Ясновидец: История удивительной любви

VIII

В деревне Фосса в Абруццах человек приоткрыл дверцу платяного шкафа. На стене, позади вешалок для одежды, мгновенно возникло изображение демона. Зрелище привычно ужаснуло его, поскольку физиономия была страшно изуродована — нос отрезан, один глаз выколот, оба уха вырваны с корнем.

Человек, задыхаясь, захлопнул дверцу и со стоном опустился на пол, влекомый не только неумолимой силой земного притяжения, но и страхом, терзавшим его вот уже несколько долгих недель. Его поддерживала только его вера. Вера… люди, отравляя себе существование, часто путают веру с раскаянием и страхом перед жизнью — жизнью, полученной ими в дар, хотя они никого об этом и не просили.

И, заранее зная, что его ждет, он снова открывает дверцу. Так было все эти месяцы: жуткие сюрпризы подстерегали его и повторялись, сковывая душу его леденящим ужасом, до тех пор, пока он не переставал им удивляться. Поэтому он знает, что на этот раз мерзкая картинка исчезла, шкаф пуст, если не считать пакетика с нафталинными шариками от моли, сумки с инструментами, да еще пальто, черного, с кожаным кантом, его защиты от ночного холода и ужасов.

Кошмары, думает он в отчаянии, разглядывая стену, с которой всего только несколько мгновений назад на него глядела дьявольская рожа, эти до жути реальные кошмары, заставляющие его бояться сна, как болезни. Но человек не может обходиться без отдыха, и на рассвете он погружается в полудрему. Он не доверяет собственному организму, не считающемуся с его волей и оставляющему его душу на произвол демонов, появляющихся в его снах без приглашения.

Верный девизу — уловки сатаны так же многочисленны, как и грехи человеческие — он пытается укрепить свой дух. Вера поможет ему, думает он, проклиная эту комнату, настолько ставшую его тюрьмой, что он не решается покинуть ее даже днем, потому что демоны, как надзиратели, стерегут двери, эту комнату для проезжающих в Богом забытой итальянской деревушке, куда он приехал, повинуясь святому долгу, долгу настичь соперника. Но соперник оказался сильнее, чем он мог предположить — он никогда в жизни не сталкивался с иллюзиями и кошмарами такой силы и правдоподобия.

Он лег на кушетку и закрыл глаза. Внезапные видения наяву, при ярком дневном свете, посещали его все чаще в последние дни, так же как и сны — это были уже не сны, а реальные страсти в таинственной, полной ужасов стране.

Неужели скоро все решится, подумал он, неужели близится финал этого долгого путешествия в царство тьмы? Час тому назад, например, комната наполнилась едким дымом, запахом горелого человеческого мяса, странными звуками, похожими на потрескивание костра, хотя ничто не горело и никакого костра не было. Вскоре после этого он явственно услышал, как кто-то зовет его по имени, и когда он машинально, хриплым голосом — голос в последнее время ему плохо подчинялся — отозвался, в ответ раздался многоголосый издевательский хохот. И так все время — вдруг кто-то постучит в стену, и на вопрос, кто там, раздаются тяжкие вздохи, или же некто начинает шепотом произносить его имя, давясь от смеха.

И это еще не все. Музыка. Его измучила музыка. Его тело превратилось в концертный зал, а сам он — в орган. Орган из костей и мяса, и кто-то играет на клавиатуре его кошмаров — фуги, кантаты, играет, прокачивая отравленный воздух через органные трубы страха. Он не находит даже слов, чтобы описать это чувство; звуки вот-вот взорвут его изнутри, настолько нестерпимо громко кто-то играет на нем; нет, не на нем, а в нем, так, что он боится, что вот-вот лопнут барабанные перепонки, вплетаясь в трезвучие, настроенное по дьявольскому камертону. Он дрожит от озноба, ему страшно, что все эти миражи и иллюзии доведут его до сумасшествия. Не кто иной, как сам Сатана искушает его, и он спасается только этими невеселыми размышлениями.

Или это не только иллюзия? Так же как и страдания, и болезни, обозримые разве что с горних высей, где обитает Создатель? Но ведь если человеку недоступно видеть истинный смысл этого, если он не может посмотреть на все земные страдания с точки зрения Господа, тогда и Создатель, и его творение могут предстать перед ним как воплощение Зла…

Бог един со своим творением, утверждают теологи. Но поскольку мы видим в мире столько зла, может быть, и Господь наш — тоже Зло?

И эта мысль — тоже искушение Сатаны. Если это правда, кому остается возносить молитвы? Если в убийце столько же божественного, сколько и в его жертве?

Сатана существует, и он существует в нем. Мир далек от совершенства, и, следовательно, Создатель тоже не совершенен. Его наставники в Ватикане… высокообразованные теологи… конечно же, они ошибаются, утверждая, что Зло, как таковое, не существует, что Зло — это просто низшая степень Добра или просто-напросто отсутствие Добра…

Быстро темнеет. В окне, куда только недавно регулярно, как по часам, заглядывали дьявольские хари, он видит горы, мертвенно-бледное небо, холодные деревья. Ему хотелось бы выйти, но он не решается.

