Выбор невесты

III

Из всего сказанного о титулярном советнике Тусмане, читатель, вероятно, составил себе полное об нем понятие. Что ж касается до его наружности, то мы должны прибавить, что он был небольшого роста, отчасти плешив и несколько крив; лице имел самое смешное. Одежда его всегда состояла из кафтана, сшитого по самой старинной моде, с длинными фалдами, еще длиннейшего камзола и больших башмаков с пряжками, которыми он стучал, словно почтарь в своих ботфортах, а так как титулярный советник ходил всегда вприпрыжку, то вышереченные фалды, развеваясь от ветра, весьма похожи были на два крыла. Однако ж, невзирая на забавное выражение его физиономии, добродушная улыбка, всегда царствовавшая на устах его, располагала всех и каждого в его пользу; всякой смеялся над его педантизмом и уморительными ухватками и чувствовал в то же время, что нельзя не любить его. Любимою страстью его было чтение. Никогда не выходил он из дому, не набив карманов своих книгами; читал он везде, где попало: на прогулке, в церкви, в кофейном доме; читал все без разбору, что только попадалось ему под руку, лишь бы в книге речь шла о старине: ничего нового он терпеть не мог. Таким образом сегодня читал он в кофейной курс алгебры, назавтра кавалерийский регламент Фридриха Вильгельма I и чудную книгу под заглавием: «Цицерон, представленный большим вралем и величайшим насмешником, в десяти речах. 1720». Вдобавок ко всему этому, Тусман одарен был необыкновенною памятью: ему стоило прочесть книгу и после просмотреть замененные места, чтоб никогда не забыть ни одного слова. Вследствие этого вышло, что Тусман сделался полигистором[3], живым всеобщим лексиконом, который можно было перелистывать всякому, имеющему нужду в справке по части наук или истории. Если случалось, паче чаяния, что он не мог удовлетворить кого-нибудь, то немедленно принимался перерывать все библиотеки, пока не находил желаемого. Замечательно также, что во время чтения, он, казалось, весь погружен был в свою книгу, но между тем видел и слышал все, вокруг него происходившее, и часто отпускал что-нибудь весьма кстати; услышав же забавный анекдот или остроумную шутку, он помирал со смеху, не спуская глаз с книги.

Коллежский асессор Восвинкель и титулярный советник Тусман учились вместе в иезуитской коллегии, и с той поры завязалась между ними искренняя дружба. Албертина росла и хорошела на глазах Тусмана, и однажды, в день ее рождения, титулярный советник поцеловал у нее руку с ловкостию, которой нельзя было от него ожидать. В эту минуту коллежскому асессору пришла в голову счастливая мысль: выдать Албертину за своего школьного товарища; надежда, что Тусман будет доволен умеренным приданым, еще более утвердила его в сем намерении, и он сообщил ему эту мысль, когда Албертине исполнилось восемнадцать лет. Казалось, сие известие поразило титулярного советника: он не мог приучить себя к дерзкой мысли вступить в супружество, — тем более с молодою, прелестною девушкою. Однако ж он привык мало-помалу к этой мысли и наконец объявил коллежскому асессору решение свое — переступить заветную черту. Мельхиор Восвинкель обнял его, называя своим любезнейшим зятем, и с той поры Тусман стал почитать себя женихом Албертины, тогда как она еще не имела об этом никакого понятия.

Чем свет прибежал титулярный советник к Мельхиору Восвинкелю после ночного приключения своего в трактире на Александровской площади, с бледным, расстроенным лицом. Коллежский асессор испугался до полусмерти, увидев его в непривычный час и вдобавок с физиономиею, не обещавшею ничего хорошего.

«Любезнейший титулярный советник! — закричал он ему. — Что с тобой сделалось? Откуда ты взялся?»

Ослабевший в силах титулярный советник бросился в кресла и несколько минут безмолвствовал, едва переводя дух; потом сказал дрожащим голосом:

«Почтеннейший коллежский асессор! В этом самом платье, с «Политическою мудростию» Томазиуса в кармане, возвращаюсь я из улицы Шпандау, где прогуливался вдоль и поперек со вчерашней полуночи. Домой я не сделал ни шагу, не видал даже тени постели и целую ночь не смыкал глаз!»

Здесь Тусман принялся рассказывать коллежскому асессору все случившееся с ним в прошлую ночь, начиная со встречи с чудным ювелиром и до самой той минуты, когда он ускользнул из трактира на Александровской площади.

«Любезный титулярный советник! — сказал Восвинкель. — Ты выпил на ночь, сверх обыкновения; тебе все эти вздоры привиделись».

«Как! — воскликнул Тусман. — Я пил, я спал! Думаешь ли ты, что я незнаком с учением о сне и сновидениях? Я могу определить тебе по теории Нюдова, что такое сон и как можно спать без сновидений. Поэтому-то Гамлет говорит: «Но спать, но видеть сны!» Я советую тебе прочесть «Somnium Scipionis»[4] и знаменитое творение Артемидора о сновидениях[5]. Но ты ничего не читаешь и потому заблуждаешься на каждом шагу».

