Выстрелы в Сараево

Глава седьмая ЖЕРТВЕННЫЕ ОВЦЫ

В 1916 году, вспоминая о Сараевском покушении, Владимир Гачинович хвалился в частном письме: «Мои лучшие товарищи его задумали, подготовили с искусностью русских нигилистов»[390]. Но задумывался ли он о том, что все его «лучшие товарищи» как-то один за другим, преследуемые роком или своими врагами, сходят в могилу?

23 декабря 1916 года министром иностранных дел Австро-Венгрии стал граф Оттокар Чернин[391], один из ближайших советников Франца Фердинанда по вопросам внешней политики. Очень скоро герцог Сикстус фон Бурбон-Пармский (1886–1934) — бельгийский офицер, представлявший Антанту — известил Париж, что новый австрийский император Карл (1887–1922) не прочь признать суверенное сербское государство под властью Карагеоргиевичей, но при условии, если Сербия распустит все организации, причастные к заговору против Двойной монархии, и если союзники гарантируют, что в будущем она откажется от враждебных действий. Не отвергалась и идея триализма — создания югославского королевства в составе Австро-Венгрии. Германия, со своей стороны, готова была признать новые границы Сербии, предоставив ей выход к Адриатическому морю через северную Албанию.

Между тем граф Чернин решил вести свою игру. Не прошло и полугода, как он самостоятельно начал сепаратные переговоры с французами о заключении мира. При гарантии сохранения единства Дунайской монархии граф Чернин обещал ее превращение в федерацию автономных наций под скипетром императора. Переговоры эмиссара Чернина графа Ревертера с майором разведывательного отделения французского генштаба Армандом велись в швейцарском городке Фрибуре (Фрайбурге) с 24 по 30 июля, а затем возобновились 7 августа и продолжались три дня. К тому моменту все главные участники Сараевского покушения уже были или ликвидированы, или томились в тюрьме. И только Гачинович свободно жил в том самом Фрибуре, мозоля глаза французской и австрийской разведке (да и сербской тоже).

10 июня 1917 года на острове Корфу в Греции было сформировано новое однопартийное правительство Н. Пашича в изгнании. На первом же заседании министры согласились с тем, что Апис, Малобабич и Вулович должны быть казнены, а остальных следует помиловать. Один из министров записал ход заседания. Первым взял слово министр правосудия, предложивший правительству просить корону казнить только Аписа и двух его основных сообщников, а остальным осужденным дать по двадцать лет тюрьмы. В знак согласия Пашич кивнул головой. Но тут один из министров вдруг возбужденно заявил:

— Мы потеряли отечество… наша родина в рабстве… У меня сердце сжимается от того, что сербскую кровь, кровь сербских офицеров прольет сербская рука. Неужели мы… закопаем их тела в земле наших подхалимов греков? Вы только подумайте, как это разочарует нашу армию!

Присутствующие затихли:

— Если прольем братскую кровь, это произведет плохое впечатление на наших союзников и весь цивилизованный мир, — продолжал министр. — Знайте, что все наши партии в Скупщине против казни. Атмосфера отравлена осуждением невинных людей, ибо тут и в помине нет уважения к закону, а есть неправедная, навязанная диктатом личная месть.

Пашич поспешил прервать опасную речь министра. Похвалив его за сочувствие, Пашич сказал, что внешняя ситуация стала критической.

— Судя по сообщениям, которые я получил за последние несколько дней от наших посланников в странах союзников, их положение ухудшилось, и победа неприятеля считается неизбежной в ближайшее время. Поэтому нам суждено потерпеть поражение в войне. Вскоре начнутся мирные переговоры; и нам, и друзьям нашей партии грозят очень большие испытания, ибо и австрийский, и германский двор видят в радикалах своих злейших врагов.

Затем Пашич перешел к главному:

— Приговор суда напрямую связан с Сараевским покушением. Центральные державы имеют доказательства, что убийство эрцгерцога подготовил полковник Апис вместе со своими друзьями. Он и сам представил суду письменное признание в этом. Сербские власти не имеют другого выхода, как публично осудить на смертную казнь Аписа и его главных соучастников Малобабича и Вуловича.

