Я. Философия и психология свободы

Остатки врожденного Синдрома брамы выражаются и в том, что никакой статус человек не считает для себя чрезмерны, и никакой дар не кажется ему незаслуженным. Кто-то рождается во дворце, кто-то – в хлеву. И если тот, кто родился обездоленным, может считать это несправедливым (и начать впоследствии необъявленную битву воинственного царя против мира), то родившийся с королевскими правами никогда не чувствует себя оккупантом. Принц, который меняет дворец на пустыню, как Сиддхартха Гаутама Шакьямуни, - это редчайшее исключение из правил. И тут надо сказать, что Гаутама, совершая такой выбор, ищет более высокую альтернативу земному дворцу и, становясь бродягой, в своем собственном понимании совершает восхождение, а не падение. Это и есть мифологема страждущего странника.

Мы можем быть уверены, что побудительным источником такого решения для индийского принца был невроз, т.е. поиск выхода из него. В буддистском каноне говорится: «Изношено это тело, гнездо болезней, бренное. Эта гнилостная груда разлагается, ибо жизнь имеет концом – смерть». То, что Гаутама пришел к такому радикальному решению, относится полностью к особенностям его трансформации Синдрома брамы, который, согласно нашей классификации, принял форму мифологемы страждущего странника (и завершился в мифологеме отстраненного наблюдателя – будды). Дворцы во все времена были полны невротиков, но их обитатели искали и ищут себе другие мифы, которые могут обеспечить им больший или меньший психический комфорт. В таком выборе всегда присутствует волевое усилие (мифологема воинственного царя), а новый миф ложится на плечи человека как неотвратимый рок только в том случае, когда он сам не желает ничего решать (мифологема заточенной принцессы). Свято место пусто не бывает, и от невроза никто еще не умер. Что-нибудь да сложится.

«Человек вне общества или бог, или зверь», - утверждал Аристотель. Человек вне общества – это абсолютное воплощение Синдрома брамы. Как мы уже выяснили, даже свое либидо первочеловек Пуруша может реализовать только в раздвоении, с которого начинается его сексуальная и нравственная жизнь, ибо наличие двоих – это уже социум, в котором возможен не только секс, но и необходимы нормы взаимоотношений, и поэтому, собственно, возникает психология. В самом себе самосознание может найти лишь нуминозное Я. И этот бог не знает наслаждения и боли, а значит не может ведать разницу между добром и злом, с которых начинается любая мораль.

Итак, самосознание само по себе безнравственно. Младенец не предполагает в своих потребностях какой-либо морали. Тем не менее, природа, т.е. все то же панпсихическое Сознание эволюционно вложило в его мозг так называемые «зеркальные нейроны». Известно, что эти зеркальные нейроны в определенной степени воспроизводят ощущения других людей. Например, если мы видим, как кому-то наносится удар, эти нейроны стимулируются в болевой области нашего собственного мозга. Зеркальные нейроны человека могут активироваться, даже если он наблюдает прикосновение к кому-то. А один французский художник вспоминал такую историю из своего детства. Когда он, будучи подростком, впервые посетил театр и под душераздирающую музыку увидел смерть заколотого мечом героя на сцене, он непроизвольно обмочился. Это было нейрофизиологической вершиной его детского «зеркального сострадания».

Однако, прежде чем первочеловек Пуруша, абсолютный носитель солипсического Синдрома брамы, сможет задействовать свои зеркальные нейроны, ему необходимо как минимум впустить в свой мир другого человека. При аутизме именно это и не происходит: ребенок не пускает в свой мир других людей (хотя идет на контакт с животными, в которых не видит конкурентов). Его самосознание не желает выйти из солипсического тезиса о собственной божественности, чтобы перейти к мифологеме воинственного царя, заточенной принцессы или страждущего странника. Все мы – из детства, где всякое лишение было нападением. И даже если мы успешно прошли тупиковую фазу аутизма, то остается вопрос на всю оставшуюся жизнь: сколько людей мы впускаем в своем мир и как далеко позволяем им зайти? Элемент аутизма остается с человеком на всю жизнь. Каждый из нас хоть раз в жизни посылает мир к черту. И только страх первочеловека Пуруши перед одиночеством не позволяет нам отречься от мира окончательно. Хотя именно это происходит с самосознанием в суициде.

Мораль – это не более чем правила поведения эгоцентриков в мире, населенном множеством брам. На пути достижения полного психического комфорта, в просторечии именуемого «счастьем», двумя препятствиями перед самосознанием оказываются физические законы, которые ограничивают его божественность и в конечном итоге даже причиняют боль, и наличие совладельцев в мире, с которыми приходится считаться. Физическое тело есть как средство удовольствия, так и носитель страдания. А страх одиночества наталкивается на чужие эго, как на каменные стены.

Нравственность как таковая происходит из нейрофизиологической дихотомии удовольствия и боли, которая переходит в дихотомию психического комфорта и дискомфорта и завершается в абстрактном дуализме добра и зла, которые, так же как и истина, были справедливо изгнаны из научного употребления. Самой продуктивной для анализа социального поведения личности выглядит концепция психического комфорта. Именно поэтому гораздо более фундаментальным в повседневности социума является вовсе не то, что индивиды думают о добре и зле, а их взаимная нетерпимость друг к другу и к другим социальным группам. В цивилизованном мире все становятся сплошными поборниками добра. Но откуда же все их конфликты?

Говорить, что личность может быть безнравственной, т.е. сознавать свою безнравственность, - значит ничего не понимать в устройстве личности. Живя в мире, самосознание вынуждено как-то относиться к этому миру, т.е. иметь какое-то мировоззрение. Иначе говоря, мозг вырабатывает и хранит в себе мифологему как непротиворечивую положительную парадигму, которая и определяет набор экзистенциальных ценностей этого человека. Мозг защищает эту парадигму от «отрицательной» информации. Человеческая психика устроена так, чтобы в любом положении находить себе оправдание и повод для самодовольства. Мозг использует для этого такие механизмы как вытеснение, рационализация и прочее. Иначе говоря, мозг с легкостью сам себе лжет. Что есть истина? Десять человек были участниками одной сцены. Попросите их рассказать, что произошло, и каждый расскажет свою историю, в которой именно он будет выглядеть наилучшим образом (конечно, в его собственном понимании лучшего). И никакой детектор лжи не поможет выявить истину. Ибо речь идет не о фактах, а об их интерпретации (и прав Ницше: нет фактов, все – лишь интерпретация). Вы считаете, что это облако похоже на верблюда? А я думаю, это – кит. При чем тут детектор лжи? Просто у нас разные парадигмы.

Информация, противоречащая парадигме, воспринимается самосознанием как негативная, как психогенный шум, который необходимо подавить. Реакция формируется автоматически, на уровне физиологии мозга. Человек непрерывно сталкивается в процессе своего бытия с событиями, поступками и речами других, которые вызывают у него раздражающее чувство и отвергаются им. Это не требует от него сознательных усилий. Люди по-разному реагируют на окружающий мир и даже по-разному воспринимают одно и тоже явление. Кого-то оно возмущает, кого-то оставляет равнодушным, а кому-то даже нравится. И это происходит помимо их воли, ибо таковы их парадигмы. Если мышление свое человек так или иначе осуществляет сам, но чувства рождаются в нем непроизвольно от него. Ему редко удается их контролировать. Почему человек чувствует так, как он чувствует? Что такое вообще – чувство? И чем оно отличается от физиологического ощущения, например, болевого, вкусового, эротического?

Мозг работает как двузначный логик. Ощущение рождается на уровне рецепторов тела и поступает в мозг как информация. Все остальное сводится к пороговой оценке интенсивности полученного сигнала, который воспринимается либо как боль, либо как удовольствие, а незначительные сигналы мозг попросту игнорирует. Но чувства относятся к более интеллектуальной области психики и при этом, как мы уже говорили, не контролируется интеллектом, а проявляются спонтанно как ощущения. Лицезрение какой-то сцены (скажем, картины или текста) уже не связано с болевыми ощущениями человека, но при этом воспринимается им как приятное или неприятное. Ведь недаром мы путаемся при различении своих физиологических ощущений и психологических чувств. Хорошая музыка доставляет нам наслаждение, а безобразная картина ранит нас. Но музыка – не еда и не секс, а живопись – не зубная боль. Откуда такие реакции?

На уровне мозга чувства, как и ощущения, порождаются информацией, поступающей к нему из внешнего мира. Но музыка, если только она не превратилась в грохот, разрушающих барабанные перепонки, не может в принципе нести болевые ощущения. Откуда же на лицах слушателей слезы и восторг (или ничего, поскольку мозг проигнорировал эти звуки)? Все дело в парадигме самосознания. Если новая информация не противоречит парадигме, мировосприятие самосознания не страдает, и мозг просто добавляет эту информацию в базу памяти. Если же информация не согласуется с парадигмой, мозг выдает негативную оценку ей, и самосознание раздражается, негодует, приходит в ярость. Человек вовсе не защищает истину (хотя ему хочется так думать), он всегда отстаивает свою непротиворечивую парадигму, которую пестовал годами, десятилетиями.

Парадигма сама по себе инертна. Она может измениться только под воздействием психогенного шума, превысившего уровень, с которым самосознание могло справиться, попросту игнорируя этот негативный шум и вытесняя из памяти. Выражаясь в технических терминах, переустановка всей нейронной системы – очень затратная процедура, которая требует много энергии. И поэтому мозг идет на нее крайне неохотно. Невроз – это потрясение структур мозга, приводящее к его энергетическому истощению. Мозг не хочет невроза, а человек не хочет видеть, слышать и знать то, что ему неприятно. Он бессилен против болевых ощущений, но у него есть возможность лавировать среди чувств.

В социальной психологии существует так называемая «теория диссонансов». Она так же исходит из того, что мозг по своей природе – двузначный логик, и на уровне своего восприятия мира стремится к непротиворечивости, которая, вообще говоря, не имеет никакого отношения к истине и нравственности. Это – поиски микромифа для каждой конкретной ситуации. Так, например, двум группам испытуемых было предложено выполнить ряд рутинных вычислений. При этом первой группе сказали, что этот тест – важный научный эксперимент. Второй же группе было внушено, что это простая формальность, необходимая для отчетности. Затем каждой из групп было предложено оценить степень свой заинтересованности. У первой группы не возникал диссонанс – ведь рутинная работа, как ей сказали, имела несомненную ценность. Для членов второй же группы такого оправдания своих действий не было. Им было ясно сказано, что скучная работа является ко всему прочему еще и напрасной. Перед ними возникала дизъюнкция, которая в точном соответствии с законами формальной логики оказывается неприемлемой, если только оба ее члена неприемлемы: скучное или бесполезное. Тут не из чего выбирать. Поскольку вторая составная была подкреплена авторитетов исследователей и поэтому являлась константой диссонанса, то устранить его можно было лишь через создание мифа о собственной заинтересованности. Так члены второй группы уверяли других и самих себя, что им не было скучно складывать, делить и умножать числа.

Бейтсон полагал, что система «двойного противоречивого послания» создает для мозга шизофреническую ситуацию, от которой мозг отчаянно защищается. Именно этот консерватизм психики не позволяет самосознанию легко перейти от одной парадигмы к другой. Смена ценностей в мозгу подобна тому, что происходит с конденсатором, накопившим разность потенциалов на полюсах, которая превосходит его емкость. Он разряжается.

Смена ценностей для человеческой психики всегда сопровождается болезнью. Мозгу, который по природе своей является двузначным логиком, в этом случае необходима переустановка старой парадигмы, которая уже не справляется с потоками «вирусов», и они воспринимаются как информационный психогенный шум.

Так, фарисею Саулу, лютому гонителю христиан, чтобы стать апостолом Павлом, пришлось пройти через нервное потрясение по дороге в Дамаск, которое, по его собственному признанию, сопровождалось кратковременной потерей зрения и галлюцинациями. По некоторым фактам из «Деяний апостолов» и собственных посланий Павла можно предположить, что это апостольское прозрение положило начало эпилептическим припадкам у него. Что же случилось с ним? Его самосознание, принявшее статус воинственного царя, как и всякое другое самосознание в таком состоянии, перестало отличать «истину» от собственного психического комфорта. Известно, между прочим, что при хирургическом разделении коммуникационного моста между полушариями мозга, эпилептические припадки у больных прекращаются (конденсатор тоже перестает разряжаться, если в него ввести диэлектрик). Вероятно, гонимые христиане вызывали у фарисея Саула невольную симпатию (которая накапливалась на одном из «полюсов» его мозга). Иначе говоря, мифологема страждущего странника в его собственных глазах становилась привлекательнее мифологемы воинственного царя, сражающего за истину, смысл которой сводится к тому, что «мне должно быть психически комфортно в этом мире».

