Все девушки — невесты

Глава 6 Рита. Суд да дело

Атмосфера в нашем доме стала нервозной, взрывоопасной, будто мы ходили с зажженными факелами по полу, на котором разлили керосин. Все из-за того, что у бабушки совсем испортился характер: она нас с мамой буквально замордовала, извела своим ворчаньем и мнительностью. А ведь прошла всего неделя со дня ее возвращения. Как с ней жить дальше? Караул!..

Что бы мы ни сказали, что бы ни сделали — все не так, все плохо. Ситуация порой доходит до маразма. Например, мама отварила вареники, а бабушка как заорет: «Куда ты столько масла бухнула?! Это же голимый холестерин, гибель для сосудов! Ты, верно, до инсульта меня довести собираешься?!» Ежу ясно, с маслом вкуснее. Казалось бы, не нравится — не ешь, никто же насильно не пихает. Но нет — бабушке нравится поднимать шум до потолка… А нам — хоть из дома беги! Проблема в том, что бежать, собственно, некуда…

Мама даже читала бабушке из Сафо: «Если бушует гнев в твоем сердце, оберегай язык свой от лая». Но баба Рая заявила, как отрубила, чтобы не морочила ей голову книжными измышлениями.

Я ее не морочу. Я отмежевываюсь от нашей безумной старушки, врубая музыку, разные забойные песняки. Часто слушаю Глюкоzу и всегда подпеваю ее хиту: «Я буду вместо, вместо, вместо нее, твоя невеста, честно, честное е…» И так далее. Потому что твердо решила отбить Стасика у разных шалав, включая всех прошлых и грядущих продюсерш. Конечно, любить плейбоя трудно. Гораздо труднее, чем какого-нибудь правильного хлопца. Но ведь с правильными занудами совсем не интересно, они слишком предсказуемые — вообще не зажигают!.. И потом, кажется, привлечь к себе внимание Рудницкого мне конкретно удалось, за что отдельное спасибо Глебу Колокольникову.

Сегодня воскресенье, 29 июня. До суда осталось два дня. Чем ближе судный день, тем сильнее накаляется обстановка. В пятницу маме позвонила Мирошник с пренеприятнейшим известием: наш папочка подал второе исковое заявление — о разделе имущества. Чтобы нам жизнь медом не казалась… Мама сначала молчала, носила новость в себе. А как только призналась, началось светопреставление. Баба Рая расшумелась: где была твоя голова, когда ты выходила замуж за этого негодяя? Меня подмывало задать ей встречный вопрос насчет Ефима Петровича. Уезжая, она выписалась из квартиры, а в Ялте ее никто не думал прописывать. Она теперь типа бомжа. Но говорить об этом без толку — за собой бабуля промахов не замечает. Орет, когда ей никто не возражает. Вообще бы драться начала, вступила в рукопашную. Ужас какой-то…

Мама позвонила знакомой юристке тете Лиле, чтобы посоветоваться, после чего резко приуныла:

— Оказывается, жилплощадь и остальное имущество делится в равных долях между супругами, а совершеннолетние дети в расчет не принимаются.

— Погоди, Софья, у вас ведь еще машина есть и гараж, — вставила лыко в строку ба.

— Той машине грош цена в базарный день: ржавая консервная банка. И гаражу тоже… Был бы он капитальный, а то так — металлолом.

Я представила, как мы втроем переедем в однокомнатную квартиру, и мне сделалось дурно. Это будут кранты. Как говорится: сушите весла!.. Бабушка накапала себе лошадиную дозу валокордина, положила на лоб мокрое полотенце и с протяжным стоном привалилась к стене. Мама умоляла ее прилечь на кровать, чуть ли не в ногах валялась, но бабуля была непреклонна. Решила доконать нас своим коматозным состоянием. А как иначе? На миру и смерть красна!

Тетя Лиля вскоре перезвонила, велела сильно не суетиться, кочумать: пока суд да дело, могут пройти месяцы или даже годы, поскольку на квартиру еще нужно найти покупателей. Причем с таким расчетом, чтобы вырученных денег хватило на две равноценные комнаты в коммуналках. Комната в коммуналке! По-моему, легче сразу застрелиться!.. К тому же Лилия понятия не имела, что в нашей ситуации срок от суда до дела не затянется: головорезы придадут процессу ускорение.

— Все! Я иду к сватье. Устрою Антонине крупный разговор! Пусть вмешается, разберется со своим сынком. Что за тварюга? Последнее отобрать готов! — Бабушка сорвала со лба повязку.

— Мамочка, приляг, пожалуйста. Никуда ходить не нужно. Ты будто не знаешь мою свекровь — не станет она вмешиваться!.. Вспомни, Ленькины родители после свадьбы нам даже не предложили пожить у них, хотя жилплощадь позволяла — такая же «двушка».

— Угу, баба Тоня равнодушная, как шланг, — подтвердила я.

Бабушка бессвязно причитала, мама отрешенно терла виски, морщилась и ерзала. Козе ясно, что ей хотелось закурить. Курящие — те же наркоманы, без никотина у них начинается ломка. Я принесла ей пачку сигарет из сумочки и предложила не мучиться. Разумеется, бабуся подскочила, завизжала как резаная. Но мама, наконец, дала ей отпор:

— Так, спокойно!.. Я курю, как ты знаешь, всю сознательную жизнь с перерывом на беременность и кормление грудью. Мне уже сорок лет! Почему я постоянно должна перед тобой оправдываться?! Тихо. Тихо, я сказала! — Она демонстративно подпалила сигарету, затянулась и ожесточенно продолжила: — И вообще. Хватит мной помыкать! Назначаю себя старшей в семье. Попробуйте только ослушаться!

Мне ее заявление понравилось. И баба Рая заткнулась, не нашла, что возразить. Дернулась от злости да села на ту же табуретку, изображая из себя замученную, несчастную, умирающую старушку.

Я заварила чай, расставила чашки и выложила в розетку остатки варенья, чтобы подсластить упадническое настроение.

Снова зазвонил телефон.