Как это так — Зло есть отсутствие Добра? — размышляет он. Так же, как, допустим, соль — это отсутствие сладости, грусть — отсутствие радости, а черное — отсутствие белого? Эта попытка спасти репутацию Создателя просто смехотворна. Блаженный Августин писал: «Зло — это отступление Добра до того предела, когда оно уже не существует…» И как же тогда соотносится Бог, которому он служил всю свою жизнь, с тем, чему он подвергается сейчас, странствуя по горячему следу из деревни в деревню, с изуродованной рожей в шкафу, с Сатаной, искушающим его так, как никогда ранее, вынуждающему его признать — да, ты сильнее, чем Господь, поскольку Он не вмешивается.

Или Бог равнодушен к его испытаниям? Или это просто Его нежелание взять на себя ответственность? Нежелание занять позицию? Впрочем, невмешательство — это тоже своего рода позиция.

Его тошнит от страха. Если он откроет дверь, в лицо ему ударят языки адского пламени. Интересно, почему огонь создан таким горячим, что он может превратить человека в головешку? Почему Господь был так щедр, создавая сами возможности для страдания? Если бы Бог не создал страдание, даже в его крайних формах, сказал ему как-то его старый приор, мир был бы несовершенен. В совершенном мире должно быть все. Любые ограничения противоречат принципу Божественной щедрости. Таким образом, страху тоже есть место в этом совершенном мире…

Ледяной пот стекает между лопатками, пот, пахнущий загнанным зверем. Он снова чувствует запах дыма, и после этого — голос. Голос этот пугает его до полусмерти, поскольку он звучит в его груди:

Себастьян, дорогой мой охотник на ведьм! Я тебя не испугал?

Он опускается на колени. Все тело его вздрагивает, как у больного падучей; все новые судороги сотрясают его с каждым адским аккордом, отзывающимся болью. Звуки органа, на котором, хохоча, играет невидимый демон, вот-вот окончательно лишат его рассудка.

Обессиленный страшными видениями, Себастьян дель Моро засыпает в своей комнатке на постоялом дворе в деревне Фосса. Но почти сразу просыпается — кто-то тихо покашливает рядом с ним. Он открывает глаза и обнаруживает у себя на груди крошечную фигурку. Это человечек, ростом с палец. Он бредет, продираясь сквозь волосы на его груди. На нем очочки, доминиканский черный плащ, а под ним — грязный кафтан. В ту же минуту дель Моро осознает, что этот гномик — не что иное, как миниатюрная копия его самого, только у двойника, который, как ему кажется, его даже не замечает, недостает ушей и кончика носа. В руке у гномика сумка — точная копия той, что лежит в платяном шкафу.

Себастьян, мой экзорсист, шепчет детский голос, доносящийся, как ему кажется, сразу изо всех углов, ты этого не ожидал, не так ли? Мы уже в тебе, а имя нам — легион, как говорят… и если хочешь от нас избавиться, придется применить все твое искусство…

Он не может повернуть голову. Вращая глазами, он оглядывает комнату. Никого. Во сне он спрашивает себя, не спит ли он, но тут же вспоминает, что спит он или бодрствует, не имеет ровно никакого значения: в последние дни кошмары преследуют его, и постоянно: то, что он видит во сне, переходит в явь, и наоборот.

— Кто ты? — спрашивает он, но, как и ожидал, не получает ответа.

На груди у него крошечный двойник открывает сумку с инструментами для изгнания демонов. Он долго стоит и выбирает нужный, потом останавливается на острых длинных спицах, лежащих в наружном отделении. Он, похоже, даже не подозревал о существовании дель Моро. Тот с удивлением увидел, как гномик выудил из сумки накладные уши и нос и с некоторым усилием укрепил их на лице. Потом он достал оттуда же человеческий, хотя и очень маленький, язык, и, ловко орудуя иголкой с вдетой в нее тонкой, как паутина, ниткой, пришил его на место.

Себастьян! снова слышит он голос, на этот раз более требовательный, ты пытаешься понять, где мы, но ты не видишь нас — ни во сне, ни наяву. Есть над чем подумать! А сейчас? Спишь ты или бодрствуешь? Я тебе объясню: ты спишь, но когда проснешься, ты вспомнишь все и поймешь, что совершенно безразлично — происходит все это с тобой во сне или при свете дня, потому что явь и сон для тебя — всего лишь две стороны одной медали…

Столбняк немного отпускает его — к своему облегчению, он теперь может немного пошевелить головой. Он замечает, что кто-то зажег свечу в канделябре на столике у кушетки.

В то же время на его груди крошечный двойник пытается воткнуть длинное шило в кожу прямо под левым соском. Боли он не чувствует, только ритмичные уколы, воспринимаемые им как некий музыкальный ритм.

Послушай, снова слышит он голос. Ты нас не видишь, и боишься поверить самому разумному объяснению — мы у тебя внутри. Представь, что мы вселились в тебя, как раньше или позже вселяемся в души всех негодяев… Как? спросишь ты себя. И когда? Да в любой момент, когда ты потеряешь бдительность… мы проникаем в любое отверстие… скажем, в твою мерзкую прямую кишку. Ох, как мы тебя ненавидим! И как ты теперь от нас избавишься? Святой водой?

Раздается издевательский смех, и дель Моро осознает с дрожью, что это правда: он одержим дьяволом.

Он пытается собраться с мыслями для молитвы, но его вниманием завладевает звучащая в нем органная мелодия, сначала какое-то переложение из Клементи, потом Бах, потом — не странно ли? — та же фуга, но в обратном порядке, с заду наперед.