То, что заставило Гаутаму покинуть дворец, вынудило Павла перейти в стан врага. Так он пришел к мифу о Сыне Божьем, который принес всем земным царям то, что опровергает буддистский канон «гнилостной груды и смерти», – вечное царство. Вот только станут ли там все воинственные цари овцами? Психологическое знание говорит, что эго и есть самосознание, и Синдром брамы может окончательно исчезнуть только вместе с этим самосознанием, растворившимся в нуминозном Сознании. Выражаясь в религиозных терминах, в царстве небесном не может быть человека. Там нет места его солипсической душе.

«Истинным является все то, что я думаю и чувствую», - таков девиз парадигмы любого здорового в психиатрическом смысле самосознания. Человек не может изменить восприятие себя и тождественного ему мира так же просто, как сменить штаны. И если, в частности, бывшие приверженцы какой-либо доктрины с легкостью переходят на сторону оппонентов, то все это – фарс и политическая игра. Какими были их мозги, такими и остались. Как шутил Н. Бор: «Ученые не меняют взгляды, они вымирают». Люди могут изменить свои взгляды только через невроз… или смерть.

Невроз – это, по-настоящему, единственная человеческая добродетель, ибо само стремление к праведности и любовь к истине есть уже невротическое состояние. Недаром таких людей принято называть «странными». Только через невроз самосознание способно преодолеть некоторую часть своего изначального субъективизма. Невроз – это признак интеллектуального и нравственного роста личности, которая уже не может жить в прежней парадигме. Но на психофизиологическом уровне эта добродетель вредна для здоровья. И мозг обычно выбирает здоровье, а не праведность и любовь к истине. Много ли в мире подлецов, воров, мошенников и прочих нарушителей общественных норм, которые переживают невроз раскаяния? И они вовсе не выглядят «странными». Иначе их следовало бы лечить, а не наказывать. Значит ли это, что они не ведают, что творят? В этом мире все знают, что хорошо и что плохо. Заповедям Моисея уже три тысячи лет. Но их мозг отчаянно защищается. На кладбищах мира нет ни одного надгробия, где в эпитафии значилось бы: «Его замучила совесть». Экзистенциализм человека заключается в двух постулатах: все, что я думаю, правильно, и все, что я чувствую, оправданно. Самосознание не может считать свои мысли ложными, а свои желания - порочными. Такое состояния для мозга оказывается как раз невротическим, т.е. психологической травмой. А травмой является все, что разрушает его Синдром брамы. Тут круг замыкается.

То, что нарушение общественных норм вовсе не приводит всякого человека к невротическому состоянию, означает только то, что каждый человек сам для себя определяет нравственные нормы («киническая интоксикация»), а вовсе не усваивает их автоматически из воспитательных запретов. Можно сказать иначе: нравственно-правовые нормы общества являются выражением скорее пожеланий этого общества, чем его действительной морали. И поэтому общество оказывается с точки зрения всякого индивида лицемерным. Тюрьмы могли бы иметь оправдание только как «инкубаторы неврозов», но единственное, что им удается, - это вызывать у человека депрессию, ожесточение и еще большую «киническую интоксикацию». Каждый нарушитель закона в свое оправдание (которое он говорит самому себе, но не произносит вслух) мог бы заявить: «Этот мир не является тем, чем изображает себя. Этот мир обманул мои ожидания. Я – беру свое. Я - мститель».

И в дарвинистском «инстинкте выживания» (ведь смерть индивида есть недопустимая смерть бога), и в марксистской «жажде к наживе» (как возвращении себе собственности над миром), и в ницшеанской «воле к власти» (как восстановлении естественных солипсических прав, отобранных в детстве) проявляется все тот же Синдром брамы. Сюда можно привязать и либидо Фрейда, и самость Юнга, и индивидуализированное стремление к превосходству Адлера, и феномен интерперсональной тревожности Салливана, и нейрогормональный нарциссизм Лакана. Нравственная история личности – это история более или менее успешного распада его солипсической парадигмы.

Тесты IQ, несомненно, выявляют некоторые аспекты интеллекта. Но они не вполне отражают наше интуитивное представление о том, что значит быть умным. Частично это выражается в том, что для слова «ум» в нашем языке имеется синоним «мудрость». А мудрость мы уже никак не связываем с уровнем образования и логическими способностями. Иначе глупцами были бы все наши предки и творческие натуры. Если приравнять наше интуитивное понимание глупости к инфантилизму, а инфантилизм считать ярко выраженным солипсизмом, который характеризуется пренебрежением к другим самосознания, к их знаниям и опыту и, как следствие, «эмоциональной тупостью» индивида, то мудрость заключается в преодолении Синдрома брамы. Иначе говоря, ум человека – это степень его свободы от самого себя. Только в таком состоянии ум раскрепощается и становится отзывчив к другим самосознания (а значит и к тому, чтобы учиться у них). Экзистенциалист Ж.П. Сартр, мастер произносить глубокомысленные банальности, прав: «Человек – не более чем то, что он делает с самим собой». Но лучше сказать наоборот: человек – это то, что он не делает с самим собою. Он не делает невроз.

Леви-Стросс, стремясь объяснить неврозы мифами, делает это с позиций индивидуальной психиатрии, цель которой помочь пациенту обрести душевный покой, т.е. избавить его от «мук совести». Он говорит: «Многие психоаналитики будут отрицать, что психические констелляции, возникающие в сознании больных, представляют собой миф, они могут ссылаться на то, что это — имевшие место события, которые иногда можно датировать и подлинность которых можно проверить, опрашивая родных и близких пациента Мы не сомневаемся в реальности этих фактов. Но стоит поразмыслить над тем, что именно дает в психоанализе терапевтический эффект. Является ли терапевтическая ценность лечения следствием того, что возрожденные в памяти ситуации были реальными, или травмирующая сила этих ситуаций была следствием того, что, когда они возникали, субъект воспринимал их в форме живого мифа? При этом мы считаем, что травма не может являться неотъемлемым внутренним свойством какой-либо ситуации; существует только возможность, что какие-либо события на фоне определенного психологического, исторического и социального контекста будут индуцировать эмоциональную кристаллизацию по образцу уже существующих в психике структур».

Хочется предположить, что причиной невроза является отказ инфантильного самосознания пройти через этот невроз. Такая логика может показаться странной. Но столь же странной выглядит и логика приобретения иммунитета, известная со времен Пастера. Здесь тоже можно сказать, что причиной болезни организма является его отказ принять эту инфекцию. Конечно, для того, кто умер от чумы, весьма слабым утешением могло бы послужить то, что он, в конце концов, приобрел иммунитет от всех болезней. Но ведь именно так создается резистентный механизм. Приобрести иммунитет можно лишь пройдя через болезнь. В этом смысле подавление инфекции антибиотиками столь же правомерно, как и подавление невроза антидепрессантами. Все это спасает или облегчает жизнь пациента, но лечит ли оно его по-настоящему? И если в случае инфекции речь может идти о жизни и смерти человека безотносительно к тому, чем он является (праведником или грешником, джентльменом или негодяем), то во втором случае проблема не является смертельной, но касается как раз его человеческой сути. Человек – это то, что он не делает с собою. Историю личности можно представить следующей диаграммой.

Естественное состояние психики – непрерывно получать информацию из внешнего мира, и в этом смысле ее социализация есть процесс непрерывного «информационного заражения». Для самосознания ложным является все то, что оказывается ложным для его парадигмы, которую мозг стремится сделать непротиворечивой. Т.о. детектор ошибок мозга обслуживает вовсе не истину и даже не здравомыслие, а исключительно парадигму, в которой живет это самосознание, хотя сам индивид трактует ее именно как пресловутую «истину». На нее же работают и все защитные механизмы мозга, вытесняя и рационализируя «информационные вирусы».

Известный афоризм «Платон мне друг, но истина дороже» в психоаналитической расшифровке должен звучать так: «Платон приятен моей мифологеме, но парадигма моему самосознанию дороже». Этот Платон начинает говорить абсолютную ложь и клевету, если его высказывания так или иначе разрушают мою парадигму. Именно так при определенных состояниях парадигмы для самосознания внешняя информация становится по преимуществу психогенным шумом, который меняет благоприятный фон на неблагоприятный. В подобной ситуации самосознанию лжет весь мир, клевещет установленный порядок вещей, от которого хочется закрыться. Это – и путь к атараксии, и путь к шизофрении. Самосознание может отвергать действительность с нравственных позиций, а может подсознательно заменять ее другой действительностью, в которой ему комфортно.

Согласно схеме каждое инфантильное самосознание рождается в солипсическом синдроме Брамы и неизбежно вступает в конфликт с миром, защищаясь от него аутистическим реакциями. Любой ребенок в той или иной мере проходит через аутизм, демонстрируя порою потрясающую замкнутость, при которой от него невозможно добиться ответа. Молчание и опущенный в землю взор знакомы всем родителям. Детская психика не только отвергает чувство вины, но часто не принимает и радушное внимание окружающих. Это – всегда солипсическая реакция. Однако аутизм – это тупик для психики, выходом из которого становится та или иная компромиссная мифологема, снимающая неблагоприятность фона для самосознания.

Но и после этого парадигма ювенального самосознания продолжает подвергаться информационному шуму, который ведет самосознание в невроз. Он может разрешиться в новой мифологеме. При этом между двумя такими состояниями может вклиниться эпилепсия (если считать криптогенную эпилепсию психогенной). В частности, религия, определенная Фрейдом как «общечеловеческий невроз», является сквозной для всех парадигм человека. Самосознание, находя себя носителем нуминозного Я, снаружи обнаруживает огромное количество точно таких же самосознаний. Это противоречие между внутренним солипсическим ощущением, от которого невозможно отделаться, поскольку оно совершенно оправданно, и внешним окружением, вынуждающим самосознание к социализации, и создает невротическое сопровождение индивида (даже если индивид исповедует атеизм или агностицизм).

Именно поэтому смирение, пропагандируемое во все времена как философская и религиозная добродетель, есть великая психотерапевтическая сила, излечивающая от невроза и более глубоких душевных расстройств. Невроз необходимо принять, а в смысле душевного роста личности его даже следует желать и приветствовать. Посмотрим на историю того же Павла не в рамках индивидуальной психотерапии, имеющей своей целью помочь человеку обрести душевный комфорт, но расширим взгляд до социальной психологии, предполагающей такое устройство общества, которое обеспечивает комфортное состояние каждому его члену. Ведь если всех преступников следует лечить, то лечить их нужно от самих себя, т.е. от той душевной патологии, которую они приобрели именно в обществе, а не взрастили это зло в изолированных недрах своего разума.

Понятно, что толкает человека к борьбе за жизненные блага. Инстинкт выживания, который наиболее полно реализуется в мифологеме воинственного царя. Что заставляет человека искренне преследовать инакомыслие? Парадигма, в которой он живет. Инакомыслящий – это тот, чья парадигма вступает в противоречие с парадигмой преследователя. Именно сопротивление «истине» в виде чуждой парадигмы вело Павла в невротическое состояние, при котором он «избивал, влачил в темницу и на казнь» своих христианских оппонентов, людей, очевидно, совершенно смирных, не клеветников, не воров, не убийц, не прелюбодеев и даже не богохульников, которые никак не посягали на его жизненные блага. И тем не менее, они посягали на его инстинкт выживания именно в том смысле, что разрушали его собственную парадигму. Вопрос этот очень важный, поскольку вся история человечества, как мы ее знаем, по сей день делается именно такими людьми с гипертрофированной волей к власти, т.е. личностями, живущими в мифологеме воинственного царя, который компенсирует свой невроз войнами и тиранией. Несомненно, для любого самосознания возможность расправиться со своими политическими конкурентами и отправить армии на битву за свою парадигму, прикрытую национальными интересами, – это прекрасная психотерапия. Миром правят те, кого следует лечить вместе с тюремными обитателями.

Павла делало негодяем его упорное нежелание изменить самого себя, т.е. смириться с миром. «Божье царство на земле» – это всего лишь всеобщий компромисс, при котором все волки становятся овцами, отказавшись от мифологемы воинственного царя, этого «борца за правду», т.е. за свой солипсический комфорт, при котором «есть только я, а все остальные – подделки». Для Павла это кончилось эпилепсией (а для кого-то инсультом, инфарктом, манией, психозом), но именно смирение помогло новообращенному апостолу, во-первых, обрести душевный покой, а во-вторых, стать более нравственным существом. Кажется, он и после этого не стал милейшим человеком. Его миссионерские походы сопровождались скандалами и распрями, но теперь он, по крайней мере, призывал не к насилию, а к любви и смирению. Мир овец, несомненно, стал бы лучше, если бы все волки в нем переболели неврозом.

