Ядерные материалы

ЗАБОТЫ ГЕОРГИЯ СЕНЧУКА

С работы он вернулся под утро. Жена еще спала, и, стараясь не шуметь, он переоделся, повесив свой адмиральский наряд гардеробщика в шкаф, по соседству с парадной офицерской формой, крякнув досадливо от осознания непоправимых жизненных перемен. Этой офицерской форме, как подумалось ему, вероятно, если когда-либо и быть востребованной, то исключительно для похоронных процедур.

Пройдя в ванную, он умылся, с удовольствием глядя в зеркало на свое широкоплечее, мускулистое тело, позавидовать которому мог бы и молодой атлет, после прошел на кухню, приготовил яичницу с луком и шкварками и, плотно позавтракав, выпил вместо чая большую кружку кисловатого настоя шиповника.

После прошел в свою комнату, где в книжных полках красовались дивные раковины, поблекшие коралловые кусты и чучела тропических рыб, оглядел этот мертвый аквариум — и лег на кушетку, вмиг погрузившись в сон.

Спал он всегда глубоко и без сновидений, хотя, войди кто-либо в комнату, проснулся бы моментально, с абсолютно ясной головой, готовый к любой неожиданности и, соответственно, действию.

И когда к полудню прозвенел телефон, стоявший в изголовье, он, с первым же звонком сняв трубку, уже уверенно сознавал, что голос его будет ровен и тверд, будто он бодрствовал, а в голове тут же выстроились все возможные версии, касающиеся его необходимости кому-либо.

В первую очередь подумалось, что приболел сменщик и сегодня снова придется идти на службу, однако — не угадал: звонил один из приятелей, гэбэшный пенсионер, ранее плававший на «Скрябине» под его началом, а ныне работающий в одной из коммерческих структур в службе безопасности.

Бывший подчиненный, по мнению Сенчука, человечишка пустой и малоперспективный при сегодняшних возможностях и связях, звонил, как и предполагалось, с целью поразмять язык, но, вполуха слушая его, обрывать разговор Сенчук не стремился — вдруг да проскочит что-то толковое…

И — проскочило!

— Шеф-то наш бывший, Иван Алексеевич, слышал, куда устроился? — спросил приятель. — Нет? В Министерство морфлота, одним из замов первого… Ты бы, Жора, к нему бы сходил, кстати. Вдруг и подыщет тебе стол со стулом, он тебя всегда привечал и увольнению твоему противился…

— Благородной души человек! — поддакнул Сенчук, окаменев от внезапно пришедшей в голову мысли, на смену которой поспешила иная, выстраивая начало давно зревшего в сознании плана…

— Ну вот, сходи… Потом позвонишь расскажешь…

— Не скрою, ты дал мне неплохую идею, — сказал Сенчук. — А о «Скрябине» нашем ничего не слышал, под резак еще не ставят старика-морехода?

— Да говорил тут со штурманом бывшим… Весь народ разбежался, сейчас по новой экипаж набирают после капиталки…

— И чего штурман? — настороженно спросил Сенчук.

— Да штурман, как и мы, уже на пенсии…

Положив трубку, Сенчук механически застелил кровать и уселся за письменный стол.

Долго сидел, невидящим взором уткнувшись в квадрат окна, заслоненного паутиной голых осенних ветвей. Затем, достав справочник, нашел телефон министерства.

С бывшим начальником Иваном Алексеевичем удалось соединиться на диво легко — в справочной сразу же дали номер его секретаря, а на вопрос, кто именно изволит начальство тревожить, Сенчук представился, прибавив перед своей фамилией прошлое воинское звание, что обычно действовало на абонентов-шпаков внушительным образом.

Вскоре в трубке послышался голос, исполненный уверенности и достоинства.