На груди его двойничку, наконец, удалось проколоть кожу. Он услышал, как тот почмокал только что пришитым языком и разразился длинной тирадой на каком-то непонятном языке. Капля крови, как красная жемчужина, появляется на груди и стекает по ложбинке между ребрами. Маленький двойник вытирает пот со лба платком с вышитой на нем монограммой Папы Римского — работа заметно утомила его.

Пока дель Моро, как завороженный, наблюдает эту странную сцену, из его правого соска внезапно вырывается столб пара.

Дель Моро, сукин сын, слышит он дьявольский голос, час пробил! Пора нас изгонять!

Музыка умолкает, и из соска, откуда только что валил пар, выглядывает зеленоватая и полупрозрачная рожа демона и сразу прячется назад. Маленький двойник инквизитора также исчез, но на животе по-прежнему стоит его сумка, дель Моро прекрасно видит ее содержимое.

Вдруг сумка начинает разбухать, словно бы кто-то ее надувает, она становится все больше и принимает форму черепа.

Пора исполнять свой долг, шепчет голос в нем, пора искать нас в себе самом, всеми тебе доступными средствами… Это твоя последняя надежда…

Он открывает глаза и понимает, что это был сон. Но в ту же секунду он замечает, что на животе его по-прежнему стоит сумка. Не подозревая, что он сам, повинуясь неведомому приказу, во сне взял ее из шкафа, он принимает решение.

Я одержим дьяволом, осознает он со всей ясностью. Демоны поселились во мне, и я должен их изгнать…

…У окна стоит маленький домашний алтарь. На белой скатерти тщательно разложены инструменты — бутылочка с миро, распятие со святыми мощами, сифон с освященной водой. Большой Римский Ритуал, Rituale Romane, как его называли демонологи — экзорсистская процедура, к которой прибегают лишь в самых серьезных и запущенных случаях. Дель Моро исполнял этот обряд и раньше, но никогда — на себе самом. Сегодня, в этой зачумленной комнате, он кропотливо совершает все необходимые для церемонии приготовления.

И когда он уже готов вознести вступительную молитву к архангелу Михаилу, он опять слышит в себе голос нечистого.

Болван! Надеюсь, ты знаешь, что делаешь… это может стоить тебе жизни!

Голос еще более внятен, чем раньше, и с ощущением, что у него мало времени, дель Моро читает дальше:

Sancte Michail Archangele, defende nos contra nequitiam et insidias diaboli esto praesidium.[34]

Как предписывает обряд, он сыплет на пол соль. После этого накидывает на плечи фиолетовый льняной плат и целует сосуд с вином для причастия.

— Exortico te, — продолжает он монотонной скороговоркой, — omnis spiritus irnmunde, in nomine Dei Patris omnipotentis, es ut nomine Jesu Christie jus, Domini et Judicus nostri, et in virtute Spiritus Sanct.[35]

Он кладет в рот облатку и дожидается, пока она растает. Демон хохочет, потом слышится детский голос:

Неужели ты думаешь, что твоя жалкая просфорка может справиться с моей чистой, неразбавленной ненавистью? Ты даже не предполагаешь, что это за ненависть… око за око, зуб за зуб. Я должен заплатить все долги…

Только молитва, думает дель Моро. Только молитва укрепит его, только молитва несет в себе божественную силу, это Божье слово, дарованное людям.

— Ut descedas ab hoc plasmate Dei, — бормочет он, — quod Dominius noster ad templum sanctum suum vocarre dignatus est, ut fiat templum Dei vivi et Spiritus Sanctus habitet in eo.[36]

В затылке у него демон тихо хихикает, словно опьянев от святого вина. Он продолжает молитву:

— Per eumdem Christum Dominum nostrum, qui venturas est judicare vivos er mortuos, et saeculum per ignem. Amen.[37]

Вдруг голоса стихают, и его на какую-то секунду охватывает безумная надежда, что демоны уже покинули его, перепугавшись святого слова. Но он по опыту знает, что силы тьмы так легко не отступают, они прибегают к всевозможным уловкам, чтобы заставить экзорсиста прервать ритуал.

И он склоняется над распятием и целует его. После этого, поплевав на кончики пальцев, совершает крестное знамение, после чего смачивает слюной сначала левое ухо, потом правое.

— Eppheta, quod est, adaperire, — молится он, — откройтесь!

Он кладет в рот еще одну просфору и дает ей растаять во рту, раздувая ноздри.

— In odorem suavatis. Tu autem effugare, diabole; appropinquabit enim judicium Dei.[38]

Демон начинает вести себя беспокойно. Он слышит, как тот бормочет что-то, но слов разобрать не может. Где-то глубоко в груди начинает звучать что-то, сначала ему кажется, что это чей-то новый голос, потом он понимает — это орган. Он вновь целует распятие, зажигает свечи и громко спрашивает самого себя:

— Abrenuntias satanae? Отвергаешь ли ты сатану?

— Abrenuntio! — отвечает он. — Отвергаю!

В посеребренном кувшине с вином для причастия он видит свое отражение. Его пугают запавшие щеки, зеленоватая кожа, покрытая гнойниками, спутанная грязная борода.

— Et omnibus operibus ejus? И все его деяния и учения?

— Abrenuntio!

Он кропит свою одежду святой водой.

— Et omnibus pompis ejus? И все его соблазны?

— Abrenuntio!

