

— Филипп нос не задерет, он парень хороший, сразу видно.

— Не очень-то хороший… пока. Вам бы заняться его воспитанием, глядишь, и дорос бы до вас.

— Преувеличиваете вы мои достоинства, — засмеялась я. — Никто что-то рядом со мной не расцвел.

— Есть предложение, — сказал Кольо, когда мы с Мирчо вернулись. — Сдадим объект и поедем этой же компанией в Настрадиново. Дом большой, каждому по комнате, как в «Балкантуристе». У Филиппа потрясная луканка[26], у меня вино — закачаешься! Да все мы там рядом живем, каждый что-то принесет, и устроим пир горой! А горы у нас какие! Как, товарищ Донева, принимаете? Увидите, как встречают в нашем краю! Вам так понравится, что остаться захочется.

— Как же оставаться, если сами говорите, что там жизни нет? — засмеялась я.

Кольо замялся, но тут же выкрутился:

— Можно использовать как дачу. Жить в городе, а в субботу и воскресенье — на дачу, на чистый воздух.

Филипп прекрасно понимал, куда они клонят, и, нагнувшись над тарелкой, сосредоточенно уничтожал миндаль, не смея глаз поднять. И так щупленький, он как-то еще больше ужался.

— Меня жена Филиппа не пустит, — сказала я, и он тотчас поднял глаза:

— Я не женат!

Грохнул дружный хохот. Я вышла, будто бы позвонить, и через несколько минут уже была на пляже. Ни единой души, море спокойно, и, как струна, протянулась по нему лунная дорожка. В такую вот тихую лунную ночь мы с Николаем купались на Солнечном Берегу. В черной воде стало страшно, и я судорожно ухватилась за него.

— Ну и трусиха, — рассмеялся он. Чтобы как-то объяснить свой испуг, я сказала:

— А вдруг акула? И не увидишь в темноте.

— Наши акулы — мелочь.

— Мелочь? Я видела акулу, рыбаки поймали, — два метра с лишним и вот такая пасть! Может за раз полчеловека хряпнуть! Теперь почти точно установлено, что большая часть утонувших в Черном море на самом деле съедены акулами, многие умирают от разрыва сердца — в страхе принимают дельфина за акулу.

— Следовательно, чтобы не умереть, надо принять, что в нашем море, постольку поскольку оно наше, акул быть не может, — нарочито поучающим тоном произнес он.

— Принимай не принимай, а появится рядом с твоей головой акулья — не спастись, — дрожа ответила я.

— Тогда не остается ничего другого, как плавать в Панчаревском озере и в водохранилищах. Там акул нет, одни карпы.

— Нет акул — нет и моря, — прильнула я к нему и поцеловала, а он встал на дно и понес меня на руках.

— Тебе надо учиться драться, — сказал он на берегу. — В нашей жизни никто никому ничего не прощает. Цап — и конец.

…Послышались шаги. Из темноты появился Филипп с бутылкой в руке.

— Вам плохо? — склонился он ко мне, пряча бутылку за спину.

Я пошла к воде, ополоснула лицо, и мы побрели по песку. Остальные ждали нас на дороге. Я извинилась за то, что ушла, ребята поймали такси и отвезли меня домой, взяв слово, что скоро снова сходим в бар.

Всю ночь я боролась с акулами. Ночь лунная, зловещая, Николай стоит на берегу, скрестив руки на груди. Я кричу, умоляю, но он не шелохнется, не идет на помощь. И вдруг вместо него — Генов, смотрит высокомерно и ехидно ухмыляется. Я кричу — и просыпаюсь. Этот кошмар стал мучить меня с тех пор каждую ночь.

Самое странное, что какое-то время спустя я стала ловить себя на том, что не только в разговорах с людьми, но даже мысленно называю Николая Николовым. Неужели снова между нами та стена, которую он умеет ставить между собой и людьми, связанными с ним служебными отношениями? Она, конечно, возрождается только в моем сознании… из-за страха… но начинают сливаться оба образа: Николай, десять лет создаваемый моим воображением, и Николай, которого я открывала для себя эти шесть дней, проведенных вдвоем. Самое страшное, что все труднее идентифицировать первого со вторым, определять, кто из них теперь со мной. Ужас вновь возникшей дистанции, все более явное преобладание того, респектабельного ученого, удаляющегося от меня навсегда, стал воплощаться в ночные кошмары, вызывающие жуткую головную боль, которую ничем нельзя снять. Убеждаю себя, что страхи мои напрасны, смотрю снимки: вот он, Николай, рядом со мной на верблюде на Золотых Песках, да, Николай, мой Николай, он говорил со мной, держал в своей руке эту руку и эту, целовал меня, прижимал к себе это совсем исхудавшее теперь тело, сходил с ума от страсти, как гимназист, говорил, что любит меня, что главное — наша любовь, все остальное не имеет значения. Что бы ни ждало меня впереди, ведь все это было! Даже если только это мне и останется, разве этого мало? Чего я хочу? Кто я такая, чтобы предъявлять претензии? Нет-нет! Глупости! Какие претензии? Никаких претензий никому никогда не предъявляла, мое несчастье в другом — в неумении удержать при себе хотя бы ту малость, которую жизнь иногда милостиво мне подбрасывает. А почему так? Из-за чувства своей неполноценности? Почему некоторые считают жизнь своим должником, и, что бы ни получили от нее, все им мало, все недовольны. А мне перепадет самая малость — принимаю ее как что-то из ряда вон выходящее. Почему я чувствую себя всегда виноватой? Эта моя идиотская робость, все из-за нее, и теперешняя боль, отчаяние — тоже. Я почти физически ощущаю: образ Николая бледнеет, постепенно исчезает, а я ничего не могу сделать, чтобы его удержать, спасти, спасти хотя бы в себе самой! Или уж судьба моя такая? Или проклял кто меня? Только теряю, только все у меня отнимают, даже над своими мыслями я не вольна…

Эй, Лиляна! Хватит истерик! Виноватых нет. Соберись! Сегодня важный день, заканчивается заливка мостового полотна на участке с новыми опорами. Ты должна быть бодрой и обязательно подняться наверх. Бай Стойне говорит, поползли слухи, что опоры могут не выдержать, что главный инженер не подписывал новую арматуру. Только мы со старым трынчанином знаем, что подписи действительно нет, но все рассчитано, предусмотрено, так что держись смелее и обязательно поднимись наверх.

Натягиваю джинсы и водолазку — по утрам и вечерам уже холодновато. Распахиваю настежь окно, высовываюсь наружу — небо чистое, дождь едва ли пойдет, оставлю окно открытым — пусть проветрится. От сигарет, выкуренных накануне, в моих апартаментах пахнет лисьей фермой, как у Донки. Залив уже не лазурный, с утра горизонт затянула легкая дымка, а дожидаться, пока она поднимется, нельзя: дел невпроворот. Уже почти месяц у меня не было ни одного выходного.

