Я. Философия и психология свободы

Религия – это детство человечества, и, как всякое детство, – оно милое и жестокое, наивное и отвратительное. Если в Библии говорится, что Бог (нуминозное Я) создал человека по своему образу и подобию, то можно догадаться, что было на уме у того, кто писал эти священные строки. Он создавал бога по образу и подобию своему. Солипсическая логика подсказывала ему, что если бы Творец был чудовищем, то он и свое детище сделал бы чудовищем. Бог должен быть прекрасен человеческой красотой.

Зрелый антропологический и в этом смысле бесчеловечный взгляд говорит, что космологическое Сознание не может иметь какой-то изначальной формы (ср. безличностной Брахман, лишенных каких-либо качеств, или неуловимое Дао, которое в истиной своей сути не имеет даже имени). Если это нуминозное Я в какой-то иной галактике при других физических условиях эволюционно создало чудовищ, то можно быть уверенным, что в эстетике этих инопланетян бог тоже является таким же прекрасным чудовищем, как и они сами. Стоит ли говорить, что в восприятии этих существ уродами будем как раз мы? Какими омерзительными покажутся им наши Аполлон и Венера! Примитивный солипсический бог всегда подобен тому, кто его создал. В частности, именно поэтому христианская Дева Мария оказывается белой женщиной в Европе, смуглой – в Азии и черной – в Африке. На боге сказываются даже расовые признаки верующих.

Земные метаморфозы этого бога нам хорошо известны. Библейский бог, как и боги брахманов, тоже не свободен: он заключил с человеком договор, который не может нарушить. И вот уже Иов кричит на Всемогущего Творца, обвиняя его в недобросовестном исполнении своих обязательств. Проходит еще некоторое время, и Синедрион священников сосредотачивает в своих руках всю полноту земной власти: политику, законодательство, суд, финансы, администрирование, детородство и смерть. Он никому не позволяет отзываться дурно о себе и о приватизированном им боге, а самых непокорных распинает на крестах. Священнослужитель, по язвительному замечанию Ницше, сопровождает человека от первого его вздоха до последнего, вмешиваясь во все его дела и не давая шагу ступить без своего разрешения: «И с тех пор вся жизнь устраивается так, что нигде нельзя обойтись без жреца; во всех естественных событиях жизни – при рождении, браке, болезни, смерти, не говоря о «жертве» (трапезе), – является священный паразит, чтобы лишить всё это естественности и «освятить» их, выражаясь его языком».

Жреческий бог становится злом для простого человека, оправдывая явную несправедливость мира, которую он чувствует сердцем, но нуминозное Я, которое отзывается внутри его сердца этим самым протестом, остается прежним. Сознание не предавало его, и он не смог бы отречься от него при всем своем желании. И человек живет в этом странном ощущении раздвоенности между интимным и общественным, между подсознательным единым Я и жреческим единым Богом, которые как будто должны быть одним и тем же, но они все чаще не совпадают. Ситуация всегда парадоксальна: отрицающий жреческого Бога еретик, отступивший от ортодоксальной доктрины, делает это во имя истинного Бога. Так их уже двое? Разве может быть два нуминозных Я? Это – ненормальное для психики состояние, и профессионально точным оказывается диагноз Фрейда: «Религия есть общечеловеческий навязчивый невроз». Тем не менее этот психоаналитик, положивший в основу неврозов столкновение Либидо и Табу, так и не нашел лучшего кроме страха объяснения тотальности и устойчивости этого невроза.

Только отделив самосознание от Сознания, можно понять всю палитру этих чувств, которые приводят психику к религиозному неврозу. Этот Бог разрывается надвое между интимным и общественным, как завеса в Иерусалимском храме, и вместе с ним трещит по швам психика. Более прозорлив М. Штирнер: « За положением: «Бог сделался человеком» следует теперь другое: «Человек сделался Я». Это – человеческое я. Мы, однако, переворачиваем это и говорим: я не мог себя найти, пока искал себя как человека. Теперь же, когда я замечаю, что человек стремится стать Я и найти в себе плотскую сущность, я понимаю, что все-таки все сводится ко мне и что «человек» без меня – погиб». Самосознание хочет быть Единственным, оно желает слиться с Сознанием, стать Богом.

Мы уже говорили, что молитва и весь мистический опыт были бы невозможны, если бы человеческое мышление не было бы изначально диалогом самосознания, в котором один говорит, а другой слушает. Психофизиолог В. Слезин сообщает по этому поводу: «Известно, что при бодрствовании в мозгу преобладают быстрые ритмы биотоков, что наблюдается и при сновидениях во время так называемого быстрого сна. Однако наряду с быстрым есть еще и медленный сон, при котором преобладают медленные ритмы биотоков. Закон симметрии требует: раз существует "медленный сон", должно быть и "медленное бодрствование". И действительно, оно есть, - это молитва». Медитация инициирует так называемый дельта-ритм, который является врожденным для младенца (лишь позже у него появляются другие ритмы). Энцефалограммы показывают, что при чтении молитвы у подопытных появляется ритм мозга, как у новорожденных детей. А поскольку новорожденное самосознание ближе всех к Сознанию, от которого только что оторвалось, осознав Я как Оно в первом же акте своего потока интенций, то именно дельта-ритм можно считать входом в то поле, которое мистики называют «астралом».

Нейрофизиологическую функцию молитвы в йоге выполняют дыхательные упражнения. Естественное состояние верхних отделов мозга – воспринимать внешний мир. При этом дыхание не требует от нас внимания, как и прочие функции саморегуляции. Этот процесс происходит автоматически, не поднимаясь обычно на поверхность нашего восприятия. Сосредотачиваясь на этом процессе дыхания, самосознание, как и при молитве, отвлекается от внешнего мира и замедляет ритмы биотоков. Можно сказать, что дыхательными упражнениями, которые необходимы не только в медитативных целях, но и рекомендуются психологами в повседневности при чрезмерном волнении человека в тех или иных ситуациях, заставляют мозг отвлечься от внешней реальности и взглянуть на самого себя, на свои первичные, примитивные функции, с которых и начинается всякое самосознание. Устал от мира? Боишься предстать перед публикой? Смерть тревожит тебя? Это значит, что твое Оно отдалилось от нуминозного Я. Отвлекись от мира, забудь о других, не дорожи своим Оно, но сосредоточься на первичных функциях самосознания, – и ты приблизишься к единому Сознанию (Богу). Так должна звучать инструкция по аутотренингу.

Бытие человека неизбежно состоит из переплетения индивидуального и общественного, интимного и публичного. Самосознание подобно планетам бродит по орбитам вокруг своего центра притяжения – Сознания. Это стремление к центру в природе самосознания, ибо самым ничтожным человек ощущает себя на фоне всего человечества и Вселенной, а самым весомым он чувствует себя наедине с нуминозным Я, которое называет Богом. В этом смысл медитации. В этом полезность дыхательной гимнастики. В этом прелесть молитвы. Человеку хочется присвоить Бога себе, став той самой сомнамбулой, объевшейся нуминозного. Но, отдаляясь от центра, самосознание обнаруживает себя не единственным, а лишь одним из многих клонов. На орбите социума речь идет о сотнях и тысячах других таких особей, на орбите нации счет им идет на миллионы, а на орбите человечества – их уже миллиарды. Миллиарды, которые нивелируют личность до зомби, того самого зомби, остро и безусловно ощущающего свою индивидуальность. Тут-то и рождаются адлеровское «стремление к превосходству» и ницшеанская «воля к власти».

Все мы – зомби. Самосознания – лишь игрушки Сознания, бродящие по социальным орбитам вокруг своего божества. И жизнь человека – будто танец игрушки, ходящей из круга в круг под притяжением бессознательного, во власть которого она полностью отдается во сне. И так – изо дня в день, до тех пор пока «не уснет навечно». Эту силу можно было бы назвать нуминозной гравитацией. Бог никогда не уйдет из человеческого бытия, как никогда не исчезнет то, что люди называют гравитацией, которая правит Вселенной.

Проблема – не в Боге, проблема – в человеке. На разочаровании официальной религией, испорченной жрецами, человек, ища свободы от них, выстраивает свою реформацию веры, которая рано или поздно опять протухнет. Вновь и вновь появляются пророки, которые порывают с официальной религией, не отрекаясь от официального божества. Но в нем-то все и дело. История религии – это циклическая летопись, порочный круг. Лишь поэтому справедливой оказывается фраза К. Маркса: «Религия есть вздох угнетенной твари». При этом, как шутил кто-то, только по недоразумению Маркс похоронен в той части кладбища, которое отведено для атеистов. Ведь это был очередной пророк сакрального исторического божества под именем «Коммуна», избравшего для своего царства божьего пролетариат.

Нет ничего более возвышенного, удивительного и прекрасного, чем это панпсихическое Сознание, носителями которого являются все продукты эволюции в этой и любой другой Вселенной. Тот же Эйнштейн, чья теория стала предметом ожесточенных споров и мистических спекуляций, во многих статьях и письмах говорил, что религиозным по своей сути является чувство восхищения, которое охватывает и ребенка, смотрящего в бездонное ночное небо, и ученого, который обнаруживает в этом небе структурную гармонию, и что без этого чувства познание превращается в бездушный эмпиризм («uninspired empiricism»). По его мнению «науки, искусства и религии являются ветвями одного дерева». Действительно, нет ничего порочного в том, чтобы познать законы этого космологического Сознания, создавшего Вселенную как миф из ничего, из сингулярности, как нет ничего ужасного в том, что некоторые из живых существ хотят воспеть это нуминозное Я в виде божества. Но рано или поздно эти «божьи твари» создадут Безгрешную Религию и Священную Тайну, приватизировав Бога в теократическом режиме.

Бейтсон, рассуждая о природе человеческой Тайны, вспоминает Пифагора и его школу, в которой числу придавали сакральный смысл. Простым следствием из знаменитой теоремы Пифагора был вывод, что в гипотенузе треугольника может присутствовать квадратный корень из 2, который, как оказалось, не разлагается в простую гармонию чисел, но является иррациональной величиной. Тут следует учитывать, что для адептов этой школы такой вывод был такой же научной ересью, как и открытие впоследствии неевклидовой геометрии или квантовой нелокальности. «Это открытие было для пифагорейцев ударом в лоб, оно стало главной тайной (но почему тайной?), секретным догматом их веры, – говорит Бейтсон. – Их религия была основана на разрывности серии музыкальных гармоник, демонстрирующей, что прерывность была на самом деле реальной и твердо основывалась на жесткой дедукции. И вдруг они встали перед доказательством невозможности простой дедуктивной гармонии».

Спустя две с половиной тысячи лет, большая часть из которых были отданы цивилизацией под власть религии, Флоренский твердит: «Христианство есть и должно быть мистериальным». Это звучит как ответ на известный атеистический афоризм: «Религия есть и должна быть опиумом для народа», ведь в древнейших мистериях жрецы как раз использовали психоделические вещества, чтобы постичь, т.е. присвоить себе Бога. Значит ли это, что быть сомнамбулой, объевшейся нуминозного, - это хорошо?

Нечто подобное утверждал и Р. Вагнер, полагая, что музыка будущего должна быть мистериальной, а его оперы – это священнодействия, которым не место на театральной сцене среди «волн фривольности». По этой же причине Вагнер утверждал, что античная трагедия в своих исторических условиях была более мистериальной, чем храмовые культы греков. Он писал: «Как человек до тех пор не освободится, пока не примет радостно узы, соединяющие его с Природой, так и искусство не станет свободным, пока у него не исчезнут причины стыдиться связи с жизнью». Но разве у религии и музыки одни и те же цели? Тогда почему религия присваивает себе то, на что музыка никогда не претендовала, - на земную власть, на истину в последней инстанции, на контроль за обществом, на материальные атрибуты собственного существования? Ей следовало бы удовольствоваться сферой шоу-бизнеса. Но, называя себя домом Бога на земле, она не желает быть домом развлечений.

Недостатки и достоинства такого земного божества всегда равны недостаткам и достоинствам верующего. Этот Господь оказывается так же невежественен, фальшив и вульгарен, как и его слуга. Ведь человек вовсе не стремится оторваться от земли и перерасти себя, свое человеческое, чтобы достичь высшего Я. Нет, он тащит своего бога с небес к себе на землю, делая его свидетелем своих преступлений и соучастником своих свар. Религия есть самое естественное для самосознания чувство, и у него самые мерзкие последствия. В Коране сказано: «И сражайтесь с ними, пока не будет вам больше искушения, а вся религия будет принадлежать Аллаху» (2,189). Две армии стоят на поле и обе истребляют друг друга во имя одного и тоже бога, производя отвратительную психологическую подмену нуминозного Я собственным «я». В сущности, все войны, которые ведет человек против других людей, будь то иноземцы, иноверцы, классовые враги, деловые конкуренты, соседи или собственные родственники, он ведет во имя своего божества, с которым они всегда оказываются заодно.