Демон не подает никаких признаков жизни, но что-то шелестит в комоде или под комодом. Может быть ветер, думает дель Моро, горный ветер стал заметно сильнее.

Он открывает склянку с миро и растирает несколько капель на лбу.

— Ego te linio, — продолжает он, — oleo salutis in Christo Jesu Domino nostro, ut habeas vitam aeternam.[39]

Обряд приближается к концу. Дель Моро немного удивлен, что демон не оказывает никакого сопротивления, что он так пассивно позволяет себя изгнать. Он уже готов приступить к заключительной молитве, как вдруг слышит голос:

— Все это очаровательно, Себастьян… ты меня так и не видишь… даже в прошлом… Неужели ты меня не помнишь, мы же встречались раньше, правда, при других обстоятельствах. Ну что ж, в царстве слепых и кривой — король…

Дель Моро повышает голос и продолжает:

— Credo in Jesum Christum Filium ejus unicum…[40]

Ты вообще ни во что не веришь, и менее всего ты веришь в людей… Впрочем, ты уверен, что меня нет в живых… ты и твое начальство… вера превращает людей в идиотов… а твой Бог ни разу не пришел мне на помощь, хотя я ох как в ней нуждался, и не один раз…

Дель Моро меняет фиолетовую накидку на белую, долженствующую символизировать чистоту души. Он с трудом противостоит соблазну ответить на дьяволовы речи — ритуал строго запрещает вести диалог с нечистой силой. Демон издевательски смеется, и когда дель Моро преклоняет колена для благодарения, его сбивает с ног чудовищное трезвучие адского органа.

Неужели ты меня не помнишь? старается перекричать орган проклятый голос. Я же играл для тебя и раньше!

Он с трудом поднимается. Музыка продолжается, это снова Бах — он никогда не думал, что звук может достичь такой нечеловеческой силы.

— Credo in Jesum! — кричит он, снимая с себя одежду и нанося на грудь крест святым маслом.

Теперь начинается неторопливая импровизация. Его охватывает паника. Из дырочки, проделанной миниатюрным двойником у него в груди, вдруг показывается зеленый гадючий хвост. Он пытается схватить его, но змееныш ускользает назад, в его тело, и он слышит сатанинский хохот.

Его вот-вот вырвет. Повсюду на его теле открываются маленькие дырочки, оттуда выглядывают черви, гусеницы и рептилии. Он чувствует исходящий от его тела гнилостный запах, как будто бы он уже умер, и демон снова кричит ему:

Столько грехов собрались в тебе… столько преступлений., столько ужаса… ты видишь то, что ты видишь, или это я изменил твое зрение… ты вспомнишь меня, если захочешь… маленький органный виртуоз…

Иглы! властно врывается в мерзкий монолог другой голос. Изгони его серебряными иглами!

Дель Моро кажется, что это сам архангел Михаил пришел к нему на помощь, он с благодарностью хватается за сумку и достает оттуда одну из острых и длинных спиц, тех самых, какими он пользуется, чтобы проверить, есть ли у одержимых бесом чувствительность в их бородавках и ведьминых отметинах.

Внутри него голоса сливаются в хор, перебивают друг друга, какая-то какофония… Наверное, думает он, демоны и ангелы сражаются за мою душу. В дырочку под соском вновь просовывается омерзительная рожа, но, к его облегчению, прячется назад, когда он направляет на нее острие спицы.

Что-то странное творится в комнате, или, может быть, и не в комнате вовсе, может быть, все это только его видения, плод измученного сознания? Вдруг кардинал Риверо возникает перед ним, и он с головокружительной ясностью осознает, что он попал во власть своего смертельного врага, и тот сознательно послал его по этому следу, ведущему все выше и выше в горы, чтобы не было свидетелей последней схватки. Видит он внутренним взором и монаха-иезуита Шустера, и дель Моро знает теперь, что и тот, давно уже мертвый, всего лишь пешка в могущественной игре космических сил, и Шустер, и кардинал, и все, кто шаг за шагом вел его сюда.

Демон кривляется, то и дело высовывая физиономию из отверстия на его груди, и он вновь слышит властный голос, как ему кажется, архангела Михаила:

Изгони его иглой, Себастьян, это твоя последняя надежда!

И в ту минуту, когда дель Моро приставляет острую серебряную спицу к своей груди, как раз к тому месту, откуда только что выглядывала рожа дьявола, туда, где бьется его сердце, открывается дверца комода в дальнем конце комнате, и от него отделяется крошечная фигурка. Он узнает того, кто в призрачном колеблющемся свете свечей стоит перед ним — это тот мальчишка-урод, которого он много лет назад обследовал в Ватикане на предмет одержимости бесами.

Его душу наполняет органная музыка Баха и, наконец, понимание того, что все, что с ним происходит, — отмщение, но понимание это приходит слишком поздно. Кто-то задувает свечи, и наступает полная темнота. К этому моменту он, в последней попытке изгнать дьявола, уже вонзил в сердце длинное серебряное шило.

Борго Санто Спирито,

XX апреля MDCCCXXXVII

Дорогой пастырь!

Недобросовестные слухи могут окольными путями достичь ваших ушей в Неаполе, поэтому я решил предупредить их письмом. Письмо это, кстати, содержит и хорошие новости, касающиеся вашего племянника Джанфранко. Не верьте ничему, что вы обо мне услышите, Ильдебрандо, моя репутация была и остается безупречной.