По утрам в моем сознании привычно, само собой фиксируется, какой корабль ушел, а какой бросил якорь в заливе. За пять лет я стала узнавать корабли, приписанные к Варненскому порту, хотя и не знаю их названий. Они кажутся мне живыми, у каждого свой особый характер, своя стать. Один длинный, поджарый, будто иссушен и опален морскими ветрами, тропическим солнцем, другой округлый, чистенький, опрятный, наряжен в сверкающий белый и светло-зеленый цвета, третий такой ободранный, что цвет определить невозможно, — плывет куча старого железа, пускает дым, кажется, что сердится на весь мир. Нагруженные корабли осели в воду чуть ли не до иллюминаторов, как наседки на гнезде… такие же неподвижные, за целый день еле нос повернут, а то и вовсе не шелохнутся. А порожние торчат над водой, как гусаки — вытянут шеи и крутят головами туда-сюда, как бы чего не прозевать. Они не стоят в одном положении больше десяти минут, даже когда море совершенно спокойно, как, к примеру, сегодня. Это потому, что в заливе много течений, которые и без ветра вертят кораблями, как хотят…

Очень одинокие люди начинают иногда понемногу дичать. Я, наверное, тоже дичаю, потому что думаю о кораблях, словно о людях, ведь и у нас так же — кто знает, какие подводные течения носят тебя то туда, то сюда? Корабли похожи на людей и характерами. Одни из них солидные, самодовольные, мне они не симпатичны. Другие пообтерлись, продымились, кажутся опытными, отважными морскими волками, которых ничто не пугает. Они ближе мне и по другой причине: стоят одинокие, грустные, а те, солидные, глядят на них свысока, как на неровню. Наверно, при встрече в море даже флага не поднимут в ответ на их приветствие, а случись беда — от помощи этих работяг не откажутся. Морские волки в моем представлении дерзки, самоотверженны. Вот стать бы такой, как они, но это мне не по силам. Когда один из них входит в залив и встает на якорь, я часами могу смотреть на него, а уходит — становится тяжело на душе, будто ушел очень близкий человек. Если б женщин брали в моряки, я бы плюнула на диплом и все прочее и пошла бы бродить по свету с таким вот симпатягой…

Пора, однако, на объект да заскочить по дороге в управление. Генов вчера вернулся, и надо подписать у него распоряжение.

Запираю дверь и прошу Донку купить мне кофе, мой уже кончается. Она по обыкновению еще спит, а когда проснется, все позабудет; оставляю ей на столе деньги и записку, и через две минуты мы с Жожо будим весь квартал. В последнее время, едва прибавишь газу, Жожо страшно взвывает, случается, что и обругает нас кто-нибудь, высунувшись из окна. Ставить его на ремонт сейчас совершенно невозможно, он нужен, как солнце и воздух. Мне по должности полагается джип, но Генов и Тодоров ездят на нем по стройке и на рыбалку. Когда у Жожо испортился карбюратор, я попросила начальство передать джип мне, однако получила отказ, к тому же через секретаршу Тодорова, в прошлом почтальоншу. Екая, как все из Повелякова, она сформулировала ответ шефа следующим образом:

— У товарища Тодорова гости из министьерства, и он сказал, что джип вам нье подходит. Как только ему отпустьят «ладу», он сразу перьедаст ее вам, а джип нужен ему по служебным дьелам.

Конечно, она все выдумала сама, намек на «ладу» Николая звучал весьма прозрачно, но идти разбираться не хотелось. Как раз тогда от сплетен некуда было деться, и я целую неделю вообще не показывалась в управлении. Вопросы старалась решать по телефону, а у Тодорова в тот день и вправду были люди из министерства.

Генов, как обычно, сделал вид, что чем-то занят, и на мое официальное «здравствуйте» ответил только полминуты спустя.

— Слушаю вас, товарищ Донева.

После визита на чердак он держался со мной свысока, разговаривал в сугубо деловом тоне, а в глазах написано — убить готов.

— Я пришла с журналом распоряжений. По поводу новой арматуры.

— Что именно?

— На распоряжении нет вашей подписи.

— А что я должен подписывать?

Меня обожгло нехорошее предчувствие, но я ему не поддалась. Может быть, просто забыл.

— Распоряжение о новой арматуре опор, — повторила я, собрав все свое хладнокровие. — Ведь мы с вами приняли решение использовать для продолжения работ последнюю поступившую партию металла.

— Никаких решений не принималось, и как раз сегодня я намеревался вас вызвать, так как есть сигналы о вашем своеволии, о том, что вы без моего разрешения изменили плотность арматуры колонн, что может оказаться опасным.

Все ясно. В первый момент его слова ошеломили. Так всегда со мной, когда преподносят нечто подобное. Но я быстро овладела собой, даже вытащила сигарету и закурила, хотя в его кабинете не курят. Если б я могла, я убила бы его взглядом.

— Послушай, мерзавец, — сказала я тихо и приблизилась к нему. — Зря стараешься. И сейчас, и тогда, на Золотых Песках, зря вынюхивал, пес паршивый. Изменение согласовано с Софией. Они не возражают. А будет твоя подпись или ты в штаны наделал, роли не играет.

Не бойся, Жожо, все путем, дело сделано, уже на шоссе сказала я, осмыслив каждый нюанс разговора и придя к убеждению, что держалась хорошо, что ложь о согласовании с Софией — правильный ход, потому что Генов смолк, говорить стало нечего, да я ему и не дала возможности: тут же вышла, хлопнув дверью, а перед тем еще сунула сигарету в декоративную пепельницу, стоящую на его письменном столе.

Что он себе вообразил, этот олух? Что запугает меня? С такими приемчиками мы уже встречались, уже обжигались. Начинаешь работу по устной договоренности, а он тянет, не подписывает документацию. Если, не дай бог, что-то случится, он чист, как младенец, а тебя — куда подальше. Ты инициативу проявила — ты и расхлебывай! Теперь я была уверена: он и Тодорову ничего не сказал об изменении арматуры, иначе тот хоть бы раз что-нибудь спросил об этом. А Владо по геновскому наущению распустил среди рабочих слух, что работа ведется без разрешения, чтобы вселить в них страх и недоверие ко мне. Лиляна, Лиляна, и когда ты только поумнеешь! Нет, с тобой не соскучишься.

Боже мой, что удивляться Генову, если даже Николай поставил крест на всем, что было? Не морочил бы голову, сказал бы честно: сие обычная интрижка — приглянулась мамзель, сама бросилась на шею, провели весело несколько дней… и чао! Все просто, банально, в миллион раз безболезненнее, потому что никаких иллюзий. Мужчины, похоже, думают, что женщинам для счастья непременно нужны красивые слова. Как знать, может быть, некоторым женщинам и нужны, но это глупо. Женщина уже столько их наслушалась, что перестала верить. Но бывает, когда хочется им поверить. Ведь у каждой есть один-единственный в мире. И если выпадает счастье оказаться с ним, то она торопится услышать эти слова еще до того, как они будут произнесены… Будто раньше не слыхала! Да говорил ли мне Николай, что любит? Что, кроме нашей любви, все остальное не имеет значения? Говорил, конечно, как не говорил? Это был последний вечер на Солнечном Берегу. Сколько виски выпили — и не вспомнить… А в таком состоянии человек может поклясться в любви кому хочешь, хоть президенту Гондураса. Никто не виноват, сама я такая дурочка, вообразила невесть что. Всегда так: встречу человека и сразу готова уверовать в него, а потом — разочарование. Человек же как мост — в него можно поверить только после испытания. Нагрузи его втрое больше расчетной нагрузки, и, если выдержит, тогда верь. Проект может быть гениальным, но уложи некачественный бетон, и катастрофа неизбежна, потому что все зависит от связующего вещества. С мостом, однако, легче — бери почаще пробы да исследуй их. А в любви анализов нет. Хочешь связать один берег с другим — рискуй! Мост может продвигаться вперед шаг за шагом, ты же бросайся стремглав — или перелетишь, или бездна… Пошатнется один из берегов — тоже будут собирать на дне твои косточки…

Давай, Жожо, жми, милый! Сегодня у нас трудный, ответственный день, но нам не привыкать. Уже недолго осталось. Еще два-три месяца… Закончим мост и снова будем жить как люди. Наш многоуважаемый товарищ Николов наконец-то появится — служебная необходимость! На открытии пожмет нам руку и скажет на виду у всех: «Благодарю за отличное исполнение», а на банкете будет дрожать, как бы мы не пригласили его танцевать… потому что все взгляды будут обращены на нашу скромную персону. А наша скромная персона сядет в конце стола, как бедная родственница, и будет пить водку, если, конечно, не появится желание смыться к черту на кулички, убежать куда глаза глядят. Потому что он до такой степени будет бояться, как бы мы не заговорили с ним, что и слепые увидят: з д е с ь ч т о - т о е с т ь.