Невозможно сражаться за Сознание, бессмысленно преследовать на нуминозное Я. Фраза «Все вы – дети Божьи» допускает, что некоторые из этих детей могут быть несносными существами: эгоистичными, жестокими, подлыми, но она исключает порядок, при котором у этих маленьких негодяев появляется повод возводить свои комплексы в ранг борьбы за святыню. Дурно преследовать человека во имя самого себя, но хорошо и даже благородно преследовать его во имя святыни: бога, закона, государства, нации, политической идеи. Забивая собрата по Сознанию до смерти, можно придать этому акту статус благочестия. Самые ловкие в этом мире так и поступают. Только простодушный дурак убивает ближнего во имя самого себя и тут же попадает под священнодействующий суд, где его, возможно, казнят во имя государства. Умные приговаривают неугодного к смерти во имя святыни. Жреческий Бог и Государство становятся братьями, и обыватель уже сам не знает, где кончается один, и начинается другой. Но все чаще он чувствует, что эти братья-доскуры, Религия и Власть, не имеют отношения к нуминозному Я, которое он ощущает внутри себя, но которое не может поймать, оказываясь всегда в зазеркалье этого панпсихического Сознания.

Тайна, которая становится сутью религии и мистики, пронизывает все оккультные и эзотерические учения древности. Вот показательный отрывок из гностического трактата «Пистис София»: «Не было бы ничего более важного, чем эти Тайны, если бы не Тайна Семи Голосов и их Сорока девяти Сил и Исчислений, и никакое из имен не превосходит это Имя всех их, в котором есть все Имена, все Света и все Силы. Таким образом, если тот, кто покинет свое тело Гиль, знает это Имя, то ни Дым, ни Власть, ни Правитель Сферы Судьбы, ни Ангел, ни Архангел, ни Сила, не смогут воспрепятствовать этой Душе; более того, если оставляя Мир некий человек скажет это Имя Огню, он будет должен погаснуть, и Туман рассеется».

Во все времена своего существования религия утверждала, что просветление (благодать) не есть синоним просвещения, но оно приходит к человеку в результате медитативного состояния, именуемого верой. В Эдемском саду ему было запрещено есть с древа познания. Лишь эдемское невежество есть благо. В схоластике Фомы Аквинского знание должно полностью завершаться в вере. И даже знаменитый протестант Лютер, вступивший в конфликт с Ватиканом, твердил: «В лице разума религия имеет самого страшного врага; он никогда не помогает нам в духовных вопросах, но гораздо чаще борется с божественным Словом, обращая презрительный взгляд на все исходящее от Создателя». Откуда столько ненависти к разуму, ведь Высший Разум и есть Бог, создавший Вселенную с ее законами?

Лишь защитными функциями психики можно объяснить странную склонность человека противится раскрытию той или иной сакральной Тайны. Как привык он носить одежду, скрывая свое тело, которое есть запретный плод его желаний (и поэтому даже порнография несет в себе что-то эзотерическое, и ведьма сакральна своей наготой), точно так же он сопротивляется разоблачению свой души. Человек не желает менять мистическое очарование своего невежества на ясное знание. Возможно, он боится в этом знании о себе обнаружить дьявола? Юнг по этому поводу говорит: «Книга Бытия изображает осознавание как нарушение табу, словно посредством познания нагло перешагивается некая сакральная граница. Я думаю, Бытие право, поскольку каждый шаг к большему сознанию - своего рода прометеевский грех: познанием в определенной мере совершается похищение огня у богов, то есть нечто, что прежде было собственностью бессознательных сил, вырывается теперь из этой природной взаимосвязи и подпадает под произвол сознания». В нашей терминологии это значит, что «прометеевским грехом» является любая попытка самосознания проникнуть на мистическую территорию панпсихического Сознания, составляющего для личности нуминозное Я.

Признавая, что самосознание является высшим предикатом Сознания, мы принимаем определенную лингвистическую модель, которые позволяют нам отныне отделять истинные высказывания от ложных в области философии сознания, психологии, религии и космологии. Такие высказывания можно доказывать как математические теоремы.

Т е з и с 1. Мир (Вселенная) без Бога (Сознания) невозможен.

Этот тезис подразумевает все тот же антропный принцип, который можно сформулировать так: Сознанию (Я) необходим свидетель, поскольку без самосознания Вселенная (и Бог) не существуют в антропном смысле. В человеке Бог (нуминозное Я) познает самого себя. Именно Оно осуществляет Я, беря его в кавычки самовосприятия м тем самым сужая каждый раз до отдельного самосознания.

«Я» = Оно

Назовем это уравнение «формулой рождения». Без Я нет Оно, а в этом случае, по Пуанкаре, нет мозга, в котором решался бы вопрос о существовании чего-либо, включая Сознание и Вселенную. Поскольку Я в принципе неуловимо и самосознание в интроспекции всегда обнаруживает себя как постороннего, как Оно, то Я можно приравнять к ничто, т.е. к нулю. Однако воспринятое ничто уже есть нечто, и в этом смысле захваченный гуссерлевской интенцией в скобки феноменологический нуль оказывается единицей:

{0} = 1

Именно поэтому, кстати сказать, в замечательной интуитивной догадке Лао-Цзы сказано, что истинное ничто – Дао неуловимо самосознанием в его нейролингвистической реальности – в Логосе-Майе. Мозг всегда имеет нечто. Пустота самосознания, т.е. остановка потока его феноменов (дхарм), к которой стремится дзен-буддист, и есть смерть (нирвана).

А теперь рассмотрим такое заявление:

Т е з и с 2. Человек без Бога мертв.

Это высказывание традиционно принимается за правильное как в буквальном прочтении (душу делает живой Бог), так и в аллегорическом смысле (без Бога человек духовно мертв). Но этот постулат является совершенно ложным. Действительно, душа создает себя из Духа, пребывая в непрерывном его присвоении, но именно умерший человек (самосознание) – и есть Бог (Сознание), поскольку аннигиляция Оно есть возвращение к нуминозному Я:

Оно – Оно = Я или 1 – 1 = 0

Назовем это уравнение «формулой смерти». Впрочем, его можно назвать и «формулой бессмертия». Все зависит от того, кого считать настоящим – Я или Оно, Сознание или его свидетеля – самосознание. Древние учения – буддизм, даосизм и гностицизм считают настоящим именно первое (Брахман, Дао, София).

Мистика зеркал, Всевидящее Око и ритуальный Хоровод

Глаза повертываются во мраке

Зрачками внутрь и смотрят в глубину.

Р.М. Рильке

Цитата из стихотворения Рильке «Морг», вынесенная в эпиграф этой статьи, подразумевает абсолютно неосуществимую идею с точки зрения наших знаний об анатомии глаза, который привязан к черепу мышцами, а к мозгу – зрительным нервом. Казалась ли эта идея такой же невозможной для древнего человека? Нам нетрудно понять ход мистических рассуждений такого человека. Глаза, развернувшиеся внутрь черепа, должны увидеть то, что находится внутри него. Что же это? И тут представления древнего человека и наши современные в целом совпадают: такие глаза должны увидеть вместилище души. По крайней мере, Рильке эксплуатирует именно эту идею: умершие больше не видят наш мир, они видят мир потусторонний. Именно поэтому с древних времен принято прикрывать глаза покойников: собственными веками, монетами, маской, вуалью. Таким же древним ритуалом является завешивание зеркал в доме, где находится умерший. Зеркала оказываются еще одним источником потустороннего для человека.

Существует целая дюжина эзотерических знаков, которые с древности были распространены по всему миру среди самых разных человеческих культур. Они начинаются с простых геометрических фигур: круг, квадрат, треугольник, крест. Все они интуитивно близки нам. А далее идут более сложные фигуры: круг становится змеей, треугольник – иерархической пирамидой и т.д. Все эти фигуры содержат в себе какую-то интуитивную эстетику, которая не ограничивается геометрической пропорциональностью их форм. Даже совершенно трезвому в метафизическом смысле взгляду индийские мандалы доставляют удовольствие своей красочной гармоничностью.

Принято считать, что изображение змеи, кусающей свой хвост, пришло к нам из Древнего Египта.

Этот символ вечности принято называть «уроборус» (др.-греч. οὐροβόρος, букв. «пожирающий хвост»). По другой версии это – «абра-кад-абра» или «одно-в-одном». Она служит символом девиза: «Познай самого себя». Но для змеи (и всех нас) желание поглотить самую себя – бессмысленное занятие. В буддизме утверждается, что только в состоянии отказа от самосознания, в его остановке, именуемой нирваной, можно вернуться в нуминозное Я. Только смерть освобождает нас от самих себя. Душа, будь она бессмертной, никогда не расстанется с собою и не обретет свободу. И тогда змее, кусающей свой хвост, никогда не разомкнуть это колесо сансары.

На протяжении всей этой книги мы часто будем обращаться к индийской философии, и поэтому нам следует сразу оговорить детали нашего словоупотребления. Авторитет Вед и священных текстов индуизма и буддизма имеет для нас значение лишь в той мере, в какой они отражают интуитивное знание человека. Однако поразительная порою глубина человеческой интуиции, которая полностью относится к правополушарному образному мышлению, является по природе своей синкретической, смешанной, она порождает неотчетливые понятия, и вызывает, как следствие, невразумительную терминологию и неоправданную синонимию, когда разные слова при тщательном анализе отсылают к одному и тому феномену. Поэтому я будут трактовать основные понятия индуизма и буддизма без педантизма, но исходя из стремления к ясной, отчетливой логике. В таком подходе упрощение неизбежно и должно даже приветствоваться (конечно, не в ущерб смыслу).

Будем идентифицировать самосознание (Оно) с индуистским личностным атманом, он же – джива, он же – пуруша (который в Аюрведе подразумевает комплекс психических особенностей индивида). В свою очередь атман (душа) лингвистически созвучен Атману (санскр. आत्मन् «самость, дух», высшее «Я»), который по смыслу индуистских текстов есть Дух космогонического Брахмана (санскр. ब्रह्मन् от बृह्, brh, «расти, нарастать» и मन्, man, «отражать, мыслить»). Впоследствии тождество Атмана и Брахмана стало принципиальным в Веданте. В учении Гаутамы душа, представленная потоком дхарм, как законченная сущность отвергается, поскольку находится в состоянии бесконечного становления. Ближе всего к этому статусу оказывается анитья (санскр. अनित्य, anitya), составляющая наряду с дукхой и анатманом три признака существования. Анитья в буддизме проявляется как процесс роста и старения личности (и продолжается в череде ее перерождений).

Т.о. в нашей терминологии анитья есть поток самосознания. Тождество Атмана и Брахмана становится для нас вопросом простой синонимии, но анитья (душа) больше не является уменьшенной копией большого Атмана (а вместе с ним и Брахмана). Примем по определению, что Брахман (Атман) есть Сознание (нуминозное Я), а анитья – это самосознание (индивидуальное Оно). Его дхармы есть ничто иное как феномены этого самосознания – акты восприятия и мышления, для которых в современной психологии и философии накопилось множество имен: акт, перцепция, интенция, гештальт, паттерн и т.д.

«Если я могу закрыть глаза и дать им немного отдохнуть, то я не в состоянии отрешиться от того, что я нахожусь в своем теле или что я тот же человек, которым был десять секунд или десять лет назад. Мне никуда от этого не деться, т.е. механизм самовосприятия функционирует непрерывно», – комментирует нейробиолог У. Сили. Иначе говоря, естественное состояние самосознания есть состояние непрерывного возврата к себе, т.е. состояние змеи-абракадабры, а нирвана как остановка потока самосознания – это растворение Оно в Я, аннигиляция анитьи в Брахмане. Змея должна перестать есть себя. Познание самого себя – процесс потенциально бесконечный. Именно таков смысл колеса бытия - сансары, которую будда (самосознание) разрывает нирваной, безвозвратно исчезая при этом в панпсихическом Сознании.

Древние египтяне часто рисовали над змеей-абракадаброй Всевидящее Око, которое зрит на мир изнутри нас. Это око видит все, но оно не видит себя. Потому что оно и есть нуминозное Я. Об этом едином Я так говорится в Катха-Упанишаде (1 ,2, 7-12-18): «Это Я, о котором не удается даже услышать многим, которое многие не понимают, даже слушая, – объясняющий удивителен и принимающий удивителен, удивителен тот, кто знает, по наставлению сведущего… Разумный человек оставляет веселье и скорбь, развивая сосредоточение ума на Я, медитируя тем самым на древнее Божество – непостижимое, недоступное, расположенное в разуме и находящееся посреди страдания… Всеведущее Я не рождается и не умирает. Оно не возникло из чего-то, ничто не возникало из Него. Оно нерожденное, вечное, неразрушимое, древнее. Оно не повреждено, даже когда убито тело. Если убивающий думает о Нем словами убийства, и если убиваемый думает о Нем, как об убиваемом, оба они не знают. Оно не убивает и не убиваемо. Я, которое тоньше тонкого и больше великого, помещено в сердце каждого живого создания. Не имеющий желаний человек, благодаря безмятежности органов, видит эту славу Я, и свободен от скорби».

