Введение в этноархеологию: Учебное пособие для студентов исторических факультетов высших учебных заведений

1. Периодизация этноархеологического направления

2. Первый период — период прямых сопоставлений археологических и этнографических материалов (конец XVII в. — конец 20‑х гг. XIX в.)

Исключительное место Сибири в истории отечественного археолого-этнографического направления не случайно. Сибирь — один из тех регионов, где археологические и этнографические материалы тесно смыкаются, причем не только территориально, но и хронологически. Археолого-этнографическая сопряженность у нас — объективная исследовательская потребность, вытекающая из специфики источниковой базы. Сибирская археология невозможна без этнографии — впрочем, точно так же справедливо и обратное утверждение.

Это было ясно уже на рубеже XVII—XVIII вв., когда началось осмысление вещественного памятника в качестве исторического источника. Соответственно, основным источником в это время выступает его, источника, изначальная форма — вещь, аналогичная тексту. Такой источник имел тем большее познавательное значение, чем ближе он был по своим формальным характеристикам к традиционному, письменному источнику: это, в первую очередь, эпиграфика, а также квазитексты: изображения, сооружения, «фигурные» древности. Подобно письменному документу, эти памятники не содержали историческую информацию, а несли ее на себе.

С другой стороны, памятники воспринимались в контексте господствовавшего тогда понимания исторического процесса как серии внутренне целостных, завершенных циклов. Соответственно, наибольший прагматический интерес представлял последний из этих циклов — тот, в котором сам исследователь имеет место быть. В результате, включение памятников в рамки актуального, незавершенного периода (т. е. признание их «полезными для изъяснения истории») порождало зеркальную ориентацию источника во времени: 1) четко означенную нижнюю хронологическую границу, ранее которой как бы ничего не было, и 2) размытую, прямо переходящую в этнографическую современность верхнюю. Так что в России эпохи Раннего Просвещения археолого-этнографические параллели с самого начала становятся характерною чертой зарождающейся науки.

Уже первые истолкователи сибирских древностей, С. Ю. Ремезов и Н. К. Витзен, видели свою основную задачу в прямом соотнесении археологического материала с этнографическим. Так, Семен Юлианович Ремезов (1642—1720) делит все известные ему памятники на древние и более новые. Древнейшие принадлежат, по его мнению, «чудскому народу», т. е. татарам-язычникам, а более поздние — исламизированным татарам. Близкой культурно-хронологической позиции держался и Николай Корнелиус Витзен (1641—1717). Руины и курганные вещи, найденные в западносибирской степи, он числил за китайскими колонистами, пришедшими сюда с Чингисханом, а писаницы — за сирийскими несторианами. Вообще, научное значение древностей Сибири состоит, по мнению Н. К. Витзена, в том, что «по ним наверно можно будет узнать, какие народы там жили в древние времена» (1714 г.).

Соотнесение археологического и этнографического материала успешно выполнялось и в том случае, когда исследователь был склонен скорее к культурной, нежели к этнической интерпретации своих источников. Так, поручик геодезии Иван Шишков, работавший по комплексным программам В. Н. Татищева, составил в 1740—1742 гг. описание Томского и Кузнецкого уездов. Здесь он много говорит о том, как новокрещеные аборигены «ездят и суеверят» вокруг каменных баб, намазывая их рты салом, да так ездят, что при «болванах» натоптаны широкие дороги. А кроме того — что местные городища весьма напоминают ему современные «земляные юрты», что случайно найденный в степи бронзовый кинжал использовался, по свидетельству «некоторых», для жертвоприношений. Налицо ярко выраженное стремление тесно увязать памятники с инородцами — современниками исследователя; ретроспективы нет, все древности как бы недавние, и получается, что археологический памятник есть памятник этнографический.

Но, пожалуй, наиболее ярко палеоэтнографическая тенденция — расписать всю, без остатка, археологию Сибири по этнографической номенклатуре — проявилась у академика Иоганна-Георга Гмелина (1709—1755), спутника Г. Ф. Миллера по 2‑й Камчатской экспедиции. Часть курганов он списал на калмыков и бухарцев, каменные бабы — на татар и т. д. Он первый в нашей науке разработал обстоятельную классификацию древних погребальных сооружений Сибири и увенчал ее «киргизскими могилами», в которых находят «остатки сапогов».

