Вторник, четверг и суббота

ГОРЯЧАЯ ПОДПИСЬ

В типографии бывали дровяные субботники. Дрова пилили, кололи и укладывали в поленницы, которые макарьинцы называют кострами. На это отпускались деньги, но типографские предпочитали поработать сами, с желающими из редакции, — никого не нанимать, а после работы устроить общее застолье.

Начали в девять утра. Женщины пилили в четыре пилы, мужчины кололи в четыре топора: пожилой механик по линотипам, Елохин, я и Саша Перевязкин. Дрова были только что с лесобазы, ровные, сухие, и колоть их было одно удовольствие.

Механик, держа топор в правой руке, проворно откалывал от чурбака небольшие поленья. Мы с Елохиным кололи попросту. Но больше всех старался Саша. Он работал в одной майке, с неподдельной охотой играл колуном, разворачивая загорелые широкие плечи, и женщины его похваливали.

К полудню вдоль всего одноэтажного деревянного домика типографии протянулся высокий, ослепительно белый дровяной вал. Одна из женщин сходила в магазин, другие быстро наладили обед в цехе ручного набора, на широком дощатом столе, застеленном газетным срывом, то есть чистой белой бумагой.

Умылись у колодца, поливая друг другу из ведра, и сели за стол сам–двенадцать.

Молодую картошку пока что ели на тысячу километров южнее, в средней полосе. До свежего мяса нужно было еще прожить месяца три, разве только сломает ногу совхозная корова — и говядина появится в ларьке на день–другой. Но прошлогодняя картошка была из хорошего погреба. Стояли бутылки с вином. Стояли бутылки из–под болгарских, немецких, алжирских вин, наполненные топленым молоком и аккуратно заткнутые тряпочками. Светились румяными солнышками толстые лепешки — шаньги и тонкие лепешки — налистники. С большого пирога–рыбника, неизменного блюда в Макарьине, если только есть рыба, его владелица сняла верхнюю корку, и я снова увидел нежные звенья палтуса, которые все стали брать руками (Гаврила Иванович, видимо, разворачивал бурную торговую деятельность). Хлеб и сыр нарезали длинным, очень острым, узким ножом, которым обычно режут газетную бумагу. Тем же ножом на нашем конце стола намазывали масло. Другой конец обходился стальной линейкой — строкомером.

Еще во время работы Саша Перевязкин дважды бегал в линотипный цех, где строгая пожилая линотипистка Агния Васильевна набирала материал в следующий номер. Ее освобождали от дровяных работ по возрасту и по болезни печени, но она считала своим долгом работать на линотипе во время субботника. Агния Васильевна носила очки, читала один толстый роман за другим, набирала без единой ошибки, чем славилась на всю область, и в типографии была на особом положении. Она иногда, набирая заметки, и стиль выправляла.

Агния Васильевна вот–вот должна была набирать заметку Саши Перевязкина.

Чтобы составить эту заметку, Саша добирался на автобусе и попутных машинах в самый конец района. Он битый час ходил за колхозным агрономом, который был чем–то рассержен и не обращал на Сашу внимания. Потом долго упрашивал летчика взять его в рейс — опрыскивать раствором медного купороса картофельные поля. Колхоз боролся с фитофторой, страшной болезнью, превращающей тугие розовые клубни в мокрую серую слизь, и использовал авиацию. Не глядя на Сашу, летчик скучным голосом объяснил ему, что высота опасная, десять метров, а то и шесть, и что вообще посторонних брать на борт запрещено. И не взял бы, если бы Саша, сам того не желая, не рассмешил его. Саша поставил рюкзачок под крылом самолета, и когда второй пилот завел мотор, воздушная струя от винта подхватила рюкзачок. Он запрыгал как живой, а за ним вприпрыжку помчался Саша. Летчик, стоя на месте, тихо раскисал от смеха. И Саша летал над полями вместе с сердитым агрономом, который с воздуха показывал летчику, которые поля поливать. Потом он снова донимал агронома расспросами и уже с земли смотрел, как за крыльями самолета распускаются голубые веники струек купороса.

Елохин похвалил Сашу за усердие, но заметку они перелопатили трижды. Вместе придумали название: «Агроном летит над полями».

И все это ради ста строк петита в нижнем углу третьей полосы.

— Твою набираю, — не поворачивая головы, проговорила Агния Васильевна. — Для начала очень недурно.

Ее пальцы пробегали по клавишам линотипа, и в цехе стоял слышный с улицы мелодичный звон, словно падал легкий металлический дождик. Это сыпались из плоского ящика тоненькие медные матрицы, в каждой из которых скрывалась маленькая пещерка в форме буквы. Матрицы строились в ряд и уезжали к котлу с расплавленным металлом, чтобы раскаленная струйка заполнила пещерки. Одна за другой выскакивали наружу линотипные строки. Выскочила последняя, колдовство прекратилось, звон умолк. Саша в это время снимал маленькой шумовкой пену шлака с поверхности жидкого металла в котле, и пена тут же застывала на воздухе. Он шагнул и, нагнувшись, прочел на последней строке перевернутую, как в зеркале, заглавными буквами набранную подпись: А. ПЕРЕВЯЗКИН.

Саша схватил строку и сейчас же бросил ее обратно, затряс в воздухе кистью. Строка была тяжеленькой и страшно горячей.

— Что, обжегся? — спросил подоспевший Елохин. — Горячо? Горячая подпись? — Он хмыкнул. — Смотри–ка, Сашок, это же художественный образ! Ну пошли, ждут там тебя.

Агния Васильевна тем временем набрала еще две строки.