— Ибо что мы сможем сказать Австрии и Германии? — мрачно воззрился Пашич на своих министров. — Только то, что мы его сразу же расстреляли, тем самым доказав, что осуждаем покушение… Эти вещи не терпят отлагательства, потому что события застали нас врасплох.

Пашич попросил министров поддержать предложение министра правосудия.

Воцарилась мертвая тишина. Предложение Пашича было принято без обсуждений[392].

Но уже через две недели, вспоминает хроникер, стало известно, что Пашич обманул министров: на фронте ничего страшного не произошло.

Публично расправившись с Аписом и Малобабичем, правительство Пашича продемонстрировало заклание жертвенных овец в знак своей принципиальной готовности к переговорам с Центральными державами. В 1922 году бывший министр внутренних дел Стоян Протич подтвердил, что тайный рапорт Аписа сделал невозможным помилование.

Но еще во время Салоникского процесса Чедомир Попович[393], пограничный офицер на Дрине, который выполнял задания Аписа, а теперь готовился разделить его судьбу, все точно объяснил поручику Протичу: «Апис спланировал покушение на эрцгерцога — вот за это его и казнят».

Но сам Апис начал понимать это только перед казнью. Когда его везли на расстрел, он высказал свою догадку командиру стражи капитану Стойковичу: «Может быть, я ошибся, когда признался, что это я спланировал покушение в Сараеве. Сейчас мне кажется, что это и есть главная причина моей смерти».

О расстреле на салоникском поле в ночь на 13/26 июня 1917 года сохранились документальные свидетельства. Приговор зачитывался у трех могильных ям, перед которыми лицом к лицу выстроились осужденные и расстрельная команда. Над северным краем котловины, пишет Бруно Брем, на другой стороне мрачной высокой горы, пробивался тонкий луч света. Вдалеке едва слышалась ночная стрельба.

— Салоникский фронт не спит, — оживился Апис.

Третий осужденный, артиллерийский майор Любо Вулович, вздохнул:

— Тот мертвец из Сараева имел длинные руки. Протягивает их из своей могилы и всех нас хватает, одного за другим.

Но это был еще не финал. На стол мирных переговоров в доказательство того, что Сербия «перевоспиталась», должна была лечь голова Владимира Гачиновича.

В тихой Швейцарии средством приведения приговора в исполнение выбрали не аутодафе и не пулю, а яд. Перо Слепчиевич так описывает события, последовавшие спустя полтора с небольшим месяца после казни Аписа:

