Заговорщики в Кремле. От Андропова до Горбачева

ПРОЛОГ: ЧТО МИР ЗНАЕТ О КРЕМЛЕ, А КРЕМЛЬ — О МИРЕ

Где находятся пульты управления главных мировых держав? Президент США руководит страной из изящного особняка на Пенсильвания авеню, премьер-министр Великобритании работает в небольшом кирпичном здании на узкой Даунинг стрит, резиденцией французского президента служит великолепный Елисейский дворец.

Советская империя управляется из неприступной средневековой крепости на Красной площади. От того, что происходит за этими высокими, толстыми, зубчатыми стенами зависит судьба всего человечества. А та стена таинственности, секретности, стихийных слухов и сознательной дезинформации, которая окружает Кремль, еще больше будоражит воображение человека свободного мира с его жаждой информации и привычкой к ней. Не удивительно, что Кремль, будучи самым таинственным местом на земле, является одновременно самым интригующим.

Можно ли считать первую половину 80-х годов транзитным этапом в жизни Кремля, междуцарствием, периодом двоевластия? Кто тогда на самом деле управлял империей в это время? Автопилот? Всесильный регент? Тайное правительство? Кому было выгодно в течение 13-ти месяцев держать во главе государства такого сугубо церемониального лидера, как Черненко, а до этого — в течение нескольких лет не менее церемониального Брежнева, которые уже чисто физически не были способны руководить страной? И о чем это свидетельствовало — о слабости кремлевского руководства или, наоборот, о силе? Разве не странно, в самом деле, что именно в этот период геронтократического правления был захвачен Афганистан, сбит безоружный корейский авиалайнер с 269 людьми на борту, расцвел и принял угрожающие для западной цивилизации масштабы мировой терроризм, по крайней мере частично инспирируемый Кремлем, что именно в эти годы в самой империи с корнем вырвано любое инакомыслие, почти полностью прекращена эмиграция с одновременным усилением антисемитизма, решительно взят курс на изоляционизм и ресталинизацию? Не был ли тогда летаргический сон и паралич воли, связанные с предсмертными болезнями кремлевских лидеров, только видимостью, рассчитанной на то, чтобы отвлечь внимание мира обычным советским дезинформационным трюком?

Какую роль в управлении империей играют армия и тайная полиция — КГБ? Что, к примеру, важнее в понимании Кремля — то, что Михаил Горбачев обладает чувством юмора и у него современная, модная и честолюбивая жена, или то, что среди чертовой дюжины возглавляемого им Политбюро нет ни одного представителя армии, зато три полицейских генерала — председатель КГБ генерал Виктор Чебриков, вице-премьер генерал Гейдар Алиев (профессиональный агент госбезопасности с юности) и министр иностранных дел генерал Эдуард Шеварднадзе, который до того как совершить при поддержке Андропова полицейский переворот в Грузии был министром внутренних дел своей кавказской республики: все трое опытные интриганы и заговорщики.

Вряд ли такое рекордное число представителей карательных органов оказалось в Политбюро по доброй воле Горбачева: ведь всего несколько лет назад оказалось достаточно одного кагебешника в Кремле — Андропова, чтобы совершить государственный переворот и отстранить от власти брежневскую бюрократическую мафию. Естественней вопрос, вытекающий из такой необычной дислокации в Политбюро, — стал ли Горбачев спустя год после назначения его Генсеком полновластным хозяином Кремля, либо только первым среди равных — и это в лучшем случае, а в худшем — не более чем подставным лицом, марионеткой в чужих руках? Не был ли он “избран" на высший партийный пост согласно принципу негативной селекции — что не раз случалось в Кремле — как один из самых серых и послушных его обитателей, которым легко вертеть как угодно? Не являются ли тоща его суетливость, нервозность и легкая возбудимость признаками не энергичного человека, а заводной игрушки, которой необходим толчок извне для видимости действия? Как отразилось на характере и взглядах Горбачева то, что он родился в год коллективизации, подростком провел больше года на оккупированной немцами территории, а политическую карьеру начал в годы сталинской предсмертной агонии?

Что добавляют к нашему знанию кремлевской реальности такие факты, как купленные за две с половиной тысячи долларов Раисой Горбачевой в Великобритании на “Американ Экспресс" бриллиантовые сережки или любовные сонеты, которые писал своей жене престарелый Андропов? Каково влияние на кремлевских вождей их жен и детей и какова их роль в политике, ежели таковая имеется? Как формируются кремлевские мафии, откуда Кремль набирает новые кадры и какую роль играют при этом старые знакомства и семейные связи? Как относятся кремлевские олимпийцы к собственному народу и как народ относится к ним? Почему народ остался равнодушен к Брежневу, насмешливо-презрительно относился к Хрущеву, которого начисто вскоре забыл, зато помнит Сталина и Андропова?

Загадочна не русская душа, как внушали миру великие русские писатели XIX века, а стимулы и действия одного-двух десятков людей, которые окопались в неприступной крепости, в самом центре русской столицы, и параноидально заинтересованы в окружающей их секретности — как в необходимом условии своего дальнейшего существования.

Кремлевская жизнь протекает в атмосфере еще большей засекреченности, чем военные маневры стран Варшавского Пакта либо испытания новых советских ракет. Вот почему Кремль так жестоко преследует тех своих подданных, которые решаются рассекретить некоторые стороны его монашеского устава и средневековых обычаев. Даже с кремлевских домочадцев берется “обет молчания", а когда кто-нибудь из них его нарушает, Кремль переживает шок, от которого не может оправиться в течение долгого времени.

Вспомним переполох в Кремле, вызванный бегством за границу дочери Сталина Светланы Аллилуевой и публикацией ею воспоминаний о жизни, за кремлевскими стенами — вплоть до снятия Председателя КГБ Владимира Семичастного. Снятия только за то, что его ведомство не предотвратило этот акт вероломного разрыва, а вместе с ним и “утечки" кремлевской информации: предательство Кремля, по кремлевским стандартам, является еще большим преступлением, чем предательство родины. И Кремль не успокоился, пока, спустя 17 лет, в течение которых сменилось несколько шефов как КГБ, так и самого Кремля, “блудная" дочь не возвратилась к своему время от времени политически “воскресшему" отцу — результат многолетней и сложной операции тайных советских агентов (тот факт, что Аллилуева недавно уже открыто выехала на Запад, не меняет сути дела).

Есть, правда, такой анекдот: самый главный кремлевский секрет в том, что на самом деле у него никаких секретов нет, и эту государственную тайну Кремль и охраняет от посторонних взоров. В таком случае, Кремль замечательно преуспел в дезинформации Запада: свидетельство тому — обостренное внимание человечества ко всему, что в Кремле происходит.

Здесь у читателя может возникнуть законный вопрос — возможно ли ввиду такой засекреченности проникнуть в кремлевские тайны? Речь идет не о возможностях, а о необходимости для Запада попытки такого проникновения — и отнюдь не из одного лишь праздного любопытства. Раскрытие кремлевских тайн жизненно необходимо западной цивилизации для выживания — куда более, чем знание природных ресурсов, экономической статистики или даже военных секретов СССР. А необходимость, осознанная как жизненно важная, умножает возможности, хотя у нас нет надежды на получение в ближайшее время магнитофонных записей заседаний Политбюро либо частных разговоров его членов. Это, однако, не значит, что мы вовсе беспомощны перед той стеной секретности, которой Кремль попытался обнести по всему гигантскому периметру управляемую им империю.

Скажем сразу о двоякой роли этой стены: с ее помощью Кремль лишает не только окружающий мир достоверного знания о Советском Союзе, но и самого себя — о том, что происходит за его пределами. Иначе говоря, затворничество кремлевских лидеров, с одной стороны, ведет к искаженному представлению Запада об их жизни, а с другой — к искажению их собственных представлений о жизни на Западе, прежде всего в США. Это — стена обоюдного невежества, хотя приоритет Кремля в ее создании неоспорим. Причем, оба невежества вполне сопоставимы, и на основании нашей книги и в процессе ее чтения самому читателю не раз придется решать вопрос, чье невежество больше — западное о Кремле или Кремля о Западе? Несомненно, однако, что это взаимное невежество опасно, ибо ведет к тактическим ошибкам, болезненным маниям и военной панике.

Примеров того и другого невежества можно привести сколько угодно.

Разве не удивительно, что и для западных журналистов и для западных служб безопасности было полным сюрпризом тщательно и задолго подготовляемое Кремлем вторжение в Афганистан в канун Рождества 1979 года? А когда оно наконец произошло, именно те, кто по долгу службы или по характеру профессии должны были знать о нем заранее, стали постфактум придумывать ему объяснения одно фантастичнее другого — желание СССР выйти к Индийскому океану и незамерзающим портам южных морей, продвижение по направлению к жизненно важным для Запада нефтяным полям Аравийского полуострова и тому подобное.

Либо другой пример: когда Андропов уже совершил весной 1982 года свой полицейский переворот и отстранил от власти больного Брежнева — даже тогда почти никто из американских "кремленологов" не мог предсказать, что всесильный регент станет после смерти Брежнева официальным советским руководителем. Оказывается, в советской истории еще не было случая, чтобы шеф тайной полиции стал главой государства: как будто в будущем должно случаться только то, что происходило в прошлом. И потом, почему в сугубо полицейском государстве 15-летний полицейский опыт является препятствием к захвату высшей кремлевской должности? Этот просчет коренился уже в незнании не только русской истории и советской реальности, но и элементарных законов логики.

Мы были тогда одними из немногих — если не единственными — кто в “Лос-Анджелес Таймс“ и в “Антиохе“ предсказал приход к власти Андропова. Говорим это не из хвастовства, ибо хвастать здесь нечем — Андропов в это время уже был де факто кремлевским лидером, а единственно, чтобы привести еще один пример превратного представления американцев о кремлевской жизни. Причем, что любопытно: если обычно каждая наша статья печатается в нескольких десятках изданий, эту взяли только два упомянутых.

Но самая замечательная история произошла после официального провозглашения Андропова пятым советским руководителем, когда человек, лично ответственный за многие варварские акции своей страны — от подавления Венгерского восстания до войны в Афганистане, был чуть ли не единодушно объявлен ведущими американскими газетами либералом, западником, полиглотом, эстетом, интеллектуалом. Схожая метаморфоза произошла в мировой печати и с Михаилом Горбачевым — только он свою долю панегириков и комплиментов получил еще до того, как стал кремлевским вождем, во время его визита в Великобританию, в конце 1984 года, и британская печать, естественно, эту пред-инаугурационную кампанию возглавила.

К слову сказать, не мешало бы сравнить, в каком тоне мировая пресса пишет о собственных лидерах и в каком — о советских: контраст разительный! Если бы западному избирателю пришлось выбирать между, скажем, Маргарет Тэтчер и Юрием Андроповым, или между Рональдом Рейганом и Михаилом Горбачевым, и он бы прислушался к мнению своих газет, то выученики кремлевской политической школы попали бы в Белый дом и на Даунинг Стрит, 10 сравнительно легко и с большим перевесом голосов.

Вот еще один пример. Чего стоит расхожее на Западе представление о Советском Союзе как о стране с коммунистической идеологией. На самом деле в любой 'западной стране, включая США, скорее ветре-тишь искренних ее сторонников, чем в России, где на их поиски надо высылать Диогена с лампой в яркий солнечный день. Страной управляет разветвленный полицейско-бюрократический аппарат, опираясь на прочные, столетние традиции русской империи и пользуясь коммунистическими лозунгами по инерции, формально и лицемерно. “Я ожидаю появления книги, которая переведет сталинский марксизм на язык русской истории", — более полувека назад написал испанский философ Хосе Ортега-и-Гассет в связи с послереволюционным идеологическим камуфляжем России. К сожалению, такой книги так и не появилось, а голос философов не доступен пониманию практических политиков. Поэтому борьба с левой идеологией, средоточием которой до сих пор считают СССР, все более напоминает знаменитую борьбу Дон Кихота с мельницами.

С другой стороны, эта подмена значительно облегчает Советскому Союзу борьбу с западной цивилизацией, ибо часть направленных на него ударов обрушивается на идеологию, не имеющую к нему прямого, практического отношения.

Когда мы жили в России, нас больше всего поражали западные предрассудки в представлениях о нашей родине. Здесь, в Америке, у нас изменился угол зрения: наш советский опыт остался с нами, но мы судим о покинутой стране из безопасного далека. Это можно сравнить, например, с разницей между впечатлениями о зоопарке его постоянных обитателей, запертых в клетках, и его случайных, вольных посетителей. Так вот, сменив клетку на волю, то есть гражданство одной сверхдержавы на гражданство другой, мы сейчас с неменьшим удивлением наблюдаем невежество обитателей советского зоопарка в оценке той жизни, которая идет за его пределами. Особенно ощутимо невежество привилегированных его жителей: кремлевцев. В самом деле, разве не удивительно, когда один из советских вождей спрашивает завербованного КГБ канадского профессора о массовом преследовании в США евреев, а другой, после промежуточных выборов в Сенат в 1982 году, поздравляет американского дипломата с переизбранием Рейгана на второй президентский срок, опережая события на целых два года?

Мы, наверно удивим нашего читателя, заявив здесь с полной ответственностью, что самым надежным источником информации кремлевские небожители — от Сталина до Горбачева — полагают вещающие по-русски “Голос Америки" и Би-би-си, которые они сами же глушат и запрещают слушать своим подданным.

Дело в том, что информация, которую кремлевские вожди получают от своих референтов, проходит сквозь множество фильтров, искажается заранее в угоду их ожиданиям и подгоняется под их прежние представления, какими бы устарелыми они не были. Обычно это “благожелательная" информация, лишенная углов и шипов, и кремлевские вожди сами вызывают и поощряют этот процесс избирательного и тенденциозного отбора новостей: домашних и особенно иностранных. В результате этого сложного, многоступенчатого процесса обработки информации получается “окончательный продукт", который так же отличается от реальных фактов, как тупая банка с рыбными консервами от резвящейся в море рыбки. Если, пребывая в этом замкнутом круге, член кремлевской элиты по какой-либо причине захочет узнать реальные факты в их реальном освещении, выход один — обращение к иностранным радиостанциям.