Всевидящее Око есть очи Творца. Разве библейский бог создает мир руками, будто жалкий ремесленник? Он создает его взглядом своего Ума. «И увидел Бог, что это хорошо», - сказано в книге Бытия. Увидеть мир – значит создать его как физический Замысел. Но затем, когда мир уже сотворен в очах Творца, нуминозное Я хочет увидеть себя в этом мире. Ведь воссесть на престол в этой нейролингвистической реальности, сотворенной Словом (Логосом), – значит увидеть самого себя на этом престоле. Это – акт самоутверждения всякого царя. Однако, обратившись на себя, Око перестает быть Сознанием и становится самосознанием – одним из нас, той самой змеей, кусающей свой хвост. В этой эзотерике заключена совершенно прозрачная логика.

Комментарий мы найдем в теории множеств, созданной Г. Кантором. В этой базовой для всей математики теории никакое множество не может быть элементом самого себя. Это условие основано на нашем всеобщем убеждении, озвученном еще в древности: целое не может быть частью самого себя. Иначе говоря, всякая вещь необходимо равна себе самой: А = А. И невозможно такое, чтобы какая-либо вещь была меньше себя6 А < А. В противном случае однозначность мира полностью разрушается и становится невозможным утверждать что-то определенное об этом мире в рамках нашей логики. Ведь если целое может быть частью себя, то как часть оно опять должно быть частью себя. И тогда речь уже идет о бесконечной последовательности вложений вещи в самую себя, у которой нет ни начала, ни конца:

…< A < A < A < …

Подобное можно увидеть на коробке с кукурузными хлопьями, где изображен мальчик, держащих в руках эту самую коробку. Понятно, что на той коробке опять должна поместиться меньшая коробка, а в ней – еще меньшая и т.д. Но в реальности такого не бывает. Таким образом, формальное правило, согласно которому никакое множество не может принадлежать самому себе, является фундаментальным условием для нашего мышления и тождественному ему мира. Это – важно, ибо речь идет не только о каком-то абстрактном изыске, но и о принципах нашего разума. Именно поэтому таким значительным оказывается то, что в теории множеств Кантора вскоре был обнаружен очевидный парадокс. Поскольку математика , как и библейский мир, творится словом, а множество – это лингвистический объект, который полностью задается неким формальным свойством, то его можно определить любым мысленным предикатом (быть числом, быть функцией, быть человеком, быть мальчиком, купающим красного коня и т.п.).

Итак, пусть М есть по определению множество всех множеств, которые не являются элементами самих себя. То есть М – это собрание всех «правильных» множеств. Является ли оно само правильным? Если М – правильное множество, но оно не должно быть элементом самого себя. Но тогда оно является элементом М по его определению, т.е. принадлежит себе. Это – несообразно. Следовательно, М не может быть правильным множеством, а значит не может входить в собрание М, т.е. быть элементом самого себя, но тогда оно есть правильное множество. Опять несообразность.

Легко видеть, что этот парадокс замыкается на себя точно так же как змея-абракадабра. Б. Рассел переложил его в популярную версию. Пусть имеется цирюльник, который может брить тех и только тех людей, которые не бреются сами. Может ли этот цирюльник брить самого себя? Если – да, но он не должен это делать. Если – нет, то его статус позволяет ему брить себя. В этом и заключается парадокс нашего языка, которым мы осмысляем, воспринимаем, видим этот Мир-Логос (антропную Вселенную).

Мы все находимся в состоянии этого цирюльника. Мы воспринимаем других людей как посторонних, а затем мы обращаемся на себя и видим еще одного постороннего. Только благодаря этому мы оказываемся способны к нравственной и вообще рациональной оценке собственных поступков. Если бы мы не находились в состоянии непрерывного осознавания себя, мы вообще ничего про себя не знали бы. Очевидно, червь, самосознание которого достигло лишь каких-то зачаточных форм, не способен к достаточному самоотчуждению, чтобы дать себе моральную самооценку. У червя не бывает неврозов и мук совести. А рационализм ему заменяют инстинкты и рефлексы, которые в нас подавляются развитым самосознанием. Червь не знает себя. Будь он при этом хищником, то он мог бы начать есть себя, не делая различия между собой и окружающей средой. Явления такого самоедства нам известны из мира насекомых, когда, например, саранча, движимая инстинктом голода, рефлекторно отгрызает собственные лапы. Все это значит, что не только наша способность к нравственной самооценке, но и наша способность заботиться о себе, уберегая от всех опасностей и совершенствуя свое бытие, полностью заключена в нашем самосознании. Мы – множества, которые не принадлежат самим себе. Кому же мы принадлежим?

Вернемся к парадоксу Рассела и заменим в нем цирюльника на наблюдателя. Пусть имеется наблюдатель, который видит всех, кто не видит самого себя. Тогда он видит всех слепых. Но он не должен видеть самого себя. При этом он не может быть слепым, ибо тогда он вообще ничего не видел бы. Парадокс решается потрясающим образом. В мире, где все слепы, этот Великий Зрячий должен быть невидимкой. А теперь допустим, что все слепые прозрели и стали такими, как мы. Тут-то и начинается древнейшая мистика зеркал. Мы смотрим в зеркало и видим самих себя. Это – абракадабра. Одно-в-одном. Вещь-в-себе. Змея, кусающая свой хвост. Но в зеркале мы видим не нуминозное Я. Мы видим Оно, одно из многих существ, которые окружают нас повсюду. Великий Зрячий остался невидимкой. А перед нами предстает лишь ущербный образ души – осколка Духа. Наше зеркало лжет нам. Лгут все зеркала! Они не показывают нам Я, они показывают нам постороннего. По утрам мы причесываем это Оно, бреем его или наносим макияж. Истинное Я не способно брить себя. Истинное Я не может увидеть себя.

Истинное Я не знает себя. Удивительно то, что даже философы и психологи, профессионально занимающиеся тем, что они называют «сознанием» или «душой», не обнаружили этот логический факт, который озвучивался еще в древних текстах. Эту догадку можно, например, найти в Брихадараньяка-упанишаде (4.5.15), где говорится о процессе, который в наших терминах можно назвать аннигиляцией самосознания в Сознании: «Но когда все для него (самосознания) стало Атманом (Сознанием), то как и кого сможет он видеть, то как и кого сможет он обонять, то как и кого сможет он вкушать, то как и кому сможет он говорить, то как и кого сможет он слышать, то как и о ком сможет он мыслить, то как и кого сможет он касаться, то как и кого сможет он познавать? Как сможет он познать того, благодаря кому он познает все это? Он, этот Атман (Я) есть „Не это и не то“. Он непостижим, ибо не постигается, неразрушим, ибо не разрушается, не прикрепляем, ибо не прикрепляется, не связан, не колеблется, не терпит зла».

Разве не очевидно, что истинное Я в первую очередь не может видеть, обонять, вкушать, говорить, слышать, мыслить, касаться, познавать самого себя? Ведь все эти психические акты превращают Я в Оно и становятся атрибутами самосознания. Только узнав себя, можно видеть, обонять, слышать и касаться себя. Более того. Только узнав самого себя, можно воспринять и нечто отдельное от себя. Лишь услышав себя, можно услышать другого. До той поры Я есть Все. Именно таково состояние младенца. Для новорожденного весь мир есть Я. Он не только не знает других в этом мире, он еще не узнал себя. Ему неизвестно, что у него есть душа. Лишь затем он совершает акт cogito, становясь свидетелем собственного существования. Свои руки и тело он узнает еще позже и сохранит это любопытство к себе в детстве (которое по Фрейду является первичными либидозными проявлениями в форме сексуального нарциссизма). А еще чуть позже он узнает в зеркале свое лицо и свои глаза, устремленные на самого себя.

Кем-то замечено, что двое перед зеркалом не в состоянии сохранить невозмутимость, ибо ощущают некую нелепость и комичность этой раздвоенности. Как уже говорилось, самосознание находится в непрерывном присвоении себе нуминозного Я. У панпсихического Сознания не может быть органов восприятия, и оно смотрит на мир глазами самосознания. Новорожденное в солипсическом тезисе самосознание чувствует себя «очами Божьими». Именно так смотрит младенец на мир, познавая его как свое продолжение, и эта младенческое ощущение собственной трансцендентности остается с человеком на всю жизнь. Ему давно уже известно, что он – лишь один из многих в этом мире, но предощущение единственности сохраняется. Зеркало не показывает ему Я. Оно показывает постороннего, который, тем не менее, есть носитель Сознания. Двое в зеркале вызывают чувство абсурда, ибо не может быть двух Я (двух Богов). Зеркало опять лжет. В этом его дьявольская суть, ибо «дьявол» в первоначальной этимологии означает «лжец». В христианской традиции зеркало становится анти-иконой, которой нет места в храме. Принято считать, что заповедь «Не сотвори себе кумира», категорически запрещающая в иудаизме (и исламе) изображения бога, связана с борьбой против идолов, но в ней содержится также интуитивная догадка, что нуминозное Я невозможно увидеть.

Все живые существа являются носителями Сознания, но лишь человек (и отчасти высшие приматы, дельфины и слоны) эволюционно достиг наиболее отчетливого самосознания. Кошка видит в зеркале лишь другую кошку. Именно поэтому кошка не способна даже осмыслить суицид. Человек способен брить себя. Человек способен и убить себя. Ему ведома его смертность. Он не постиг эту Тайну, но, что оказывается самым главным, он постиг существование этой Тайны, которая кошке безразлична. Зеркало – это самый точный тест на наличие развитого самосознания у существа, узнающего себя в зеркале. Если мы создадим искусственный интеллект и станем утверждать, что он равен нам, то он будет должен пройти простейший для нас тест: узнать себя в зеркале. И для этого ему будет не достаточно иметь видеокамеры и сложные математические программы для распознавания объектов, ибо он не просто должен идентифицировать этот объект, но и узнать в нем самого себя. Все следствия этого узнавания и отличают человека от животного состояния психики: осознание своей смертности, контроль собственного мышления, продуктами которого становятся логика, художественное творчество, социализация, нравственность, религиозность, мистицизм и, наконец, способность к суициду и психозу. Словом, все, что делает человека человеком. Кошка не способна на все это, даже если будет установлено, что ее мозг функционально равен человеческому. Все дело в зеркале. Там – парадокс самосознания.

Самосознание отчужденно от Сознания. Другими словами, Оно есть отрицание нуминозного Я. Смысл всех философских учений, призывающих человека к опрощению, к атараксии, к дзен, заключается именно в этом: в отрицании отрицания. Если самосознание отрицает Сознание, то отрицание самосознания возвращает нас к Сознанию. Быть кошкой проще, чем быть человеком. Быть червем проще, чем быть кошкой. Быть камнем проще, чем быть червем. Двигаясь вниз по эволюционной лестнице, мы возвращаемся не к мертвой материи, мы возвращаемся к анимистическому Сознанию, от которого оторвались дальше всех живых тварей. Мы утратили связь с нуминозным Я, которое позволяет птицам, рыбам и насекомым мигрировать по этому миру без всяких карт, компасов и навигаторов. Как бессмысленная лосось идет на нерест в место своего рождения? Как неразумная пчела находит свой улей? Нам это уже недоступно. Да что пчела! Как цветы на растении оказываются именно того цвета, к которому восприимчив местный вид пчел? И откуда у этих пчел «предпочтения»?

Эволюционная лестница удаляет нас от Сознания. Нам дана большая самостоятельность, чем кому-либо, но эта же зрелость ослабляет наши «родительские связи» с Я. Однако наше самосознание хранит догадку о Великом Зрячем, о едином для всех Сознании – невидимке. В теоретико-множественной терминологии, все души являются элементами этого Духа, но сам Дух не является элементом самого себя. Местом его обитания считают Зазеркалье. В нашей видимой реальности зеркало оказывается самым наглядным примером границ нашего самосознания, внутри которого мы находимся, не имея возможности выйти из него, как из дома. Где же находится это Зазеркалье? Мы не погрешим против истины, если позволим себе такую метафору: Зазеркалье находится за глобальным горизонтом Вселенной, позади сингулярности Большого взрыва. В понятиях современной физики это есть физический вакуум в недостижимом для нас нелокальном мире. И нуминозное Я в каждом из нас наблюдает за своим пространственно-временным творением.

Мы чувствуем это на интуитивном уровне: кто-то присутствует внутри нас, кто-то рассказывает нам наши сны и подсказывает гениальные идеи. Именно поэтому мы убеждены, что не можем умереть «до конца». Кто-то останется. И этот кто-то объединяет нас всех. Иногда мы лениво скользим взглядом по пейзажу вокруг себя, по груде камней и растений, и для нас это лишь причудливый узор из линий и цветов. Но вдруг за замечаем (или нам кажется, что мы замечаем) чьи-то глаза в этом узоре и мгновенно узнаем в них живую душу. Почему в мире живых так много значит взгляд? Одно живое существо (не обязательно – человек) смотрит на другое, и между ними устанавливается интимная связь, которая порою признается самими участниками этой сцены недопустимой. Вот почему иногда оказывается так важно взглянуть другому человеку в глаза! Вот почему иногда необходимо отвести от него взгляд. Ребенку говорят: «Прячься!» - и он закрывает глаза. Этот маленький будда, убежденный в иллюзорности мира, полагает, что если он не видит мир, то и мир не может видеть его. С опытом мы понимаем, что этого недостаточно. Но и в зрелом возрасте, отводя взгляд от чего-то ужасного, мы прячемся… Как будто нам есть куда спрятаться от самих себя?

