Забытый мыслитель. (Жизнь и сочинения Юлия Банзена.)

V.

Интуицию называет Банзен своим методологическим принципом: действительность требует от нас признания; нечего „придумывать“ и „мудрить“, надо смотреть и учиться у нее. Иррациональную действительность мы познаем не как нечто внешнее и чуждое нам, а как подобие нашего внутреннего „я“; себя же самих, как метафизическую сущность, мы познаем в акте воли. В этом Банзен — верный ученик Шопенгауэра. В воле едины функция и субъект: мы познаем не только проявление, но и проявляющегося деятеля. Это восприятие нашей волевой сущности и дает ключ к пониманию окружающего мира. Учение Банзена о превосходстве восприятия над отвлеченным мышлением (интуиционизм) теснейшим образом связано с первенством воли над рассудком (волюнтаризм) и высокой оценкой личного своеобразия (индивидуализм): именно волевой элемент в своеобразности своего выражения препятствует исчерпанию мира схемами рассудка. Логическое основание факта не исчерпывает его реальной причины; человеческий ум сжат „двойными тисками“; внешний мир навязывается против логики. Причинность, как основная категория нашего рассудка, и самое единство нашего самосознания обусловлены реальностью лежащего в нашей основе единого волящего субъекта. Причинная связь наша с внешним миром познается, как ощущение воздействия на нас чужой „другой“ воли и нашей реакции на это воздействие. Чувство есть та же воля, поскольку она переживает воздействие другой воли. „Сопротивление“ предметов доказывает их волевую основу. Сущее (ens realissimum) мира не простой умопостигаемый предмет (Noumenon, Gedanken ding), как полагал Кант, а воля. „Подвергаться действию — значит существовать“32. Ощущая наше „я“, мы ощущаем его с самого начала в мире, состоящем из таких же волевых „я“. „С первого вздоха познает себя живое существо помещенным в богатую болью жизненную борьбу, и это „я“ после рождения кричит в несмолкаемой боли; это „я“ образует всегда тожественную и равную самой себе индивидуальность сознательного единичного существа; неразрывно сопровождает нас в жизни, не может исчезнуть ни в каком помрачении ума, ни в какой галлюцинации. Первый симптом самосознания новорожденного есть в неразрывном единстве, также первый симптом его нахождения внутри чего то „другого“, т.-е. мира. Потому то „я“ и сопротивляется смерти, что, погибнув, оно утрачивает мир и хочет мир удержать“33.

У Банзена нет единой мировой воли. Он провозглашает сущностью мира изначальную множественность болящих „я“. Эти воли (voluntates) Банзен называет генадами (от греческаго слова hen-одно). Эти генады находятся в причинном взаимодействии и всеобщей взаимозависимости, но никакая предустановленная гармония не определяет их отношений; мир есть постоянная борьба воль и идет по их равнодействующей. „Противоречие“ реализуется в бесконечной борьбе. Эти индивиды не тожественны, но качественно разнообразны и взаимно не заменимы, хотя и „подобны“ друг другу. Метафизическая множественность34 различных генад предполагает их пространственную разграниченность. Мир не есть только „наше представление“, но все же „в субъект ничего не может быть внесено, чего бы не находилось в нем с самого начала“; прежде всего реален самый субъект не как абстрактный „чистый субъект познания“, а как метафизическая субстанция (индивид-генада)35. „Всякий процесс есть переход невидимой дотоле сущности в видимую; сущность не изменяется, она только переходит из бессознательного бытия в сознательное“36. Этот „переход“ протекает в реальном времени, которое также не есть только „форма познания“, но нечто объективно протекающее. „Освобождая естествознание от опеки математики“, Банзен провозглашает атом и дифференциал времени (длящееся nunc stans, ускользающее от рассудка, но воспринимаемое волей) подлинно существующими. Сущность всегда проявляется в силу внутренней необходимости. И только в „проявлениях“ познаваема. Мы не знаем бытия вообще (Dasein), а лишь определенное „вот это бытие“ (Sosein). „Мы знаем волю только как водящую. Чем она была до своего возбуждения к деятельному волению, остается для нас навсегда скрытым“37.