Несмотря на свое крупное телосложение, Владимир в последние годы много раз жаловался, что чувствует себя нехорошо. Чувствуя частую слабость и потливость, думал, что у него больны легкие. С трудом переносил большие нагрузки. Проведя несколько месяцев добровольцем на французском флоте в начале мировой войны, вернулся в Париж, зарабатывал на жизнь, роя окопы, и разболелся. В августе 1915 года упросил меня перевести его, больного, в Швейцарию. Получил какую-то небольшую стипендию, но вскоре опять лишился ее, не знаю, почему. Я работал в нашем пресс-бюро в Женеве, а он любил жить в Лозанне, вблизи своих русских. Мучился в нищете. Когда в 1916 году в Баня-Луке начался процесс о государственной измене, в котором многим подсудимым были предъявлены тяжкие обвинения именно за связь с ним, и приговор был жесток, было решено собрать помощь в Америке для семей осужденных. В то же время требовалось провести некоторую предварительную работу для сбора добровольцев. Владимир чувствовал себя достаточно слабо, но считал, что в таком деле надо участвовать, и когда я его спросил, хочет ли он поехать со мной, тот согласился. В сильную жару вымотался в Чикаго и свалился в постель, поэтому я упросил поехать со мной Ацу Деспича [394] . Вернувшись с Тихого океана, нашел его поправившимся. Работал в ближней округе, старался укрепить организацию «Просветы», которую мы заново создали. Но снова свалился в постель, разболелся от воспаления легких и едва остался жив. Вернулись мы из Америки только в конце 1916 года. Он опять отправился в Лозанну, где в прошлые годы числился в университете. В следующем (1917) году получил стипендию в 300 швейцарских франков, моя плата также была повышена на ту же сумму, и из пресс-бюро меня перевели в наше посольство в Берне. Поскольку еще в 1912 года я прослушал полный курс лекций и написал в Вене диссертацию, то той весной решил выпросить два-три месяца отпуска и после долгой волынки спихнуть как-нибудь свои экзамены во Фрибуре, где действовала та же система экзаменационных правил, что и в Вене. Позвал с собой— в недобрый час— на ту сессию и Владимира. Согласился. Это новое усилие, может быть, стоило ему жизни. После письменных работ мы сдавали устные экзамены (во Фрибуре) где-то 24–25 июля. Утомленные чрезмерной двухмесячной нагрузкой, мы договорились, что отправимся отдохнуть в какое-нибудь горное село, и я занялся поисками такого места, а он пока оставался во Фрибуре. В субботу вечером, 3 августа, он засиделся допоздна в кафане с какими-то французскими пленными (между союзниками и Германией существовал обмен больными пленными с последующим их лечением в Швейцарии) и с одним приятелем-французом (крещеное имя его Шарль) вблизи нашего женевского пресс-бюро. На рассвете, в воскресенье, пробудили его в постели сильные боли в желудке, и он потерял сознание. Тем же утром его доставили во Фрибурскую больницу и сразу же оперировали, подозревая заболевание слепой кишки. Услышав об этом, я во вторник примчался из горной деревни Гетад, нашел его в больнице и поговорил с ним. Мне было сказано, что он прооперирован на слепой кишке и что, как это обычно бывает, через десять дней сможет оставить больницу. Около него был и его молодой брат Воислав. Не испытывая тревоги, я вечером того же дня вернулся в Гетад, где находился и Никола Стоянович и куда должен был прибыть и Владимир. Как вдруг в пятницу вечером или в субботу утром получаем весть, что он в агонии. Ошеломленный и испуганный, я снова поспешил во Фрибур, но нашел его уже мертвым. Умер в субботу, 11 августа, около половины третьего пополудни. Между тем некоторые молодые приятели из Женевы и Лозанны застали его еще живым и оставались с ним. Только тогда, усомнившись в правильности диагноза и операции, мы попросили наших из Женевы немедленно прислать наших врачей, чтобы те произвели аутопсию и установили истинную причину смерти. Прибыл доктор Димитрийе Коньевич, а кроме него, художник Йозо Клякович, который зарисовал покойного.

Вот что о своих выводах рассказал доктор Коньевич, который произвел аутопсию (следующие строки привожу из его недавнего письма):

(1) «Когда я сообщил шефу больницы, что меня направило консульство, с тем чтобы я аутентично установил, как и от чего умер Гачинович, он был довольно удивлен и смущен, сказав, что о диагнозе толком не знает, поскольку Гачинович был доставлен… откуда-то из окрестностей Фрибура (Владимир жил на периферии города — прим. Слепчиевича) в бессознательном состоянии. Потом пришел в себя с сильными болями в животе, с рвотой, быстрым и слабым пульсом и т. д.; сходно тому, мы подумали об аппендиците (воспалении слепой кишки), возможно, с перфорацией. Из-за воскресенья (или, может быть, какого-то праздника) якобы не было необходимых врачей и операция не могла быть проведена сразу, а лишь на третий день. (Это неверно; операция была сделана сразу же, в воскресенье — прим. Слепчиевича). Это меня уже сильно удивило. Точно так же мне было странно, что они не потрудились сразу же узнать (у тех, кто доставил Гачиновича), при каких условиях он заболел, когда, где. Оперирован, сказали мне, на слепой кишке, но после операции быстро умер, мне кажется, в тот же вечер или ночь. (И это неверно — прим. Слепчиевича). Я не был удовлетворен тем сообщением и потребовал больничную карту, где отмечаются анализы, весь ход болезни, результаты анализов и т. д., и разговора с врачом, который его лечил, т. е. оперировал. Больничной карты, сдается мне, не было, поскольку мне ее не могли найти, а врача в больнице в тот день, когда я там был, также не оказалось. Мое требование произвести вскрытие для диагноза болезни и причины смерти было отклонено, и только после долгих объяснений и вследствие моей энергичной настойчивости это было позволено. Мне был дан их молодой врач, при ассистенции которого я произвел вскрытие в больничной мертвецкой. (Припоминаю, что с первого взгляда, как вошел в мертвецкую, я узнал Гачиновича, хотя ранее его не знал. Столь тонкая покойницкая маска представляла классический динарско-герцеговинский тип. Было три мертвеца).

