Забытый мыслитель. (Жизнь и сочинения Юлия Банзена.)

VI.

Вся жизнь интеллекта построена на волевой основе: существует особая „жажда знания“, „влечение к исследованию“, „тяга к истине“, „любопытство учения“, „пафос“. Если бы человек был способен стать „чистым субъектом познания“, он утратил бы самую радость познавания. „В созерцание, правда, не примешивается никакое определенное мгновенное желание, но без направления воли на общий интерес нас только одолела бы скука полнейшего равнодушия“46.

В интереснейших вступительных главах ІІ-го тома книги „Противоречие в познании и сущности мира“ Банзен, обосновывая этико-психологический индивидуализм, развивает такое понимание человеческого „я“. Основою „я“ является самосознание центральной генады (Jchheit). Такая центральная генада обусловливает вообще единство всякого организма, но лишь в человеке формируется окончательно. Это сформирование достигается отчетливым обособлением ее функции от других генад, входящих в состав „сложного я“; с каждой из них она имеет „сферу соприкосновения“. Но и в человеке „я“ не окончательно едино: генада с волей иррациональной (wollende Ich) и генада с волей сознательной (denkende Ich) еще спорят и одолевают друг друга поочередно. При этом я — самосознание не оторвано от эмоциональной подпочвы. „Чистое абстрактное самосознание, как достигшее ясного логического саморазличения внутреннее бытие, — оно же чувство бытия, общее чувство, — дает нам только знание о том, что мы существуем, самочувствие дает также знание о том, что существуем мы, как отличное от других существо“47.

Не идеализируя иррациональной стороны „я“, Банзен все же постоянно указывает на опасности односторонне-рассудочного образования. Личность для него всегда живое целое из плоти и крови: влияние Фейербаха оказалось очень прочно. Далеко оставив за собой шопенгауэровский аскетизм и односторонний альтруизм, Банзен ярко защищает право индивидуального самоутверждения: в этом пункте он достойный соратник Ницше. В „Очерках характерологии“ мы находим даже интересную мысль, что безнравственность и подлость всегда проистекают из безличия, пронырства, „приспособляемости“48. Банзен развивает понятие vita vitalis — „жизнь во всю“, жизнь подлинная. Лучше смерть, чем прозябание „как-нибудь“. Индивид и его счастье для Банзена всегда выше требований общества, государства и т. п. Параллельно защищает он и права интимной жизни, права на чуткое уважение со стороны „ближних“, цитируя слова поэта Дингельштедта,

Но Банзен никогда не призывает к полной изоляции от окружающих или к деспотическому эгоизму. Прежде всего он знает, что такая изоляция невозможна. „Даже клетки нуждаются, для продолжения своей жизни, в живой зависимости от своей обстановки. Удовлетворение всякого влечения, начиная с элементарнейших инстинктов — питания и воспроизведения — предполагает бытие вне нашего я“. „Воля может найти границу только в другой воле, так что мы вместе с конечностью и множественностью воль обретаем понятие их лишь относительной самостоятельности“50.

Если с одной стороны „рождение есть не что иное, как выражение желания воли быть самостоятельной, быть для себя, иметь нечто для себя“, то с другой стороны „эта неограниченная самостоятельность единицы, которая стремится стать абсолютной, невозможна; единица всегда остается связанной с целым, зависящей от него; в нем имеет она свои корни, и свободно в эфире никто не может парить. В эгоисте перевешивает стремление посредством этих корней усилить себя; однако, чтобы иметь возможность жить, каждый должен выдыхать и тем самым отдавать нечто назад из своего. Эгоист, совершенно лишенный влечения к любви, немыслим; этически, как и физически, невозможна абсолютная изоляция. И только конечное можем мы любить и только конечное может быть любимо! Бесконечному Абсолюту, Вседовольному единица не может ничего дать, так как он все уже имеет, и от него не может ничего вполне получить, потому что то, что единица может от Него в себя принять, не перестает принадлежать Ему“51. Последние слова указывают, что „All“ для Банзена не есть нечто большее, чем живая совокупность индивидов. „Невозможность абсолютного изолирования помогает индивиду понять всеобщую зависимость, несмотря на все же несомненную свою самостоятельность и существование для себя“52.

Мы — вот слово, на котором основана этика Банзена. В „мы“ единство и множественность находятся в гармоническом равновесии. „Так как „мы“ охватываем свое и чужое (и это последнее более, чем свое, ибо оно многочисленнее), — „мы“ есть великое связующее слово этики, потому что обозначает несравненно больше, чем простую множественность прибавленных друг к другу „я“, а именно, сверх того, единство взаимозависимых „я“... Оно охватывает уже нечто противоположное „моему“, собственно-эгоистическому... Незачем предполагать некое „целое“, которому идет на пользу жертва единицы, достаточно обращаться с индивидуальным не-„я“ так, как „естественный“, т.-е, абсолютно-эгоистический человек обращается с собственным „я“... Мы не хотим предполагать, как носителя этических обязательств, человеческое существо, приписанное к неизвестному потустороннему миру, но живых детей человеческих из плоти и крови со всеми с этим связанными потребностями“53.

Самая смертность, конечность человеческого существа увеличивает нашу нежность к нему. Основа этики есть сочувствие и перенесение себя в положение другого („вчувствование“ Липса); уважение ко всей полноте чужой индивидуальности и есть „такт“. „Такт есть очевидно не вмещающееся в системы, если не прямо им противоречащее понятие“. Это — „интуитивное знание правды и добра“. „Над узким сердцем юридической справедливости возвышается сердечная доброта, человеческая любовь (caritas)“54. Лозунг „pereat mundus, fiat justitia“ Банзен готов признать, если под Iustitia мы будем разуметь не справедливость (Justiz) служителей буквы, но дух истины и правды (Gerechtigkeit); если для нас дорого „Право“, а не „права“ — в смысле дисциплин позитивного права55.

Из той же тенденции против поверхностных обобщений критикует Банзен понятие „любви ко всем“. „Только по отношению к единице дана действительная любовь, по отношению ко „всем“ она — лишь возможность“56. Банзен вспоминает стихи Грильпарцера:

Банзен хорошо сознает, что конкретные „ближние“ часто вызывают в нас ненависть. Многообразие индивидов включает и „дурные“ случаи. Банзен признает существование природного „вкуса к злому“ и не желает отделаться от этого факта „волшебными словечками“58. Но гимнов „красоте зла“ мы от Банзена мало услышим. Переоценка этических ценностей в этом смысле ему чужда. „Вкус к злому“ скорее ощущается им, как факт страшный и горький, одна из неожиданностей неумолимой жизни. Во всяком случае прежде всего надо помнить, что „в пестроте индивидуальной жизни есть краски, а не одно светлое и темное“, всматриваться в факты раньше, чем грубо осуждать или рабски кадить. Понятия нравственного долга и идеала далеко лишены той общеобязательной простоты, которую им придавал Кант. „Идеальное вообще“ есть понятие пустое; идеал должен индивидуализироваться, как цель „вот этого я“, и тогда лишь делается стимулом действия. Но так как индивиды-генады в конечном счете абсолютно различны, неизбежна множественность идеалов и нечего мечтать о конечной гармонии — жизнь идет просто по равнодействующей и не считается с нашими фантазиями.