При этом можно, конечно, говорить о нравственном восхождении или нисхождении личности в процессе ее бытия, но нет психологического смысла в том, чтобы упорядочивать мифологемы по шкале нравственных, культурных или каких-либо других ценностей. Самосознание может переходить от одной мифологемы к другой или даже возвращаться к прежней под воздействием обстоятельств, так или иначе меняя свою парадигму в сторону наибольшего комфорта. Робкий ребенок, избегающий шумных уличных компаний, молодой азартный игрок, просаживающий последние деньги в казино, пожилой алкоголик-социопат, презирающий общество, и богомольная старуха, ожидающая Второго Пришествия, могут жить в одной и той же мифологеме заточенной принцессы, но сопровождающие их парадигмы будут иметь при этом, несомненно, разную интеллектуальную сложность.

Возможно даже, что это – история одной и той же личности. В детстве эта личность (заточенная принцесса) не могла дать отпор сверстникам (воинственным царям), в юности – отстоять свое мнение перед родителями, в молодости она пыталась компенсировать свои неудачи авантюрами («мне должно повезти!», - твердит себе каждый авантюрист, ибо удача для него – будто приданное принцессы). Наконец, в зрелости это самосознание пристрастилось к алкоголю или наркотикам (так и не дождавшись, что Страж отворит ему двери в солипсический мир, где желания исполняются волшебным образом, а удача становится верным спутником воли), а старея «обрело Бога» (нуминозное Я, которое дарует вечный покой заточенной душе).

Рассмотрим еще один возможный вариант развития этой истории. К какой мифологеме может быть отнесен серийный убийца? Это, как правило, – незаметный, замкнутый человек, неудовлетворенный своим социальным статусом и подсознательно мечтающий что-то доказать миру и прославиться. В какой мифологеме живет такой убийца? Психиатры в анализе этой патологии (не считая ставшее фрейдистским штампом «сексуальное насилие в детстве») почти всегда констатируют наличие в психике нарциссических элементов. А нарциссизм является как раз отличительной чертой мифологемы заточенной принцессы. И что толкнуло того же «норвежского стрелка» на действия, благодаря которым мы его знаем и как раз сейчас обсуждаем? В каком-то смысле он тоже «обрел Бога» и теперь жаждет приблизить Второе Пришествие (ведь его политическая программа подразумевает: Апокалипсис настанет, если тысячи принцесс последуют его примеру). И если даже при этом он получал «приказы с неба», что подразумевает шизофренические тенденции, то и это не отменяет мифологему заточенной принцессы.

Человек, живущий в таком состоянии психики, подсознательно, инстинктивно ищет для себя выхода из этой ущербной для самосознания парадигмы и часто находит для себя выход в тирании над близкими. Таковы религиозные семьи, где отец, мать или оба супруга сурово ограждают своих детей от того самого мира, в котором они чувствовали себя всегда беззащитными, беспомощными, брошенными детьми. Таковы тоталитарные секты, предводители которых приписывают себе качества нуминозного Я, т.е. божества для «избранного» круга лиц. Эти духовные лидеры, проповедующие смирение и общую собственность, склонны устанавливать для себя в сектах гаремные порядки и вместе с тем внушать свои адептам апокалиптические настроения, которые близки им самим. В мифологеме принцессы мистицизм, сексуальность и суицидальность сочетаются и дополняют друг друга. Ведь недаром в интуитивном восприятии людей колдовство издревле ассоциировалось с развратом и шабашами на кладбищах.

Несомненный психологический факт заключается в том, что пуританин, исповедующий самые строгие религиозные догматы, непротивление злу и вегетарианство, как ни странно, очень близок к тому, кто оказывается вдруг повинен в массовых убийствах окружающих. Святошу, сексуального маньяка и террориста-смертника следует относить к одному и тому же психотипу. Возможно, апостол Иоанн, Джек-Потрошитель, глава «Народного храма» Джим Джонс (по приказу которого 912 сектантов покончили с собой или были убиты, включая 276 несовершеннолетних) и Андерс Брейвик – это одна и та же личность в разных исторических и социальных условиях?

Более того, для развития шизофрении вообще благоприятна именно эта мифологема, как самая пассивная и безнадежная жизненная позиция. Для персонажа Кафки, который всю жизнь ждет, когда ему отворят дверь Закона, было бы желанным такое раздвоение реальности, в которой неумолимый Страж стал бы тайно давать ему подсказки, как выйти из этого экзистенциального ступора. В общей для всех реальности этот Страж безмолвствует, но когда они остаются наедине, он сообщает персонажу «сверхценную информацию». Кафка просто не успел рассказать нам эту историю до конца. Разве не это угадывается в пафосных признаниях «норвежского стрелка»? По крайней мере, статус заточенной принцессы стал для него теперь буквальным, а башня обрела физические очертания тюрьмы или больницы, в которой он скорее всего сохранит свою парадигму и не переживет невротическое раскаяние Павла.

Все человеческое – это Синдром брамы. Путь к его осмыслению для самосознания лежит через невроз. Совершенно естественно то, что вся мировая литература в ее лучшей части – это художественное изложение невротических состояний людей. Совершенно естественно и то, что самые популярные темы литературы и кино концентрируются вокруг мифологемы воинственного царя. Залог коммерческого успеха боевика, детектива или триллера заключается вовсе не в том, что добро там побеждает зло, а в том, что герой полностью реализует свой синдром Брамы, шагая к своей цели по трупам врагов. Такие бессознательные ассоциативные предпочтения публики свидетельствуют о том, что подавляющее большинство человеческих индивидов живет как раз в этой мифологеме. Вероятно, она является единственной в зоопсихологии. Но даже спроецированный коллективным разумом в Творца Вселенной ревнивый человеческий Бог тоже живет в мифологеме воинственного царя, ничем не отличаясь по своей психологии от животного. Стоит ли удивляться тому, что мир оказывается так же жесток и несправедлив, как и джунгли? Ведь это и есть, по выражению Т. Гоббса, « война всех против всех», солипсическая война самосознаний, в которую вовлечены звери, люди и боги.

Наше психо-историческое резюме может быть таково. Несомненно, самые масштабные преступления в мире производят воинственные цари, инициаторы всех войн, тоталитарных режимов, восстаний и революций. А самые противоестественные преступления совершают заточенные принцессы, попавшие под воздействие «открывшейся им истины». Когда же такая принцесса оказывается у власти, из нее получаются самые знаменитые исторические злодеи, всегда, заметим, склонные к мистицизму: Ироды, Калигулы, Нероны, Иваны Грозные, Гитлеры. Эта мифологема находится ближе всего к тому, что Адлер называл «комплексом неполноценности». Ее часто сопровождают нервозность, мнительность, мечтательность и отягощают физические недостатки, дефекты речи.

Иначе говоря, заточенная принцесса – это почти всегда золушка. А сказочный принц-освободитель чаще всего не является и, в конце концов, может стать «обретенным Богом». Разве все монастырские «невесты Христа» и принявшие схиму монахи не золушки? Но этими же золушками оказываются ведьмы и колдуны, т.е. женщины и мужчины, склонные совершать манипуляции, которые по их мнению являются магическими и воздействуют на другие самосознания через нуминозное Я.

Итак, мифологема воинственного царя является самой агрессивной и кинической, хотя именно она отражает извечные социальные ценности: открытость, жизнелюбие, энергичность, смелость, честолюбие, предприимчивость, карьеризм, сексуальность и разумный эгоизм. Мифологема же заточенной принцессы противоположна ей. Она изначально нарциссическая и суицидальная. Эта мифологема присуща социальным неудачникам в смысле предыдущей мифологемы и мистическим натурам: монахиням и затворникам, ведьмам и магам, самоубийцам и маньякам. Если говорить о либидном аспекте психики, то, вероятно, садизм и мазохизм проявляются именно в этих двух мифологемах. Принцесса хочет любить своего неумолимого Стража до самоистязания, доказывая ему свою верность. Царь же сам желает быть объектом страдальческой любви, ибо она выглядит самой естественной для Синдрома брамы, утратившего любовь этого мира в младенчестве.

Напрашивается вывод, что самой оптимальной и в нравственной оценке, и в комфортном психологическом качестве остается мифологема страждущего странника. Это и есть поиск свободы личности из тупика солипсизма. Кажется, такова обычная стезя проповедников, философов и ученых. Однако же, проповедник может оказаться «волком в овечьей шкуре», т.е. воинственным царем, единственная цель которого – завоевать мир. Именно эти ряженные волки начинают охоту на ведьм, сожжение еретиков (ср. метаморфозу Павла) и крестовые походы, которые ныне принимают форму религиозного терроризма, охватывающего весь мир. Сакральный царь, который защищает святыню, истину или отечество, - ведь это воплощение любого нынешнего политического проповедника и государственного лидера. При том совершенно не важно, с какой он стороны, ибо это – война одних и тех же царей. Лютые враги в этом мире чаще всего оказываются из одной мифологемы.

Страждущий странник в роли ученого тоже может оказаться ряженным царем или принцессой. Такой царь очень ревнив к титулам и более всего озабочен созданием собственной школы. Классическим примером тут может послужить история честолюбивых отношений Ньютона с коллегами-астрономами и его недостойная борьба с Лейбницем за историческое первенство в открытии интегрально-дифференциального исчисления. Почему вопрос приоритета оказывается среди «ученых мужей» таким же важным, как и среди архаических богов? Еще более показательна история «отца психоанализа» Фрейда, разорвавшего отношения с непокорным «наследником» Юнгом (комплекс Эдипа, кстати сказать, полностью укладывается в мифологему воинственного царя).

Ряженная принцесса в роли ученого, напротив, может быть равнодушна к титулам и школам, но не находить для себя полного удовлетворения в науке и видеть его еще меньше в научном сообществе (ср. недавнее отречение Г. Перельмана от наград и званий). Сошлемся здесь на самоубийство П. Эренфеста, в некрологе на неожиданную смерть которого (самоубийства заточенных принцесс всегда кажутся окружающим неожиданными) Эйнштейн написал: «Эренфеста обкрадывало критическое чувство». Можно ли назвать это «критическое чувство» адлеровским комплексом неполноценности? Психологически несомненно, что никакое научное достижение не освобождает самосознание от самого себя и своей мифологемы. Например, Л. Толстой, будучи всемирно известным автором и основателем религиозно-анархической секты «толстовцев», пишет повесть, основанную на сомнительном историческом слухе о том, что император Александр 1 не умер, но скрылся в Таганроге под именем простолюдина. И сам граф, в конце концов, тайно покидает Ясную Поляну, словно подтверждая, что прожил жизнь в мифологеме заточенной принцессы и теперь хочет стать страждущим странником без всяких аллегорий.

Именно поэтому все великие нравственно-философские учения создаются умами, пережившими глубочайший невроз. В этом смысле они есть психотерапевтические теории. Гаутама, например, игнорировал вопросы о физическом устройстве мира и приводил своим ученикам такую притчу. К больному пришел врач, но родственники стали тщательно расспрашивать врача о его родословной, биографии, врачебной квалификации и т.д. Пока велся этот допрос, больной умер. Нечто подобное говорил Иисус своим ученикам: «Не здоровые имеют нужду во враче, а больные». Чтобы излечиться, необходимо прежде заболеть.

«Мысль есть зло», - говорил христианский богослов Тертуллиан и был совершенно прав. Мысль ведет к неврозу. Вера тут не поможет. Человеку необходим невроз знания. Можно сказать, что душевные болезни – это расплата за грех умственной лени. В большинстве своем люди плохо понимают и совсем не контролируют собственную психику. Как показывает современный опыт, некоторым из них проще изменить свое тело, чем свою психику. Неврозу, который отделяет одну мифологему от другой, они предпочитают пластическую хирургию и гормональную смену пола. Иногда им легче спиться или покончить с собою, чем вмешаться в работу своего мозга. Еще легче им убить того, кто оказался на пути их солипсических притязаний.

Гамлет у Шекспира говорит о своем отце: «Он человек был!». Человек есть существо, имеющее нравственность. Но нравственность – это тоже психиатрическая категория, основная из всех этих категорий. Мы приходим к определению: человек есть существо невротическое. И теперь, сняв всю поэтическую, философскую и психологическую шелуху с этого понятия, можно сказать: все психиатрические пороки человека есть лишь следствия его подсознательного самообожествления. И что бы там еще ни было положено в основу личности, оно лишь выражает его первородный Синдром брамы.

Здоровое состояние психики есть животное состояние психики. А психически здоровое общество – это гоббсовская «война всех против всех». Социальные группы, будь то банда или государство, создаются индивидами лишь с одной целью: победить общего врага, используя друг друга как орудие. Но как только этот враг оказывается разбит, война начинается среди победителей. Ведь это – мир воинственных царей, где каждый хочет реализовать свой синдром Брамы. СССР, США и Великобритания разбили Германию. Холодная война между ними началась еще до того, как успели водрузить флаг над Рейхстагом. Кажется, это называется высокой политикой? «Чума на оба ваши дома!» - восклицал Меркуцио, умирая меж двух враждующих семейств.