Нет, Жожо, лучше уж мы не пойдем на этот банкет. Водку и дома пить можно, правда? И с их идиотским управлением связываться больше не будем. Заберем свои манатки и премиальные, если нам их не срежут (неисповедима воля начальства), и заживем! Проедемся по Европе на автобусах и пароходах «Балкантуриста» и «Орбиты», а когда истратим денежки (для этого, сам понимаешь, много времени не надо), поедем строить мосты в Аравию, а там и думать забудем про высокочтимого товарища Николова, заведем себе «мерседес», и не исключено, что сзади повесим собаку с кивающей головой. Мостов построим побольше, чтобы и выбор был побольше, когда мы захотим слушать возвышенные речи какого-нибудь гражданина с «мерседесом» или без оного.

Глава четвертая

Встречают меня некрологи, вывешенные у главного входа в управление. На снимках мужчины, большей частью молодые, улыбаются. Никому из них и в голову не приходило, для чего понадобятся эти фотографии. Снимались, чтобы послать девушке, семье, старой матери, для Доски передовиков, в местную газету, на шоферские права. Повод всегда был конкретным. А понадобились вот для чего… И вдруг среди них — лицо бая Стойне! Меня как ножом полоснули. Вообще-то не суеверный, я незаметно для себя уверовал в него как в доброго ангела моих строек: он был на самых трудных и, слава богу, везде обходилось благополучно. Сердце сжалось в предчувствии: теперь все пойдет через пень колоду, но я тут же заставляю себя подавить страх мыслью о Бояне — нужно немедленно сообщить ему, вряд ли это сделали, а ведь они с отцом давно уж остались вдвоем на белом свете.

В управлении по-особому возбужденно снуют люди, перед кабинетом директора громоздятся венки, к которым женщины прикалывают ленты с надписями. Такое ощущение, будто попал в дом, где лежит покойник, даже чудится запах ладана, как в церкви. В суете никто не обращает на меня внимания. Директорский кабинет пуст, значит, надо идти к главному инженеру.

Увидев меня, Генов саркастически усмехнулся, но, видимо, сразу сообразив, что не та ситуация, подавил ухмылку. Медленно вышел из-за стола и, пожав мне руку, усадил рядом с собой на кожаный диван. Доставая сигарету, я ощутил дрожь в пальцах, подумал, что он не курит, что у него я вообще не видел никого с сигаретой, но, прежде чем я сунул свою обратно в лачку, он уже поставил передо мной пепельницу. Протянулось несколько тягостно-долгих секунд… По дороге от аэродрома до управления я думал обо всем, только не об этом разговоре. Уже в коридоре управления мелькнула мысль, что, может быть, нужно выразить соболезнование, ведь это их рабочие, но после его ухмылочки…

— Несчастье страшное. А что делается в домах погибших… Воплей, крику, обвинений…

Медленно поднимаю глаза, хочу увидеть, что же выражает его лицо. На безликой физиономии отпечаток того особого общего возбуждения, которое бросилось в глаза в коридоре, и ничего больше. Эта его поза, надутый вид, потуги смотреть на тебя сверху вниз… Мразь! Только теперь до меня доходит, что, пока ехал сюда, где-то в уголке сознания все время гнездилось невольное подозрение — уж не чудовищная ли это месть, но в Генове нет и намека на чувство вины, не проглядывает ни капли смущения.

И тем не менее мысль о причине, не имеющей отношения ни ко мне, ни к Лили, становится реальной и пробуждает во мне следователя, страстно жаждущего раскрыть дело до конца. Решаю вначале молчать: вдруг чем-нибудь выдаст себя, но его слова пригвождают к месту, и мои глаза не в силах оторваться от него.

— Причина установлена. Инженер Донева применила арматуру, не соответствующую предписанию.

На сей раз ему не удается скрыть злорадства. Из-за мелькнувшей мысли о возможности другой причины, спасительной для Лили, я оказался не подготовленным к его атаке и, очевидно, чем-то себя выдал.

— Почему? — Голос мой стал вдруг осипшим.

— Хм… почему… Потому что слишком о себе возомнила! Потому что не прислушивается к мнению более опытных инженеров.

— У меня сложилось впечатление, что как раз она-то прекрасно подготовленный инженер, — говорю я с нажимом, но на Генова мой тон не действует. Он держится победителем, почти не скрывая своего торжества.

— Да, у нее есть некоторые познания… в вашей области. Но для нас только книжных знаний мало. Нужен опыт.

— Нужен еще и ум, товарищ Генов. Чтобы изучить проект как следует, чтобы воплотить каждую его деталь! Я впервые встречаю инженера, столь подготовленного в нашей области. Держать в голове весь проект, помнить о всех деталях! Я сам этого не могу!

Удивляюсь про себя, к чему такая запальчивость, но раздражение подогревается тем, что Генов чуть ли не открыто забавляется происходящим. Подозрения вспыхивают снова, и я решаю впредь быть сдержаннее.

— Ну хорошо. Оставим вечный спор о теории и практике. Вы, однако, не ответили мне на вопрос, почему изменена арматура. И неужели Донева сделала это на свое усмотрение? Без вашего разрешения?

— Надеюсь, вы не допускаете мысли, что я могу разрешить какие-то отклонения от проекта? — Он снова улыбается иронично и снисходительно. — Вам известно, конечно, что со снабжением всегда затруднения. Вскоре после вашего отъезда выяснилось, что предписанной проектом арматуры нет. Это означало несколько месяцев простоя, соответственно отодвинулись бы и сроки сдачи объекта. Инженер Донева попросила разрешения продолжать работы с арматурой, имеющейся в наличии, сделала даже перерасчеты для столбов. Чтобы сохранить их диаметр, пришлось бы уплотнить арматуру, что, как вам известно, иногда представляет опасность. Поэтому я категорически возражал в личном разговоре с ней, а после этого сразу уехал в командировку на полтора месяца. День моего возвращения почти совпал с несчастьем… Чтобы заставить людей работать, она и техникам, и бригадирам представила дело так, будто я разрешил, но по занятости не успел подписать распоряжения. Как я узнал потом, ее подвел и Стойне Тренев, бригадир арматурщиков, уверивший ее, что никакой опасности нет. Впрочем, она говорила, что вы уведомлены об изменении. Это так?

Не отвечаю, потому что не знаю, что говорила Лили. Скорее всего, это провокация с его стороны. Что бай Стойне убеждал ее продолжать работу с новой арматурой, вероятно, правда: он был достаточно самонадеян. Но я почти с той же уверенностью готов предположить и другое: Генов обещал ей подписать распоряжение, чтобы подтолкнуть начать работу, а потом исчез. Едва ли он предвидел столь жуткий исход своей мести, хотел, конечно, провалить на чем-то помельче, а по ходу скандала как-то отыграться и на мне. А Лили, по сути дела, пошла на это ради меня, побоялась, что я в ней разуверюсь, если она не найдет решения…

В дверях появляется секретарша директора, смотрит на меня в упор и сообщает, что пора ехать на кладбище. Продолжать разговор по дороге невозможно, потому что в машину садятся еще две сотрудницы управления, которые многозначительно переглядываются, увидев, с кем им придется ехать.

