Время Волка

Мои родители сначала отнеслись к Лёне настороженно. Профессию артиста они всегда считали несерьёзной, к тому же их смущала разница в возрасте. Но Лёня в конце концов сумел и их очаровать. Единственное, с чем мама и папа никак не могли примириться, это с тем, что из-за Лёни я бросила работу. Он с самого начала прямым текстом заявил: «Зачем тебе прокуратура? Я зарабатываю достаточно. Увольняйся, я всё устрою». И устроил, так что мне даже не пришлось отрабатывать положенные два года после учёбы. Сейчас мне иногда кажется, что я совершила огромную ошибку — с самого начала наших отношений попала в полную от него зависимость, не только психологическую (этой участи не избежала, кажется, ни одна женщина Волка), но и материальную. Но и меня можно понять: я с раннего детства не видела ничего, кроме учёбы, моими редкими развлечениями были воскресные прогулки с папой за ручку. А с Лёней прежняя скучная жизнь полетела в тартарары, ей на смену пришёл не заканчивающийся праздник.

Мы поженились в тот же год осенью. У меня были веские основания спешить — все подружки давно были замужем, да и мама постоянно твердила, что просто так гулять с мужчиной неприлично, тем более с мужчиной известным, артистом. Лёня тоже торопился с браком. Наивная дурочка, я считала, что у нас такая неземная любовь, что он мечтает поскорее сделать мне предложение. Сейчас я понимаю, он, чёртов собственник, просто хотел зафиксировать своё право на меня. Скорее всего, ему надоел статус холостяка, а тут подвернулся удачный вариант: скромная домашняя девочка без особых претензий.

Свадьбу играли всё в том же «Метрополе», на мне было шикарное платье, которое Лёнька привёз из Италии. Правда, в Италию он ездил без меня, на зарубежные гастроли просто подругу он взять не мог. Ещё одна причина поскорее стать женой. С моей стороны пришло человек пятьдесят, все школьные и институтские подружки, родня, мамины и папины друзья. А вот с Лёниной, как ни странно, были только Карлинские и его отец. Коллег-артистов Лёня звать не стал, сказал, что не хочет смешивать личную жизнь и работу. Я тогда ничего не поняла: почему бы не позвать коллег? Тем более известных артистов. Но Лёня решил по-своему.

На свадьбе я впервые познакомилась с Карлинскими, причём Лёня мне представил Бориса как лучшего друга, а Полину чуть ли не как сестру. Очень мне эта пара не понравилась. Они оба так на меня смотрели, будто я у них что-то собираюсь украсть. Их собственного Волка? Полина мне вообще показалась помешанной на кастрюльках клушкой, она посреди вечера вдруг начала мне рассказывать, что Лёню обязательно нужно кормить горячим, что у него слабый желудок и он очень любит суп из куриных потрошков. Господи, какой бред! Вот мне на свадьбе было как раз до супа из потрошков! Если Полина превратила свою жизнь в пляску у плиты, то я этого делать точно не собиралась, о чем ей тут же и сообщила. Какое ей вообще дело? Мне казалось, она ничего не понимает в наших с Лёней отношениях и лезет со своими глупыми советами. Борис мне ничего не говорил, но бесил ещё больше. Он все время крутился возле Лёни, все организовывал, всем руководил: и застолье вел, и распоряжался, когда что подавать, и конкурсы устраивал. Но больше всего следил, чтобы жених не остался голодным, чтобы его не продуло у открытого окна, чтобы его не споили увлекшиеся тостами гости. У меня даже мелькнула мысль, а не голубой ли он. Прямо такая нежная забота! И Лёня постоянно с ним общался, у них не кончались темы для обсуждения, они то и дело вспоминали какие-то истории из совместного общего прошлого, которые рассказывали гостям.

Я же не хотела ничего знать о прошлой жизни Лёни, а Карлинские в моём понимании как раз к прошлой жизни и относились. Теперь-то все должно было быть иначе, думала я. Какие супы, когда Лёня водит меня в лучшие рестораны? Мы будем путешествовать по миру и, наверное, поедем даже в Париж! Ведь позвали его один раз, позовут и ещё! И он возьмёт с собой меня, законную супругу.

Как же я жестоко ошибалась…

На свадьбе я познакомилась и с Лёниными поклонницами, и это знакомство оказалось еще менее приятным. В зал их никто не пустил, и они толпились снаружи, разглядывая через окна, что происходит внутри. Я чувствовала на себе их явно недоброжелательные взгляды, тем более что сидели мы как раз напротив окна. Но когда я попросила официанта их разогнать, Лёня внезапно вмешался.

— Зачем? Девочки никого не трогают, и вы их не трогайте. У них и так сегодня большое горе.

«Девочкам» было лет по тридцать, а кому и сорок! На что надеялись эти старые кошёлки в ужасных старомодных платьях и очках с двойными стёклами, я совершенно не понимала. Нет, потом я выяснила, что среди поклонниц Волка полно и симпатичных, и молодых, но они как-то по-разному группировались, как будто на концерты бегали одни, а под окнами стояли другие.

Мало того, когда мы выходили из ресторана, толпа «девочек» как по команде ринулась на нас. Они выкрикивали поздравления Волку, но на меня смотрели так, словно хотели испепелить одними взглядами. И Лёня, вместо того чтобы нырнуть в ожидавшую нас машину, остановился, стал благодарно раскланиваться, подписывать конверты пластинок, ещё какие-то бумажки, которые ему протягивали. Про меня он забыл, я стояла возле машины, мёрзла на октябрьском ветру в своём лёгком платье и покорно ждала его. Какая-то женщина из толпы сунула ему в руки букет цветов. Ему, а не мне! А Лёню это даже не смутило, он механически взял цветы, поблагодарил.

Начался наш медовый месяц в Ленинграде, где Лёня отрабатывал концерты, а оттуда мы полетели в Сочи. Я хотела в Крым, в детстве мы с папой и мамой часто там отдыхали, мне очень нравилась Ялта, но, во-первых, Лёня достал путёвки в санаторий именно в Сочи, а, во-вторых, он говорил, что хочет показать мне город своего детства. И мы поехали.

Сочи мне не понравился сразу. Было жутко холодно и мокро, постоянно шли дожди, и одинарные окна не спасали от сырости и ветра. Сыростью, казалось, всё пропиталось насквозь: одежда, постель, полотенца. В углах нашей комнаты виднелась плесень, а высушить полотенце после бассейна было совершенно невозможно и приходилось раз за разом вытираться мокрым. Санаторий показался мне ужасным, облезлым и унылым. Из-за непрерывно хлещущего дождя мы не могли никуда выйти и оставалось либо сидеть в номере, даже без телевизора, либо ходить на процедуры, чем Лёня и занялся с большим удовольствием: ванны, массаж, какие-то там полоскания и прогревания. Он утверждал, что всё это очень полезно для его голоса, и активно лечился. А мне абсолютно не хотелось бегать по врачам.

Наконец погода наладилась, и мы пошли гулять. Я надеялась, что Лёня поведёт меня в приличное кафе на море, но он посмотрел на меня как на сумасшедшую:

— Возле моря сейчас очень холодно. Да и не работает там ничего. Пойдём, я тебе лучше покажу дом, где прошло моё детство.

И потащил меня на гору, через какие-то непролазные чащи, почти в лес. Я даже не предполагала, что там люди живут, но оказалось, что за санаторием имени Орджоникидзе есть несколько узких улочек с маленькими домами. Мы долго поднимались, петляли, я устала и натёрла ногу, наконец он вывел меня к неказистому домику с таким гордым видом, словно это был дворец. Мы походили вокруг, но внутрь заходить не стали. Лёня объяснил, что дом продал после смерти бабушки, и мне стало совсем неинтересно. Каким надо быть дураком, чтобы продать дом в Сочи? Правда, толку от такого дома, до моря полчаса пилить, и развалина-развалиной, даже туалет во дворе!

На другой день мы пошли на рынок, я хотела купить нормальной еды, потому что в санатории кормили отвратительно — безвкусными жидкими супами и кашей-размазнёй. Лёня рассказывал, что в Сочи продают очень вкусный домашний сыр и домашнее вино. Но едва мы вошли в торговый павильон, как Лёню узнали.

— Ай, смотри, да это же Волк! — с кавказским акцентом воскликнула одна из торговок.

— Точно, Волк! Лёнька! Вы помните, Нонна, он вот таким вот приходил сюда за сыром? Его бабка Сима очень уважала мой сыр!

— Конечно, помню! А с ним ещё второй мальчик был, толстенький такой, Боря!

— А теперь большой человек! Артист! Лёнечка, иди сюда, у меня яички есть домашние. Ты будешь яички?

И «Лёнечка», мой самоуверенный, обласканный славой супруг смущался, краснел и растерянно улыбался, позволяя пожилым тёткам себя тормошить. Про меня он опять забыл. Я подошла к продавщице лет тридцати, которая точно не могла помнить Лёню ребёнком и в общем сумасшествии не участвовала, стала выбирать яблоки и персики.

— А это что? — ткнула я на незнакомый фрукт тёмно-фиолетового цвета, сложенный аккуратной горкой.

— Инжир.

Название мне ни о чём не говорило, а цена на экзотику была приличной.

— Дайте парочку.

— Парочку килограммов? — усмехнулась девушка.

— Парочку штук.

— И как я должна их взвесить? Меньше килограмма не продаю.

Меня так возмутил её спокойный тон, что я даже не нашла что ответить. Забрала яблоки и персики, за которые заплатила, отошла от прилавка и уже за спиной услышала:

— Достали эти бздыхи.

В санаторий возвращались, нагруженные продуктами. Лёньке бесплатно надавали и сыра, и вина, и яичек, и каких-то местных сладостей из орехов, и даже варёной кукурузы, а я несла авоську с фруктами. По дороге пожаловалась ему на продавщицу.

— У вас в Сочи всегда так хамят? — поинтересовалась я, видя, что он никак не реагирует на мой рассказ.

— Нет, только бздыхам, — усмехнулся муж. — Она ведь права, два инжира на весах не взвесишь. Ты могла взять килограмм и даже два. Я люблю инжир.

Казалось бы, какая мелочь, просто эпизод. Но такие эпизоды потом повторялись очень и очень часто: окружённый славой и вниманием, Лёня не вдавался в мои проблемы, предоставляя мне возможность самой разбираться во всех бытовых вопросах. Если дома текли трубы, я должна была вызвать сантехника, выслушать от него, как у нас всё плохо, сбегать с ним на рынок или в магазин купить недостающую деталь, потом следить за процессом ремонта, а в конце ещё и поставить ему бутылку. А Лёня приходил поздно ночью после концерта, открывал кран, чтобы смыть грим, и хорошо, если вообще замечал, что кран теперь работает как надо. Через неделю кран снова ломался, и Лёня, облитый водой, возмущался, что я вызвала не того мастера, не проследила, не досмотрела. Я предлагала взяться за ремонт самому, но он же артист, у него съёмки, и вообще он завтра на гастроли улетает.

Его работа всегда была для него оправданием. Он зарабатывает деньги, а я должна обеспечивать быт, потому что у него просто нет времени на такие мелочи, как починка крана, заточка ножей или ремонт стиральной машинки. Доходило до смешного! В начале девяностых он привёз домой посудомоечную машину. Они тогда только появились и казались диковинкой. Лёне её подарили спонсоры какой-то телепередачи, в которой он снимался. В те времена артистам постоянно что-нибудь дарили, он то ящик газировки домой притаскивал, то телевизор. Однажды принёс целую коробку шоколадных яиц с сюрпризом. Видимо, снимался в детской программе. Ящик простоял у нас неделю, потом Лёня отвёз его Борькиной Мишельке.

Но вернёмся к посудомоечной машине. Лёня заволок её в дом с видом первобытного человека, завалившего мамонта, поставил посреди кухни и сообщил, что отныне я свободна от мытья грязной посуды. Если учесть, что Лёня был дома в лучшем случае неделю из месяца, а семья наша состояла из нас двоих, то я не особо страдала от обилия грязных тарелок. Но зачем отказываться от подарка?

Машинка целый месяц стояла посреди кухни, мешая всем ходить. Лёня улетел на очередные гастроли, потом снимался в телевизионном проекте и приходил домой за полночь. У него не было ни времени, ни сил на подключение чуда техники. Тем более что её надо было врезать в трубу, а это сварка, а сварочного аппарата у него нет, и вообще нашлась тысяча причин, чтобы ничего не делать. Передвинуть машинку я тоже не могла и продолжала на неё ежедневно натыкаться. Через месяц к нам домой заглянул Борис. Зашёл на кухню, увидел агрегат, выслушал мою печальную историю, хмыкнул и стал закатывать рукава. Спустя час один из лучших кардиохирургов столицы закончил сложнейшую операцию по подключению посудомоечной машины к водопроводной сети. Причём ни сварочный аппарат, ни другие экзотические приспособления ему не понадобились.

Тот наш отдых в Сочи тоже закончился в стиле Волка. Где-то через неделю его вдруг вызвали в Москву для участия в творческом вечере очередного всеми уважаемого композитора. Я думала, он откажется, ведь у нас медовый месяц, но Лёня, ни минуты не раздумывая, согласился и начал собирать чемодан.

— Ты отдыхай, — заявил он. — А мне надо работать.

— Неужели без тебя не обойдутся? Ты же не единственный певец на эстраде! — удивилась я.

— Вот именно, что не единственный, — вздохнул Лёня. — Без меня-то обойдутся. Обойдутся один раз, потом начнут обходиться постоянно. Понимаешь, в нашей профессии нельзя отказываться от приглашений никогда.

И улетел. Я надеялась, он выступит и вернётся, но в Москве нашлись какие-то срочные дела, съёмки, потом его пригласили на гастроли. В общем, остаток нашего медового месяца я провела в полном одиночестве в облезлом и сыром санатории. Опять зарядил дождь, и я целыми днями сидела у окна и читала взятые из библиотеки книжки.

