Вторник, четверг и суббота

ЕЛОХИН

Самым важным в районной газете я всегда считал отдел писем — и кто им заведует.

Коле Елохину под тридцать, но он был по–мальчишески легок на подъем. Мне было трудно представить себе жену Елохина: двое детей, огород, муж постоянно мотается по району, а живут Елохины дружно и согласно.

Иногда мы оставались в редакции вечером. Я, по обыкновению, сидел над макетом, Елохин возился с фотопленками в чулане.

— Коля!

Он появлялся в дверях с какой–нибудь склянкой или тряпкой в руке. Рукава закатаны, вид озабоченный.

— Чего изволите?

— Коля, как ты думаешь, читает кто–нибудь в нашей газете передовые статьи?

Елохин внимательно оглядывал меня из–под рыжеватых бровей тоже какими–то рыжими, разбойничьими глазами.

— Думаю, что нет. — Он садился на краешек стула и на минуту задумывался. — Какие у нас статьи? Это же сухомятка, птичий язык! Конечно, руководители хозяйств прочтут, мы орган директивный. Бригадир прочтет, специалист. А чтобы рядовой подписчик…

С сомнением покачав головой, он уносил склянку в чулан, но тут же возвращался.

— А что, есть идея? Давай выкладывай.

Передо мной лежала передовая статья, написанная нашим литсотрудником. О подготовке техники к уборочной, двести строк. Было в ней несколько цифр, две–три мысли. Строк на тридцать. Остальное — мякина.

— Подсаживайся, Коля, поколдуем.

Долго мы ломали голову, как сделать статью читаемой. Ничего у нас не выходило, пока Елохин не вспомнил механика какого–то колхоза. Механик сказал об уборочной: «Хоть не до конца, а доедем».

— Как гоголевский мужик, — заметил я и тут же подскочил на стуле: — Есть! С мужика и начнем.

Через час статья была аккуратно переписана на машинке. Статейка, восемьдесят строк. Заголовок — «Доедет ли колесо?» Начинали мы с того места из «Мертвых душ», где два мужика спорят, доедет ли колесо экипажа Чичикова до Москвы. Затем приводили цифры, освещали положение с ремонтом. Под конец возвращались к цитате:

«Не могут, не имеют права председатели колхозов рассуждать между собой наподобие гоголевских мужиков:

— А что случись, доедет твоя техника до середины уборочной?

— До середины доедет.

— А до конца доедет?

— До конца уж не доедет».

Кажется, не великое дело сделали, но были мы с Елохиным — как из бани. Тут же придумали дипломатический ход: ставить над передовыми статьями рубрику «80 строк редактора» — или «90», или «100», сколько наберется. Правда, наш труд читатели припишут редактору, но это неважно, сочтемся славою. Лишь бы передовые читались.

В тот вечер мы еще долго строили планы. Лиха беда начало!

Василий Иванович прочел статейку при мне. С недавних пор он обращался со мной необычайно осторожно, словно с хрустальной фигурой ответственного секретаря в натуральную величину. Кажется, был мною доволен.

— Так, — сказал он, доброжелательно улыбаясь. — А не будет ли это…

— Не будет, Василий Иванович.

Он поднял брови и вдруг рассмеялся.

— Скажи, как времена меняются. «Доедет ли колесо?» Передовая статья органа райкома! И вроде ничего, не криминал. А все–таки, не больно лихо это звучит?

Невзначай появился Елохин, заглянул в листок.

— А, передовая… — Елохин равнодушно скользнул взглядом. — Толково получилось, будут читать.

— Нельзя ли как–нибудь без цитаты? — уже уступая, посомневался Василий Иванович. — Все остальное бы оставить, а… Не можем мы сравнивать наших руководителей хозяйств…

— Василий Иванович! — Елохин даже руками развел, а я кашлянул как бы между прочим.

— Ну–ну, суть правильная. — И синий карандаш поставил заветный росчерк.

Так и завелся порядок: отделы по очереди пишут передовые, а мы с Елохиным их обрабатываем.

Бывали у нас и споры. Обыкновенно я подначивал, Елохин заводился. А однажды он пришел в ярость, когда я рассказал о чьем–то проекте: районные газеты закрыть, новости передавать по районному радио, а все остальное читатель найдет в центральной прессе. Экономия в кадрах, помещениях, бумаге. А люди пахать и сеять не перестанут, если наш капустный листок коза сжует. Никто этого и не заметит.

Елохин с трудом меня дослушал.

