Выбор невесты

IV

Вскоре после знакомства своего с Эдмондом в Ботаническом саду Албертина увидела, что портрет ее отца, висевший у ней в комнате, написан весьма дурно и вовсе не похож. Она представила коллежскому асессору, что в натуре он гораздо моложе и красивее, чем на портрете, писанном, впрочем, за несколько лет пред тем; особенно осуждала она нахмуренный вид, которым угодно было живописцу подарить его, и большой, готический букет роз в руках у коллежского асессора, украшенных бриллиантовыми перстнями.

Албертина так много и так долго толковала о портрете, что и сам коллежский асессор нашел его нестерпимо дурным и не постигал, каким образом живописец мог до такой степени его изуродовать. С каждым днем он более и более утверждался в этой мысли и наконец решился спровадить его в кладовую.

Албертина полагала, что портрет не заслуживал лучшей участи; между тем она до такой степени привыкла видеть портрет отца у себя в комнате, (говорила она), что голая стена беспрестанно ее расстроивала. А чтоб помочь горю, надобно поручить искусному живописцу написать другой портрет, художника же искуснее Эдмонда и найти трудно: он нарисовал так много прекрасных картин.

«Что ты, дочь моя! Что ты говоришь! — воскликнул коллежский асессор. — Чего ты от меня требуешь? Знаешь ли, что эти молодые артисты страшные гордецы: за малейший труд они требуют горстей золота!»

Албертина уверяла отца, что молодой Эдмонд трудится более для славы, нежели из необходимости, так что коллежский асессор решился наконец отправиться к Эдмонду.

Легко себе представить, с какою радостию принял Эдмонд коллежского асессора. Узнав же, что сама Албертина присоветовала отнестись к нему, он пришел в величайший восторг и, для уничтожения всякого препятствия, с первого слова объявил Восвинкелю, что он за счастие почтет снять портрет с такого знаменитого и почтенного мужа и не возьмет за труд никакой платы.

«Бог мой! Что я слышу? — воскликнул коллежский асессор, обрадованный до небес. — Почтеннейший г. Эдмонд! Никакой платы! Даже за холст и краски!»

Эдмонд отвечал, что это безделица, о которой не стоит говорить.

«Но, — молвил коллежский асессор, понизив голос, — но вы, может быть, не знаете, что дело идет о портрете натуральной величины, во весь рост?»

«Все равно!» — отвечал Эдмонд.

При сих словах Восвинкель неистово бросился обнимать художника и оросил его слезами умиления.

«Отец Небесный! Итак, есть еще благородные души в этой юдоли горестей! Вы человек поистине несравненный! В вас таится вся доблесть прошлого времени, и я охотно отдал бы жизнь, чтоб иметь ваше великодушие!»

Хитрая Албертина заранее знала, что дела примут такой оборот; ее желания сбылись. Коллежский асессор разливался в похвалах Эдмонду. Он полагал, что у всех молодых людей, особенно живописцев, есть в голове что-то романическое, сумасбродное, удаляющее их от положительных идей; что увядший цветок или ленточка, подаренные прелестными ручками, поставляли их на верх счастия; вследствие этого он позволил Албертине связать для Эдмонда небольшой кошелек с вензелем из ее волос, взяв на себя всю ответственность со стороны титулярного советника.

Ничего не зная о намерении отца, Албертина не постигала, что он хочет делать с Тусманом, и даже не спросила его об этом.

В тот же вечер Эдмонд прислал в дом коллежского асессора станок и краски, а на следующее утро пришел дать первый сеанс.

Эдмонд просил коллежского асессора мысленно перенестись в счастливейшую минуту жизни, напр., когда покойная жена его произнесла ему клятву в вечной верности, в день рождения дочери или неожиданного возвращения друга.

«Постойте, постойте! — закричал коллежский асессор. — Три года тому назад получил я известие о выигрыше значительной суммы в Гамбургской лотерее; помню, что я тотчас побежал к дочери, с распечатанным письмом. Никогда не был я так обрадован. Воспользуемся же этим мгновением, а чтоб лучше себе его представить, я отыщу письмо и буду держать его в руках, точно как в ту пору». Действительно, Эдмонд принужден был нарисовать коллежского асессора с письмом, на котором явственно написано было: «Имею честь известить вас, что № 711, на который поставлено Вами, и проч.». На ближнем столике (этого непременно хотел Восвинкель), лежал конверт с надписью:

Эдмонд нарисовал кругленького, веселого человечка, коего черты имели отдаленное сходство с чертами коллежского асессора, так, что всякий, видя и читая адрес, лежащий на столике, не мог ошибиться, чей был портрет.

Коллежский асессор был вне себя от этой выдумки. «Из этого видно, — говорил он, — что хороший портрет должен быть в то же время и историческою картиною, ибо всякой раз, когда я смотрю на мое изображение, невольно приходит мне на ум приятная история выигрыша в Гамбургской лотерее».

Коллежский асессор просил Эдмонда написать также портрет Албертины и таким образом предупредил величайшее ее желание.