Вскоре я стала ненавидеть слово «гастроли». Я не понимала, как можно так жить. Он совершенно себе не принадлежал, его постоянно куда-то отправляли. Только приедет с юга, из какой-нибудь Астрахани, выясняется, что надо ехать на север, в Архангельск, или на Дальний Восток, в Благовещенск. Лёня менял климатические и часовые пояса, простужался, не высыпался. У него даже выработались особые привычки, связанные с кочевым образом жизни: он приспособился спать в любое время суток, в любом месте и в любой позе — в самолёте, в поезде, в машине, едва усевшись, немедленно засыпал, пусть на час или два. С собой он, помимо чемодана, всегда возил небольшой портфель, который не надо было сдавать в багаж. В таком обычно носят документы, а у Лёни там лежала смена белья, бритва и тёплый свитер. После того как его багаж несколько раз терялся, он взял за правило самое необходимое держать при себе.

Лёня мотался по стране, а я сидела дома одна. Все мои надежды на интересную жизнь разбивались о его работу. Даже если у Лёни выдавалось несколько свободных вечеров, меньше всего ему хотелось проводить их со мной в театре или тем более на концерте. Он уставал от людей, шума, постоянного внимания к собственной персоне и в свободное время предпочитал лежать дома на диване, желательно в полной тишине. Приехав с гастролей, мог вообще сутки не разговаривать, а когда, уже после перестройки, у нас появилась большая квартира на Берсеневской и Лёня обзавёлся отдельными комнатами, стал запираться там. Я скучала по нему, мне хотелось рассказать ему все свои новости, побыть рядом, а он мечтал, чтобы его оставили в покое.

В первое время я пыталась бороться с таким положением вещей. Сначала попробовала ездить с ним на гастроли. Он не выразил восторга по этому поводу, но в очередной тур меня взял, предупредив, что ничего хорошего меня не ждёт. И оказался прав, потому что в первом же городе нас поселили в неотапливаемую гостиницу. Зимой! Сочинский санаторий по сравнению с ней показался мне раем, там постельное бельё было хоть и влажным, но, по крайней мере, чистым! А тут под тяжёлым и дурно пахнущим одеялом обнаружилась серая, в одном месте дырявая простыня, в туалете не работал бачок, а из шкафа вылез огромный таракан. Я отыскала администратора и стала требовать, чтобы нам поменяли номер. В конце концов Лёня уже был народным артистом республики и имел право на человеческие условия. Администратор внимательно меня слушала, кивала, соглашалась, но помочь ничем не могла — нас и так поселили в лучший номер единственной гостиницы этого города. Я даже не хотела представлять, что творилось в остальных, не самых лучших номерах!

Я старалась быть полезной на гастролях, создать Лёне хоть какой-то комфорт — сбегать в магазин купить колбасы, чтобы перекусил до концерта, постирать что-то по мелочи. Но вскоре выяснилось, что он в моей помощи не нуждается — во время поездок его бытом заправляла Ленуся. О, это совершенно особый персонаж. Ещё одна жертва обаяния Волка, преданная ему как пёс. Она тоже невзлюбила меня с первого взгляда, решив, что я собираюсь лишить её работы. Она на тот момент обслуживала Лёню больше десяти лет и всё умела лучше меня! И рубашки ему отглаживала без единой складочки, и воротники могла так накрахмалить, чтобы они и стояли, и шею ему не натирали, и в любом городе, в любой дыре сырники ему по утрам жарила, и чёртов суп из потрошков на обед варила. И Лёня не скрывал, что её суп ему нравится гораздо больше, чем мои бутерброды с колбасой.

— Но не могу же я таскать с собой плитки и кастрюли! — возмутилась я.

— И не надо, — покладисто согласился Лёня. — Лена получает за это деньги, таскать кастрюли — её прямая обязанность.

Вот и получилось, что на гастролях делать мне было нечего. Лёня приводил меня на свои концерты, но, во-первых, если все билеты были проданы, мне приходилось сидеть где-нибудь на приставном стуле. Во-вторых, его выступления мне особого удовольствия не доставляли, напротив. Я видела, как он нервничает до концерта, видела, как без сил валится в ближайший тёмный угол после, и меня раздражало, что столько энергии отдаётся в никуда — жадному неблагодарному залу, зрителям, которым всегда мало и которые, выходя, будут обсуждать не только голос Лёни, но и его внешность. Чего я только не услышала, сидя в партере! Как бы он ни спел, обязательно находились ценители, которые считали, сколько раз он нечисто спел. Кто-нибудь непременно заявлял: «Волк-то уже совсем не тот! Стареет! И дыхалка ни к чёрту. А вот раньше…» К слову, Лёне едва исполнилось сорок, и он был как никогда в голосе. А некоторых барышень интересовал отнюдь не голос, и они громким шёпотом делились наблюдениями, сколько там чего у Лёни в штанах.

И вот на них Лёня тратил все силы! После утомительного переезда он спал до полудня, потом кое-как приводил себя в порядок, мы обедали Ленусиной стряпнёй и ехали в концертный зал настраивать звук. Там же он распевался, готовился к выходу на сцену. Потом два часа шёл концерт. Если нам везло и в городе какой-нибудь ресторан работал допоздна, мы ужинали там, но чаще всего опять ели в номере то, что приготовила Ленуся, и ложились спать. Или прыгали в поезд или автобус, чтобы к утру добраться до очередного пункта назначения. Бывало, что гастроли проходили в каком-нибудь красивом городе и мне хотелось посмотреть местные достопримечательности, тем более, что принимающая сторона рада была провести экскурсию. Но Лёня чаще всего отказывался и предлагал мне ехать одной. Он предпочитал лишние несколько часов поспать или просто посидеть в тишине номера.

Мне порой даже казалось, что я его раздражаю. Чёртов характер Волка постоянно требовал уединения. Он ведь у нас ещё и композитор, творец. И музыку мог писать, только оставшись один. А если обстоятельства долгое время не давали ему в одиночестве посидеть за инструментом, он начинал срываться на окружающих. Обычно спокойный, уравновешенный, он становился настоящим психом, которого раздражает каждая мелочь, вроде звякнувшей о стакан ложки или работающего в соседней комнате телевизора. Но стоило Лёне добраться до пианино и выплеснуть то, что рождалось где-то в глубине его души, к нему возвращалось прежнее благостное настроение.

Я ездила с ним на гастроли год или два, а потом ужасы кочевой жизни мне основательно надоели. Я поняла, что ничего не изменится. Пермь, Казань, Барнаул, Владивосток, и опять, и опять по кругу. Пока он объедет все крупные города Сибири, по нему соскучатся на Кавказе, а там и какая-нибудь союзная республика захочет послушать Волка. Гастрольная круговерть не закончится, будут снова и снова повторяться холодные гостиницы и грязные постели, полупустые магазины и выкачивающие силы концертные залы. И если Лёня называл это творчеством и получал какое-то своё извращённое удовольствие от выходов на сцену, то я не видела в этом ничего хорошего. Мотаться за ним, как декабристка, только чтобы быть рядом? Так мы толком и не общались. За два часа до концерта привычный Лёня превращался в абсолютно чужого мне человека с отсутствующим взглядом, не замечающего никого и ничего. И в нормальное состояние возвращался уже ночью, когда приходило время ложиться спать.

И я прекратила за ним ездить, посвятив себя дому. Впрочем, была и другая причина. Я забеременела…

На этом месте прежде бойко ложившийся на бумагу рассказ прервался. Два дня Натали никак не могла заставить себя вернуться к наполовину исписанной тетради. Слишком уж скользкой была тема, слишком привыкла она скрывать эту сторону их с Лёней жизни. Да, она решила писать всё как есть, но где найти меру откровенности? Лёнька, конечно, сволочь, но, если она расскажет всю правду, очень уж получится неприглядный портрет. Надо ли? Столько лет прошло.

Натали бродила по городу, подолгу сидела в кафе, наблюдая за куда-то спешащими людьми, даже пошла в Эрмитаж, сама не понимая зачем. Как будто надеялась там, среди картин и скульптур, найти ответ на мучивший её вопрос. Как же трудно начать говорить правду после десятилетий вранья.

Так у них с Лёней было заведено: держать лицо в любой ситуации. Он врал журналистам, рассказывая про идеальную семью, заботливую жену и прекрасную хозяйку. Она врала подругам про доброго и внимательного Лёню, а на неудобный вопрос о детях грустно опускала глаза и бормотала что-то про нездоровье. Пусть лучше сочувственно замолкают, чем узнают правду.

Ей очень хотелось с кем-нибудь посоветоваться, но с кем? С главным редактором журнала-заказчика? Глупо, журналистам нужны сенсации, и чем больше «жареных» фактов о Волке сообщит Натали, тем для них лучше. С подругами? Теми самыми, которым она врала, что ли? С родителями? Невозможно. Их она никогда не посвящала в подробности семейной жизни, отделываясь дежурным ответом: «У нас всё хорошо». Тем ответом, который всех устраивал, который от неё хотели услышать. Это ведь папа приучил её ещё в первые годы совместной жизни с Волком.

Натали уже и не помнила в деталях, что произошло, чем Лёня её обидел. То ли забыл про годовщину свадьбы, улетел на гастроли и даже не позвонил. То ли ей доложили об очередном романтическом увлечении Лёни. Не суть важно, обстоятельства стёрлись из памяти, она помнила только ощущение жуткой обиды и безысходности. В отчаянии Натали поехала к родителям. Появилась на пороге родного дома с небольшим чемоданчиком, куда сложила самые любимые платья, косметику и подаренную на свадьбу фарфоровую вазочку. Дверь открыл отец. Посмотрел на её заплаканное лицо, на чемодан и сразу оценил ситуацию, встал на пороге, перегородив проход.

— Пошла домой, дура, — отчеканил её любимый, её замечательный папа, который в детстве всегда защищал дочь от обидчиков.

Натали дар речи потеряла. Уже готовый сорваться с языка рассказ о подлеце-муже застрял в горле. Она размазывала по щекам слёзы и в изумлении смотрела на отца.

— Даже знать ничего не хочу. Он — твой муж. Надо было думать, когда за него выходила. А теперь молчи и терпи такого, какой есть.

Так Натали в один день узнала и секрет прочного брака родителей, и то, как ей надо себя вести в дальнейшем. Молчать и терпеть. А ещё улыбаться и изображать для посторонних, что у них всё хорошо.

Да, всё замечательно просто. Телефон молчал уже больше недели. Она прекрасно знала, что Лёню выпустили под залог. Трудно оставаться в неведении, когда все телеканалы сочли своим долгом осветить эту историю. И если консервативный Первый по крайней мере остался в рамках приличия и понадеялся, что недоразумение с известным и уважаемым артистом скоро разрешится, то другой, особенно «любимый» Лёней канал постарался докопаться, кто такая убитая Лиза Петрашевская, и сделал массу любопытных предположений относительно того, что Волка с ней связывало. Постельный мотив был, конечно же, на первом месте.

Сволочь! Старая похотливая сволочь, волочащаяся за каждой юбкой. Стоило Натали вспомнить унизительную сцену в СИЗО и не менее унизительный для неё сюжет телеканала, как внутри всё начинало кипеть от злости. Нет, надо рассказать всю правду. Пусть люди узнают, каков их любимый артист, ветеран, мать его, сцены, на самом деле.

И всё-таки она беспокоилась. Лёня должен был позвонить, не в его правилах исчезать так надолго. Где его черти носят? Опять у Карлинских поселился? Или поехал к очередной даме сердца? Господи, сколько их у него? Натали звонила домой, и Дарья бодро рапортовала, что Леонид Витальевич в Москве, регулярно появляется, очень занят на съёмках. Врала, конечно. Деревенская дура. Она работала у них уже лет десять, и с первого дня окончательно и бесповоротно встала на сторону Волка. Постоянно пытается его прикрывать, носится перед ним на задних лапках. Натали давно бы её выгнала, но Лёня жёстко заявил, что не потерпит череды посторонних людей в доме. «Или оставляй Дарью, или готовь и прибирайся сама. Я к ней-то еле привык. Ты хочешь у нас проходной двор устроить?» Он не шутил, Натали стоило немалых усилий уговорить его вообще взять домработницу. Господин артист же превыше всего ценит покой и уединение, а жена, значит, должна триста квадратов на карачках сама мыть?

Почему же он не звонит? Воспринял всерьёз её слова о разводе? Обиделся за пощёчину? Да глупости, как будто в первый раз. В последние годы она уже не скрывала своего раздражения, и ссоры случались часто, и до рукоприкладства доходило. Исключительно с её стороны. Она кричала, а он молчал. Тогда, чтобы добиться хоть какой-то реакции, Натали могла залепить ему пощёчину или просто толкнуть, выплеснуть эмоции. Он ни разу не дал сдачи, чёртов джентльмен с кавказским воспитанием, считал, что женщина неприкосновенна, и его невозмутимость ещё больше выводила Натали.

Она как раз возвращалась после прогулки, поднималась в свой номер на лифте, когда зазвонил телефон. Не глядя нажала кнопку приёма в надежде услышать знакомый, чуть растягивающий гласные голос. Но трубка защебетала тонким голоском Зейнаб, жены Кигеля. «Заклятой подруги», как называла её Натали.

— Наташенька, как ты поживаешь?

Она терпеть не могла, когда её называли Наташей. Всегда представлялась «Натали» и не позволяла никаких склонений. Лёня в первые годы пробовал экспериментировать, она была и «Натусей», и просто «Тусей», но каждый раз упорно его поправляла, и он в итоге привык. Но Зейнаб перевоспитанию не поддавалась. Такая же упёртая, как и её муж, и с той же отвратительной привычкой лезть в чужие дела.

— Нормально поживаю, — процедила сквозь зубы Натали, ожидая какой-нибудь гадости. И гадость незамедлительно последовала.

— Слышала в новостях про Лёню. Такой ужас, такой ужас. Но я уверена, всё образуется. Артиста никто не посмеет тронуть, тем более в таком возрасте…

В каком возрасте? Ну в каком возрасте, хотелось закричать Натали. Что вы все из него старика делаете? Твой Андрей-то уж постарше, наверное. Вопрос возраста мужа для неё всегда был сложным, особенно после того, как Лёня начал болеть.

— Я тебе по поводу нового выпуска «Сплетника» звоню. Ты, Наташенька, главное, не расстраивайся. Они все такие. Думаешь, я с Андреем меньше натерпелась? Ну ты же помнишь историю с Зайцевой? Но ничего, перемололось. Это у них уже последние всплески. Потерпи, пройдёт пара лет и будете жить спокойно, как бабушка с дедушкой.

— Не понимаю, о чём ты, — холодно проговорила Натали. — Я не читаю жёлтую прессу. Прости, Зейнаб, мне Лёня параллельно звонит.