— Тамара Васильевна, здравствуйте, — якобы обрадовалась маман своей бывшей начальнице из библиотеки. — Как ваше здоровье? Поправились?

В психологии есть термин — хронофагия, им называют воровство чужого времени. Это точный диагноз маминых собеседниц: они всегда висят на телефоне подолгу и мелют всякую чушь. Не знаю, зачем она их поощряет?.. Вот и Тамара Васильевна — типичный хронофаг, к тому же у нее предельно отвратный тембр голоса. Он доносился из трубки так явственно, что мы с бабушкой слышали каждое ее хвастливое слово про бодрое самочувствие и что ее пригласили вернуться работать в родной библиотечный коллектив. Директриса типа оценила беззаветную преданность Тамары Васильевны, осознала, что такие специалисты на дороге не валяются!.. Фиг она осознала, просто сидеть в книгохранилище, где мухи со скуки дохнут, за полторы тысячи в месяц других желающих не находится.

— Искренне рада за вас, справедливость рано или поздно восторжествует, — без всякой радости и уверенности, механически кивала мама, чем провоцировала очередной поток самовосхвалений старой идиотки.

Можно подумать, других забот нет, только слушать ее!..

— Сколько же Тамарке лет? — оживилась баба Рая, прихлебывая чай из блюдца. — Пожалуй, постарше меня будет?

Прикрыв трубку, мама шепотом подтвердила, что намного старше — ей лет шестьдесят пять или даже шестьдесят шесть.

— Дай-ка я с ней тоже потолкую, — перехватила телефон бабушка и елейным голоском поведала Тамаре Васильевне, как спит и видит работу в библиотеке, очень важную для просвещения населения. Умеет, если захочет, найти подход к людям, создать о себе благоприятное впечатление… Адепт хронофагии обрадовалась, что нашла единомышленницу, и обещала похлопотать за бабулю перед своей директрисой.

И я была не прочь поработать, ведь от отца теперь помощи ждать не приходится, а без денег совсем хреново — будто руки и ноги связаны. Есть такая закономерность: когда нет денег, все резко заканчивается — шампунь, гель для душа, тональный крем, губная помада. Относительно новая тушь и та пересохла… Окса на время каникул устроилась раздавать флаерсы в метро за пятьдесят рублей в день. Но это ведь очень мало. Мама сказала, что в их агентстве освободилась ставка курьера. Оклад — две штуки. Тоже негусто. Надо подумать, куда податься…

За чаем мы строили планы, и конструктивная беседа несколько развеяла страх перемен. В понедельник бабушка сходила в библиотеку, я в мамин «Арсенал». Ее шеф — шустрый Лев Назарович — посоветовал мне совмещать курьерскую деятельность с поиском рекламодателей, причем сделать это немедленно. Но я не стала торопиться: суд первее дела…

Тем более что вечером последнего июньского дня у нас начался истероидный мандраж — всех трясло и колотило. Долго не могли заснуть, втроем наклюкались валокордина. «Строили», — пошутила мама. В результате утром еле поднялись — чуть не проспали заседание. Неумытыми выскочили на улицу, поймали такси. Бабушка всю дорогу хваталась за сердце. У мамы опять были опухшие глаза — довольно неприглядный вид.

Зря переживали: заседание прошло очень быстро и крайне формально. Суровая тетка-судья зачитала исковое заявление: истец выставлял причиной развода несовместимость характеров и несходство жизненных приоритетов. Смешно…

Мамочка, выступавшая в роли ответчика, махом дала согласие на развод и попросила сменить фамилию Зарубина на девичью Померанцева… Я тоже не прочь сменить фамилию… Например, назваться Рудницкой. Маргарита Рудницкая — по-моему, звучит!..

Рассмотрение второго иска по разделу имущества перенесли на следующее заседание, назначенное на 15 июля. Брак родителей объявили расторгнутым, после чего нас попросили очистить помещение, дожидаться в коридоре, пока будет готов протокол судебного решения. Пришлось томиться в духоте еще полчаса, подпирая унылые старые стены. Отвратительное заведение — суд. Люди в нем понурые и полы скрипучие… Я решила повеселить родственниц и торжественно изрекла: «Да здравствует советский суд, самый гуманный суд в мире!» Но у мамы с бабушкой отшибло чувство юмора.

На отца я старалась не смотреть, а все-таки заметила, что он вырядился, как на праздник, — в новый костюм со стальным отливом, и галстук повязал в тон к серенькой рубашке. В такую жару… Расфрантился на старости лет, как жених!.. Он теперь и есть жених. Впрочем, одежда ничего не меняла — все равно он выглядел не веселым, скорее потерянным, и держался от нас в сторонке, на безопасном расстоянии. Можно подумать, кинемся к нему с мольбами вернуться обратно!..

Наконец, секретарша вынесла и раздала родителям бумажки. Велела заплатить пошлины в Сбербанке, а за свидетельством о разводе обратиться в ЗАГС. Истец очнулся, решил проявить благородство:

— Сонечка, давай я сам за тебя заплачу.

Мама глянула на него не то с брезгливостью, не то с сожалением:

— Не стоит разбрасываться деньгами, Леонид. Деньги — это энергия, она тебе еще очень пригодится.

Кстати, меткое замечание…

— Тогда до свидания? — спросил он. И не получил ответа: никто из нас не жаждал с ним свидания.

На улице отца поджидал красный «пежо» Мирошник. Эта тварь курила опершись о капот и, завидев нас, ощерилась, как леопардиха, готовая к прыжку:

— Мои поздравления, Померанцева!.. Не спеши, не проходи мимо! Мне с тобой надо перекинуться парой слов.

Папаша юркнул в автомобиль без оглядки, а его пассия выпустила дым в нашу сторону и постучала ногтем по сигарете, сбивая пепел.

— Говори, Лина, я слушаю, — с достоинством, спокойно предложила мама.

— Нет, не здесь. Пошли, отойдем, разговор будет сугубо конфиденциальный.

Мама удалилась, а бабушка прошипела вслед Мирошник:

— Вырвать бы ей, заразе, ее рыжие бесстыжие патлы!