«Ну, хорошо, хорошо, — отвечал коллежский асессор, — только не горячись, пожалуйста! Я готов верить, что ты попался в руки искусным шарлатанам, которые сыграли с тобою всю эту комедию, видя, что ты навеселе. Но, скажи, ради Бога, мой милый, почему ты не отправился тотчас домой и бродил по улицам целую ночь?»

«Ах, любезнейший коллежский асессор! — вскричал горестно Тусман, — Верный друг мой и товарищ! Не увеличивай горестей моих оскорбительным сомнением и знай, что этот дьявольский заговор тогда только и начался во всей силе, как я очутился на улице. Едва поравнялся я с ратушею, вдруг все окна оной осветились огнями, заиграла веселая плясовая музыка, сопровождаемая ударами в барабан янычаров или, лучше сказать, яни-шерифов, и не знаю, как случилось, что я, при небольшом росте моем, став на цыпочки, мог видеть в окно все происходившее внутри здания. Но что я увидел! — о праведное небо! — что я увидел! Ни больше, ни меньше, как дочь твою, девицу Албертину, в блестящем свадебном наряде, неумеренно вальсирующую с молодым человеком. Я стучу в окно, я кричу: «Девица Албертина! Что с вами? Что вы здесь делаете в такую пору?» Тут ужасное привидение выскакивает из Королевской улицы, уносит из-под меня обе ноги мои и убегает с громким хохотом! И бедный титулярный советник остается в грязи, на публичной площади! Я кричу: «Ночной сторож! Полицейские! Караул! Держите этого негодяя, он украл у меня ноги!» Внезапно стало тихо и темно в ратуше: голос мой один раздавался в воздухе без отклика. Я почти уже готов был предаться отчаянию, как вдруг прибегает привидение и бросает мне ноги в лице. Проворно вскочив, я спешу в улицу Шпандау; но едва я хотел отпереть дверь моего дома, как увидел самого себя, — да, самого себя, — стоящего предо мною; двойник мой смотрел на меня с озабоченным видом моими круглыми, черными глазами, теми самыми, которые у меня во лбу. Я отступил в ужасе и увидел себя в руках какого-то человека: по его пике узнаю в нем ночного сторожа. «Любезный сторож! — молвил я ему, сам не свой от ужаса. — Сделай одолжение, прогони от моих дверей этого плута, титулярного советника Тусмана, чтоб честный титулярный советник Тусман, т. е. я, мог войти к себе в дом». — «Мне кажется, что ты дурак, Тусман», — отвечал сторож хриплым голосом, и я тотчас увидел, что имею дело с ужасным ювелиром. Я обомлел, холодный пот проступил у меня на лбу. «Г. профессор! — сказал я, дрожа весь от страха. — Извините меня; теперь темно, я не узнал вас и принял за ночного сторожа. Называйте меня, как вам угодно, просто Тусманом, или говорите мне: «Эй! любезный!» — я за это не в претензии; только, ради самого Бога, избавьте меня от этого бесовского наваждения!» — «Тусман! — отвечал он мне волшебным своим зловещим голосом. — Очарование тогда только прекратится, когда ты откажешься от Албертины». Ты можешь представить себе, любезный коллежский асессор, как поразило меня такое предложение! «Г. профессор, — сказал я почтительно, — вы раздираете мое сердце; правда, вальс есть дурной, неприличный танец: я едва помнил себя, когда девица Албертина, моя невеста, вальсировала сейчас с молодым человеком. Но, невзирая на все это, я не могу от нее отказаться!» Едва произнес я сии слова, проклятый ювелир ударил меня так сильно, что я начал вертеться на одном месте, держа в руках засаленную метлу, царапавшую мне лицо, между тем как тысячи незримых собак кусали меня за ноги и несколько сот титулярных советников кружились около меня также с метлами. Выбившись из сил, я упал в беспамятстве и пробыл в сем состоянии до самого рассвета. Но как ты думаешь, где очутился я, открыв глаза? — Удивляйся вместе со мною, любезный коллежский асессор, и пожалей о школьном товарище! — Я сидел на медной лошади, перед статуею Великого курфирста[6], склонив голову на его холодную грудь! По счастию, дремавший часовой не приметил меня, и я имел время слезть, подвергаясь опасности сломить себе шею. Я тотчас пустился бежать в улицу Шпандау, и какой-то непонятный страх, похожий на безумие, привел меня к тебе».

«Ты верно не рассердишься на меня, любезный друг, если я не поверю ни одному из этих дурачеств, рассказанных тобою. Ну слыханное ли дело, провести подобным образом человека — и где же? — в нашем добром, просвещенном Берлине!»

«Посмотри, любезный коллежский асессор, в какия заблуждения впадаешь ты, отказавшись совершенно от чтения. Если б ты прочел, подобно мне, «Microchronicon marchicum»[7] Гафитциуса, ректора университетов Берлинского и Кёльнского на Шпрее, ты узнал бы, что в нашем городе часто бывали такие вещи. По глубоком размышлении, я начинаю думать, любезный друг, что проклятый ювелир не кто другой, как сам сатана, пришедший искушать меня».