И хотя никто ей не звонил, Натали прервала вызов, а потом и вовсе отключила телефон. Сучка. Вы с Кигелем, может, и живёте как бабушка с дедушкой. А ей всего сорок четыре!

Но главный посыл Зейнаб она уловила и уже не могла игнорировать. Натали вернулась в холл гостиницы, отыскала газетный киоск, купила свежий выпуск «Сплетника» и торопливо спрятала его в сумочку, как будто боялась, что её увидят с компрометирующим изданием в руках. На самом деле, ничего особо компрометирующего в «Сплетнике» не было. Обычный бульварный журнальчик, полностью оправдывающий своё название.

Только войдя в номер, она раскрыла издание, быстро пролистала в поисках нужного материала. А вот и он. Маленькая заметка и большое фото. «Леонид Волк не падает духом». М-да, заголовок многообещающий. На фотографии Лёня, в длинном плаще и шляпе с полями, но всё равно легко узнаваемый, обнимал за талию (чертовски тонкую талию!) белокурую девушку в красном пальто. И по тому, как он её обнимал и как на неё смотрел, у Натали никаких сомнений не оставалось — это не фото с поклонницей. Это та самая, из-за которой он не звонит уже неделю. Что интересно, фото сделано в Петербурге, на фоне виден угол Эрмитажа. Совести ни грамма. Гуляет с любовницей по центру Питера, не боясь ни журналистов, ни фотоаппаратов случайных прохожих. Заметка подтверждала её мысли, автор тоже поражался энтузиазму Волка, который вместо того, чтобы разбираться с заведённым на него делом, метнулся к юной пассии.

«Сплетник» стал последней каплей. Натали села за стол и раскрыла тетрадь, даже забыв переодеться. Нет, никакого снисхождения он не заслуживает. Она расскажет всю правду без прикрас.

…Смешно. Я всю жизнь поддерживала легенду о своём якобы нездоровье по женской части. Бред, я всегда была здорова как лошадь. Но так было удобнее всем.

Когда я поняла, что беременна, жутко обрадовалась. Наивная дурочка, я надеялась, что теперь начнётся настоящая семейная жизнь, такая, какой я её себе представляла, без череды гастрольных разъездов. Я, как любая женщина, полагала, что Лёня хочет детей, тем более он был далеко не мальчик. Но когда я сообщила ему радостную новость, Лёня не выразил никакого восторга. Может быть, я выбрала неудачный момент, он был чем-то расстроен, кажется, у него цензоры зарубили новую песню, которую он хотел сделать главной в очередной пластинке. Он рассеянно на меня посмотрел и сказал будничным тоном:

— Да? Ну, если ты хочешь, оставляй.

Я была шокирована. У меня даже мысли не возникало избавиться от ребёнка! Что значит «оставляй»? Как-то раньше я не задумывалась, а почему первая жена Лёни не родила ему детей? Автоматически решила, что она не смогла. А когда Лёня произнёс эту фразу, всё поняла. Тогда я не стала спрашивать, хочет ли он ребёнка. Решила, что мужчину о таких вещах спрашивать глупо. Вот когда появится маленький, он его непременно полюбит.

Токсикоз у меня начался очень рано, меня постоянно тошнило, а каждое утро начиналось с гимнастики над тазом, который приходилось держать рядом с кроватью — до туалета я дойти не успевала. Я видела, что Лёню передёргивает от отвращения. Хуже всего было то, что меня тошнило от любых резких запахов, в том числе запаха сигарет. Тогда Лёня курил и обычно курил дома, высунувшись в окно. Но, видя мои мучения, он стал уходить на лестницу. Однако запах сохранялся на его одежде, и стоило ему пройти мимо меня, я летела к унитазу.

— Ты уверена, что тебе нужны такие мучения? — как-то спросил он.

«Тебе», а не «нам». Но я продолжала изображать энтузиазм. А через неделю Лёня заявил, что летит в Америку. По тем временам — просто фантастика! Советские люди и не мечтали увидеть страну загнивающего капитализма! Делегацию артистов отправляли представлять Союз на каком-то там фестивале, который проходил сразу в нескольких крупных городах. Помимо Лёньки ехали и Кигель, и Агдавлетов, оба с жёнами. А я вынуждена была остаться дома. Куда мне ехать, если я от унитаза отойти не могу?

Сейчас, наверное, дико звучит. Когда все границы открыты, трудно понять, как можно выбирать между жизнью ребёнка и поездкой в Америку. Но тогда многие вещи воспринимались иначе. Здоровая женщина может ещё кучу детей нарожать. А вот шанс съездить в Америку предоставляется раз в жизни. Тем более, срок небольшой.

Сейчас я понимаю, что совершила ошибку, но виноват в ней Лёня. Если бы он хотел детей, если бы проявил больше понимания…

Словом, я сделала аборт и заявила Лёне, что еду с ним. По-моему, он даже обрадовался. И у меня было прекрасное настроение, тут же исчезли мучившие меня тошнота и слабость, я замечательно себя чувствовала. Что уж говорить о поездке! Мы увидели Нью-Йорк, Лос-Анджелес, Чикаго, Вашингтон. Сколько интересных встреч, сколько новых впечатлений! А какие я привезла наряды! Правда, мы с Лёнькой всю поездку питались взятыми из дома консервами, последние дни вообще сидели на хлебе и яйцах, лишь бы сэкономить суточные. Гонорар-то советские артисты получали уже на родине и в рублях. И если ты хотел что-то купить за доллары, то мог тратить только суточные, которые выдавались на питание. И всё равно поездка была замечательной.

Второй раз я забеременела спустя год. На удивление, токсикоз меня больше не мучил, и Лёню я поставила перед фактом уже на большом сроке. Он спокойно воспринял эту новость, а в ответ сообщил, что уезжает на гастроли по Казахстану. На месяц! Я и так ненавидела его долгие отлучки. Кому приятно сидеть одной в четырёх стенах и ждать известий, где он и с кем развлекается. А тут ещё из-за беременности нервы на взводе. И я устроила ему скандал.

— Сколько можно мотаться? — кричала я. — Тебя не бывает дома месяцами!

— Я зарабатываю деньги. — Лёня был как всегда невозмутим.

— Не такие уж большие!

— Сто двадцать рублей за концерт, если со всеми надбавками, — спокойно уточнил он. — Средняя зарплата за месяц рядового гражданина.

Как же меня бесил его темперамент! Точнее, его отсутствие.

— Я соломенная вдова! Вот сейчас я рожу, и как мы будем без тебя справляться?

— Не рожай. Я тебя не заставляю.

— Эгоист!

— По-моему, я предельно с тобой честен. Я не брошу работу из-за того, что ты родишь ребёнка. А моя работа предполагает разъезды. Ты предлагаешь мне сидеть с тобой дома и стирать пелёнки? А жить мы на что будем? И, прости, я не за тем всю жизнь строю карьеру, чтобы сломать её из-за того, что ты хочешь родить.

Мы разругались вдрызг. Я плакала на кухне, а он, немного помаявшись, ушёл. Наверняка к Карлинским. Позже я поняла, что он уходит от шума, от моих бьющих через край эмоций. И ещё неизвестно, как бы мы жили, если бы я всё-таки родила. Ведь маленький ребёнок неизбежно производил бы много шума. Велика вероятность, что он совсем переселился бы к Борису.

Я снова сделала аборт. А потом появились импортные спирали, огромный дефицит, и проблему внезапных беременностей мы закрыли. Впрочем, Лёня не так уж часто проявлял ко мне интерес как к женщине.

Мне казалось, мы приняли разумное, правильное, цивилизованное решение. Лучше никаких детей, чем дети нежеланные, живущие в семье, где родители постоянно ссорятся. А если быть до конца честной, я вообще боялась, что он уйдёт и я останусь одна с ребёнком на руках. И я смирилась, нашла массу других интересов в жизни, стала больше заниматься собой, много читать, увлеклась только появившейся тогда йогой.

Настоящий шок я испытала, когда у Карлинских родилась Мишель. Я видела, как Лёня к ней относится, и не узнавала мужа. Он не спускал девочку с рук, когда бывал у Бориса, он привозил ей игрушки и одежду, был посвящён во все её детские секреты. Дошло до того, что однажды пошёл в школу разбираться с учительницей, поставившей Мишке какую-то несправедливую оценку. Хотя школа была и не из простых, появление Волка вызвало фурор, на него сбежались смотреть все педагоги, а учительница, с которой произошёл инцидент, вообще оказалась его поклонницей и не знала, как оправдаться.

Вот тогда я поняла, что совершила ошибку. Но исправлять её, увы, было поздно. И теперь, на вопрос о детях Лёня врёт одно, а я другое…

Когда Натали наскучивало сидеть в номере, она спускалась на первый этаж, где располагался роскошный ресторан отеля с пафосным названием «Император». Цены здесь соответствовали названию, и зал почти всегда пустовал. Тем приятнее было устроиться в мягком кресле возле окна и писать, отправляя время от времени услужливого официанта то за фруктовым чаем, то за очередным десертом.

Она расписалась на принесённом счёте «Натали Волк», забрала из кожаной книжицы золотую карточку с оттиском того же имени, которой расплатилась, и горько усмехнулась. Сегодня она обеспеченная дама, светская львица. Каждый день ей приходят приглашения на открытия магазинов и модные показы, премьеры спектаклей и торжественные банкеты. Лёне они тоже приходят, но все уже знают, что Леонид Волк крайне избирателен, и увидеть его на тусовке большая честь. А вот его жена куда более сговорчива, и ей рады даже без сопровождения звёздного супруга. Так было всегда. Как только в Москве возникла эта так называемая светская жизнь и в моду вошли банкеты по любому поводу, Натали пришлось выбирать: по-прежнему сидеть дома или ходить по приглашениям одной. Она решила, что хватит, насиделась, и вышла в свет. А ведь первые десять лет их брака ужасно стеснялась своей новой фамилии.

Натали раскрыла тетрадь на чистой странице и задумалась. Писать или не писать о таких мелочах? Сейчас и вспоминать смешно, как она боялась любого вопроса, любого косого взгляда, любой сплетни за спиной. Относила вещи в прачечную и заполняла квитанцию на девичью фамилию, чтобы не узнали, чтобы постирали на общих основаниях, не разглядывая, какие рубашки носит Леонид Волк. Про поликлинику и говорить нечего: ей порой казалось, что они живут не в Москве, а в маленькой деревеньке, где, если обратился к «стыдному» врачу, например, гинекологу, назавтра об этом каждая собака узнает. Фамилия Волк неизбежно привлекала внимание и вызывала вопросы, не супруга ли она. Как будто без него она ничего не значит. Часто во взглядах, особенно женских, Натали читала изумление: «И что он в ней нашёл?» Поклонницы Волка невольно сравнивали себя с ней и очень старались найти в ней недостатки. Глупые девицы, знали бы они, какому «счастью» завидуют.

Нет, сейчас-то грех жаловаться. По крайней мере, у неё есть материальный достаток, Лёня полностью её обеспечивает, и она может позволить себе любой каприз: лучшего косметолога, а то и пластического хирурга, сумочку из последней коллекции Валентино, пусть даже двухсотую, мелкие женские радости вроде поездки в Милан на модный показ или в Париж за шляпкой. Но так было далеко не всегда. Однажды в какой-то статье журналистка язвительно заметила, что все хотят выйти замуж за генерала и Натали это блестяще удалось. Она намекала, что Волк на момент их знакомства уже был известным, популярным, всенародно любимым. Но знала бы та журналистка, каково это — жить с генералом, попавшим в опалу, сверженным со своего пьедестала. Такое тоже было в их жизни. Да, пожалуй, об этом стоит написать…

…Мне недавно попалось изречение в одной книге, где героиня вспоминает прошлую жизнь: «Каждый день по отдельности был трудным, а все вместе — счастливые». Именно так можно охарактеризовать первые десять лет нашей совместной жизни. Потом, когда наступили девяностые, я с тоской думала о том времени. Да, случалось разное: были томительные недели ожидания Лёни с гастролей, были ссоры и недопонимание, в конце концов, были и бытовые сложности. Каждую вещь приходилось доставать: Лёня возил на зарубежные гастроли неподъёмные чемоданы с водкой, чтобы там её продать иностранцам за валюту и купить себе хороший микрофон или колонки, привезти ткань для концертного костюма. Я порой бегала по всей Москве, чтобы добыть кусок хорошего мяса к празднику. Помню, как-то Лёня пытался заполучить чешскую мебельную стенку. Ему очень хотелось именно чешскую, со стеклянными дверцами и подсветкой в баре. Он стоял в какой-то там очереди, каждую неделю ездил отмечаться и узнавать, когда завоз. Фантазировал, на какую полочку поставит какие книги, отбирал красивые бутылки для бара. К слову, бутылки пустые — тогда тару из-под редких напитков, вроде виски или ликёра, не выбрасывали, а бережно ставили в шкаф на всеобщее обозрение, как предмет гордости. И вдруг выяснилось, что стенки не будет — завоз прекратили, а последний экземпляр, в обход Лёни, продали какому-то более пробивному деятелю культуры. Как он тогда расстроился! Я хорошо запомнила его фразу, брошенную в сердцах: «Я, как дурак, советскую власть воспеваю, а она мне даже стенку дать не может!» Хорошо хоть, он это дома сказал, а не где-нибудь на людях.

И вдруг всему пришёл конец. Резко, буквально в один год. Я и не помню, с чего началось. Уже звучало слово «перестройка», уже пропали продукты из магазинов, но я ещё не видела поводов для беспокойства. И Лёня считал, что перемены к лучшему, что будет больше простора для творчества, что ограничат власть худсоветов, что он сможет петь только лирику, не разбавляя её обязательным гражданским пафосом. Он взял в коллектив гитаристов, стал обновлять аранжировки. В доме появился синтезатор, его новая любимая игрушка, за которым он теперь сочинял музыку. Даже сценический образ менялся, Лёня начал выходить на сцену без галстука или бабочки, просто расстёгивая верхнюю пуговицу рубашки, потом приобрёл пиджак с блёстками. Мы оба считали, что начался новый виток в его творчестве.