Это интуитивное ощущение все народы с древности выражают во Всевидящем Оке, символизирующем Всезнание, а значит – Всемогущество и Вездесущность. У древних египтян это Око - Глаз Гора, всевидящий разум. У индусов третий глаз Шивы (жемчужина в середине лба) представляет собой духовное сознание, трансцендентную мудрость. У буддистов третий глаз Будды, - это духовное состояние человека, который постиг присутствие в себе Брахмана-Сознания и готов раствориться в нем. В иранской мифологии Добрый Пастырь Йима обладает солнечным глазом и секретом бессмертия. В шумерской мифологии глаз олицетворяет Владыку Мира Энки, хранителя Знания и Вечности. У американских индейцев глаз Великого Духа видит все. В христианстве Всевидящее Око вписано в треугольник – символ Троицы. В масонской символике этот треугольник принимает форму строительного циркуля или пирамиды. К настоящему времени эта пирамида с Всевидящим Оком попала на американские денежные купюры.

Знаменитый китайский знак Инь-Ян является еще одним интуитивным выражением змеи-абракадабры. Инь (голова) и Ян (хвост), замкнувшись в круге, символизируют диалектику Единого. Оно уже не есть Дао, как говорит Лао-Цзы, но это Единое вышло именно таким дуалистическим образом из внеязыкового Дао, которое находится вне человеческого дуализма, по ту сторону Инь и Ян (добра и зла). В частности, это значит, что доктрина греха неведома Сознанию. И нам нет смысла оценивать его как милосердное или жестокое. Род приходит, и род уходит. И нет в этом злого умысла.

Итак, Всевидящее Око – Сознание хранит в себе парадоксальность, порожденную змеей-самосознанием, обращенным на самого себя. Это Я видит все. Но не себя. Когда Я смотрит на себя, оно оказывается одним из нас. У этого Великого Зрячего миллиарды глаз. Но то, что можно назвать Богом, нельзя назвать даже Богом. И речь тут идет вовсе не о религиозном табу, как, например, в иудаизме, где нельзя произносить имя «Яхве» (так называемый «Тетраграмматон» JHVH). Речь идет о запрете, который налагает на нас наша собственная суть, наш Язык, логика этого мира. Змея, конечно, может попробовать себя съесть, но у нее это не получится. Табу на доступ к нуминозному Я заложен в природе нашего самосознания. Этот Брахман находится в коллективном бессознательном Юнга как Numinosum, он рационально недоступен. Увидеть Бога – значит всего лишь увидеть себя. Человек – это Бог в зеркале. Но лгут все зеркала.

Повторим еще раз. То, что мы в просторечии называем сознанием, есть самосознание. Об истинном Сознании мы не в силах говорить. Это Сознание есть «невидимка» для нашего ума и языка. Все мы индивидуальные авторские версии одного нуминозного Я.

Уже сложив этот рисунок, я (т.е. мое Оно) вдруг заметил, что такая диаграмма вызывает определенную танцевальную ассоциацию, а именно – напоминает хоровод. И тогда совершенно естественным для меня стал выглядеть тот антропологический факт, что в древнейших мистериях всех народов и культур присутствовал именно племенной хоровод, а не кастовая иерархия жрецов, выстраивающих из самих себя пирамиду. Очевидно, именно так зарождалась религия. На заре богов свои первые ритуалы пещерные люди проводили, выстраиваясь вокруг костра, камня или убитой жертвы, совершая таким образом перенос невидимого Сознания на тотем. Вот, например, описание богослужения из Библии: «И весь народ вынул золотые серьги из ушей своих, и принесли к Аарону. Он взял их из рук их и сделал из них литого тельца, обработав его резцом. И сказали они: вот бог твой, Израиль, который вывел тебя из земли Египетской! Увидев сие, Аарон поставил перед ним жертвенник, и провозгласил Аарон: завтра праздник господу. На другой день они встали рано, и принесли всесожжения, и привели жертвы мирные: и сел народ есть и пить, а после встал играть» (Исход, 32). Можно не сомневаться, что эти игры были хороводом. Образуя танцевальный круг, племена по всей земле выражали свой восторг и благоговение перед тем Единым, которое их объединяет. Этот архаический праздник жив и поныне.

Поскольку эта статья посвящена символическим фигурам, то, пожалуй, стоит упомянуть еще одну из них, несущую с древности, как и все остальные, сакральный, эзотерический смысл, а именно – спираль. Абстракциями всех таких фигур является геометрия, которая также несет на себе некий флер мистичности для нашей психологии. Если ритуальный хоровод имеет свой образ в геометрической окружности, то именно круг многие умы, например, Пифагор, называли идеальной формой. Как в окружности все точки равноудалены от центра, так и в демократическом хороводе все члены равны перед нуминозным Я (или тем, что его заменяет: тотем, кострище, жертва). Жрец или каста жрецов возникали в таких первобытных мистериях из простой практической необходимости: кто-то должен был вести ритуал. Однако со временем, как уже говорилось на примере цикла Брахман, жрецы неизбежно начинали подменять собою сначала сам тотем, а затем уже и нуминозное Я, предписывая себе статус богов. Так создавалась пирамида, а прежний демократический хоровод превращался в иерархическую спираль, где находящиеся на периферии получали статус непосвященных или вовсе изгоев, а в самом начале этого изуродованного круга у центра, символизирующего нуминозное Я, оказывались избранные. Это стремление к центру, как уже было сказано, для самосознания подобно силе притяжения.

Истинно, все люди – лишь игрушки Сознания, собравшиеся в хоровод вокруг своего божества. Этот хоровод географически, исторически и социально распадается на собственные национальные, религиозные, классовые, кастовые, культурные, семейные, корпоративные, клубные и прочие концентрические круги, каждый из которых закручивается в собственную спираль, возглавляемую национальным лидером, верховным жрецом, королем, президентом, министром, боссом, отцом... Они возникают и лопаются как мыльные пузыри. И жизнь человека – будто танец игрушки, которая ходит из круга в круг под Всевидящим Оком Невидимки.

Солипсизм, Психе и Бог

Все готов я признать; не признаю

лишь того, что Божество жестокосердо.

Св.Ириней, «Против ересей».

Известное выражение «Человек есть существо общественное», наверное, могло бы послужить преамбулой ко всей социальной психологии, но при этом оно не отражает ничего кроме очевидного факта человеческого бытия. Лишь уточнив его до формулировки «Человек есть существо, вынужденное жить в обществе», мы получим высказывание, которое подразумевает ту изначальную коллизию, в которой индивидуальное эго от самого своего рождения и на протяжении всей жизни сталкивается с окружающим его социумом. Предметом психологии собственно и является эта коллизия, в которой, по нашему мнению, общественное всегда оказывается по своему воздействию психогенным фактором для индивидуального.

Начнем с повторения базовых тезисов. То, что человек называем своим «я» есть самосознание. Самосознание – это Оно. Чистое Сознание (нуминозное Я) в принципе неуловимо. Индивид с первого же акта своего рождения живет в самоотчуждении. Его мышление и бытие уже есть диалог, в котором один мыслит, а другой слушает, один воспринимает, а другой запоминает. Чистое мышление или чистое чувство, не «услышанное» носителем этого процесса, есть фикция. Мышление и восприятие – это не акт, а реакция, порождающая самосознание. Именно поэтому личность – это индивидуальная память, тем или иным образом сохраняющая информацию о процессе мышления отдельно взятого самосознания.

Будем считать исходным понятием психики «Синдром брамы» (или «комплекс бога»). Я специально использую такое искажение, чтобы свести к минимуму случайные ассоциации между мифологическим божеством «Брахма» и философской сущностью «Брахман» (кстати сказать, в христианской культуре подобное искажение уже существует между языческим Зевсом и однокоренным ему теологическим Деусом). Определим этот Синдром брамы через высказывание Декарта: «Я мыслю и, следовательно, существую». При этом необходимо внести уточнение: «Я мыслю, слышу свои мысли и поэтому являюсь первым и уникальным свидетелем своего существования». Но именно поэтому человеческое «я» - это Оно.

Тут уместно повторить замечание Д. Деннета: «Возможно, вы обладаете единственным сознанием (т.е. самосознанием) во Вселенной; возможно, все остальные всего лишь машины. Эта странная идея впервые пришла мне в голову, когда я был ребенком, и, возможно, она посещала также и вас. Примерно каждый третий из моих студентов утверждает, что он пришел к этой мысли самостоятельно и размышлял над нею еще в детстве. Часто с удивлением они узнают, что это является общеизвестной философской гипотезой и у нее есть название – солипсизм. Насколько нам известно, никто долго не придерживается солипсизма всерьез, но он ставит важную проблему: если мы знаем, что солипсизм – это глупость, если мы знаем, что и у других есть сознание, то откуда мы это знаем?»

«Cogito ergo sum» есть, по мнению Декарта, одна из тех абсолютных истин, которые в логике называются тавтологиями. Их невозможно опровергнуть, ибо такое отрицание приводит к противоречию. Со времен стоиков и Аристотеля этот метод доказательств получил широкое распространение в математике как «reductio ad absurdum». Ссылаясь именно на эту редукцию, Декарт утверждал, что его высказывание невозможно опровергнуть: ведь отрицатель отрицает собственное существование, а значит, и собственные права на опровержение. По сути, речь здесь идет все о том же антропном принципе, согласно которому существованию Вселенной и вообще чего-либо необходим наблюдатель. Можно, конечно, предположить и, вероятно, даже доказать радиоуглеродным анализом, что камень Кааба существовал еще во времена, когда человека и вообще ничего живого на Земле не было. Но в каком бесчеловечном смысле существовал этот камень? Кем этот сгусток физического вакуума мыслился как камень? В конце концов, наша логическая экстраполяция из результатов радиоуглеродного анализа – это наш акт веры в то, что вакуум может быть камнем.

Из солипсического высказывания «Я мыслю и, следовательно, существую» автоматически вытекает:

1. Следовательно, мир существует ровно постольку, поскольку он мыслится.

2. Следовательно, мыслимый мною мир является моей собственностью.

Логика этого рассуждения так же безупречна, как и логика, лежащая в основании математических теорем. «Глупость» такого солипсизма устанавливается вовсе не логикой, а жизненным опытом. Но если бы человек существовал лишь в единственном экземпляре, такое рассуждение было бы абсолютной истиной, у которой нет практических опровержений. Поэтому Синдром брамы можно также назвать «парадигмой первочеловека Адама». Солипсизм – это вовсе не экзотическая философская теория, а скрытая психологическая суть всякого самосознания (включая животное).

Не мать родила младенца. Младенец родил мать, себя и весь мир.

Именно с этими убеждениями рождается и живет младенец, воспринимающий мир как продолжение самого себя. Как пишет по этому поводу Э. Фромм: «Проходит несколько месяцев, прежде чем младенец вообще начинает воспринимать других людей как других и становится способен реагировать на них улыбкой, но лишь через годы он перестанет смешивать себя с миром. До тех пор ребенок проявляет специфический, свойственный детям эгоцентризм». Иначе говоря, новорожденное самосознание воспринимает весь мир как колыбель собственного «я». Бесстрашие любого детеныша (не только человеческого, но и того, что рожден в дикой природе) объясняется именно этим. Ему незачем бояться самого себя. Этот безмятежный эгоцентризм может разрушить только боль. Именно страх, а не логика, доказывает младенцу глупость солипсизма

Этот младенец подобен мифологическому Браме («Brahma»), творцу Вселенной. Однако, как сообщается в ведической космогонии, возникший из Золотого Яйца Брама осматривается вокруг и видит, что он один во Вселенной. Тогда ему становится страшно, и с тех пор, заключают «Брихадараньяка-упанишады», страх приходит ко всякому, кто остается в одиночестве. «Но Брама помыслил: «Ведь здесь нет никого, кроме меня. Кого же мне бояться?» И страх его прошел, ибо страх может быть перед кем-то другим. Но и радости не ведал Брама, и с тех пор ни для кого в одиночестве нет радости».

Младенец живет в мире, где ему нечего бояться, кроме одиночества. Инфантильное самосознание рождается в убеждении, что мир как его собственное творение необходим лишь для того, чтобы избавить его от одиночества и приносить ему радость. Единственным законом этой Вселенной должна быть воля младенца, ведь единственное его предназначение – обеспечивать самосознанию комфорт. Только в депрессивном опыте можно согласиться с тем, что эта колыбель «я» есть зло. И все запреты, которые узнает ребенок впоследствии, оказываются для него нарушением этого первозданного солипсического закона.