На кладбище стоны, причитания. У шести, выкопанных в ряд могил стоят заколоченные гробы, и к каждому приникла, обхватив его руками, женщина, а то и две. Все они деревенские, все в голос причитают, стараясь перекричать одна другую. В их причитаниях я улавливаю лишь отдельные слова, а потом начинаю различать целую фразу, почти непрестанно повторяемую женщиной у ближнего ко мне гроба:

— Господи-и-и! Убить гадюку мало-о-о… Господи-и-и! Убить гадюку мало-о-о-о…

Лили не видно. Спрашивать неловко, тем более что на меня глядят косо, злобно или просто с любопытством. Чувствую, что постепенно становлюсь центром внимания, на меня смотрят больше, чем на причитающих женщин, делается страшно неудобно. Наконец директор Тодоров выступает вперед, чтобы сказать прощальное слово, и тут же на другом краю начинает отпевание поп. Неприятная заминка. Генов бежит к попу, что-то ему шепчет, и тот смолкает. Что говорил Тодоров, я так и не услышал, потому что все стоящие рядом со мной комментировали конфуз с попом.

— Людей верните! Сына моего отдайте! Соколика моего! — вдруг кричит одна из женщин, воздев к небу кулаки, и бросается к Тодорову.

— Верните! Верните! — подхватывают женщины у гробов, и снова поднимаются стенания, а я, пользуясь тем, что никто на меня не смотрит, незаметно выбираюсь из толпы.

Почти наверняка здесь разыгран классический вариант: Генов дал согласие, но не оформил его письменно, и теперь перед законом он чист, как ангел. А легковерные расплачиваются за свою доверчивость. Во всяком случае, я должен увидеть и объект, и Лили. Этот мерзавец Генов прекрасно понял, что вопрос, где Лили, вертится у меня на языке, знал, что я его не задам, и нарочно прикидывался удрученным, ничего не замечающим. Что-то подсказывает мне: она на объекте, и я решаю — сначала туда, а если ее там нет, к ней домой. Теперь, когда мои подозрения стали почти уверенностью, когда прояснилась роль Генова, когда я понял, что Лили пошла на это ради меня, чтобы не сорвать сроки сдачи объекта, чтобы я не разочаровался в ее способностях и в ее готовности мне помочь, меня вновь охватывает теплое чувство благодарности и близости, зародившееся уже при первых наших встречах. А я-то так подло отстранился от нее именно в эти два месяца. Скорее всего, принимая решение и начиная работу на свой страх и риск, она еще и не подозревала о перемене в наших отношениях. Но когда прошел целый месяц и ни одного звонка, она, конечно, все поняла, да и сплетни уже до нее дошли. Другая на ее месте прекратила бы работы.

— Вы из инженеров будете? — спрашивает молоденький таксист, когда я говорю ему, куда ехать. Отвечаю «нет», чтобы не разжигать его любопытства, но, видно, весь город только об этом говорит.

— Но едете туда из-за катастрофы? — продолжает выпытывать он.

— Нет. — Однако это его не успокоит, поэтому добавляю: — Я журналист.

— Сколько ей дадут?

— Кому?

— Да этой, начальнице моста.

— Не знаю. Разве она виновата?

— Она. И тот, из Софии.

— Из Софии?

— Ну да.. Инженер, который сделал планы моста. Укатила с ним в Созопол и бросила работу на самотек…

На стройке ни души. Все на похоронах. Машина останавливается у огромного опорного столба, упавшего прямо на дорогу. Расплачиваюсь и отпускаю шофера, он медлит, смотрит подозрительно. Но тут я мгновенно забываю о нем: там, наверху, на последней не рухнувшей плите, поддерживаемой балками, сидит Лили. За моей спиной разворачивается машина. Нарочно иду по обходной дороге. Хорошо, что шофер не заметил Лили, иначе наверняка остался бы понаблюдать за нашей встречей, а она, кажется, будет драматичной.

Лили встречает меня совершенно спокойно. Курит, во взгляде, пожалуй, даже твердость, но протянутая мне рука совершенно безжизненна. Видимо, Лили настроила себя на сугубо официальные отношения. Сажусь напротив, закуриваю. Лицо у нее изможденное, постаревшее сразу лет на десять. Курим, молчим.

— Так что же случилось? — Голос у меня какой-то сдавленный.

Скользнув по мне взглядом, она отводит глаза. Пожалуй, сначала надо как-то объяснить эти два месяца.

— Ведь я же тебе говорил, что у Ани больное сердце. Началось осложнение, и ни на что, кроме врачей и больниц, времени не оставалось. Звонил несколько раз, но тебя не было дома.

Она не смотрит на меня, но я краснею, представив себе, как она дежурила у телефона, не выходя из дому. Из-за этой лжи неубедительно звучит и другая — о дочери. Тут же возникает мысль: оправдываться глупо, да и возврат к нашим прежним отношениям невозможен, бессмыслен. Она и сама понимает это, не дурочка. Остается деловая сторона отношений.

— Правда, что Генов был против этой арматуры?

В уголках ее губ появляется какое-то подобие усмешки.

— Он обещал подписать, да? Но не издал распоряжения, уехал. А ты начала работы под свою ответственность. Так?

Лили не отвечает, даже не поднимает глаз, и я понимаю почему. С письменным распоряжением Генова или без него она не выдержала экзамена, ее решение оказалось неудачным. Но вопрос об ответственности совсем не то, что вопрос о способностях. Я кладу руку ей на плечо и говорю мягко:

— Ошибиться может каждый. Я тоже. Но зачем начала без официального согласования со всеми инстанциями? Именно в этом твоя ошибка.

Она медленно высвобождает плечо из-под моей руки и, усмехнувшись, показывает рукой вниз — дескать, увидеть могут. Смотреть на нас некому, такси уехало, все на похоронах, но Лили — девушка с характером. Обижаться мне не на что, она права, но к чему так упорно молчать? Стараясь подавить досаду, спрашиваю:

— Где твои расчеты по столбам?

Ответа опять нет. Уставилась в рухнувшие столбы и балки, молчит. Закипает раздражение, которому не даю прорваться наружу:

— Лили, ты можешь меня презирать, я это заслужил, конечно… Но оставим сейчас чувства в стороне. Давай посмотрим, что можно сделать. Ведь беда-то страшная!

Лили, резко вскинув голову, смотрит мне прямо в лицо. Глаза помутневшие, в движении губ — попытка что-то сказать, но из горла вырывается лишь глухой хрип.

Отшатнувшись в отчаянии, она закрыла рот рукой, отвернулась и разрыдалась. Я окаменел…

— Сладко спишь-почиваешь, дорогой! Никак не добужусь! — Это звонит Стоименов, один из авторов проекта. Разбудил меня, чтобы сказать: при проверке, проведенной нашей группой, выявлена ошибка в моих расчетах. Я только что заснул, потому что после встречи с Лили, которая не согласилась ехать в город к врачу, но все же дала мне свои расчеты, весь оставшийся день и всю ночь я проверял ее выкладки. Погрешность, о которой говорит Стоименов, практически не влияет на предел прочности, и абсолютная безопасность гарантирована, однако при условии точнейшего соблюдения всех предписаний проекта. Лили же изменила плотность арматуры, да и эти, с бетонного узла, кто знает, какой они бетон поставляли…

— Послушай, положение слишком серьезное, не до шуток, — с досадой прерываю его. — Кто еще знает об ошибке?

— Сейчас только мы, те, кто проверяет.

Швыряю трубку и опускаюсь в кресло. Все ясно, настолько ясно, что душу вновь сжимает тот леденящий ужас, который я ощутил вчера, поняв, что Лили не может говорить. Если ошибка не влияет на предел прочности, то ее вообще можно не считать за ошибку, из-за нее не возникает аварийной ситуации. Но если бы не она, столбы выдержали бы, бесспорно. Расчеты устойчивости, сделанные Лили, точны, но она не сообразила или сочла ненужным, целиком полагаясь на проект, перепроверить степень деформации. Ее ошибка наложилась на мою, и изменения в арматуре оказались роковыми. Ни на йоту не усомнившись в проекте, она пошла на большой риск, за который и в теперешней ситуации все равно отвечать придется ей, так как именно она в конечном счете нарушила предписания проекта.