Достоверно известно, что в столовой у Сталина стоял большой полированный ящик с мигающим зеленым кошачьим глазом — привезенный ему шурином из-за границы радиоприемник “Телефункен". Даже апологетический биограф Сталина, имеющий доступ к засекреченным кремлевским материалам, признает этот факт, хотя и пишет, что Сталин “собирался распорядиться убрать “Телефункен" из столовой… но все откладывал на потом, даже подтрунивал над своей медлительностью и над тем, что и он, Сталин, с его положением, высокими категориями марксистского мышления, тоже не защищен от мелких житейских слабостей и пристрастий. И во время войны, когда советские информационные агентства давали приглаженные (самим Сталиным) сводки с полей сражений, а донесениям собственных полководцев подозрительный тиран не очень доверял, он нажимал клавишу иностранного радиоприемника, и припав к нему ухом, узнавал военные новости из русскоязычных передач зарубежного радио. Так Сталин впервые узнал о пленении своего сына Якова, который позже был казнен немцами.

К сожалению, мы не знаем, слушал ли “Голос Америки" или Би-би-си Хрущев, когда был у власти, но зато, когда она у него была отнята, на пенсии, он стал заядлым их слушателем. По словам его ближайших родственников, больше, чем международные новости и занимательные сплетни, Хрущева интересовала информация о собственной стране, от которой он был насильственно оторван.

Проживающий сейчас в Израиле русский писатель Феликс Камов-Кандель рассказывал нам еще в Москве о встрече в 1977 году группы еврейских отказников с брежневским министром внутренних дел Щело-ковым, который прямо сообщил им, что из вчерашнего выпуска “Голоса Америки" узнал о еврейской демонстрации в Москве, которая была разогнана подчиненными ему милиционерами. Так что даже о том, что происходит в его собственном министерстве, министр узнает из передачи иностранной радиостанции.

Сам Брежнев не менее своих министров и скорее всего более, чем его предшественники, был пристрастен к коротковолновому радиоприемнику, особенно, когда оказывался в райской зоне Завидова. Так называли жители окрестных деревень район подмосковных кремлевских дач, где члены Политбюро проводят значительную часть своего времени, — охотятся, отдыхают, заседают, работают и даже принимают иностранных гостей. Дабы обеспечить кремлевским олимпийцам спокойное и “чистое" слушание иностранных радиостанций, в этом районе начисто отсутствуют “глушилки". В этом мы не раз убеждались, оказываясь поблизости. Одна из сотрудниц дач в Завидово рассказывала нам, что Брежнев отдавал предпочтение японским коротковолновикам и старался не пропустить ни одной передачи “Голоса Америки". Особенно его занимали анализ дислокации политических сил в Кремле и оценка шансов его возможных наследников, дабы вовремя обезвредить наиболее вероятного из них.

Что касается Андропова, то будучи председателем КГБ, он слушал зарубежное радио по долгу службы. В штаб-квартире на площади Дзержинского, возглавляемой им до того, как он занял высокий пост, электронный коротковолновый приемник с пучком антенн, ловящий все радиостанции мира, является необходимым рабочим инструментом не только шефа, но и всех его заместителей, начальников отделов и т. д. Поскольку мало кто из них владеет иностранным языком, они слушают в основном русскоязычные иностранные передачи. Причем Андропов, по имеющимся сведениям, предпочитал "Голосу Америки" — Би-би-си: за чистоту информации, свободной от идеологической нагрузки.

В КГБ прослушивают в рабочем порядке все утренние передачи — не только с целью получения свежих новостей о своей стране и о мире, но и для сверки их с данными, получаемыми от иностранных агентов, а также для того, чтобы получить оперативные сведения о международной реакции на ту или иную операцию, тайно или явно инспирированную Кремлем (типа покушения на Римского Папу, уничтожения корейского авилайнера либо какого-нибудь ближневосточного террористического акта). И все это помимо рутинной круглосуточной записи всех без исключения русскоязычных (и на языках народов СССР) передач западных станций — от “Голоса Америки" до “Голоса Израиля", которые затем записываются стенографистками, перепечатываются и, наконец, подшиваются в объемистые гроссбухи и хронологически расставляются на полках спецархива для внутреннего пользования сотрудников КГБ. К ним имеют доступ и советские журналисты, составляющие на их основе антиамериканские и антисионисткие статьи, а то и целые книги — такие, как недавно изданные: “Отравленный голос эфира", “Анатомия лжи", “Истинное лицо сионизма", “Антикоммунизм в эфире" и множество других. Собственно, благодаря допуску в эти спецхранилища советских журналистов, мы и знаем о их существовании.

Помимо свидетельств прямых очевидцев о пристрастии кремлевской элиты к иностранному радио, мы располагаем личным признанием одного из ее представителей, сделанным за несколько лет до того, как он попал в Кремль. Речь идет о проигравшем Горбачеву борьбу за власть его главном сопернике Григории Романове. Это — единственный член Политбюро, с которым нам довелось по долгу службы несколько раз встречаться в Ленинграде, где он возглавлял партийную организацию.

Однажды журнал “Аврора", где один из авторов этой книги, Елена Клепикова, работала редактором, допустил крупную идеологическую ошибку, напечатав статью о “моральном подвиге ученого", где наряду с Эйнштейном, Ферми и Оппенгеймером, был также упомянут в качестве нравственного образца отец советской водородной бомбы академик Андрей Сахаров. Это было уже после того, как он опубликовал на Западе свою знаменитую работу “О прогрессе, сосуществовании и интеллектуальной свободе", но до того, как советская пресса начала против него злобную кампанию. А пока что остракизм Сахарова выражался в замалчивании его имени в печати.

Идеологический ляпсус был сочтен скандальным, и сам Романов вызвал редакторов “Авроры" в Смольный и устроил им головомойку за потерю бдительности. Скорее всего, редактор журнала Нина Сергеевна Косырева и в самом деле ничего не знала о “проступках" Сахарова, и то, как она защищалась, звучало искренне и, с точки зрения присутствующих сотрудников “Авроры", вполне убедительно: “Откуда мне знать, кто такой Сахаров и какое он совершил преступление!" — “Как

откуда! — повысил голос Романов. — Да “Голос Америки** о нем с утра до вечера передает!**

Наивная партийная дама, чья комсомольская юность пришлась на суровые сталинские годы, когда слушанье “вражеских голосов" считалось тягчайшим преступлением, ответила Романову с чувством собственного достоинства и внутренней правоты: “Голос Америки" никто из нас никогда не слушает — ни я, ни мои сотрудники".

Ей казалось, что она нашла удачный выход и доказала свою партийную лояльность, но это еще больше вывело Романова из себя: “Вы обязаны его слушать! И Голос Америки, и Немецкую Волну, и Би-би-си!

Это было настолько поразительное указание, что увидев, как вытянулись от удивления лица сотрудников журнала, Романов помолчал немного и добавил: “Не для того, разумеется, слушать, чтобы просто так принимать на веру враждебную пропаганду, а чтобы знать отравленное оружие врага. Вы это должны делать не как обыватели, но как работники идеологического фронта. И главное — ничему не верить, что бы они там не говорили!"

Насколько же расширяет политический кругозор кремлевских лидеров регулярное слушание ими “вражеских голосов"? Мы можем подойти к этому вопросу с другой стороны: что изменилось бы в мире, если бы Рейган по утрам читал “Правду", а по вечерам смотрел программу “Время" по московскому телевидению? Нам могут возразить, что это неправомочное сравнение: не только “Нью-Йорк Таймс", но даже более тенденциозный “Голос Америки" резко отличаются от советской пропагандистской машины во всех ее радио-, теле- и газетных проявлениях. Однако если достоверно известно, что Брежнев из широкого диапазона тем “Голоса Америки" интересовался главным образом международными сплетнями о самом себе и о своих соратниках (они же соперники), то можно предположить, что и остальные члены кремлевской мафии подходят к зарубежному радиовещанию на Советский Союз сугубо прагматически.

Разве не любопытно узнать члену Политбюро, каково, с точки зрения западного комментатора, его политическое положение в Кремле, и нет ли у него завистливых врагов и соперников, которых он сам может и не угадать при внешнем единомыслии и клятвах верности друг другу? И не объявлен ли он на Западе — не дай бог! — очередным кремлевским наследником, что поставило бы его в весьма щекотливую и опасную ситуацию? Тем более, было множество случаев, когда преждевременно объявленный на Западе кремлевский кронпринц не только не вступал в свои наследные права, но и вовсе сбрасывался своими бдительными товарищами с Кремлевского Олимпа, если слишком рано обнаруживал свои политические амбиции. Так случалось с Александром Шелепиным, Федором Кулаковым, Кириллом Мазуровым, Петром Ма-шеровым, Андреем Кириленко — неудачливыми, а то и трагическими кронпринцами. Последний кремлевский выкидыш — Григорий Романов, потерпевший крушение в своей длительной борьбе с Михаилом Горбачевым.

Когда корреспонденты спросили однажды Громыко о судьбе некоторых бывших членов Политбюро, он, улыбнувшись, ответил: “Знаете, наше Политбюро — то же, что и таинственный Бермудский Треугольник: кого из него выкидывают, тот исчезает бесследно".

Все дело в том, что вовсе не решение экономических, политических либо международных проблем, а именно борьба за власть является основным содержанием кремлевской жизни. И борьба эта происходит непрерывно, не кончаясь с назначением Генерального секретаря партии — иногда, напротив, она разгорается после этого с новой силой. Наиболее яркий тому пример — Сталин, который, придя к власти, уничтожил постепенно всех своих соперников: куда больше мнимых, чем реальных. Но и все другие кремлевские вожди — начиная с Ленина — пришли к власти в результате переворота и удерживали ее благодаря постоянным контрпереворотам. А разве не характерно, что из ‘‘великолепной семерки" советских вождей пятеро захватили власть еще при жизни своих предшественников?

Причем, “предшественники" чувствовали, а иногда и точно знали, что их соратники ведут под них подкоп.

Никсон вспоминает, как сидел вместе с Брежневым на званом обеде в Грановитой Палате прямо напротив огромной фрески с изображением Христа и апостолов в сцене “Тайная вечеря". И Брежнев сказал тогда: “Таким было Политбюро в те времена". На что Никсон не очень кстати и не очень остроумно ответил: “Это значит, что между Генеральным секретарем и Папой Римским есть нечто общее." Разговора не получилось: руководитель воинственно атеистического государства оказался более осведомлен в библейской мифологии, чем президент страны, которая при любом случае подчеркивает иудео-христианские корни своей культуры. Последняя трапеза Иисуса со своими учениками — это символ коварства и предательства, ибо именно на этой трапезе Христос предсказал, что один из учеников предаст его, а другой от него отречется. Это классическая формула кремлевской жизни, где Сталин предал Ленина, Хрущев Сталина, Брежнев Хрущева, Андропов Брежнева, а уж отрекались от своего учителя все, кто хотел выжить при новом — несть им числа.

К этому следует добавить, что количество членов Брежневского Политбюро во время приезда в Москву Никсона было тем же самым, что число участников роковой встречи Христа с апостолами в Иерусалиме. Так что намек Брежнева Никсону мог быть понят только однозначно, но судя по воспоминаниям последнего, не был им понят вовсе.

Вот еще одна кремлевская встреча: последним иностранцем, который видел Сталина незадолго до его смерти, был индийский посол в Москве Кумар Падма Менон. В течение их беседы Сталин что-то непрерывно рисовал на листе бумаги. Нет, это не была вариация на тему “Тайное вечери", хотя Сталинский рисунок каким-то странным образом напоминал библейскую притчу о предательстве и измене: одинокий волк, отбивающийся от стаи своих сородичей. Трудно сказать, что в этом сюжете было кремлевской реальностью, а что сталинской манией преследования. Русский историк А.Авторханов написал книгу “Загадка смерти Сталина" — о том, как Сталин готовил расправу со своими ближайшими соратниками, но они его упредили и прикончили. Первое похоже на правду, а второе — вряд ли: Молотова, Ворошилова, Берия и Хрущева спас не заговор против тирана, а его естественная смерть.

Удивительно, что Ленин в последние дни своей жизни был также взволнован образом волка. За два дня до своей смерти, уже парализованный и отстраненный Сталиным от власти, Ленин с чрезвычайным интересом слушал рассказ Джека Лондона “Любовь к жизни", который читала ему Надежда Константиновна Крупская: через снежную пустыню пробирается к пристани большой реки умирающий с голоду больной человек. Слабеют у него силы, он не идет, а ползет, а рядом с ним ползет волк и ждет его смерти.

В рассказе Джека Лондона побеждает человек — полумертвый, полубезумный, он добирается до цели. В жизни все произошло иначе — Ленин умер, а Сталин занял его место.

Сопоставляя эти предсмертные видения двух кремлевских вождей, отметим, что если Ленин представлял себе борьбу со Сталиным, как схватку человека с волком, то для Сталина кремлевская борьба была борьбой волков с волками.

При отсутствии как выборной системы, так и наследственной передачи власти, Кремль является центром политических интриг, ПОДКОПОЭ, временных союзов и предательств, внезапных падений и столь же внезапных взлетов, загадочных исчезновений и смертей, самоубийств, похожих на убийства, либо убийств, закамуфлированных под самоубийства. Во всяком случае, было бы наивно предполагать, что смерть Сталина полностью изменила кремлевские нравы: часть вышеуказанных традиций сохранилась, а другие были восстановлены Андроповым и его ближайшими сотрудниками, нынешними тайными вершителями судеб России и подвластных ей народов.

Вот, кстати, причина, почему нам в нашей предыдущей кремлевской книге, посвященной лично Андропову, удалось предсказать состав нынешней кремлевской верхушки, начиная с Горбачева, включая Эдуарда Шеварднадзе, Гейдара Алиева, Виктора Чебрикова, Виталия Воротникова и целое “созвездие" других, которые до сих пор числятся на Западе среди “темных лошадок" несмотря на повышенный к ним интерес. Их ошибочно называют “людьми Горбачева" — на самом деле, все они, как и сам Горбачев, люди Андропова. И они связаны и верны не нынешнему Генеральному секретарю партии, но их общему учителю и патрону и его политическим заветам. И новая эпоха в кремлевской жизни началась не с инаугурации Горбачева в марте 1985 года, но тремя годами раньше, с дворцового переворота, совершенного в Кремле незадолго до смерти Брежнева шефом тайной полиции Юрием Андроповым. Несмотря на кратковременность его царствования и на то, что половину времени Андропов управлял империей “на расстоянии" — из Кунцевского госпиталя, именно Андропову суждено было обозначить поворотный пункт в кремлевской жизни, а это значит, что и в жизни всей Советской империи.

Нас интересуют именно эти, самые последние годы в жизни Кремля: с захвата власти Юрием Андроповым в 1982 году — через междуцарствие сугубо церемониального Константина Черненко — до прихода на Кремлевский Олимп нового поколения лидеров во главе с Михаилом Горбачевым. Опираясь на собранный нами материал и строго придерживаясь документального жанра, мы попытаемся дать портрет Кремля изнутри — каков он есть на самом деле, а не каким он представляется сторонним, хотя и любопытствующим взорам. И мы заранее должны предупредить читателя, что во многих случаях кремлевская реальность совсем иная, чем расхожий ее образ на Западе.