(2) Операционный разрез (Operationsschnitt) был в пределах слепой кишки, только продолжен еще выше (в сторону желудка). Слепая кишка не извлечена, поскольку была здорова. На самом желудке было две или, сдается мне, три отверстия (перфорации), одно большое, в полдинара, а остальные малые (одно, кажется, как зерно кукурузы, а другое еще меньше). Отверстия были одно за другим на нижней части желудка, округлые, с ровными краями. Желудок пустой, слизистая чиста.

При операции желудок остался в неприкосновенности и его не осматривали. Это было видно по тому, что операционный разрез над слепой кишкой был немного продолжен, но не доходил до пределов желудка, когда бы его можно было увидеть. Оператор видел, что слепая кишка здорова, потому ее не извлек, продолжил затем разрез выше ради ориентации, надеясь там что-нибудь обнаружить. Но припоминаю, что я уже тогда удивился и сказал тому врачу, который мне помогал, что не понимаю, почему не осмотрен желудок при операции, если слепая кишка найдена здоровой и если известно, что боли и коллапс вызывает обычно перфорация язвы желудка.

(3) Не был произведен ни химический осмотр, ни гистологический осмотр желудка, но уже по количеству перфораций (мультипли) положению и форме было видно, что речь идет о перфорации хронической язвы желудка (улцус). Такие перфорации могут возникнуть вследствие отравления, а есть и неврогенная теория.

(4) Легкие были здоровые. Умер вследствие перфорации желудка.

(5) Врачи были сконфужены (оператор не присутствовал) и никак не оправдывались».

Вот так выглядел эпилог жизненной трагедии Гачиновича.

Услышав о столь больных вещах, мы написали протест для швейцарской общественности, но их газеты не хотели его опубликовать…

Во Фрибуре мы нашли металлический ковчег с намерением перевезти позднее тело Владимира на родину. Удивило нас достаточно большое количество местного люда на проводах от больницы до железнодорожной станции (припоминаю, что его с плачем провожали и честные сестры, которые за ним ухаживали в больнице). Похоронен во вторник, августа, в Женеве, на кладбище Святого Джорджа, при огромной процессии, речах и т. д. Простой дубовый крест с его именем обвила потом красная роза, а это кладбище, которое выглядит, как сад, заполняли птицы из года в год. Году в 1926-м я обнаружил, что за могилой ухаживает чья-то рука[395].

Картину произошедшего дополняет письмо Воислава Гачиновича Перо Слепчиевичу от 17 апреля 1937 года:

Дорогой Перо!

С мучением пытался я узнать некоторые вещи и упорядочить свои воспоминания, поэтому не мог тебе ранее ответить. Извини, прошу тебя.

Пок. Владимир разболелся в воскресенье 5 августа 1917 года. Рассказал мне, что накануне того дня сидел до двух часов утра (так в тексте. — И. М.) в какой-то городской кафане с двумя французами. Один из них был тот Шарль, которого ты, вероятно, помнишь и который служил в нашем консульстве в Женеве. Позднее он одно время был и французским консулом в нашем государстве, где-то в Приморье. В обществе с ними в тот вечер был и тот журналист, француз, который был взят в плен в Германии. Он был отпущен в Швейцарию, постоянно носил военную униформу и жил то в Женеве, то в Лозанне. Имени его вообще не знаю.

Владимир далее рассказывал, что в воскресенье утром пробудился достаточно рано, что в 8 часов выпил белый кофе, что после этого прикурил сигарету и что после нескольких затяжек внезапно потерял сознание, не приходя в себя долгое время.