Эдмонд с жаром приступил к делу; но портрет Албертины не так скоро и удачно подвигался вперед, как портрет ее отца.

Художник эскизовал, делал очерк, начинал писать и потом стирал все написанное; то принимался он рисовать на новом грунте, переменял положение, придумывал позицию; то было слишком светло в комнате, то очень темно. Наконец коллежский асессор, до той поры всегда находившийся с ними, потерял терпение и решился более не приходить.

Эдмонд, напротив, приходил всякой день, поутру и вечером, и если портрет мало подвигался вперед, зато любовные объяснения шли гораздо скорее, так что страсть их возрастала с каждым днем.

Читателю, вероятно, известно по опыту, что влюбленный часто принужден бывает придавать большой вес своим клятвам и что для этого нет лучшего средства, как брать ручку своей любезной, прижимать ее к сердцу и к губам; известно также, что электрическое начало влечет сердце к сердцу, уста к устам, а в такие минуты, разумеется, невозможно сидеть перед станком и рисовать портрет.

Однажды случилось, что Эдмонд стоял вместе с Албертиною у окошка и, чтоб придать, как было сказано, больше весу клятвам своим, он прижимал ее к сердцу, покрывая поцелуями руки прелестной девушки.

В тот же час и в ту же минуту титулярный советник Тусман проходил мимо с «Политическою мудростию» и другими переплетенными в пергамент книгами в кармане, в коих заключалось полезное вместе с приятным; и хотя час присутствия скоро должен был ударить, однако он, выступая вприпрыжку, не мог удержаться, чтоб не взглянуть на окна своей невесты.

Как будто в облаке увидел он Албертину с Эдмондом и хотя не мог ничего хорошенько различить, однако сердце у него сильно билось, сам он не знал отчего. Какой-то чудный страх внушил ему сделать необыкновенную выходку, а именно: войти в дом коллежского асессора прямо в комнаты Албертины.

Когда он вошел, Албертина явственно произносила сии слова: «Так, Эдмонд, клянусь любить тебя вечно, вечно!». Говоря это, она прижимала к груди своей счастливого Эдмонда.

Титулярный советник невольно сделал несколько шагов и остановился посреди комнаты, как будто на него нашел столбняк.

В упоении счастия любовники не слыхали ни печального скрипения сапогов Тусмана, ни его тяжелых шагов и не замечали, что он стоит посреди комнаты.

Вдруг кто-то закричал фистулою: «Но, девица Албертина…»

Испуганные любовники бросились в разные стороны — Эдмонд к своему станку, Албертина в кресла.

«Но, — сказал титулярный советник, переводя дыхание, — но, девица Албертина! Скажите, что с вами делается? Во-первых, вы вальсируете по ночам с молодым человеком, которого я не имел чести знать, а теперь, среди бела дня! О правосудное небо! Так ли должна вести себя невеста?»

«Невеста! Кто невеста? — вскричала Албертина. — О ком вы говорите, сударь, о ком?»

«О вас, небесное создание, — сказал Тусман, — о ком же другом? Разве батюшка ваш не обещал мне давным давно этой милой ручки, которую и в сердцах мне хочется расцеловать!»

«Г. титулярный советник! — воскликнула Албертина в досаде. — Вы, верно, уж успели побывать в трактире, который так часто посещаете, если верить батюшке, или вы помешались: быть не может, чтоб отец мой обещал вам мою руку».

«Девица Албертина! — молвил Тусман. — Вы меня давно знаете; я всегда был человеком трезвым, благоразумным и не заслуживал ваших упреков ни в пьянстве, ни в помешательстве. Милая девица! Соглашаюсь смотреть сквозь пальцы на это приключение и никому об нем ни полслова! Прощаю и забываю все! Но вспомните, прелестная моя невеста, что вы сами дали мне слово в час полуночи, из окошка ратуши и несмотря на то, что в ту же ночь вальсировали с молодым человеком…»

«Ну не видите ли, что вы завираетесь, как человек, вырвавшийся из желтого дома! — сказала Албертина. — Подите, подите! Мне страшно при вас! Ступайте, говорю я вам! Оставьте меня!»

Слезы в три ручья потекли из глаз несчастного Тусмана.

«Боже мой! Боже мой! — воскликнул он. — И это говорит мне моя невеста! Нет, я не выйду, пока вы не отдадите мне справедливости».

«Ступайте!» — закричала Албертина задыхающимся голосом, убегая на другой конец комнаты.

«Нет! — отвечал титулярный советник, — следуя правилам «Политической мудрости» Томазиуса, я должен остаться, должен быть здесь до тех пор…»

Он хотел при этих словах подойти к Албертине.

Взбешенный Эдмонд сидел все время перед станком, бродя кистью по полю картины; наконец, потеряв терпение, он вскричал: «Проклятый сатана!», бросился на Тусмана, мазнул его по лицу три или четыре раза кистью, обмоченною в зеленую краску, и, отворив дверь, пустил его по лестнице, как из лука стрелу.