Звонит телефон. Снова Стоименов.

— Слушай, мы все считаем, что бессмысленно выставлять напоказ нашу ошибку. Ей все равно этим не поможешь, а себя поставим в пиковое положение, к тому же без толку.

— Если не мы, так комиссия Мостпроекта доложит об ошибке. Они только и ждут, за что бы уцепиться.

— То ли найдут, то ли нет. Смотря кому поручат проверку. Сам знаешь, Стайчев и Цоневский не сядут за работу, пока по три рюмки не пропустят.

— А ты слышал о такой формуле — смягчающие вину обстоятельства?

— Брось! До суда еще далеко. Не надо ничего драматизировать. Сам понимаешь, сказать сейчас — значит дать им возможность поднять вой против нас. Ведь раздуют из мухи слона. Это… — он помолчал, наверное, взглядом советуясь с другими, — наша общая просьба.

Кладу трубку и с раздражением думаю, что они, в сущности, правы. Нет смысла давать Генову повод для новой атаки. Известие о моей ошибке будет для него манной небесной, и можно себе представить, как он раззвонит о ней направо и налево, действительно сделав из мухи слона. Иди доказывай потом, в чем твоя вина, а в чем не твоя.

Принимаю душ, чтобы хоть немного взбодриться, быстро одеваюсь. Пока тащусь в переполненном автобусе к управлению, вспоминаю, как когда-то, когда я был маленьким, онемел соседский мальчик. Мы играли на Боянском лугу, хлынул ливень, все попрятались под вербы у реки. В дерево рядом с нами ударила молния, расщепив его надвое. Со страху мы все попадали на землю, а один мальчик потерял дар речи. С перепугу мы убежали от него. Он заговорил только осенью, а все лето беззвучно шевелил губами, издавая иногда неясные звуки вроде тех, вчерашних, у Лили. Видно, детский испуг глубоко запал мне в душу, если вчера я испытал такой ужас, поняв, что она нема. Наверное, она онемела в тот момент, когда гигантские опоры, на которых покоился мост, начали проседать и с тридцатиметровой высоты полетели вниз стальные балки, опалубка и люди. Шок был настолько силен, что лишь молодость спасла ее сердце от инфаркта. После экспертизы я отвезу ее в город, надо обязательно показать ее врачу, может быть, сейчас это лечат уже быстрее, но, конечно, важно начать лечение вовремя. Похоже, что никто пока не знает о ее немоте, иначе бы судачили вовсю. Она не уходит с объекта, устроилась в пустом вагончике, и все принимают ее молчание за депрессию, естественную в ее положении.

Перед управлением стоит черная директорская «волга». Увидев меня, шофер, крепкий, симпатичный парень, сигналит два раза и, не выходя, открывает мне заднюю дверцу. Ясно, что ждали именно меня и что торопятся. Сажусь, тотчас выходят Тодоров, Генов и одетый в штатское следователь. Я уже встречался с ним при аналогичных расследованиях — с той лишь разницей, что тогда я выступал в роли эксперта, теперь же мое положение все еще неясно, и поэтому, садясь рядом, он лишь сдержанно кивает мне. Как знать, может быть, завтра придется сидеть напротив меня, вот он и блюдет дистанцию. К тому же можно себе представить, как обработал его Генов. Из всей троицы наиболее корректен Тодоров. Бывший рабфаковец, он не корчит, из себя творческую личность, но управлением руководит хорошо и, насколько я понимаю, крепко недолюбливает Генова, который наверняка спит и видит себя в директорском кресле. Усевшись впереди, Тодоров поворачивается ко мне и пожимает руку:

— Товарищ Николов, только что говорил по телефону с Мостпроектом. Экспертиза закончена, ошибок в проекте не выявлено, так что вам волноваться нечего. Вина целиком наша.

Достаю сигарету и не могу закурить сразу — руки дрожат. Гляжу на Генова, он выдерживает мой взгляд самоуверенно, нагло. Врезать бы ему, удушить, раздавить, как червяка. Я, в общем-то, человек мягкий, не смогу, к примеру, выстрелить в птицу, но такого, как он, убил бы, кажется, не моргнув глазом. Жаль, нет дуэлей, вызвал бы его не колеблясь.

Однако единственное, что я делаю, — отодвигаюсь от него насколько можно, рискуя зажать в угол следователя. Хорошо, что сиденья у этих новых «волг» широкие, и я с горькой иронией думаю, что и в жизни так: вроде бы рвешься разоблачить мерзость, выбросить ее вон, а дойдет до дела — лишь отодвигаешься в сторонку, а мир, между прочим, тесен, не многим больше сиденья в «волге» — отодвинешься чуть подальше да сам же и вывалишься, а мерзость спокойненько движется себе вперед…

— К сожалению, Донева не оправдала наших надежд, — продолжает Тодоров. — Ее своеволие стоило жизни шести рабочим, а государству — больше миллиона. Конечно, снабжение материалами плохое, объект пусковой… Все верно, но нельзя же рисковать так безответственно.

Вот подходящий момент разоблачить Генова! Но что-то меня останавливает. Доказательств никаких, а он все повернет в свою пользу, обвинив меня перед следователем в небескорыстной снисходительности к Лили. Впрочем, он это, без сомненья, уже сделал, так что я только подтвердил бы его слова и навредил бы и себе, и Лили. Говорить о моей ошибке в данный момент преждевременно, даже недопустимо, к тому же и специальная комиссия, проводившая экспертизу проекта, ее не обнаружила… Но если над Лили нависнет угроза тюрьмы, а это почти неизбежно, то я, конечно же, сообщу суду об ошибке, и мое заявление сработает, как хорошая бомбочка. Это будет весомым смягчающим вину обстоятельством и ощутимо скостит срок. Черт с ним, с моим реноме. Лили жертвовала ради меня, и я должен сделать для нее то же. Если не хочу уподобиться мерзости, которая рядом.

На стройке мертво: не работают уже третий день. Тут и там сидят рабочие — играют в карты. Увидев «волгу», прячут их, подходят поближе к нам. Смотрю вверх — Лили все так же курит на краю платформы.

— Инженер Донева! — кричит Тодоров. — Соблаговолите спуститься вниз!

Лили медленно, будто с неохотой, поднимается и идет по мосту, с трудом, через силу. Мелькает мысль — она, наверное, ничего не ест, только курит и курит. Лили подходит к нам, и догадка переходит в уверенность: она страшно осунулась.

— Мы приехали взять пробы и получить документацию, находящуюся у вас, — сугубо деловым, но вполне корректным тоном говорит Тодоров. — Мы думали, вы сами явитесь в управление, — добавляет он недовольно.

Лили, продолжая курить, переводит взгляд на меня, потом на следователя, видимо, догадываясь, кто он. Мне кажется, что в ее глазах появляется животный страх загнанного зверя, и у меня вновь вспыхивает желание сказать во всеуслышание о своей ошибке, успокоить Лили. Но вместо этого я говорю:

— Нужно провести исключительно тщательную экспертизу качества бетона. Бетонные заводы зачастую выдают некачественный материал.

Тодоров наклоняется и поднимает большой осколок опоры, лежащей рядом. Подает его шоферу, чтобы тот положил в машину, и, отряхивая руки, поворачивается к Лили:

— Принесите документацию.

Глядя, как она идет к одному из фургонов, он говорит:

— Боюсь я за нее. Расстроена страшно и явно не в себе. Не случилось бы беды… Может быть, — обращается он к следователю, — арестовать ее? Основания есть.