А потом его вдруг не пригласили на финал «Песни года». И не только его, но и всех «стариков», которым тогда не исполнилось ещё и пятидесяти. Лёня был в шоке, он искренне не понимал, как может всенародно известный песенный фестиваль обойтись без него, без Кигеля, без Агдавлетова. Кого же тогда показывать? Ведь он участвовал во всех выпусках «Песни года» с момента её основания, как и Андрей, как и Марат. Он просто не мог поверить, что вдруг стал не нужен, начал звонить редакторам телевидения, делавшим программу, многих из которых считал друзьями. Но те бормотали что-то невнятное про новый музыкальный формат, и Лёня никак не мог добиться от них, в чём же этот формат заключается и как ему соответствовать.

— Вот это формат? — возмущался он перед телевизором, когда показывали новую «Песню года». — Голые задницы теперь формат?!

На экране и правда мелькали не слишком обременённые одеждой юные тела и гремела музыка, ничем не напоминавшая мелодии Волка. Изысканность вокала заменила изысканность макияжа, новые исполнители не могли похвастаться идеальными высокими нотами, зато наперебой демонстрировали высокие бюсты и каблуки. И даже мужчины-певцы потрясали воображение зрителей отнюдь не искусством.

Лёня сидел за выдвинутым на середину комнаты по случаю праздника столом, доедал остатки вчерашнего оливье, подливал себе дагестанский коньяк и с тоской следил за происходящим на экране. Я пыталась его успокоить. Ну подумаешь, одна передача! Кому эти попрыгунчики нужны? Молодёжи? На подростковой аудитории далеко не уедешь. Зато вы-то, старшее поколение, народные любимцы, вы собираете залы, стадионы. Вот где настоящая востребованность! А кому нужны эти «Белые розы», спетые жалостливым голосом? Как потом оказалось, нужны они многим.

Обычное посленовогоднее затишье никак не заканчивалось. Не звонил телефон, Лёню не приглашали на съёмки, не звали на гастроли. Само существование Росконцерта, солистом которого он числился, было под вопросом, всё чаще артисты в обход него устраивали концерты — договаривались с залом, оплачивали аренду и ехали. Сколько билетов продал, столько и заработал. Вроде бы справедливая схема, когда-то Лёня именно о такой мечтал, но никто не знал, как по этой справедливой схеме работать. Как понять, продадутся билеты или нет? Кто должен заниматься рекламой, банально расклеивать афиши? Кто должен оплачивать перелёты и гостиницы? Получалось, что теперь невыгодно возить с собой коллектив, лишние рты, которым и платить надо из своего кармана. Лёнин директор Жека уговаривал его распустить музыкантов. Он готов был прямо сейчас везти Волка с гастролями по центральной полосе России, но только одного.

— Иначе мы вылетим в трубу, — убеждал он Лёню. — В лучшем случае, отработаем в ноль. Ты представь, сколько стоят билеты на самолёт, гостиница? А ещё всех кормить и всем гонорар выплачивать. Да зачем они тебе? Ты сам себе аккомпанируешь, сам поёшь. Ну обойдёшься без бэк-вокала.

— А антураж, Женя?! — возмущался Лёня. — Я как дурак один буду стоять на голой сцене! Ты подумай, какую картинку видит зритель. Очень ему интересно два часа мою морду разглядывать!

Он и раньше всегда заботился о сценографии, а теперь, когда некоторые его молодые коллеги каждое выступление превращали в шоу, прыгали, бегали, орали и чуть ли не на шпагат садились, вообще не представлял, как ехать на гастроли одному. Но всё-таки поехал: деньги в доме стремительно заканчивались, никаких запасов у нас не было.

Закончился этот тур ужасно. Никаких денег он не заработал. В большинстве городов зал не собрали. У людей просто не было возможности ходить на концерты. И если безбашенная молодёжь ещё могла отдать последнее за «Белые розы», то старшее, более разумное, поколение, к которому относились поклонники Волка, понимало, что в смутные времена лучше отложить средства на чёрный день. Лёня пел в полупустых залах, аккомпанировал на разбитых роялях и получал жидкие аплодисменты. Возвращался в холодные номера гостиниц и, чтобы хоть как-то согреться и разогнать тоску, пил вместе с Жекой дешёвую водку. Это я поняла, когда он приехал. Открыла дверь и увидела на пороге незнакомого человека с чёрными кругами под глазами и мутным взглядом.

Вместо денег Лёня привёз самую настоящую депрессию. Он не хотел ни с кем разговаривать и даже с Борисом, пытавшимся как-то привести его в чувство, разругался вдрызг. Каждое утро он просыпался с надеждой, что зазвонит телефон, что его куда-нибудь пригласят. И если телефон не звонил, он брался за бутылку. Иногда его всё же куда-то звали, в то время стали появляться странные телевизионные проекты, делавшиеся на деньги неких загадочных спонсоров. Например, юмористическую передачу могла снимать компания, производившая газировку, и все артисты дружно должны были эту газировку в кадре пить. Лёня однажды принимал участие в такой передаче. Снимали на арендованном катере поздней осенью. Было холодно, шёл дождь, артистам не хотелось не то что петь или смешить кого-либо, а вообще вылезать из кают-компании на палубу, где их ждали операторы. И согреться исконно русским способом они не могли — спонсор завёз на корабль исключительно газировку собственного производства, и замёрзшие звёзды поминутно бегали в туалет. Другую передачу вообще снимал организатор финансовой пирамиды. Сейчас за такое сажают в тюрьму, а тогда он был большой человек. Арендовал самый престижный зал, поставил столики с угощением, пригласил артистов первой величины, причём руководствовался своими критериями: за одним столиком оказались Лёня, как мэтр старой эстрады, и исполнитель «Белых роз», как наиболее популярный артист эстрады новой. Смесь французского с нижегородским.

Отдельно в приглашениях указывалось, что быть нужно в вечерних нарядах и с дамами, так что я тоже на том вечере присутствовала. Лёня по такому случаю сбрил трёхдневную щетину, а я соорудила ему нечто вроде укладки. Правда, красные глаза замаскировать мы не могли, но большинство гостей выглядело не лучше. Старики пили с горя, а молодёжь на радостях от свалившейся на них популярности.

Мы сидели за столиками, потягивали шампанское, закусывали экзотическими фруктами. Артисты по очереди пели и говорили длинные, витиеватые тосты, в которых восхваляли организатора пирамиды и хозяина вечера в одном лице. Чем-то это всё напоминало дореволюционный театр: барин и актёры антрепризы, существующей за его счёт.

Конечно, Лёню такое положение вещей коробило. Все его надежды на новые возможности в творчестве разбились о реальность, в которой с него требовали денег за эфиры, за аренду студии для записи песни, даже за стихи! Эмиль Найдёнов, с которым они сотрудничали много лет, с которым написали полсотни песен, теперь требовал с Лёни авторский гонорар. Его можно понять, семью-то кормить надо, а союзы писателей и авторские отчисления от государства тоже канули в Лету, но Лёня воспринял его поведение как личное предательство.

Мы стали часто ругаться. В доме не было денег, а он, как мне казалось, ничего не пытался исправить. Разовые выступления не спасали ситуацию, к тому же с артистами часто расплачивались «натурой», то есть продукцией спонсора. Лёня мог приволочь красивую корзину с вином, сладостями и цветами или набор экзотических чаёв в разноцветных баночках, но на завтрак он всё-таки предпочитал яичницу с колбасой. Я подозревала, что часть заработанных им денег уходит куда-то налево. Не удивлюсь, если он содержал очередную пассию, хотя могло быть и так, что он помогал Карлинским. Врачам тогда постоянно задерживали зарплату, а Полина после рождения Мишельки сидела дома. И не исключено, что мой добрый супруг занимался благотворительностью.

Однажды он пропадал неизвестно где недели две. То есть мне говорилось, что он на гастролях, но приехал Лёня с какими-то копейками в кармане и жутко уставший. Прошёл в спальню, повалился на кровать, даже не раздевшись. Я встала в дверях.

— Есть хочешь? — поинтересовалась я.

— Хочу, — тут же отозвался он.

— А нечего! И за квартиру платить нечем! Мне даже машину заправить не на что, я на метро неделю езжу! — завелась я.

К тому времени у меня была своя машина, старенькая «вольво». Лёня подарил мне его на годовщину свадьбы, про которую забыл. Я устроила ему грандиозный скандал, и на следующий день он пригнал «вольво». Машина была подержанной, но тогда, в девяностых, это не считалось зазорным, лишь бы иномарка.

Лёня, не вставая с кровати, порылся по карманам, вытащил несколько купюр.

— Вот. На продукты должно хватить.

— А на остальное? Где ты пропадал, если ничего не заработал?

Он поморщился.

— Не кричи, пожалуйста. У меня было пять концертов, два шефских, и только на последнем аншлаг. Ты же знаешь, сейчас сложное время.

— Ты просто не хочешь ничего делать! Тебе удобно чувствовать себя обиженным! Ах, не позвали! Ах, не пригласили! Ах, я больше не в моде! Так сделай что-нибудь, чтобы быть в моде!

— Что? Надеть короткие штанишки? Покрасить волосы в зелёный цвет? Начать писать рок? — не выдержал Лёня.

— Да хоть бы и так! Зайцева начала петь рок! А Агдавлетов вообще ушёл в бизнес! Свет клином на твоей сцене не сошёлся!

— Сошёлся! — рявкнул Лёня во всю силу поставленного баритона, неожиданно зло. — Для меня — сошёлся. Я не буду петь рок и не пойду торговать колбасой. Не лезь, пожалуйста, туда, куда тебя не просят. Ты живёшь в своё удовольствие, занимаешься… чем ты там занимаешься? Ну, чем тебе нравится, тем и занимаешься. В тепле и уюте. И не надо диктовать мне, что писать и петь! Я никому ничем не обязан! И семеро по лавкам у нас вроде не сидят!

Это было так обидно и, как мне казалось, несправедливо. Мы не разговаривали несколько дней, пока он снова куда-то не уехал. Потом вернулся с толстой пачкой денег, швырнул мне на стол и исчез уже на месяц.

Да, сложное было время…

* * *

Леонид Витальевич сидел в кресле, прикрыв ноги пледом, и пытался читать. На коленях у него лежал томик Бунина «Тёмные аллеи». Он давно хотел его перечитать, но всё не находилось времени. У действующего артиста вообще редко есть время на серьёзную литературу, в самолёте или зале ожидания проще и удобнее коротать часы за газетой. Хорошие книги требуют вдумчивого и неторопливого чтения.

Томик он купил вчера в ближайшем книжном магазине. До этого пытался читать с Настиного планшета, но быстро вернул электронное чудо хозяйке — в его руках оно вело себя непредсказуемо, само по себе переворачивало страницы и выключалось. Но и после покупки бумажной книги дело не шло — он никак не мог сосредоточиться на том, что читает. Леонид Витальевич поминутно поднимал голову и поглядывал поверх очков на Настасью, пристроившуюся с шитьём у окна. Такая умиротворяющая картина: женщина с рукоделием на фоне серого питерского неба. Белые волосы собраны в хвост, кончик языка прикушен от усердия, тонкие пальцы ловко обращаются с иголкой и ниткой. И благословенная тишина: не бормочет телевизор, не играет музыка, не доносятся голоса спорящей жены и домработницы, не лает собака. Впрочем, он хотел бы, чтобы Маэстро был здесь.

Так странно. Натали одно время увлекалась вышивкой, мастерила какие-то там подушечки с цветами, которые потом валялись по всему дому. Но его хобби жены только раздражало — раздражали и подушечки, не вписывающиеся в интерьер, и то, что ему предлагалось каждый раз по возвращении домой восхищаться ими. Ему после очередного концерта и банкета вот только о подушечках поговорить и хотелось. А уж любоваться процессом ему и в голову не приходило. Теперь же вот, любуется.

Настя не вышивала подушечку. Она шила тряпичную куклу, на вкус Леонида Витальевича, весьма страшненькую, с выпученными глазами и растрёпанными волосами.

— На заказ, — объяснила она. — Ты задержался, а у меня клиенты ждут, я не могу их подводить.

— Это-о что, ву-уду? — уточнил он, с опаской поглядывая на заготовку.

— Почему обязательно вуду? И нет, я не буду втыкать в неё иголки. Просто заговорённая кукла на удачу — в бизнесе, в любви, в учёбе. Не лезь, пожалуйста, великий специалист.

Он не обиделся и лезть не стал. Тихонечко уселся в уголке с книжкой и размышлял, каким необычным получилось на сей раз их свидание. Ничего подобного за все годы их романа не случалось. Впервые Настасья не отправляла его домой, не выгоняла. И они даже не ссорились. С первого дня всё пошло не по обычному сценарию, не было даже бурной любовной сцены, с которой всегда начиналась встреча. Настасья тогда угадала: Леонид Витальевич и правда не слишком хорошо себя чувствовал, и они весь вечер просто пили горячий чай и разговаривали обо всём на свете, больше не возвращаясь к темам, которые слишком волновали Волка и о которых он очень не хотел думать. Настю ничуть не смущало его заикание, но она как будто стала к нему… нет, не добрее — терпимее. По крайней мере, они ни разу за вечер не поссорились, даже не поспорили.

Она словно почувствовала, что сейчас ему нужно: тишина, уют и уверенность, что его понимают и принимают таким, какой есть. И то, что происходило между ними в следующие дни, больше всего походило на семейную жизнь. Странную, непохожую на весь его предыдущий опыт ни с Оксаной, ни с Натали. Почти идеальную — с долгими вечерними разговорами и утренним кофе в постель. Который варил он. Но зато на второй день им почему-то не доставили еду из давно обслуживающего их ресторана. Курьер просто исчез где-то по пути, а есть очень хотелось. И Настя вдруг нажарила картошки, которую они ели прямо со сковородки. А в книжном магазине, куда они отправились за Буниным, она прихватила коробку пазлов. И Леонид Витальевич, как ребёнок, вместе с ней с увлечением целый вечер ползал по полу, собирая картинку из кусочков.