Даже Герард Фридрих Миллер (1705—1783), который принял классификацию И. Г. Гмелина практически без возражений, здесь счел нужным оговориться: означенные погребения, по его мнению, «не следует смешивать с древними могилами, потому что народ, которым оне сооружены, еще в свежей памяти и так известен, что пособий для (изучения быта) его нечего отыскивать в могилах» (из Инструкции для адъюнкта Фишера 1740 г.). Примечательно, что в этой Инструкции каждая из наук археология («древности») и этнография («нравы и обычаи народов») — выделена в особый раздел.

Другие материалы также показывают, что Г. Ф. Миллер (как и некоторые его современники — Г. И. Новицкий, Г. В. Геннин) уже постиг четкую дифференциацию археологии в общем русле движения исторической науки. Он уяснил, что археологический источник может дать исследователю нечто такое, чего прочие источники дать не могут. Иначе говоря, во время экспедиции по Сибири Г. Ф. Миллер явно расходился с большинством коллег во взглядах на значение археолого-этнографических параллелей. Однако, приступив к «Описанию Сибирского Царства», Г. Ф. Миллер возвращается на традиционные позиции и распределяет известные ему древности Сибири между исторически известными народами — уйгурами, сирийцами-несторианами и татарами Чингисхана.

Можно сделать вывод, что прямые археолого-этнографические параллели как методология вполне соответствовали природе основного источника эпохи Просвещения, а равно и тогдашнему пониманию исторического процесса. Вот почему отечественная археология возникает и долгое время существует в тесном единстве с этнографией (в отличие, скажем, от западноевропейской археологии, которая возникает в эпоху Возрождения как наука классических древностей, а потому и не будет достаточно долго, вплоть до возникновения первобытной истории, иметь к этнографии прямого отношения).

1760‑е гг. ознаменовались появлением собственно археологического источника, отличного от источников иных наук. Основы его заложил Иоганн Иоахим Винкельман (1717—1768), который стал рассматривать историю древнего искусства как историю развития форм памятников этого искусства. Разумеется, едва зародившись, типологический ряд не мог претендовать на роль основного источника, ему предстоял долгий путь становления. Поэтому в качестве основных должны были последовательно выступать «ино-типы» этого источника. А поскольку всякий типологический ряд состоит из отдельных предметов, то, прежде чем реально восходить на уровень типологии, следовало познать отдельно взятую вещь собственно как таковую. Соответственно, отдельно взятый предмет продолжал оставаться основным источником, но уже иным по своему качеству.

На этом этапе отечественное археолого-этнографическое течение заметно меняет облик. Самые крупные достижения того времени связаны с именами З. Я. Ходаковского и А. Н. Оленина. В частности, Зориан Яковлевич Ходаковский (1784—1825) на исходе 1810‑х гг., сопоставляя и картографируя данные топонимики и археолого-этнографические результаты своих экспедиционных поездок, пришел к выводу, что расположение славянских городищ подчиняется определенным закономерностям. Этот вывод так увлек З. Я. Ходаковского, что он стал промерять урочища, памятники и расстояния между ними по картам, соотнося результаты промеров с местными названиями памятников.

Разумеется, З. Я. Ходаковский заблуждался: культуру нельзя рассчитать по циркулю, культура — не машина, а потому ее вообще почти нельзя рассчитать. Однако в данном случае куда важнее не ошибка, а правота З. Я. Ходаковского. Он первым поставил вопрос о том, как конкретно преломляется этнический спецификум в формальных характеристиках археологического памятника. Более того, он же указал и верный способ ответа — через синтез разнородных источников в целостный исторический (фактически этноархеологический) факт.

Что же касается Алексея Николаевича Оленина (1763—1843), то созданная им «технологическая археология» (авторский термин) вообще была возможна лишь как синтез источниковых баз под эгидой единого объекта — когда этнографический материал служил ключом к пониманию материала археологического. Вообще, неизученность «технического знания обрядов и обычаев, которые сохранились неприкосновенными в Азии и Африке» почиталась им как главное препятствие развитию археологии. Не случайно разработанный А. Н. Олениным в 1820‑е гг курс археологии, предназначенный для чтения в Императорской академии художеств, не только по содержанию, но и терминологически представляет целостную археолого-этнографическую учебную дисциплину — едва ли не первый опыт подобного рода в России!

