Ядерные материалы

КРОХИН

В московском аэропорте его встретила принаряженная в кожу и золотые браслеты шпана из банды Игоря и отвезла в загородный дом своего главаря, располагавшийся неподалеку от Рублевского шоссе.

Крохину предоставили уютную небольшую спальню, затем провели в подвал, где располагалась сауна и бассейн, и, как следует попарившись с дороги, он, отказавшись от ужина, улегся спать под невесомое, но теплое одеяло.

Синтетическая подушка была упругой и мягкой, он сразу же оглох на ухо, прижатое к ней, и голову заполонила пустота стирающего все мысли сна.

Поутру, в одиночестве позавтракав в гостиной, совмещенной с хромированно-кожаным аппендиксом кухни-бара, он взялся за трубку телефона, усиленно раздумывая, кого из знакомых следует оповестить о своем возвращении в Москву. Мотивом — звонка являлось подспудное желание утвердить вновь обретенное это поэта и гражданина на родной земле.

Когда гудящий фон в трубке сменился визгом коротких гудков, он положил ее на место, с внезапной и отчетливой тоской уяснив: звонить-то некому!

Существовали, конечно, люди, готовые приветить его, искренне полюбопытствовать, где он пропадал и что делал, но отчего-то к общению с ними он не стремился. Наверное, потому, что знал наперед все обоюдные вопросы и ответы. Хотя что он мог ответить? Бичевал, мол, среди арабов, умнее и богаче не стал, выхожу на следующий зигзаг неприкаянного бытия… Возможно, такая информация поселит определенного рода оптимизм в некоторые одрябшие сердца: значит, не одни мы в дерьме, велик и прочен разрозненный наш коллектив, и счастья в мире — как платины в цинковом корыте. А потому — живы, и слава богу!

И кончится любой разговор одним и тем же: надо бы встретиться, позванивай, заезжай как-нибудь…

Он возвратился в иную страну, в иную эпоху, к иным людям, имеющим лишь знакомые внешние приметы, но и не более; прежним оставался лишь он сам, как заплутавший во времени странник — уже забытый и отчужденный от нового бытия старых знакомых.

Однако, вопреки сознанию оторванности от всего прежнего, непоправимо былого, вопреки всякой логике, в нем неожиданно и глупо возникло острейшее желание позвонить бывшей жене.

Предлог для звонка в конце концов имелся: как-никак, а их связывал сын…

Телефон жены не отвечал, пришлось связаться с одним из общих приятелей, и тут выяснилось, что экс-супруга со всем семейством два дня назад отбыла на отдых в Эмираты.

Положив трубку, он зашелся в приступе беззвучного, похожего на плач, смеха, представляя, как бы встретился в том же «Холидей Инн» с этой компанией… Дружная семья благочинных тружеников, пребывающая на отдыхе, и он, местный бомжующий элемент…

Да, хороша была бы встреча, ставящая жирную и безжалостную точку в одной из частей его жизненной эпопейки…

Ему стало невыносимо, до слез горько.

Вот же дурак! Все профукал! Самоубийственно и вздорно!

И только сейчас открывается, что единственная женщина, которую он любил, да и любит сейчас, как бы ни было муторно в том признаваться, — бывшая, увы, жена. И замены ей нет. И не будет, потому что потеряна она бесповоротно и навек. И все, чего сейчас желается, — чтобы она знала о его покаянии.

Нет на земле ближе ее… О том и не подозревающей. А ведь если она и припомнит его в разговоре, к примеру, с нынешним своим мужем, то — со снисходительным смешком: дескать, была же напасть!..

Взгляд его упал на видеокамеру, лежавшую на полированной плоскости приземистого комода из карельской березы.

С отчаянием неожиданного прозрения подумалось: «А может, точка поставлена в той самой части эпопейки, что предшествует эпилогу? Чем закончится грядущий рейс и вернется ли он из него?»

Его обдало мистическим холодком предчувствие скорой погибели. Но не страх перед смертью охватил на миг обмершую душу, а тяжкое осознание одиночества и безвестной кончины, не отмеченной ничьей скорбью о ней…

И захотелось вставить в камеру кассету, рассказать все, что бередит его душу, перед фиолетовой линзой объектива, оставив таким образом для утраченной и навсегда любимой, своеобразную предсмертную записку в том варианте, что с недавней поры стал возможен благодаря достижениям научно-технического прогресса…

Неуверенно усмехнувшись, он набрал номер некоего Геннадия — арендатора своей квартиры: следовало решить вопрос с авансом за следующий месяц.