Ходить вокруг да около Сенчук не стал: сказал, что полон сил, энергии, но прозябает на обочине, сухопутной жизнью пресыщен до тошноты и, по-прежнему не нуждаясь в теплом кресле, жаждет выхода в море, тем более, помимо специальности контрразведчика, освоил он множество смежных и уж в качестве второго помощника на солидном судне будет незаменим. В общем, прибавил: согласен хоть боцманом, лишь бы в океан…

— Приходи, подумаем, — сказал Иван Алексеевич. — Но только в середине следующей недели, запар, извини…

— Люди, которые нам нужны, всегда заняты больше нас, — сказал Сенчук. Это закон и суши, и моря. Пометь мою личность в приемном блокноте на среду, Иван Алексеевич… Специально отпрошусь с работы.

— А работаешь-то где?

— О, должность у меня адмиральская! — сказал Сенчук. — Каждый передо мной шляпу снимает, питание — исключительно ресторанное… Расскажу — лопнешь от зависти! Этим же вечером он отбыл в Санкт-Петербург. Остановившись на постой у дальнего родственника жены, сразу же отправился в порт, где, как выяснил, еще работали на таможне и в администрации несколько старых знакомых.

Однако встречаться с ними осторожный Сенчук не спешил, окольными путями выведывая необходимую информацию и приходя к чисто профессиональному заключению, что разведка, по сути своей, тот же сыск, отчего и принадлежит данная служба строго к полицейским государственным ведомствам, несмотря на сугубо гражданские одежды и невзрачно-безобидную внешность своих представителей.

«Скрябин» действительно прошел капиталку, готовился к дальнему плаванию, зафрахтованный какой-то иноземной компанией, работающей под эгидой зеленого сообщества, чьи представители находились в Москве, и, узнав телефоны заказчиков судна, Сенчук, в очередной раз возвращаясь в питерскую квартиру, уже твердо знал, что именно ему предстоит делать.

Все замыкалось на Министерстве Морфлота: именно там утверждался командный состав экипажа судна, а не в порте приписки. С одной стороны, это было неплохо: значит, Иван Алексеевич являлся ключевой фигурой в распределении кадров, но, с другой стороны, прежнее препятствие тем не менее оставалось по-прежнему незыблемым, и являлся им капитан «Скрябина», мешавший Сенчуку в продвижении к цели, как гвоздь в стельке башмака.

Судя по полученным сведениям, капитан, несмотря на почтенный возраст и едва ли не двойную выслугу лет, на пенсию категорически не собирался и каждодневно навещал стоящий в ремонтных доках «Скрябин».

«Этот сукин сын наделен просто адовой энергией!» — растерянно думал Сенчук, чувствуя, что обстоятельства толкают его на крайние меры в отношении неугомонного старого врага. Впрочем, к ним он изначально был готов.

Вечером, запершись в предоставленной ему комнате, он раскрыл свой походный кожаный саквояж, вытащив из него увесистый брезентовый сверток.

Развязав тесемки, вытряхнул на верблюжье одеяло, застилавшее постель, свой офицерский морской кортик в кожаных ножнах с латунной окантовкой, на которой были отчеканены парусный корабль и якорь — и эсэсовский кинжал наследство, доставшееся от чекиста-отчима, трофей, привезенный им из послевоенного Берлина.

Нажав стопорную кнопку, вытащил морской кортик из ножен. Тронул пальцем кончик клинка, острый, как шило.

Сжал рукоять из покоричневевшей от времени слоновой кости.

Нет… Это не оружие, так, на всякий случай… Миниатюрная, тоненькая рукоять, полностью утопающая в ладони, идиотские «усы», неудобно загнутые в разные стороны, — не клинок, а карандаш… Бижутерия.

Оружие истинных арийцев представилось куда более практичным: широкое кинжальное лезвие с готической надписью «Моя честь — залог моей верности», кованное из отборной стали, обладало остротой бритвы и тяжестью секача; рукоять из той же слоновой кости, украшенная серебряной медалькой с эсэсовскими «молниями-лигами» и распластанным орлом со свастикой, буквально сливалась с рукой, а выгнутые дугами нижние и верхние упоры исключали соскальзывание пальцев при любом ударе.

Сия зловещая вещица, которой можно было снести и голову с плеч противника, представилась Сенчуку вполне подходящей для поставленной перед ним задачи.