Коллежский асессор возвращался в это самое время домой, и несчастный позеленелый товарищ его пал к нему на руки.

«Душа моя! Ради Бога, скажи мне, откуда ты с такою рожею?» — воскликнул коллежский асессор.

Титулярный советник, еще ошеломленный своим приключением, рассказал все в коротких словах. Рассердясь не на шутку, Восвинкель взял его за руку и привел опять в комнату Албертины.

«Что я слышу! — сказал он строгим голосом. — Так ли девушка должна обращаться с своим женихом?»

«С моим женихом!» — воскликнула испуганная Албертина.

«Ну, да разумеется, с твоим женихом, — отвечал коллежский асессор. — Я не понимаю, как может тебя пугать то, на что я давным-давно решился. Мой старый товарищ твой жених, и мы через неделю-другую веселым пирком да и за свадебку».

«Никогда! — вскричала Албертина. — Никогда не выйду я за титулярного советника! Как могу я любить этого старичишку! Никогда!»

«Что ты городишь там о любви, о старике? Речь идет не о любви, а о замужстве. Разумеется, товарищ мой не какой-нибудь молодой вертопрах: мы с ним в тех летах, кои справедливо называют лучшими годами. Кроме того, он человек прямой, скромный, начитанный, любезный, и, что всего более, мы с ним вместе учились в иезуитской коллегии, он мой товарищ». — «Нет! — воскликнула Албертина, проливая слезы. — Нет, я его терпеть не могу; он мне несносен, я его ненавижу! О, мой Эдмонд!»

При сих словах юная девушка почти без чувств упала в объятия Эдмонда, прижавшего ее к своему сердцу.

Пораженный сим, коллежский асессор протер себе глаза, как бы явилось привидение, и вдруг закричал: «Что я вижу! Что я вижу!»

Говоря это, он вырвал Албертину из рук Эдмонда; но сей последний отвечал, что прежде расстанется с жизнью, чем с нею.

«Бездельник! Так ты затем втерся ко мне в дом, чтоб обольстить у меня дочь? Как мог ты подумать, чтоб я отдал ее за негодного пачкуна, за ремесленника, за маляра!»

Выведенный из себя словами коллежского асессора, Эдмонд схватил свою палитру и замахнулся, но в ту же минуту раздался в дверях громовый голос Леонарда: «Остановись, Эдмонд, не горячись! Восвинкель глупец, но он скоро придет в себя!»

Увидев ювелира, титулярный советник бросился на диван и, спрятав лицо в подушки, бормотал про себя в ужасе: «Боже милосердый! Это страшный профессор! Это учредитель ночного бала в улице Шпандау!»

«Тусман! — сказал ювелир с улыбкою. — Не бойся ничего, подойди, я не сделаю с тобою ничего дурного. Ты и так славно расписан за глупейшее желание вступить в брак и вдобавок будешь на всю жизнь ходить с зеленой рожей».

«Боже мой! — воскликнул титулярный советник. — На всю жизнь с зеленым лицом! Что подумают тогда обо мне? Что скажет его превосходительство, наш министр? Я пропал наверное! Я лишусь места! Правительство не потерпит титулярного советника с светло-зеленым лицом! Горе мне, бедному!»

«Не горюй без толку, — сказал ювелир, — от этого можно еще избавиться, если ты будешь столько умен, что откажешься от Албертины».

«Не могу!» — «Не должен!» — воскликнули разом Тусман и Восвинкель.

Ювелир устремил на них сверкающие очи: гнев его готов был излиться, но внезапно растворились двери, и старый Манассия вошел в комнату с племянником. Барон Вениамин прямо подошел к Албертине, которой, впрочем, он никогда не видал. «Прелестная девица! — сказал он. — Являюсь лично упасть к вашим ногам; впрочем, это только так говорится, потому что барон Вениамин Манассия не падает никому в ноги; — это просто значит: я хочу вас поцеловать».

При сих словах он действительно хотел ее поцеловать, но тут случились странные вещи, поразившие удивлением всех присутствующих.

Горбатый нос Вениамина с ужасным треском раздвинулся до самой стены, на большое пространство. Барон отступил на несколько шагов, и нос его уменьшился: но едва хотел он снова подойти к Албертине, нос по-прежнему пришел в движение; одним словом, обонятельный нерв молодого жида двигался и раздвигался, как тромбон.

«Проклятый колдун! — ворчал про себя Манассия. — А ты, бесчестный Восвинкель, ты будешь проклят со всем потомством за то, что сделал против меня заговор с Леонардом: вы одичаете, как звери, трава будет расти перед твоим домом, и все, что ты сделаешь, будет как сон голодного, который думает есть и просыпается еще голоднее. Далес поселится у тебя в доме и пожрет все твое имущество! Покрытый рубищем, ты будешь шататься под окнами народа Божия, презираемого тобою! Анафема! Анафема! Анафема!»

И он удалился, отряхая прах ног своих. Албертина и Эдмонд стояли безмолвные, пораженные ужасом.