Мы с ней остановились возле забора, огораживающего двухэтажное облезлое здание суда. Вдоль него тянулись неряшливые верзилы тополя. По дороге громыхали трамваи — все, как на подбор, старые, разбитые. У наших ног резвились воробьишки, купаясь в разогретой пыли. Только им в этом унылом краю Западного жилмассива и было весело… Глядя на воробьев, баба Рая пробормотала:

— Птичка певчая не знает ни заботы, ни труда… — и неожиданно заплакала. Достав носовой платок, принялась сморкаться.

Я тоже сглатывала слезы. Хорошо хоть не успела накраситься, была бы сейчас похожа на уродину… Впрочем, какая разница, как выглядишь, когда все рушится?.. Больше всего мне хотелось кинуться под трамвай…

Мимо нас на скорости промчался красный автомобиль, нагло обдав пылью из-под колес. У мамы, напротив, ноги заплетались — она приближалась к нам странной замедленной и шаткой походкой.

— Что, Сонюшка? Чего она тебе наплела? — кинулась к ней бабуля.

— Потом, мама, потом расскажу. Не могу!.. Давайте уже поскорее уберемся отсюда…

Каждому — свое. Одни катаются в иномарке, другие — в чадящем угарным газом муниципальном автобусе — миниатюрном Освенциме на колесах. Бабушке за ее страдальческую наружность уступили место у окна, она грузно плюхнулась в дерматиновое кресло и прижала платок ко рту, словно у нее болели передние зубы. Ответчица, стараясь сделаться незаметной, отвернулась к схеме движения четырнадцатого маршрута и пристально изучала ее всю дорогу. Меня подташнивало от давки и вони: автобус был переполнен, к бензиновому чаду примешивались омерзительные запахи пота, перегара, тухлятины. А может, меня тошнило от отвращения к миру…

С остановки баба Рая потянула нас в винно-водочный магазин «Крепость». И как мама ни отнекивалась, заставила ее купить бутылку кагора.

На лестничной клетке возле нашей двери толклась… баба Тоня. Обе ее руки были заняты авоськами, но, завидев нас, она бросила их на пол. Кинулась ко мне, обняла:

— Риточка, внученька, как же я за тобой соскучилась!

— Ой, Тонечка, голубушка, — сверху на нас навалилась бабушка, и мы втроем едва не рухнули в проем двери, которую открыла мама.

Топтались в прихожей, как стадо овец, мешая друг другу разуваться, запинаясь об авоськи, которые отцовская мать бестолково переставляла с места на место. И сыпала при этом вопросами с частотой двести слов в минуту:

— Рая, когда ты приехала-то? Погостить или насовсем? Чего сразу не сказалась, не позвонила, в гости не пришла? А то бы в огород вместе с нами съездила. Дети-то наши ни черта не помогают! Вдвоем с дедом корячимся, уж согнулись в три погибели! А ведь мы заготовки для всех делаем, нам столько и не надо!.. О-хо-хо, спину ломит, колени уж не гнутся, а все одно: дай, думаю, детям угощенья привезу! Материнское сердце беспокойное… Набрала вот тут первых огурчиков, редиски, луку, клубники, да еще кое-чего по мелочи. Думаю, ягода уж отходит, а Рита и не полакомилась! Где же вы шарашились? Битый час ожидаю…

Она не только битый час ждала, но и битый час тараторила, пока у бабушки Раи не лопнуло терпение.

— Тоня, милая, ты, верно, не в курсе, что у нас приключилось?! Софья с Леонидом сегодня разошлись! — И захлебнулась слезами.

Вскоре они рыдали уже хором, завалившись на диван. Держались только мы с мамой, причем она неустанно повторяла, что ей пора на работу, а сама кружила по залу и теребила, ерошила свои распущенные волосы.

— Может, хватит?! — Я села между бабульками и пощелкала пальцами, проверяя их вменяемость. Реакции никакой!..

Почему я думала, что бабе Тоне все до лампочки? Она убивалась, как по покойнику, раскачивалась, причитала:

— Да чего же они этакое учудили? Главно дело, сыночка нам не доложился, совета не спросил… Ой, да я бы ни в жисть не позволила!

— Эх, Тоня… Стал бы он тебя слушать! Твой сын к другой бабе ушел!

— Ой, батюшки, да как он посмел? — Она приложила ладонь к раскрытому рту. — Ой, чего удумал! Куда это годно? Двадцать лет прожили душа в душу. Сонечка мне как родная дочка!.. Соня, слышь? Ты бы разобрала сумки-то, не то пропадет все, прокиснет!

— Софья, и на стол накрой! — повелела баба Рая.

Раскомандовались, нашли крайнюю… Покладистая мама направилась на кухню, и я взялась ей помогать. Пока она чистила картошку, накрыла на стол. По-моему, самое муторное занятие — полоскать листья салата, петрушку и прочую зелень. Но я справилась. В холодильнике завалялись остатки вареной колбасы, мама обжарила ее вместе с картошкой и пригласила бабулек к столу.

— Вот, вишь, не зря кагору взяли. — Бабушка Рая наполнила рюмки. — Ну, девчонки, давайте сначала выпьем за все доброе и хорошее. За тебя, Антонина, со свиданьицем! Будь здорова!

— И вы будьте здоровеньки, родненькие мои. — Баба Тоня коротко выдохнула и жахнула вино, как водку, залпом. Обтерла губы щепотью и заключила: — Ядреный кагор, сладенький!..

Мама приоткрыла створку окна и закурила. Баба Рая даже значения этому не придала — она вошла в раж, живописуя благодарной слушательнице страсти, потрясшие нашу семью:

— Ты еще не представляешь, Антонина, к какой образине Леонид ушел! Новая твоя сноха — вылитая горилла: здоровенная, наглая, курящая, вся размалеванная.

Баба Тоня, в упор не замечая, что мама курит, искренне сокрушалась:

— О-хо-хо, еще и курящая!.. Батюшки, да где же были его глаза?!

— Мало того! Волосы красные, лохматые, ногти как когти. Зубы — во. — Баба Рая пальцами изобразила торчащие вперед клыки и заключила: — Одно слово — бизнесменка.