Телефон арендатора был плотно занят, и, послонявшись по Дому, Крохин решил поехать к своему подселенцу вслепую, решив, что, не застань он его, все равно куда лучше побродить по городу, нежели сидеть сиднем у телевизора с сигаретой.

Геннадий, открывший дверь, был одет в наспех наброшенный на плечи плащ.

— Оказывается, я вовремя! — сказал ему Крохин вместо приветствия. — Ты на выходе?

Геннадий — полный, подвижный человек лет тридцати — суетливо сдернул с себя плащ, сказал:

— Входи, входи! Это — понты… Тут один корешок может завалиться… Сашка. Тогда, мол, извини, спешу по делу. А если подруга моя Лидка — только вошел, милости прошу… Пивка врежешь?

— Можно… — Крохин, потерянно осматриваясь, прошел на Кухню. — Чего это? — Ткнул пальцем в потолок со свисающими гирляндами отслоившейся краски.

— Да сосед залил, сука! — беспечно отозвался Геннадий, доставая из холодильника бутылки. — В который уже раз! Он у тебя что, Водолей по гороскопу?

— Да кто его ведает? — промямлил Крохин, злобно соображая, что квартирку ему арендатор уделал в пух и прах и ремонт обойдется в общую сумму всех вырученных дивидендов.

— Вот ведь как получается! — рассуждал тем временем Геннадий, грязной тряпкой протирая изрезанную клеенку. — Жилой дом — та же деревня. Имею в виду численность народонаселения. А никто никого толком не знает. Отсюда общественная отчужденность… И все последствия.

— Ну, езжай в деревню… — вяло порекомендовал Крохин, изучая подвешенного на вбитый в стене гвоздь огромного вяленого леща. Уважительно кивнул на рыбу: — Вот бы к пиву, а?

— Да ты чего, в нем тараканы живут! — отмахнулся Геннадий, вскрывая шпроты.

В подтверждение его слов из разверстых уст леща и в самом деле выползло упитанное усатое насекомое, поспешив по неведомым тараканьим делам в щель под кухонной мойкой. Крохин передернулся от отвращения. Уловив его мимику, Геннадий виновато признался:

— Надо тараканомора бы вызвать, да вот денег нет, поистратился я тут авария в пьяном виде… Свою тачку восстановил, чужую, укрепил материальную базу гаишников…

— Значит, — почувствовав благоприятный момент, начал Крохин, нуждаешься? А у меня к тебе как раз денежное дельце… Слепишь его — хватит на то, чтобы во всем доме тараканов извести. Я, видишь ли, в плавание подписался… На «Скрябине».

— Это что-то там с Гринписом связано?..

— Точно. Переводчиком я устроился… И, значит, хозяин мой в случайном разговоре… В общем, говорит, боюсь, что экипаж кучей всяких блатных нашпигуют…

— Это у нас просто, — согласился Геннадий, поднимая стакан. — Будем, как говорится… Твое драгоценное…

— И тебе не болеть! — Крохин с удовольствием глотнул пиво. — Так вот. А я ему и брякни: есть у меня в кадрах Морфлота приятель…

— Правильно брякнул! — заметил Геннадий воодушевленно.

— Во-от. Ну… — Крохин обернулся на леща, в чье чрево возвращался таракан, видимо, освежившийся конденсатом под раковиной мойки. — Я и говорю: можно попросить человека проконтролировать список личного состава. Они каких-то своих ребят в это дело собрали…

— Короче, задача: команда идет на борт строго по списку! — уточнил Геннадий, с деловитым пониманием хмуря бровь.

— Совершенно в дырочку!

— Помочь можно… — загадочно отозвался собутыльник. Интонация фразы была привычной.

— Ну, давай так, — сказал Крохин, реанимируя свой опыт спекулянта. Платит он трешку, но мне-то тоже погреться надо… Устроюсь я в этой трешке со своими интересами?

— Да ты чего? — Геннадий едва не подавился пивом. — Какая еще трешка! Левого народа будет человек двадцать, каждый несет по штуке… Минимум! Вот и считай! Плюс — ты!

— Ну тогда и хрен с ним! — легко согласился Крохин, поняв маневр противника. — Пусть сам выкручивается. Забыли! Будь! — Чокнулся с отставленным в сторону стаканом Геннадия.

— Нет, погоди! — Тот привстал, заходил, морща лоб в тяжком раздумье, по кухне. — Двадцать, конечно, это как-то… Ну на червонец-то твой начальник подпишется?

— Пять — это максимум! — сказал Крохин скорбно. — Такой жлоб!

— Дави на шесть хотя бы… — просительно заглянул ему в лицо квартирант-мздоимец.

— Но если согласится, тогда… никаких!.. Любой выверт — неустойка!