Он сунул кинжал в замшевую полость костяных ножен с серебряной цепью-подвязкой, чье литье отражало символы черной гвардии: черепа с костями и те же, что и на рукояти, сдвоенные «сиги», и подумал, что ритуальное оружие германских опричников, перешедшее в категорию музейных раритетов, напротив, впервые сможет исполнить свое прямое практическое предназначение…

Два дня он посвятил наблюдению за квартирой капитана.

Старик, недавно похоронивший жену, жил с дочерью, зятем и двумя внуками в старом питерском доме на Невском.

Каждое утро он спускался к стоящему у подъезда старому дизельному «Мерседесу» и долго копался в машине — единственной, как уяснил Сенчук, его сегодняшней отраде в вынужденном сухопутном бездействии.

К полудню капитан уезжал в порт и до вечера пребывал на «Скрябине», контролируя судоремонтные работы.

С наступлением сумерек Сенчук навестил магазин, находившийся поблизости от дома капитана, купил мороженую горбушу, пучок зеленого лука и бутылку водки, совершенно точно рассчитав, что рыбий хвост и нитратная зелень, выпирающие из пакета, придадут ему вид мирного обывателя и, случись потом милицейское расследование, вряд ли в умах свидетелей запечатлеется образ пожилого мужчины с надвинутой на лоб шляпой, бросающей тень на лицо, несущего продукты питания должные, впрочем, сгодиться для ужина, равно как и водка, которой он намеревался отметить в случае удачи свой отъезд в Москву.

Пройдя в подъезд, он столкнулся с двумя вышедшими из лифта дамами в каракуле, оставившими после себя явственный запах нафталина.

Дамы, увлеченные беседой, внимания на Сенчука не обратили.

В лифте, надев перчатки, он выдернул из пазов пластиковый потолочный плафон и коротким щелчком медного пальца разбил лампочку, после чего на ощупь вставил плафон на место. Это был грамотный ход: жертва, вышедшая из кромешной тьмы в освещенную зону, непременно должна была на секунду-другую поневоле ослепнуть и утратить надлежащие реакции.

Он поднялся на этаж, расположенный ниже необходимого ему, очутившись в широком коридоре, вдоль которого тянулись оклеенные дерматином стальные новомодные двери.

Тусклый свет лежал на каменном полу и, постепенно сгущаясь, переходил в пелену мрака под высоким потолком. В конце коридора виднелась лестница, которая круто заворачивала и терялась в темноте. Такая же лестница, тонувшая в буром, пропахшем кислятиной полумраке, располагалась и неподалеку от выхода из лифта.

Он поднялся по ней на этаж выше, выйдя на площадку перед трубой мусоропровода, и встал около узкого высокого оконца, в котором виднелся двор с припаркованными машинами.

Затем подошел к двери капитанской квартиры, прислушался.

Донеслись невнятные детские голоса, затем один из малышей захныкал, раздался раздраженный женский окрик и ровный мужской голос — видимо, увещевающий домочадцев.

Там, за дверью, находились человеческие существа, которых его враг-капитан собрал вокруг себя, которым дал жизнь, приют, пищу, чтобы защитить себя от остальных людей. Да, так.

Он вернулся к окну и около часа стоял, незряче глядя на чернеющее пространство, обнесенное стенами старых домов, озаряемое редкими всполохами фар въезжающих во двор машин, ни о чем не думая, готовый в случае появления в коридоре людей шагнуть в темноту за трубой мусоропровода, куда поставил пакет со снедью.

Город заволакивала мгла осенней непогоды, огни в квартирах мерцали уныло, как свечи в ночной церкви у гроба покойника, и лишь на карнизе соседнего дома ровным синим светом сияло название производителя западной электроники.

На данном месте, как вспомнил Сенчук, некогда красовался плакат: «Набирайся сил у груди матери, ума — у Коммунистической партии!»

— И то и другое — поздно, — шепнул он.