— Бизнесвумен, — поправила ее мама с горечью. — Между прочим, сейчас успешность в бизнесе причисляется к высшим женским добродетелям. На втором месте — красота. А интеллигентность и порядочность вообще ничего не стоят.

Мамина мама снова наполнила рюмки и выложила, что горилла надоумила отца подать на раздел имущества: последнее отнять, на улицу нас голыми выставить решила, по миру пустить!

— Не может быть, — не поверила папина мать. — Кабы я с сыночком Ленечкой свиделась, уж я бы ему мозги-то вправила!.. Ой, что за напасть?.. Но вы, девчата, не думайте, мы с дедом гориллу не признаем, нам ее на дух не надо! Нет, мы с Михаилом вас не бросим, мы Риту с Соней шибко любим. И вы уж нас, Христа ради, не оставляйте… Хотите, вовсе переселяйтесь к нам?! Рая, а что? Собирайся и поехали. Переночуешь у нас, а с утречка махнем на огород! Скоро помидоры пойдут, смородина, крыжовник. Будем с тобой урожай продавать, поможем детям деньжатами. Не-е, не бойтесь, ягодки мои, мы с вами не пропадем!

— А что? И поеду! — решила баба Рая.

За это и выпили. Бутылки хватило лишь на три неполных рюмки. Раздухарившиеся бабульки отправили меня за второй. И я подумала: пусть лучше пьют, чем плачут.

Мама так и не отчалила в свое агентство. Позвонила шефу и созналась, что у нее возникли семейные проблемы. Он отнесся с пониманием, однако напомнил; что заказчики не дремлют, материалы она должна сдать в срок.

…Наш «черный вторник» оказался богатым на гостей. Мало того что баба Тоня засиделась до позднего вечера, еще явились не запылились Тамара Васильевна и юристка Лиля. Мама едва успевала жарить картошку и кромсать салаты. А меня во второй раз послали за вином. Продавец из «Крепости» — дюжий парень в красной кепке — узнал в лицо и подмигнул: еще кагорчику? Нормально пошел, да?

Сейчас, разбежалась ему докладывать…

На улице накрапывал дождик — несильный, мелкий, грибной. После удушающей жары он воспринимался подарком природы. Я пребывала в том состоянии, которое в физике называется неустойчивым равновесием. Вроде и слез нет, но и покоя тоже. Не стоишь и не падаешь, а зависаешь между небом и землей, как дождевая сырость… В коридоре было не протолкнуться от обуви. Там же красовались и Оксанкины сабо. Наша кухня побила прежние рекорды вместительности: в ней засело семь человек. Семь женщин. И все с одинаковым любопытством слушали Лилию Евгеньевну о том, как она ездила в Питер знакомиться с женихом из Америки, найденным по Интернету.

— А почему он сам в Новосибирск не приехал? — В педантичной Тамаре Васильевне заговорил географический патриотизм. — У нас здесь тоже культурная столица России — и Академгородок, и Оперный театр, и развитая библиотечная сеть.

— Вы что думаете, Рональд ради чтения, ради библиотечной сети прилетал? Или я у него одна-единственная?.. Нет, он целый гарем невест со всей страны собрал! Всех, кто ему по фотографии понравился, пригласил… Сам остановился в отеле «Астория», а нам снял дешевые номера в гостинице «Советская», которая вполне оправдывает свое название — номера крошечные, мебель как из комиссионки, краны текут и телевизоры «Рекорд». Или «Сигнал». До ближайшего метро «Техноложка» пешком пилить минут пятнадцать, а до Невского проспекта и вовсе минут сорок. Одно хорошо — там был организован шведский стол.

— Это как? — уточнила баба Тоня.

— Заходишь в ресторан — а он величиной с футбольное поле, — идешь вдоль раздачи и накладываешь себе, чего только душа пожелает. Колбаса и сыр нескольких сортов, макароны, каша, разные тушеные овощи. Да еще котлеты и сосиски горячие. Само собой, чай и кофе, соки. Пирожных полно, желе с фруктами всякие.

— О, так это же прелесть! — оценила бабуся, которая дальше своего огорода не выезжала, и с сожалением окинула взглядом наш скудный стол.

Рыхлая невзрачная Лилия наслаждалась всеобщим вниманием. Подробно описала Рональда — сухонького старикашку с волчьим аппетитом и свинскими манерами. На ее месте я вела бы себя скромнее, учитывая, что американец уделил ей всего двадцать минут, после чего вторые сутки в совковой гостинице пришлось оплачивать самой.

— Лилия Евгеньевна, вы, наверное, Эрмитаж посетили и Русский музей? — Тамара Васильевна старалась перевести разговор в русло высоких материй.

— Какой там! Не до того было. Моталась по Гостиному двору да разным бутикам. Сапожки финские купила со скидкой, приобрела две чудненькие кофточки, новую сумку, брюки. Ноги буквально отваливались! И кстати, Питер мне совершенно не понравился: фасады еще ничего, а в какой двор ни войди, мочой и, извините за выражение, калом несет!.. А еще я заметила, что в этом городе на Неве очень много пьяных и сумасшедших личностей.

«А ты сама-то нормальная?» — напрашивался вопрос. Но никто из присутствующих его не озвучил. Мама лишь заметила, что пьяниц и в Новосибирске хватает. А нудная Тамара поделилась воспоминаниями о том, как ездила в Ленинград на семинар по библиотечному делу в 1968 году. Офигенно полезное оказалось мероприятие!.. Окса выяснила цену и фасон финских сапожек. Бабушка Рая с пристрастием расспросила, какие еще женихи встречаются в Интернете.

— О, всех и не перечислишь! Меня же завалили письмами. — Страшила Лиля гнула пальцы. — Вчера один из Перу написал, но он не шибко симпатичный. Еще Кристиан из Франции фотку прислал — он вообще старая перхоть. Из Румынии мужик клинья подбивает, но румыны, они же нищие, мне это не подходит. Самое лучшее письмо было от турка Мехмета, ему 28 лет…

— Сколько? — У Оксанки челюсть отпала.