— Бред! — сказал он, прошелся по комнате и наскочил на стул. — Ты не думай, что я за место держусь, у меня специальность есть — механик. Любой колхоз с руками оторвет. А вот насчет того, что не заметят пропажи, — дудки! Если газета действительно газета, то ведь это — правда, которую печатают черным по белому! Вот в чем дело! И выходит эта самая газета каждый вторник, четверг и субботу, и люди убеждаются, что правда — не где–то там, в центре, а и у нас в Макарьине. Мало? По–моему, именно это и нужно для рабочего настроения. А с рабочим настроением макарьинцы все могут — и пахать, и сеять, и лес валить, и в академики выходить: слыхал, что у нас свой академик есть в Москве? Эх, будь Василий Иванович посмелее, еще и не такая правда была бы в газете!

Елохин все сказал верно, хоть и не до конца. Но где этот конец, я и сам не знал. Кто–то заметил, что самый большой город все равно состоит из многих деревень. В самом деле, разве нет общественного мнения двора и переулка? Разве все равно, как поставлены дома, есть ли скамейки в скверах? И в деревне и в городе человек живет прежде всего в самой малой ячейке, и многое зависит от того, как в ней живется.

Закрыть районку? Нет, я был согласен с Елохиным.

Следующая наша затея касалась ответов на вопросы газеты. Различные районные начальники не торопились отвечать Елохину на его короткие и совершенно беспощадные, как выстрел в упор, письма.

Мы созвонились с художником областной газеты, послали ему набросок, и вскоре пришел по почте пакетик с цинковым клише. Называлось это «Малопочетный бюрократический знак».

Пресс–папье. К нему на двух цепочках подвешен срез дубового пня с годовыми кольцами. На срезе изображен по плечи плотный лысый человек с головой, вросшей в эти самые плечи. Он изображен к нам спиной, он неприязненно косится через плечо, а по краю среза идет надпись: «Отстаньте от меня!»

Четверг был днем Елохина. В этот день регулярно, каждую неделю, выходила полоса писем читателей под общим заголовком «Макарьино, редакции», с очередной беседой Елохина «Напишу–ка я в газету…» В четверг и появилось в полосе писем изображение Малопочетного знака вместе с ехидно составленным «Положением о награждении» и списком ближайших кандидатов: директор леспромхоза, главный врач районной больницы, заведующая швейным ателье. Было указано, кто из них сколько недель или месяцев не отвечает на запрос.

Мы с Колей никак не думали, что наша немудрящая выдумка произведет такой эффект. На третий день, как по команде, посыпались ответы от всех поименованных лиц. Встревоженный басок директора комбината бытового обслуживания говорил в телефон:

— Вы вот чего, ребята. Вы погодите два денька. Новые точки открываем, замотались совсем. Через два денька разберусь я с этой историей и дам ответ. Верите — никак не управиться.

Только раз и побывал в печатной машине Малопочетный знак, только раз и мазанули клише липкой типографской краской. Награждать так и не пришлось никого. И мы с Колей смотрели друг на друга с какой–то новой привязанностью. Он вошел во вкус и не давал мне ни отдыху, ни сроку. Даже стишки заставлял сочинять. И я послушно обращался через газету к очередному начальнику:

Строй тротуар, покуда сушь!

Дни осени все ближе.

Немало неповинных душ

В осенней тонет жиже!

Кажется, что–то подобное я уже сочинял когда–то. Вообще, газета в сельском районе неизбежно повторяет себя, ходит по кругу, называемому хозяйственным годом. Ну, не по кругу, так по спирали. Отзвенели новогодние куранты — и пошла писать районка, и всем в редакции известно, когда про что писать. Зимой — о снегозадержании и сдаче скота на мясо. Весной — разумеется, о посевной. Летом — об уходе за посевами, культурных пастбищах, подъеме зяби. Осенью — об уборочной, переходе скота в стойла. А там, глядишь, опять зима, итоги хозяйственного года. И снова бьют куранты, начинай сначала. Прибавляется в районе специалистов, техники, сортовых семян, удобрений, сложнее становятся задачи, мощнее хозяйственные мускулы, но все так же вслед за зимой приходит весна, а за летом — осень.

Хлопоты над полосой писем сблизили нас с Блохиным, а тут его Гришке исполнилось полтора года — дата не столь круглая, чтобы созывать родню, но вполне достаточный повод, чтобы пригласить меня в гости на пирог–рыбник.

На верхушке макарьинской горы недавно выросли два длинных стандартных дома, по двенадцати квартир. В одном из них и жил Елохин. Окно кухни выходило на зады, на дровяные сараи, зато из обеих комнат открывался вид на крыши Макарьина, лежавшие в зелени деревьев, как в ручье камни лежат среди зеленых водорослей, на крутой поворот реки, на дальние лесные холмы, где зеленое переходило в синее.

У открытого окна и был накрыт стол.