Возможно, всё дело во внезапно образовавшейся паузе, уговаривал он себя. Вспомни, когда ты последний раз мог позволить себе целую неделю отдыха? Тебя не дёргают со всех сторон: приехать, выступить, поздравить, сняться. Ты спишь, сколько хочется, не меняешь часовые и климатические пояса, не отдаёшь энергию залу, не глохнешь от гремящей на сцене музыки. Конечно, ты стал спокойнее и мягче. И тут же обрывал сам себя: ну да, только ты занимался любимым делом, не заикался и тебе не грозила уголовная ответственность. Нет, подожди, признайся себе, твоё любимое дело давно превратилось в рутину, в бег от самого себя. И ты выходишь на сцену не ради денег, а только из-за аплодисментов. За лишним подтверждением того, что ты хоть кому-то нужен. И в чём ты себя сейчас пытаешься убедить? Что твоя жизнь с Настасьей могла сложиться совсем иначе? И что ты, старый дурак, сделаешь? Сейчас отличный момент, жена грозила разводом и вообще куда-то пропала. Кстати, ты даже ей не позвонил. Давай разводись и делай Насте предложение. И ничего, что она моложе почти в три раза, сейчас так модно. Все глянцевые издания с удовольствием о вас напишут, какой мощный пиар! Твоя популярность взлетит до небес, если, конечно, тебе оно надо. Но что ты будешь делать дальше? Тихонечко разваливаться, постепенно превращая жизнь девочки в ад? Да и кто тебе сказал, что она согласится жить с тобой постоянно? Откуда такие далеко идущие выводы? Только из-за того, что вы в кои-то веки не ссоритесь? Хватит уже фантазировать.

— Действительно, хватит, — негромко произнесла Настя, не отрываясь от шитья. — Спорить с самим собой очень вредно для психики.

Леонид Витальевич вздрогнул так, что несчастный Бунин свалился на пол.

— Я ве-едь про-осил так не де-елать! Не о-очень при-иятно созна-авать, что тво-ои мы-ысли кто-то чи-итает.

— Я не читаю. Просто от тебя фонит. Поставь бедного писателя на полку, он всё равно тебе не лезет, и сделай чаю.

Леонид Витальевич усмехнулся, но последовал совету. Пока возился с чайником, представлял, чисто теоретически, какой могла бы быть их семейная жизнь. У Насти самый расцвет карьеры, к ней толпой идут посетители: приворожить, вылечить, порчу снять. А он, никому уже ненужный певец на пенсии, сгорбленный, с палочкой, только и шкандыбает от кабинета к кухне, чтобы приготовить колдунье чай. Обязательно горячий, но не кипяток, градусов девяносто. Чёрный, но лучше зелёный, и упаси бог положить туда сахар. Да, и чашку подавать, держа на ладони, чтобы руки не касались краёв. Волк усмехнулся. Это его собственные требования к подаче чая за сценой, которые неукоснительно соблюдала Ленуся. Чай не должен был быть слишком горячим, чтобы не обжечь связки. И насчёт рук — Волк был довольно брезглив, сказывалось бабушкино, а потом Борькино воспитание, врачи ведь редкие чистюли. И да, он любил зелёный чай без сахара.

Когда Леонид Витальевич вернулся в комнату с двумя дымящимися чашками, Настя закончила куклу и теперь сидела, сложив руки на коленях, явно поджидая его.

— Ты та-ак на ме-еня смо-отришь, сло-овно хо-очешь отпра-авить к же-ене, — заметил Волк, ставя чашки. — Что, всё? Ска-азка за-акончилась?

Слишком хорошо он знал этот внимательно оценивающий взгляд.

— Не к жене. На работу. Тебе нужно работать.

— У на-ас ма-атериальные тру-удности? — в шутку спросил он. — Вро-оде не ну-уждаемся.

— Прекрати. Я говорю о юбилее. Тебе пора что-то решать. Твой директор в подвешенном состоянии. И время идёт.

— В та-аком ви-иде я на сце-ену не вы-йду.

Не один раз Леониду Витальевичу приходила мысль, что именно Настя может вылечить его заикание. Ведь помогает же она другим людям? Правда, он не знал, что конкретно она умеет и чем занимается. Но если баба Тася смогла, наверное, и она сможет? Он всё хотел спросить, но откладывал. Не понимал, с какой стороны подойти, слишком уж жалко смотрелась бы его просьба, а больше всего он боялся показаться Насте слабым.

Настя покачала головой.

— Дело не в заикании. Ты должен сначала решить, хочешь ли вообще устраивать юбилей. И продолжать карьеру. Не смотри на меня так. Ты ведь сомневаешься и уже давно. Тебе не хочется больше петь. Ты выходишь на сцену по инерции, хотя не чувствуешь никакой необходимости. И твоё заикание просто следствие твоих собственных сомнений.

— Та-ак не бы-ывает, — пробормотал Волк, хотя Настя только что подтвердила мысль, к которой он пришёл уже давно.

— Других вариантов у меня нет. Ты хотел петь, хотел стать артистом, и всё, что этому мешало, ушло. А теперь не хочешь — и оно вернулось.

— И ни-икакой ма-агии?

— И никакой магии. Реши, чего ты хочешь.

Леонид Витальевич грустно улыбнулся. У Насти всё было так просто. Реши! Как будто речь идёт не обо всей его жизни. Впрочем, когда-то он уже решал тот же самый вопрос. И до сих пор от слова «перестройка» его передёргивало, и ту часть собственной биографии он предпочитал не вспоминать.

* * *

Если б Леонида Витальевича спросили, какой был самый сложный период в его жизни, он бы без сомнения ответил — девяностые. Время разрушенных надежд и разочарований. А ведь он, наивный дурак, надеялся, что получает долгожданную свободу творчества. Что греха таить, его тоже посадили на короткий поводок. Да, он старательно избегал агиток в репертуаре, писал песни о любви, а в обязательных праздничных концертах ко Дню Октябрьской революции или Дню милиции пел что-нибудь из классики. Старинный русский романс или опереточную партию. Лишь бы не про партию и комсомол. Но от ответственных товарищей его хитрость не ускользнула, и в канун очередного праздника ему прозрачно намекнули, что дорогой Леонид Ильич очень хочет услышать песню о Великом Октябре именно в исполнении Волка. И пришлось разучивать, и изображать задорный блеск в глазах, и бросаться грудью на микрофон под торжественные завывания хора. Такие ситуации повторялись нечасто, но каждый раз выбивали Лёню из колеи. Ему казалось, он обманывает своего слушателя, разочаровывает его. И телевизионных начальников обманывает, и все видят, что он просто играет. Когда зал взрывался аплодисментами, Волк искренне удивлялся, чему они хлопают? Вот этому бездушному исполнению, от которого ему самому противно?

К концу восьмидесятых он всё сильнее ощущал противоречие между тем, чего ждут от него поклонники, тем, что хочет начальство в виде редакторов и худсоветов, и тем, чего хочет он сам. Ему было хорошо за сорок, он давно вырос из образа «талантливого мальчика», идейным певцом, трибуном советской власти так и не стал, а воплотить на сцене близкий ему образ умудрённого опытом лирического героя Лёне не давали. Он хотел сделать на советской эстраде нечто подобное тому, что делал во Франции Джо Дассен. Очень ему нравился французский шансонье с мечтательным взглядом, неторопливо гуляющий по сцене под красивые спокойные мелодии. Он даже пытался что-то писать в стиле Дассена и на творческом объединении «Экран» снял что-то вроде клипа на созданную песню. Но клип не пропустили цензоры, да и к песням они придирались постоянно, находя тысячу причин не дать их в эфир. В итоге на гастрольных концертах он пел лирику собственного сочинения, а в Москве на телевидении и на творческих вечерах исполнял устоявшийся и осточертевший ему репертуар прошлых лет.

Он уже получил народного, объездил весь Союз, записал с десяток пластинок, но совершенно не понимал, что дальше. Снова гастроли по тем же городам? Те же песни, те же мелодии. Развиваться ему все равно не дают. И вдруг зазвучало слово «перестройка», стали исчезать худсоветы, развалился Росконцерт. Ему показалось, что наступила свобода. Но оказалось, что это больше, чем свобода, — на эстраде началась анархия. И как очень скоро на Лубянке снесли памятник Железному Феликсу, так и на эстраде первым делом низвергли старых кумиров. «Песня года» оказалась только предупреждающим ударом. Волка больше не звали никуда, телефон молчал, гастроли срывались.

Обиднее всего было то, что он нигде не находил поддержки. Старые приятели из числа редакторов, с которыми когда-то вместе и пели, и пили, теперь в лицо заявляли, что Волк и его творчество несовременны. Коллеги-композиторы вдруг начали писать для молодёжи в совсем несвойственной им манере, пытаясь удержаться на плаву, и новых песен Волку никто не предлагал. Он писал свои, но их не брали на радио или предлагали ему самому заплатить за эфир. Чем? Он едва сводил концы с концами, из-за денег они постоянно скандалили с Натали. Однажды она заявила, что лучше бы ему, «как все нормальные люди», заняться бизнесом. Лёня тогда был шокирован. Он впервые в жизни понял, что живёт с женщиной, совершенно его не понимающей. Старый дурак, он искал жену не из числа поклонниц, хотел, чтобы любили его — человека, а не артиста. Вот она и вышла замуж за человека и на артиста Волка ей наплевать. Она искренне не понимает, что сцена, музыка, возможность выходить к зрителям и петь — самое главное в его жизни. Можно содержать семью, торгуя колбасой, газировкой или машинами, можно даже сделать на колбасе целое состояние. Многие его приятели стремительно богатели, занявшись бизнесом, у них появлялись иностранные автомобили, роскошные шубы и украшения, родилась мода на загородные дома. Но Лёню деньги сами по себе никогда не интересовали, они были для него всего лишь следствием успешной карьеры певца, музыканта. А теперь получалось, он должен платить за то, чтобы встретиться со своим слушателем. Бред какой-то!

Даже Борька не мог ничего посоветовать, подсказать — он сам переживал черную полосу. Его профессия врача вдруг стала малооплачиваемой, он сидел без денег и по вечерам после смены таксовал на Лёнькиных старых «жигулях». Радовался, если заработанного хватало на покупку курицы-гриль, тогда только появившейся. Он приносил домой пакет с горячей ароматной тушкой, и Мишелька радостно накидывалась на неё с воплем: «Чур крылышки мои!» Борис и Полина потом доедали то, что осталось после мелкой. И вроде бы ни семья Карлинских, ни семья Волков не голодали и в целом жили лучше, чем, скажем, семьи бастующих шахтёров. Но общая атмосфера времени была гнетущей. Когда у обоих выпадал свободный день, Лёня и Борис усаживались на кухне Карлинских с бутылкой водки и пытались заглушить одолевавшую их тоску. В долгих разговорах искали ответ на вопрос, что делать дальше. Трудно, очень трудно подстраиваться под новую жизнь, когда тебе почти полтинник. Но ведь других вариантов нет?

Из-за финансовых сложностей распался коллектив Волка, из прежнего состава с ним остались только барабанщик и верная Ленуся. Пришлось срочно искать новых музыкантов, но молодёжь шла к Волку неохотно. Все жаждали организовывать собственные группы, играть рок, поп, панк, что угодно, кроме привычной ему эстрадной музыки. Люди хотели то, что раньше было нельзя. Дошло до того, что от Волка ушёл Игорь, прежний директор.

— Прости, дружище, но мне надо семью кормить, — заявил он после того, как они месяц просидели без работы. — Пора тебе тоже понять, что пришло время заканчивать эту бодягу.

— И чем займёшься? — мрачно спросил Волк.

— Да есть одна девочка на примете. Подружка банкира, бабосы на раскрутку имеются. Пляшет хорошо, задорная. Так что буду её катать.

Лёня только рукой махнул. Он плясал плохо, и задорным его назвать ни у кого язык бы не повернулся. Так что получалось, на нынешней эстраде места для него нет.

По-настоящему не востребован он был года два, потом начались подвижки: сюда позвали, туда позвали. Появилась ретро-радиостанция, стали возрождаться сборные концерты. Новое телевизионное начальство осознало, что их аудиторию составляет не только молодёжь, а старшее поколение хочет видеть на экране своих кумиров. И Лёню снова начали приглашать на съёмки. Но тоскливое ощущение, что он чужой на этом празднике жизни, не покидало его. Он никак не мог вписаться в новый формат, хотя полностью обновил репертуар, пошил современные костюмы, даже немного изменил причёску и в общем-то стал напоминать то ли Джо Дассена, то ли Фрэнка Синатру. Импозантный мужчина средних лет с лирическими, за душу берущими песнями. Хороший образ, о котором он и мечтал. Но он приходил на съёмки «Песни года» и ощущал себя идиотом в костюме-тройке с галстуком-бабочкой среди молодых людей в шортах и кроссовках и девочек в блестящих бикини. Ещё хуже было на ставших популярными ток-шоу. Однажды его позвали на центральный канал, славящийся политическими обозрениями, в прямой эфир. Он обрадовался, подготовился, даже надёргал философских цитат из умной книжки, чтобы блеснуть интеллектом. А в итоге оказалось, что тема передачи — однополый секс! И Волк краснел перед камерами и зрителями в студии, не понимая, какое он имеет к этому отношение и что может сказать. К счастью, гостей в студии оказалось много, и ему дали микрофон всего на несколько минут, за которые он так ничего внятного и не сообщил. И подобных ситуаций было множество.

Зато внезапно возникшая в Москве светская жизнь серьёзно увлекла Натали. Поняв, что Лёне не нравится тусоваться на различных банкетах в честь открытия магазина или презентации новой модели автомобиля, Натали стала ходить на все мероприятия одна. Всё чаще, возвращаясь домой, Леонид Витальевич не заставал супругу. Он с мрачным видом разогревал вчерашний суп, ужинал перед телевизором и ложился спать. Далеко за полночь просыпался от стука её каблуков, матерился про себя и переворачивался на другой бок, решив, что утром выскажет ей всё, что думает. А наутро торопился на очередную запись и забывал про свои претензии. Но семейная жизнь всё больше превращалась в некое условное сосуществование. У Натали свои увлечения, у него свои. И если он по крайней мере не мог упрекнуть жену в изменах (он даже представить себе не мог, чтобы равнодушная к постельным утехам Натали стала искать любовные приключения на стороне), то сам Волк, в перестройку забывший о былой славе Казановы, вдруг обнаружил новый интерес.

Всё началось невинно — Волка позвали преподавать в родной ГИТИС на факультет эстрадного искусства. Деньги сулили невеликие, но он решил попробовать. Во-первых, стабильный заработок в неспокойные времена. Во-вторых, интересно было испытать себя в новом качестве. Первый преподавательский опыт ему очень понравился. Он вошёл в родные стены ГИТИСа, прогулялся по до боли знакомым коридорам, отмечая, что изменилось, а что осталось прежним. Вот лестница, по перилам которой он скатывался совсем мальчишкой, вот портреты старых мастеров на стене, и где-то среди них должен быть Дед, его педагог по вокалу. А вон там столовая, и из неё пахнет точно так же, как тридцать лет назад, пирожками и котлетами.