— А чего такого? Между прочим, разновозрастные браки — наиболее прочные.

— Поди-ка угадай, что нынче прочное… — возразила баба Тоня.

— Лилечка Евгеньевна, так вам и турок жениться предлагает? — обалдела старая библиотекарша.

— Ну почему сразу жениться? Просто пообщаться… Мехмет пишет: «Я — джентльмен, секс для меня — не главное, он должен быть связан с любовью, душевной и психологической близостью. Мне нравятся веселые, симпатичные, ухоженные женщины. Я надеюсь, вы такая». — Юристка шпарила без запинки, похоже, наизусть вызубрила послание. — Мехмет зовет меня в Турцию, предлагает выбрать на сайте пятизвездочный отель в районе Анталии, а все расходы по перелету и проживанию обещает взять на себя.

— Он гонит, — отрезала Петренко.

— Отлично. — Я подмигнула ей, чтобы напомнить анекдот про хорошие манеры. — Просто отлично!

Женщины затрещали как сороки, обсуждая Лилин брачный авантюризм. Тамара Васильевна, естественно, выразила сомнение, граничащее с осуждением. У бабы Тони возникло противоположное мнение: попытка — не пытка. А баба Рая и вовсе спросила адресок французской «старой перхоти». Как говорится, попросила списать слова.

— Да мне не жалко, дам. А могу и запустить ваши данные в мировую паутину вместе с фото: каждый день по несколько претендентов будете находить! Это так увлекательно!

Мы с Оксой не выдержали — прыснули. А Лиля обиделась. Ничего, зато всем остальным настроение подняла… Одна мама отмалчивалась — очевидно, свадебный вопрос ее не колыхал, зато она испытала огромное облегчение, когда гости свалили. Умылась, заварила крепкий кофе и заняла мой письменный стол, попросив не отвлекать ее и не звать к телефону.

Бабушка взялась за мытье посуды, а мы с Петренко забрались с ногами на диван в зале. Сначала дружно похихикали над юристкой, потом она стала допытываться, как прошел суд. А больше всего ее интересовало, как целуется Глеб и как далеко зашли наши отношения.

— Классно он целуется, умеет… — Я бы под пыткой не призналась, что Глеб мне нужен лишь для поддразнивания Стаса. Мы уже дважды ходили в его клуб, танцевали, пили пиво, изображали влюбленных голубков. Диджей Ру сильно загрузился — ревновал, как Отелло, звонил неоднократно и даже подкарауливал меня во дворе. Но я держала марку. Решила: пусть помучается, теперь его очередь… Если судить объективно, Колокольников намного перспективнее Стасика — серьезнее, умнее. Целеустремленнее. Он вообще не тусовщик, терпеть не может «клубиться», делает это исключительно ради меня. Глеб с виду крутой, а в душе — романтик. Называет меня ангелом. Королевой всех ангелов. А еще сказал, что не разлюбит меня, пока солнце не перестанет всходить и заходить. И даже если светило вдруг погаснет, не перестанет любить, потому что я — его солнце. Слышать приятно, конечно… По-моему, сейчас уже никто из парней не выражается так высокопарно. По крайней мере, от Рудницкого ничего подобного точно не услышишь… Но одного красноречия мало…

— Везет тебе, Ритка, — взгрустнула Окса.

«Да уж, везет», — хмыкнула я. Отец кинул, бабушка пилит, а мама затаилась как партизан. Молчит и вздыхает. Непонятно, что у нее на уме… Только я о ней подумала, в сумочке, висевшей на крючке в прихожей, запиликал мобильник — по квартире разнеслись первые такты «Музыкального момента» Шуберта. Оксанка удивленно завертела головой, а матушка вихрем вырвалась из соседней комнаты. Схватила аппарат и закрылась с ним в ванной… Конспираторша, тоже мне. За кого она меня держит? Кто ей теперь поверит, что телефон дал погонять заказчик?.. Нет, к заказчикам не бегут сломя голову… и не уединяются, — о делах вполне можно разговаривать при посторонних!

И все-таки меньше всего хотелось сейчас мешать мамочке, потому я предложила подружке пойти прошвырнуться.

— Да ну, комаров кормить, — поморщилась Петренко. Из открытой балконной двери донеслось:

— Рита! Рита! Рио-Рита!

Я опустила ноги с дивана, нашарила тапочки и понеслась на балкон с той же скоростью, с какой матушка в ванную. Это был он! Мой любимый плейбой!

— Привет! Чего раскричался?

— Проверяю, дома ты или нет…

— Дебил.

— Кто дебил? Я дебил?

Стасик вытянул руки вверх и подпрыгнул, будто стремился меня достать. Похоже, был подшофе. Тяпнул для храбрости. И настолько осмелел, что позвал меня:

— Любимая, выходи, иначе я за себя не ручаюсь… и совершу подвиг альпиниста!

Рудницкий показал, как собирается это сделать — уцепился лапами за решетку окна на первом этаже и подтянулся. Еще секунда — и он бы встал на подоконник. Представляю, какой кипеш подняли бы соседи!..

— Эй, не надо! — Я перегнулась к нему через перила. Губы сами собой расплылись в улыбке.

Окса, оказывается, маячила за спиной, наблюдала нашу ромеоджульеттовскую сцену. Наверное, она решила, что я готова спрыгнуть вниз — вцепилась в ремень моих джинсов:

— Сумасшедшая!

На балкон притащилась и бабушка:

— Девочки, чего вы тут толчетесь? Шли бы на улицу. Воздух-то какой вкусный после дождя! Сплошной озон! — Она вдохнула полной грудью, оттеснила меня и тоже перегнулась через перила, но совсем не за тем, конечно, чтобы поглядеть на Стаса. Ее интересовали полотенца, вывешенные на веревке вдоль ограждения. Вместо того чтобы высохнуть, они вымокли, и бабу Раю это сильно огорчило. Она разахалась: как же я запамятовала?! Взялась выкручивать края обеими руками.