— Я вспомнила: Василий Иванович велел указать Сашину должность. Я набрала твою фамилию заново, Саша, и должность через запятую. А эту строку, где фамилия с точкой, можешь взять себе, на память. И желаю тебе успеха.

Она сдержанно улыбнулась в сторону линотипа.

Саша пробормотал «спасибо» и, зажав в кулаке теплую строку, пошел за Елохиным. Он сел за стол, а Елохин садиться не стал, взял стакан с вином и подождал, пока станет тихо.

— За нового литсотрудника! — Он только это и сказал, но сказал так, что Саша одним духом оказался на седьмом небе. И тут же к нему потянулись стаканы, и он чокался, от смущения ударяя своим стаканом слишком сильно. У многих женщин, сидевших за столом, были дети Сашиного возраста, и они обращались с Сашей как с сыном, и смотрели на него, и кивали ему, как сыну.

Понемногу поднимался нестройный шумок. Бригадир типографии Зина, самая молодая из женщин, еще недавно — королева танцевальной площадки, не совсем забывшая о своей королевской власти, отложила вилку, обтерла рот тыльной стороной ладони и громко сказала:

— Мужики, по второму не пейте, а то не заможете дрова колоть. Как домой пойдем, допьете.

Она поглядывала на Елохина — и вдруг спросила, опустив глаза и чуть улыбаясь углами губ:

— Николай Иванович, вот вы нам скажите. Наши женщины интересуются.

Лица оборачивались к Елохину. Он ответил, дожевывая:

— Давай спрашивай, так и быть.

— Николай Иванович, правду говорят или, может, врут, что наш редактор с Нового года на пенсию уходит? Ему ведь годов–то уж много.

Елохин хотел отвечать, но Зина продолжала, несмотря на то, что соседка дергала ее за рукав:

— А еще говорят, что вы у нас будете редактором. Правда или нет?

Елохин покрутил головой.

— Ну женщины — просто знатоки, краеведы. Я вам вкручивать не собираюсь. Разговор насчет ухода Василия Ивановича идет, но думаю, что раньше проводов мы редактора провожать не будем, некрасиво это. А насчет моей личности считаю лишним распространяться. Просто не буду говорить на эту тему, и все. И вы должны меня понять. Не первый день знаем друг друга.

За столом помолчали — и заговорили о чем–то другом.

…Елохин — редактор?

Я стал прикидывать, каково ему придется.

Районная партконференция прошла недавно, зимой. Значит, Лебедев будет первым секретарем райкома партии в Макарьине еще не меньше двух лет. Это в пользу Елохина. С Лебедевым я разговаривал два раза, и оба раза не в его райкомовском кабинете, а в редакции, куда он зашел без особой нужды, хотя и в связи с близкой уборкой урожая. Да, оба раза в редакции. Газетчики меня поймут, это великий признак.

Елохинская страсть вытаскивать на страницы газеты как можно больше читательских писем, конечно, еще усилится. Развороты писем пойдут в каждом номере. Газета наверняка возьмет предельный тираж. Это тоже в пользу Елохина.

Не в его пользу — трудный и долгий переходный период по части кадров. Елохин предложит свои принципы, свой темп, и два–три человека уйдут из редакции сразу, а еще один–два — потом. В конце концов Елохин подберет именно тех людей, которые ему нужны, — из вчерашних школьников вроде Саши Перевязкина, из учителей, может быть, из приезжих. Но это долгое и сложное дело.

А вот на типографских Елохин может положиться, они его не подведут. Это можно понять по тому, как разговаривают с ним женщины. Я видел, как они готовы были выручить его, задержаться в типографии, чтобы успеть поставить самый свежий материал, поспевший в последнюю минуту.

Типографским женщинам можно было бы посвятить многие страницы. Описать их домашние хлопоты — муж, дети, огород, корова, овцы. Тогда стали бы виднее, значительнее их усилия на работе. Они перекликаются на особом макарьинско–типографском жаргоне, путают термины, переиначивают ударения в названиях шрифтов («Корина’» вместо «кори’нна», «гро’теск» вместо «гроте’ск»). И героически продолжают дело двух Иванов — Иоганна Гутенберга и Ивана Федорова. Они не очень грамотны, но они настоящие просветительницы.

Но я не успел сказать ни о типографских, ни о редакционных — да и о себе, впрочем. Меня интересовал Коля Елохин. Он верно очертил круг своих действий. И не только в том дело, что ему как бы на роду написано работать среди макарьинцев, которых Елохин знает как свои пять пальцев, а они его — тоже как облупленного. Елохин понимает, что, живя в доме, мы живем в комнатах. И если душно в комнате, душно и в доме. Районная газета прежде всего должна заниматься чистотой воздуха.

«Я и не подозревал, что вот уже более сорока лет говорю прозой», — удивился однажды мольеровский г-н Журден. Я удивляюсь не меньше: вот уже более сорока страниц, не подозревая об этом, пишу о производительности труда.

Попробуйте поработать в душной комнате…

А не рассказал я о себе потому, что теперь человек, выросший в большом городе и надолго перебравшийся в деревню, — явление, по счастью, уже примелькавшееся. И не однажды описанное. Того и гляди создастся литературная традиция приездов: в далекий угол приезжает такой–то и совершает то–то и то–то.

… Застолье в типографии продолжалось, но было ясно, что мы вот–вот снова возьмемся за пилы и топоры.

В Макарьине закладывают новое здание. На первом этаже будет типография, на втором — редакция. Здание каменное, с центральным отоплением, так что наш дровяной субботник был из последних.

Мы толпой сошли с крыльца, разобрали топоры и пилы и довольно круто взялись за работу, как будто чем скорее переколешь дрова, тем скорее в новом Здании установят линотипы.