Виновник торжества, наполовину белобрысый, наполовину рыжеватый, с голубыми глазами навыкате, был усажен на кровать и снабжен игрушками. Стоило на него взглянуть, как он сжимал кулачки и угрожающе выпячивал нижнюю губу, «делал силача», хотя поглядывал при этом добродушно и весело. Гостю полагалось пугаться. Беседе этот веселый малый не мешал. Пятилетняя девочка стирала в углу комнаты что–то кукольное, а потом залезла на кровать к брату и, лежа на спине, задрав смуглую ножку, согнутую в коленке, обвязывала коленку платочком и что–то ей шептала — играла в дочку.

На Шуру, жену Блохина, я только взглянул — и как будто век был с ней знаком. Таких женщин немало на Севере. Я заметил и знакомый жест: еще не разобрав, о чем заговорил собеседник, легонько махнуть на него рукой, словно заранее отметая лишнее, суету. Это могло бы показаться обидным, если бы не выражение отрешенности от себя. Нет своего самолюбия, не заденешь и чужое. Даже торопясь, Шура никогда не суетилась. Она ничему не удивлялась, и если бы вместо меня вошел генерал в полной парадной форме, Шура так же спокойно подвинула бы ему стул. Генерал так генерал. Она знала что–то такое о себе, о муже, о детях, о синих холмах за окном, перед чем все остальное не много значило.

Мы выпили по первой, за Гришкино здоровье, под соленые рыжики. Потом по второй, за здоровье Шуры, под пирог–рыбник. Он был великолепен, с темно–коричневой спелой верхней коркой. С первого куска я расхвалил пирог, и Шура опять махнула на меня рукой. Потом я распробовал и изумился:

— Шура! Свежий палтус! Где вы достали?

— Представь себе, что в магазине. — Елохин уже сидел с расстегнутым воротом рубахи, слегка вспотев от питья и усердной еды. — Людей надо либо ругать, либо хвалить, кому что на пользу. Похвалили мы в газете райпотребсоюз, Гаврилу Ивановича, и напало на мужика такое старание, что диву даешься. Пиво завез. Сто лет его в Макарьине не видели! Знаешь, другой раз гляжу я на наших торгашей, и руки чешутся. Так бы и бросился в торговлю. Ведь и рыба есть на базах, и вагоны–холодильники имеются. Закажи, пробей, и будет Макарьино есть палтус. Так ведь нет же!

Мы с Блохиным дружно расправлялись с пирогом и так же дружно от него отвалились.

— Перекур, — объявил хозяин и встал из–за стола.

Мы вышли на лестницу и двинулись во двор. Тут произошла маленькая заминка. На крыльце я столкнулся с незнакомым грузным человеком, седым, с красной шеей. Окинув нас взглядом, полным брезгливой неприязни, даже вражды, человек вошел в подъезд, бережно неся миску, полную парниковых огурцов.

— Что за дядечка? — поинтересовался я, когда мы уселись на бревнышко возле елохинского сарая.

— Сосед. — Елохин затянулся и прищурил глаз. — Что, заметил что–нибудь? Холкин его фамилия, Иван Аверьянович, бывший начальник стройучастка. Бывший — по моей милости. Ну да, да. Липовые процентовки, и так далее. Он, когда почуял, откуда ветер дует, приходил ко мне как–то вечерком. Намекал, что надо бы ему доработать до пенсии. Квартиру предлагал отделать на любой фасон.

— Ну?

— Что — ну? — Елохин коротко и пристально глянул на меня. — С того вечера у нас вражда хуже, чем на Корсике. Это тебе не столичная газета. Оттуда корреспондент приезжает, как святой. Побыл, уехал, а потом напишет — издали. И с теми, о ком писал, скорее всего уже не встретится. А тут и до заметки, и после нее живешь рядышком с тем, кого задел. Еще и огороды соседние. Весь ты на виду, все о тебе известно — и где ты лишнюю стопку выпил, и какого цвета твои исподние, поскольку твоя жена их на улице развешивает. Вон, крышу на редакции с весны перекрыть не можем. Не дает потребсоюз шифера — не завезли, мол. Всё они завезли, не бойся. А вот зачем мы их раздраконили прошлой осенью, перед сессией райсовета по торговле, вот чего не могут забыть. Разве что теперь, когда Гаврилу Ивановича добром помянули, — оттает мужик, даст шифер. Так и живем.

Елохин сплюнул на кучку опилок и усмехнулся:

— Газетчикам в районке нужно давать бесплатное молоко, как во вредных цехах. А тут — конкурсы разные, на лучшее содержание, на лучшее оформление. Давай улучшай, иди в ногу с веком. Выходи, моя газета, все четыре полосы….

Мы докурили и вернулись в дом.