Издревле говорится: страдание очищает. От чего же оно очищает? От человеческого. В основе невроза лежит препятствие, которое в принципе не может быть устранено, ибо таково само устройство мира. Только проходя через невроз, самосознание может измениться так, чтобы, оглядываясь назад, испытывать подобное чувство:

Когда б властелином судьбы своей стал,

То я заново б всю ее перелистал,

И, безжалостно вычеркнув скорбные строки,

Головою б от радости небо достал. (О. Хайям)

Или:

И с отвращением читая жизнь мою,

Я трепещу и проклинаю,

И горько жалуюсь и горько слезы лью. (А. Пушкин)

Без невроза самосознанию остается лишь сожалеть о том, что оно не может повторить все это еще раз: наесться, напиться, совокупиться, солгать и забить конкурента до смерти. Невроз – это и есть страдание. Преодоление невроза возможно только через отказ самосознания от части самого себя, в идеале – от всего себя. От инстинкта выживания, от жажды к наживе, от воли к власти, от либидо, от стремления к превосходству, от динамической тревожности, от подсознательного нарциссизма, от бессмертной души, в основе которой лежит человеческий бог. Можно сказать, что самосознание оказывается максимально солипсическим в момент своего рождения, а вся его дальнейшая экзистенция сопровождается неизбежными утратами, в которых оно вынуждено отрекаться от эгоцентризма. В окончательном смысле, невроз, в основе которого лежит эго, разрешается только в отрицании этого «я», т.е. в отрицании человеческого самосознания, после которого остается лишь нуминозное Сознание.

В этом мире всякий нравственный призыв должен быть приглашением к неврозу. Чаще всего человек ничего не хочет знать о себе, а разоблачения своей души воспринимает как посягательство на святыню. Тертуллиану следовало выразиться откровеннее: «Мысль есть зло, потому что правда есть клевета». Имейте мужество мыслить. Имейте мужество оклеветать себя. Имейте мужество заболеть. «Блаженны алчущие, ибо они насытятся».

Нейронаука, Квантовая психология и Логос

Смертные говорят постольку, поскольку они слышат.

М. Хайдеггер

С древнейших времен человека интересовал, беспокоил и даже мучил вопрос о том, что он является телом, в котором обнаруживаются все признаки некой сущности – его собственной души. Она была невидима, неслышима, неосязаема и совершенно неуловима, но при этом человек был убежден, что эта неуловимая душа для него гораздо важнее материального тела. И все мудрецы мира чуть ли не в один голос твердили ему: что проку человеку приобрести все богатства мира, если душу свою он потеряет? Лучше ему лишиться части своего тела, чем части своей души. Никем не виданная душа долгое время оставалась предметом исследования таких же «невиданных» наук как теология, эзотерика, метафизика и алхимия.

Вопрос соотношения души и тела ныне называется «психофизической проблемой». Как следует из самого названия, это – вопрос связи психического и физического. По смыслу такой связи ею должна заниматься нейронаука, включающая в себя нейробиологию, нейрофизиологию, психофизиологию и прочие дисциплины, изучающие мозг и нервную систему, ибо тем местом, где душа и тело соединяются, является именно мозг. Иначе говоря, эти науки пришли на смену метафизике и алхимии, изменив лишь качество исследований, но не предпосылку.

А поскольку в том же древнейшем аспекте соотношения души и тела проявлением первой является мышление, а второе относится к физическим реалиям, то эта же проблема может быть полностью перенесена в смысле той же инструментальной качественности, которая отличает нейронауку от алхимии, в область философии и лингвистики (на смену теологии и эзотерики), а именно заключена в вопросе соотношения языка и реальности. Как язык, которым мы мыслим, соотносится с физической реальностью?

Изучая мозг, наука обращается к нейросетям и конструирует модель, в которой та или иная совокупность нейронов порождает то, что мы на своем языке называем мыслью или ощущением.

Но как бы глубоко нейронаука не заглянула вглубь этой психофизической проблемы, она не способна указать именно то место, где физика волшебным скачком превращается в психику. Так математика может сколь угодно близко подойти к точке разрыва некоторой функции, то она не может указать саму точку, поскольку эта точка разрыва по своей сути является уже вовсе не точкой, а ее отсутствием. Иначе говоря, то, что представляет собою эта точка, находится вне компетенции математического опыта. В некотором смысле точка разрыва математической функции уже не принадлежит языку математики.

Дело в том, что всякий «правильный» язык замкнут в себе самом. Он не терпит оксиморонов. И как фраза «от забора до полудня» в нашем интуитивном понимании выглядит нелепой, ибо сочетает сущности разного порядка, так в правильном языке все понятия должны быть из одного понятийного поля. В той же математике все операции над базовыми элементами (например, групповое умножение или сложение матриц) вводятся так, чтобы их результат давал лишь новый базовый элемент, но не превращал «забор» в «полдень». Наука кончается там, где начинается языковой абсурд. О том, что всякий «правильный» язык начинается с чего-то неправильного, мы поговорим в статье о Панлогизме (и это фундаментальное явление самосознания), а пока для нас важным является то, что всякий правильный язык стремится быть замкнутым в себе. Ведь совершенно недопустимо карточного короля бить шахматным конем. Они из разных языков.

Именно поэтому мысль оказывается вне экзистенциального (серого на рисунке) поля нейронов. Верно и обратное: психология не может попасть в физиологию. Величайшим лингвистическим заблуждением является наша вера в то, что язык соприкасается с реальностью. Кантовская «вещь в себе» остается вещью, а мы живем в изолированном языке своего самосознания, который и считаем реальностью. Как говорит Ж.Лакан: «Система языка нигде, в каком бы пункте вы ее не взяли, не становится перстом, указывающим на определенную точку реальности. Вы никогда не сможете сказать, что указано именно вот это, ибо даже если бы это вам удалось, вы ни за что не узнали бы, на что я указываю, скажем в этом столе: на цвет, на плотность, на стол в качестве предмета, или на что-нибудь еще». Иначе говоря, слово отсылает нас не к вещи, а к одному из ее ментальных свойств, т.е. к абстракции, т.е. опять к слову. Язык, будь то некая специализированная формальная система или эквивалент всего нашего мышления, существует в изоляции и отсылает всегда к самому себе: к своим значениям, а не к вещам. В этом – главное достоинство языка и его фундаментальный недостаток.

Язык состоит из имен. Имя не есть имя вещи. Мы называем нечто материальное «вещью» и считаем, что это нечто и есть вещь. Но имя есть имя ментального образа этого «нечто», имя идеи вещи. Именно поэтому сама идея вещи в интроспекции тоже может иметь имя - имя имени, но не может быть вещь вещи. Вещь может содержать в себе другие вещи точно так же, как имя может содержать в себе другие имена. Но правильнее сказать, что вещь (тело) состоит из частей лишь в той мере, в какой мы способны мыслить эти части.

Например, рассматривая стул по частям, мы умножаем количество стульев в своей ментальной реальности, но сам стул не удваивается от этого в физической реальности. Однако он разбирается на физические части постольку, поскольку ментально мы его уже разобрали на образы (на имена). Если мы не способны отличить стул от ножки стула, то в каком смысле вообще может существовать эта ножка? Может, она и существует, но тогда мы не способны это увидеть. Ножка оказывается вне нашего ментального, языкового мира. Наш язык является указующим перстом в том фундаментальном значении, что если мы не способны «увидеть языком» нечто, то невозможно и говорить о физическом существовании этого нечто.

Если есть ментальный образ, ему всегда можно дать имя. Объект языка и адекватный ему психический образ, для которого в философии и психологии имеется множество названий: идея, акт, интенция, гештальт, перцепция, паттерн и т.д., мы будем называть «дхармой» из уважения к величайшему мыслителю древности Гаутаме и всей индийской философии. Здесь можно повторить вполне буддистское заявление Пуанкаре (с нашими ремарками): «Все, что не есть мысль (дхарма), есть чистое ничто, ибо мы не можем мыслить ничего кроме мысли, и все слова (Логос), которыми мы располагаем для разговора о вещах (реальности), не могут выражать ничего кроме мыслей. Поэтому сказать, что существует нечто иное, чем мысль (самосознание), значило бы высказать утверждение, которое не имеет смысла».

В каком смысле реальность может быть иллюзией самосознания, состоящего из дхарм? Именно таким является сон – стерильный продукт мозга. И реальность могла бы быть такой, если бы полностью подчинялась нашим желаниям (ведь дхармы порождаем мы). В этом случае физический мир был бы той вещью в себе, с которой мы ничего не можем сделать. Мы пребывали бы в своем совершенно искусственном мире, который соотносился бы с физической реальностью так же, как наш карточный король соотносится с живым королем Испании.

Но если мы не способны воздействовать на физический мир словом, хотя именно об этом мечтают все эзотерики и мистики, ищущие заклинания против его законов, мы тем не менее можем воздействовать на него своим телом. Короля Испании не свергнешь с трона мыслью, но можно отдать мысленный приказ рукам, которые его свергнут. А если внушить это желание тому самому мозгу, который считает себя королем Испании?

Именно тело, точнее нейроны в нем оказываются медиумом между психическим и физическим, идеальным и материальным. Однако этот медиум содержит в себе, как мы уже говорили, точку разрыва. Мы уже говорили, что идея суицида (как и бога) возможна только благодаря тому, что сознание человека – это самосознание, которое знает себя и узнает в зеркале как постороннего. В этой изначальной раздвоенности, заставляющей самосознание жить в самоотчуждении от себя, наблюдая, слыша и помня себя в каждом мгновении бытия, заключен весь человеческий экзистенциализм и вся его феноменология. Мы полагаем, что этой точкой разрыва между психическим и физическим является именно Сознание, воспринимаемое самосознанием как нуминозное.

Иначе говоря, Сознание и есть то, что находится между самосознанием (душой) и реальностью (телом). На место древней триады «тело – душа – дух» мы ставим триаду:

тело – Сознание – самосознание

Выразим психофизическую проблему диаграммой:

Из этой диаграммы следует, что реальность есть проекция Сознания на самосознание. Можно сказать наоборот: самосознание есть проекция Сознания на реальность. Именно в этой онтологии выражается буддистский тезис об иллюзорности самосознания (анитьи) и тождественной ему реальности (Майи). В конечном итоге оба они порождены Сознанием, точкой разрыва между душой и телом. Сознание (Брахман) пребывает вне нашего языка (Логоса). Сознание не материально и не духовно в нашем понимании этих категорий. О том, что Я в принципе неуловимо, мы уже говорили ранее. Взятое в «скобки» Сознание и есть акт самосознания:

«Я» = Оно

Всякий психолог, пожелавший дать первичное определение самосознанию (которое по недоразумению все называют сознанием), вынужден вставать на позицию бихевиоризма. Например, А. Адлер утверждает: «Мы приписываем наличие сознания только движущимся живым организмам. Предварительным условием существования сознания является свобода передвижения, поскольку организмы, прочно укорененные на одном месте, не имеют в нем необходимости… Между способностью двигаться и сознанием существует строгая причинно-следственная связь. Это и составляет разницу между растением и животным. Анализируя эволюцию психики, мы, следовательно, должны рассматривать все, что связано с движением. Все вопросы, связанные с физическим движением, заставляют психику предвидеть, накапливать опыт и развивать память, лучше вооружаться для жизненной борьбы. Мы можем, таким образом, с самого начала установить, что развитие психики связано с движением и что эволюция и прогресс всех психологических явлений обусловлены подвижностью организма. Эта подвижность стимулирует, активизирует и требует все большей интенсификации умственной деятельности. Представьте себе человека, каждое движение которого кто-то планирует за него: его мысль будет бездействовать».

Физическое движение здесь рассматривается как обязательный внешний атрибут психики. Однако уже в последних фразах этого абзаца Адлер фактически ссылается на наличие и внутреннего ментального движения в виде «умственной деятельности», подразумевая, что самосознание является потоком дхарм (в нашей терминологии). И тогда в каком смысле «мысль будет бездействовать» в самосознании? Очевидно, этот поток не может остановиться только потому, что «кто-то за него все планирует», ибо такая остановка есть смерть по определению. Мысль в принципе не может бездействовать. Мы не можем перестать мыслить, даже если очень захотим этого. Мы сознаем себя в каждом мгновении бытия. Это не случается с нами даже во сне.

Дж. Кришнамурти говорит по этому поводу (с нашей ремаркой): «Бодрствующее сознание (самосознание), работающее в течении дня по привычной схеме, продолжает эту деятельность и во сне…Но если вы пристально наблюдали в часы бодрствования за всей своей эгоцентрической деятельностью, полной страха, тревоги, вины, если вы внимательны к этому в течении всего дня, вы увидите, что, когда спите, вам ничего не снится. Сознание (Самосознание) наблюдает за каждым движением мысли и внимает каждому его слову; если вы так делаете, вы увидите красоту – не усталую скуку наблюдения, но его красоту; тогда вы убедитесь, что внимание есть и во сне».