Лишь по мере взросления этот ребенок начинает понимать, что он не является единственным хозяином этого мира, а его «я» есть лишь одна из многочисленных и далеких от совершенства копий одной и той же сущности, которая в историко-культурном развитии человечества принимает традиционную для всех индивидов и народов концепцию «божества». Без всяких преувеличений можно утверждать, что самосознание (Оно) есть носитель Сознания (Я), т.е. бога, которого Юнг относит к нуминозному архетипу, возникающему в терминах психоанализа между «сознательным» и «бессознательным», т.е. самосознанием и Сознанием.

Внутри себя самосознание не может найти какие-либо нравственные нормы и социальные запреты. Там нет ничего кроме собственной божественности. В антропологическом смысле это значит, что сакральное предшествует светскому. Иначе говоря, религия возникает как общественный институт, как феномен первобытной культуры, но сам бог как нуминозное чувство не является продуктом коллективного сговора. Первочеловек, рожденный с Синдромом брамы, познает бога в себе, еще находясь во младенческом Эдеме. С утратой парадигмы первочеловека ребенок покидает колыбель Эдема и вступает уже на всю оставшуюся жизнь в фазу «тревожной динамики», которую Г. Салливан ставил в основу всех переживаний индивида. Мир к величайшему разочарованию индивида оказывается враждебным ему. И тогда тоска по утраченному совершенному миру становится его тайной мечтой. Но каков он, этот совершенный мир?

В сущности, А. Адлер ссылается на ту же солипсическую утрату, когда заявляет: «Не испытывая ни малейшего колебания, мы говорим о том, что метод индивидуальной психологии начинается и заканчивается комплексом неполноценности. Как мы убедились, неполноценность лежит в основе человеческих стремлений и успехов. С другой стороны, ощущение неполноценности – причина многих проблем и плохой адаптации в обществе. В результате отсутствия у человека надлежащей и конкретной цели превосходства появляется комплекс неполноценности. Он приводит к желанию бегства от жизни, который выражается в комплексе превосходства, являющимся ни чем иным, как бесполезной и бессмысленной жизнедеятельностью, предлагающей удовлетворение ложными и иллюзорными успехами».

Можно сказать, что этот комплекс неполноценности выражается в первом же крике младенца и становится первым актом в его борьбе за выживание. Этот крик издает Я, но слышит его уже Оно, самосознание. Однако пройдет много времени, прежде чем это самосознание достаточно сформируется, чтобы осознать собственную ущербность, свой отрыв от единого Я, и уже никогда не вернется к нему, храня на периферии памяти эту нуминозную догадку о том, что когда-то Оно было всем.

Фрейдистская сексуальность младенца может быть лишь продолжением его первозданного страха перед одиночеством, создающее этот комплекс неполноценности и динамику тревожности самосознания. Согласно авторитету Упанишад, первый человек Пуруша раскололся на две части, вычленив из себе женщину. Его цель – породить со своей второй половиной потомство, чтобы заполнить собою свою безлюдную колыбель. Разве младенец – не самое одинокое существо в своей колыбели? Но откуда взялась сама эта идея у первичного самосознания? Что может быть дискомфортного в статусе бога? Какую неполноценность может испытывать Творец?

Ответом тут может быть только статус самосознания. Самосознание – это уже двое. Осматривая и ощупывая себя (в чем Фрейд и видит сексуальность ребенка), Пуруша узнает себя как постороннего, как Оно (которое является ему в зеркале). Полноценность солипсического Сознания оказывается неполноценностью самосознания в одиночестве. Можно сказать, что первочеловек Пуруша (Брама) совершает свой первый психологический акт как половой. Самосознание уже раздвоено: Я познало себя как Оно. Раскалываясь на мужчину и женщину, Пуруша лишь констатирует факт своего изначального раздвоения. Соитие двоих есть продолжение все той же диалектики, в которой Один, осознавший себя, - это уже двое, и логика становится сексуальным нарциссизмом.

Сама природа секса эволюционно создана так, чтобы быть жизненно необходимой для обоих полов. Это – всегда победа самосознания над миром. Именно поэтому он так привлекателен для животных и людей. В физиологии сексуального удовольствия нет проигравших. Мужчина овладевает женщиной не в большей мере, чем женщина – мужчиной. Но вот уже в эмоциональной привязанности, которая сопровождает половую связь, начинается психология и, как следствие, борьба за солипсические права на нуминозное Я, на статус бога: борьба полов, противостояние супругов.

Только поэтому либидо вступает в конфликт с социумом, а именно с его нравственными нормами, которые психоанализ относит к сверх-я, т.е. в нашем понимании к сверх-Оно, которое не имеет никакого отношения к истинному Я. В частности, это подразумевает, что бессмысленно приписывать морали божественное происхождение: нуминозное Я не ведает морали, и первочеловек Пуруша (младенец) рождается совершенно безнравственным. Мораль происходит единственно из норм общежития, с которыми самосознание вынуждено смириться. Именно нежелание смириться с наличием совладельцев в мире ведет ребенка к фазе аутизма, через которую так или иначе проходят все самосознания в процессе своей социализации.

Это Я, носителями которого являются все живые существа, не подлежит обсуждению в принципе, поскольку в попытке обнаружить его, т.е. в интроспекции обнаруживается именно самосознание, Оно. Собственно, все самосознания и есть отдельные интроспекции Сознания, которые по Фрейду уже можно интерпретировать как либидозные. Боги, сотворившие себя сами из рефлексивного соития с собою. И младенец действительно во многом ведет себя как бог. На предложение спрятаться, он закрывает глаза, как будто мир может видеть себя только его глазами, а если эти глаза закрыты, то на мир опускается тьма. Это инфантильное отношение к темноте, в которой можно спрятаться от мира, сопровождает человека всю оставшуюся жизнь. Ночь – лучшее время для преступлений, нарушения сакральных табу и нравственных запретов. В темноте личность раскрепощается. Подобным же средством раскрепощения в безымянности является маска. Человек в маске (в аватаре), являясь социуму без имени и лица, подобен человеку в темноте, т.е. младенцу, который спрятался от мира.

Но эта же ночь может и поглотить личность. Поэтому темнота несет в себе элемент опасности. Свет – это бытие со всеми его законами и запретами, а тьма – это небытие, в котором нет никаких законов света. Тьма оказывается средоточием двух противоположных качеств – желанной свободы и ужасной смерти. И только объединение двух этих качеств в одно (свобода = небытие) может сделать смерть предпочтительнее жизни. Смерть – это свобода от мира, который есть продолжение самосознания. Смерть – это свобода самосознания от самого себя, свобода Я от Оно. После смерти самосознания (Оно) остается только Сознание (Я).

Оно – Оно = Я

До некоторых пор самообожествление ребенка скорее бессознательно, чем осознанно поддерживается родителями, не желающими травмировать его правдой. По сути, половину правды он уже знает: ему известно, что предметы не подчиняются его воле. Но когда он сталкивается с ними, виноватыми оказываются все же предметы, а не он. Их «показательная порка» приносит ему временное удовлетворение. Ибо только в детском солипсизме вещи могут быть виноваты. В его более зрелой версии виноватыми остаются только люди. Никто уже не винит стул, о который споткнулся, но в своих страданиях все еще можно обвинить окружающих. Бог не бывает виновен. Бог не должен страдать. Бог не ведает благодарности.

Именно в этом смысле убийство человека и вообще любого живого существа есть убийство бога. Но в первую очередь это выглядит совершенно недопустимым для самосознания в отношении самого себя. И тогда это самосознание говорит самому себе (ведь поэтому оно и есть само-сознание, что все его мышление есть диалог): «Мир может унизить, наказать и убить меня, - и этого я ему никогда не прощу». А это уже стадия юношеского невроза, для которого в психиатрии иногда используют понятие «метафизическая интоксикация». Но если уж принимать это выражение как диагноз, то следует добавить, что эти «метафизические яды» дремлют в человеке с рождения и выходят наружу как вторичное проявление его «солипсических руин» в более старшем возрасте.

Здоровое состояние психики, при котором самосознание не испытывает неустранимого дискомфорта, есть состояние полной субъективности. Первая же объективный фактор, с которым сталкивается самосознание по мере своего развития, разрушает солипсический тезис Декарта.

1. Я мыслю, следовательно, существую.

2. Следовательно, точно также могут существовать все, кто способен мыслить.

Но этот силлогизм становится возможен лишь благодаря жизненному опыту, в котором самосознание сталкивается с другими самосознаниями, ибо сама гипотеза «могут существовать» требует экспериментального подтверждения. В конечном итоге, с точки зрения индивида только он сам является свидетелем существования другого индивида, поскольку именно он сам изначально был свидетелем собственного существования. Так, например, я совершаю самый настоящий акт веры, признавая, что эту планету (кроме меня!) населяют еще несколько миллиардов человек, но не могу засвидетельствовать это. Существование большинства из них для меня – только абстракции. Я же могу подтвердить лишь существование тех, кого вижу вокруг себя. Адам и вовсе не нашел бы такого подтверждения в своем мире и не смог бы засвидетельствовать чье-либо существование кроме своего собственного. Ему не понадобилось бы отказываться от «глупого» солипсизма. У него просто не было бы на это причин.

Чувство нуминозного Я особенно сильно в детстве. Такое свойство психики я и называю врожденным «Синдромом брамы». С годами чувство приобщенности притупляется в человеке, переводя его во все более отчужденное, «тварное» состояние. Но иногда это обостренное предощущение сохраняется или даже усиливается в человеке. К последнему может примыкать более или менее патологическая мания величия, но именно это предощущение принято называть «духовностью, «искрой божьей», «пророческим даром», «гениальностью», «харизмой» и т.д. В конце концов, корректным определением творческой личности может быть такое выражение: «Творческая личность есть самосознание (Оно), более других приближенное к нуминозному Я (Сознанию)». Это является простой переформулировкой известного афоризма «Талант человеку дается свыше» или «Всякий дар от Бога». Совершенно закономерно то, что все творческие личности обладают в большей или меньшей мере нарциссическим чертами, ведь остро ощущая в себе нуминозное Я, такое Оно непроизвольно переносит его на себя. Создавая что-то незаурядное, «величественное», всякий автор ощущает свою близость к божественному. Банальная для обычного словоупотребления тавтология «Я творю то, что велит мне Я» нужно понимать как сложную формулу по получению амальгамы Я и Оно, как сакральное, мистическое взаимодействие панпсихического Сознания и самосознания:

«Мое Оно творит то, что велит ему нуминозное Я».

Синдром брамы прекрасно прослеживается в книге М. Штирнера «Единственный и его собственность». По сути, вся эта книга, оглашая сокровенные желания личности, является декларацией солипсического тезиса. При этом Штирнер (как Кьеркегор и Юнг) высказывает глубокие догадки о природе самосознания (Оно), отделенного от Сознания (нуминозного Я), которым это Оно в действительности хочет стать. Вот некоторые характеристические фразы книги: «Вывод, который я делаю, следующий: не человек – мера всему, а я – эта мера... Но я не я рядом с другими я, а я единое: я – единственный. Поэтому и мои потребности, и мои деяния единственны, – короче, все во мне единственно. И только как это единственное «Я» я присваиваю его себе полностью, и только как такое «Я» я утверждаю и развиваю себя... Я – собственник своей мощи и только тогда становлюсь таковым, когда сознаю себя Единственным. Когда Фихте говорит: «Я – это все», то слова его, по-видимому, вполне совпадают с моими взглядами. Но Я – не есть все, а Я разрушает все... Фихте говорит об «абсолютном» Я. Я же говорю о себе, о преходящем Я».

Все люди рождаются солипсистами, но обычно более или менее успешно преодолевают эту границу между внутренним и внешним миром. Именно с этой поры у ребенка начинается процесс социализации. Не вышедший из этой оболочки солипсизма индивид остается вне общества. Однако Синдром брамы сопровождает человека всю его жизнь (а на пороге смерти даже обостряется). Иногда этот эгоцентризм принимает патологические формы. В первую очередь это – детский аутизм, в котором самосознание не желает даже вступать в контакт с другими самосознаниями, игнорируя их присутствие в мире. Такое самосознание находится в состоянии Адама, чья абсолютная истина была грубо попрана другими существами. Сюда же относится и паранойя, в которой самосознание убежденно, что весь враждебный мир восстал против своего – пусть не единственного, но главного – Свидетеля. Это – крайние проявления Синдрома брамы. В случае аутизма причиной его является отказ инфантильного самосознания пройти через невроз, к которому взрослые, сами того не понимая, подталкивают ребенка, когда добиваются его внимания. Ведь приняв их в круг своего общения, ему придется отказаться от своей абсолютной истины.