Глава первая КАК ИМПЕРИЯ УПРАВЛЯЛАСЬ СО СМЕРТНОГО ОДРА

В карьере Юрия Андропова некоторые цифры перекликаются странным, почти каббалистическим образом. К примеру, он пробыл на посту шефа КГБ ровно столько лет, сколько месяцев на посту главы государства: 15. Контраст разительный, чтобы не сказать — трагический. Однако не будь за спиной Андропова этих 15 лет службы в КГБ, он бы вообще никогда не достиг Кремлевского Олимпа. То, что в глазах западных авгуров являлось компрометирующим пятном в его биографии, а потому непреодолимым препятствием на пути к власти, на самом деле было вернейшим способом ее достижения. Благодаря столь длительной работе в КГБ — дольше, чем у любого другого его шефа — Андропову удалось вывести эту секретную карательно-шпионскую организацию из под контроля Кремля и сосредоточить в собственных руках власть, которая к концу Брежневской эпохи стала превышать власть официального главы государства. Правда, и Брежнев в это время, к началу 80-х годов, был уже совсем не тот, каким он начинал свое царствование в середине 60-х, после свержения Хрущева. Перенесший несколько ударов и инфарктов, туго соображающий, беспомощный старик, он не был уже в состоянии противостоять интригам шефа своей тайной полиции. Разумеется, он понимал, не мог не понимать, что начатая тем кампания против коррупции в партийных верхах является фактически подкопом под его власть и под власть его разветвленной бюрократической мафии, которую в Москве называли “Днепропетровской“ — по имени украинского города Днепропетровска.

Неподалеку от этого города Брежнев родился, окончил здесь металлургический институт, женился, здесь у него родились дети, здесь он начал свою карьеру — сначала инженером, потом заместителем председателя горисполкома и наконец перешел на партийную работу. Но главное здесь он завел друзей, которых впоследствии перетащил в столицу на высшие имперские посты — секретарями и заведующими отделами ЦК, премьером, вице-премьером, министрами и ниже.

В Москве прямо говорили о нашествии днепропетровцев, которые буквально оккупировали столицу к концу 70-х годов. И вот, когда Брежнев по болезням вышел из строя, страной от его имени стала управлять “днепропетровская" мафия, которая радела больше о собственном преуспеянии, чем о благосостоянии империи. Против этой мафии Андропов и повел беспощадную борьбу, пользуясь находившимся в его распоряжении мощным аппаратом КГБ. Это была борьба против коррупции и одновременно борьба за власть. В решающую стадию она вступила в 1982 году — самый насыщенный событиями, самый бурный и трагический год в послесталинской жизни Кремля.

Согласно традициям возглавляемого им учреждения и личным принципам, Андропов был не очень разборчив в средствах для достижения поставленной цели: цель для него оправдывала любые средства. Тем более, что главной его целью было расправиться со ставленниками Брежнева, а потом и с ним самим.

Расчистив кремлевскую сцену от многих Брежневских лоялистов — уничтожив одних, арестовав других, уволив третьих и запугав остальных, Андропов в мае 1982 года сам назначил себя Секретарем Центрального Комитета партии, присвоив себе освободившиеся функции Кириленко и Суслова и одновременно сохранив за собой общее руководство Комитетом Государственной Безопасности. Это и был фактически государственный переворот, хотя и закамуфлированный партийным ритуалом (созыв чрезвычайного Пленума ЦК, обсуждение, голосование и т. д.).

С траурного митинга памяти Брежнева началась череда похорон на Красной площади, которая продлилась целых двадцать восемь месяцев, пока во главе страны не встал сравнительно молодой Михаил Горбачев.

Сразу же после своей инаугурации, Андропов взял крутой курс в управлении страной. Ему приходилось бороться одновременно на два фронта — с нерадивыми и развращенными властью партийными вельможами и не менее развращенным ленью, безответственностью и пьянством народом. По сокровенной своей сути Андропов был наивным идеалистом — с помощью широковещательных и жестоких полицейских кампаний он хотел восстановить порядок в советской империи, хозяином которой он теперь стал.

Через два с половиной месяца после смерти Брежнева, 31 января 1983 года, Андропов явился без предупреждения на столичный станкостроительный завод имени Серго Орджоникидзе, по-хозяйски прошелся по его цехам, останавливался у станков, беседовал с рабочими. Говорил прямо, откровенно и взыскательно, как давно уже в Советском Союзе с народом не говорили:

“Чудес, как говорится, на свете не бывает. Вы сами понимаете, что государство может дать товаров ровно столько, сколько их произведено. Рост зарплаты, если он не обеспечен товарами нужными, хорошими, если, наконец, хромает сфера услуг, дать реального увеличения материального благосостояния не может.

Возникает вопрос: какой же выход из такого положения?

…Где же, говоря ленинскими словами, то самое звено, за которое надо ухватиться, чтобы вытянуть всю цепь? Цепь-то большая, тяжелая. И xoтя нельзя все сводить к дисциплине, начинать надо, товарищи, именно с нее.

…Хотел бы, чтобы товарищи правильно поняли, что вопрос об укреплении дисциплины относится не только к рабочим, инженерно-техническим работникам. Это относится ко всем, начиная с министров".

С самого начала Андропов взял верный тон в разговоре с простым народом, которому, конечно же, льстило, что предъявленные ему требования обязательны в том числе и для господ.

Андропов сдержал слово, данное московским станкостроителям, и наводить порядок в обход законных партийных наследников в доставшемся ему доме начал одновременно на всех его этажах, включая верхние. И похоже, что действовать на верхних этажах ему было много интереснее, чем на нижних. Причем, за отпущенные ему судьбой 15 месяцев он успел достаточно много.

Андропов устроил грандиозную чистку на Олимпе советской власти — в аппарате ЦК и в Совете министров, изгнав с насиженных мест больше трети высокопоставленных чиновников. Одновременно он потряс ее провинциальное основание: из 150 областных партийных боссов — а фактически местных сатрапов — было изгнано 47, опять-таки почти треть.

В одной только маленькой уральской республике, Башкирии, жертвами прказательной чистки пало 160 чиновников высокого ранга. На Украине, родине Брежнева, из 25 провинциальных первых секретарей партии было сменено 9, а в Казахстане, бывшей его вотчине, из 20 — 7. По самой столице носились слухи о секретном Андроповском циркуляре, предписывающем значительно сократить бюрократический штат вообще.

Лубянка, сквозь которую Сталин прогнал на тот свет сотни тысяч “врагов народа", была теперь переполнена Брежневскими клевретами, обвиненными в коррупции и взяточничестве. Нескольких из них — в том числе, закадычного Брежневского приятеля, председателя Технопромэкспорта Юрия Смелякова, и директора Елисеевского гастронома Юрия Соколова, поставщика дефицитных товаров Брежневским домочадцам, — Андропов успел даже приговорить к смертной казни: к видимому удовольствию соскучившейся по подобным зрелищам публики.

В Москве — кто со страхом, а кто с нетерпением — ожидали следующего акта устроенного Андроповым представления: суда над разжалованным министром внутренних дел генералом Николаем Щелоковым.

Щелоков попался в Андроповскую паутину скорее как личный, чем как политический враг шефа тайной полиции. Сразу же после захвата Андроповым власти он был последовательно снят с поста министра, исключен из ЦК, потом из партии, лишен генеральского звания и наконец отдан под суд. В Москве говорили, что экс-генерал Щелоков будет показательно приговорен к смертной казни за коррупцию.

Он избежал суда только благодаря тому, что покончил жизнь самоубийством. Злая судьба преследовала его в буквальном смысле до самой могилы, куда он был доставлен в закрытом цинковом гробу, и его родственники не имели даже возможности попрощаться с покойником, как того требует русский обычай.

В заместители новому министру внутренних дел брутальному Виталию Федорчуку Андропов назначил двух других генералов КГБ — втроем они провели грандиозную чистку в рядах милиции. В одной только Москве было арестовано свыше двухсот работников милиции высшего ранга, не говоря уже о рядовых милиционерах, которых плебс еще менее жалует, чем партократов. (С КГБ ему не приходится иметь дело — КГБ занят интеллигенцией, в то время как народом милиция.)

И снова Андропов наше верный путь к сердцам простого народа, который испокон веков во всем обычно винит “царевых слуг“ и во всем оправдывает царя. А уж если “царь" объявляет крестовый поход против его непосредственных притеснителей, милиционеров и чиновников — даже если это делается единственно в борьбе за власть либо для ее укрепления — народная поддержка ему обеспечена.

Однако сам Андропов этой поддержкой воспользоваться не успел. Посещение московских станкостроителей было его первым и, увы, последним “хождением в народ". Из любви ли к рифме или из справедливости, судьба сыграла с Андроповым злую шутку, обратив против него оружие, которое он так успешно использовал в борьбе со своим предшественником — через четыре месяца после прихода к власти Андропов был физически так же беспомощен, как высмеянный им за старческие немощи Брежнев. В отличие от него, однако, Андропов работал до последнего своего часа и умер на рабочем посту, хотя и в Кунцевской больнице, в которую временно был переведен центральный пульт управления страной и которая по крайней мере на полгода подменила собой Кремль.

Все это добавляет к героическому ореолу Андропова, отчасти им самим созданному, несколько лишних лучиков, к которым не вовсе бесчувственны даже самые резкие его критики. Включая авторов этой книги — признаемся в этом с некоторым удивлением. В историческом плане, Андропов, несомненно, примыкает к длинному ряду мировых злодеев, хотя он и не успел, ввиду краткости отпущенного ему срока, развернуться во всю мощь своих преступных либо безумных потенций. Однако своей парадоксальной судьбой, своим драматическим противостоянием смерти и мужественной деятельностью на смертном одре Андропов примыкает также к трагическим персонажам истории — подстать некоторым героям шекспировских “хроник" либо тацитовских “анналов". Что никак нельзя сказать ни о Брежневе, ни о Черненко, ни — пока что, во всяком случае, — о Горбачеве.

Осенью 1983 года Андропов снова исчез из поля зрения, и не на десять дней, как в марте, а на двадцать, тридцать, сорок — проходили дни, недели, месяцы, а он все не появлялся. Многие стали подозревать, что он вообще не у дел — как был не у дел его предшественник последние годы своей жизни и как будет не у дел его преемник все тринадцать месяцев на посту генсека. Кто мог думать, что на самом деле все обстоит иначе, и политическая сила Андропова находится в обратном соотношении с его физическим состоянием: в то время как его здоровье катастрофически ухудшалось, его власть, напротив, все более усиливалась. В конце концов это привело к редчайшему в мировой и русской истории парадоксу: Андропов никогда не был так политически всемогущ, как перед самой смертью.

Самое поразительное свидетельство его политического всемогущества было предъявлено человечеству в ночь на 1 сентября 1983 года, когда советский истребитель-перехватчик уничтожил безоружный корейский авиалайнер с 269 людьми на его борту.

Когда Андропов отдавал приказ уничтожить этот самолет, он менее всего думал о конфронтации сверхдержав, но надеялся взять реванш за унизительное поражение советской военной техники над долиной Бекаа во время Ливанской войны, когда израильтяне, не потеряв ни одного своего самолета, уничтожили 104 МИГа; за бессилие перед регулярно патрулирующим район Камчатки американским разведывательным самолетом PC-135, который “постоянно действует нам на нервы", по словам командира дальневосточного ПВО; наконец, за вынужденную роль миролюбца, которую пришлось сыграть Андропову, чтобы предотвратить размещение американских ракет в Европе, и которая не имела практического эффекта. Единственный способ продемонстрировать миру уязвимость Запада перед советской мощью, который знал бывший шеф КГБ, был террористический. В этом смысле — политического самоутверждения через псевдоанонимный террористический акт — диктаторский режим Андропова приветствовал бы любой иностранный самолет, заблудившийся в советском воздушном пространстве.

Замысел Андропова однако был разрушен, когда стали известны подробности циничного убийства 269 человек. Отпираться уже было бесполезно, и тогда Советский Союз многоустно и совершенно недвусмысленно заявил, что при схожих обстоятельствах он опять уничтожит пассажирский самолет. Андропов пошел ва-банк и, исходя из того, что лучшая защита — нападение, переложил всю ответственность за то, что произошло, на американского президента, который под видом пассажирского самолета заслал в советское воздушное пространство шпионский. Тема эта с большим энтузиазмом была подхвачена западными журналистами и обмусолена ими настолько, что избавляет нас от необходимости ею заниматься вовсе. Безоглядно резкое, абсурдное это обвинение сжигало все мосты для нормализации отношений с Западом и окончательно уничтожало образ миротворца, усмирителя мировых конфликтов и сторонника разоружения, который Андропов в тактических целях так упорно навязывал человечеству. Так доктор Джеккил окончательно превратился в мистера Хайда.

История эта однако не расшатала, а скорее укрепила авторитет Андропова внутри страны — не только среди его военно-полицейской опричнины, но и среди имперского народа, который за многие столетия полурабского существования привык принимать милосердие за слабость, садизм и варварство за силу, а страх за уважение. Страдания, выпавшие на долю этого народа, ожесточили его и сделали безжалостным к другим народам; моральные ценности, вдохновляющие западную цивилизацию, ему неизвестны и невнятны. Стоит ли тогда удивляться, как это делали западные журналисты в Москве, той единодушной поддержке, которую вызвала у плебса советская военная акция против гражданского самолета?

Известный французский путешественник прошлого столетия маркиз де Кюстин сравнил Россию Николая I с военным лагерем, однако дабы результативно функционировать в качестве империи, ей необходимо быть также и полицейским застенком. Парадоксальным образом враги империи, реальные и воображаемые, — источник ее отрицательного вдохновения, обоснование для политической, полицейской и военной консолидации. Страх империи перед распадом и привел к власти Андропова с его разветвленным аппаратом принуждения и разработанными методами насилия. И имперский народ, преследуемый этим страхом, приветствовал снижение его уровня, которое произошло благодаря увеличению функций государства за счет уменьшения и без того куцых гражданских прав человека в Советском Союзе.

Так что, если Андропов искал народной популярности, он ее нашел. А благодаря тому, что его правление неожиданно оборвалось всего 15 месяцев спустя после своего начала, Андропов, подобно президенту Кеннеди в США, превратился в России из реальности в миф: с учетом, конечно, различных политических вкусов американского и русского народов.