Эмпирический характер человека — результат взаимодействия его волевой сущности и мотивов, т.-е. своеобразно воспринятых ею воздействий других волевых „я“, ее окружающих. „Мотив возбуждает волю, извлекает ее (schöpft) из потенциального состояния и только в этом смысле нечто про-из-водит (schöpft)“ 38. Для мотива нужен объект воздействия, нужно некое „у-словие“, „пред-пo-сылка“, под-лежащее. В каждом эмпирическом „я“ есть зерно (Willenskern, Kernwesen), которое „остается неизменным во всех переменах возраста и положений“; изменяемая сторона эмпирического „я“ никогда не является подлинной причиной хотения, хотя иногда кажущимся образом выступает на первый план. „Только то, что сопровождает нас всю жизнь в форме неисчезающей черты, выражает внутреннее существо нашей индивидуальности“39. „Поверхностность и близорукость эмпирической науки о характере состоит именно в том, что она, пользуясь своим мнимым знанием людей, извлекает заключения о внутреннем существе предмета своих суждений из деятельности промежуточных мотивов“, случайных действий, не проистекающих из данной индивидуальной воли с необходимостью40.

Учение Канта и Шопенгауэра об „умопостигаемом характере“ человека Банзен прилагает ко всему миру; он строит грандиозную систему индивидуалистического панпсихизма. „Субстрат“ есть везде; уже атомные силы отличаются некоторой индивидуальностью: химия тоже только „описание характеров“ разных элементов. Индивидуальность проявляется в животном мире: выражение „лисьи глаза“, „свиная морда“ не простые уподобления, а указание на метафизическое сродство человека и животных. Задача метафизики это „характерология мира“, т.-е. описание всех индивидуальностей — генад. Волюнтаристическая метафизика — необходимое дополнение и расширение атомистики. При этом, однако, надо помнить, что „мировая анархия“ не есть „мировой хаос“. Равнодействующая всех сил двигает мир с известной закономерностью; „случая“ в строгом смысле нет.

Нет собственно и свободной воли, а лишь потенция ее, которая никогда не может проявиться, так как генада включена во „всеобщую взаимозависимость“. Мир не есть сумма изолированных единиц, не есть и царство произвола. Но, с другой стороны, он не есть и царство целесообразности; внимательное исследование хотя бы одного органического развития открывает массу нецелесообразных явлений. Все это „развитие“ сводится к дифференциации индивидов; но чем больше многообразия, тем тоньше и острее противоречие: вот трагедия прогресса.

Смерть, разрушая данное проявление „зерна“ возвращает его в состояние потенции. Индивидуум снова „становится невидимым актом воли, который нуждается только в новом толчке (смене мотива), чтобы снова вступить в мир видимого“41. Поток жизни вызывает его к бытию в иной форме на основе того же „зерна“, как это прекрасно выражено в стихотворении W. Jensen’a:

Новая форма проявления, конечно, обусловлена сложным взаимодействием „зерна“ и среды, но „нечто“ все же остается. Банзен настаивает на бессмертии индивидуализированного зерна (Sosein). „Это не бунт неисправимого эгоизма, который не хочет отрешиться от иллюзий своего я, — когда наше невыразимое я противится включению его в бесконечный ряд высших и низших форм; включению, отрицающему за нашим индивидуальным существованием всякое истинное единство и признающим его лишь „высшею ступенью развития“... Тот, кто стремится к самоутверждению своей физической и психической личности, не согласится никогда покорнейше-самоотверженно петь в хоре с этими деспотическими систематиками и систематическими деспотами“43.

„Не одного абстрактного бытия (Dasein) хочет индивидуум, но своего определенного собственного именно вот такого бытия (Sosein); в этом вот бытии находится „я“ — не в бытии вообще, оттого-то оно не хочет „стать другим“, не быть больше этим „я“. „Я“ мало дорожит простою неуничтожаемостью своего метафизического ядра; безразличная вечность сил является для сознающего себя „я“ скорее источником ужаса, чем утешения, уже потому, что „сила“ в ее чисто объективном виде ощущается нашим „я“ во время жизни более по своим враждебно-угрожающим, чем поощряющим воздействиям“44.

В одном месте Банзен открыто связывает допущение относительного бессмертия с этическими- соображениями. „Только если единичное существо и единичная жизнь в себе самой представляет нечто большее, чем лишенное всякой ценности „явление“, может быть придана нравственная святость акту пожертвования этой жизнью, — только при таком условии также продолжение и насаждение собственного бытия в новом поколении представляется истинной заслугой“45.