— Дама, зачем вы меня поливаете? Я — не клумба и не редиска, — подал голос Стаc.

— А чего ты здесь торчишь? Проходи давай! Иди куда шел, — незамедлительно и достаточно грубо послала его бабуленция.

Но не на того напала!

— Не-е, без Риты никуда не уйду, — заявил самый симпатичный диджей на свете, изображая рэперский танец.

— Без кого? Без Риты? — тоном, не предвещавшим ничего хорошего, переспросила бабушка.

— Угу, без Риточки, моей девочки, не уйду! Я за ней пришел.

Он не врубался, что с бабушкой шутки плохи, — она уперла руки в боки и завопила:

— Ах ты, пьянь! А ну, пошел отсюда! Катись, кому сказано?!

— Не могу укатиться. Я, может, свататься пришел! А вы со мной так невежливо, мамаша! — Похоже, мой суженый принял бабушку за маму.

— Еще чего? — истерила она. — Протрезвей сначала, жених!

— Да, представьте себе, жених! — не отступал Станислав, заметно посуровев.

Мое сердце томительно екнуло. Оксанка взволнованно пискнула. А баба Рая раскрыла рот, да не нашлась что возразить. За нее ответила я:

— Стасик, подожди, сейчас выйду!

В наш узкий двор величаво, как океанский лайнер в мелководную протоку, вплыла презентабельная серебристая иномарка, явно претендовавшая на место под нашим балконом. Мой возлюбленный, уступая машине дорогу, запрыгнул на поребрик и скорчил мне забавную рожицу. Передняя дверца машины открылась, из нее вышел молодой мужчина умопомрачительной наружности — высоченный, статный, одетый с иголочки. Мы все втроем повисли на перилах и вытянули шеи, увидев, как из распахнувшейся двери подъезда вылетела мама и с разбегу кинулась на грудь неизвестному сногсшибательному господину.

— Ничего себе… кино, — вырвалось у Петренко.

— Уф, — обессиленно выдохнула бабуля и тыльной стороной ладони провела по лбу. — Это кто ж таков будет?

— Ха-ха, — мрачно рассмеялась я, догадавшись, что этот тип и проходит у матери под кодовым названием «заказчик». Видеть, как они обжимаются, было не совсем приятно.

— Аи да Соня! Вот так умыла Леонида, — злорадно отчеканила бабушка. — Мужчина-то, видать, богатый! И обличьем куда как симпатичней, чем наш варнак!.. Господи, неужели у моей дочери когда-то да наладится жизнь?! Неужто она встретила достойного ее человека?! Слава тебе господи…

Мама, вероятно, почувствовала на себе пристальные взгляды, подняла лицо вверх и смутилась. Слабо взмахнула пальцами, не столько прощаясь, а словно отталкиваясь от нас, и поспешно скрылась в машине. Стасик, проводив иномарку взглядом, крикнул мне:

— Рит, это кто — ваша знакомая? Чего вы так выставились?

— Да это ее родная мать, — опередила меня Окса.

— Ма-а-ать?! — Стаc присвистнул и полез в карман за сигаретами.

— А ну-ка, девчата, айда в дом! Незачем на людях цирк устраивать, — скомандовала бабушка, подталкивая нас с Петренко к комнате.

— Стасик, жди меня! — успела крикнуть я. Распахнув шифоньер, лихорадочно перебрала плечики с одеждой, соображая, во что нарядиться. Бабушка бесцеремонно отстранила меня и захлопнула дверцы:

— Никуда не пущу, даже не надейся. Посмотри на часы. Половина одиннадцатого!

— Ты сама пять минут назад говорила: «Девочки, идите на свежий воздух, дышите озоном», — передразнила ее я.

И Петренко напомнила: мы не маленькие. Баба Рая осталась непреклонной. Заявила, что с Оксанкой она бы меня, может, и отпустила ненадолго, а с этим проходимцем — ни за что!

— Он не проходимец, он — мой жених!

— Же-е-ених, — издевательски пропела ба. — Шантрапа он подзаборная, а не жених! Тьфу, штаны рваные, кроссовки грязные, да еще патлы косынкой обвязал, как колхозница.

Мы с Оксой захихикали, и она попыталась втолковать бабушке, что это не косынка, а бандана, ее носят и парни. У Стаса стиль такой — неохиппи. На самом деле он чувак неплохой, почти непьющий.

— Не пущу! — грозно повторила упертая бабуся.

— Матери можно, а мне нельзя, да?

— Не сравнивай жопу с пальцем! — опять прибегла к грубости наша милая старушка. — Софья встречается с приличным обеспеченным человеком, а ты, соплячка, позарилась на голь перекатную.

— Ах так? Ну и не надо! Никто и нуждается в твоем благословении!

Оттолкнув ее, я выбежала из квартиры в домашних шлепанцах, успев сорвать с вешалки в прихожей ветровку. Скакала по ступенькам без оглядки. И совсем как мама, вырвавшись из подъездной двери, попала в объятия любимого. Он крепко поцеловал меня в губы, и это было самым прекрасным из всего, что происходило со мной за последние полтора месяца… От Стасика пахло настоящим мужчиной — смесью табака и перегара, прелой влажностью джинсовой материи, слегка сдобренной потом. На меня этот запах действовал возбуждающе и туманил голову, наполнял томлением все тело…

— Чем это вы занимаетесь? — насмешливо молвила Окса. — Ждете, когда бабушка выскочит, глаза выцарапает?

— Тебе что, завидно? — Рудницкий оторвал от меня свои сладкие губы, но обнимать не перестал.

— Ой, можно подумать… прямо обзавидовалась вся… Было бы чему!..

Оксанка передернула плечами. Я предложила Стасику проводить ее домой.

— Да ладно, я уж как-нибудь сама. Куда ты попрешься в тапочках?..

— Нет, я бы проводил, но Росинант троих не выдержит. — Рудницкий махнул, указывая на мотоцикл, притулившийся на обочине возле нашего дома. — Извиняй, Ритка, у меня, конечно, не BMW, а «харлей», но поверь, добрый байк по скорости не уступит автомобилю. Я ручаюсь!