Из числа наиболее впечатляющих полевых работ комплексного характера, выполненных на данном этапе, можно указать многочисленные изыскания наших офицеров на Северном Кавказе. Продуманное сочетание археологических и этнографических наблюдений (в основном, по военным обстоятельствам, рекогносцировочного характера) дало важные результаты и, в частности, открыло для отечественной науки феномен одичавшего христианства.

На общероссийском фоне сибирские разработки в рассматриваемое время не производят сколько-нибудь сильное впечатление: корреляция археологического и этнографического материала явно уходит на периферию исследовательского процесса. Показателен в этом отношении пример морского офицера Гавриила Андреевича Сарычева (1763—1830), который в 1787 г. по пути из Нижне-Колымска к Берингову проливу раскопал на Барановом Камне несколько «обвалившихся земляных юрт», весьма квалифицированно соотнес результаты раскопок с данными местной этнографии — и потому вполне заслуженно почитается родоначальником арктической археологии. Большую ценность имеют наработки Г. А. Сарычева в области теории и практики сравнительного метода, что определяет его место в отечественной историографии первобытной истории. Однако в сфере древностей Г. А. Сарычева более всего интересовала историческая археология, а именно — древности русских экспедиций по Северо-Восточной Азии и сопредельным океанам; вот область, в которой Г. А. Сарычев также безусловно должен почитаться родоначальником! Да и собственно этнографический материал использовался им для поверки не археологических источников, но именно источников исторических.

И если обратиться к трудам П. С. Палласа, Г. И. Спасского, П. А. Словцова и других исследователей этой эпохи, известных своими археологическими и этнографическими изысканиями, то легко обнаружить ту же картину. Источники сопоставляются ими не столько между означенными дисциплинами, сколько, каждой из них в отдельности — с источниками собственно историческими. Не этноархеологическая, но историко-археологическая и историко-этнографическая интеграция определяют на данном этапе лицо сибирской науки.

3. Второй период — период комплексного подхода в археолого-этнографических исследованиях (30‑е гг. XIX в. — 20‑е гг. XX в.)

На исходе 1830‑х гг. познавательные возможности отдельно взятого предмета в качестве основного источника были исчерпаны. А значит, на смену ему должен был прийти «антитезис». Отныне целью научного поиска становится выявление реального соотношения вещей в памятнике, иначе — «совокупность признаков», как определял характер нового основного источника граф А. С. Уваров, или «комплекс», как стали называть его позднее. А поскольку комплекс есть система отношений, то предметом исследования автоматически становится история, по расхожей формулировке того времени, — «воссоздание действительной жизни посредством памятников». И вскоре уже мало кто мог отличить как археологию, так и этнографию от исторической науки. С другой стороны, именно в этот период возникает и достигает своего расцвета такое уникальное научное направление, вобравшее в себя аспекты многих гуманитарных и естественных дисциплин, как палеоэтнология (палеоэтнография), под которой сегодня понимается нередко раздел исторической этнографии, изучающий исчезнувшие этносы главным образом древности и средневековья.

Общеметодологические перемены серьезно повлияли на состояние археолого-этнографической консолидации в России. Здесь, конечно же, первым должно быть названо имя ученого языковеда Маттиаса-Александра Кастрена (1813—1852). Его вкус к археолого-этнографическим сопоставлениям на базе лингвистики сформировался еще во второй половине 1830‑х гг. в путешествиях по Олонецкой губернии и Лапландии. Середину 1840‑х гг. он проводит в бассейне Оби, где, в частности, определяет предмет своих изысканий как «древнейшая этнография» верховьев Оби и Иртыша, ради познания которой М. А. Кастрен полагал «не лишним разрыть все чудские могилы» (1847 г.). Соответственно, «история переселений финских племен» должна изучаться, по его мнению, на основе древних памятников, преданий и названий местностей.

В том же направлении, формируя в конкретно-практическом соотношении методик единую по содержанию археолого-этнографическую источниковую базу, действовал — хотя и несколько позже, и на ином материале — русский офицер Чокан Чингисович Валиханов (1835—1865). К сожалению, оба они, за краткостью отпущенного им времени, не смогли в должной мере реализовать свои глубокие интеграционные замыслы. Зато — аналогичные замыслы в полной мере осуществил в 1860‑е гг. академик Василий Васильевич Радлов (1837—1918), блестяще реализовав на богатейшем южносибирском материале задуманную М. А. Кастреном источниковую триаду «древнейшей этнографии».