Если забыть на время трагические утраты, постигшие в последнее время наши ряды и вызвавшие, как я уже писал, определенную растерянность, эта весна прошла под знаком консолидации. С Божьей помощью и осененные неоднократно подтвержденной удачей, сопутствующей понтификату[41] в делах политических, достигли мы полного консенсуса в важнейших вопросах из тех, что предстоит обсудить летом в конгрегации и нашем несгибаемом совете Cor unum.

Когда заходит речь о национальной принадлежности, страх перед Господом не всегда руководит действиями наших братьев, но что тут сказать — никто из нас не совершенен.

Теперь хорошая новость: префект папской академии Лоренцетти после многих дебатов предложил кандидатуру вашего племянника Джанфранко на пост нового нунция в Женеве — новость, которая, думаю, еще не успела до вас долететь. Чтобы дополнительно обрадовать его, я дал ему почетное поручение принимать летом многочисленные визиты Ad Limina Apostolorum; похоже, чуть не все швейцарские епископы собираются в этом году совершить паломничестство в Рим, так что самолюбие Джанфранко должно быть удовлетворено.

Лучшими пожеланиями вам и нашему братству в Кампанье завершаю я это наскоро продиктованное письмо и прошу вас еще раз — не верьте слухам.

Ваш преданнейший слуга

А.Риверо

Сант Анджело, Ишия,

XXIV апреля MDCCCXXXVII

Уважаемый Аурелио,

Письмо ваше от двадцатого апреля я получил сегодня на целебных водах в Ишии, и оно пробудило меня от старческих невеселых размышлений. Как вы знаете, местные теплые источники весьма благотворно действуют на мой ревматизм, и я благодарю Божественное провидение, что пока, несмотря на преклонный возраст и пошатнувшееся здоровье, все же сохраняю здравомыслие и хорошее настроение.

Вы верно угадали, что слухи о ваших делах докатились и до меня, хотя пока я слышу только какие-то загадочные намеки и нечаянные оговорки. Я, разумеется, не обращаю на них внимания, просто это подтверждение давно мне известного факта — вы обладаете редким и незавидным талантом наживать себе врагов.

А жизнь в Неаполе, как вы знаете, проста и беспретенциозна. Кардиналы и епископы привычно интригуют, мы привычно этого не замечаем, и что там архидьякон в Риме думает по поводу Mandatum Docendi для вольномыслящих, мы и ведать не ведаем. Поэтому я благодарен за оказываемое мне доверие в насущных церковных делах — это, безусловно, удовлетворяет мое невежественное любопытство, но еще более принсят мне радость дела личные, причем я говорю не только о личном причастии.

Как мне вас иногда не хватает, Аурелио, наших вечеров в библиотеке, прогулок в горы, работы с неимущими. Только что, когда я читал ваше письмо, я вспомнил наше первое лето. Оно так и просилось, со всей его сентиментальностью и красотой, чтобы его написал художник… Поверьте мне, с возрастом память прячет от нас все неприятное и вытаскивает на свет Божий самые прекрасные моменты жизни, дабы облегчить наши душевные страдания. Непосильный труд, нечеловеческие усилия, годы нужды становятся все более похожими на дурной сон.

Надеюсь увидеть вас здесь в ближайшем будущем. Не в тени римских соборов, а здесь, на юге, в вашем тогдашнем, а моем постоянном пристанище!

Хорошие новости о Джанфранко обрадовали меня беспредельно, и я попросил бы вас передать ему мои самые сердечные поздравления, если вы случайно с ним встретитесь в коридоре. Что касается трагического ухода из жизни некоторых членов нашего тайного общества, я согласен с вашими легко читаемыми между строк опасениями: несмотря на восстановление братства, у ордена много могущественных врагов, и именно поэтому я прошу вас быть начеку.

С надеждой на скорое свидание — ваш старый учитель и исповедник

Ильдебрандо Монтелли

Борго Санто Спирито,

XVI мая MDCCCXXXVII

Дорогой Ильдебрандо!

Я пишу это письмо в крайней спешке, и, как вы легко заметите по почерку, не диктую секретарю, а пишу сам. События последнего времени — сейчас-то, я думаю, вы уже достаточно о них наслышаны — требуют немедленного объяснения, и к тому же крайней секретности, чтобы еще не навредить моей репутации. Заверяю вас, Ильдебрандо, всему, что вы слышали обо мне, есть объяснение, не делайте поспешных выводов!

Прежде всего я обязан известить вас еще об одной смерти в наших рядах, поскольку она, возможно, как-то связана с той кампанией, которая ведется против меня. На этот раз речь идет о всеми уважаемом, а кое-кому и внушающем страх, инквизиторе и доминиканском монахе Себастьяне дель Моро. Его нашли в районе Ассизи на позапрошлой неделе с воткнутой в сердце серебряной спицей. Мой слуга, Сильвио, съездил туда, чтобы составить себе личное представление о трагедии, но он не мог ни подтвердить, ни опровергнуть версию, что здесь замешаны наши враги — кем бы они ни были. Даже точная причина смерти не установлена. Речь идет об убийстве или, не дай бог, самоубийстве. Как вы знаете, я считал Себастьяна одним из лучших и самых надежных сотрудников. Помилуй Бог его душу.