Сразу же был вызван врач из больницы. Он констатировал, что произошло воспаление слепой кишки, и посоветовал сразу же сделать операцию. /Владимир/ говорил, что при том головокружении, когда его спросили, согласился на операцию.

В ходе операции врач установил, что слепая кишка здорова, и очень вероятно, что он ее не трогал. После этого врач подумал, что имеется воспаление брюшины, поэтому произвел другую операцию вблизи желудка. Когда увидел, что ничего нет, зашил вторую рану и оставил его в покое.

В то время когда Владимир разболелся, я был в Женеве. Жил вблизи кладбища Saint George, где он позднее был похоронен. Когда я приехал во Фрайбург, было поздно, и в тот вечер я не смог попасть в больницу. Снял комнату в отеле и переночевал.

На другой день сразу же пошел к нему. Было 9 часов утра. Владимирово лицо имело земляной цвет. Я испугался.

Я постоянно оставался в больнице и, мне кажется, только раз вечером пошел ночевать в отеле. Врач мне разрешил оставаться тут и ночью. Дали мне даже кресло для отдыха.

Пьянич [396] и Любибратич вернулись в Женеву еще в тот же день, во вторник, а ты, как мне кажется, приехал в среду и сразу же отправился назад искать место для отдыха.

С четверга его состояние начало ухудшаться. Температура начала расти все выше. Он часто повторял: «Заклали меня, отняли у меня жизнь».

Вспоминал постоянно русскую революцию, затем пок. Скерлича. Часто ему мерещилось, что он на баррикадах в бою около Москвы и Киева. А когда его совсем начала одолевать агония, он просил воды из наших источников, вспоминал ущелья, затем просил «Политику» и «Пьемонт», чтобы его охладить (так в тексте. — И. М.).

В пятницу врач сказал мне, что состояние критическое. Там, мне кажется, уже находился Павле Бастаич и еще некоторые студенты. Я сразу же послал телеграмму в Женеву и тебе сообщил, что Владимир при смерти.

В субботу еще кто-то из наших прибыл из Женевы. Я был страшно утомлен бессонницей.

Владимир уже был в агонии. Врач пытался смягчить боли инъекциями. Но все напрасно. Температура росла, и лишь около 1 часа пополудни он немного успокоился.

Меня прогнали отдыхать, уверяя, что ему лучше и что они за ним будут смотреть.

Когда я приехал в больницу, Владимир был уже мертв. Умер около 2 часов пополудни. Это было 11 августа.

Не помню, когда ты приехал, только знаю, что наши начали прибывать в субботу. В воскресенье рано утром произведена аутопсия. Не помню, кто еще был с г. Кольевичем, но знаю, что был кто-то из наших врачей. Вероятно, ты приехал в пятницу или рано в субботу…

И я верю, что, скорее всего, могло быть отравление. Было ли это в некоей связи с салоникской аферой, причастны ли к тому французы из-за их боязни его связей с Россией или это было с немецкой или австрийской стороны, никто сейчас не может знать, но я верю, что след обнаружится позднее…[397].

Историк В. Дедиер пытался выяснить, сохранился ли в Швейцарии документ о смерти Гачиновича. 8 октября 1963 года из больницы Des Bouergeois во Фрибуре он получил ответ, что хирург, который его оперировал, умер перед Второй мировой, а архив больницы был уничтожен при бомбардировке города во время войны. Странно, что такой ответ не вызвал у Дедиера никаких подозрений. Тут не знаешь, чему больше удивляться — парадоксальности ответа или промашке Дедиера. Ведь Швейцария была нейтральной, никто ее не бомбил, и архив, если и мог сгореть, то только от шалости детей или преступной небрежности. Как это случилось, скажем, с Костромским областным архивом в начале восьмидесятых. Но ведь Швейцария не Россия…

Если верить Владиславу Фабиянчичу, словенцу югославянской ориентации, хорошо знавшего Гачиновича, Троцкий почтил его память некрологом в «швейцарской революционной газете»[398]. Но это, похоже, легенда. Троцкий уже готовил новую катастрофу — теперь в России — и Гачинович был ему больше не нужен.