— Категорически возражаю! — вмешиваюсь я энергично. — Это совсем ее доконает. Разве не видите, на что она похожа? Лучше заставить ее переехать в город. Ей опасно находиться здесь, как бы не было покушения. Рабочие возбуждены, стоит кому-нибудь выпить, и…

— Добрый день, — слышу за спиной почтительно приглушенный голос техника Владо. — Товарищ Тодоров, вчера вечером сгорел вагончик, в котором эти дни жила инженер Донева. Расследовать причины не мое дело, но предполагаю, что подожгла она сама с целью сжечь документацию и замести следы преступления.

— Еще неизвестно, преступление или несчастный случай, — резко обрывает его Тодоров. — И как видишь, Донева несет документацию.

Она еще не остановилась, а Генов уже протянул руку к папке, но Лили подала ее Тодорову. Я тоже извлекаю из портфеля и подаю ему перерасчеты опор, сделанные Лили. Чтобы лишить Тодорова оснований вновь поднимать вопрос об ее аресте, я умалчиваю об отсутствии проверки по деформации.

— Вот ее расчеты. Проверял лично, все просчитано точно и компетентно.

— Тогда чем же объясняется катастрофа? Коли и ваши, и ее расчеты верны?

— Вероятнее всего, некачественными материалами, — отвечаю я и на миг останавливаю взгляд на Лили: в ней никаких перемен, все та же отрешенность.

Молнией пронзает мысль: а если она знает о моей ошибке? Ну да, она настолько детально изучила проект, что наверняка обнаружила ее. Однако в таком случае она учла бы ее при перерасчете, и мост бы не рухнул. Или она обнаружила ее уже после несчастья? Иначе чем объяснить равнодушие, с каким она отреагировала на подброшенную мною идею отвести обвинение и от проектантов, и от исполнителей? Значит, она приносит себя в жертву, даже не надеясь на то, что я догадаюсь об этом?

— Я настаиваю на исключительно тщательной экспертизе материалов, особенно бетона, — слышу я свой голос, а Тодоров вытаскивает рулетку и приказывает:

— Генов, записывай!

Присев на корточки, Тодоров начинает замерять сечение колонны и расстояния между элементами каркаса.

— Пожалуй, — обращается он ко мне, — сохранение сечения столба при увеличении числа армирующих элементов и есть главная причина снижения прочности.

— Не думаю, — отвечаю я, — здесь, мне представляется, причина не в этом.

— Вы проверили?

— Времени пока не хватило, но чувствую, что так.

— Где начинаются чувства, там жди катастрофы, — усмехается он, назидательно обводя всех взглядом.

Лицо Генова сияет торжеством.

— Вы, товарищ Донева, согласовывали с кем-нибудь изменения?

Лили молчит. Пристально смотрит на Генова, потом закуривает сигарету от уже выкуренной.

— Где журнал распоряжений? — задает новый вопрос Тодоров. Лили молчит, и он, прождав целую минуту, взрывается. — Молчанием и демонстрациями не поможешь, милочка! Нас такими выкрутасами не проймешь! Ясно?

Мои глаза встречаются с глазами Лили, и мне кажется, что я вижу в них благодарность за то, что не выдал ее тайны, и еще — полную отрешенность от Тодорова, Генова, следователя…

Руководитель старой школы, властный, как большинство из них, Тодоров уже не в силах унять себя. Он раздраженно велит шоферу заводить и приказным тоном бросает Лили:

— Завтра к восьми чтоб была в управлении — дашь показания товарищу следователю. В случае неявки доставим с милицией! — и садится в машину.

Мгновенно прикидываю, удобно ли остаться, но решаю, что разговор с ней лучше отложить на завтра. Выглядит она спокойной. Подаю руку, она лихорадочно стискивает ее. Пальцы тонкие и холодные, как у мертвеца. Меня охватывает беспокойство, снова мелькает мысль остаться, но снова решаю, что полезнее будет поехать с ними. Без меня разговор может принять неблагоприятное для нее направление. Особенно плохо, что разозлился Тодоров.

Затянувшееся рукопожатие не остается незамеченным. С трудом отнимаю руку, говорю «до свидания» и торопливо шагаю к машине. Следователь подвигается, давая мне место (слава богу, на этот раз рядом со мной он), и мы трогаемся.

— Так я, как вам уже говорил, тогда категорически возражал, — продолжает Генов разговор со следователем. — Сказал: можно подождать, можно остановить работы, но мы не имеем права рисковать жизнью людей и государственными средствами. И вы думаете, она меня послушала? Сказала всем, что я разрешил, и люди стали работать!

— Мы вообще допустили промах, взяв на такой объект, во-первых, женщину, во-вторых, такую молодую. Я не против молодых, — оборачивается к нам Тодоров, — но уж больно много в них азарта. Старый, опытный инженер никогда не пошел бы на такую авантюру.

— В последние два месяца я внимательно присматривался к Доневой, — опять гнет свое Генов, — и должен сказать, что в последнее время она стала слишком уж самоуверенной… надменной, заносчивой, вела себя просто вызывающе. Не считалась ни с чьим мнением, если появлялись разногласия или возникали споры по работе, угрожала вмешательством Софии… Вот, сами видели, как она держится. Это вообще стиль ее поведения — полное презрение ко всем! Директору и то не соблаговолила отвечать, так можете себе представить, как она ведет себя с остальными…

— Когда врачи вернут речь инженеру Доневой и она будет в состоянии защищать себя, то, вероятно, раскроет следствию некоторые интересные детали, имеющие отношение к этому делу, — произношу я спокойно, не глядя на Генова, и все разом оборачиваются ко мне.

— А что с ней? — спрашивает Тодоров.

— Утратила способность говорить. Очевидно, результат пережитого в момент катастрофы. И завтра ее нужно доставить не к следователю, а в больницу.

— Конечно, конечно, — говорит Тодоров. — А я-то так круто с ней… Но вам нужно было предупредить меня. Ведь вы… непосредственно связаны с ней… Да, надо было сказать раньше. Генов столько наговорил мне о ее поведении, а у меня вечно дела, — он обращался теперь главным образом к следователю, — не успеваю во все тонкости вникать, подумал, что и передо мной нос задирает. Генов часто на нее жаловался, часто… Значит, следствие придется немножко отложить, сначала выясним, как скоро она поправится. Может быть, даже и психическое расстройство… такое пережить… Обязательно покажем врачам.

Глава пятая

Вчера пожаловал на такси, сегодня — на катафалке Тодорова. Причина? Причина яснее ясного: теперь он — с л у ж е б н о е лицо, а служебное лицо не может разъезжать на собственной машине. Сюда теперь едут только р а с с л е д о в а т ь. Пусть расследуют. Мне уже все равно. Какое-то тупое безразличие ко всему. Никогда такого не было. И никогда не было так тяжко терпеть себя самое. Все вокруг мучит меня. Как в кошмарном сне: хочешь проснуться, а не можешь. Чувствую, что между мной и всем, миром оборвалась какая-то связь, а какая — не могу определить. И страха уже нет. И о тюрьме не думаю. Да я там просто не могу оказаться. От этой уверенности испытываю даже злорадство. Что-то тянет меня к баю Стойне, к его ребятам. Все мне кажется: подниму голову вверх и увижу их лица. Будто они откуда-то все время глядят на меня пристально и чуточку насмешливо, зовут к себе… Боже мой, почему именно они? Почему те, кого знала ближе других? Филипп, Мирчо, Кольо, Сашо… Почему меня не было в тот момент с ними? «Волга» Тодорова не казалась бы мне теперь катафалком, а каждая машина — милицейским джипом. Не тряслась бы — тебя забирать едут… Не видела бы, как мать Филиппа ведет женщин к моему вагончику. Встреться я им в тот момент — растерзали бы. Не смогли открыть дверь, облили бензином и подожгли. Что толкнуло меня тогда понести документацию в канцелярию? Не помню, запирала я дверь уходя или нет? Наверное, по привычке заперла все же. Задержись я хоть на минуту, они схватили бы меня там. Что кричали? Смерть за смерть! Хотели отомстить за детей, за мужей… значит, кто-то их натравил, кто-то внушил им, что мост рухнул из-за меня. Может, и так. Если бы я не изменила арматуру, если бы подождала новую партию металла, наверняка ничего бы не было. А теперь ясно: все свалят на меня. Ты отступила от проекта — ты и отвечай. Черт с ней, с ответственностью, пусть делают со мной, что хотят. На все согласна, лишь бы людей вернуть… Не вернешь… Не могу поверить, что бая Стойне нет. От отца родного столько хорошего не видела, сколько от него. Все дочкой звал. И умница-то ты моя, и справная… коли в мой дом войдешь — солнцем его осветишь. Родишь мне двоих внучат, чтобы не куковал я на старости лет. Нянчить их буду, а вы спокойненько ездите по чужим краям. Вот только стоит ли тебя мой непутевый? Не заслужил он такого счастья. А может, уж и исправился, может, совесть заговорила, стыдно небось… Но пока не явится прощенья просить, знать его не хочу. А тебе, вот увидишь, он понравится. Он вообще-то парень что надо, толковый — сразу все схватывает. А в тебе мне не по душе только одно: сигаретки твои. Брось ты их. Цены тогда тебе не будет… Потом, когда узнал о Николае, стал стесняться, не знал, как вести себя со мной, о сыне уж не говорил… Однажды до того тошно было, что спряталась в опалубке, а он там на меня наткнулся. Разревелась и все ему рассказала про Николая, который уж и звонить перестал. Он, бедняга, не знал, чем меня утешить… Бай Стойне… Вот тебе и справная дочка. Едва опознали вас всех потом…