События эти глубоко меня тревожат, и на ум не приходит ничего другого, кроме того, что кто-то, может быть, их много, хочет намеренно разрушить внутреннюю структуру братства. Может быть, следующий на очереди — я? Умирают и исчезают ключевые фигуры. Братья из Рейнланда, Маличи, давно уже бесследно исчезли. Другой преданный человек, Пиранделло, отвечающий за набор рекрутов, утонул осенью на Лигурийском берегу или его утопили. Это вполне может быть хорошо спланированной акцией против движения, у истоков которого стоял я, а в определенной степени и вы, Ильдебрандо.

Теперь о слухах — теперь-то вы наверняка их слышали. Я пишу эти строки вам, моему старшему духовному отцу, памятуя о неразрывной связи между нами. В последнее время я, мягко выражаясь, сам себя не узнаю. Может быть, это зависит от тяжкого духовного груза, от этих необъяснимых трагедий в ближайшем моем окружении. Меня даже преследует мысль, что мои ошибочные действия каким-то образом мне внушены. Но клянусь честью — все происшедшее со стороны выглядит гораздо серьезнее, чем оно на самом деле есть. Конечно, на поверхностный взгляд поступки мои могут произвести впечатление необдуманных, поспешных или даже скандальных. Но позвольте мне объяснить эти странности при встрече, поскольку в письме это не особенно уместно.

Я пишу это письмо прежде всего для того, чтобы сообщить вам: я решил предпринять путешествие в Неаполь, чтобы вы, духовный отец мой, пастырь и наперсник, из первых уст услышали бы мою исповедь и рассказ о событиях последнего времени. Но обязанности мои удерживают меня в Риме еще по крайней мере месяц, четыре недели, считая от того дня, когда вы получите это послание. А пока помолитесь за меня с присущей вам духовной силой и любовью, всегда восхищавшими меня безмерно.

Ваш Аурелио Риверо

PS. Молитвы наши в ближайшее время следовало бы вознести за нашего безвременно умершего инквизитора С. дель Моро.

Неаполь,

XXVI мая MDCCCXXXVII

Аурелио,

Через моих друзей в префектуре я имел возможность следить за развитием событий в Риме гораздо внимательнее, чем вы думаете, и, учитывая новые факты, положение надо признать тревожным. Только не лгите мне! Не пытайтесь снять с себя ответственность за свои поступки! И также оградите меня от бесконечных эвфемизмов в письмах: «сам себя не узнаю», «выглядит серьезнее, чем на самом деле есть», «необдуманные поступки», «внушенные вам действия»… К тому же то, что удалось мне узнать, внушает мне серьезные опасения за ваше душевное здоровье. Я слышал такое, что вряд ли можно выразить в словах: святотатство, профанация, взрывы ярости — и все это публично, в присутствии десятков свидетелей, в высшей степени уважаемых людей. Говорят, что вы ведете себя крайне безнравственно, вы дважды подняли руку на официальное лицо… Далее: бесчестные поступки, пропущенные мессы, две письменные жалобы нунциев и, наконец, — молю Бога, чтобы это было неправдой — якобы вы, Аурелио, бывший когда-то моим любимым учеником, осквернили церковь экскрементами такого рода, что я не хочу и не могу здесь это называть. Я требую от вас объяснений, письменных, причем до того, как вы прибудете в Неаполь. Кстати, некоторые считают вашу предполагаемую поездку всего лишь прикрытием, а на самом деле вы якобы намереваетесь покинуть страну.

Я также попросил моего племянника, Джанфранко, держать меня в курсе ваших действий на ближайшее время. Братство, насколько я понимаю, хотело бы избежать неприятностей, причиняемых вашим поведением. Я призываю вас к воздержанию и молитвам. Скорее всего, вам следует сделать перерыв в исполнении ваших обязанностей, которыми вы и без того так грубо пренебрегаете. Может быть, пост приведет вас в чувство. Вам необходимо также регулярное наблюдение врача. Жду вашего письма с обратной почтой.

Ильдебрандо Монтелли

Рим,

II июня MDCCCXXXVII

Дрогой пастырь!

Прошу вас не лишать меня вашей поддержки, особенно сейчас, когда мое отчаяние сравнимо разве что с тяжестью грехов моих.

Вчера я узнал о судьбе наших рейнландских братьев, Маличей. Они якобы отравились. Или это произошло по ошибке? Обстоятельства весьма темны: ни свидетелей, ни прощального письма, никого, кто мог бы поведать о том, что они делали перед их загадочным исчезновением на Пасху. Помолитесь за их души, Ильдебрандо — надеюсь, что вы помолитесь и за мою, когда настанет час.

Меня начало преследовать ужасное подозрение, что мальчишка-урод каким-то образом причастен ко всему происходящему. Мысль о том, что кто-то мстит за его смерть, не оставляет меня. Мальчишку, как вы знаете, убрали, но все те, кого сейчас преследуют несчастья, так или иначе были связаны с этим делом. Я ничего не понимаю. В самые мрачные мои минуты мне кажется, что мы совершили какую-то ужасную ошибку, настолько на первый взгляд незначительную, что она ускользнула от нашего внимания. В связи с этим я написал письмо нашему таинственно исчезнувшему Й. Ланггансу в Вену. При нашей последней встрече он заверил меня, что ясновидца больше нет в живых. Неужели у него была причина лгать мне или скрывать что-то по причинам, о которых мы даже не догадываемся?

Эти размышления до такой степени измучили меня, что я даже не мог заставить себя сразу ответить на то ваше письмо, где вы справедливо упрекаете меня за мои поступки.