Другой вопрос, нуждался ли Андропов в народной поддержке или мог спокойно без нее обойтись: народ в этой стране лишен права голоса — он политически безмолвствует, даже когда осмеливается высказать свою точку зрения. Если Андропов и был заинтересован в народном о себе мнении, то скорее по политическому честолюбию, чем по политической нужде.

Уже со смертного одра предъявил он Америке ультиматум и сдержал свое слово: покинул стол переговоров в Женеве о ракетах среднего радиуса после того как США стали размещать в Европе Першинг II.

В самой Советском Союзе он развернул невиданных масштабов кампанию против Америки и лично против президента США — с огромными уличными демонстрациями, заводскими митингами, телевизионными шоу. А под самый конец, уже незадолго до смерти Андропова, антиамериканская риторика достигла истерического уровня, и советские газеты начали сравнивать Рейгана непосредственно с Гитлером. Было что-то в этой кампании от комплекса неполноценности, от беспомощности, была обида — и за свою страну, которая так безнадежно отстала от Америки, и за себя лично, физически немощного по сравнению со старшим по возрасту Рейганом. Антиамериканская риторика — это все, что Андропову теперь оставалось.

Из Кунцева, где со времен Сталина была расположена загородная резиденция кремлевских вождей, по центральной, незагруженной, так называемой “зеленой" части Калининского проспекта на полной скорости стал проноситься по утрам правительственный кортеж с освещенными фарами и усиленной охраной по бокам, спереди и сзади, и исчезал в воротах Кремля. Ровно в 5.30 вечера он появлялся оттуда снова и, сигналя и крутя разноцветными лампочками, мчался обратно в Кунцево, причем милиция останавливала все движение, а прохожие пытались отгадать, в какой из машин сидит Андропов. Скорее всего — в том черном лимузине с занавешенными окнами, который находился ровно посередине автоколонны. Так во всяком случае решили западные журналисты и на время успокоили мировое любопытство. Только на время, потому что все вскоре догадались, что это мистификация. Ее авторство несомненно принадлежало самому Андропову.

А перед открытием торжественного вечера в Кремлевском Дворце Съездов, посвященного годовщине большевистской революции, один из распорядителей с красной повязкой на рукаве и сияющей улыбкой на лице радостно и вполне искренне заверил иностранных гостей, что Андропов непременно на этот раз будет. Но вот дружной стайкой появились члены Политбюро, а Андропова между ними снова не оказалось. И здесь произошло нечто во всей кремлевской истории невиданное: члены Политбюро заняли свои места в президиуме, оставив в самом центре пустое кресло, многозначительный символ незримого, но грозного присутствия Андропова среди них. Это кресло определило зловещую атмосферу революционных торжеств 1983 года, которые больше походили на похороны. Тревожнее всех чувствовали себя члены Политбюро, разместившиеся по обе стороны от этого пустого кресла “в ожидании Годо". Было очевидно, что никто из них до самого конца вечера не знал, появится Андропов или нет.

Андропов успел еще один раз повторить свой фокус с креслом: 28 декабря, на сессии Верховного Совета. Самый престарелый член Политбюро, тогда 78-летний, похожий на труп, премьер Николай Тихонов, уже в силу своего почтенного возраста с трудом соображающий, что вокруг него происходит, а тем более неспособный усвоить новые кремлевские правила, по ошибке чуть было не сел в кресло Андропова, но вовремя остановленный своими более сообразительными коллегами по Политбюро сразу же пересел на соседнее место, с которого в течение всего заседания нет-нет да поглядывал с нескрываемым ужасом на кресло, в котором сидел невидимый вождь: “персона секретная, фигуры не имеет", как сказано в одной русской фантасмагорической повести.

В конце концов, если по Эльсинору свободно разгуливал призрак отца Гамлета, то почему не разгуливать по Кремлю призраку его таинственного хозяина, коли сам он уже был не способен к подобным передвижениям?

Насколько члены Политбюро были осведомлены о делах в Кунцево, свидетельствует хотя бы то, как они распределяли свое расписание в последние дни жизни Андропова.

За день до его смерти “Правда" сообщала, что Гейдар Алиев собирается в ближайшие дни отправиться с кратким рабочим визитом в Сирию. На следующий, роковой для Андропова день, та же самая “Правда" информировала своих читателей о заседании комиссии Политбюро по реформе образования, причем в этом заседании участвовали сразу же четыре члена Политбюро, из которых два стали шестым и седьмым советскими лидерами: Константин Черненко и Михаил Горбачев. Если хотя бы одному из них было известно, что Андропов умирает, заседание было бы непременно отложено, либо в нем приняли бы участие партократы чином пониже.

Да что члены Политбюро, когда даже Игорь Андропов за день до смерти своего отца выступил в Стокгольме на Европейской конференции по установлению доверия и обвинил западные страны в том, что они “сознательно планируют ядерную войну". Вылетел он из Стокгольма только 9 февраля, и его самолет приземлился на Шереметьевском аэродроме, когда его отца уже не было в живых.

Если о состоянии Андропова не знал ни его сын, ни такие верные ему люди, как Гейдар Алиев и Михаил Горбачев, если даже министр иностранных дел Андрей Громыко не был вхож к нему в палату, но только, по свидетельству помощника Громыко, говорил с Андроповым по телефону — а это все были члены его “кухонного", а точнее, “больничного" кабинета, — то это значит, что ни один член Политбюро не знал точно, что творится за высоким, обнесенным колючей проволокой забором Кунцевского комплекса, где когда-то умер Сталин, а теперь умирал Андропов. Единственным связным между ним и кремлевской элитой был председатель КГБ генерал Чебриков, который выполнял при больном роль посыльного, сохраняя от всех в тайне состояние здоровья Андропова.

Остается открытым вопрос — оставались ли члены Политбюро в неведении о том, что происходит с их шефом в Кунцево, потому что он скрывал от них свое состояние, или потому что сам не понимал всей его серьезности и надеялся выздороветь? У нас нет точного ответа, хотя мы склоняемся к последнему варианту и полагаем, что резкое и необратимое ухудшение состояния Андропова наступило неожиданно и для него и для его врачей. Это подтверждает и медицинский бюллетень о его смерти. Есть слух, что он умер во время операции, на которой настоял вопреки советам врачей — больничный плен приводил этого начиненного замыслами и энергией человека в отчаяние. С другой стороны, внезапная смерть может наступить и по естественным причинам — она внезапна только для стороннего наблюдателя, коим, увы, является и больной. Тем более, это относится к таким самообманщикам, какими являются аскеты: Андропов скрывал свое состояние от самого себя, не допуская мысли, что ему суждено умереть посреди трудов не только не оконченных, но только еще начатых.

Остается только гадать, как бы сложилась судьба России и мира, если бы Андропову было отпущено не 15 месяцев, а в два-три раза больше — по крайней мере, несколько лет на посту официального руководителя империи. Несомненно, это были бы годы большей конфронтации сверхдержав, большего числа рискованных авантюр и анонимных террористических акций как дома, так и за границей — более событийные, более сенсационные годы, чем те, которые последовали непосредственно за смертью Андропова. Потому что как ни верны ему его эпигоны, им все-таки далеко до него: копия не сравнима с оригиналом.

Говорим это без всякого сожаления.

Глава вторая ДУЭЛЬ У ГРОБА АНДРОПОВА, ИЛИ ЧТО ПРОИЗОШЛО В КРЕМЛЕ ЗА ЧЕТЫРЕ ДНЯ МЕЖДУ ЕГО СМЕРТЬЮ И ПОХОРОНАМИ

Пока мертвый Андропов лежал в щедро убранном цветами и венками открытом гробу в Колонном зале Дома Союзов — на том самом возвышении, где 15 месяцев назад лежал его предшественник и где спустя 13 месяцев будет лежать его преемник, — десятки тысяч москвичей проходили мимо, чтобы отдать ему последний земной поклон, и многие искренне плакали(в то время как у гробов его предшественника и преемника не плакал никто, если не считать прямых родственников), в полумиле отсюда, в Кремле, шла борьба за оставленный им пост генсека.

Согласно протоколу, ежедневно наведывались к гробу и члены Политбюро, чтобы, постояв несколько минут в торжественном карауле, вернуться к сложным закулисным маневрам. Один раз, в частном порядке, заскочил земляк покойника Михаил Горбачев и недолго, как-то особенно, по-семейному, посидел у гроба с вдовой покойного Татьяной Филипповной, Игорем и Ириной Андроповыми, подтвердив тем самым перед миллионами советских и зарубежных телезрителей личную преданность своему покровителю, без которого он бы скорее всего по сю пору прозябал в глухой провинции — партийным боссом своего родного Ставропольского края.

Горбачеву, однако, повезло с вотчиной, которая досталась ему в партийное владение. Хотя все административные единицы СССР теоретически равны между собой, но некоторые, как сказал бы Оруэлл, “равнее". В частности, далеко не в каждой из них расположены лечебницы для высшей партийной элиты, а в Ставропольском крае их было даже несколько, в том числе время от времени посещаемые кремлевскими обитателями “Красные камни", в Кисловодске. Именно на, этих всемирно знаменитых минеральных водах, богатых углекислотой, гидрокарбонатом, кальцием, магнием, доломитом и сульфатами взошли, как на дрожжах, политические карьеры двух других партийных руководителей Ставропольского края Михаила Суслова и Федора Кулакова. Оба, оказавшись в Кремле, покровительствовали молодому Михаилу Горбачеву, однако своему переводу в Москву зимой 1978 года он был обязан исключительно Андропову, который, будучи тогда Председателем КГБ, регулярно наезжал в Красные Камни, чтобы подлечить диабет, а отчасти из ностальгических чувств: санаторий находился всего в нескольких милях от станции Нагутская, где Андропов родился 15 июня 1914 года. (Казачья станица Привольное, где спустя 17 лет родился Михаил Горбачев и где до сих пор живет его мать Мария Пантелеевна, расположена на северо-запад от Кисловодска). Как и положено по протоколу, Андропова встречал партийный хозяин края, провожал от аэродрома до Красных Камней и не раз к нему потом наведывался — впрочем, ненавязчиво, без лишней помпы, зная, что Андропов вовсе ее не любитель, в отличие от других членов Политбюро, большинство из которых, к тому же, предпочитали более роскошные правительственные дачи в Крыму, на Кавказе, в Прибалтике и на Украине.

По воспоминаниям других пациентов этого элитарного санатория (к примеру, двух высокопоставленных дефекторов Аркадия Шевченко и Михаила Восленского), Андропов жил в уединенном коттедже (фактически, его казенной даче) и ни с кем не общался, если не считать регулярно приезжающих к нему из Москвы сотрудников организации, которую он возглавлял: даже отдыхая, шеф тайной полиции не забывал о своих служебных обязанностях. Его пребывание в Красных Камнях было окутано тайной и вызывало острое любопытство у других отдыхающих, которое никак, однако, удовлетворено быть не могло, ибо его дача была днем и ночью оцеплена переодетыми агентами КГБ. Единственный, для кого Андропов делал исключение, был Горбачев — его машину со ставропольским номером охрана таинственной дачи пропускала беспрепятственно. Однажды даже небольшой кортеж автомобилей, включая один ставропольский, отправился в сторону станции Нагутская — это гостеприимный хозяин здешних мест устроил своему высокопоставленному земляку сентиментальное путешествие в его пенаты, хотя и инкогнито, по настоянию Андропова, который не любил гласности не только по профессиональным, но и по личным причинам. Нам неизвестно, удалось ли тогда хозяину империи обрести “temps per du“[20] либо просто испытать несколько приятных мгновений, связанных с детскими воспоминаниями.

Вскоре однако укромная дача в Красных Камнях из лечебно-лирического места превращается в плацдарм, с которого Андропов начинает свой крестовый поход против коррупции. И происходит это с подсказки его молодого друга и земляка Михаила Горбачева.

До возвращения обратно, в столицу, Воротникова, до переезда сюда из Азербайджана еще одного Андроповского протеже Гейдара Алиева и до назначения Виктора Чебрикова председателем КГБ, Горбачев был единственной надежной опорой Андропова в Кремле, если не считать министра иностранных дел Андрея Громыко, который в кремлевской борьбе занимал обычно выжидательную позицию и становился на сторону победителя, когда тот уже был очевиден. Горбачев был и единственным близким человеком Андропова в Кремле — насколько шеф тайной полиции, человек замкнутый, нелюдимый и одинокий, был способен на человеческие проявления. Однако их сближали не только совместная борьба с Медуновым и отношения старшего покровителя и младшего ставленника. Еще с Красных Камней, куда Андропов приезжал чаще всего с семьей, они сблизились домами, причем инициатива принадлежала гостеприимной и предприимчивой Раисе Максимовне Горбачевой — одна из причин, почему московские слухи приписывают именно ей политический взлет ее мужа. Во всяком случае, у Горбачева были все основания посидеть несколько минут у гроба своего покровителя и друга вместе с его семьей — было бы даже странно, если бы он этого не сделал.

Однако показанный по телевидению этот скорее всего чисто человеческий его жест приобрел неожиданно символическую окраску, тем более “лежание" Андропова в гробу и “избрание" его преемника необычно затянулись даже по кремлевским стандартам. Между смертью Андропова и объявлением нового вождя прошло целых 4 дня напряженного ожидания и всевозможных гаданий: кто займет его место? В этой накаленной атмосфере беспрецедентный во всей истории кремлевских похорон частный визит члена Политбюро к гробу вождя стал — независимо оттого, чем он был — предъявленным стране и миру свидетельством особых отношений, связывавших покойного патрона с живым протеже. Увы, не от телезрителей зависело, кому достанется освободившаяся вакансия на вершине Кремлевского Олимпа. А те, от кого это зависело, не нуждались в телевизионных доказательствах, ибо и так были хорошо осведомлены о близких отношениях между Андроповым и Горбачевым — скорее всего, даже значительно лучше, чем сторонние наблюдатели. Но дружеские либо земляческие отношения — это еще не политическое завещание, да если бы даже таковое и существовало в письменной либо устной форме, оно вовсе не обязательно к исполнению: за всю предшествующую советскую историю человек № 2 в Кремле так и не стал человеком № 1.