Ну а ты, голубушка, сама видишь, какая, ты. Куда ни нацелишься, все мимо. А почему? За что? Хоть бы раз повезло! Но сама виновата. Не было б так тяжело, если б не уверовала в чудо. А теперь что ж — сама вознеслась выше облаков, винить некого, что на землю грохнулась. Судишь обо всех по себе, забываешь, что этот свет не тобой управляется. Им достаточно пальчиком пошевелить, чтобы поднять тебя к облакам или убрать на два метра под землю… Раньше могла думать о нем, мечтать о встрече, об общей работе, сама не знаю, о чем еще. А теперь одних мыслей о нем мне уже мало, он сам мне нужен. Он или никто. А по-честному, так и ничто. Нет, ничего мне не нужно! Дурочка я, самая настоящая. Ну что общего может быть у меня со служебным лицом, приехавшим расследовать мое «дело»? Люблю я его или ненавижу? Не знаю, не знаю! Как будто их двое. Один — мой Николай, другой — руководитель проекта, доц., инж., к. т. н. и т. д., товарищ Николов, у которого к тому же больная дочь и сложное семейное положение… и общественное тоже. Завтра утром он сядет напротив меня и вместе со следователем, Геновым и Тодоровым будет р а с с л е д о в а т ь с л у ч а й, а я буду давать показания.

Если буду…

Утром найдут меня… Большинство обрадуются — покарал бог гадюку! Служебные лица прекратят следствие, свалят вину на меня, и все на этом кончится. Родные за мной приедут, конечно… Моя мать, как Филиппова, тоже будет в черном, и наконец-то дома хоть чуть-чуть поговорят обо мне. Матери Филиппа легче — есть кого проклинать, а моей матери достанется один срам. Дочка-то ее, такая-сякая, связалась с одним из Софии, а у него семья, людей из-за этого сколько погибло. Но он-то сухим из воды вылез, все на нее свалил. При таком варианте и моей матери будет кого проклинать: обманул мое дитятко, покарай его господь, а она у меня глупая, несмышленая, зачем не прибрал меня господь вместо нее… и так далее. Брат и отец меня пожалеют, а та, клушка, обрадуется — ведь им одним достанется дом в два этажа. Через год она заставит продать дом и переехать в Варну, купят квартиру с полуподвалом, сунут в него стариков, а на лето и сами с ребятишками будут туда перебираться, а верхние комнаты сдавать курортникам. В этот же подвал перевезут остатки моего хозяйства: электрокамин, плитку, одеяла, палас…

Интересно, знает обо всем Донка и другие с нашего чердака? Не могут не знать, небось весь город говорит. Никто, однако, идти не торопится. Зачем я им? Ни с кем у меня там нет ничего общего. Даже лучше, что я осталась здесь, по крайней мере никто ни о чем не спрашивает, наоборот, все делают вид, что не замечают меня. И работать не хотят, боятся подниматься наверх, ждут результатов экспертизы. А чего ждать? Чему надо было рухнуть, то рухнуло, а столбы подо мной со старой арматурой. Но все напуганы. Только Слави, второй техник, да крановщицы Пепа и Ванче держатся со мной по-человечески. Девчата звали жить к себе, но в канцелярии мне лучше. Никто мне не нужен! И я никому не нужна… Только комиссия по расследованию будет завтра интересоваться моей особой… Все же надо, наверное, попытаться заставить тех, внизу, приступить к работе. Никто меня пока не увольнял… Поди попробуй! Никто и слушать не будет. Сидят себе, в карты играют, выпивают и, конечно, обсуждают… как бы со мной расправиться. Да уж, душу отводят, кто как может. А жалеют все об одном только: что меня вечером в вагончике не оказалось. Когда мужики выскочили и начали отгонять тех женщин, крику было, шуму! Бросились гасить пламя огнетушителями и песком. Вскоре не меньше десятка машин выехало с территории. Видно, родственники испугались И решили смыться от греха подальше. Вместе с ними и кое-кто из рабочих уехал. Через месяц явятся в управление за последней зарплатой, предъявят справки о поступлении на работу на другой объект, и никто им слова не скажет, почему, мол, уехали без предупреждения. За эти три дня столько бетона затвердело в машинах, в ковшах кранов… Как все это теперь выправить? Выправят… Хуже, чем вышло, не бывает… Какой же жалкой бездарью выгляжу я в его глазах!

Зря я выдала себя. Что на меня нашло? Забылась, рот разинула… Прямо загорелось выпалить, что не нуждаюсь в его помощи. Будет теперь соболезновать, хорошо хоть не сказал никому… Тодоров чуть не взбесился: «Нас выкрутасами не проймешь! Ясно?» А кто ты такой? Что ты понимаешь в строительстве? Сам-то хоть раз в жизни что-нибудь построил? А он-то, когда уезжали, порывался что-то сказать, да испугался тех, в машине. Да и что он мог сказать? Опять бы завел одно: иди к врачу… что же случилось… Ну откуда я знаю что! Сказал, что проверил мои расчеты. Если они действительно правильные, то почему рухнул мост? Его проект точен. Он не может не быть точным. Если выдержат нервы, то сяду вечером, проверю, ведь у меня есть все таблицы и справочники. Выходит, и я буду расследовать его. Боже мой! Какой идиотизм! Можно ли было два месяца назад подумать, что мы будем р а с с л е д о в а т ь друг друга! Я была готова идти с ним хоть на край света, умереть с ним. А теперь… Глупости, причем здесь расследование? Просто я хочу понять сама, в чем дело. Даже если и есть что-то в его проекте… Нет, это исключено. Конечно, исключено, и не тебе в него соваться!

Представляю, как потирает теперь руки этот шакал Генов. Его Владо в прошлую среду отказался работать без подписанного распоряжения, значит, заранее сговорились. Пытался и других настроить, да не вышло. Неужели эти двое что-то подстроили? Нет, не верю! До такой степени — нет! Не могут люди быть такими. Просто катастрофа им на руку. С Геновым все ясно: у него причина личная. А Владо? Может быть, правда то, что говорил бай Стойне? У Владо большой опыт, он был техническим руководителем на некоторых объектах в Девне и тут должен был бы им стать, если бы не взяли меня. Но если они с Геновым приятели, то зачем меня брали, когда можно было взять Владо? Сам дьявол не разберется в их комбинациях. Весной ходили слухи о машине цемента, проданной каким-то человеком Генова. Но документы у Владо оказались в порядке — сама проверяла. Может быть, с тех пор у него зуб на меня? Вполне возможно… А теперь играет в принципиальность, и оба с Геновым стараются утопить меня. Даже чересчур стараются.