Сейчас я запечатываю письмо, поскольку мой новый секретарь говорит, что меня ждет важное дело. Уже во второй половине дня я надеюсь начать новое послание, где постараюсь ответить на все ваши вопросы.

Дай вам Бог крепкого здоровья.

Ваш послушный слуга

Аурелио

Дорогой Ильдебрандо!

Настоящим продолжаю письмо, начатое утром.

Я в полном отчаянии и готов молить о прощении за тот вред, что я нанес нашему обществу. Я знаю, что в свете происшедших событий мои оправдания неуместны, но — не нахожу подходящего сравнения — мною как будто овладела какая-то враждебная сила, даже не мною, а моими мыслями и желаниями, желаниями, которые я даже не предполагал, что могу испытывать.

Я даже не знаю, как мне определить эти чувства, они настолько же странны, насколько пугающи. Все происходит помимо моей воли. Мои поступки с каждым часом все более противоречат моей вере, вступают в конфликт с моими убеждениями, с послушанием, присущим мне со дня вступления в орден. Даже для того, чтобы написать эти строки, мне нужно собрать всю свою волю, перо не слушается меня, не в физическом смысле, а в духовном — оно все время порывается написать не принадлежащие мне слова.

Да, именно так — перо все время хочет меня унизить, и не только меня, но и вас, мой дорогой Ильдебрандо. Что это за сила, я не знаю; знаю только, что даже мой язык подчиняется ей. Обвинения против меня, разумеется, правдивы, и объяснить свои действия я могу только одним — это был не я! Но тогда, спросите вы, кто же?

Замечаете ли вы, с каким трудом пишу я эти строки, мой угловатый, вовсе не свойственный мне почерк с наклоном то в одну, то в другую сторону, вы же знаете совсем другой почерк, а сейчас я словно пишу левой рукой, поглядите только на кляксы, неудавшиеся виньеты, и как я стараюсь изо всех сил, намертво вцепившись в перо, написать до конца хотя бы одно ясное предложение. Такое чувство, что враждебная мне неведомая сила едва позволяет мне написать эти слова.

И диктовать я не могу, потому что все, что выходит из моих уст — мерзость, Ильдебрандо. Я думаю одно, а говорю нечто совсем иное, ужасное, грубое, и все мое окружение отшатывается от меня. Я уже не отвечаю за свои слова, а еще менее — за поступки. Молитесь за меня, молитесь, Ильдебрандо, ибо спасение мое под угрозой.

Если бы не мой новый секретарь, положение давно бы уже вышло из-под контроля. Он взял на себя составление программы на день, ограждает от ненужных посещений и допускает ко мне только ближайших сотрудников.

Вы должны верить мне, Ильдебрандо, я уже четвертый раз принимаюсь за письмо, все остальное я сжег. К своему ужасу, я вдруг, заметил, что страницы заполнены не моими словами — ругательства, проклятья, грубости… Фразы, не принадлежащие мне, прокрадываются в текст; на бумаге возникают слова, написания которых я до этого даже и не знал. Я думаю: напиши то-то и то-то, Аурелио! Но вместо этого я следую движениям пера и руки, и на бумаге возникают совершенно иные слова! Даже почерк другой — почерк другого человека!

Все, что вы слышали обо мне, Ильдебрандо, — чистая правда: все эти непристойности, богохульства, профанации… это словно обвал, я не управляю этим, словно я какой-нибудь автомат, изготовленный злонамеренным кукольником. Только употребив всю свою власть, да и то с помощью моего секретаря мне удалось погасить скандал. Я слышу в себе чужой голос, страшный голос, он желает мне зла, он подстрекает меня на все эти поступки, он хочет опозорить меня и загубить мою жизнь. В последние часы он подбивает меня совершить самый страшный из человеческих грехов.

Силы мои на исходе, Ильдебрандо. Кончаю, потому что боюсь опять начать писать под диктовку.

Риверо

Неаполь,

XXII июня

Дорогой Аурелио,

С надеждой и страхом я отправляю это письмо, поскольку вы не ответили на предыдущее. Дайте о себя знать — вот и все, о чем я прошу. Напишите с обратной почтой.

Ваш Ильдебрандо Монтелли

Неаполь,

I июля

Аурелио!

Еще раз прошу вас — ответьте на мои письма. Дайте мне по крайней мере знать, что вы здоровы! Ваше молчание дает повод для самых ужасных предположений. Сегодня утром мое письмо вернулось нераспечатанным. Я просил своих друзей навести о вас справки, но вы от всех скрываетесь. Джанфранко сообщил мне с посыльным, что вы отменили все аудиенции. Он якобы говорил с вашим секретарем, и тот дал ему понять, что вы «недоступны». Что он имеет в виду, Аурелио? И кто он такой, этот ваш новый канцелярист? Умоляю вас, подайте о себе весточку!

Ильдебрандо

Неаполь,

VIII июля

Дорогой Аурелио!