Волк переступил порог аудитории, и десять девчонок и мальчишек подскочили как один, нестройным хором проорали: «Здравствуйте, Леонид Витальевич!». И Лёня понял, что он им интересен. Вот они хотят перенять его огромный опыт, хотят научиться петь, держаться на публике, выбирать репертуар и общаться со зрителями. В отличие от молодых коллег по цеху, которые и здороваются-то с ним через губу. И он сам не заметил, как пролетело первое занятие. Он рассказывал истории из жизни, вспомнил первый конкурс артистов эстрады, объяснял ребятам, что такое цензура, и они смехом встречали его байки про то, как обходили строгий худсовет. До пения дело не дошло, но на то оно и вступительное занятие.

Словом, Леонид Витальевич загорелся новой идеей и летал в ГИТИС как на праздник. Но скоро его пыл поугас. Во-первых, выяснилось, что половина молодых людей на курсе вообще без певческих данных. Возмущённый, он пошёл в деканат разбираться, но ему тонко намекнули, что отделение-то коммерческое и если половину отчислить за профнепригодность, то из каких средств ему будут платить зарплату? Волк вспылил, заявил, что в таком случае готов работать без зарплаты, но только с одарёнными студентами. Однако его никто не слушал.

— Ты слышишь, что я тебе играю? — кричал он на очередного «платника», яростно стуча по клавишам ни в чём не повинного рояля. — Слушай музыку! Или ты думаешь, она существует отдельно от исполнителя? Давай снова!

Но студент никак не мог уловить, с какого места вступать, и Леониду Витальевичу приходилось десять раз играть одно и то же.

— Я тебе что, тапёром заделался?! Ты не понимаешь элементарных вещей!

Волк срывал голос и приходил в бешенство от осознания, что зря тратит время. Он не сможет ничему научить человека без слуха. Да и с вокальными данными у большинства беда. Кончилось тем, что он выгнал студента с занятия, когда в ответ на очередную просьбу повторить сложный фрагмент, услышал:

— Да кому нужны ваши романсы! Зачем они мне? Я всё равно буду петь металл.

— Петь ты можешь хоть металл, хоть пластмассу! — рявкнул на него Волк. — Только сначала нужно научиться петь! Хотя бы в ноты попадать!

И выставил нахала из аудитории.

С девочками дело обстояло ещё хуже. Они все как одна решили, что «путь на экран лежит через диван» и диван этот должен принадлежать именно их преподавателю. Со второго или третьего занятия Леонид Витальевич начал замечать, что его студентки поголовно обладают плохим зрением, и когда он, сидя за роялем, показывает им что-либо в нотах, наклоняются к клавиру так близко, что их бюст неизменно оказывается у Волка перед глазами. И, несмотря на холодную осень, все его ученицы предпочитают короткие юбки и глубокие вырезы. А томный взгляд, вероятно, они репетируют на уроках актёрского мастерства. Однако Лёня ещё был в своём уме, чтобы не поддаваться на провокации первокурсниц, которые могли оказаться еще несовершеннолетними. Но и полтора часа думать не о музыке, а о собственных естественных реакциях, удовольствия не доставляло.

Какое-то время он питал иллюзии, что действительно интересен им как мужчина. Это льстило его самолюбию, учитывая разницу в возрасте, и Волк совершил непростительную ошибку — пригласил одну из девушек, Анечку, в свой коллектив. Предварительно убедившись, что восемнадцать ей уже исполнилось. Не потому, что боялся попасть под статью, — он никогда не спал с коллегами и под старость начинать не собирался. Возраст он уточнил, чтобы не было проблем с оформлением новой участницы коллектива. Анечка пела средне, но выделялась отличной фигурой, что для бэк-вокалистки тоже важно. Девушки не должны быть ниже Волка, иначе на сцене визуально потеряются. В паре со Светой, второй бэк-вокалисткой, она замечательно смотрелась.

Вскоре Волка пригласили спеть несколько корпоративных концертов в Магнитогорске и Нефтеюганске, и Анечка вместе с остальным коллективом поехала с ним. После первого же концерта, когда он, вымотанный и уставший, мирно пил в гримёрке чай, Ленуся, подавая ему свежую рубашку, заметила:

— Ты только с Анечкой не спи, пожалуйста.

Лёня подавился чаем.

— Бог с тобой! Даже не собирался!

— А она собирается. Я сегодня слышала, как она спрашивала у Светы, стоит у тебя ещё что-нибудь или нет. И когда Света ответила, что никогда этим вопросом не интересовалась, сказала примерно следующее: «Ну вот поэтому ты до сих пор на подпевках. А мне, вот увидишь, старый хрен (прости, Лёнечка) ещё сольную карьеру сделает». Так что, Лёня, ты учти. Если что, будешь ей карьеру делать.

Волк взглянул на костюмершу через зеркало. Ленуся ехидно улыбалась.

— Золото ты у меня. — Он поймал её руку и прижал к губам. — А с молодёжью нынче беда…

— Беда, — согласилась Ленуся. — Ещё чаю хочешь?

Аня ушла от него через полгода, поняв, что дальше бэк-вокалистки по карьерной лестнице не продвинется. Но вся эта ситуация заставила Волка вспомнить, что он по-прежнему мужчина. А на эстраде появилось множество симпатичных барышень, с которыми он то и дело сталкивался в сборных концертах и телевизионных проектах. И Волк решил изменить старым принципам.

* * *

Из дневника Бориса Карлинского:

Было у Лёньки ещё одно очень строгое правило — ни при каких условиях не спать с коллегами по цеху. Я думаю, появилось оно у него после неудачного брака с Оксанкой, он будто зарёкся иметь что-либо общее с артистками. Но сам Лёня подводил под своё правило куда более серьёзную базу.

— Понимаешь, нас слишком мало, — объяснял он мне сразу после развода. — Артистов одного уровня. Мы постоянно вместе в концертах, на съёмках, на гастролях. Вот представь, что-то произойдёт у меня с Люсей Завьяловой или, не дай бог, с Машей Зайцевой. Пусть даже по пьяной лавочке или развлечения ради.

— Люсей? — перебил я его. — Ты сейчас абстрактно или…

— Или, — усмехнулся друг, и я опять ему позавидовал.

Люся тогда была мегапопулярной певицей, красавица, стройненькая, светленькая, со звонким голоском. По-моему, в неё влюбились все мужики Советского Союза. А у Лёньки выходило так, что она сама к нему клинья подбивала.

— Ну хорошо, закрутили мы с ней роман, неделю или две погуляли, а дальше что? Жить мы вместе не сможем, да никому это и не надо, ни ей, ни мне. А работать потом как вместе? На гастроли как ездить, в одном купе как спать? Она начнёт меня ревновать к каждой юбке, да и мне неприятно смотреть, как она со следующим уже шашни крутит. В общем, не надо портить дружбу постелью.

Может, он и прав был, но Люся… Ладно, не важно. Главное, что Лёнька следовал своему железному правилу всегда. А тут вдруг всё изменилось. Артисток на эстраде стало столько, что народ их уже не запоминал по именам, звёзды каждый день вспыхивали и гасли. Смотришь очередную «Песню года» и удивляешься, кто такие, откуда взялись. А на следующий год опять ни одного знакомого лица. Нравы на эстраде, и без того распущенные, упали ещё ниже, чуть ли не каждая съёмка заканчивалась праздничным банкетом, который оплачивали спонсоры. Народ упивался до беспамятства появившимися мартини и хеннесси, после чего начинались приключения.

Каждый Лёнькин рассказ о тусовке повергал меня в ужас. Да он мог ничего и не рассказывать, по нему было видно — то с отёкшей мордой приедет, то с отметинами на шее.

— Ты бы хоть водолазки носил, — не выдержал я как-то. — Совесть поимей, а то Натали слепая!

Но он только рукой махнул. Отношения с Натали у них стремительно портились, но я в них старался не лезть, чтобы потом крайним не оказаться. Всё, что я думал по поводу этой мадам, я ему сказал ещё до свадьбы, но кто меня тогда слушал!

В общем, Лёня пошёл по артисткам, причём каждый его любовный тандем выливался в тандем творческий, его непременно тянуло спеть с девушкой дуэтом, даже если по вокальным данным возлюбленная находилась на другой ступени эволюции. С одной он вообще умудрился снять клип, и это отдельная история.

По-моему, её звали Кэт. Не Катя, а Кэт, чтобы круче звучало. Представляете себе дуэт, Леонид Волк и Кэт? Девушка два метра ростом, в плечах шире Лёньки, короткая стрижка и брови вразлёт. Носила она преимущественно леопардовые платья с огромным разрезом и шпильки. Словом, я говорил Лёне, что столько пить нельзя.

У Кэт был свой продюсер, она усиленно делала карьеру, пела для «конкретных пацанов» на вечеринках, так что её приходилось охранять от тех же истекающих слюной пацанов троим амбалам. Пацаны оставались ни с чем, а Лёнька наслаждался своим двухметровым счастьем. В каком пьяном угаре им пришла идея записать дуэт, я не знаю, но она очень понравилась продюсеру Кэт, и он предложил снять клип.

До сих пор с содроганием вспоминаю этот шедевр. Представьте себе бензозаправку, кабриолет (в Москве, ага, зимой) и вылезающую из него девушку. Девушка в нерешительности стоит у колонки, не зная, как с ней обращаться. И вдруг из соседней машины, огромного бронированного «хаммера», вываливается (нет, ну он считал, что элегантно выходит) Лёнька, в тёмных очках, с зализанными волосами и вроде как предлагает девушке помощь. При этом они поют что-то на мотив танго, потом начинают это самое танго тут же, на заправке, танцевать. А танцует Лёня… Ну, я подобные движения наблюдал у эпилептиков во время припадков. Напомню, девушка выше и на вид мощнее его. Потом они садятся в «хаммер» и уезжают. И чёрт с ним, с кабриолетом.

Я смеялся до икоты, когда впервые увидел этот клип по телевизору. А Лёнька ходил довольный как слон, что наконец-то попал на молодёжный канал, куда никого из стариков, естественно, не брали. Да старикам и в голову не приходило клипы снимать. Но чуда не произошло, кумиром подростков Лёня не стал и престижную музыкальную премию канала не получил. Зато своих поклонников, я думаю, изрядно напугал.

М-да, весёлое было время. Мы все себя искали. Я тоже часто думал, неужели я затем двадцать пять лет занимаюсь кардиохирургией, чтобы теперь зарабатывать копейки и «бомбить» на «жигулях» вечерами? Несколько раз меня звали в частные медицинские центры, сулили хорошие деньги, но я отказывался. Хирурги там были не нужны, максимум, что от меня требовалось, — снять кардиограмму, выписать пилюльки и отправить пациента на другие, тоже платные, анализы. Я же хотел работать по призванию и очень хорошо понимал Лёньку, когтями и зубами цепляющегося за свою сцену.

Перелом произошёл внезапно. Я даже не помню, когда это случилось. После вторых президентских выборов? Или чуть позже? Как-то вдруг всё стало меняться. У больницы появились деньги, причём не только на зарплаты, но и на обновление оборудования. Мишка поступила в университет, Полина стала поговаривать о даче. Я тоже мечтал о кусочке земли за городом, чтобы приезжать по выходным, жарить шашлыки, дышать свежим воздухом. Но даже с учётом того, что я уже был заведующим отделением, мечты о даче оставались мечтами. На землю накопить удалось, но вот строительство не шло — только чтобы обнести участок забором, требовались две моих зарплаты. Лёнька, конечно, о моих дачных перипетиях знал. И вдруг он появляется у меня на работе и притаскивает какого-то дядьку, мелкого, лысого и потного, с бегающими глазками.

— Вот, — заявляет. — Это Сергей Петрович, генеральный директор строительной фирмы «Авангард».

Я первым делом подумал, что у Сергея Петровича проблемы с сердцем. Я уже привык, что ко мне приводят родственников, друзей и знакомых, которым требуется помощь. Но Сергей Петрович был совершенно здоров и полон энергии.

— Давайте обсудим проект будущего дома! — с энтузиазмом предложил он. — У меня есть пара замечательных вариантов!

У меня глаза на лоб полезли. Какой проект? Я забор поставить не могу. Но Лёнька усиленно мне подмигивал за спиной Сергея Петровича. Как оказалось позже, Лёня заключил какой-то контракт с этой строительной фирмой, стал её «лицом»: пел на корпоративах для сотрудников, снимался в их рекламных роликах, упоминал про них в интервью. Словом, пиарил. А они ему взамен строили дом. То есть строили они мне. Лёне даже в голову не приходило, что он тоже мог бы поселиться за городом.

— Я всё равно у тебя чаще бываю, чем у жены, — пожимал он плечами. — Выделишь мне чуланчик в новом доме.

Чуланчик! Я ему спальню отдельную выделил. Впрочем, я бы так сделал в любом случае.

Новоселье отмечали тесным кругом: мы с Полиной, Мишка и Лёня. Натали сказалась больной. Я жарил шашлыки, Поля готовила какую-то вкуснятину из печёных овощей с нерусским названием «аджапсандал», Мишка охотилась за нами с фотоаппаратом, чтобы запечатлеть редкие кадры для семейной хроники. Всё было отлично, только мне совсем не нравились Лёнькины грустные глаза. Вроде бы смеётся, пьёт со мной водку, с аппетитом ест шашлык, а во взгляде — вся печаль еврейского народа.

— Ну и что с тобой происходит? — поинтересовался я, когда девочки ушли в дом. — Кто опять разбил тебе сердце?

С Кэт он к тому моменту давно расстался, и, по-моему, уже встретил Настасью, но меня ещё не посвящал. Лёнька отмахнулся.

— Да ну их к чёрту. Борь, я так больше не могу. Я пытаюсь быть современным, пытаюсь угнаться за временем, но у меня не получается. И мне тошно от того, что я делаю, понимаешь? Мне тошно петь с сопляками, не попадающими в ноты и даже не знающими, зачем они нужны. Мне надоело изображать дурака во всевозможных передачах. Это же чёрт знает что! Зовут на один канал в викторину про животных, и я надеваю цветную курточку и пытаюсь отгадать, как называется обезьяна с красной задницей! Зовут на другой канал и обливают водой с воплем «Розыгрыш!». А третий канал вообще предлагает поехать на дикий остров, жить в палатке и добывать себе пищу в джунглях. Мне!