Банальный для зрелого ума факт: «Живя в этом мире, ты никому не делаешь одолжения», – для ребенка является жесточайшим ударом. Обычно эту фразу не говорят ему, да и взрослым людям напоминают не часто, но сама жизнь ведет подростка к осознанию этого чудовищного факта. Рано или поздно он должен принять этот факт: его жизнь не является безусловной ценностью мира. Назовем осмысление этого факта «кинической интоксикацией» по аналогии с метафизической.

Конечно, после этого все мы становимся циниками, ведь если моя жизнь не обладает безусловной ценностью, то и любая другая жизнь и даже совокупность таких жизней не должны иметь фундаментального значения. Тем пышнее расцветает в человеке воля к власти. Тем легче ему, поднявшись на ту или иную ступень социальной иерархии, распоряжаться жизнями других людей. Издавая карательные указы и отправляя армии на смерть, он апеллирует к божественным, государственным и прочим высшим интересам, по сути подразумевая, как всегда это происходит с солипсическим самосознанием, лишь себя, ведь теперь он сам – отчасти тот самый бог и то самое государство. Его человеческий цинизм становится сакральным. Все, что он делает, он делает ради других. Но правда в том, что если человек не хочет сделать что-либо для себя, то зачем ему делать что-то для других?

Осознание того, что Оно – это лишь одна из миллиардов копий настоящего Я, несомненно, оказывается жестоким уроком для самосознания. И только затянувшийся инфантилизм, при котором самосознание не желает вступить в очередной невроз и преодолеть его, может задержать это осознание. Такой великовозрастный подросток «застывает» во внутреннем страхе и демонстрирует своим близким полное нежелание принимать на себя ответственность даже за самого себя. А на попытки подтолкнуть его к этому он реагирует возмущением, обидой и прочими истероидными реакциями. В своей пассивности, лени, невежестве, эгоизме, неблагодарности и всех неудачах этот иждивенец винит окружающих и обстоятельства. Кажется, еще немного – и виноват станет стул, о который он споткнулся.

Являясь давно уже физически зрелым человеком, он продолжает паразитировать за счет своих близких и всех, кто готов его паразитизм терпеть. Возможно, он так и не вступит в невроз до самой своей смерти, а глухое, подавленное недовольство самим собою толкнет его к алкоголизму, наркомании или еще какой-нибудь мании. Возможно, именно невроз действует на психику как вакцина и обеспечивает иммунитет против более тяжелых форм психического расстройства. Самосознание, не прошедшее через этот душевный катарсис, воспринимает реальность как совершенно враждебную для него среду и все больше замыкается в своем внутреннем мире, который оказывается тем комфортнее для него, чем больше он не похож на внешний мир. Пользуясь мифологической терминологией, благодаря которой в психоанализе появился «комплекс Эдипа», можно сослаться на миф Цирцеи.

Цирцея (Circe) или Кирка (Κίρκη), в греческом мифологии дочь Гелиоса и океаниды Персеиды. Цирцея обитала на острове Эа, куда был занесен во время своих блужданий по морю корабль Одиссея. В психиатрической интерпретации Одиссей – это самосознание, путешествующее по враждебному миру, населенному могущественными богами - соперниками этого солипсического самосознания. И если самосознание не готово подчиниться этим богам или вступить с ними в борьбу, ему остается только остров блаженства.

Остров Эа – это мир инфантильных мечтаний. И голоса нимф, рожденных в глубинах разочарованной души, зовут самосознание на этот остров самоизоляции, где Одиссей овладеет царицей и всем ее царством. Замечательно то, что такое царствование сохраняет полную инфантильность и не имеет реалий земной власти: Одиссею не нужно заботиться ни о себе, ни о своих подданных. На острове нет ни политики, ни экономики, ни стихийных бедствий, нет даже времени, которое тоже враждебно человеку. Тут нет борьбы за существование. Все желанное является самосознанию волшебным образом. Необходимость выйти из этого инфантильно-шизофренического сна для здравого ума заключается в том, что Одиссей от такого бытия, в конце концов, превратится в животное. Но правда и в том, что для Одиссея быть на острове Эа свиньей, которая тоже ни в чем не нуждается, получая еду, тепло и удобства автоматически, – значит по-прежнему сохранить свое царствование на этом острове, пусть и в статусе свиньи. Разве Цирцея обманула Одиссея? Взгляните на пациентов психиатрических больниц, – так ли уж им плохо?

Психологический смысл этого мифа в том и заключается, что самосознание, избирающее для себя солипсический остров Цирцеи, избирает судьбу свиньи. Закономерно то, что прогрессирующая шизофрения рано или поздно кончается слабоумием (деменцией), в котором самосознание становится поистине свинским. Говоря объективно, кто посмеет сказать, что человек, утративший разум, чувствует себя плохо? Свинья вовсе не является несчастным существом. Лишь оставаясь человеком, который, как ни странно, дорожит своим горьким разумом и готов нести эту ношу вопреки всему, можно повторить фразу Пушкина: «Не дай мне бог сойти с ума! Уж лучше посох и сума! Уж лучше хлад и глад!». Чтобы спасти свой разум от Цирцеи, Одиссей должен взять в руки посох и суму и отправится в путь по враждебному Океану. Третьего не дано. А ведь все начиналось с того, что голоса нимф твердили ему, что он – Единственный. Но от этих зовущих голосов Одиссея не спасут нейролептики. Его спасет только собственная воля. В конце юнцов, лучший врач для человека – он сам. Спасение утопающих во враждебном Океане – это всегда дело рук самих утопающих.

Синдром брамы сопровождает нас всю жизнь, проявляясь во всех наших мыслях, чувствах и поступках, когда именно свое восприятие мира мы считаем безусловным, именно свое мнение – самым правильным, именно свои желания – самыми оправданными, именно свою истину – самой верной. Мы не можем считать свое восприятие мира ошибочным, а свою истину ложной. То, что является для меня круглым, желтым и вкусным, именно таковым и является. Я не могу допустить, что оно квадратное, синее и горькое. Впрочем, для вхождения в невроз тут уместнее обратный пример. Инфантильное самосознание говорит себе: «То, что является для меня квадратным, синим и горьким, именно таковым и является. Я не могу допустить, что оно круглое, желтое и вкусное. Я не хочу его есть. Я не буду даже пробовать на вкус эту горечь». «Я не хочу!» - вот что фактически кричит это самосознание миру, поскольку сказать правду самому себе оно не смеет. Бог не бывает виновен. Бог не должен страдать. Бог не ведает благодарности.

Существование других людей становится для нас обыденностью, с которой мы вынуждены смириться. Но этот естественный факт выглядит совершенно иррациональным для логики, согласно которой самосознание считает и ощущает себя владельцем мира. Именно об этой иррациональности бытия твердили экзистенциалисты (Кьеркегор, Бердяев, Ясперс, Хайдеггер, Камю). Индивидуалистический анархизм Штирнера пытается взять этот бастион штурмом: «Если свободы добиваются ради своего «я», то почему же само это Я не избрать началом, серединой и концом всего? Разве Я не важнее свободы? Разве не Я делаю себя свободным, разве Я не начало, не главнейшее?».

Для единственного на всю Вселенную Я необходим лишь один носитель этого Я – Оно. Зачем нужны все остальные самосознания? Богу было бы достаточно и одного Свидетеля, первочеловека Пуруши. Зачем в этом мире все остальные люди? Они – лишние! Пусть эти люди будут лишь творениями моих сновидений, призраками моей души, клонами моего ума. И тогда в мире наступит то гармоничное единогласие, которого мое самосознание так жаждет. Один – за всех, и все – за Одного! В этом тоталитарном лозунге главный всегда тот Один, кто его произносит. Ведь это – его мир! Как уже было сказано: единственным законом совершенного мира должна быть воля младенца.

С этого и начинается та юношеская шизофрения, которую психиатры иногда называют «метафизической интоксикацией». В подобном состоянии человек часто обращается к религии, и это его обращение может иметь несомненный психотерапевтический эффект. На короткое время такой человек получает отдохновение от «земной гордыни», т.е. от собственных солипсических амбиций, поскольку нашел большего бога, чем он сам. Это не отменяет того, что он может по-прежнему считать себя величайшим человеком (Цезарем, Христом, Наполеоном, Властелином колец, Терминатором и т.д.), но такому величайшему человеку позволительно иметь над собою еще более великого Творца. Без религии этому человеку остается только шизофрения. Но считать религию психотерапевтическим благом – это грубейшее заблуждение и глупость, поскольку в действительности эта религия ни от чего не лечит. Неизбежное проявление человеческой сути заключается в том, что очень быстро этот бог подвергается полной приватизации. В этом боге всех религий человек вовсе не обретает истинное и бесчеловечное Я. Он не находит в нем свободу от себя (хотя, возможно, это спасает его от шизофрении). Он находит в нем только самого себя. Бог всегда его понимает. Бог оказывается самым тонким и благодарным слушателем. На психологическом уровне религия отличается от шизофрении только тем, что шизофреник «честнее» верующего. Он полностью отдается своему чувству, не оглядываясь на мир. Он и его бог сливаются воедино крепче, чем Святая троица. Оставьте их в покое, они оба безумны.

Но если это не происходит, то только потому, что человек продолжает дорожить миром. Бог – это бог, но и сам не будь плох. В Синдроме брамы вера в бога и воля к власти имеют один и тот же источник – солипсизм, – и поэтому прекрасно сочетаются. Служение богу и сакральная карьера оказываются в одном векторе религиозных устремлений человека. Кто больше всех славил Единого, тот сам должен быть прославлен в мире. А верховный жрец – это тот, кто ближе всех к этому человеческому богу. Но разве это не странно? Зачем пророку честь, а праведнику – слава? И какое отношение имеет чиновничья иерархия жрецов к самому интимному из всего, что может быть на свете? Зачем человеку та или иная тоталитарная организация, будь то священная церковь, священное государство, священная партия или секта? Ответ все тот же: Один – за всех, и все – за Одного! Только теперь этот шизофренический принцип сублимируется в девиз коллективизма, за которым стоит мощная воля к власти. Самыми яростными сторонниками сплоченного единства оказываются именно те, кто хочет возглавить это единство. Единогласие – это когда говорю только я, а вы все – слушаете и не возражаете. Один – за всех!

Именно поэтому шизофреник честнее верующего. На острове Цирцеи ему уже не нужен мир. Он готов превратиться в животное. Но вот Одиссей сбежал с остра Эа. Разве этого не достаточно, чтобы увенчать его лаврами героя и победителя? Возьми теперь свой посох и суму и отправляйся познавать мир дальше, в его хлад и глад. Но что же делает Одиссей после этого? Он начинает битву за власть. В наряде бродяги он является ко двору родной Итаки. Но Итака – это уже не Эа. Здесь есть политика, экономика, борьба за существование и все прелести совместного проживания брам. Одиссей начинает войну с этими коварными самозванцами за царское место под солнцем. Он убежден, что это место принадлежит ему по праву, но все брамы убеждены, что заслуживают свое царское место в этом мире. Это и есть воля к власти. Это и есть человеческая история. Война всех против всех. И победный девиз, в котором я Один – за всех, а все – за меня Одного.

Сторонник интерперсонального анализа Г. Салливан писал: «Как мне кажется, сфера изучения психиатрии как науки во многом пересекается с областью, исследуемой социальной психологией, поскольку в качестве предмета теоретической психиатрии следует рассматривать интерперсональные взаимоотношения, что в конечном итоге требует привлечения концептуальной структуры, известной нам как теория поля. С этой точки зрения личность - это гипотетическая структура». Именно так! Та личность, которую мы практически имеем, неизбежно находится и формируется в обществе, где обретает социальные нормы, культурные ценности и все свои психологические травмы, начиная с младенческих, храня в себе Синдром брамы. Можно сказать, что этот синдром разрывает самосознание между Итакой и Эа, между статусом воинственного царя и состоянием безмятежной свиньи.

А вот история еще одного царя – Ирода Великого. Этот царь за время своего правления Израилем сумел вызвать огромную ненависть к себе народа. По свидетельству Иосифа Флавия, незадолго перед своим концом Ирод приказал арестовать и собрать вместе сыновей многих знатных семей страны. Он завещал: «Я знаю, что иудеи будут праздновать мою смерть, как юбилейное торжество; однако мне могут устроить и траур, и блестящую погребальную процессию, если только вы пожелаете исполнить мою волю. Как только я умру, тогда вы оцепите солдатами тех заточенных и прикажите как можно скорее изрубить их, дабы вся Иудея и каждая фамилия, против своей воли, плакала бы над моей смертью» (возможно, именно эта история благодаря евангелисту Луке преобразовалась в притчу об «избиении младенцев»). Что подвигло Ирода на такой приказ? В рамках интерперсонального анализа это ставит нас перед вопросом: каково человеку сознавать, что его смерть, которая является самым значительным и ужасным в его жизни событием, станет для других радостным известием? Какими бы запасами цинизма не обладало такое самосознание, оно несомненно должно переживать в связи с этим знанием невротическое состояние.