На этот раз казалось, однако, что именно Андропову — в отличие от Ленина, Сталина, Хрущева и Брежнева — удалось, наконец, упорядочить процесс наследования в Кремле, и его приспешники из охранительных органов обеспечат волю своего патрона и безболезненность перехода власти к его преемнику. Так бы, наверно, и произошло, если бы в Политбюро партийным секретарем (непременное условие для занятия должности генсека плюс русскость) был только один андроповский протеже, но их оказалось двое: помимо Горбачева — еще и Григорий Романов. Третий секретарь в Политбюро Константин Черненко был не в счет ввиду его преклонного возраста, одолевающих его болезней, отсутствия честолюбия и непринадлежности к Андроповской команде (он был из Брежневского клана). А что касается первых двух, то формально Горбачев и Романов были единственными претендентами на пост руководителя партии. Оба секретари ЦК, оба члены Политбюро, оба сравнительно молоды (хотя и с разницей в 8 лет между ними), оба русские и оба родом из деревни (хотя деревня деревне рознь — Горбачев из богатой южной с черноземной почвой, а Романов из беднейшей северной с подзолистыми и заболоченными почвами). Судьба свела их в совершенно искусственную, фальшивую пару, по сугубо внешним, анкетным признакам — ведомственным, возрастным, социальным и национальным. На самом деле, они соперничали друг с другом, как Гладстон и Дизраэли, либо, если брать советскую аналогию — как Сталин и Троцкий, и политическая жизнь в Кремле (сначала тайно, при умирающем Андропове, а потом все более открыто при умирающем Черненко) приняла постепенно характер отчаянной борьбы между ними. В разные периоды этой борьбы в нее вовлекались и другие члены кремлевской элиты — кто на стороне Романова, а кто Горбачева, иногда она выходила на поверхность, и мир официально узнавал об очередных ее жертвах. Но впервые эта политическая дуэль в открытую разыгралась у гроба Андропова — ситуация почти романтическая, наподобие кладбищенских поединков Дон Жуана.

О чем думал Андропов, давая им параллельные, равные посты и уже тем самым невольно их стравливая?

У него было такое ограниченное количество своих людей в Кремле, когда он захватил там власть, и он так остро нуждался в сторонниках своего полицейского курса, что он в срочном порядке вызывал в столицу всех тех, кто успел доказать свою эффективность на местах, где каждый из них правил жестко и круто. Так в Москву попал Воротников после того, как железной метлой прошелся по остаткам медуновской команды в Краснодарском крае. Виталий Федорчук, который прославился на Украине самыми свирепыми расправами с диссидентами — вплоть до убийств — был назначен Министром внутренних дел взамен старого ан-дроповского врага генерала Щелокова. Профессиональный, с юности, кагебешник, Гейдар Алиев, который провел в своем проворовавшемся Азербайджане такую жестокую борьбу с коррупцией, что смертный приговор за экономические преступления стал там обыденным явлением, был через несколько дней после смерти Брежнева введен в Политбюро и назначен первым заместителем премьера — при номинальном премьере 78-летнем Тихонове.

Что касается Романова, то за 13 лет своего партийного наместничества в Ленинграде, он ухитрился превратить этот самый европейский по своей архитектуре русский город в бастион глухой реакции, в главный оплот шовинистов и неосталинистов, погрузив его население в атмосферу страха, которая в Москве исчезла после смерти Сталина и была частично восстановлена только при Андропове.

Страх, уровень которого в Москве зависит от политической погоды, в Ленинграде стал устойчивым признаком его политического климата и не исчезал даже в сравнительно либеральные времена Хрущевской “оттепели" и Брежневского “детанта". Найдись в России тогда Диккенс, он бы мог написать еще одну “Повесть о двух городах", ибо Ленинград и Москва, хотя между ними всего 650 километров, политически разнились в послесталинскую эпоху почти так же, как в конце XVIII века Лондон и Париж. Парадокс Ленинграда — города, который в СССР называют “колыбелью революции" — заключается в том, что он сохранил свою революционность, но повернул ее вспять: он революционен в своей реакционности, авангардист и пионер, но в обратном движении. Одна из советских шуток достаточно четко характеризует эту противоречивую на первый взгляд тенденцию: “Вперед — к Сталину!"

Исходя однако из будущего развития событий, можно сказать, что если Москва была своего рода потемкинским фасадом, обращенным на Запад и демонстрировавшим заезжим иностранцам куда большую степень терпимости и цивильности, чем страна обладал на самом деле, то Ленинград давал более реалистическое, правдивое и, главное, перспективное представление о России. Тем более, нельзя не отметить и другую сторону полицейского режима в Ленинграде при Романове: он стал образцовым городом по промышленным показателям, росту производительности труда, дисциплине, порядку и чистоте. На примере Ленинграда Романов продемонстрировал своим московским супервизорам и коллегам эффективность, оправданность и необходимость возвращения к сталинским методам руководства.

Так что, идеологически Романов больше, чем кто бы то ни было, подходил Андропову, когда тот пришел к власти, а при ограниченности выбора и ограниченности времени бывший шеф тайной полиции, вообще не очень чуткий к психологическим нюансам и мыслящий скорее грандиозными схемами, вынужден был смотреть сквозь пальцы на индивидуальные отличия и трения между Горбачевым и Романовым (как Ленин вынужден был терпеть соперничество Сталина и Троцкого). Тем более, сам Андропов встал над своими личными пристрастиями и прошлыми столкновениями с Романовым, когда летом 1983 года вызвал его из Ленинграда в Москву.

Дело в том, что пока Андропов тайно сочинял и приводил в действие в конце 70-х годов сложные антибрежневские сюжеты, параллельно им (но для него совершенно неожиданно) в Политбюро возникла еще одна антибрежневская интрига, которой Андропов, однако, вместо того чтобы ее поддержать, стал изо всех сил противодействовать.

Для него это был как бы сеанс одновременной игры на нескольких досках, либо — если шахматное сравнение заменить на военное — Андропову приходилось вести борьбу сразу же на нескольких фронтах. Причем, в 1978 году, выиграв бой за Горбачева и перетащив его в Москву и продолжая бой против Меду нова, он вынужден был также принять бой, навязанный ему извне. На некоторое время самым важным для него стал именно “ленинградский фронт", центральной, хотя и подставной, фигурой которого был Романов.

Его членство в Политбюро, ввиду удаленности его ленинградского местожительства от эпицентра кремлевской борьбы, было не более чем формальной почестью — такой же, как у партийных боссов Украины и Казахстана. Сам, в одиночку, Романов, конечно, ни на какие интриги в этой борьбе никогда бы не решился, но он был двойной креатурой своего земляка премьера Алексея Косыгина и “серого кардинала" Михаила Суслова. Они сочли Романова, тогда самого молодого члена Политбюро (в 1978 году ему было 55) вполне подходящей кандидатурой на пост Генерального секретаря партии: вместо тяжело больного уже тогда Брежнева и в пику его “днепропетровской мафии". У Суслова и Косыгина были с ней свои счеты: от политических — оба были противниками детанта и связанных с ним идеологических уступок Западу, до бытовых и эстетических — оба были брюзгливыми аскетами и пуристами и их раздражала падкость брежневской свиты к пышному представительству, “царским" выездам на охоту и широковещательным и роскошным приемам иностранцев.

Тогда, на рубеже 1978/79 года, когда Горбачев только еще свыкался с новой столичной обстановкой, шансы Григория Романова занять место Брежнева были необычайно высоки.

Однако операция “Обеденный сервиз Екатерины" была знаком того, что в борьбу за кремлевский престол вступил новый претендент — Председатель КГБ Андропов. Причем, Романов еще сравнительно легко отделался — разбился сервиз на свадьбе его дочери, а не автомобиль, в котором он ехал, как это случилось год спустя с партийным боссом Белоруссии Петром Машеровым. Судьба всех других Брежневских наследников куда более несчастлива, а иногда и прямо трагична, как у Маше-рова либо Кулакова, который неожиданно умер летом 1978 года при весьма подозрительных обстоятельствах. И как раз эта “незавершенность" истории с Романовым сыграла ключевую роль в политической судьбе Михаила Горбачева.

Романов все еще оставался в Политбюро и представлял, хоть и отдаленную на 650 километров, но все же не устраненную полностью угрозу для тайных посягательств Андропова на верховную власть в Кремле. Его отношение к Романову находит полное понимание и поддержку у" днепропетровцев". Их смущают и поддерживаемые Сусловым и Косыгиным политические амбиции Романова, и его крутой, грубый нрав, чуждый панибратству днепропетровцев и его непричастность к их крепко сколоченному родственно-земляческому клану, и его непростительно юный возраст на фоне их среднего возраста около 70 лет.

Для Андррпова, который по году рождения близок к днепропетровцам, хотя молод душой, энергичен и через два года начнет решительную расправу с кремлевскими геронтократами, тем не менее и для него возраст Романова, как и для днепропетровцев, бельмо на глазу. А так как нет в партийном уставе такого правила, согласно которому человека можно было бы прогнать из Политбюро только за то, что ему 56 лет, а не 76 лет, то единственный выход — найти другого беби для Политбюро, более покладистого, менее амбициозного и, главное, с уважением относящегося к старикам. А свято место, как известно, пусто не бывает, тем более “беби" находится под боком — самый молодой из секретарей ЦК Михаил Горбачев, незаметный, скромный, провинциальный и услужливый молодой человек; полная противоположность не только ленинградскому хаму с царской фамилией, но и предшественнику Горбачева на посту главного агронома империи возмутителю спокойствия Федору Кулакову.

Несомненно, некоторые члены Политбюро догадываются о подстрекательской роли Горбачева в “медуновском“ сюжете, но этот сюжет в 1979 году еще далек от своего завершения. Горбачев со всеми в Кремле любезен и услужлив, да и нет никого другого под боком, кто бы мог служить возрастным противовесом Романову. Все остальные члены второго кремлевского эшелона значительно старше. И вот сразу же вослед свадебному скандалу в доме Романовых, а именно 27 ноября 1979 года, Горбачев в возрасте 48 лет “избирается" кандидатом в члены Политбюро — ровно через год после переезда в Москву и ровно за месяц до советского вторжения в Афганистан. Спустя еще 11 месяцев, 22 октября 1980 года, он становится его полноправным членом. С “избранием" Горбачева возрастное “достоинство" теперь уже 57-летнего Романова мгновенно померкло.

Так кремлевская борьба временно раскидала идейных единомышленников и потенциальных соратников, Андропова и Романова, в противоположные лагеря. Спустя несколько лет, когда они уже перестали быть политическими конкурентами, Романов оказался, наконец, в Кремле — в команде Андропова, который тем самым словно бы демонстрировал свою объективность и принципиальность и показывал пример своим соратникам: бывшего своего врага Романова он уравнял в должности со своим земляком, другом и протеже Горбачевым. Более того, именно Горбачев был послан в Ленинград, чтобы забрать в столицу Романова и “привести к присяге" его преемника — Льва Зайкова (спустя два года последний будет вызван в Москву и назначен секретарем ЦК).

Если Горбачев благодаря своему покладистому характеру и искусному приспособленчеству был всеобщим любимцем в Политбюро, то Романов, напротив, многих смущал своей резкостью и жесткостью, хотя все признавали за ним его деловые качества — организационные способности, работоспособность, одинаковую требовательность к себе и к другим, верность сталинским принципам управления империей, которые в период полицейского правления Андропова приобрели особую популярность как в Кремле, так и в “посаде".

Романова, которому все доставалось его собственными, иногда тяжкими трудами, с досадными порою срывами, не мог раздражать такой баловень судьбы, как Горбачев. К тому же, он не мог не знать, что того взяли в Политбюро в противовес ему, Романову, сведя тем самым на нет его возрастное “преимущество" над кремлевскими коллегами. Будучи в Политбюро на 4 года дольше Горбачева, Романов, однако, попал в столицу на 5 лет позже его, что не мешало ему, тем не менее, смотреть на соперника свысока: он был как-никак ленинградцем, а Ленинград, если и относился к провинции, то был все-таки ее столицей — в отличие от такой глуши, как Ставрополь. Уклончивость и покладистость Горбачева также вызывали глухое раздражение у прямолинейного и невежливого Романова.

Об их соперничестве в Москве было известно благодаря тому, что каждый из претендентов торопился укрепить свою политическую базу в столице и сколотить из верных ему людей свой аппарат. Постепенно их борьба становилась борьбой их аппаратов. Горбачеву в этом отношении повезло больше. Еще при Брежневе он ухитрился перетащить в Москву своего второго секретаря по Ставрополью Николая Кручину: сначала заместителем заведующего, а потом заведующим сельскохозяйственным отделом ЦК, а еще через некоторое время перевести его на должность управляющего делами ЦК, очень важную в борьбе за власть. В то время как Романову, который был в Москве всего полгода ко времени смерти Андропова, удалось перетащить в столицу своего второго секретаря по Ленинграду Юрия Соловьева только на пост министра промышленного строительства, который в кремлевской борьбе никакой роли играть не мог.

Как секретарь ЦК Романов руководил тяжелой промышленностью и Вооруженными силами, что было, несомненно, важнее упадочного сельского хозяйства, которое было в ведении Горбачева. Но зато незадолго до смерти Андропов возложил на своего земляка дополнительные обязанности — партийные кадры и идеологию. Среди сторонников Горбачева называли министра иностранных дел Андрея Громыко, а среди сторонников Романова числился начальник генштаба маршал Николай Огарков, у обоих были одни и те же требования большего экономического упора на нужды армии.

Впоследствии опала маршала Огаркова осенью 1984 года и страстная номинационная речь Громыко о Горбачеве в марте 1985 задним числом подтвердили те позиции, которые они занимали в кремлевской борьбе за власть.

Пока Андропов был еще способен сам стоять у кормила власти, Горбачев и Романов взаимно дополняли друг друга, а после того как он заболел и окончательно слег, заменяли его вдвоем, несмотря на взаимную вражду. Увы, невозможно было поделить между ними пост Генерального секретаря, когда Андропов умер. В те 4 дня, которые прошли с его смерти до “избрания" его преемника, они дали тем большую волю своим политическим страстям, чем дольше вынуждены были их сдерживать при жизни Андропова.

Мы не знаем — и скорее всего никогда не узнаем — всех подробностей этой политической дуэли Романова и Горбачева у гроба их общего патрона. Достоверно известно только, что именно те из “младотурков", кому все равно в этой борьбе не светило призовое место — Гейдар Алиев, Виталий Воротников и шеф КГБ Виктор Чсбриков — пытались урезонить кремлевских дуэлянтов, призвать их к разумности, уступчивости и альтруизму. Не тут-то было! Оба оправдывали свои бескомпромиссные позиции не личным честолюбием, а высокими идеалами: Романов боролся под популистскими знаменами неосталинизма, национал-шовинизма и имперских амбиций, в то время как Горбачев, будучи скорее идеологически нейтрален (идеологические страсти отбушевали в нем еще в сталинские годы на студенческой скамье), хотел укрепить полицейскую империю с помощью скромных, паллиативных экономических реформ, частично памятных ему с бурных хрущевских времен, а частично заимствованных у своего учителя Андропова. И оба выступали спасителями отечества друг от друга, и ни один не собирался уступать.