— Не согласился? — усмехнулся я, разливая по новой.

— Издеваешься? Я же там коньки отброшу! Боря, мне надоел этот цирк. Я уже не певец, я шут гороховый! Меня учили попадать в ноты, правильно интонировать, показывать красоту звука. Меня учили петь, а не изображать клоуна! Я хочу заниматься своим делом, выходить к зрителю и нести ему красивую музыку. А не бегать по джунглям в набедренной повязке.

— Хотел бы я на это посмотреть, — хмыкнул я, но осёкся: друг выглядел совсем подавленным. — Лёня, я не понимаю, в чём проблема? Тебя кто-то заставляет?

— Почти. Выбор невелик — или ты играешь по правилам нашей новой эстрады, то есть, прости, шоу-бизнеса, и появляешься каждую неделю в телевизоре в диких шоу, даёшь интервью тупым журналистам в бульварных изданиях и делишься своим авторитетным мнением по любому поводу, либо тебя вообще нет ни на экране, ни в газетах. Ты не поверишь, мне позавчера звонят из «Спид-инфо» и спрашивают, в клеточку мне нравятся трусы или в полосочку! Нормальный вопрос народному артисту? Да в советское время их бы в психушку посадили!

— И что ты им сказал?

— Что в дырочку! Ну не мог же я девушку просто послать? Так она это в печать отправила! Вышла статья с заголовком: «Волк любит трусы в дырочку!»

Я мрачно смотрел на друга.

— Лёнь, а нельзя арендовать в Москве зал и дать концерт? Просто сольный концерт Леонида Волка для старых поклонников. Не новой молодёжной публике, которой ты сто лет не сдался, а для наших ровесников. Которые ещё помнят нормальную музыку и нормальных артистов.

— Ты думаешь, кто-нибудь придёт? Сейчас все шоу делают, с балетом, стриптизом и фейерверком. Ну или приглашают кучу «друзей» с громкими именами. То есть чтобы собрать зал, я должен позвать всяких там новомодных «Белок» и «Малышек» и сделать шоу.

— Нет, давай без шоу. Не ради денег концерт, не ради сборов. Пусть ты в ноль даже сработаешь да пусть даже в минус. Что, спонсора не найдёшь, аренду зала оплатить? Сделай концерт для себя! Выкинь весь бредовый репертуар, который ты записал со своими бабами. Отбери хорошие старые песни, запиши что-нибудь новое.

Лёня смотрел на меня задумчиво. Кажется, идея сделать концерт для себя, а не на потребу времени ему в голову не приходила.

— Точно, — вдруг после минутного молчания сказал он. — Спою этот концерт и уйду со сцены. Сыграю красивый финальный аккорд.

Такого поворота я не ожидал. Но переубеждать его не стал, хотя сильно сомневался, что Лёня сможет вот так взять и уйти. Но и его нежелание участвовать в той оргии, которая происходила на телеэкране, понимал.

* * *

«Однажды ты поймёшь, что это конец. Это и будет начало». Смысл данного философского изречения, не иначе, почерпнутого в какой-нибудь умной книжке во время очередного гастрольного перелёта, Леонид Витальевич понял именно тогда — когда спел сольный концерт в Москве.

Он искренне считал, что концерт станет завершающим аккордом в его карьере. Да, жалко уходить сейчас, когда ещё всё в порядке с голосом, когда есть силы творить. Но пора признать, что его время закончилось. То, что происходит сейчас на эстраде, никак не соответствует его эстетике, он просто чужой на этом празднике жизни. И выбора у него нет. Жить по правилам безумного стада, скакать на сцене и рассказывать в интервью про собственные трусы он не хотел, оставалось только уйти. Впрочем, уж лучше так, чем постепенно разваливаться на глазах у всех, цепляясь за любую возможность появиться перед публикой.

— Пусть запомнят молодым и красивым, — с горечью сказал себе Лёня и сел за составление программы.

Он решил последовать совету Бори и включить в концерт только те песни, которые нравились ему самому, так его и назвал — «Мои любимые мелодии». Мелодий собственного сочинения отобрал штук пять, а основной упор сделал на давно забытый репертуар старых мастеров: Отса, Утёсова. Взял несколько песен Петра Лещенко, Александра Вертинского, Вадима Козина — в советское время они были запрещены, а сейчас никому не нужны. Но Лёне очень нравилась их мелодичность, сочетание пронзительной грусти и романтического флёра, мотивы дореволюционных кафе-шантанов и мечты о красивой жизни, которым не суждено было сбыться. Настоящий шансон, а не то, что теперь исполнялось под этим названием.

Волк долго возился с песнями — снимал ноты со старых записей, записывал партитуры, делал новые аранжировки. Тут требовалось соблюсти баланс между современным звучанием и очарованием оригинала, чтобы и зрители не заснули, и ему было удобно петь. Он сидел за роялем до поздней ночи, раздражая Натали и нервируя соседей. Вдруг выяснилось, что без постоянной тренировки руки утратили былое мастерство, и пришлось для начала разыгрываться. Сколько же он не подходил к инструменту? Да фактически с начала перестройки и не подходил. Тем с бо́льшим удовольствием Лёня играл, импровизировал, искал новое звучание.

— Ты с ума сошёл! — возмущалась Натали. — Кому нужно это старьё? Ещё более древнее, чем твои комсомольские агитки. Да публика просто не придёт! Ты не соберёшь зал! Надо петь что-то современное. Вон на Кигеля посмотри, он на прошлом новогоднем огоньке рэп читал!

— Ну да, и стал идолом молодёжи. Осталось надеть широкие штаны, отрастить эти, как их там… патлы такие… дреды, вот! И всё, можно собирать «Олимпийский».

— Шутишь? Ну ты дошутишься, что мы по миру пойдём с твоей затеей.

Леонид Витальевич только плечами пожимал. Упрёки Натали его даже не расстраивали, слишком он был увлечён новой затеей. Чем больше он готовил концерт, тем больше ему хотелось его спеть. К тому же он не чувствовал никакого страха. Аренду зала он оплатил, рекламу на ретро-радиостанциях и расклейку афиш тоже, а остальное — не его проблемы. Пусть продастся четверть зала, плевать. В камерной обстановке ещё лучше работать.

Он даже купил новый концертный костюм. Даже — потому что уже лет пять не вылезал из одного и того же. И экономии ради, и просто не хотелось, как будто общая апатия распространилась и на любовь к красивой одежде. А тут вдруг поволок Ленусю по магазинам.

— Хочу что-нибудь консервативное, но элегантное, — заявил он помощнице.

— Ну как всегда, — засмеялась она. — Надеюсь, не тройку? И не с кушаком на пузе, как в прошлый раз!

— Много ты понимаешь! Под фрак именно такие брюки носятся. Вот смотри, отличная рубашка!

— И чем она отличается от сотен твоих старых? Давай хотя бы с вышитым воротником возьмём, хоть какое-то разнообразие.

— Ты мне ещё жабо предложи! Кружавчики во всю грудь!

— И предложила бы, если бы не знала тебя, упёртого старого пня!

Продавцы-консультанты неадекватно дорогого бутика в ЦУМе, где происходила эта сцена, только переглядывались, недоумевая, неужели у известного певца Волка такая неприметная жена? В спортивном костюме, с коротким ёжиком волос, лицо в морщинах, как будто пластику ещё не изобрели. Никому и в голову не могло прийти, что так спокойно его одевающая и раздевающая женщина — просто друг.

Как ни странно, билеты раскупили очень быстро. Настолько быстро, что, когда Лёня спохватился, что нужно ещё раздать пригласительные друзьям и знакомым, хороших мест просто не оказалось. Пришлось рассаживать желающих на балконе. Их на удивление тоже оказалось много. Вдруг вспомнила о существовании Лёни Лика, сводная сестра, с которой он не общался уже лет пятнадцать. Последний раз он видел её на похоронах отца и знал только, что у неё большая семья, трое детей, кажется уже есть внуки. А тут вдруг они все решили почтить его вниманием. Звонили старые приятели по ГИТИСу, с радио, даже из других городов. Лёня с трудом вспоминал имена и недоумевал, с чего вдруг такой интерес, ведь он нигде не объявлял, что концерт прощальный. Да и вообще, по сравнению с тем, чем он занимался последние годы, включая клипы, экспериментальные дуэты и съёмки в популярных передачах, программа «Мои любимые мелодии» должна была вызвать наименьший интерес публики. Но всё вышло наоборот.

* * *

Из дневника Бориса Карлинского:

Я уже писал, что Лёнька крайне небрежно относится к своим архивам? А я вот собираю всё, что о нём выходит. Афиши, заметки, интервью. Смеюсь, что когда-нибудь в нашем доме Мишелька откроет музей певца Леонида Волка. Ну а где ещё, конечно, в нашем! У Натали и мысли такой не возникнет. А у Лёньки ещё и куча племянников, так что я не сомневаюсь, его квартира на Берсеневской без хозяев не останется.

Вот сейчас стал перебирать пожелтевшие листочки в своих папках и нашёл афишу того самого концерта. «Мои любимые мелодии. Поёт Леонид Волк». Лёнька красивый такой стоит, в бабочке, грудь колесом, взгляд орла. Герой-любовник. А вместе с афишей выпала статья, которой разродилась одна из центральных газет сразу после концерта. И сколько же там эпитетов в адрес Волка! Сколько расшаркиваний! А ведь это та же самая газета, которая когда-то критиковала молодого певца за разгульный образ жизни. И она же ещё несколько лет назад писала, что старой гвардии артистов пора уступать дорогу молодым, потому как после них, цитирую, «…нужно песок со сцены сметать». И вот теперь хвалебная ода. Лёньку называют и нестареющим классиком, и патриархом, и бархатным баритоном, и образцом мужественности. Такое ощущение, что барышня, этот опус сочинившая, по уши в Волка влюбилась. Особенно мне про руки понравилось: «Но что там голос! Когда Волк садится за рояль, все взгляды зрителей прикованы к его рукам. Как они порхают по клавишам! Кажется, он совсем не смотрит в ноты. Его голос, фигура, глаза — всё подчиняется движению рук. Артист словно слился с инструментом, и каждый в зале понимает: вот сейчас творится настоящее волшебство!»

М-да, пафос, конечно, можно убавить. Но в целом барышня права, смотреть на Лёньку за роялем — отдельное удовольствие. А в тот вечер он действительно был в ударе. Я видел, как он готовился к концерту: с утра ничего не ел, чтобы не нагружать организм, распевался, настраивался, разминал руки. Что примечательно, вообще не нервничал, ходил спокойный как удав. И только когда вышел на сцену, ожил. С первыми аккордами, с первыми аплодисментами у него загорелись глаза, и на третьей песне он уже подпрыгивал на своём стуле, и бил по клавишам, заводя зал и заводясь сам. Его буквально завалили цветами — в букетах был весь рояль. Зал, как мне казалось, обалдевал от старого доброго Волка, без сомнительных партнёрш и современных песен. И открывал нового Волка, исполняющего дореволюционные мелодии. Они отлично вписались в его образ. Мне особенно понравилось «В бананово-лиловом Сингапуре» — он надел шляпу и изображал Вертинского, даже грассировал как он, зал пришёл в восторг. А «Стаканчики гранёные» и «Дорогой дальнею» подпевали все хором!

Словом, вечер удался. И слава богу, что Лёнька обошёлся без пафосных заявлений об уходе со сцены, потому что после концерта он об этом и не вспоминал. Куда там уходить! Он на крыльях летал! Он наконец-то понял, что у него есть свой зритель. Взрослый, от сорока и старше, серьёзный и хорошо воспитанный, любящий красивые песни и любящий его, Леонида Волка, такого, каким он сам хотел быть. Лёнька сиял, как начищенный пятак, и потом на банкете ещё веселил собравшихся, отпел, можно считать, третье отделение уже для дорогих гостей, промачивая горло коньячком между песнями.

И с того момента начался очередной виток его карьеры. Концерт показали по телевидению, и в отдалённых уголках нашей страны директора филармоний и залов вдруг тоже открыли для себя нового Волка. Его начали разрывать на части приглашениями выступить с той же программой. Помимо афишных концертов у него появились корпоративы — владельцы крупных компаний опомнились, поняли, что их взрослые сотрудники хотят на Новый год или день рождения предприятия видеть не поющие трусы, а нормального артиста.

Был и отрицательный момент в этой истории — Лёнька стал работать на износ.

— Я не могу отказываться от денег, — объяснял он мне. — Во-первых, у меня стройка.

Он тогда как раз начал эпопею с квартирой на Берсеневской.

— Во-вторых, я хочу кое-что отложить. Вдруг новая волна популярности скоро сойдёт? Завтра опять окажется, что я никому не нужен, а больше я уже не смогу возвращаться. Так что куём железо, пока горячо.

Тоже верно, но я боялся, что он докуётся. Возраст-то у нас был совсем не юношеский, а он в небе проводил времени больше, чем среднестатистический пилот самолёта. Так оно в итоге и получилось.

Я потом долго упрекал себя, что поздно заметил Лёнькино состояние. С другой стороны, я его толком и не видел в тот период, его мотало по стране и за её пределами, вдруг оказалось, что эмигранты в Израиле, Америке, Канаде и ещё чёрт знает где тоже по нему соскучились. Мы постоянно созванивались, но я же не великий диагност, не доктор Хаус, чтобы по телефону заподозрить неладное. А потом он меня позвал на какой-то корпоративный концерт в Москве, и я увидел картину маслом: и чёрные круги под глазами, и пот в три ручья, и синие губы. Чуть не убил засранца. Как будто он не чувствовал! И молчал же!

Ну, что было потом, я уже рассказывал и больше вспоминать не хочу…

* * *

Натали задумчиво смотрела на пухлую тетрадку, только что закончившуюся. Завести вторую или сначала набрать и отредактировать всё написанное? Она прекрасно пользовалась ноутбуком и собиралась сама набирать текст — заодно вычитает и поправит. Её всё ещё мучили сомнения, о чем стоит писать, а что лучше оставить за скобками. Слишком уж много нелицеприятной правды о Лёне выползает. Не то чтобы она ему сочувствовала, но получалось, что она, Натали Волк, столько лет была замужем за настоящим чудовищем. Натали уже представляла, с какими злорадными усмешками прочитают её мемуары «лучшие подруги». Те самые, которые всегда ей завидовали и провожали её мужа масляными взглядами. А теперь получается, что завидовать-то было нечему.