Совершенно иную в методологическом отношении интеграцию археологического и этнографического материала осуществил один из основателей отечественной палеоэтнологии, ученик П. А. Кропоткина Иван Семенович Поляков (1847—1887), значительная часть исследовательской деятельности которого связана с Сибирью и Дальним Востоком. Рассматривая доисторического человека как элемент природы, И. С. Поляков ставил очень соблазнительную цель: постичь этого человека во всей полноте его природно-культурных взаимосвязей. Археологического материала для этого было, конечно же, недостаточно, и И. С. Поляков остро ощущал нехватку живых эквивалентов природно-культурным состояниям Европы в «эпоху северного оленя». Ход рассуждений при этом был достаточно прост: если образ жизни человека прямо зависит от среды обитания, то структурное сходство природных условий должно гарантировать структурное сходство культур.

И вот, отследив типологическое тождество природных условий Европы конца ледникового периода и современного севера Сибири, И. С. Поляков сопоставил на этой основе этнографические данные, полученные им в Нижней Оби, и палеолит долины р. Везер в Южной Франции (знаменитые в то время «везерские троглодиты»!). В качестве дополнительного материала послужили собственные археологические работы И. С. Полякова в Сибири, а также этнография народов Африки, Южной Америки, Тихого океана. В конце концов, И. С. Поляков пришел к выводу, что «в долине Оби сохранился тот первобытный склад жизни, который переживала Европа в доисторические времена» (1877 г.).

Здесь, разумеется, не обошлось без чарующего влияния французских отцов палеоэтнологии, а также Г. Спенсера и Э. Б. Тэйлора. Нужно помнить, что самое становление первобытной археологии совершалось на стыке науки о древностях и этнографии, ибо идентификация ископаемых артефактов была возможна лишь по аналогии с артефактами «диких». Не случайно все первые обобщающие разработки в этой области носили комплексный характер, фактически отождествляя исторически известных «примитивов» и доисторических людей. Однако куда важнее другое: под пером И. С. Полякова характеристика «первобытной степени культурного развития остяка» (ханта) превратилась в источник палеоэтнологии — источник, структурно тождественный древнейшим археологическим памятникам, но раскрывающий такие содержательные грани, которые в принципе не были доступны археологу-палеолитчику.

Одно из серьезнейших слабых мест в построениях И. С. Полякова — это, конечно же, территориальная разнесенность составляющих его источниковой базы. Обсуждать проблему тождественности первобытных этнографических и ископаемых доисторических культур было бы корректно только на пространственно сопрягаемых источниках. Конечно, сам И. С. Поляков был не в силах разорвать этот замкнутый методологический круг, и перспектива работы в намеченном им направлении обозначилась лишь на следующем этапе — с 1880‑х гг. В этом десятилетии завершается процесс формирования типологического метода, начало которому положил еще И. И. Винкельман. Последний, но исключительно важный штрих добавил шведский ученый Оскар Монтелиус (1843—1921), разработав методику доказательства неслучайности типологического ряда. Это означало, что появилось особое, самостоятельное археологическое источниковедение. Основным источником отныне становится типологический ряд и — как крайнее, предельное его проявление — археологическая культура, т. е. поперечный срез пучка типологических рядов.

Вновь открывшиеся возможности дали мощный толчок интеграционному процессу в области археолого-этнографической методологии. Здесь наиболее впечатляющих результатов достиг, пожалуй Дмитрий Николаевич Анучин (1843—1923). Силой своего исключительного, многогранного профессионализма и глубокого теоретического ума он впервые сумел получить тесное, органичное слияние антропологии, археологии и этнографии на уровне дисциплин — что стало возможным за счет единого предмета исследования, цементирующего эти направления. Разработанная им концепция заслуженно удостоилась в истории науки звания «анучинской триады». На ее методологической основе сложилась анучинская научная школа одна из сильнейших отечественных палеоэтнологических школ, достойными представителями ко горой были Б. С. Жуков, Б. А. Куфтин, Н. И. Лебедева и многие другие.