Потому что каждый понимал, что уступи он сейчас, он уступит навсегда.

Не в силах одолеть один другого, каждый из них предпочел “голо-совать“ за подставного и компромиссного Черненко, чем за своего соперника, надеясь ко времени ухода с политической сцены этого брежневского денщика успеть перегруппировать свои силы и захватить власть. Вот единственная причина неожиданного исхода этой политической дуэли, из-за которой империя целых 4 дня оставалась без официального руководителя. Если бы не почтенный возраст Черненко и не многочисленные его болезни и если бы не уверенность кремлевских дуэлянтов, что дни, и уж во всяком случае месяцы, его жизни сочтены, ему не видать бы высших кремлевских постов как собственных ушей.

Приход нового лидера в Кремль каждый раз означает не продолжение линии предшественника, но движение в сторону от него, чаще всего в противоположном направлении, хотя и в рамках косной советской системы. Для Кремля характерна не преемственность, а прерывистость, не последовательность, а реакция, система переворотов и контрпсрсворо-тов, политические и идеологические зигзаги.

Вспомним “великолепную семсрку“ советских вождей — каждый, начиная с Ленина, действовал наперекор своему предшественнику и почти каждый, начиная со Сталина, следовал скорее по стопам предшественника своего предшественника.

Сталин во всех отношениях был больше похож на русского царя, чем на русского революционера. Хрущев взял курс на десталинизацию и восстановление ленинских норм партийной и государственной жизни. Брежнев начал с того, что восстановил сталинские титулы и названия (Генеральный секретарь вместо Первого секретаря и Политбюро вместо Президиума) и отказался от хрущевской “оттспели“, но далеко в процессе рссталининизации зайти не успел, поддавшись соблазну детанта с Западом. Андропов решительно обратился к испытанным полицейским методам сталинизма, хотя, по краткости своего правления, и не достиг политического оргазма типа Великого Террора 1937 года либо послевоенной “борьбы с космополитами“. У Константина Черненко времени было еще меньше, чем у Андропова, но и он попытался повернуть время вспять и пойти по стопам своего долголетнего ментора и хозяина Брежнева. Что же касается Горбачева, то образцом для него, несомненно, является его покровитель и учитель Андропов.

Более того, каждый новый советский вождь был самозванцем, ибо узурпировал власть наперекор воле предшественника. Ленину власть досталась в результате большевистского переворота 1917 года. В своем политическом “завещании", взвесив все “за“ и “против", он отдал в конце концов предпочтение своему давнему сотруднику Льву Троцкому и с полной определенностью настаивал на удалении Сталина с поста Генерального секретаря партии. Захватив силой и коварством власть, Сталин за десятилетие с небольшим физически расправился со всей Ленинской гвардией, а под занавес этого партийного холокоста с помощью наемного убийцы уничтожил своего главного врага — Троцкого.

Ближайший помощник Сталина в его кровавом правлении, исполнитель, и часто подстрекатель самых страшных политических преступлений этой эпохи Лаврентий Берия — вместо того, чтобы стать наследником Сталина — был расстрелян через несколько месяцев после смерти своего хозяина. Еще через несколько лет были удалены из Кремля, хотя и остались в живых, остальные сталинисты — Молотов, Каганович, Маленков, Ворошилов, Булганин, а сам Сталин посмертно “разоблачен" Хрущевым в его секретном докладе на XX съезде партии.

В 1982 году Юрий Андропов, опираясь на послушные ему силы Комитета госбезопасности, совершил государственный переворот и сам назначил себя сначала секретарем, а после смерти Брежнева — Генеральным секретарем партии: в обход официального наследника Константина Черненко, alter ego и личный выбор Брежнева.

Под видом борьбы с коррупцией Андропов отстранил от власти многих Брежневских клевретов на всех уровнях советского руководства, а взамен успел приблизить к трону “железных малышей", как называют в Москве молодых сторонников Андропова. Однако разогнать немедленно доставшееся ему в наследство от Брежнева Политбюро он не решился, хотя и мог, потому что хотел придать захваченной им путем интриг, шантажа и убийств власти характер легальности.

Дальнозоркий и хитрый, Андропов упустил из виду, что воля мертвеца вовсе не обязательна для живых. Его смерть привела к новому раунду кремлевской борьбы, которая была настолько ожесточенной, что несколько дней между кончиной Андропова и его похоронами оказались для нее недостаточны. А согласно кремлевским правилам, именно в этот краткий срок необходимо было уложиться и избрать нового Генерального секретаря партии. Тогда и был найден выход из этой тупиковой ситуации в виде компромиссной, временной и ритуальной фигуры Черненко. Однако по закону контраста, неизменно действующему при смене кремлевского караула, следовало ожидать, что Андроповская команда еще возвратит утраченные ею из-за собственных внутренних разногласий позиции. Ведь если даже смог, пусть временно, возвратиться к власти низверженный Андроповым Брежнев с помощью Черненко, то у мертвого Андропова тем более были все шансы на возвращение — с помощью верных его учеников в партийном и полицейском аппарате.

С назначением Черненко борьба в Кремле между Романовым и Горбачевым не прекратилась, а разгорелась с еще большей силой. Весь вопрос состоял в том, получил ли Горбачев в этой борьбе преимущество благодаря тому, что именно ему пришла в самый последний момент в голову спасительная идея передать власть во временное пользование больному и недалекому старику, самому случайному человеку на Кремлевском престоле за всю советскую историю.

Горбачев вел заседание Центрального Комитета, на котором была официально утверждена кандидатура Константина Черненко на посту Генерального секретаря партии, а спустя еще два месяца он же выступил с номинационной речью на сессии советского парламента, который “избрал" Черненко Председателем Президиума Верховного Совета СССР. Получалось так, что словно бы сам Горбачев отказывался от предназначенного ему политического наследства в пользу обойденного Андроповым 15 месяцев назад Черненко. Так что, это было еще и как бы восстановление нарушенной Горбачевским ментором Андроповым справедливости, и это несомненно также засчитывалось Горбачеву благодарными геронтократами.

Глава третья ИНТЕРМЕЦЦО С КОНСТАНТИНОМ ЧЕРНЕНКО

Возвратимся на 15 месяцев назад — к другой кремлевской смерти: Брежнева.

В день, когда его торжественно хоронили на Красной площади и его соперник-наследник произносил с трибуны Ленинского Мавзолея формальное надгробное слово, агенты КГБ производили в Ютртире покойника на Кутузовском проспекте тайный обыск. Даже мертвый Брежнев не давал покоя Андропову, хотя неизвестно, действовала ли здесь инерция борьбы за власть, либо Андропов, наоборот, заметал ее следы и уничтожал улики. Вряд ли мы когда-нибудь узнаем точно, что именно искали его люди в квартире его предшественника, зато мы знаем, что они нашли в ней — точнее, часть того, что они нашли: самовар из чистого золота. А знаем мы об этом благодаря тому, что жертвой обыска в доме покойника пал живой человек — член Центрального Комитета партийный босс Дагестана Магомед-Салам Ильясович Умахнов. Это он подарил Брежневу золотой самовар от имени своей маленькой кавказской республики на берегу Каспийского моря. Так Андропов нашел еще одно свидетельство, теперь уже ненужное, замешанности Брежнева в коррупции — словно бы покойник сам, прямо из гроба, подтверждал правоту своего беспощадного преследователя.

Перед тем как предать это дело огласке в среде партийных чиновников, Андропов отправил своих людей на Кавказ и приказал им выяснить подробности этого восточного дароприношения Умаханова. Дагестанский сатрап мог бы сослаться в оправдание на кавказскую традицию и на своих коллег из соседних республик и областей, которые дарили Брежневу пусть не столь оригинально, но не менее щедро.

Его южный сосед тогдашний хозяин Азербайджана Гейдар Али Рза огла Алиев буквально завалил Брежнева подарками, когда тот за полтора месяца до смерти приехал в Баку — никогда за все 18 лет своего правления он не получал их в таком количестве. Но Алиев был вообще человеком необузданным, чем бы он ни занимался борьбой ли с коррупцией в своей республике либо лестью кремлевскому начальству. В последней он побил все рекорды и, к примеру, на XXVI съезде партии в 1981 году умудрился за 15 минут своего выступления произнести имя Брежнева 13 раз. Никто из 39-ти ораторов не смог сравняться с ним ни в частоте, ни в экспансивности, ни в цветистости восхвалений престарелому советскому вождю. Наверняка, люди Андропова обнаружили в квартире Брежнева и подарки Алиева, но Алиев сразу же после смерти Брежнева был вызван новым вождем в Москву, русифицировал свое мусульманское имя на “Гейдар Алиевич" и возглавил борьбу с коррупцией во всесоюзном масштабе.

Не исключено, что в квартире Брежнева находились подарки и других соседей Умаханова, в том числе северного — ставропольчанина Михаила Горбачева, но и тот уже работал в Москве и даже, по слухам, был кремлевским кронпринцем. Поэтому дагестанский лидер не стал ссылаться на своих бывших соседей и не пытался выяснить у допрашивавших его московских гебистов, в чем разница между подарком и взяткой, а просто предъявил незванным гостям квитанцию на 40 килограммов золота, полученных для изготовления кремлевского дара. Эта справка и была доставлена Андропову в Кремль, однако тот недаром был 15 лет шефом тайной полиции, а потому приказал золотой самовар взвесить — в нем оказалось всего 20 килограммов. На этот раз, ввиду серьезности назревающего дела, уже не агенты КГБ отправились на Кавказ, но оттуда, под охраной, был привезен в Москву щедрый и загадочный даритель.

Дагестанское расследование привело однако к совершенно неожиданным — в том числе для Андропова — результатам: остальные 20 килограммов не были, как он предполагал, присвоены дагестанским партийным князьком, а пошли на второй самовар, который также предназначался для посылки в Москву. И Умаханов сознался — кому: Константину Устиновичу Черненко.

Умаханов был снят со своего поста — не за коррупцию, а за неверный прогноз, хотя официальное объяснение было иное: вмешивался в судебный разбор дел своих родственников. Но кто в Советском Союзе верит в официальные объяснения? Тем более, именно Андропов позаботился о том, чтобы эта компрометирующая сразу обоих его соперников история о двух золотых самоварах стала широко известна в партийных кругах.

Впрочем, это была скорее дань слухам о борьбе между Андроповым и Черненко, чем кремлевская реальность: никогда Андропов не воспринимал Черненко всерьез, ибо невозможно было представить, чтобы сказочный сюжет материализовался и тень претендовала на место хозяина. Андропов боролся с днепропетровской мафией Брежнева в целом, а не с отдельными ее представителями, из которых Черненко был самый безвредный — по сравнению, скажем, с самим мафиозо Брежневым, либо его правой рукой Андреем Кириленко, либо его министром внутренних дел генералом Щелоковым.

Советники Андропова еще при жизни Брежнева, когда иностранцы заговаривали с ними о соперничестве между их шефом и Черненко, презрительно отмахивались и называли последнего “деревенщиной", а Георгий Арбатов, член ЦК и директор Института Америки и Канады, незадолго до смерти Брежнева прямо заявил, что Черненко на посту руководителя страны не представим и даже неприличен. В Кремле и за его пределами он стал притчей во языцех. За его услужливость Брежневу его коллеги и подчиненные за глаза называли его “холуем", а в народе прозвали “кучером" (К.У.ЧЕРненко), ибо ходил упорный слух, что Брежнев приблизил к кремлевскому престолу своего личного шофера. Слух неверный, но иначе в самом деле трудно объяснить головокружительную карьеру этого серого, бездарного и нечестолюбивого канцеляриста. В 1976 году он становится Секретарем ЦК, в 1977 кандидатом в Политбюро, а в 1978 его полноправным членом, и о нем уже начинают говорить как о наиболее вероятном наследнике Брежнева.

Черненко был в полном смысле слова Брежневским человеком — как ни один другой его сотрудник. При своем покровителе он выполнял роль то ли секретаря, то ли лакея, то ли денщика, то ли камердинера — иногда все вместе и даже больше. Он следил, чтобы Брежнев не превысил установленную врачами норму курения и лично выдавал ему их из портсигара. Кричал ему на ухо слова собеседника, которые Брежнев по своей глухоте недослышал, либо недопонял — по старческому маразму. Помогал ему подняться с кресла, застегивал пуговицы, уводил, когда тот был пьян, поддерживал на лестнице, сопровождал в уборную. Иногда, не выдерживая многочасовых совещаний, Брежнев без всякого предупреждения покидал расширенные заседания Политбюро (о закрытых у нас нет сведений), а за ним неизменно увязывался Черненко, и вместе они устраивали попойки на загородных дачах. Инициатором их был, конечно, Брежнев, а Черненко участвовал в них с той же готовностью, как и в любых иных мероприятиях своего патрона, когда подавал ему текст с речью или бархатную подушку с орденами для вручения награжденным. При этом Черненко обладал одной замечательной особенностью: если Брежнев пьянел с первой рюмки, то его ординарец, напротив, не пьянел вовсе, сколько бы ни выпил, и очень этим гордился, полагая свою удивительную способность противостоять парам алкоголя следствием сибирской закалки, а там из-за морозов, чтобы согреться, пьют еще даже больше, чем в коренной России.

На встречах с иностранцами, куда Брежнев стал брать с собой Черненко с середины 70-х годов (совещание в Хельсинки глав европейских стран, США и Канады — его боевое крещение), Черненко подшивал протоколы, откупоривал бутылки с минеральной водой, раскладывал салфетки на столе, иначе говоря, не брезговал никакой работой. Он потряс американцев в 1979 году в Вене тем, что за 10 часов встречи между Картером и Брежневым не проронил ни единого слова, если не считать скороговоркой произнесенного замечания о погоде в австрийской столице. “Единственное впечатление, которое у меня от него осталось, это что он олух“, вспоминает Малком Тун, бывший американский посол в Советском Союзе. Отведенная ему при Брежневе роль не только не унижала Черненко, но совсем напротив, доставляла ему высокое удовлетворение — сродни тому, которое испытывает собака, служа своему хозяину. И Черненко не кривил душой, когда уже при Андропове, через несколько дней после смерти Брежнева, вспоминал о нем почти с умилением: “Быть рядом с Леонидом Ильичем, слушать его, воочию ощущать остроту ума, находчивость, жизнелюбие — это была школа для всех нас, кому выпало счастье работать с ним рука об руку“.