По-прежнему от вас ничего не слышно, и еще одно мое письмо вернулось нераспечатанным. Это письмо я посылаю с курьером, чтобы быть уверенным, что оно попало к вашему секретарю, о котором идут слухи, что он несговорчив, загадочен и вообще не из наших рядов. Кто он такой, этот чужак, который выпроваживает посетителей, не давая им даже войти в прихожую? Слухи идут настолько нелепые, что просто не могут быть правдивыми. Вас никто не видел уже месяц, все попытки встретиться с вами натыкаются на письменные извещения вашего странного секретаря, что вы либо «недоступны», либо что «сейчас неподходящий момент». Кстати, что это за секретарь — о нем никто ничего не может сказать, кроме того, что он очень маленького роста и постоянно носит маску. Я не возлагаю больших надежд на ответ и на это письмо — похоже, что ваши отношения с внешним миром прерваны. Но если в течение долгого времени от вас не будет никаких вестей, я решил, что сам поеду в Рим и лично добьюсь встречи с вами или, по крайней мере, разузнаю, где вы обретаетесь. Джанфранко неоднократно пытался встретиться с вами. Все наши очень встревожены. Говорят, что вы вступили в сговор с нашими врагами, что вы находитесь в каком-то тайном убежище неподалеку от Рима и оттуда руководите заговором. Не знаю, что и думать, пока не поговорю с вами с глазу на глаз. Более всего опасаюсь я за ваше здоровье, и вообще — живы ли вы? Надеюсь с Божьей помощью увидеться с вами или получить от вас весточку.

Ваш Ильдебрандо Монтелли

Сабинерберген,

День святого Петра, MDCCCXXXVII

Братьям моим во Христе и особенно духовному пастырю моему, высокочтимому и богобоязненному Ильдебрандо Монтелли, наставнику моему с юношества, всю жизнь служившему мне примером служения Господу, а также всем моим сотрудникам в канцелярии и Конгрегации, а также сестрам моим, Анне и Рикарде, а также всем, кому не безразлична моя скорая кончина.

Нечеловеческих усилий стоит мне написать эти строки, тоска и ужас обуревают меня. Я оставлен на произвол сил, над которыми я не властен и не имею более возможности сопротивляться. Ничего не остается, как отдаться на суд Божий в слабой надежде, что Он примет недостойную мою душу. Я, Аурелио Ривера, почти не надеюсь, что кто-то сумеет разобрать, что я пишу, поскольку не властен я над рукою моей.

Отсюда с заброшенного хутора в каком-то… если я правильно понимаю… мне так кажется, в Сабинерберге, куда в начале июня текущего года против своей воли я был увезен моим новым писцом и личным секретарем, имеющим полную власть над моими поступками, с его милостивого соизволения пишу я это письмо, ничего другого нельзя представить, он управляет моими мыслями и поступками, он видит насквозь мою душу, мои мысли, и даже бесчисленные грехи мои… и почерк изменился, и я прошу у читателя терпения и не все слова мои! Узнал я, что и Лука С, и другие, причастные к смерти Юлиана Шустера в Риме, и Витольд Коссак тоже, но спасся милостию Божьей, когда двое детишек завлекли его куда-то под Регию, и все по милости моего писца, а я у него в плену, пусть это письмо дойдет до тех, кто знать бы хотел о моей ужасной судьбе.

Прости мне те непристойности, что совершил я в капелле Святой Марии, церкви Иоанна Крестителя, в Сан Луиджи деи Франсези, где, не отдавая себе отчета, должен кончать, сейчас зовет меня мой секретарь, и против его ужасающей силы нечего делать как подчиниться.

Сабинерберген,

VIII после Троицы.

Это письмо пишется втайне мой надсмотрщик покинул здание по делу купить мне еды раз он хочет еще помучить меня живым я пленник тут как простой вор… и нет более Бога во мраке моем только сосуд с ядом чтобы худшим из грехов погубить мою душу.

Только усилием воли удерживаюсь я не оскорблять Господа и моих любимых в этом письме слабого света на просвет ставни в шести локтях на западной думаю стене моей клетки. И ничего больше! Никакой мебели никакой лампы пол холодный каменные стены страшно холодно по утрам башня же выходит на север… мой личный секретарь он же надсмотрщик хитростью заманил меня сюда пользуясь слабостью моей и помрачением мыслей… он выуживает в моей памяти грехи юных лет моих… я голоса слышу ясно как наяву и зрительные галлюцинации тоже самого необычного свойства он глядит прямо в душу мне и пользуется ловко всеми слабостями и даже с детства усвоенным страхом моим перед смертными грехами среди коих и самоубийство он тоже соблазняет меня и не только мыслями никакой мебели и удобств никаких зато есть кувшин с ядом медная проволока острые ножницы… Винтовая лестница на террасу и одно окно в щелку задний двор с миндальным деревом а вдали как мне кажется силуэт Сабинербергена должен заканчивать он возвращается.

Сабинерберген,

август или сентябрь

Да попадет это письмо в христианские руки! Я Аурелио Риверо медленно схожу с ума голоса преследуют меня мой секретарь и худший враг мой решил таким способом довести меня до самоубийства… Он даже иногда делается невидимым чтобы вдруг хохоча возникнуть из ничего!

Это пустынная местность здесь никто не живет я совершенно онемел и разучился говорить а секретарь подсыпает мне яд в питье чтобы начались галлюцинации картины ада хуже чем Данте описал это мертвая местность утро начинается медленно и незаметно вцепляется в меня мертвою хваткой за стеной моей запертой комнаты скрип стульев музыка кто-то играет на рояле мой писец этот мальчишка-урод мысленно разговаривает со мной… Да помилует Господь мою душе, когда придет час ей предстать перед его троном в надежде что письмо это с Божьей помощью найдет адресата кто захочет помолиться за спасение моей души ухожу я из жизни.