На двурогой рукоятке руля висели два шлема, один из которых Стаc подал мне.

— Счастливо покататься. Пока-пока! — сделала нам ручкой Окса, не сумевшая скрыть обиды. Но в чем я перед ней виновата? Третий — всегда лишний…

…Ветер бил нам в лицо, единственная фара рассекала сумрак над дорогой, и воздух в ее свете клубился, как пар над кипящей кастрюлей. Я обнимала Стаса руками и ногами, прижималась к его спине настолько тесно, что наши тела слились, сделались единым целым. Теперь я знаю: самый крутой драйв можно испытать лишь от скорости — когда байк летит, почти не касаясь колесами асфальта, и ведет его парень, которого ты любишь.

— Хочешь, сгоняем на озеро? — обернулся ко мне Рудницкий.

Я утвердительно качнула головой. Гладкое асфальтированное шоссе сменилось бетонным покрытием, а затем Стасик свернул на глинистую, утрамбованную шинами колею, дыбившуюся сплошными кочками. Трясло и подбрасывало нас нещадно. То место, которое бабушка просила не сравнивать с пальцем, у меня быстро заболело. Наверное, синяки останутся… Свет фары выхватывал придорожную траву. Перед нами расступались кусты и деревья с дрожащими от ветра листочками. Точно так же трепетала, подрагивая, моя перевернутая восторгом душа.

Стасик заглушил мотор:

— Вот и наше озеро, приехали…

Он снял шлем, и я тоже освободилась от своего. С трудом слезла с сиденья — отбитая задница ныла, занемевшие ноги плохо разгибались, их щекотали невидимые мурашки. Пришлось держаться за мотоцикл, чтобы не упасть.

Вокруг было невероятно тихо. Настолько тихо, что казалось, я оглохла. Пространство, насколько хватало глаз, застилал белый туман, похожий на разбавленное молоко.

— Где оно, твое озеро? — спросила я.

— Пошли покажу. — Он крепко взял меня за руку и повел вперед.

Мы шли, будто парили, ступая не по земле, а по облакам, утопая в их мягкости по пояс. Тянуло сыростью, тиной и луговыми цветами. Где-то совсем близко проквакала лягушка, раздался плеск воды, и я, наконец, различила озерный окаем. Молочный туман над ним загустел, как кисель; сквозь него пробивались темные камыши и острые пики осоки, опоясавшие берег. Вода дышала как живая, хлюпала, вздыхала. В ней полоскались ветви ивы, похожие на спутанные русалочьи волосы.

— Ри-ита, — протяжно позвал Рудницкий. Положил руку на мой затылок, запустил пальцы в волосы, и они тоже спутались. А лицо запрокинулось, подставляя ему губы, и шею, и грудь. Свободной рукой Стасик расстегнул пуговицу на моих джинсах и потянул «молнию» вниз, я тоже начала стягивать с него одежду. Мы повалились в мокрую траву, продолжая целоваться и раздеваться. Я стелилась под ним, как туман, хлюпала, как стоячая озерная вода, и плыла навстречу своему первому и единственному мужчине. — Рита… Рита… Риточка… — Он шептал мое имя, как шаман заклятие, и заколдовывал меня, пробуждая самые дикие древние инстинкты. Будто все силы природы вселились в меня, сделав мою плоть гибкой, податливой, отзывчивой на его прикосновения. Мы катались по ковру высокой, густой и шелковистой травы, и я больше не знала — кто я. Я слилась с ним и с росой, насквозь пропиталась живительной влагой и барахталась в ней, утопая в наслаждении. Оно прострелило меня насквозь, навылет — от кончиков ног до макушки, заставило выгнуться грозовой дугой и оттолкнуть Стасика… По телу разлилась тягучая, как мед, истома, лишившая способности двигаться и думать.

Я глядела вверх на приблизившееся небо с крупными, яркими звездами, и мне казалось, что они тоже сгорают от экстаза, мерцают, понимающе подмигивая мне.

Рудницкий заговорил первым:

— Ритуленок, ты не замерз? Может, дернем для сугрева? — и потянулся, доставая из джинсовой куртки плоскую фляжку. Сделав глоток, передернулся и передал мне.

Стальная поверхность отразила ущербную луну, переливалась, как рыбья чешуя, и подмигивала, совсем как звезды. Внутри была водка. Раньше я даже запаха ее не переносила, он вызывал отвращение. Отпила, стараясь не дышать. Спасло лишь то, что закуской был поцелуй Стасика. Вскоре, после нескольких глотков, нам стало не просто тепло, а жарко, будто настал светлый день и серп луны вытеснил полный круг солнца. Мы отправились купаться: держась за руки, без всякого страха вошли в мистическую, непроницаемо черную воду. Она оказалась еще мягче облаков, а илистое дно было ласковее пуха. Я семенила по дну, пока не кончилась зыбкая твердь, и поплыла, сильно плеща ногами, разрушая дремотную ночную тишину. Стаc еще раньше нырнул под воду, потерялся из вида, а когда вынырнул, я крикнула ему:

— Как здорово! Классно!

— Тебе здесь нравится, любимая?

— Не то слово. — Я крутилась, переворачиваясь то на спину, то на живот. — Очень нравится!.. Просто неземная красота!

— Она и есть неземная, она водяная!

— Да?

— Да!

Мы перекликались эхом, бороздили озеро, то ускользая друг от друга, то соединяясь. Разбуженные лягушки устроили нам акцию протеста: квакали возмущенно, как старые чопорные пуританки, обсуждавшие безнравственную молодежь. Меня их зычные рулады сильно раззадорили: назло жабам мы с Рудницким занялись любовью прямо в воде, отчего совершенно выбились из сил и еле выбрались на берег.

Воздух оказался гораздо холоднее воды. Пришлось снова обратиться к спасительной фляжке. Мы непрерывно целовались — до того, что губы потеряли чувствительность, зато обрели странный, железистый вкус. Между поцелуями Стасик умудрялся учинять разборки:

— Кто был тот парень, с которым ты приходила в мой клуб?