Мертвому хозяину не льстят — особенно когда рядом стоит новый, живой. Черненко был искренне привязан к Брежневу, хотя не исключено, что услужливость была в его природе — если не от рождения, то с детства: 12-ти лет он ушел из дому и по найму устроился работать у кулака, и с тех пор кому только не служил, пока не стал сл у гой-другом Брежнева, и тот уже не мог без него обойтись ни на работе, ни дома, благо они жили рядом, в одном и том же доме на Кутузовском проспекте, жены их были дружны между собой, и даже отдыхать в Ореанде на Черном море они в последние годы жизни Брежнева ездили вместе. И уже хозяин больше нуждался в слуге, чем слуга в хозяине. Был даже такой анекдот об их отношениях — что Брежнев вот уже некоторое время назад как умер, но Черненко ему об этом не сообщил.

В последней книге своих воспоминаний Брежнев высоко оценил своего собутыльника как человека “умеющего убеждать и находить правильные организационные формы", как “непреклонного борца, чуткого к мнению товарищей, но беспощадного к себе" и т. д. Пустые слова, но помимо того, что они были данью признательности Черненко, они также могли быть прочитаны как неформальное объявление умирающим вождем своего политического наследника. Хотя Андропов, будучи человеком действия, не придавал большого значения словам, тем более человека, с которым он перестал считаться задолго до его смерти, тем не менее решил на всякий случай на этот раз подстраховаться; и по его приказу цензура под разными предлогами задерживала публикацию значительного куска этих воспоминаний в журнале “Новый мир" — номер с ними появился с огромным опозданием, только после смерти Брежнева, в январе 1983 года, когда предсмертные указания Брежнева уже не имели никакого значения.

Став Генеральным секретарем и подражая Ленину в его демократической терпимости к слабостям партийных товарищей, Андропов долго себя сдерживал и старался не обращать внимания на то, как Черненко непрерывно, все заседания Политбюро напролет курил, зажигая каждую новую папиросу от гаснущей: привычка крестьянина, экономящего спички. Сам Андропов не курил и к табачному дыму испытывал острую идиосинкразию. Он даже пожаловался журналисту из “Шпигеля" (Рудольфу Аугштейну) на то, что курение на официальных заседаниях Политбюро по четвергам — настоящая проблема. Однажды он не выдержал и когда Черненко в очередной раз надолго закашлялся, спросил его:

— Константин Устинович, по секрету, один вопрос: как давно вы курите?

— С девяти лет, Юрий Владимирович, — не без гордости ответил Черненко.

— И вы думаете, что это для вас бесследно пройдет? Посмотрите, какой у вас тяжелый, затяжной кашель. Товарищ Чазов (кремлевский врач и член ЦК) мне говорил, что у вас эмфизема легких на почве курения. Я это к тому, что если вы о других не думаете, то о себе хотя бы подумали.

Человек, сообщивший нам об этом эпизоде и сам знающий его из первых рук, добавлял, что разговор в Политбюро имел совершенно необычные последствия: Черненко бросил курить не только в присутствии Андропова, но и вообще — причем в тот же день. Он был заядлым курильщиком при заядлом курильщике Брежневе и он перестал им быть, когда его боссом стал враг курения. (Увы, это не спасло его, было слишком поздно — он умер от эмфиземы легких).

Услужливый и угодливый со своими хозяевами и равнодушный к насмешкам своих кремлевских коллег, Черненко становился совсем другим, когда разговаривал с подчиненными. Бывший заместитель Генерального Секретаря ООН, невозвращенец Аркадий Шевченко вспоминает как дрожал “подобно мыши" советский посол в этой организации Яков Малик, сам с имперскими замашками, когда его распекал приехавший в Нью-Йорк с ревизией Черненко, а в другой раз был свидетелем, как тряслась телефонная трубка в руках влиятельного помощника Громыко Василия Макарова, когда тот разговаривал с Черненко и на все отвечал быстрыми и покорными “да" — человеку, которого самого прозвали в Кремле “Да, Леонид Ильич“. О грубости в разговоре с подчиненными вспоминают все, кому “посчастливилось" с Черненко разговаривать или кто на этих беседах присутствовал. Многие отмечают еще одну его черту: Черненко очень любил стучать кулаком по столу. Похоже, что долгие годы раболепства и пресмыкательства не прошли все-таки для него даром, и на подчиненных он отыгрывался за свои унижения перед начальством.

Автобиография Черненко, как и его официальная биография, подробно, с указанием дат, рассказывает о том, что он делал и какие посты занимал до 1933 года включительно и с начала 40-х годов, однако полностью опускает середину и вторую половину 30-х годов — кульминацию сталинского террора. Этот странный, временной пробел бросался в глаза при самом поверхностном взгляде на опубликованную на первых страницах всех советских газет справку о Черненко посде его вступления на пост генсека. Вот соседние с этим хронологическим вакуумом цифры: 1929–1930, 1930, 1931, 1933–1943, 1945, 1948 и т. д. Где пропущенные 10 лет? Чем занимался Черненко с 1933 по 1943 год? В его биографии указано, что до 1933 года Черненко служил в пограничных войсках, а после окончания службы в армии был на партийной работе в Красноярском крае, откуда родом. Год окончания службы в армии, либо год начала его партийной деятельности не указан — поэтому вопрос о том, в чем именно заключались его обязанности на военной службе после ухода из пограничных войск, остается без ответа.

„Сразу же после его назначения на высший имперский пост советская пропагандистская машина, работая скорее по инерции, на холостом ходу, и пользуясь предыдущими трафаретами, начала создавать вялый культ Константина Черненко. Ораторы и журналисты стали по любому поводу и без оного упоминать его имя и цитировать — к примеру, московский партийный босс Виктор Васильевич Гришин в своем предвыборном выступлении 21 февраля 1984, всего через неделю после инаугурации Черненко, упомянул его имя 26 раз. “Правда" опубликовала большую статью его дочери Елены Черненко. Кинематографисты приступили к съемкам в Казахстане фильма “Паренек с границы" — о службе в начале 30-х годов на Китайской границе молодого пограничника-добровольца Кости Черненко и проявленном им мужестве в борьбе с антисоветскими бандами (то есть с партизанами-националистами, которые отчаянно, как сейчас афганские патриоты, боролись за независимость своих маленьких среднеазиатских стран от России). А так как во Второй мировой войне Черненко не участвовал и его эпизодическое пограничное прошлое было единственным романтическим проблеском в его заурядной партийной биографии, то именно на нем делали упор советские газеты и журналы.

За день до открытия сессии номинального советского парламента, который избрал Черненко номинальным Президентом, газета Министерства обороны “Красная Звезда" опубликовала статью Командующего войсками Дальневосточного пограничного округа генерал-лейтенанта Василия Донского: “Это было горячее время, и у наших пограничников были чуть ли не ежедневные стычки с врагами Советской власти. В этих сражениях с бандитами, Константин Черненко продемонстрировал мужество и отвагу. Он был метким стрелком, без промаха бросал гранаты. Отличный наездник, он всегда возглавлял отряды, которые посылались на границу". Увы, и в “Красной Звезде" карьера Черненко обрывалась на этом месте, и читатель снова оставался в полном неведении, как дальше в 30-е годы складывалась судьба этого меткого стрелка и ловкого наездника, пригодилось ли ему когда еще его умение обращаться с огнестрельным оружием. А это важно для понимания не одного только Черненко, но и всего поколения кремлевских геронтократов, к которому он принадлежал.

Неожиданный ответ на этот интригующий вопрос можно найти в вышедшей в 1958 году в Западной Германии на русском языке брошюре под названием "Ежовщина". Книга посвящена кровавой вакханалии, которую чекисты устроили в Днепропетровске и подписана соответствующим псведонимом "А.Днепровец" — прозрачный намек на то, что ее ' следует рассматривать не как журналистское либо историческое исследование, но как прямое свидетельство очевидца, либо чудом выжившей жертвы.

Подробности, которые приводил пожелавший по понятным причинам остаться неизвестным автор, также свидетельствовали о ее документально-мемуарном характере. Среди прочего, он рассказывал о расстрелах, которые происходили по ночам в гараже Днепропетровского НКВД. За исключением нескольких членов этой карательной организации, двух шоферов и дежурного по гаражу, туда никто больше не допускался. Прямо из "черного ворона" политических заключенных выталкивали одного за другим в секцию для мойки машин со связанными руками и с резиновой грушей во рту. Их расстреливали в упор из мелкокалиберных винтовок, трупы сваливали на грузовик и, покрыв брезентом, отвозили на местное еврейское кладбище. После расстрела дежурный смывал шлангом кровь, чтобы наутро никто не мог догадаться о том, что происходило в гараже ночью. Эти расстрелы в самом НКВД называли "свадьбами", потому что к утру "хозяева" были вдрызг пьяны либо находились под действием кокаина. Участие в этих "свадьбах" было добровольным и носило характер садистского спорта.

Среди дюжины упомянутых в этой книжке палачей значится фамилия "Черненко" — по свидетельству анонимного автора, в конце 30-х годов он работал заместителем начальника отдела кадров Днепропетровского НКВД. А к 1958 году, моменту выхода этой книжки, Черненко был мало кому известным партийным чиновником в Москве — так что, намеренность нападок на будущего кремлевского лидера с целью его дискредитации полностью исключена. И хотя у нас нет прямых доказательств, что упомянутый в этой книжке "Черненко" и шестой советский вождь одно и то же лицо, ряд косвенных обстоятельств, особенно когда они сложены вместе, указывает, что это именно так.

1. Сам факт сокрытия в официальных биографиях, в автобиографии и в воспоминаниях сослуживцев того, чем занимался Черненко в разгар сталинского террора, находясь на военной службе — если при Сталине подобным прошлым гордились, то после его разоблачения Хрущевым его опасались и тщательно скрывали.

2. Пограничные войска, в которых Константин Черненко служил до 1933 года, находились и продолжают находиться в прямом подчинении и под непосредственным командованием тайной полиции. Причем, когда к середине 30-х годов с реальными врагами Советской власти, типа среднеазиатских партизан-националистов, было покончено и Сталин начал расправу со своими личными врагами, объявив их “врагами наро-да“, многие бывшие пограничники были переброшены на этот внутренний фронт, то есть в рамках все той же тайной полиции, но в ее карательные органы.

3. 21 ноября 1972 года в “Правде" был опубликован некролог Семена Задионченко, который в конце 30-х годов был Первым секретарем Днепропетровского обкома партии. Его подписали те, кому пришлось работать с покойным на разных этапах его карьеры; среди подписавших был и Константин Черненко. Как доказал известный английский советолог Леонард Шапиро, единственной точкой пересечения карьер Черненко и Задионченко мог быть только Днепропетровск конца 30-х годов. К этому следует добавить, что Леонард Шапиро не знал о существовании книжки “А.Днепровца" и его исследование носило непредвзятый характер.

4. Если последняя подпись под некрологом Задионченко принадлежала Константину Черненко, то первым его подписал Леонид Брежнев, вся жизнь которого, как известно, была тесно связана с Днепропетровском — именно здесь он начал свою партийную карьеру под началом Задионченко заведующим отделом (биографы Брежнева умалчивают, каким именно), Вторым секретарем, а после войны Первым секретарем. Вот почему Днепропетровск стал арсеналом кремлевских кадров после того, как Брежнев сменил Хрущева на посту партийного лидера страны.

Имена многих членов этого многочисленного днепропетровского клана мы находим под некрологом “днепропетровца" Задионченко — секретаря ЦК Кириленко, генералов Николая Щелокова и Константина Грушевого, Управляющего делами ЦК Георгия Павлова. В том числе — Константина Черненко, с которым, принято считать, Брежнев познакомился в Молдавии. Однако в Молдавии, как позднее в Казахстане, Брежнев проработал партийным лидером всего два года и, хотя несколько своих тамошних приятелей пристроил в Москве, сколотить “молдавскую" или “казахскую" мафии не успел, в то время как “днепропетровская" долгое время была прочным фундаментом его власти, пока Андропов не начал его методично расшатывать. Да и трудно объяснить то всеобъемлющее доверие, которым одарил Брежнев Черненко, коротким, шапочным знакомством с ним в Молдавии после войны. В Молдавии эта дружба была укреплена, а началась она, несомненно, еще до войны в Днепропетровске, где оба были в возрасте, когда легче всего завязываются знакомства и где Черненко служил в органах, а Брежнев их курировал по партийной линии, о чем он признается в своих мемуарах: “…приходилось заниматься и такими вопросами, которые нее связаны с хозяйством… но которые тоже были важны", и прямо называет “органы безопасности". Именно благодаря этой — давней дружбе не блещущий особыми талантами приятель и собутыльник Брежнева оказался в конце концов в Москве на высших партийных должностях и в последние годы сопровождал своего покровителя почти во всех поездках по стране за одним исключением — Днепропетровска.

А это можно считать пятым косвенным доказательством того, что именно Черненко работал в конце 30-х годов в тайной полиции Днепропетровска и теперь предпочитал там никогда не появляться, дабы не быть узнанным и избежать компрометирующих встреч и публичных скандалов. А таковые нет-нет да случались, когда чудом выжившие, словно возвратившиеся с того света жертвы сталкивались случайно со своими бывшими палачами: так был, к примеру, однажды опознан в очереди за молоком один из главных сталинских приспешников престарелый Молотов — человеком, которому он лично подписал приговор.

Сам Брежнев, несомненно, знал о темном прошлом своего днепропетровского протеже, которое тот вынужден был скрывать после смерти Сталина. Но и Черненко должен был знать о Брежневе значительно больше других обитателей Кремля, и неизвестно, чье именно знание помогло Черненко сделать карьеру, которую можно было бы назвать беспрецедентной, если бы не знаменитая история с конем Калигулы, которого римский император сделал сенатором. Однако все-таки сенатором, а не наследником! Брежнева и Черненко связывало их прошлое, но что именно в нем было цементирующим их отношения раствором — сознательно окутано тайной. Все остальные члены Днепропетровской мафии — от бывшего Секретаря ЦК Андрея Кириленко до нынешнего Председателя КГБ Виктора Чебрикова — фигуры во всех отношениях более значительные, и выбор Брежневым Черненко, если исходить из нормальной шкалы способностей, сделан в обратном направлении от конца. Самого Брежнева называли посредственностью, но по сравнению со своим протеже, который был квинтэссенцией посредственности, Брежнев — Авраам Линкольн. Назначение Черненко шестым советским лидером явилось само по себе апофеозом серости, особенно после яркой, может быть, слишком яркой вспышки андроповской политической звезды.

Если выбор Брежневым Черненко в качестве своего наследника был субъективным, то выбор Черненко кремлевской элитой в качестве своего предводителя имел под собой более объективные основания и происходил согласно принципу “негативной селекции". Другими словами, отсчет шел от конца, в обратном порядке, справа налево, как в еврейских и арабских письменах или в Алисином Зазеркалье.