Из них Борис Сергеевич Жуков (1892—1933) стал, пожалуй, самым ярким последователем, настоящим преемником Д. Н. Анучина в области археолого-этнографического направления. Именно он, автор доныне работающей концепции археологической культуры, возглавил во 2‑й половине 1920‑х гг. серию комплексных археолого-этнографических экспедиций этнологического факультета 1‑го Московского университета — по Центрально-Промышленной области, Тверскому краю, Подмосковью и, наконец, Причерноморью. Жуковские «экскурсии» положили начало тем «новостроечным» экспедициям, что сформировали лицо отечественной науки в 1930—1950‑е гг. К сожалению, внешние обстоятельства оборвали труды Б. С. Жукова и привели его к преждевременной кончине.

Что же касается Сибири, то здесь за разрешение интегральной гносеологической проблемы в новых методологических условиях одним из первых взялся Бернгард Эдуардович Петри (1884—1937) — историк-первобытник во втором поколении. В своих исследованиях он гораздо теснее, энергичнее, нежели И. С. Поляков, сопрягал этнографическую культуру, культуру ископаемую и окружающую их природную среду. Его можно без преувеличения назвать «экологическим детерминистом» — едва ли не первым представителем этого направления в истории отечественной палеоэтнологии. Вместе с тем, Б. Э. Петри стремился свести археологический и этнографический материал к единому, гносеологически корректному знаменателю, рассматривая оба типа источников в категориях «культурных провинций» (иначе — «культурных кругов»). Здесь Б. Э. Петри достиг, при всех издержках, весьма впечатляющих результатов, которые на десятилетия вперед определили пути археолого-этнографической интеграции. Так что не случайно современные археологи и этнографы Восточной Сибири, с которой связан последний период научной деятельности этого замечательного исследователя, почитают Б. Э. Петри своим отцом-основателем.

4. Третий период — период интеграции археолого-этнографических исследований и становления этноархеологического направления (30‑е гг. XX в. — начало XXI в.)

Преемником Б. С. Жукова как лидера отечественной археолого-этнографической интеграции становится на исходе 1930‑х гг. Сергей Павлович Толстов (1907—1976). Именно он, сын офицера, студент Московского университета, с довольно нежного возраста — года кончины Д. Н. Анучина — воспринял и развил идеи этнокультурного единства на уровне источниковой базы. В 1937 г., возглавив только что открывшуюся кафедру этнографии МГУ, он положил начало трудам комплексной Хорезмской экспедиции, которая пережила Великую Отечественную войну, широко развернулась после нее и стала образцовой для всех позднейших предприятий такого рода — на Волге, в Саянах, Туве, на Кавказе.

Хорезмская экспедиция стала работать как постоянная многолетняя экспедиция с 1937 г. в низовьях Аму-Дарьи — регионе с большим количеством археологических и исторических памятников и наличием этнографических объектов — каракалпаков, туркмен и узбеков. После Великой Отечественной войны сразу же в 1945 г. в Хорезмской экспедиции наряду с археологическими появились и этнографические отряды. Сама экспедиция превратилась в комплексную археолого-этнографическую экспедицию, к работе которой привлекались и специалисты естественно-научной и технической сфер. Благодаря этим и другим археолого-этнографическим исследованиям Институт этнографии АН СССР занял лидирующее положение в этноархеологическом направлении отечественной исторической науки.

В конце 1940‑х — начале 1950‑х гг. в Советском Союзе были организованы наряду с Хорезмской Саяно-Тувинская, Южнотуркменская экспедиции, проводившие археологические и этнографические работы. Бесспорно, в Саянах, нижнем течении Аму-Дарьи, южных районах Туркмении долгое время сохранялся традиционный уклад и быт. Это позволило ученым получить уникальные этнографические материалы и дало возможность сопоставить их со средневековыми (или позднесредневековыми) объектами. Специалисты из Института этнографии АН СССР и Института археологии АН СССР совместно с местными учеными провели гигантские по объему работы, были проведены конференции и совещания по этногенезу и этнической истории, опубликованы большие серии научных работ, в том числе и монографического характера.

Однако эти работы, несмотря на их комплексность, проходили в несколько ином русле, нежели этноархеологические исследования. Фактически это были работы отдельных отрядов или групп исследователей по археологической или этнографической тематике с использованием материалов смежных дисциплин. Методика подобных исследований в 1940‑х — 1960‑х гг. предполагала использование фактов и выводов одной дисциплины для обогащения или иллюстрации положений другой дисциплины.