Без сомнений, царь Ирод находил для себя множество оправданий и такое же множество поводов считать иудеев негодяями. Психиатрический взгляд на историю общества говорит, что природа человеческого догмата – личностного, религиозного, политического, художественного, научного и любого другого – это парадигма. Настаивая на торжестве той или иной ортодоксальной позиции, человек или члены общества всегда защищают свой собственный душевный комфорт. Только этим объясняется то, что их разум иногда отвергает очевидные факты. Истина, если и рождается в споре, то только в рамках одной и той же парадигмы, но гораздо чаще она там забивается до смерти вместе с носителем этой ереси.

Если не уходить в нейрофизиологическое определением такого явления как истерия, которое выражается процессами возбуждения и торможения в мозге, установленными И. Павловым, и проявляется как дисгармония между корой и подкоркой мозга, но дать субъективную, основанную на психологии, оценку этому невротическому состоянию (которое по Фрейду есть конфликт между желанием и запретом), то можно допустить, что истерия как инфантильный признак так же является сублимацией Синдрома брамы. Истерический приступ – это по сути демонстративное несогласие индивида с миром и его шантаж окружающих. Но тогда вспышка агрессии, которая отличается от истерики тем же, чем попрошайничество или мошенничество отличаются от ограбления, – это тоже Синдром брамы. Настаивая на своем, на торжестве своего мнения и желания, самосознание совершает нравственное попрошайничество или психологический грабеж в этом мире. И поэтому всякое насилие есть нарушение эгоцентрического равновесия, на котором должен балансировать мир, населенный брамами.

На основе этой негласной и нигде не декларированной конвенции и выстраивается вся социальная культура общества, которую Юнг называет «коллективным бессознательным», деля его на архетипы. По Фрейду, эта надстройка над самосознанием, которое он согласно традиции понимает как сознание и называет «я», образует сверх-я, содержащее нормы, запреты, табу и прочие ограничения этого первичного самосознания. Именно отказ самосознания «подписывать» эту конвенцию принимает форму детского аутизма. Замкнувшееся в себе самосознание даже не желает встречаться взглядом с окружающими, так как взгляд – это уже начало соглашения. И, кстати сказать, было бы совершенно естественным для такого самосознания отказываться также смотреть на себя в зеркале, ведь в зеркале утрачиваешь свою трансцендентность.

Естественным для любого самосознания было бы такое устройство реальности, которая полностью соответствовала бы его воле. Более всего человека раздражает именно то, что этот мир не обеспечивает ему тот психологический комфорт, который мог бы быть достигнут полным подчинением миропорядка его собственному умственному порядку. И, пожалуй, самая любимая его фраза выражена в коротком латинском Dixi – «Я сказал!» Какое мгновенное наслаждение испытывает человек, произнося эти слова! А если к этому он еще может добавить: «И будет так, как я сказал!», – то это и есть вершина осуществления его тайных устремлений, которые он переносит на своего бога. Ведь бог – это то, чем человек хочет быть. И сказал бог: «Да будет мир», - и стал мир. Мир, в котором он всемогущий. Всемогущество – это желанная для самосознания свобода от законов бытия. Терпимость к другим самосознаниям – это не более чем компромисс, который мы почти всегда готовы нарушить.

Но именно компромисс представляется всеми философами-утопистами как идеальное общество. В этом случае государство, т.е. каста чиновников берет на себя полномочия гаранта этого общественного компромисса. Именно поэтому, по мнению Г. Гегеля, «государство есть воплощение нравственной идеи». От этого заявления остается один шаг до бюрократического социализма и коммунизма, о котором Г. Плеханов говорит так: «Если правильно понятый личный интерес есть основа всякой нравственности, то надо, стало быть, позаботиться о том, чтобы интересы отдельного человека совпадали с интересами человечества. Если человек не свободен в материалистическом смысле этого слова, то есть если его свобода заключается не в отрицательной способности избегать тех или иных поступков, а в положительной возможности проявления своих личных свойств, то надо, стало быть, не карать отдельных лиц за их преступления, а уничтожить противообщественные источники преступлений и отвести в обществе свободное место для деятельности каждого отдельного человека. Если человеческий характер создается обстоятельствами, то надо, стало быть, сделать эти обстоятельства достойными человека».

Оптимистические популистские лозунги всегда хорошо звучат. Разве можно быть против такой благородной декларации? Но что стоит за ней? Плеханов не уточняет, кто и как должен привести в соответствие интересы человека и человечества. Подразумеваемый ответ на «Кто?» известен: это – государство, т.е. все те же чиновники, которые, забыв собственную человеческую психологию, альтруистически примутся за настойку этого многомиллионного хоровода брам, где каждый сам себе бог. Но вот «Как?» остается загадкой по сей день, которая, очевидно, никогда не будет решена.

Наша детская травма, через которую проходят все, заключается в необходимости смириться с присутствием других самосознаний (одним из которых оказываешься в зеркале) и наличием их собственных воль в этом мире. В этом смысле все люди – невротики, ибо отказ от врожденного солипсизма и стал их первым детским неврозом. Глубина этого невроза зависит от компенсационного внимания, которое было уделено окружающими ребенку. И величина его последующего ожесточения и цинизма прямо пропорциональна дефициту этого внимания. Историко-философским выражением этого невроза являются зороастрийская, буддистская, гностическая и экзистенциалистская доктрины о том, что жизнь есть жестокий эксперимент над самосознанием. В сущности, вся мировая история, экономика и политика – это одна неразрешимая психиатрическая проблема. «Жизнь есть страдание» - этот вердикт распространяется на все человеческие времена.

Счастье – это состояние единого бога, который не подчиняется законам мира, бестелесен и не имеет конкурентов. «Горе тем, кто добавляет Аллаху сотоварищей!» - сказано в Коране. Горе всем сотоварищам брамы по этому миру. Для достижения счастья самосознанию необходимо избавиться от тела и конкурентов, подчинив их своей божественной воле. Счастье принципиально недостижимо. И поэтому ближе всего к переживанию счастья самосознание бывает даже не на вершине власти, а во сне. Возможно, сон – это защитный механизм, выработанный эволюционно самосознанием как «комната отдыха» от мира. Недаром в периоды депрессии, когда Синдром брамы переживает очередной кризис, самосознание проявляет большую потребность во сне, чем в периоды благополучия. Сон – это трон Царя Всетворящего.

Именно поэтому воля к власти – это тоска по утраченному солипсизму. Воля к власти есть естественное для самосознания стремление к восстановлению отобранных у него в детстве солипсических прав на мир. Нельзя вернуть себе весь мир, но можно попробовать вернуть себе хотя бы часть этого мира. На этом выстраиваются все карьеры, все капиталы, вся государственность, вся мировая история и политика, вся человеческая деятельность. И когда мелкий служащий, говоря о месте своей работы или проживания, называет его в просторечии «моим бюро», «моим банком», «моей партией», «моим правительством», «моей армией» и «моей страной», эта оговорка выражает его скрытую волю к власти. Этот мир – мой! И я в нем – бог!

Не правда ли?

Миф, Невроз и Социум

«Бог встал в сонме богов, среди богов произнес суд... вы – боги, и сыны Всевышнего – все вы. Но вы умрете, как человеки, и падете, как всякий из князей».

Псалом 81.

Человек рассматривается как политическая, экономическая, административная единица. Он субъект гражданского и юридического права. Он носитель культурных и социальных ценностей. Он производитель и потребитель материальных благ. Наконец, он сам есть физическое тело. Но прежде всех этих ипостасей человек – существо психиатрическое, иначе, по выражению Э. Дюбуа, «между медициной и ветеринарией существовала бы только одна разница – клиентура». Точка зрения всех политических пастырей, убежденных, что психологию общества можно игнорировать или регулировать с помощью законов, т.е. насилия, запретов и умалчиваний, делает различия между человеком и животным и вовсе не существенными. Чудовищность цивилизованного индивида заключается в том, что он, живя в слишком большом сообществе, перестает воспринимать людей по-человечески и начинает оперировать ими как абстракциями: группами, классами, нациями и т.д. Совершенно естественно, что в этом мире периодически происходят войны и революции, тюрьмы полны невротиков, а психиатрические больницы – преступников. И никто уже не знает, где кончается медицина и начинается ветеринария.

Как единица всех упомянутых аспектов человек прежде всего подчиняется законам своего самосознания. Незнание этих законов не освобождает его от того, чтобы в продолжении всей своей жизни подчиняться им. Человек – не абсолютная, а переменная величина, как настаивали на этом экзистенциалисты. И для социальной психологии как психологии масс нет более важного понятия, чем понятие «социум», который так или иначе составляют эти массы. К. Ясперс настаивает: «Если мы признаем коллективное бессознательное всего лишь биологической основой исторически развивающихся возможностей человека, любое сопоставление мифов и символов разных народов в поисках общечеловеческого содержания должно будет осуществляться в отвлечении от исторических аспектов, что само по себе невозможно. Нечто, не историческое, но в то же время общечеловеческое, не может быть постигнуто с точки зрения содержания; оно постижимо только как чистая форма».

Понятие «истина» давно уже изгнано из научного употребления в силу ее субъективности (и осталось в логике лишь как операциональная величина). Ее место заняли более корректные понятия: «теория», «модель», «парадигма» и т.д. В психологии, как науке, непосредственно изучающей субъективное, наиболее подходящим понятием стало слово «миф». В психологическом смысле все научные теории, модели и парадигмы есть мифы аналитического ума, который внутри себя считает их истинными (тут можно вспомнить конвенциализм Пуанкаре). Самосознание всегда живет в глубинном мифе, который гарантирует ему здоровую в психиатрическом смысле жизненную позицию и поэтому воспринимается им как безусловность. Именно поэтому становится возможным для него заявить: «Платон мне друг, а истина дороже». Но при беспристрастном подходе всегда выясняется, что такая истина для субъекта есть ничто иное как миф, в котором он чувствует себя психологически комфортно.

Антрополог К. Леви-Стросс замечает по этому поводу: «Вся психическая жизнь и весь внешний опыт невротика организуются одной исключительной, или доминирующей, структурой, причем катализатором служит некий изначальный миф. Но эта доминирующая структура, равно как и другие, занимающие у невротика подчиненное положение по отношению к первой, характерна и для психики нормального человека, будь он членом цивилизованного общества или членом общества первобытного. Совокупность этих структур и составляет то, что мы называем бессознательным. Вот тут как будто и стирается окончательно разница между теорией шаманизма и теорией психоанализа».

Если пациенту комфортно в его мифе, то чего еще может пожелать ему врач? И профессиональная этика, и здравый смысл запрещают этому врачу высказывать критические замечания об умственных способностях и нравственных качествах пациента. Чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакало. Предъявлять к мифу требования быть объективным – в рамках психологии бессмысленно. Но за границами психологии – это очень даже желательно, поскольку требуя от человека быть объективным, мы призываем его поумнеть. Несомненно, человечеству было бы очень полезно немного поумнеть. Для этого ему нужно сначала просто понять собственные мифы, а уж затем – объективизировать их.

Человеческое самосознание изначально является мифологическим. Будем исходить из того, что в основании всех мифов лежит Синдром брамы. Младенец, можно сказать, рождается с убеждением, что мир является его собственным порождением. Именно ничем не ограниченный солипсизм определяет мировосприятие ребенка. По-настоящему, человек никогда полностью не отказывается от своего солипсизма на протяжении всей своей жизни, выстраивая на нем свою явную или тайную религию собственной значимости и бессмертности. И если поэт в порыве объективного самоуничижения говорит «я – червь», то в следующей строке своей поэмы он обязательно напишет «я – бог». Таковы законы жанра, таково самосознание. И действительно, нуминозное Сознание сопровождает его всегда, отречься от него в принципе невозможно. Это не пытается сделать даже самоубийца: он отрицает враждебный ему мир, но не себя и то нуминозное Я, носителем которого является.

Солипсический тезис – это тупик для самосознания, и он полностью завершается в аутизме. Интуитивно очевидным кажется, что для человека, оказавшегося перед запертой дверью, выбор альтернатив невелик. Он может пытаться (i) открыть эту дверь (напролом или подбором ключей), (ii) застыть в ожидании, когда дверь ему отопрут (как персонаж романа Ф. Кафки, который всю жизнь ждет, когда страж откроет ему дверь Закона), или (iii) пойти в обход, ища другой выход из тупика. Именно из такой логики я вывожу три мифологемы. Их станет больше, если человек способен найти еще какие-то принципиальные решения в этой ситуации (?).

(Следует сказать, что теоретически допустима и четвертая мифологема, но она выходит за рамки традиционной психологии и может быть скорее приписана состоянию Бога (Брахмана), т.е. нуминозного Я. Это – мифологема отстраненного наблюдателя. Таково, по определению восточной философии, идеальное состояние будды, постигшего собственную иллюзорность, или китайского «мудреца», который живет в бездействии. По сути это есть диалектическое возвращение в аутизм на качественно ином, «сверхчеловеческом» уровне. Иначе говоря, если аутизм ребенка заключается в желании иметь мир без конкурентов, то аутизм мудреца завершается в отказе от себя, т.е. от мира, в котором конкуренты уже не имеют значения. Экзистенциальную установку этой мифологемы можно выразить словами Лао-Цзы: «Все люди держатся за свое «я», один лишь я выбрал отказаться от этого». Так далеко в преодолении своего Синдрома брамы человек обычно не заходит. Поскольку эта мифологема не относится к стандартной психологии и в повседневной практике почти не встречается, я, возможно, посвящу ей отдельную статью. А пока ограничимся теми мифологемами, которые охватывают классические состояния психики.)