Поток самосознания непрерывно генерирует новые дхармы. Собственно, этот поток, откладываясь в памяти, и создает у ребенка первое представление о причинно-следственных связях. Прикасаясь к горячему предмету и получая ожог, мы постигаем фундаментальность этой причинности внутри себя. Именно поэтому же мы сознаем движение и время не только снаружи, но и внутри себя как психические категории. Это настолько существенно, что мы начинаем делить время на то, что физики называют термодинамической (и космологической) стрелой времени, и наше собственное психологическое время.

Но вот простой вопрос. Понятно, что мы воспринимаем и мыслим реальность посредством психических актов, которые мы назвали дхармами. Но что заставляет нас мыслить? Что является движущей силой самосознания? Что заставляет работать мозг? Тут не стоит спешить с каким-нибудь нейробиологическим ответом, ссылающимся на метаболизм, секрецию и т.п. Потому что этот вопрос может быть продолжен. Что является движущей силой Вселенной? Энергия Большого взрыва? Сила, которая заставляет Вселенную двигаться, заставляет нас мыслить (и жить). Природа нашего рождения и природа рождения Вселенной – это явления одного порядка?

Первое (и вовсе не самое простое), что приходит на ум: всем движет время. В буддизме время и энергия единосущны. Но, очевидно, эта витальная энергия не совсем эквивалентна той классической энергии, которая описывается физикой. Хотя бы потому, что физическая энергия в силу законов сохранения не появляется и не кончается, а просто перетекает из одного состояния в другое. Но что ее заставляет перетекать? Энтропия? Однако именно из-за термодинамического роста энтропии эта энергия не способна порождать эволюционные процессы, которые превращают простые в информационном смысле энергетические системы во все более сложные системы, неизбежно снижающие энтропию. При этом сама энтропия есть временной процесс. Круг диалектически замкнулся: время, которое все порождает, является движущей силой энергии через термодинамические процессы, которые все уничтожают. Откуда появляется время, а вместе с ним и то, что физики называют «темной энергией»? Самый точный ответ, который нам известен: из ниоткуда. Время можно измерять с помощью любого физического процесса, поскольку все эти процессы происходят во времени, но само время так же неуловимо, как и Сознание. В сущности, все эти измерения времени есть измерение его термодинамического воздействия на энергетическое состояние мира.

Наше бытие, включающее в себя реальность, есть поток самосознания, которым что-то движет. Примем по определению, что поток самосознания (ПС) состоит из дхарм. Мы будем считать его линейным, поскольку, во-первых, так проще, во-вторых, интуитивно оправдано, ибо время – по крайней мере, в нашем восприятии – тоже линейно. Итак поток самосознания есть потенциально бесконечная последовательность актов восприятия, которые мы назвали дхармами (D):

ПС = D + D + D +…

Этот поток дискретен, ведь мы воспринимаем мир в отдельных актах мгновенного настоящего, будто кадры на кинопленки. Но при этом мы не ощущаем никаких разрывов в своем восприятии. От процесса мышления и вообще бытия у нас «не захватывает дух», мы никуда не проваливаемся. Что же заполняет все точки разрыва между дхармами? Мы полагаем, что это и есть чистое (нуминозное)Сознание. В наших обозначениях это можно выразить так:

ПС = Я + D + Я + D + …

Можно сказать, что дискретное самосознание «плавает» в континуальном Сознании. Иначе говоря, Я составляет полевое окружение Оно, связывая воедино все дхармы.

В данном случае для нас важно то, что континуальная плотность этого Сознания обеспечивает самосознанию его непрерывное бытие и вместе с тем законченность отдельных актов. «Если я могу закрыть глаза и дать им немного отдохнуть, то я не в состоянии отрешиться от того, что я нахожусь в своем теле или что я тот же человек, которым был десять секунд или десять лет назад. Мне никуда от этого не деться, т.е. механизм самовосприятия функционирует непрерывно», – комментирует нейробиолог У.Сили.

Сохранение дхарм в памяти (П) обеспечивает ПС собственную связность во времени и аутентичность как вневременной личности (Л). Иначе говоря, личность – это всегда конечный на данный момент времени отрезок ПС, в котором само Я не дхармируется и время не хранится:

Л = П = D + D + … + D.

Во первых, личность, которую экзистенциалисты называют сущностью, есть величина переменная, поскольку непрерывно изменяется, прирастая новыми дхармами существования. Отсутствие памяти есть отсутствие личности. Распад личности есть распад памяти. Главный тезис экзистенциализма о том, что существование (поток самосознания) первичнее сущности (личности) является тавтологией, к тому же не очень корректной. «Экзистенциальным факторам было уделено большее внимание, чем сущностным факторам «я» как такового», - разумно замечает гештальт-психолог И. Польстер. Экзистенциализм оказывается «настоящей философией» в том смысле, что весь выстраивается на невразумительном словоупотреблении.

Итак, самосознание имеет смысл только во времени как поток. Вне времени нет никакого существования. Но без сущности, идентифицирующей себя в каждый момент времени как личность, чистый поток самосознания, который этим самосознанием не запоминается, ничем не отличается от потока электронов в проводах. Это не предполагает разумность электричества. В каждый момент времени существование (ПС) и сущность (Л) отличаются друг от друга лишь одним актом, который переживается самосознанием как настоящее, но еще не попал в память, чтобы стать ее прошлым:

ПС = Л + D +…

Именно поэтому суть самосознания двойственна, заключая в себе принципиальный дуализм. Самосознание живет только в диалоговом режиме. Человек не только сознает, он сознает то, что сознает. Тот, кто «не слышал» собственных мыслей, тот ничего и не мыслил. Ситуация всегда такова, что один говорит, а второй слушает, один – воспринимает, второй – запоминает. И второй всегда на шаг позади первого. Их отделяет друг от друга одна дхарма:

ПС – Л = D.

Говоря языком экзистенциализма, сущность находится в постоянной погоне за существованием. Нечто подобное имел в виду Д.Т.Фрейзер, полагая, что именно диада дхарм образует «физиологическое настоящее». Принято считать, что это физиологическое настоящее имеет период длительности около 130 мс или меньше до 20 мс (физическое настоящее как квант планковского времени dt ~ 10 ^{– 43} c мы рассмотрим в статье о принципе неопределенности). Иначе говоря, подобный интервал времени и должен лежать между существованием (ПС) и сущностью (Л):

t(ПС) – t(Л) ~ 20 мс

Этот интервал следует принимать не за длительность дхармы, а за физиологический промежуток между двумя дхармами. Из линейности времени автоматически следует, что самосознание живет в раздвоении. Личность лишь в той мере личность, в какой она существо реактивное. Нейробиолог К. Фрит пишет: «Наше восприятие на самом деле начинается изнутри — с априорного убеждения, которое представляет собой модель мира, где объекты занимают определенное положение в пространстве. Пользуясь этой моделью, наш мозг может предсказать, какие сигналы должны поступать в наши глаза и уши. Эти предсказания сравниваются с реальными сигналами, и при этом, разумеется, обнаруживаются ошибки. Но наш мозг их только приветствует. Эти ошибки учат его восприятию. Наличие таких ошибок говорит ему, что его модель окружающего мира недостаточно хороша. Характер ошибок говорит ему, как сделать модель, которая будет лучше прежней. В итоге цикл повторяется вновь и вновь, до тех пор, пока ошибки не станут пренебрежимо малы. Для этого обычно достаточно всего нескольких таких циклов, на которые мозгу может потребоваться лишь 100 мс».

Но для того, чтобы реагировать на акт, необходимо время. Реальность находится снаружи нас. Внутрь нас она попадает в акте восприятия, но обрабатывается в акте запоминания, за которым и следует реакция. Ж. Лакан по этому поводу говорит: «Должна ли всякая мысль непременно отдавать себе отчет в том, что она собирается мыслить то, о чем она мыслит? Вопрос непростой, ибо он немедленно вводит нас в бесконечную игру отражений: если природа мысли такова, что она мыслит себя мыслящей, то будет и третья мысль, которая станет мыслить себя мыслью мыслящей и т. д. Уже один этот вопрос, до сих пор так и не разрешенный, вполне убедительно доказывает, что неправомерно видеть основание личности в феномене мысли как среды, прозрачной для себя самой».

Такая бесконечная итерация осмыслений одной и той же дхармы в следующих дхармах, конечно же, возможна. Подобное зацикливание на одной и той же мысли и происходит при некоторых невротических (заикание) или психических (навязчивые идеи) аномалиях. Но самосознание не является «прозрачным» для самого себя в силу линейности времени. Его внешнее настоящее – как чуждое, как новое – сначала воспринимается, и лишь потом становится частью его – собственным, внутренним прошлым. Именно поэтому, кстати сказать, настоящее неуловимо. К тому времени, когда оно попала в память, стало частью Л, появилось новое настоящее у ПС. Все тот же Фрейзер называл такую психологическую длительность «эотемпоральной» (восходящей временностью).

Делая из этого очевидные выводы, личность начинает жить в ожидании будущего, планировать его, выстраивая свою более или менее разумную, т.е. соответствующую физической причинности, деятельность во времени (которое заставляет его двигаться и вообще жить). Сейчас это будущее станет настоящим, но в момент настоящего «я» будет помнить лишь прошлое этого переживаемого момента. В потоке самосознания всегда присутствует элемент невменяемости у личности – ее настоящее. Чтобы понять, насколько это принципиально, рассмотрим предельный случай. Допустим, вы сейчас умерли и ваше существование прекратилось в момент времени t. Это значит, что поток вашего самосознания пережил последнюю дхарму:

ПС = Л + D.

Но вам это еще не известно. Если память способна принять эту посмертную дхарму, то личность узнает о своей смерти в следующий момент времени t + Δt, по психофизическим измерениям равный 130–20 мс. Но если сущность (память) останавливается в момент смерти вместе с существованием, т.е. в физическом настоящем ПС, психически живя при этом в прошлом Л, то такая личность никогда не узнает, что она закончила свой путь. Тогда можно сказать, что наше осознанное бытие никогда не пересекается с осознанным небытием. Между ними всегда остается одна дхарма, «дхарма смерти». Подобную интуитивную догадку высказывали еще древнегреческие стоики, утверждая, что нам не о чем беспокоится. Пока есть мы, смерти нет. Когда есть смерть, нет уже нас. Человек не может встретиться со смертью, будто с разбойником на дороге, а значит, бояться ему нечего. По мнению стоиков смерть – это чудовище, с которым невозможно столкнуться в принципе. Мы уже говорили, что человек знает о своей смертности именно потому, что знает себя как самосознание, как Оно в зеркале. Память позволяет этому самосознанию лишь предугадывать свою смерть в будущем, как оно предугадывает каждый свой следующий шаг.

Все предыдущие рассуждения о том, что реальность является нам не в материальных вещах, а в дхармах, имело своей целью подвести нас к осознанию фундаментального механизма самосознания. Фрит говорит по этому поводу: «Мы воспринимаем не мир, а его модель, создаваемую мозгом Восприятие — это фантазия, совпадающая с реальностью». Мир есть Язык (Логос). Бытие воспринимается нами через психологические сущности, т.е. мы живем в нейролингвистической, а не в физической реальности. Мы буквально читаем мир как книгу. И тут в конечном итоге важным оказывается не то, что и как было воспринято в существовании (ПС), а то, как это было услышано в сущности (Л). Это лежит в основе множества замечательных свойств самосознания. И вот мнение гештальт-психолога Польстера по этому поводу: «Человек раздроблен между наблюдателем и наблюдаемым объектом, активным и пассивным началом, что делает из него по крайней мере двоих. Все это составляет внутренние взаимоотношения, в которых ни одна из сторон не остается в одиночестве». И это так!

Наше слуховое, зрительное, тактильное и любое другое восприятие есть (вырезая из этой цепи точку разрыва психофизической проблемы) «лингвистическое» восприятие. Вот мы касаемся рукой какого-то предмета. Это тактильное ощущение воспринимает, т.е. «читает» активный субъект самосознания. Пассивный субъект самосознания «слушает». Но на это требуется время. Они не могут делать это одновременно в силу законов физики. Хотя бы благодаря тому, что скорость передачи любого сигнала конечна, и только поэтому в мире существует порядок, в котором причина всегда предшествует следствию. И. Сеченов считал, что анализатором времени является слух, поскольку именно он обеспечивает нижнюю границу восприятия отдельных сигналов в интервале 2 мс, тогда как зрительный или тактильный сигналы требуют большего времени. Но, вероятно, это объясняется просто тем, что зрительный сигнал оказывается для сенсорной памяти информационно больше, чем слуховой, а тактильный проходит более длинный нейрофизиологический путь до мозга, чем слуховой. Важно то, что каков бы ни был этот предел, он не может быть равен нулю даже в физическом смысле.