Ведущие фигуры межотраслевых исследований истории народов Сибири середины XX в. — это, конечно же, В. Н. Чернецов, А. П. Дульзон и Г. Ф. Дебец. Все они развивали концепцию «древней этнографии», заданную столетие назад М. А. Кастреном, — правда, с различными методологическими акцентами. Валерий Николаевич Чернецов (1905—1970) стремился раскрыть палеоэтнографическую картину, опираясь преимущественно на археологические и этнографические материалы, Андрей Петрович Дульзон (1900—1973) — преимущественно на лингвистические и археологические, а Георгий Францевич Дебец (1905—1969) — на антропологические и этнографические источники. Причем в этой блестящей триаде именно А. П. Дульзон, доктор филологических наук и глубокий лингвист, поставил дело археолого-этнографической интеграции на качественно новый уровень. Сопрягая письменные свидетельства XVI—XVII вв. с этнографическим материалом, он обращался от этого комплекса к ближайшим по времени археологическим памятникам, пытаясь связать все это местным языковым, в первую очередь — топонимическим материалом.

Объединял же этих исследователей метод, который В. И. Матющенко называет «ретроспективным» — как движение мысли ученого от историко-этнографической данности к историко-археологической реконструкции. А ретроспективный подход с необходимостью предполагает интегрированную, комплексную источниковую базу, для формирования которой, в свою очередь, потребны весьма значительные ресурсы (здесь, пожалуй, не только археология, но и этнография превращается в «науку богатых»). Собственно, на третьем этапе становления этноархеологии сложилась типичная для истории науки ситуация: одни ученые могли формировать надлежащую по объему и составу источниковую базу, но у них не оставалось ни времени, ни сил для надлежащего осмысления и систематизации ее; у других было время и силы, но — они оставались вне процесса формирования полномасштабной источниковой базы.

За преодоление этого дисбаланса взялись опять же традиционным способом — массированием научной мысли в живом, дискуссионном общении. С 1958 г. в Томске по инициативе А. П. Дульзона (на базе педагогического института) прошла серия всесоюзных конференций по проблеме «Происхождение аборигенов Сибири и их языков». Пожалуй, именно эти симпозиумы положили начало как методологическому, так и организационному оформлению этноархеологии в качестве самостоятельного научного направления. Логичным развитием начинания А. П. Дульзона стали Западно-Сибирские археолого-этнографические совещания, которые с 1970 г. проводит Томский государственный университет, точнее — открытая в 1968 г. при университете Проблемная научно-исследовательская лаборатория истории, археологии и этнографии Сибири. Самый значительный результат многолетних трудов лаборатории — вышедший в 1990‑е гг. коллективный 4‑томный труд «Очерки культурогенеза народов Западной Сибири», к работе над которым были привлечены также ученые других исследовательских центров страны.

Третий этап третьего периода, начавшийся в конце 1970‑х гг. и продолжающийся в наши дни, характеризуется существенным наращиванием методолого-теоретических, в т. ч. историографических и методологических, исследований в области интеграции (а не просто контактности, координации или даже комплектности, хотя последняя дефиниция ближе к интеграции, она все же полностью не совпадает в ней) археологических и этнографических исследований (работы С. А. Арутюнова, М. Л. Бережновой, В. В. Боброва, В. Б. Богомолова, И. Г. Глушкова, А. В. Головнева, С. В. Гусева, А. В. Жука, А. М. Илюшина, А. Н. Калабанова, А. В. Кенига, Л. С. Клейна, М. А. Корусенко, С. Н. Корусенко, О. М. Мельниковой, В. И. Молодина, А. И. Решетова, О. М. Рындиной, Д. Г. Савинова, А. Г. Селезнева, В. И. Семеновой, С. Ф. Татаурова, Л. В. Татауровой, С. С. Тихонова, Н. А. Томилова, А. М. Хазанова, Ю. Ю. Шевченко, В. А. Шнирельмана и др.). В то же время достигаются конкретные и порой весомые научные результаты в археолого-этнографическом интеграционном изучении культуры, социума, этнической истории и других проблем учеными Ижевска, Кемерова, Москвы, Новосибирска, Омска, Санкт-Петербурга, Сургута, Томска, Якутска и ряда других городов.