— Отвечаю! — воскликнул Геннадий убежденно. — Если вот только две-три вакансии… Но я заранее предупрежу! Э… — Обернулся на холодильник. — Вовик, давай по водочке, а? В честь, так сказать… Я мигом сгоняю, а ты посиди.

Когда за Геннадием хлопнула дверь, Крохин удовлетворенно выдохнул из себя клуб табачного дыма. Арабу он объявит десять… нет, пятнадцать тысяч, оперируя уясненными аргументами. Заплатит! У него денег и жен куры не клюют… Вот же прет фишка, а? Вот же прет!

Он прошел в комнату, уселся за письменным столом.

Этот стол был знаком ему с детства. Старый, потертый, скособоченный, с невесть куда девшимися замками…

Когда-то, сидя за ним, он делал школьные уроки, писал институтские шпаргалки, позже — статейки, стихи…

Он любовно провел ладонью по старой, шершавой поверхности с давно сошедшим лаком, оставшимся лишь в глубине пор оголенной древесины.

Выдвинул ящик, узрев в нем личные архивные папки, доверенные на хранение квартиранту.

Развернул самую толстую.

Вот она — первая его публикация, вырезанная из газеты и наклеенная на машинописный лист. С указанием даты.

Сочинение по заданию редактора молодежки накануне каких-то коммунистических псевдовыборов. Кого там выбирали, уже напрочь забылось, но публикация о канувшем в Лету событии осталась.

Вот и старушка с задумчивым взглядом, Скрылась за ширмой большой. Сделала все, что ей было там надо, И возвратилась домой.

Усмехнулся. Ничего так подковырочка… С цианистым идеологическим калом… А проглотили ведь!

А вот и иное, связанное с женой, а также с пьянками и прозорливыми подозрениями в отношении любовника супруги:

А это откуда?

Он сокрушенно качнул головой. Среди муз, посещавших его, были, оказывается, и весьма распутные дамы… Тяжко вздохнул. Размочалил в пепельнице окурок. Неужели это было? Какая-то совершенная иная жизнь… Позволявшая писать стихи, ставя данное занятие основной жизненной целью, разбрасываться, пить-гулять, искать смысл бытия в своих чувствах и мироощущении, не заботиться ни о деньгах, ни о будущей старости и карьере…

Вот тебе и прошлое тоталитарное общество! Пагубное вроде. Тупиковое, как утверждают. Может быть. А все-таки, пребывая в нем, он был по-настоящему, безоблачно счастлив…

«Хотя, — подумалось обреченно, — счастье — величина дискретная, а не перманентная. И в этом — смысл».

Однако того счастья, что окрыляло его душу, когда он лелеял выстраданное слово, уже не будет. Коростой душа покрылась, другие ей утехи нужны. Э-эх!

Но и прошлое сочинительство тоже не прошло даром. Хотя бы потому, что оно воспитало в нем чувство прекрасного. А это — прекрасное чувство!

Он взял со стола потрепанную книжонку с крикливой пестренькой обложкой. Ознакомившись со сведениями об авторе, понял: труд некоего современного коммерческого борзописца.

Наугад развернул страницу, прочел: «По причине раннего утра парк был пуст…»

Ослепленно зажмурил глаза. Вот так перл! Вот так литература переходного, так сказать, периода!

Вспомнилось, как в шестидесятых годах на помойку выносились изукрашенные вязью кропотливой резьбы старинные комоды красного дерева, дубовые стулья, обитые бычьей кожей, — якобы громоздкий, вычурный хлам.

И в квартирах-сотах утверждались шкафчики-столики из прессованных опилок, пластиковые торшеры, раскладные диванчики… Банальный же хлопок заменялся восхитительно модным нейлоном.

Нечто подобное сейчас происходило и с литературой.

Хотя с другой стороны, одна крайность затмевала иную. Прежние советские прозаики времен ожиревшего застоя порой являли чудо слова, но общий куцый смысл их сочинений ни о чем, лишенный остроты и правды, с зашифрованными фигами, подлежащими дотошной разгадке, обратил интеллектуальные усилия тысяч словесников в груды макулатуры.

Но они — собратья Крохина — все-таки отличали прозу от словосочетаний, они чувствовали пошлость литературщины, а бойкая графоманствующая публика, пришедшая на смену им — выдохшимся в конструировании фиг, живо оседлала конька расхожего криминала и пустила его в галоп, высекая кондовыми копытами бумагомарательные драмы, где путались курки и спусковые крючки, резидентуры и агентуры, оперы и следователи…

Книжки как сосиски. Съел — и забыл.