— Так, один поклонник. Он фотохудожник, и я вдохновляю его в качестве модели, — кокетничала я, отстраняясь и кутаясь в ветровку.

— А в морду он не хочет? Это его не вдохновит? — раззадоривался Стаc.

— В морду — нет, не вдохновит. Но почему тебя удивляет, что я кому-то нравлюсь?

— Как ты могла?! Мне! Изменить! — отрывисто рявкнул мой ненаглядный байкер.

— А я не изменяла, между нами ничего не было, если ты имеешь в виду секс…

— Не верю!

— Я тебе клянусь: совершенно ничего… сплошные высокие отношения. Впрочем, они меня настолько не занимают, что даже разубеждать тебя скучно… Стасик, миленький, пойми: у меня совсем другие проблемы, куда более серьезные… Родители развелись, с бабками напряженка, мне срочно нужно найти работу!

— Развелись? Немудрено, когда твоя мать так загуливает, что только шум стоит, — разворчался он под стать лягушкам, которые, кстати, успели успокоиться.

— Она не загуливает!

— А за кем бээмвуха прикатила, может, за мной?!

— Перестань, — попросила я.

И он послушался, притянул меня к себе и выпалил:

— Ритка, Риточка, я не хочу расставаться с тобой ни днем ни ночью!

Не трудно было представить, что за этим признанием должно последовать… Нет. Достаточно. Надо сохранять благоразумие. Я встала и сказала, что пора ехать обратно. Когда мы шли к мотоциклу, Станислава, обнимавшего меня за талию, осенило.

— Слушай, любимая, я придумал, как сделать, чтобы не расставаться. Жить ты будешь у меня, а работать в кафе, на летней площадке клуба.

— Кем? — Я сделала вид, что ничуть не удивлена его предложением о совместном проживании.

— Официанткой. В летнее кафе как раз требуются официантки. Ты согласна?

— На что?

— Ну, неужели непонятно?

— Нет… — Я вынудила его повторить сказанное и наивно уточнила: — Жить с тобой в качестве кого?

— Ну…

— Ну?

— В качестве жены, кого еще?!

Ура! Я сначала подпрыгнула, как коза, повисла на шее Стасика и задрыгала ногами от восторга. Призналась, что обожаю его, и чмокнула в нос. Он чуть не свалился под моим натиском в сырую траву и снисходительно изрек:

— Надевай шлем.

Дурацкий шлем мало того что уродует, так еще давит на уши. Я не стала застегивать шлейку под подбородком, наоборот, сдвинула каску немного назад, выпустив челочку и поскорее прижалась к будущему мужу.

Неподражаемый Рудницкий выжал газ, мотор взревел, как ракета перед стартом, и мы помчались в город, по второму разу отбивая свои тощие задницы на кочках. Ура! Ура! Ура! — ликовало мое сердце и трубило на весь мир, как сигнальный горн. Ура, я теперь невеста! Невеста, как обещали мне мама и ее бесценная Сафо!..

…Трасса была в полном нашем распоряжении — словно ее расстелили специально для Стасикиного «харлея» — ни одно другое транспортное средство на серую ленту дороги не посягало. Ветер сделался ледяным, пронизывающим, как шило, лишь моему животу, полностью защищенному спиной горячего парня, было тепло и приятно. Монотонность движения усыпляла… к тому же водка подействовала как снотворное. Мои веки слипались, в голове осталась только одна мысль: скорей бы лечь в постель… Я мечтала накрыться всеми одеялами мира, нырнуть под них с головой, прижаться к родному боку Рудницкого и уснуть. Спать долго и упорно, до второго пришествия, а проснувшись, снова увидеть его… И не заметила, когда нам навстречу вывернул джип — увидела его широкую наглую морду уже совсем близко. Машина двигалась навстречу практически бесшумно, с потушенными фарами, и вдруг зажгла дальний свет — он полоснул по глазам бритвой, нестерпимо ярко… Я вскрикнула, посильнее прижалась к Стасу. Нас сильно встряхнуло и отбросило назад. Байк вздыбился, как конь, встав на заднее колесо. С меня тотчас сорвало каску — я слышала, как она загрохотала, откатываясь, а еще успела увидеть, что черная машина, вильнув вправо, просвистела мимо. Стаc вцепился в руль, налег вперед всем корпусом, и какая-то неведомая, непреодолимая сила оторвала мои руки от него. И ноги разжались. Я полетела на асфальт, хлопнулась об него спиной, но ни страха, ни боли почему-то не ощутила. Тупо пялилась на балансирующий впереди байк и понимала, что еще доля секунды, и меня накроет им. Но «харлей» дернулся напоследок и завалился на бок. Мне не терпелось рассмотреть, как там Стасик, но голова почему-то не желала подниматься. В затылок медленно вползала тяжелая свинцовая боль, разливалась внутри, а вместе с ней наплывал плотный, беспросветный мрак.

Я не знаю, открыты или закрыты были мои глаза; услышала ли я слабый шелест, похожий на звук моего имени, или он мне померещился. Гораздо явственнее было ощущение, будто я придавлена байком и вся эта многопудовая махина давит на грудь, не позволяя не то чтобы пошевельнуться, а вдохнуть или выдохнуть.

— Рита, Риточка… Да что с тобой?.. Риточка, умоляю тебя, очнись, любимая… Ритка!!! Неужели я тебя погубил?!

Нет, голос мне не чудился. Голос принадлежал Стасу, только почему-то сделался совсем слабеньким. Уже не пытаясь высвободиться, экономя ресурсы воздуха в сдавленных легких, я просипела:

— С-с-стасенька, кажется, я умираю… ты позвони… моей маме… скажи… пусть тебя не… винит… скажи… я… я… была… очень… сча… сча… счастлива…

Все кончилось. Теперь я знаю точно, как наступает смерть: тело лишается возможности шевелиться, представляется бесчувственным, ненужным, чужим. А боль перетекает в душу, и от этой нестерпимой боли она взвивается высоко вверх, точно воздушный шарик. Душа парит, пока боль, как газ, не испарится вовсе, — вот тогда наступает вечный покой…