Фундаментальная физическая причинность требует психического раздвоения личности. Самосознание тоже оказывается квантовым. Память, на который базируется личность, позволяет самосознанию ожидать будущего. Если предмет, который самосознание ожидало почувствовать холодным, но активный субъект «прочитал» его горячим, то «услышал» это уже пассивный субъект. Именно он после короткой «невменяемости» между двумя дхармами и реагирует, отдавая команду на ожог: рука отдергивается, а на месте прикосновения появляется волдырь. Поэтому пассивный субъект есть реактивная часть самосознания.

Конечно, реальные предметы оказываются холодными для нас и не вызывают реакцию на ожог в силу физических законов, но в каком-то патологическом состоянии наше самосознание могло бы сделать все горячим, и тогда мы «обжигались» бы о столы и стены и ходили бы по вполне прохладному миру в волдырях. Можно сказать, что расстояние между раем и преисподней укладывается в одну дхарму. А экзистенциалист тут мог бы добавить: как ни одна из сторон личности (активная и реактивная) не остается в одиночестве, так рай и ад сопровождают сущность (Л) по обе стороны ее существования (ПС). Грань между разумностью и безумием так же тонка, как грань между наслаждением и болью.

Так что есть личность? Это – тот, кто говорит, или тот, кто слушает? Безусловно, полноценная личность состоит как из своего активного субъекта, так и реактивного. Но факты говорят о том, что личность – это в большей степени именно реактивный субъект. Личность есть личность лишь в той мере, в какой она не просто воспринимает нечто, а реагирует на это нечто. Если ударить палкой по фарфоровой собаке, она может расколоться, но фарфор лишь воспринимает. Он – не реагирует. Реагирует живая собака. При этом в обоих случаях действуют одни и те же физические законы. Еще одним величайшим психофизическим заблуждением является идея, что восприятие – свойство исключительно живой природы, и оно не применимо к «мертвым» телам. Именно поэтому в биологии возникает неоправданная лакуна: в органической химии сложных молекул еще нет ничего, а в одноклеточном организме уже есть все – и восприятие, и реакция.

Нейронауке необходимо принять идею анимизма (и даже корректного панпсихизма). Следует согласиться с тем, что мертвой природы как таковой нет (она не умирала), материя тоже воспринимает, как и живая клетка. Различие между ней и простейшей жизнью заключается в способности к реакции на восприятие. Физика и физиология должны договориться в этом пункте. И квантовая физики в каком-то смысле уже приняла идею анимизма в коллапсе волновой функции, а нелокальный мир квантовых корреляций уже близок и к панпсихизму. «Вселенная, создаваемая наблюдателем» Дж. Уилера, как и «вселенная-соучастница» Гейзенберга, изображают реальность как результат кванто-дхармового взаимодействия. Шаг навстречу осталось сделать только физиологии, признав, что концепт «восприятие» применим к атомам и молекулам.

Тогда что же отличает нас от живой собаки, которая одинакова по восприятию со своим фарфоровым двойником и разнится с ним лишь наличием реакции? В принципе – ничто не отличает нас от живой собаки. В качественном смысле – наша более сложная реакция. Наш мозг отличается от мозга собаки способностью к обучению посредством языка. Но это ничто иное как лингвистическая процедура. Если экзистенциалистская сущность есть величина переменная, то она же как личность есть величина лингвистически внушаемая. Это внушение ей дает активный субъект, который воспринимает мир как язык, считывая лингвистическую информацию с внешнего мира.

Именно поэтому, кстати сказать, совершенно бессмысленными оказываются панпсихические в своем основании заклинания мистиков и шаманов на материальный мир, который подчиняется лишь физическим законам восприятия. Но порча как нейролингвистическое внушение в отношении человека может иметь эффект, благодаря, в конце концов, все тем же физическим законам, обеспечивающим доставку и деструктивное воздействие на психику языковых сообщений – слов, звуков, знаков, эмоциональных посылов. Выслушать проклятия и угрозы в свой адрес всегда болезненно для самосознания, вырабатывающего в своем мозгу ферменты удовольствия, ибо жить в гармонии с собою – это естественное и здоровое состояние психики. Именно поэтому никакой крестный ход жреца или пляски шамана не вызовут дождь. Это лишь спекуляция на всемогущем Творце, к тому же – совершенно непочтительная в своей сути, ибо предполагает, что человеку лучше, чем всезнающему богу, известно, что ему, ничтожному и малоумному существу, необходимо. Обращение к богу есть теологическая ересь. Она в этом смысле и бесполезна. Но вот молитва как самовнушение, как медитативное состояние может иметь успех в воздействии человека на собственный организм. Можно ли излечиться молитвой? Пожалуй – да. Это осуществимо в той же мере, в какой психика способна обеспечить телу ожоги в прохладном мире.

Механизм самовнушения, который практикует, например, йога, строится именно на том, что самосознание всегда находится в самоотчуждении (благодаря чему узнает себя в зеркале), и поэтому естественное состояние личности есть лингвистическое раздвоение личности. Возможно, наличие в мозгу двух полушарий и доминантная асимметрия мозга связаны именно с этим раздвоением. Зачем «природе» дублировать орган? Быть может, затем, чтобы создать полноценное дуалистическое самосознание. Возможно, в коммуникации этих полушарий (активного и пассивного) хранится наше субъективное ощущение времени, которое мы явственно осознаем, но не может схватить.

В самой сути самосознания заложены основы его социализации и нравственности. «Способности понимать самих себя и других людей тесно взаимосвязаны. Для полноценного существования человеку необходимо обладать обоими качествами», – говорит психолог Т .Хизертон. Это несомненно. Общество начинается внутри человека. Первый посторонний, которого младенец узнает в своей жизни, есть он сам. И это происходит в первой же паре дхарм его потока самосознания, в котором существование всегда опережает сущность:

ПС = D + D +…

В первой дхарме своего бытия самосознание являет себя миру, но эта дхарма есть лишь элемент невменяемости сущности, которая узнает себя и становится собственно самосознанием уже во второй дхарме. «Большую часть времени мы проводим, витая в своих мыслях, – мы думаем о том, что происходило с нами, или о своем отношении к другим людям. Все это включает в себя наш собственный образ», – говорит Хизертон. Но разве не очевидно, что размышлять о своих отношениях с другими, иметь о себе образ, значит уже воспринимать себя так же отчужденно, как и остальных? Существо, не способное на самоотчуждение, не может иметь нравственность в принципе. Такое существо вообще не способно думать о себе – ни плохо, ни хорошо. Возможно, именно это и отличает нас от собаки.

Как же тогда человек не путает себя с другими людьми, переплетаясь с ними не только социально, но оказываясь таким же отчужденным от себя, как и все остальные, в собственном самосознании? Действительно! Я могу указать пальцем на любого человека, но точно так же я могу указать пальцем и на себя. Я сам себе посторонний! И тогда зачем мне нянчиться с этим существом: кормить его, поить, оберегать, брать на себя столько хлопот. Да пусть делает что хочет. Пусть умрет, в конце концов! Но вместе с ним умру и я! Кто я? Ведь это – Оно, постороннее существо, которое я вижу в зеркале. Я – не я! Так кто же я?

Именно для этого в мозге человека существует сложный механизм, который постоянно напоминает ему об собственной личности, отмечая мысли о себе самыми значимыми маркерами и делая таким образом самоидентификацию привилегированной гормональной структурой. Можно забыть, как зовут соседа, но очень трудно забыть свое имя. Ведь собственное имя доставляет мозгу нейрофизиологическое удовольствие. А полное самозабвение мы называем слабоумием. Возможно, именно этот механизм является эволюционным инстинктом выживания. И если мы, критически рассматривая свое лицо в зеркале, находим свою внешность скорее привлекательной, чем отталкивающей, и почти всегда кажемся себе красивыми, то только потому, что чувствовать себя как Квазимодо не естественно для нашей гормональной системы. Самодовольство – вот естественное состояние для любого живого существа, вплоть до амебы (если можно говорить, что амеба имеет чувства).

Этот нейрогормональный нарциссизм лежит в основе инстинкта выживания. Пребывая в полном пренебрежении к себе, живой организм не долго бы просуществовал. Чистое Сознание (Я) в первой же дхарме новорожденного становится самосознанием (Оно), но только благодаря такому самоотчуждению это взятое в кавычки Сознание оказывается способно позаботиться о себе. Даже в абсолютной младенческой беспомощности оно проявляет нарциссическую заботу о себе криком и плачем. Конечно, если рядом не окажется никого, такая инициатива не спасет детеныша. Но именно поэтому природа (Сознание) позаботилась о том, чтобы вложить в живых существ еще и инстинкт к размножению и сложный механизм сострадания, нейробиологической основой которого являются «зеркальные нейроны» в мозге.

Простое умозаключение подсказывает нам, что чистое Сознание должно быть абсолютно беспомощным и беззащитным в мире, который им же самим создан. Так беспомощен и беззащитен камень. Это настоящее Я просто не может находиться в чистом виде среди нас. Именно поэтому Сознание является себе как самосознание в каждом из нас. Сознание придумало эгоизм, чтобы жить в самосознании. Называть эгоизм злом – значит вставать на ту позицию, которую выражали ортодоксальные течения гностицизма, утверждавшие, что злом является сам мир, порожденный дьяволом. Тут можно лишь констатировать, что отцом этого зла является Сознание, а бог и дьявол – лишь две стороны нашего Оно. И даже расстояние между ними может быть равно одному мгновению в 20 мс.

Смысловой анализ самых распространенных психопатических маний и фобий говорит нам, что в основе их лежит солипсический Синдром брамы, который свойственен всем людям от рождения. Социализация ребенка именно в том и заключается, что он должен преодолеть этот синдром. В предыдущей статье уже говорилось, что все невротические расстройства психики в зрелом возрасте так или иначе связаны с тем, что личность по каким-то причинам не смогла более или менее успешно пройти инфантильную фазу этого солипсического синдрома, крайним проявлением которого является аутизм. Можно сказать, что все неврозы – это болезнь затянувшегося детства. Онтология психозов так же касается этого синдрома и полнее всего проявляется именно в маниях: преследования, величия и т.д. Но вот механизм психозов заключается уже не столько в природе самосознания, сколько в организации его потока ПС.

Вероятно, сама наша способность стать безумными заключается в том, что естественное, здоровое состояние нашей психики уже есть раздвоение личности на того, кто мыслит, и того, кто это мышление воспринимает, на говорящего и слушающего, на действующего и наблюдающего, словом, на «пациента» и «врача». Потрясающим следствием такого раздвоения является способность человека лгать, т.е. не просто заблуждаться, а именно говорить ложь, зная, что это ложь. До безумия тут один шаг, ибо бред отличается от лжи только тем, что эта ложь «пациента» уже не контролируется «врачом».

Одно дело, когда человек выдает черное за белое, чтобы обмануть другого человека, и таким образом пытается, можно сказать, свести своего оппонента с ума. И совсем другое дело, когда он сводит с ума самого себя, принимая черное за белое. В некотором смысле душевнобольной – это тот, кто совершенно заврался перед самим собою. Но это было бы невозможно, если бы в нем изначально не присутствовали двое. Животные не страдают психозами просто потому, что им некому лгать в себе самих.

Но и здесь можно обнаружить зачатки притворства: когда одно животное пытается внушить другому животному обманчивое представление о своих истинных целях. Например, когда оно затаивается перед нападением, в нем уже закладывается некое «раздвоение личности». «Честное» животное должно быть автоматом и просто бросаться напролом к поставленной алгоритмической цели, не скрывая своих намерений. Никакому суперкомпьютеру не придет «на ум» вводить кого-то в заблуждение. Честность компьютера заключается в том, что, получив какой-нибудь «вирус», он начинает сводить с ума себя, но не других, и лишь поэтому лжет нам.

Откуда же это животное знает, что другое животное обладает сознанием и понимает его желания? Чтобы постичь существование в мире чужого сознания, необходимо прежде постичь свое сознание как чужое. Чтобы постичь природу лжи постороннему, нужно сначала постичь природу лжи самому себе. Для притворства животному необходимо наличие, как минимум, четырех вещей: иметь сознание, знать свое сознание, понимать, что у другого существа есть такое же сознание, и догадываться, что это сознание можно ввести в заблуждение. Только после этого можно вступить с ним в «лингвистический» диалог, внушая ему то, чего нет. Затаившаяся кошка как бы говорит мыши, что ее здесь нет и мыши не о чем беспокоиться. Конечно, мы этого не знаем, но вполне возможно, что кошка при этом прячет и свой взгляд от потенциальной жертвы. Более того, возможно, что и мышь с перепугу тоже отворачивается, пытаясь со своей стороны также обмануть хищника. Тогда можно сказать, что оба эти существа пытаются свести друг друга с ума.