Он всегда полагал, что писатель соединяет в себе одновременно композитора, автора песни и певца. Бывает, что «напевность» — музыка стиха или прозы — великолепна, но мысли — ни на грош. Бывает — есть великолепная мысль, но музыки и исполнительского мастерства, то есть «языка», — никакого. Ну и возможны иные вариации. В приложении к современности — нет ни того, ни сего, ни этого.

Впрочем, по дороге к Геннадию он купил книжку. Автором являлся его знакомый поэт, с кем он не виделся уже лет шесть.

Поэт, судя по всему, решил податься в прозаики.

Крохин вытащил из кармана пальто книгу. Раскрыл — опять-таки — наугад.

А вот еще:

Ого! Оказывается, за тяжким заслоном всякого рода новомодной жути таились, слабенько пробиваясь наружу, как ростки сквозь асфальт, живые побеги настоящей литературы — неподвластные коммерческой косе. В невзрачных обложечках, с хилыми тиражами… А иногда и маскировалась в этой жути, идя на компромисс формальной мимикрии.

Он положил папку обратно, поверх хранившейся в ящике портативной пишущей машинки.

Подумал рассеянно, глядя на смерзшиеся в пыльной заскорузлой ваксе литерные молоточки: «Из этих буковок, как из атомов, составляются миры».

Нет, ему уже никакого мира не составить! Спекся!

Поэт Крохин остался там, в прошлом, в «министерстве» Союза писателей, в кормушке, куда было проникнуть труднее, чем в личный состав центрального аппарата КГБ, ибо, заполучив членскую книжицу, можно было ничего не сочинять, а так — печь пространные рецензии, заседать в комиссиях, рассуждать на ту или иную тему, кататься с сильно пьющими писательскими делегациями по стране, зная, что тебе — идеологу, так сказать, — обеспечат и бесплатную новую квартиру, и машину вне очереди каждые три года, и книгу ни о чем в порядке издательской очередности, и надежную пенсию, и…

Все. Гуд бай, халява!

Вернулся Геннадий. С водкой и копченой рыбой, завернутой в грубую бумагу — возможно, продукт переработки былых художественных достижений недоразвившегося абортированного социализма.

Поднимая рюмку, Владимир предупредил его:

— Повторяю: гарантии по списку даешь прочные! Иначе… — Тут он припомнил Игоря и взвесил, соответственно, свои карательные возможности. Иначе, Гена, тебе — труба! За моим шефом та-акая банда стоит! Сейчас, кстати, у их пахана обретаюсь. В загородном доме. Отстроили на крови хоромы, сволочи!

— Три-четыре вакансии не гарантирую! — изрек, нетрезво водя рюмкой над столом, Геннадий.

— Хорошо. С женой-то… напрочь развелся? Без всякого?.. Бесповоротно? поднося рюмку ко рту, поинтересовался Крохин.

— Отрезано!

— Не жалеешь?

— Как о вылеченном геморрое! — отчеканил Геннадий.

— Тогда — давай!

Рюмки торжественно сошлись, выплеснув в своем решительном соприкосновении часть водки на холостяцкую скатерку.

Через два часа Крохин позвонил в бандитское логово, попросив заплетающимся языком, чтобы за ним прислали машину.

С трудом выйдя из подъезда, он сунул смятую пачку сигарет в пасть каменного льва, сидевшего со своим собратом у подъезда старого московского дома, и поплелся к новенькому «БМВ», прибывшему за его плохо повинующимся в производстве направленных движений туловищем.

В голове крутились мысли о прозе и поэзии, обрывки чьих-то выдающихся фраз, но лейтмотивом выделялось заключение, что на арабе он в очередной раз заработал, дельце обстряпано, порученное задание выполнено, а уж чего там дальше… Красота, в общем!

— Ты чего, тачку не мог взять? — неприязненно покосился на него водила молодой, худощавый парень. — Или — совсем бедный?

— Тс-с-с! — поднес палец к носу Крохин. — Какая еще тачка! Сядешь, а тебя по голове… У вас тут — полный бардак! А моя жизнь мне… это… — Он чиркнул колесиком зажигалки, а затем в трудной попытке уткнул-таки кончик сигареты в оранжевый листок огня. Уточнил вяло: — Моя жизнь принадлежит… мафии, понял?

— Понял, — утомленно отозвался водила.

— Вот… Хорошо. А теперь слушай… Ты, между прочим, везешь поэта… Хочешь послушать? Строки?

— Ну, гни…

— И — согну! Так…

— А?!. — с заинтересованным вызовом спросил он водителя.

— Курите, пожалуйста, аккуратно, — с раздражением отозвался тот. Пепельница — здесь…

— А-а! — сказал Крохин. — Вот так, да? Ну… и правильно, в общем. Правильно… Зачем я вам?