«Я прошу тебя, любезный товарищ, избавить меня от этих суеверных дурачеств. Опомнись! И не стыдно ли тебе? Признайся, что ты выпил лишнее и вскарабкался, как школьник, на статую курфирста».

Несчастный Тусман прослезился: до того оскорбила его недоверчивость товарища; тщетно старался он убедить его. Но и сам коллежский асессор внезапно задумался. Видя же, что титулярный советник твердо стоит в своих словах, он сказал ему очень важно:

«Чем более думаю я о тех людях, с коими ты пропировал всю ночь, вопреки всем правилам приличия и умеренности, тем более удостоверяюсь, что жид не кто другой, как мой старый Манассия, а ювелир — известный Леонард, являющийся иногда в Берлине. Удивительно лишь то для меня, любезный титулярный советник, что ты, посвященный в таинства законов, не знаешь, как строго запрещено всякое лжеверие, а самые кудесники подвергаются жестокому наказанию. Выслушай меня, старый товарищ; надеюсь, что подозрения мои неосновательны. Так! Я надеюсь, что ты не раздумал жениться на моей дочери, и все твои сумасбродные сказки не значат другими словами: любезный друг! Отныне все кончено между нами, и если я женюсь на твоей дочери, то пусть дьявол изломаешь мне ноги и сломит шею! Мне будет очень совестно, любезный титулярный советник, что ты прибегнул для этого к выдумкам и обману».

При сем новом подозрении Тусман вышел из себя. Он клялся, что любит Албертину по-прежнему, любовью вечною, неизменною, пламенною, что подобно Троилу и Леандру[8], он готов за нее на смерть и жесточайшие мучения.

Во время сих клятв кто-то сильно постучал в дверь, и старый Манассия, о коем перед тем упоминал коллежский асессор, вошел в комнату.

Едва увидел Тусман старика, как закричал в ужасе: «Боже мой! Это старый жид, нарезывавший в прошлую ночь червонцы из редьки вместе с ювелиром! Старый колдун должен быть также недалеко!»

Сказав сии слова, Тусман хотел ускользнуть, но коллежский асессор его удержал.

Коллежский асессор, обратясь к жиду, рассказал ему от слова до слова все слышанное им от Тусмана.

Манассия улыбнулся довольно странно и сказал:

«Я не знаю, чего хочет этот господин. Вчера пришел он в трактир на Александровскую площадь с ювелиром Леонардом, в ту пору, как я отдыхал там от дневных забот за стаканом доброго вина; выпил лишнее и ушел, едва держась на ногах».

«Видишь ли? — воскликнул коллежский асессор. — Я это знал наперед! Всему причиною твое проклятое пьянство, от которого ты должен отказаться навсегда, если не шутя хочешь женишься на моей дочери!»

Бедный титулярный советник, пораженный незаслуженными упреками, едва дыша повалился в кресла и закрыл глаза, бормоча какие-то невнятные слова.

«Хороши вы, господа! — вскричал коллежский асессор. — Всю ночь пьянствуют, а на другое утро начинают городить чепуху с похмелья!»

Несмотря на все возражения и доказательства, Тусмана завернули в плащ, отнесли на дрожки и отправили домой, в улицу Шпандау.

«Ну, что нового, Манассия?» — спросил Восвинкель у старика.

Манассия искривил рожу и отвечал, что ему и в голову не придет, какое счастие навязывается ему на шею.

По настоятельным просьбам коллежского асессора, Манассия открыл ему, что племянник его, известный миллионер Вениамин Манассия, получивший титло барона в Вене за свои необыкновенные качества и возвращающийся теперь из Италии, внезапно влюбился в девицу Албертину и просит ее себе в замужство.

Молодого барона Манассию часто видят в театре, в ложе первого яруса и во всех концертах. Всякой знает, что у него долговязая, желтая, истощенная фигура, что лицо его украшено черными бакенбардами и длинным, согнутым, как дамасская сабля, носом, что во всех чертах его отражается в высшей степени характер израильского народа. Он одевается по самой последней и самой странной английской моде, говорит на нескольких языках с жидовским произношением; царапает на скрипке, молотит на фортепьяно, кропает стихи и судит об искусствах с редким безвкусием и невежеством; говорит обо всем смело и без толку, судит и рядит всех и каждого; он надменен, чванлив, груб, жаден, самолюбив — короче, он несносен.

Коллежского асессора смутили миллионы молодого жида; но в тоже время тысячи препятствий пришли ему на ум.

«Любезный Манассия! — сказал он. — Вы забыли, что племянник ваш старинной веры, что…»

«И! Любезный коллежский асессор, что нужды! — возразил израильтянин. — Племянник мой смертельно влюблен в вашу дочь; он хочет составить ее счастие и для этого наверное согласится окреститься. Подумайте об этом деле, любезный коллежский асессор, и я приду за ответом на днях с моим барончиком».

Манассия ушел.

Коллежский асессор долго рассуждал сам с собою; но, к чести его, мы должны сказать, что, невзирая на скупость, жадность и слабый характер свой, он не решился пожертвовать дочерью и снова дал себе честное слово выдать ее за старинного товарища.