«Мерседес» возник словно бы ниоткуда, Сенчук отчего-то пропустил момент, когда машина появилась во дворе, и, ругнув себя невнятно, под нос, за оплошность, вызванную ступором нудного ожидания, достал немецкий клинок, зеркально, как бок подсеченной из глубины сельди, блеснувший в смрадной мгле подъезда.

«Эта штука решит все дело одним росчерком, — подумал отстраненно. — И старичку не мучиться… Чего это я о нем-то? Хотя… Убийца должен быть человеком гуманным».

Загудел лифт, и тросы словно прошли через Сенчука, морозно корябая нутро и оставляя ознобный вымороженный след.

Двери раскрылись, и в полосе неверного света появился человек, подслеповато всматривающийся в связку ключей, вытащенную из кожаного чехольчика…

Двери лифта закрылись, и вновь загудели тросы — кабина уходила вверх.

Свои действия Сенчук не репетировал, он даже не думал о том, как именно будет двигаться, куда нанесет удар, как поведет себя жертва, предоставив это другому человеку, чья жизнь, давно промелькнувшая, разбойничья и кровавая, таилась в нем, но и об этом он размышлял отчужденно, как о данности, мистическая суть которой не подлежала сомнению, равно как и анализу истинности такого ее восприятия. Он просто равнодушно знал: в нем был опыт кого-то другого, кто представлял его нынешнего, и эти сущности, слитые ныне в личность Георгия Романовича Сенчука, были неразделимы, как желток и белок в сыром яйце.

И он лишь, как сторонний наблюдатель, поразился пластичности и невероятной стремительности своего движения к цели, великолепной слаженности всех мышц, невесомости грациозной поступи и — точной в своей интуитивной простоте направленности удара, мигом оборвавшего словно опалившую его лицо жизнь…

Не было ни вскрика, ни стона.

Сенчук доволок тело капитана до мусоропроводной трубы, обыскал карманы мертвеца, вытащил из бумажника деньги, забрал ключи, различив в связке необходимый, от «Мерседеса», и, сунув кинжал в заранее припасенный пластиковый пакетик, сунул его за пазуху.

«А с кортиком бы я прогадал, — подумал, спускаясь по лестнице в парадное. — Определили бы по характерной ране, начали бы сыскари землю рыть: прежние связи, конфликты, „Скрябин“…»

На улице лил холодный октябрьский дождь. Вдалеке какие-то пьяницы тянули расхлябанную песню драными голосами маратовских котов.

Внимания на вышедшего из подъезда пожилого мужчину никто не обратил, люди спешили в тепло квартир, и единственное, что он услышал, — возмущенный женский голос с лестничной площадки первого этажа:

— Опять в лифте лампу вывинтили! Хулиганы! И когда же кто-нибудь поставит нам домофон?!

«Коммунизм закончился, — мысленно ответил Сенчук. — Теперь „кто-нибудь“ — это вы сами, мадам».

Он снял замок с руля «Мерседеса», завел машину и неторопливо выехал со двора — окна квартиры покойника выходили на другую сторону дома.

Доехав до метро, аккуратно припарковал машину, закрыл ее, положив ключ в вещевой ящик и, прихватив пакет с продуктами, отправился в свое временное жилище.

Купленную горбушу и водку решил взять с собой в Москву — на поезд он успевал и уже утром должен был оказаться в столице.

Остались пустяки: развинтить кинжал, тщательно вымыть из вытравленного на клинке узора готической надписи — девиза СС, кровь, сменить замшевую упорную прокладку между клинком и рукоятью, а затем выбросить из окна поезда ключи и ботинки — он специально взял старые, разболтанные, а в саквояже лежала новенькая пара; вот, пожалуй, и все…

— Если ты рядом, старый товарищ, — пробурчал он, обращаясь к душе покойного, — то вини не меня, а свою несговорчивость. Скинь ты мне хотя бы и дощатый трап да пригласи на шканцы для зачитки приказа, я бы стал для тебя заботливее верной жены и доброй мамаши… Кстати, привет им! Я надеюсь, ты в добропорядочной компании.