Допустим, свалят всю вину на меня… Так оно и будет. Состав преступления? Шестеро погибших и более миллиона… Двадцать лет тюрьмы. Выйдешь оттуда в пятьдесят. Ладно, пусть в сорок пять. Будешь работать — сократят срок. Ну? Нужна тебе такая жизнь? Лет пятнадцать будешь рабочей на стройках, потом еще с десяток — помощником технического на объекте, на который никто не идет, и — конец…

А вдруг меня оправдают? Ерунда!

Нет, не могу больше! Нужно пойти лечь спать, а когда проснусь, все это окажется сном, кошмаром… А лучше не просыпаться. Вопрос — хватит ли сил решиться? Ведь шаг — и все кончено. Будто бы была, с ними наверху… тогда… Так за чем дело стало? Ну, зайдется сердце, пока летишь, — и конец. Потом уж ничего не почувствуешь.

Голова раскалывается. Третий день думаю об одном и том же, мечусь в каком-то заколдованном кругу и ни до чего не могу додуматься. Хоть бы скорее кончали они свои экспертизы и расследования, я бы знала, что делать. Но в тюрьму я не пойду, это совершенно ясно.

Следствие еще кое-как вытерплю. Хоть в эти дни еще на него поглядеть! Не на Николова — на Николая! На моего Николая, с которым хотели плыть до горизонта.

А представь себе, Лиляна, что бетон на этих опорах окажется некачественным или геологические изыскания неточными? Ведь тогда не будет на тебе никакой вины, ты, как и все там, внизу, будешь скорбеть о бае Стойне и его ребятах, и тебя не будет грызть одна и та же мысль: ты их убийца. Представь себе, что его дочь была действительно настолько больна, что он не мог тебе звонить. Представь себе: через несколько месяцев врачи вылечат тебя, а когда будут выписывать, он придет в больницу с букетом цветов и скажет…

Глава шестая

Известие о самоубийстве Лили пришло назавтра ровно в восемь. Я, Тодоров и следователь пили кофе в крохотном баре управления и вновь обсуждали возможные причины катастрофы. Тодоров изучил расчеты Лили и обнаружил, что она не проверила степень деформации, я же снова повторял версию о плохом качестве материалов, с которыми пришлось работать. Нервы мои были на пределе, я не спал фактически уже вторую ночь: часа четыре бродил по улицам, как лунатик, так и не приняв решения: сообщить о моей ошибке или умолчать о ней. Поэтому, когда какой-то работник управления ворвался в бар и выпалил, что ночью Лили бросилась с моста, у меня начался криз, сердечная недостаточность, что в последнее время случается нередко. До обеда пролежал в амбулатории, докторица настаивала на отправке в больницу, хотя бы на один день, но я сумел убедить ее, что мне стало лучше, и когда она пошла обедать, я поднялся и ушел.

На другой день приехали ее родители из Провадии забрать наглухо заколоченный гроб. Рабочие рассказывали, что когда нашли останки, то только по волосам и одежде поняли, что это она. Значит, к лучшему, что мне стало плохо и можно было не ходить туда, не видеть, что Лили уже не Лили, а бесформенная, окровавленная масса, расплющенная на одной из огромных обрушившихся железобетонных плит.

Вечером мы с Тодоровым, Геновым и Цоневским — председателем экспертной комиссии, составили итоговый протокол о катастрофе, в котором в качестве причины указано применение арматуры, не предусмотренной проектом. Как всегда в таких случаях, по неписаному закону — спасать живых — всю вину взвалили на того, кого уже нельзя отправить за решетку. Я долго думал и пришел к выводу, что бессмысленно выдвигать обвинения против Генова, так как никаких доказательств у меня нет. Кто-то из рабочих и техников, возможно, и вспомнит, что приезжал главный инженер и разговаривал с Лили, но это естественно, это входит в круг его обязанностей. Он не дурак — сам намекал, что говорил с ней о столбах, но в личной беседе, а тут уж свидетелей не найти. К тому же, когда она начала устанавливать каркасы с новой арматурой, он был в командировке, а вернулся за день до несчастья. Скандал навредил бы прежде всего мне самому. Не только потому, что Генов снова раздул бы нашу историю, но и потому, что ненароком могла бы обнаружиться моя ошибка, а уж ее-то он постарался бы использовать с неменьшим эффектом.

Начинают работать двигатели самолета, проходит стюардесса с леденцами и пропитанными одеколоном салфетками, потом извещает, за сколько минут, на какой высоте мы преодолеем расстояние до Софии, напоминает о ремнях, желает доброго пути и старательно выговаривает то же самое на русском, немецком, английском. Похоже, что это та же девица, но не уверен. Из-за их стереотипной красоты и стандартной любезности всегда кажется, что летишь с одной и той же стюардессой. Во всяком случае, от того, что Лили нет, ничего на свете не переменилось. Слушаю наставления, как вести себя в самолете, смотрю на кресла перед собой, на суету около самолета и пытаюсь представить себе, что лечу не в Софию, а в Варну, что лишь вчера мне сообщили о катастрофе, что Лили еще жива. С аэродрома я, естественно, поехал бы в управление, чтобы иметь полную информацию. Оттуда сразу же на объект и отвез бы Лили в город, несмотря на ее протесты. Показал бы врачу, устроил бы с собой в отеле, заставил бы гулять по Золотым Пескам и попытался бы с ее помощью разоблачить Генова. После разговора с Софией тут же сообщил бы комиссии о своей ошибке, и если бы экспертиза материалов установила их низкое качество (а это вполне вероятно, так как бетон почти никогда не поставляется в технологически оптимальном состоянии), то Лили была бы спасена или ей присудили бы небольшой срок…

Самолет трогается, выруливает на взлетную полосу, взвывают двигатели, мы мчимся со скоростью гоночной машины, и сила инерции прижимает нас к спинкам кресел. Момент отрыва от земли совсем не ощущается. Полет уже идет к концу, а я все перебираю в уме гипотезы смерти Лили. Я уже столько раз об этом думал, что они обрели в моем сознании вид точных схем. Первый вариант: на Лили за короткое время обрушилось несколько сильных роковых ударов — мое отчуждение, разрушение моста, смерть людей при ее убежденности, что в несчастье виновата она. Второй вариант: Лили знала о моей ошибке, однако надеялась на запас прочности; или же она обнаружила мою ошибку, когда был проделан уже большой объем работ, пошла на риск, проявляя невероятную выдержку, а затем, несмотря на мое отступничество, и благородство, чтобы спасти мою репутацию непогрешимого специалиста. Да, она никогда не заявила бы во всеуслышание о моей ошибке, зная к тому же, что ответственность все равно ляжет на нее. Третий вариант: сошла с ума. Четвертый: упала вниз случайно. Рабочие говорили, что после несчастья не видели, чтобы она что-нибудь ела или покупала съестное, все курила, сидя на верху моста. Пятый: ее сбросили, ведь на стройке у погибших было много друзей и близких.

Страшно хочется закурить, но табло со строчками запрета все еще светится. Самолет делает круг над заливом, внизу корабли и пестрые пляжи, уже начинающие редеть. Курортный сезон кончается, все устремляются с моря в глубь страны, и если бы я не взял предусмотрительно обратного билета, то пришлось бы возвращаться в переполненном ночном поезде и, вероятно, отложить завтрашний экзамен заочников.