И всё-таки она взялась за новую тетрадь. Перелистнула картонную обложку. Белоснежная бумага с бледными, почти невидимыми фиолетовыми клеточками будоражила память. Хотелось заполнить каждую клеточку своей болью, своими переживаниями, так долго хранившимися под большим-большим замком.

…Многие думают, что жизнь с артистом — постоянный праздник. Как правило, жену кумира поклонники ненавидят, они ей элементарно завидуют: деньги, дома, машины, путешествия, а самое главное — близость к вожделенному «телу». И это касается не только молодёжных поп-идолов. Совсем недавно, всего пару лет назад, мы с Лёней были в Крыму на каком-то песенном конкурсе. Лёню пригласили в жюри, а я поехала с ним, отдохнуть от московской духоты, покупаться в море. Лёня спел несколько песен и сел за судейский стол, я тоже была в зале, сидела позади него. И когда концерт закончился, мы пошли к машине через зал. Элементарно сократили путь, чтобы не подниматься на сцену и не идти до служебного выхода. Лёня посчитал, что собравшейся молодёжи, к тому же при таком количестве современных звёзд, он просто не нужен, и спокойно пошёл через толпу. Его окружили мгновенно — девчонки по двадцать лет, а может, и меньше. Кто-то просил автограф, кто-то пытался сделать с ним сэлфи на телефон, кто-то просто хотел дотронуться до легенды. Вряд ли девчонки были его поклонницами, но их интерес к Лёне был неподдельным. Их оказалось так много, и все они так громко смеялись, перебивали друг друга, подсовывали Лёне свои блокноты, щёлкали вспышками телефонов. А он стоял среди них совершенно растерянный и уставший, позволял себя теребить, словно тряпичную куклу, машинально расписывался, смотрел то налево в объектив, то направо, забывая улыбаться. Мне почему-то пришла в голову мысль — они все пытаются подпитаться его энергией, погреться в лучах звёздного сияния, а у Лёни этой самой энергии почти не осталось, и сияния никакого давно нет. У него болела спина от многочасового сидения на неудобном стуле и голова от громкой музыки, к тому же он торопился в номер, потому что через час начиналась новая серия детектива, который он очень любил и старался не пропускать. Так не совпадали представления девушек об артисте с реальностью, так разителен был контраст между Лёней и певцами молодого поколения, радостно общающимися с публикой.

Ещё хуже с его настоящими поклонницами, теми, что ходят на все выступления в Москве, задаривают цветами и норовят подкараулить возле дома. Да, такие есть до сих пор. Некоторые состарились вместе с Лёней, но им на смену приходят новые, и двадцатилетние дуры среди них тоже есть. На сольных концертах Волка, где жене обязательно положено присутствовать, я постоянно их вижу. Они приходят в самых лучших платьях, порой единственных, у них билеты на первый ряд, и я могу представить, сколько месяцев потом им придётся сидеть на голодном пайке. У каждой обязательно огромный букет цветов. Но главное, что выделяет его поклонниц, — горящие глаза при виде Лёни. Вот он выходит под первые звуки оркестра. На лице три тонны грима, скрывающего морщины и пигментные пятна. Худой, как жердь, плечи опущены, спина ссутулена — у пианистов, с детства сидящих за инструментом, очень быстро портится осанка, но Лёньку согнуло относительно недавно, после операции. Сначала у него появилась привычка беречь шов, избегать резких движений. Потом привычка исчезла, а спина так и не разогнулась. Словом, на красавца, за которого я когда-то выходила замуж, он был мало похож. А дурочки пожирали его глазами, ловили каждое его слово, готовы были броситься к его ногам по малейшему зову.

Вот эти горящие глаза и восторженные взгляды всегда меня поражали. Чем вы восхищаетесь? Что вы видите? Какую сказку себе придумываете? Какими небожителями воображаете своих кумиров? И самое главное, почему вы завидуете жёнам? Знали бы вы, чему на самом деле завидуете.

Начнём с того, что вся жизнь артиста подчинена его таланту и его рабочим инструментам, в Лёнином случае — голосу и рукам. Я даже не знаю, что он берёг больше, наверное, всё-таки голос. Он носил шарфик примерно с конца августа по конец мая, категорически не брал в рот ничего слишком холодного, слишком горячего или слишком острого, чтобы не навредить связкам. Ладно, бог с ним, с холодным, но когда он откладывал ложку, едва попробовав мой фирменный «Чили кон карне» или мексиканский суп, рецепт которого я еле откопала и от которого были в восторге все подруги, мне хотелось надеть ему кастрюлю на голову! А он, спокойный, как удав, дружелюбным тоном мог сказать:

— Наташенька, а у нас молочко есть? Я бы лучше кашки овсяной съел.

Я обычно отвечала, что кашку пусть сам себе варит. И мог сварить, опять же без эмоций. Тряпка!

Лёнино непередаваемое занудство обычно распространялось именно на голос и руки. Он методично закрывал все форточки, зимой и летом, мы до последнего не ставили в квартире сплит-систему, а когда поставили, он упорно её выключал даже при тридцатиградусной жаре.

— Кондиционированный воздух губителен для связок, — пояснял он.

Окна тоже не открывал, потому что под Москвой летом горят торфяники, и тянет дымом. А это ещё вреднее для связок.

Если разобраться, для связок вредно всё: и холод, и жара, и сухой воздух, и пыль, и недосып, и что угодно. Каждое утро неизменно начиналось с распевки. Громогласные «ми-ми-ми» и «ля-ля-ля» разносились по всем нашим квартирам и гостиничным номерам. И если, полчаса или час помучив мой слух и слух соседей, Лёня решал, что сегодня он не звучит, можно было смело считать день испорченным. Его сиятельство сразу приходило в самое дурное расположение духа, хмурилось, замолкало, становилось угрюмым и подавленным. Даже если вечером не планировалось никаких выступлений! Или планировались, но под фонограмму.

Кстати, виновата в отсутствии у Лёни голоса чаще всего оказывалась Москва с её плохой экологией и дурным климатом. Или Пермь, или Казань, или Уфа, или Самара, не важно. Единственным городом, где у него всегда звучал голос и где он всегда чувствовал себя хорошо, был Сочи. Мерзкий, удушливо-влажный город, где девять месяцев в году льёт дождь.

— Где родился, там и пригодился, — говорил он, и погружался в философские рассуждения о том, что организм человека с рождения адаптируется к родному климату, каким бы ужасным он ни был.

Лёня как-то забывал и о том, что родился-то он в Москве, и о том, что в Сочи он не больно и пригодился. Вряд ли он стал бы известным певцом, не подайся он в столицу.

Второй рабочий инструмент, руки, он берёг всё же меньше. Мне есть с чем сравнивать. Как-то мы оказались в гостях у одного знаменитого пианиста, и когда нужно было занести в дом с балкона ящик шампанского, охлаждавшегося там как раз к торжеству, жена пианиста привычно подхватилась это сделать.

— Ты совсем обалдел! — возмутился Лёня, увидев, что пианист и ухом не повёл. — Иди помоги ей!

— Ты с ума сошёл! — парировал маэстро. — Мне нельзя тяжёлое поднимать, тонус повысится, я играть не смогу!

Ящик затаскивал Лёня. И, если быть справедливой, долгое время он всё же оставался мужиком в бытовом смысле. Что-то поднять, принести, передвинуть, прибить он всё-таки мог.

Хотя его работа так или иначе вторгалась в наш быт постоянно. В какой бы квартире мы ни жили, на тридцати метрах или трёхстах, в доме непременно размещалось пианино, а потом и рояль. И когда, очень редко, Лёня говорил, что завтра ему никуда не надо, я по наивности радовалась, что мы наконец-то побудем вдвоём, пообщаемся, посмотрим телевизор, сходим куда-нибудь погулять. А вместо этого с утра Лёня распевался, а потом садился за инструмент.

— Без ежедневной практики теряется треть навыка, — сокрушался он. — А я хорошо если один день в неделю могу поиграть.

И сидел за инструментом по несколько часов, а если накатывало вдохновение писать, то и до ночи. И в такие моменты нельзя было ни телевизор включать, ни с подругами по телефону разговаривать. Гений за работой! Не отвлекайте!

Благо сейчас размеры жилья позволяют разойтись по разным углам, и делай там что хочешь. А тогда мне казалось, я замужем не за Лёней, а за его искусством, которое мне уже поперёк горла было.

Но хуже всего стало, когда он заболел. Господи, какой это был кошмар! Вот тогда я почувствовала, что двадцать лет разницы в возрасте — непреодолимо много. А ведь моя умная мама меня предупреждала, но кто её слушал. За считаные недели красивый мужчина превратился в разваливающегося старика. В больницу к нему я не ездила. Не знаю, как объяснить. Я просто не могла! Я не знаю, как там себя вести. Какой от меня толк? Я не врач, да и врачей там хватает, сиделок тоже. Тем более Боря взял всё в свои руки. И зачем там я? Приезжала потом к нему в санаторий пару раз, мы полчаса чинно, медленным шагом, с многочисленными остановками гуляли по парку, и я чувствовала себя полной дурой. Разговаривал Лёня неохотно, явно тяготился моим присутствием и быстро отправлял назад, в город.

А вот когда он вернулся домой, начался ад. Я не знаю, сколько там должна длиться реабилитация после шунтирования, но не месяцы же? В конце концов, куча моих подружек делала пластические операции и ничего, через неделю уже возвращались к прежней жизни, готовили, мужей обслуживали. А Лёня изображал умирающего лебедя! До туалета по стенке, шаркая ногами, весь день в постели. Лежит перед телевизором с несчастным видом и только виновато улыбается, если я мимо прохожу. А мне что, мать Терезу изображать? С ложки его кормить? Я так решила: чем больше я его буду жалеть, тем сильнее он будет расклеиваться, и пора ему брать себя в руки, возвращаться к нормальной жизни. Работать, в конце концов! Невелик труд выйти на один номер в сборном концерте, постоять с микрофоном хотя бы под фонограмму. Тем более водитель тебя привезёт и увезёт. Но Лёнька в кои-то веки никуда не торопился — ни на съёмки, ни на концерты. Несколько раз я слышала, как он по телефону отказывается от приглашений, чего вообще никогда не делал.

— Ты решил себя заживо похоронить? — не выдержала я дня через два. — Будешь теперь лежать тут и жалеть себя? Вы же, артисты, сами говорите, что сцена лечит. Тебе надо встряхнуться, пообщаться с коллегами, выйти к зрителям.

— И что они увидят? Вот этот ужас? — возразил Лёня, кивая на своё бледное отражение в зеркале. — Красавец, краше в гроб кладут. Люди приходят на концерты как на праздник, чтобы увидеть нарядных, жизнерадостных артистов, несущих доброе и вечное. А я сейчас что несу? Нет, в таком виде на сцену я не выйду.

Упёртый осёл! К счастью, ещё через несколько дней к нам приехал Борис, посмотрел на Лёньку, покачал головой и забрал его к себе. Ну и прекрасно, он доктор, вот и пусть долечивает.

В общем-то я зря переживала, Лёня вернулся к нормальной жизни через пару месяцев, снова начал выступать, потом и гастроли возобновил. Но теперь наша разница в возрасте только усугубилась. Он стал более бережно относиться к себе, не поднимал тяжести, отказывался от ночных перелётов, выдрессировал шофёра подгонять машину точно к подъезду, даже если весь двор намертво заставлен, — раньше в таких случаях Олег парковался на основной дороге и Лёня доходил до него пешком. Словом, муж стал ещё более занудным и медлительным.

Зато на баб у него силы остались! Вот что меня неизменно поражало. То он еле живой лежит на диване, то вдруг ему кто-то позвонил, и он уже резво летит собирать вещи. Срочно вызвали на концерт. Ага, все так и поверили…

Натали с сомнением посмотрела на последний абзац, ещё раз его перечитала и стала яростно зачёркивать. Нет, это уже перебор. Она всё время забывает, что пишет для журнала, что её историю прочтут тысячи женщин. И каждая задаст закономерный вопрос: «Почему же ты не развелась?» А ответа на него у Натали не было. То есть был, но озвучивать его она совсем не собиралась. Не объяснять же, что она полностью зависела от Волка и материально, и морально. Последнее страшнее всего. Чёрт возьми, он взял в жёны невинную девочку, которая прилежно училась и радовала родителей. Ввёл её во взрослый пошлый мир, который поначалу ей казался сказкой. Но вся сказка строилась исключительно на условиях Волка — золотая клетка, редкие встречи с ним между его гастролями и никакого собственного мнения. Жизнь в молчании, с улыбающейся маской на лице для подруг и журналистов.

Сейчас-то можно и развестись. Но что дальше? Молодость не вернуть ни макияжем, ни пластикой. Сначала ничего не начнешь. Она просто не сможет, да и не захочет строить отношения с другим мужчиной. Жить одной? На что? А главное, для чего? Что она выиграет, разведясь? Свободу? Да свобода у неё теперь и так есть. Чем старше становился Волк, тем меньше он её контролировал. В последнее время даже стал заявлять в интервью, что у каждого из супругов должна быть личная жизнь, вот, мол, в чем секрет семейного счастья. К тому же уже лет пять-семь он перестал вести счёт деньгам. Лёня ежемесячно переводил на её карту солидную сумму, которую Натали тратила в своё удовольствие. Она могла накупить платьев, чтобы каждый раз появляться в свете в чём-то новом, или трижды за сезон ездить на курорт. С тех пор как дома поселилась Даша, присматривающая за пуделем и варящая Лёне супчики, муж вообще перестал предъявлять Натали какие-либо претензии. Ну и что, что они живут как соседи? Мирные ведь соседи, не скандалят, посуду на коммунальной кухне не бьют.

* * *

— Что ва-аришь, ве-едьма моя? При-иворотное зе-елье? — полушутя, полусерьёзно поинтересовался Леонид Витальевич, заглядывая в кастрюлю.

Настасья не ответила, задумчиво посмотрела на него, потом на плиту, взяла дощечку с мелко нарезанной морковкой, отправила морковку в кипящий суп, три раза помешала по часовой стрелке и только потом повернулась к Лёне.