Юрьевская прорубь

Глава двадцать первая. СУДИЛИЩЕ

Когда русских повели из темницы в ратушу, Николка мысленно поклялся, что не скажет ни слова, пусть его хоть разрежут на куски. Ведь если он не выдержит и признается, их с Мартином обязательно повесят! Мало того, могут повесить всю его семью — и отца, и мать, и даже Саввушку! Он слыхал, что немцы нередко так делают.

В ратуше Николка продолжал твердить про себя: «Смотри, не проговорись!» Он понял, что пытать здесь не будут, но опасался, как бы его не подловили каким-нибудь коварным вопросом, и приготовился отвечать как можно короче: «Нет», «Не знаю», «Не слыхал». Так оно вернее.

Помещение было огромное, Николке прежде не доводилось бывать в таком. Высокий потолок из тёмного дерева поддерживали толстые столбы; на вершине каждого столба были вырезаны мужчины и женщины во весь рост — как видно, латинские святые. На некоторых мужчинах были островерхие шапки, напоминавшие кокошники.

Под потолком висело много светильников, наподобие паникадил, только сделанных из оленьих рогов. На каждом роге было по несколько подсвечников, в них горели толстые сальные свечи — на дворе был день, но замёрзшие окна пропускали слишком мало света.

В одном конце этой необъятной комнаты на возвышении высотой в две ступеньки стоял длинный тёмный стол. За столом сидели шестеро городских судей в чёрных шёлковых мантиях и чёрных шапочках. Судьи были мужчины в преклонных годах, но с бородой не было ни одного — все бритые. У того, который казался старше других, блестела на груди золотая цепь.

Позади судейского стола было возвышение, на котором стояло позолоченное кресло, обитое малиновым бархатом, похожее на престол с иконы. В нём восседал тучный человек в шёлковой фиолетовой сутане и четырёхугольной шапочке, тоже из фиолетового шёлка; над ним искрился золотыми и серебряными нитями парчовый балдахин.

Сидевший в кресле и был сам епископ Дерптский. Николка со страхом и любопытством рассматривал обладателя сокровищ, частичку которых они с Мартином хотели выпросить у Домской девы на покупку корабля. Особенно привлёк Николкино внимание нос — он был ало-сизого цвета и напоминал огромную переспелую сливу, кожица которой, того и гляди, лопнет.

Николка был уверен, что их пригнали в ратушу затем, чтобы дознаться, кто и как послал во Псков весть о предстоящем нападении магистра. Когда же он услышал, что речь идёт о сугубо церковном, у него отлегло от сердца.

Говорили главным образом отец Исидор и епископ. Даже Николка, постоянно хвалимый отцом Исидором за начитанность, мало что понимал в их разговоре. Русские сидели на длинных скамьях перед судейским столом и молились, не обращая внимания на окружающих, как будто они были не в немецкой ратуше, а в своей Никольской церкви. Остальную часть помещения заполняли вооружённые рыцари и любители зрелищ — человек триста, а может и четыреста. Были тут и немцы, и чудины, и латыши.

Вот епископ возвысил голос почти до крика, и Николка невольно стал его слушать.

— Мы не запрещали ваших обрядов! Но вы свершаете их нагло, напоказ, стремясь совратить несчастных эстонцев, исторгнуть их из лона святой католической церкви и завлечь в тенёта своей ереси. Не для прельщения ли слабых душ устраиваете вы это разнузданное языческое действо — купание в проруби среди зимы?

Когда отец Исидор возразил, что во время водосвятия на реке никого не было, кроме рыцарей, которые были посланы туда нарочно, епископ закричал, что на реке было пустынно из-за лютого мороза, но что мороз не может служить оправданием для нечестивых намерений — за одни эти намерения русские заслуживают смертной казни!

Услышав слова «смертная казнь», Николка вздрогнул. Но дальше опять пошёл богословский спор, и Николка решил, что смертную казнь епископ упомянул так, для красного словца,

Потом судьи стали спрашивать поочерёдно каждого русского, не хочет ли он отказаться от своих заблуждений и перейти в истинную католическую веру, и все отвечали «нет». То же ответили Николкины отец и мать и сам Николка, когда до него дошла очередь. У Саввушки, сидевшего на коленях у матери, никто ничего не спросил.

Сразу после этого судья с золотой цепью прочёл приговор. Приговор гласил, что жители Русского конца города Дерпта, числом семьдесят три человека, за постоянное злостное поношение святой католической церкви, которого они не прекращали, несмотря на многократные предупреждения, присуждаются к смертной казни через утопление в проруби, приготовленной ими для очередного оскорбления святой католической церкви. Да послужит сей приговор назиданием всем, кто вздумает посягнуть, и т. д., и т. п.

Николка растерянно взглянул на отца, потом на мать. Отец смотрел в какую-то неведомую даль и осенял себя крестным знамением. Возможно, он творил безмолвную молитву. Мать, встретившись взглядом с Николкой, положила руку ему на голову, и на её лице, ставшем за два дня, проведённых в темнице, похожим на белый воск, проступило подобие страдальческой улыбки.

Послышался голос отца Исидора; старик молил о милосердии для женщин и детей. Но рыцари уже подымали русских со скамей, толкая ногами или древками копий тех, кто, будучи оглушён страшным приговором, не проявлял достаточного проворства. Солнце было красное, как в то утро, когда их схватили возле Иордани; на него можно было смотреть, не щурясь. Громко скрипел снег под десятками ног. Осуждённых гнали к Монашеским воротам. По улицам валил народ в ту же сторону — как видно, весть о приговоре уже облетела город.

В толпе Николка увидел Яна, подручного своего отца. Ян высматривал Платоновых, в глазах его были испуг и жалость. Николка окликнул его.

В ответ он услышал рыдание, и сам едва не разрыдался. Но все русские шли молча, и надо было сдерживаться.

Проходя под сводом ворот, Николка подумал: неужто он уже больше никогда не крикнет под воротами, как, бывало, с Мартином? И он крикнул, в последний раз в своей жизни, и каменный свод ему ответил его голосом, тоже в последний раз.

Но только за городскими воротами, взглянув на белый простор Омовжи и увидев, как в их Иордани три человека разбивают пешнями лёд, Николка понял, что дорога к проруби — его последняя дорога. Он беспомощно оглянулся на взрослых. Все они, как один, молились, и он последовал их примеру.