Наметившиеся существенного характера сдвиги в формировании этноархеологии как выделившегося направления в отечественной науке или даже как выделяющейся самостоятельной науки подводят нас к возможности выделения, вероятно, в недалеком будущем еще одного, четвертого периода, начало которого, может быть, будет определяться серединой 90‑х гг. XX в. Именно в середине — второй половине 1990‑х гг. сформулированы основные положения об этноархеологии как отрасли научных знаний и учебной дисциплине, определены ее объект, предмет, проблемы, источники, методы и т. д., и этим заложена методолого-теоретическая база отечественной этноархеологии наряду с научными наработками и накопленными этноархеологическими знаниями. Отметим, что впервые формулировки этноархеологии и ее проблем даны в советской науке еще в 1980‑х гг. Виктором Александровичем Шнирельманом, который рассматривал ее как «…направленные исследования, появившееся на стыке археологии и этнографии…». Под этноархеологией многие отечественные ученые сегодня вслед за омскими исследователями стали понимать научное направление, складывающееся во второй половине XX в. в результате интеграции археологических и этнографических исследований и призванное решить круг проблем по истории культуры и общества особым способом — на основе сопряжения археологического и этнографического видения проблем.

Объем взаимодействия и взаимопонимания археологии и этнографии в деле реконструкции и конструирования социокультурных комплексов археологического прошлого и их отдельных составных, в деле изучения этих комплексов и процессов их формирования и функционирования оказался очень большим. Поэтому встал вопрос о качественно новом сближении этих наук на уровне интеграции и появлении нового этноархеологического научного направления.

Наконец, с 1993 г. на комплексной базе — Омского филиала Объединенного института истории, филологии и философии Сибирского отделения Российской академии наук, ряда кафедр Омского государственного университета и Сибирского филиала Российского института культурологии — начинает работу поисковая научно-исследовательская группа (руководитель Николай Аркадьевич Томилов). Ее стратегическая задача — формирование этноархеологии как научного направления: разработка проблем интеграции археологии и этнографии, моделирование социокультурных этнографо-археологических комплексов, историография археолого-этнографических направлений в отечественной науке и др. Стремясь к предельно возможной концентрации интеллектуального потенциала, группа с 1993 г. проводит всероссийские, а с 1998 г. международные научные семинары по проблеме «Интеграция археологических и этнографических исследований» и издает серию сборников научных трудов под этим же названием. При этом семинары организуются в различных городах страны (от С.‑Петербурга до Владивостока) и в том числе в рамках крупномасштабных научных мероприятий — таких, как Конгресс этнографов и антропологов России, Северный археологический конгресс, Всероссийская конференция «Археологические микрорайоны Западной Сибири». С 1996 г. группа издает академический научный альманах «Этнографо-археологические комплексы: Проблемы культуры и социума». В Омском государственном университете сотрудниками группы читается курс «Введение в этноархеологию».

В области методики омские этноархеологи разработали целый ряд программ по сбору археологических и этнографических материалов во время экспедиций и студенческих полевых практик. Это программы по методическим рекомендациям по ведению полевой документации на раскопках памятников русских (Л. В. Татаурова), по хозяйственным занятиям (А. Г. Селезнев, С. Ф. Татауров, Н. А. Томилов), по землепользованию и путям сообщения (М. А. Корусенко, С. Ф. Татауров), по изучению гончарства, применению посуды (Л. В. Татаурова), погребальному обряду русских (К. Н. Тихомиров, Д. В. Сорокоумов), историческим легендам и преданиям тюркских народов (Б. В. Мельников, А. Г. Селезнев), народным занятиям (Н. А. Томилов, Л. М. Кадырова, С. Ф. Татауров, С. С. Тихонов) и др. Итогом работы стал сборник вопросников и программ по этноархеологии и этнографии, вышедший в печати в 2002 г. Но впереди решение основных проблем в области источников и методики, связанных с разрешением вопроса об этноархеологическом источнике и методах интеграции археологических и этнографических материалов и интерпретаций.

Как следствие развития этноархеологических работ в России уже состоялись первые зашиты не только дипломов, но и кандидатских диссертаций по темам этноархеологии. Кроме того, в различных научных центрах стали оформляться группы исследователей, целенаправленно занимающихся этноархеологической проблематикой. В Западной Сибири эти группы уже сложились или складываются в таких городах, как Барнаул, Кемерово, Курган, Новосибирск, Омск, Сургут, Томск, Тюмень и некоторых других. Этноархеология как дисциплина, институированная в отечественной научной структуре, переживает свое рождение и хочется верить, что ее ждет блестящее будущее.