Самосознание воспринимает мир как фоно-неблагоприятное для него пространство. Это – чужая территория, на которой находится множество удовольствий, но чтобы воспользоваться ими, их необходимо прежде получить: купить, завоевать, украсть и т.д. Младенческое самосознание, благодаря Синдрому брамы, воспринимает мир как фоно-благоприятное пространство, внутренним атрибутом которого является сплошное удовольствие. Иначе говоря, зрелое самосознание считает удовольствие даром, заслугой или приобретением в мире, который содержит лишь вкрапления этих удовольствий, тогда как младенческое самосознание ждет только удовольствий. Если уподобить мир сыру с дырками, то по мнению зрелого человека именно дырки составляют желанное, а по мнению ребенка сам сыр – есть желанное, а дыры в нем – лишь изъяны. М. Фордхам, исследуя самость и аутизм, замечает: «Ребёнок любое лишение воспринимает как нападение». Отсутствие удовольствия не естественно для него.

При этом младенец, солипсически воспринимая мир как продолжения себя, не персонифицирует зло с какими-то конкретными людьми, поскольку их просто еще нет в его феноменологическом бытии. Если лишение, например, голод или холод, и является для него нападением, то это нападение безликих «потусторонних сил» (дыр в сыре) на его фоно-благоприятный мир. В этом смысле у ребенка нет врагов, и он «не помнит зла». Разве нам не следует признать, что детское мироощущение является наиболее благоприятным для самосознания и наиболее здоровым в психиатрическом смысле? Но «потусторонние силы» все чаще приносят ему лишения, и в этих нападениях ребенок начинает узнавать людей. Мир вокруг него персонифицируется. Детское самосознание начинает ассоциировать родителей (и в первую очередь мать) с удовольствием, именно у них оно ищет защиты от остальных людей, которые становятся враждебными. Т.о. младенческие потусторонние силы, несущие лишения, становятся миром чужих людей.

Именно во фрустрации солипсического мироощущения заключается вызревание юношеского самосознания (ср. «метафизическая интоксикация»), а затем и зрелого самосознания («киническая интоксикация»). Взрослеющее самосознание начинает персонифицировать зло в людях. При этом оно впадает в другую крайность. Оно уже не желает принять зло как объективную реальность. Даже когда причиной бедствия оказываются физические законы или обстоятельства, самосознанию хочется найти наличного виновника. Кто-то должен быть виноват! В пожаре обвиняется сосед или прохожий, ответственным за землетрясение становится правительство, а инициатором смертельной болезни оказывается ведьма, дьявол или даже бог. Именно так персонифицированный мир становится фоно-неблагоприятным для самосознания, а люди – конкурентами в получении удовольствий.

Социологами давно замечено, что даже в рамках одного народа и одного государства (чтобы исключить ссылки на «национальный менталитет» и «политическую атмосферу»), частота неврозов и суицидов возрастает по мере урбанизации территории. Статистические исследования показывают, что их процентное количество в густонаселенных метрополиях выше, чем в малозаселенных провинциях. Конечно, здесь следует принять во внимание, что человек так или иначе ограничивает круг своего общения, живя в социальной группе, и в этом смысле приятели, коллеги и соседи жителя миллионного города могут быть тем же, что и деревня для провинциала. Тем не менее, очевидно, фоновая неблагоприятность мира для самосознания возрастает по мере концентрации общества.

Можно сказать, что архаичное самосознание по фоновой насыщенности ближе к инфантильному, и в этом смысле урбанизированное самосознание более «зрелое» и, соответственно, более невротичное. Конечно, если принять во внимание «киническую интоксикацию» самосознания, которое начинает воспринимать других людей лишь как средство собственного удовольствия, наживы и успеха, то фоновая насыщенность меняется на противоположную. Простейший тест на «киническую интоксикацию» человек проходит, когда попадает в помещение, которое оказывается неожиданно многолюдным для него. Воспринимает его психика эту новость как фоно благоприятную или неблагоприятную, узнается в первой же непосредственной реакции самосознания, поскольку позже самосознание способно мгновенно сгруппироваться, выдав уже защитную реакцию, например, догмат социальной любви, за которым можно скрыть как страх, так и агрессию. Нечто подобное говорил Юнг о маске: «Когда мы анализируем персону, то снимаем маску и обнаруживаем следующее: то, что казалось индивидуальным, в основе своей коллективно; иначе говоря, персона была лишь маской коллективной психики. В сущности, персона не является чем-то "действительным". Она - компромисс между индивидуумом и социальностью».

Для урбанизированного самосознания в «кинической интоксикации» идущие мимо обезличенные толпы – это все те же младенческие потусторонние силы, дыры в сыре, но теперь они стали съедобными и их можно использовать в собственных интересах. Как известно, все дороги ведут в метрополию, а она слезам не верит. И в этом – привлекательность метрополии. Эксплуатация человека человеком предполагает наличие людей. В диком лесу даже ограбить некого, а редкий встречный становится братом по разуму. Леви-Стросс говорит: «Отличие психоанализа от шаманизма, хотя он, по существу, является современной формой последнего, определяется в основном тем, что в современной машинной цивилизации место для мифологического времени остается только в отдельном человеке. Комплексы же — эти индивидуальные мифы — тоже сводятся к нескольким простым типам — формам, в которые отливается бесчисленное разнообразие отдельных случаев».

Зрелое самосознание воспринимает мир как желанную, но чужую территорию. Именно поэтому оно живет в какой-то экзистенциальной мифологеме, которая определяет то направление, по которому трансформируется Синдром брамы в психике индивида. Такие экзистенциальные мифологемы должны возникать из неразрешимости солипсического тезиса Декарта: мыслимый мною мир существует как мой собственный, но мой опыт обнаруживает в нем и других собственников. Это – не то же самое, что бессознательные архетипы Юнга: Анима/анимус, Самость, Тень, Персона (маска). Мифологемы можно было бы положить в основу антропологических мифем Леви-Стросса, которых набирается два десятка. Именно поэтому количество таких мифологем ограничено. И все они начинаются с аутической реакции солипсического самосознания на других собственников, которых оно (Пуруша) обнаруживает в мире.

Как уже было сказано, у человека, оказавшегося перед запертой дверью, выбор альтернатив невелик: ждать, бороться или пойти в обход. Это соответствует трем мифологемам. Из них первые две есть либо женская мифологема прекрасной принцессы, заточенной в башню (даже если эта принцесса – золушка), либо мужская мифологема воинственного царя (даже если этот царь – нищий разбойник). При этом половой признак является важным, но не единственным критерием: мужчина может чувствовать себя скованной и недооцененной принцессой (ср. «башню из слоновой кости» Флобера), а женщины еще чаще являют миру воинственных царей (ср. амазонку или «железную леди»).

Что толкает людей идти служить в армию, полицию, надзирательные органы, секретные службы? Понятно, почему человек ищет себе доходное место, престижную работу, легкий труд. Но что поощряет его исполнять в обществе функции, связанные с насилие, вместо того, чтобы избрать себе более миролюбивую и безопасную профессию? Ответ в мифологеме воинственного царя, которая позволяет самосознанию вернуть себе часть солипсических прав над миром, оставаясь при этом формально в правовом поле общества. Именно на карательной службе можно безнаказанно подавлять, унижать и убивать себе подобных. Агрессивная деятельность свойственна именно этому психотипу. «Погоня за адреналином» ничего тут не объясняет, так же как алкоголь не объясняет природу пьянства, а оружие – природу убийств. Без этой мифологемы у государства просто не нашлось бы добровольцев, из которых оно формирует свои карательные органы. Впрочем, без этой мифологемы не осталось бы и большей части преступников. Человек нанимается преследовать и наказывать других не только потому, что государство или мафия согласны платить ему за это, но еще и потому, что ему хочется это делать.

Общество исторически навязывает мужчине и женщине разные социальные роли. Активная мужская позиция, поощряющая в самосознании такие качества как целеустремленность, смелость, предприимчивость, любознательность и авантюризм, полностью укладывается в мифологему воинственного царя. Напротив, женская пассивная позиция требует, чтобы такое самосознание воспитывалось в мифологеме заточенной принцессы, главными достоинствами которой являются скромность, покорность, чувствительность, самопожертвование. По сути, истерика – это единственное средство, которое общество оставляет принцессе в качестве орудия протеста. Как еще ей, заточенной в психологической башне, привлечь к себе внимание окружающего мира? Только кричать.

Истеричность оказывается отличительным признаком этой мифологемы, делая ее носителя аффективным, обидчивым, мелочно эгоистичным, мстительным, но также и мечтательным, восприимчивым, мистичным, религиозным. Если мужчине с детства свойственна именно эта мифологема, то он так же демонстрирует истероидные черты. Прежде всего это проявляется в его неуверенности и, как следствие, в чрезмерной привязанности к матери, братьям, друзьям и, наконец, жене, если она у него появляется. Солипсический Синдром брамы при этом совершенно не получает удовлетворения в принятой на себя мифологеме. Возможно, как раз здесь должны лежать истоки сексуально-половой дезориентации личности, в которой самосознание чувствует себя психологически комфортно не в своей половой группе, а в противоположной. Это, конечно, еще не значит, что дихотомия царь-принцесса биологически заложена в природе человека. Она – социальный фактор, имеющий под собою ту или иную физиологическую оправданность.

Принцесса чувствует себя недооцененной миром и предъявляет окружающим свои требования именно в истерических формах: сценах обиды, возмущения, ревности, в показательных скандалах и суицидальных декларациях. Поскольку такое поведение традиционно трактуется как «женское» и сам мужчина в роли принцессы сознает неестественность собственных реакций, то именно он оказывается часто склонен привнести в свои поступки «мужские» элементы мифологемы воинственного царя. Например, практиковать семейное насилие или совершить показательные убийства других с последующим суицидом. Можно сказать, что маниакальные убийства и террористические акты – это истерика по-мужски, а мужчина в статусе принцессы есть потенциальная бомба с часовым механизмом, которая взрывается либо дома, либо в общественном месте.

Напротив, женщина, принявшая на себя мифологему воинственного царя, полностью избавляется от истерических наклонностей, а вместе с ними – и от части своей женственности. Деловая женщина, женщина-вампир – это фактически царь в юбке. При этом она часто проявляет повышенную воинственность, которую взрастила в себе искусственно, не пройдя через ту школу, которая учит мужчину еще с юности считаться с другими царями, ибо за такое пренебрежение они бывают биты. «Железная леди» иногда поражает зрелых (и битых) мужчин своей жесткостью и бессердечием, а «орлеанская дева» вдохновляет их на безрассудства своей безоглядной смелостью (которая, как подсказывает им их мужской опыт, почти всегда плохо кончается).

Добавим сюда еще одну историю – мифологему страждущего странника, который в глубоком неудовлетворении миром отправляется на поиски священного Грааля. Этот миф, как заметил некогда Х. Борхес, присутствует так или иначе во всем мировом эпосе. Я не хочу утверждать, что этими тремя темами определяется вся экзистенциальная психомифология самосознания. Для этого было бы необходимо указать логическую модель (а еще лучше – найти ей тестовое подтверждение или нейрофизиологический параметр). Так, например, в делении темпераментов (флегматик, холерик, меланхолик, сангвиник) или классификации неврозов (неврастения, истерия, психастения и норма) присутствует простая булева алгебра (00, 01, 10, 11), в основе которой лежат функции возбуждения и торможения в коре и подкорке мозга. Но для мифологем эту модель еще нужно найти.

Чем еще может владеть человек кроме того, что он физически сам произвел за свою жизнь и получил в наследство от своих предков? Физические и умственные способности человека невелики, а несомненной собственностью его могут быть лишь культивированное поле, мастерская, хижина. Однако во все времена в этом мире на одной его стороне жили люди, которые владели царствами, земельными угодьями, корпорациями, флотами, банками, дворцами, драгоценностями, а на другой – те, у кого не всегда была хижина. Прудон, безусловно, прав: собственность, превосходящая ту, что человек способен произвести сам, есть кража чужого труда и чужих прав. Но для солипсического самосознания даже буквальная в юридическом смысле кража есть лишь возвращение себе части собственности над миром, который отобрали у него в детстве. В этот же ряд входит и власть, если понимать вопреки всему цивилизованному лицемерию, что власть – это тоже собственность и ничего более. Мифологема воинственного царя в этом и заключается. Нравственность тут ни при чем. Значение имеют только законы самосознания. Иначе говоря, человека бессмысленно изучать с точки зрения науки о морали. Он – существо солипсическое.