Из справочников: «Синдром Кандинского-Клерамбо (синдром психического автоматизма, синдром внешнего воздействия, синдром отчуждения, синдром овладения) – психопатологический комплекс, проявляющийся отчуждением или утратой принадлежности своему «я» (т.е. самосознанию) собственных психических процессов (мыслительных, сенсорных, двигательных) в сочетании с ощущением влияния какой-то посторонней силы; сопровождается бредом психического и физического воздействия и (или) бредом преследования». Впервые шизофрению как «нарушение единства» описал Э. Блейлер. Он выделял четыре диагностических критерия: снижение аффекта, аутизм, нарушение ассоциаций и амбивалентность. Психиатр К. Шнайдер ввел свои «симптомы первого ранга»: (i) бред воздействия со стороны внешних сил; (ii) вера в то, что мысли воруются кем-то из головы либо вкладываются в неё; (iii) ощущение того, что содержание мыслей становится доступно другим людям; (iv) наличие голосов, комментирующих мысли и поступки человека, либо разговаривающих между собой. Антрополог Г. Бейтсон связывал шизофрению с ситуацией «двойного послания», как если бы подчиненный получал от начальника противоречивые приказы, вроде «иди вперед, но не смей двигаться», которые «разрывают» его сущность (внушаемую личность) на части.

Психиатрический факт заключается в том, что на «парадоксе лжеца» Эпименида, который не решается в двузначной логике, вполне можно свети себя с ума при большом усердии. Логически противоестественным является и то, что можно видеть себя в зеркале. Просто никто не считает это принципиальным. Ж. Лакан замечает по этому поводу: «Обратите внимание, сколько в нормальных субъектах, а следовательно и в нас самих, происходит вещей, которые мы постоянно стараемся не принимать всерьез. Именно поэтому в глазах очень многих, даже если они не отдают себе в этом отчет, психически больной - это воплощение того, к чему может привести привычка принимать вещи всерьез».

Шизофрению некоторые психиатры относят к нетипичным, нежелательным формам мышления и отказываются вообще диагностировать ее как болезнь. Сам термин «шизофрения» они считают неоправданным клеймом, поскольку нет однозначного симптома, по которому можно ставить диагноз, и предпочитают называть такое состояние «расстройством интеграции». Официальное определение шизофрении, опубликованное в "Диагностическом и статистическом руководстве по психическим расстройствам" АПА, специально исключает органические причины из определения шизофрении. Иначе говоря, шизофрения – это функциональное отклонение от желательной нейролингвистической адекватности между мозгом и реальностью. Но если мы установили, что раздвоение личности есть естественное состояние самосознания, то и состояние, которое квалифицируют как расстройство интеграции или еще как-то, есть лишь те или иные вариации нормы. Такой человек выполняет какое-то действие, а затем заявляет, что это сделал не он, но кто-то другой, а он лишь был свидетелем. Или что этот другой заставил его сделать то, что он сделал. Когда здоровый человек говорит такое, это – откровенная ложь, которой он хочет свести с ума другого и снять с себя ответственность за содеянное. Но шизофреник, очевидно, действительно сам уже не знает, где кончается ложь и начинается правда. Книгу мира для него пишет кто-то другой, создавший себя из странных ассоциативных связей внутри его раздвоенного мозга. И эта книга становится сборником фантастических историй, гротесков, бурлесков, готических рассказов и мифологических сцен, от которых самосознание не может избавиться.

Почему же это происходит? Ныне принято сравнивать мозг с компьютером. Так вот, если мы уподобим процессы, происходящие в компьютере, потоку самосознания, то соответственно Сознание, как генератор самосознания, следует уподобить внешнему для компьютера источнику питания, которым, в конце концов, оказывается удаленная ГЭС или АЭС, а еще точнее то, что называют э.д.с. индукции электромагнитных волн. Эта аналогия не претендует на буквальность, но возвращает нас к психофизической проблеме в ее анимистическом или даже панпсихическом аспекте. Уподобляя чистое Сознание физической энергии, мы тем самым отказываемся от противопоставления материи и духа. Сознание может не участвовать в этом дуализме наших субъективных оценок. Сознание может быть тем, что мы называем «Время». Иначе говоря, Дух может быть тем самым временем, которое движет все – и наше психическое бытие, и физическое бытие мира вокруг нас.

Если в компьютере возникает информационная катастрофа, он ломается, но ведь при этом он не отключается от сети, т.е. от потока физической энергии (и от времени). И уж совершенно точно то, что его поломка никак не сказывается на деятельности той самой ГЭС или АЭС, которая его питает. Точно так же неправильная работа самосознания не отключает его от Сознания (а если бы отключала, что это было бы попросту смертью). И это никак не сказывается на деятельности Сознания. Если бы самосознание отключало себя «от сети» при информационной катастрофе, безумия просто не было бы в нашем мире, а психоз ничем не отличался бы от инсульта. Но «испорченное» самосознание не отключается, продолжая работать в аварийном состоянии. И тогда разногласия личности между ее активным субъектом (пациентом) и реактивным (врачом) становятся бесконтрольными, случайными. И все эти капризы выкидывает «пациент».

Очевидно, к этому же естественному раздвоению личности на «пациента» и «врача» следует относить все эффекты гипнотического внушения. Каким образом можно внушить самосознанию то, что оно не думает и не чувствует? Нужно подменить одну из дуалистических частей его самосознания. В нашей терминологии – того первого, кто мыслил, воспринимал и говорил, т.е. именно «пациента», а не «врача», как хочется автоматически это предположить. В гипнотическом состоянии отключается активный участник бытия –«пациент». Его место занимает голос гипнотизера, который и рассказывает «врачу», что он должен слышать, видеть и чувствовать. И доверчивый «врач» принимает все за чистую монету, ибо он привык делать это изо дня в день, в каждом акте самосознания: слышать свои мысли и верить «пациенту». Именно поэтому «врач» отдергивает руку, когда «пациент» говорит ему: «Это – горячее».

В беседе с шизофреником действительный врач тоже может стать на короткое время «пациентом» души своего пациента, внушая в гипнотическом сеансе его внутреннему «врачу» лингвистические приказы, которые тот покорно станет выполнять. А потом, после возвращения к жизни «пациента», дуалистическая личность больного могла бы совершенно искренне заявить, что это делала не она, а голос в ней. И разве эта личность солгала бы? Спутанность такого самосознания происходит от того, что оно видит сны наяву. Нам тоже снятся странные, абсурдные и дикие сны, но тот, кто их рассказывает нам по ночам, утром обычно замолкает. А если он почему-то не хочет молчать? Тогда в голове начинается какофония, и этот хор голосов делает шизофреника самым одиноким существом на свете. Ведь он, пока маразм не поглотил его разум, сохраняет фрагментарную рассудочность и даже проницательность. Интуитивно человек намного умнее, чем лингвистически, ведь даже кошка способна на макиавеллизм в своем поведении. Шизофреник понимает, что ему никто не верит, и еще глубже погружается в свой сон. Он сам уже не знает, чему верить. Раздвоился не он, раздвоилась лингвистическая реальность.

Читая эти строки, чей голос вы сейчас слышите? Мой. Ведь мы ведем с вами беседу. Конечно, если я сейчас отдам вам приказ: «Выпрыгни в окно!» - вы, скорее всего, только улыбнетесь. Но почему вы не подчиняетесь мне? Только потому, что вы не ангажировали моему голосу место в своем самосознании. Если вы согласитесь сделать меня «пациентом» вашей раздвоенной души, то, возможно, очень скоро ваш «врач» выброситься в окно, за которым синеет прекрасная даль.

Существует предположение, согласно которому шизофрения может быть эволюционной расплатой человечества за левополушарную специализацию, связанную с появлением языка, поскольку у шизофреников наблюдается меньшая функциональная асимметрия полушарий мозга, чем у здоровых людей, а доминирование левого полушария мозга связано прежде всего с его лингвистической специализацией. В сущности, все мы шизофреники. Но одному из нас хуже, чем другому, удается справиться со своим раздвоением.

В сущности, спасти его могло бы только пренебрежение к самому себе, отказ от той сверхценности своей персоны, которую поддерживает мозг. Если механизм любого психоза заложен в естественном раздвоении личности, то его движущей силой является столь же естественный нарциссизм. И традиционное лечение шизофреников заключается как раз в том, что их пичкают нейролептиками, подавляющими выработку дофамина – гормона удовольствия, который завязан в ту самую нейронную структуру, которая помечает поощрительными маркерами самоидентификацию, чувство собственной ценности и не позволяет, в конце концов, живому существу пренебрегать собою как посторонним. Шизофреника лечат от того, что в здоровом человеке поощряется всей его природой и культурой, – поучать гормональное удовольствие от самого себя. По сути, в нем подавляют инстинкт выживания, тот самый эгоизм, вгоняя в заторможенность и депрессию. И совершенно закономерно, что пациент при таком лечении рано или поздно утрачивает интерес к жизни, переходя в растительное состояние. Антидофаминовая терапия деликатно подталкивает шизофреника к смерти. Не гуманнее ли отключить его от сети?

Медицинский здравый принцип: если личности что-то мешает, ее нужно избавить от этого, – в случае с душевнобольным сам попадает в логический парадокс. Если болит зуб, его нужно удалить во имя личности. Если гниет нога, ее необходимо ампутировать во имя личности. Если мешает душа, следует уничтожить душу во имя личности. Парадокс замкнулся. Гуманистическая медицина, конечно, не может согласиться с такой логикой и начинает сама «сходить с ума», изобретая компромиссы. Нет, она не убивает душу, она калечит мозг нейролептиками и электрическими разрядами. А психотерапия сводится к тому, что шизофренику ясно дают понять, что он неполноценный, а затем исключают из общества тех людей, у кого «пациент» и «врач» более или менее ладят друг с другом. Калеча его мозг, психиатры помогают ему так отказаться от себя.

В самовнушении механизм дуализма вплотную приближается к тому, что происходит в мозге шизофреника, только процедура усложняется. Самосознание привлекает собственную волю, чтобы подчинить себе «пациента». Если он прочтет горячее как «горячее», реакция последует автоматически. «Пациенту» необходимо прочесть горячее как «холодное». В этом случае у «врача» не будет повода принимать меры, и волдырь на месте ожога просто не появится. Личность, которая, как мы уже говорили, в большей степени основывается на «враче», в этом случае не искажается.

Возникает вопрос: не проще ли выключить «врача», блокировав так болевую реакцию? Но отключение «врача» автоматически отключает память. В ПС дхарма, переживаемая как физическое настоящее, не должна тогда попасть в личность Л. Но это уже амнезия, а не самовнушение. И действительно, под наркозом человек не чувствует боли и не дает реакцию на ожог, но он ничего и не помнит. При этом поток самосознание не мог остановиться в нем, ибо это уже была бы клиническая смерть. Самовнушение же предполагает скорее концентрацию памяти (личности) для волевого усилия, а не ее отключение. Человек, идущий босыми ногами по углям, прекрасно помнит, что он делает. Он просто научил своего «пациента» говорить ложь.

В этом же заключается наша природная доверчивость. Ребенок изначально верит во все, что ему рассказывают. Во-первых, он узнает, что его зовут Петя или Маша. И разве можно этому не верить? Лишь со временем он поставит это под сомнение и поймет, что имя не является его внутренним атрибутом. Но именно благодаря безусловной лингвистической вере человека идет процесс его обучения и социализации. Мы привыкли верить тому, кто в нас говорит. Мы склонны верить и тому, кто говорит снаружи. Если бы мы не верили себе, наша жизнь была бы сплошным психозом. Если бы мы не верили другим, наша жизнь не отличалась бы от жизни зверя. Мошенничество как раз основывается на том, что мы, привыкшие доверять собственным мыслям и чувствам, склонны верить мыслям и чувствам другим. Нейролингвистическое внушение полностью выстраивается на этой изначальной вере.

Именно потому, что человеческое «я» есть реактивное сознание, т.е. самосознание, состоящее из двух субъектов, оно обладает уникальными способностями. В сущности, самым потрясающим явлением нейролингвистики следует считать музыку, ведь музыка как череда звуков, воспринимаемых мозгом, в нейрофизиологическом смысле ничем не отличается от восприятия этим же мозгом слов. Музыка – это язык (и совершенно естественно, что для нее так же существует письменность). Именно на этом языке говорит «пациент». Еще в древности было отмечено, что музыка обладает гипнотическими свойствами. Музыка не может воздействовать на нас, если мы ей не ангажировали место в себе. При нашей готовности слушать музыку, место «пациента» в нашем самосознании мы уступаем череде звуков, которые льются в наши уши. Музыка начинает говорить в нас, и мы ей верим. Верим всем сердцем, т.е. всем своим «врачом». Верим в скорбь и пафос этих звуков, в их взлеты и падения, и вот уже «врач» прогоняет по нашему телу волну дрожжи. Кто все это говорит? Моцарт? Но ведь он давно умер! Разве наша способность воспринимать чувства человека, который давным-давно умер, явление не более удивительное, чем телепатия?

Что есть книга? Вообще говоря, это стопка измаранной целлюлозы, макулатура. Но книга может нести нейролингвистическое внушение, вызывая у подготовленного читателя ощущения сродни сну или мистическим видениям. Поэтическая фраза о том, что художественные творения живут в нас, имеет буквальный смысл: у нас нет ближе рассказчика, чем этот. Ведь это – наше второе «я», т.е. вторая часть нашего Оно. И если уж мы вспомнили Моцарта, то драматическую историю его отношений с Сальери можно рассматривать через призму отношений гениального «пациента» и адекватного ему «врача», ведь таланту всегда нужен не менее талантливый почитатель, способный понять красоту и глубину вложенного воздействия. Ангажированность слушателя требует еще и его компетентности. В этой шизофренической аналогии единая музыкальная личность Моцарт-Сальери раздваивается на того, кто говорит, и того, кто слушает. В конце концов, реакцией последнего становится ненависть к рассказчику. Лучше бы он замолчал! Не это ли твердит себе шизофреник в минуты просветления?

И художественное восприятие, и сновидение, и религиозно-экстатическое переживание, и наркотическое опьянение, и медитативная установка, и спиритуалистическая процедура, и шизофреническое состояние содержат в себе рассказчика, который приносит нам всех наших призраков. Не удивительно, что в культуре человечества эти явления так тесно связаны. Сильно ли отличается процесс увлекательного чтения о похождениях трех мушкетеров от истории человека, который на больничной койке разговаривает с инопланетянами? Чем разнятся медитативное хождение босоногого йога по углям и пляски святого Витта фанатика, изгоняющего демонов из себя? И если дряхлая ныне религия против наркотиков, то только потому, что в юности она сама охотно баловалась ими в своих мистериях. В развитии ее мистической составляющей большую роль сыграли эпилептики (Иезекииль, Павел, Мухаммад, Лютер) и психопатические типы, но от опиатов религия отказалась, сочтя, что растительные галлюциногены подрывают ее авторитет.

Наш мозг, созданный природой из двух полушарий, - это уже сиамские близнецы. Полноценный человек – это уже два человека. И они стоят сразу на двух полушариях.

Феноменология, Майя и Роза Мира

Наше универсальное эпохэ заключает мир в скобки, заменяя физический мир (который просто здесь есть) на поле субъекта, представляющего на его месте так-то и так-то переживаемый, воспринимаемый, вспоминаемый, выражаемый в суждении мыслимый мир как таковой, заключенный в скобки «мир». Является не мир или часть его, но «смысл» мира.

Э. Гуссерль

Кажется, в буддизме нигде прямо не утверждается, что Сиддхартха Гаутама тождественен Вселенной. За Гаутамой не признается божественная сущность, как за Иисусом, которого евангелист Иоанн приравнял к гностическому Логосу (Вселенной). Тем не менее, многое в буддизме толкает к тому, чтобы приравнять Будду Шакьямуни к высшим сущностям. Дело даже не в религиозной практике, выраженной в культе Будды, а во внутренней сути учения. Ему присвоен особый титул «Татхагата» – «Самородный» (Так пришедший). В Махаяне для возвеличивания Гаутамы даже вводится «нирвана с остатком», согласно которой он, подобно жертвоприношению Иисуса во имя человеческих грехов, отказался от растворения в Брахмане и прекращения сансары, чтобы незримо оставаться в мире страдающих. В буддизме Ваджраяны имеется пять Будд Мудрости, соответствующих пяти осознаваемым аспектам реальности и пяти скандхам.

Ситуация осложняется еще и тем, что понятие будды присутствует и в индуизме, где оно уже не приписывается какому-то конкретному лицу, но подразумевая символические сущности. В конце концов, все эти будды сводятся к одной сущности – Брахману, который и есть единственное на весь космос Я. И в «Бхагавад-гите» говорится: «Но знай же, что, хотя Я и являюсь создателем этой системы, Сам Я, вечный и неизменный, непричастен к какой-либо деятельности».

Итак, примем как аксиому утверждение, что Будда Гаутама тождественен Вселенной, а Иисус Христос равен Логосу. Это не предполагает мерзкую человеческую привычку падать ниц и биться лбом о землю. Просто попробуем это понять, не впадая в экзальтацию.

В современной физике используется понятие светового конуса в пространстве Минковского, где две координаты являются пространственными (и, таким образом, определяют плоскость), а третья – временной. Физическое событие А, происходящее в некоторый момент времени в некотором месте Вселенной, представляется в этой модели точкой. Плоскость пространства, соответствующая этой точке, есть по смыслу мгновенное состояние Вселенной в данный момент времени. Это – идеальная плоскость, поскольку с точки зрения физики конечная скорость света исключает возможность получения реальной Вселенной «сейчас». И поэтому картинка ночного неба, которую мы видим над своими головами, ложна. Так, свет от Луны долетел к нам почти мгновенно, а свет от отдаленной звезды был испущен тысячи лет назад, так что сама эта звезда (в идеальном «сейчас») может уже и не существовать. Лишь на коротких расстояниях, сопоставимых со скоростью света, можно говорить о синхронном «сейчас», которое мы имеем на своих (плоских) фотографиях.

Т.о. в идеальном пространстве Минковского время можно считать штырем, на который нанизываются эти плоские кадры один за другим, будто использованные чеки. Толщина этих кадров равна физическому мгновению, математическим аналогом которого является «бесконечно малая величина» – дифференциал. Частота мелькания этих дифференциалов является для нас загадкой. Мы измеряем время днями, часами, минутами, секундами и т.д. до бесконечности, как, например, в апориях Зенона, где интервал становится все меньше и меньше. Т.о. частота мелькания этих кадров должна быть обратно пропорциональна дифференциалу, т.е. быть «бесконечно большой величиной».

Каждый такой кадр есть идеальное «сейчас» Вселенной в локальной области. «Кино» начинается с некоторого события А и принимает форму конуса, поскольку скорость свет конечна, и поэтому Вселенная растянута не только в пространстве, но и во времени. Невозможно получить, как уже сказано, мгновенный снимок-блин всей Вселенной «сейчас», ибо для этого требуется бесконечная скорость передачи сигнала, который бы дошел до нас от солнца и от края Вселенной за одно и то же мгновение.

Если не вдаваться в подробности математического устройства светового конуса, то на интуитивном уровне его природа очевидна. Допустим, что мы с вами находимся в темном зале. Поскольку расстояние между нами ничтожно мало по сравнению со скоростью света (мы не растянуты друг от друга во времени), то можно считать, что мы оба находимся в идеальном «сейчас» нашего обычного абсолютного времени. Пусть у вас в руках синий фонарь, а в моих – красный.

Светя этими фонарями перед собою, мы выхватываем из темного пространства те предметы, что находятся на нашем пути, а затем начинаем двигаться в свете своего конуса к тем целям, которые кажутся нам желанными или предпочтительными. Расширим теперь эту метафору на всю нашу жизнь и представим, что перед нами не темное пространство, а темное время (ведь наше будущее является для нас темным в том смысле, что мы не можем знать его). Тогда ваш синий конус высвечивает перед вами ваше потенциальное (абсолютное) будущее, а мой фонарь показывает мое будущее в красном конусе. В пересечении их находится наше потенциальное общее будущее, где мы можем встретиться или нет, ибо все зависит от того пути, по которому каждый из нас пойдет. Мы свободны внутри своего конуса, чтобы выстраивать в нем ту или иную траекторию – свою судьбу. Как часто человек говорит себе с радостью или сожалением: если бы я в тот раз пошел налево, а не направо, то не встретил бы свою будущую жену (мужа), а если бы я вышел в тот день на минуту позже из дома, то не попал бы под автобус.

В момент своего рождения мы имеем самый большой конус абсолютного будущего, внутри которого пройдет вся наша жизнь. Но, идя по жизни, мы шаг за шагом тащим этот конус за собою от события А к событию В и делаем его все меньше и меньше, а оглядываясь назад, видим тысячи упущенных возможностей. Поэтому главный световой конус, который образуется в момент нашего рождения (суперконус), можно считать суммой всех наших возможных судеб.

С этого нулевого для нас момента мы вынуждены постоянно выбирать один поступок за другим из сотен возможных. А если мы не желаем принимать решение, то выбор за нас делает то самое темное время, которое никому, пока он жив, не позволяет остановиться. Поэтому когда мы в соответствие с собственными намерениями или по воле обстоятельств и времени приходим из события А к событию В, мы лишаемся навсегда части своих возможных радостей и бед (желтая зона). Перед нами абсолютно случайный мир, и наша траектория в нем практически непредсказуема. Это – открытая нелинейная система. Но, оглядываясь в этом абсолютно случайном мире назад, мы приходим к понятию детерминизма, из которого самосознание и выводит идею «неотвратимого рока». Но где бы человек не оказался, в эту точку так или иначе он сам привел себя. Ему не на что пенять.

Очевидно, наша судьба, какой бы она ни была, не будет противоречить законам нашей реальности. В этом смысле суперконус является множеством всех возможных причинно-следственных цепей, из которых могла бы состоять наша физическая жизнь. К сожалению, необратимость времени позволяет нам пройти только одну такую цепь, прожить только одну судьбу, но осмыслить мы способны тысячи разных цепей. Собственно, идя по жизни, мы это и делаем – мысленно просматриваем возможные изгибы нашей судьбы и выбираем тот, который по нашему мнению нам больше подходит.

Вся наша жизнь, проведем ли мы ее не выходя из дома, где родились, или отправившись в космическое путешествие к звездам (со скоростью, не превышающей скорость света), не выйдет за пределы нашего суперконуса. Поэтому все наши случайные столкновения и роковые встречи с другими людьми находятся в пересечении нашего суперконуса с их суперконусами. (Такое использование конусов не совсем корректно для физики, и поэтому в дальнейшем мы перейдем к ментальному конусу как множеству всех мысленных траекторий судьбы). Например, историю жизни Джека, который женился на юной Мери и после рождения у них двух детей неожиданно скончался, можно представить таким рисунком:

В сущности, все эти суперконусы имеют одну и ту же общую реальность, ведь дальше Вселенной никому не уйти. Конечно, эта реальность не остается одной и той же, но, как и мы, изменяется. Ей соответствует суперконус Большого взрыва, и с тех пор эта Вселенная расширяется в темное время своего будущего (Лаплас был уверен, что в абсолютно детерминированной Вселенной время не является темным, поскольку в «уме божьем» все уже заранее известно, но принцип неопределенности поставил этого всезнающий ум под сомнение).

В данном случае нас интересует стабильный мир. Чтобы устранить изменения в реальности, мы можем пренебречь временем в том смысле, что наши жизни слишком коротки по сравнению с космическими процессами. Но и тогда реальность не станет абсолютно стационарной: лето сменяется осенью и т.д. Однако если мы перейдем от физического конуса к ментальному, то можем считать, что формально взятая Вселенная (а как еще ее можно взять?) стационарна, а наш суперконус в ней является множеством непротиворечивых окрестностей точки возникновения нашего ментального самосознания из одного-единственного и общего для нас всех Сознания, истинного Я.

По сути, мы возвращаемся к главному постулату феноменологии. Гуссерль так говорит о своем методе: «Чтобы войти в сферу феноменологического опыта, мы должны отступить от объектов, полагаемых в естественной установке, к многообразию модусов их явлений, к объектам «заключенным в скобки». Феноменологический опыт есть единственный опыт, который может быть назван «внутренним» в полном смысле слова; его осуществление практически не имеет границ. Феноменология восприятия тел, например, не будет отчетом о тех или иных реально имеющих место или ожидающихся восприятиях, но выявлением инвариантной структуры, без которой невозможно ни отдельное восприятие тела, ни длительность их взаимосвязи».

Эти феноменологические модусы и структуры в первую очередь освобождают нас от времени и соответственно материального мира. Фактически Гуссерль говорит о том, что в буддизме называется иллюзорностью бытия, хотя, конечно, сам этот философ так далеко и не думал заходить. Но именно поэтому оговорка Гуссерля излишня. Нейролингвистическая реальность, с которой имеют дело психология и нейронаука, и есть философский мир феноменов. В буддистской онтологии есть только дхармы – психические сущности, которые сам Гуссерль называет интенциями, желая именно ими ограничить свою универсальную теорию. Но для Гуссерля замена физической реальности дхармами самосознания – лишь искусственная установка, научный метод абстрактного заключения Вселенной в скобки. «Я не полагаю более свое собственное существование в сферу своего интереса. Мой интерес сосредоточен теперь на чисто интенциональной жизни, внутри которой происходит мой реальный психологический опыт», - уточняет он. Отрицать саму реальность он не собирается, как не собирался это делать ни Платон со своим идеализмом, ни Беркли со свои солипсизмом, ни Декарт со своим дуализмом, ни Пуанкаре со своим конвенциализмом.