Когда у власти стоят серые, идеальным кандидатом на пост вождя оказывается самый серый из них и самый больной, потому что все они были неизлечимо больны болезнью под названием “старость". Андропов, их же возраста, но и здесь от них отличился — и умер не от старости.

Вряд ли Черненко был даже карьеристом — он был исполнительным и вдохновенным бюрократом, где бы он ни служил: в днепропетровской тайной полиции или в Кремле. Если Андропов потратил на то, чтобы достигнуть высшую власть в империи, последние силы, то Черненко эта власть досталась совершенно случайно и лично для него неожиданно, рикошетом в результате борьбы между собой кремлевских младотурок. А по сути он не был ни властолюбцем, ни честолюбцем, ни интриганом и сделал карьеру скорее ввиду счастливо сложившихся обстоятельств и того перманентного политического кризиса с середины 70-х годов, который на короткое время был прерван Андроповым. Этот период прошел под знаком деградации политической власти в Кремле. И в самом этом спаде была своя историческая закономерность, и его причины следует искать в прощлом, потому что за исключением десятилетнего правления незаурядных Хрущева и Андропова, остальные полвека политической жизни в России после смерти Ленина прошли под знаком крайней заурядности. Во всяком случае, никогда посредственность не была препятствием на пути к власти, скорее наоборот — служила как бы входным билетом на Кремлевский Олимп.

Трудно представить большую серость, чем Сталин, особенно на фоне таких звезд первой величины, как Ленин, Троцкий и Бухарин; Троцкий его так и назвал “наиболее выдающейся посредственностью нашей партии“. Либо Брежнев по сравнению с Хрущевым, да и любым другим членом тогдашней Кремлевской элиты. Так что даже в своей заурядности Черненко не был оригинален, хотя и превзошел всех своих предшественников. “Кого эта верхушка стремится выбрать в Генеральные секретари: самого сильного и способного? Наоборот, того из членов Политбюро "кто кажется ей самым недалеким и безобидным", — замечает Михаил Восленский в книге “Номенклатура", в прошлом сам ей служивший, а теперь ее блестящий исследователь.

В самом деле, страх наследников Ленина перед честолюбивым и блестящим Троцким расчистил путь к власти Сталину, а страх наследников Сталина перед его кровавым пособником Берия помог Хрущеву захватить бразды правления в свои руки. (Долго его принимали за Ивану шку-дурачка, да он и сам с удовольствием разыгрывал эту безобидную роль для своих коллег). В этом политическом контексте приход к власти бесцветного бюрократа Черненко следует рассматривать как реакцию на яркого и смертельно опасного для “красной буржуазии" авантюриста Андропова — как за двадцать лет до этого реакцией на Хрущева было сменившее его серое царство Леонида Брежнева. Именно тогда, после переворота серых в “Малый Октябрь" 1964 года, официальный кремлевский словарь обогатился словом “волюнтаризм", с помощью которого партийная знать отмежевывалась от Хрущева и предупреждала на будущее любого его последователя.

Однако, как ни развит у правящей элиты инстинкт самосохранения, он у нее отнюдь не безошибочен и роковым образом порой подводит ее. Так было в случае с Хрущевым и со Сталиным, который оказался для нее (и не только для нее) куда большим злом, чем мог бы оказаться тот же Троцкий: никогда бы последний не дошел до такого бессмысленного и космического по своим масштабам террора, как Сталин, уничтоживший полтора миллиона большевиков, в том числе тех, кто ставил на него против Троцкого.

Что касается Андропова, то он — исключение: его никто не выбирал, на него никто не ставил, он добился власти сам путем интриг, заговоров и террора против кремлевской знати, в первую очередь — против самого Брежнева.

Если в ком напуганная Сталиным и Хрущевым кремлевская элита не ошиблась, так это в Брежневе. Он не был не только диктатором, но даже полноправным и единственным правителем страны ему так и не удалось побыть. Сначала он правил вместе с двумя другими членами триумвирата, премьером Косыгиным и президентом Подгорным, под неусыпным контролем Михаила Суслова. А когда во второй половине 70-х годов триумвират распался и Брежнев вроде бы остался единственным официальным вождем, его подвело здоровье: инфаркт следовал за инфарктом, отнималась речь, не слушались ноги, и за его спиной именно в это время разгоралась смертельная схватка за власть. Он был не в состоянии в нее вмешаться и защитить своих старых друзей, земляков, ставленников, родственников и самого себя. В конце концов, как это и часто бывает в восточных дворах, верх взял начальник его личной охраны (по современному статусу у него было также множество других обязанностей).

Это был секрет Брежнева — он никогда не управлял страной единолично. Но он от этого не страдал — по крайней мере, до того, как обнаружил заговор против него Андропова: регалии власти были ему дороже ее самой.

Время Брежнева его критики называли бесцветным — таким оно и в самом деле было по сравнению с прошлыми временами, окрашенными более ярко: сталинским и хрущевским. Словно у природы не хватило красок — она их все израсходовала на предыдущие эпохи. За 18 лет пребывания у власти она накопила их заново и выплеснула, не дождавшись его смерти, когда шеф тайной полиции стал всесильным регентом ' при больном и беспомощном старике.

И Черненко и Брежнев были скорее простыми знаками выдвинувшей их в вожди партийно-бюрократической системы, начисто лишенные какой-либо индивидуальности, которая в условиях тоталитарного государства сама по себе уже равна, пользуясь кремлевским словарем, волюнтаризму. Таковы были обманувшие ожидание кремлевской номенклатуры Сталин и Хрущев, либо тайно переигравший ее Андропов. Ведь даже если мы возьмем, минуя нравственные критерии, первую пару — Сталина и Хрущева, то обнаружим, что они, как и любые крайности, сходятся. Оба были волюнтаристами, хотя их волюнтаризм и был разнонаправлен: в сторону массового политического террора — у одного, и в сторону либеральных реформ — у другого.

Сталин резко накренил корабль государства и чуть не потопил его в кровавой пучине. Хрущев, спасая его, качнул в противоположную сторону (так называемая “оттепель".

Брежневская команда выравняла курс корабля и ввела его в традиционный для России фарватер бюрократического правления без либеральных либо тиранических крайностей. Это было как раз то, что ждала от Брежнева номенклатура. Брежневский лозунг “стабильность кадров" означал на деле пожизненное закрепление за высокопоставленными чиновниками их постов, создание нового класса партийной аристократии, а в перспективе — той самой геронтократической элиты, которая правила сначала именем Брежнева, а после устроенной ей Андроповым Варфоломеевской ночи, в слегка поредевшем состоянии — именем Черненко. Но именно Брежнев, а не Черненко, был создателем этой системы, хотя одновременно сам являлся ее порождением.

Перерождение власти происходило в этот период тайно — тем сильнее эти изменения проявились впоследствии, когда Андропов сменил Брежнева еще при жизни последнего. Словно бы в самом этом времени была заложена бомба замедленного действия, которая взорвалась в точно назначенное время — когда ей пришла пора.

В период бесцветного брежневского правления, вроде бы идеологически нейтрального и сугубо бюрократического, произошли коренные и необратимые процессы в самой структуре советского государства, которые роль его главы свели до декоративного фасада за счет выдвижения на авансцену нового центра власти — полицейского. А благодаря неизменному присутствию Брежнева на торжественных церемониях, полицейский переворот, произведенный за его спиной Андроповым, остался невидимым для сторонних наблюдателей и был ими обнаружен только когда Брежнев сошел в могилу. Парадокс заключался в том, что Брежневу, несмотря на его дряхлость, удалось тем не менее физически пережить брежневскую эпоху, которой он дал свое имя, но для которой был не более, чем потемкинским фасадом. За этим фасадом был незаметно восстановлен сталинский фундамент империи.

Брежнев был живым мостом, по которому Россия из одной эпохи перешла в другую. Точнее — возвратилась в прежнюю.

Ранняя смерть Андропова и схватка в его стане между Романовым и Горбачевым были теми субъективными факторами, которые вмешались в исторический процесс ресталинизации империи и исказили его, замедлив его ход. Кремлевская знать попыталась и вовсе повернуть его вспять. Назначая Черненко, она брала кратковременный реванш за унизительное и опасное поражение, которое понесла от Андропова.

А о том, что Черненко — не жилец на этом свете, можно было судить уже по его виду на похоронах Андропова: он с трудом поднялся на трибуну ленинского мавзолея; не очень внятно, задыхаясь, скороговоркой произнес надгробное слово; не смог поднять руку, чтобы отдать салют проходящим мимо гроба его предшественника войскам, и все время широко разевал рот и глотал воздух, становясь похожим на извлеченную из воды рыбу. Вряд ли его физическое состояние можно было отнести за счет потрясения, вызванного смертью Андропова, которому Черненко в последние годы жизни Брежнева был никак не другом. Тем более, во всех последующих публичных выходах Черненко выглядел с каждым разом все хуже, потом начал исчезать на недели и месяцы, пока не исчез навсегда.

Все это удивительно напоминало затянувшуюся агонию Брежнева. Зрителю предлагалось посмотреть еще раз уже наскучившую в первом представлении ту же самую пьесу, но с новым исполнителем в главной роли — роль умершего Брежнева исполнял умирающий Черненко. Это было посмертное явление Брежнева, словно бы время пошло в обратном направлении, впечатывая шаги в собственные следы. И когда 1 мая 1984 года живые кремлевские трупы во главе с Черненко с трудом взобрались на трибуну ленинского мавзолея, это было почти инфернальное зрелище. Брежневская эпоха сходила с политической сцены нехотя, с ленцой, наслаждаясь отпущенной ей в черненковский промежуток передышкой. Мертвецы, которых забыли похоронить, притворились живыми и требовали теперь политической реанимации.

Пользуясь выражением Маркса, перед зрителями проходили комедианты миропорядка, действительные герои которого уже умерли. “История действует основательно и проходит множество фазисов, когда уносит в могилу устаревшую формулу жизни, — писал Маркс. — Последний фазис всемирно-исторической формы есть комедия… Почему таков ход истории? Это нужно для того, чтобы человечество весело расставалось со своим прошлым“.

И в самом деле, трудно было относиться к чехарде кремлевских стариков серьезно. Черненко не был изобретателем этой игры, но рядовым ее участником, несмотря на случайно доставшиеся ему высшие регалии власти. Он был просто наиболее ярким продуктом политического разложения в Кремле. А началось оно задолго до него.

Уже феномен политического долголетия Брежнева, несмотря на физическую и умственную немощь, был поразительным явлением.

Со смертью Брежнева ситуация в Кремле, однако, меняется, и ввиду продолжающего старения партийной верхушки политические изменения происходят в ускоренном темпе. Достаточно сказать, что если за 18 лет пребывания Брежнева в Кремле, в Белом Доме сменилось 5 президентов, то за время Рейгана, в Кремле сменилось уже 4 лидера, из них 3 в течение только первого президентского срока Рейгана находились в инвалидном состоянии, не могли без посторонней помощи ни ходить, ни сесть, ни встать, ни даже застегнуть пальто и были постоянно окружены свитой врачей и ассистентов — подобно тому, как американский президент телохранителями. Их можно было демонстрировать миру в качестве наглядного примера несомненных успехов советской медицины в области геронтологии, но никак не в качестве полноценных руководителей сверхдержавы. Сам Кремль не жалел на геронтологию — как и на армию — средств, хотя доступ к ней был строго ограничен его собственными обитателями. Чтобы убедиться в успехах этой самой передовой и элитарной области советской медицины, достаточно сравнить средний мужской возраст в СССР, который едва дотягивает до 62, с тем средним возрастом, до которого доживают члены Политбюро — к 1985 году — около 77 лет. То есть члены Политбюро на 15 лет больше! Это к вопросу о социальном равенстве при “развитом социализме". В Кремле что ни человек то рекорд, и кремлевские возрастные показатели вполне достойны войти в знаменитую книгу мировых рекордов Гиннеса.

В самом деле, если во время Второй Мировой войны Сталин возглавлял одно из самых молодых правительств в мире, то в первой половине 80-х годов в СССР было самое старое руководство, чем где бы то ни было в мире и чем когда бы то ни было в России.

К примеру, если Брежнев был самым старым за всю тысячелетнюю русскую историю руководителем, умершим в своем кабинете, то Черненко достиг высшего поста в самом преклонном возрасте (72!), чем кто бы то ни было из его предшественников за ту же тысячу лет русской истории. Напомним для сравнения, что Хрущев был снят в 70 лет под предлогом “преклонного возраста".

В 1985 году в Кремле были самые старые за всю советскую историю премьер (Тихонов — 80 лет) и министр иностранных дел (Громыко — 75), а умершего за полтора месяца до смерти Черненко самого старого русского Министра Обороны маршала Дмитрия Устинова сменил другой маршал 73-летний Сергей Соколов. В таком почтенном возрасте еще никто не попадал на эту ключевую для сверхдержавы должность. Из 117 министров и председателей государственных комитетов больше четверти было старше 70-ти лет. Причем большинство получило свои министерские синекуры при Хрущеве, либо в самом начале брежневской эры. Самый старый из них, Ефим Славский, 1898 года рождения, бессменный в течение почти трех десятилетий министр среднего машиностроения, был назначен на этот пост вскоре после смерти Сталина и ответственен за производство ядерного оружия. Не удивительно, что это та область, в которой Советский Союз начал катастрофически отставать в последнее десятилетие от США, и к развитию американской технологии относится со средневековым ужасом — как к-“черной магии".

В Москве в это время шутили, что 70 лет — это средний возраст в Кремле. По сравнению с 87-летним Славским, или 84-летним вице-президентом Василием Кузнецовым (он был членом еще сталинского Политбюро), или 80-летним премьером Тихоновым, кремлевские семидесятилетние выглядели и в самом деле не такими уж стариками.

Приход Черненко был парадоксальным во всех отношениях результатом, которым закончилась дуэль “молодых" в Кремле: реваншем стариков, рецидивом брежневской эпохи, его посмертными " 100 днями". Действие кремлевской драмы словно переносилось с нашей грешной земли в царство мертвых, где мертвый Брежнев одолел мертвого Андропова с помощью мертвого Черненко и других кремлевских “живых трупов".

К этому времени все зрительское внимание было уже поглощено Андроповым, который сумел заинтриговать мирового и отечественного зрителя, но ввиду трагической краткости своего царства, так и не оправдал его ожиданий. Разочарованный в Андропове и избалованный поставляемыми ему ежедневно с телеэкранов и газет новостями, этот зритель временно отвернулся от кремлевской сцены. На ней и в самом деле ничего интересного не происходило, если не считать последних жалких церемониальных выходов очередного смертника, ибо главное действие было снова, как в дни брежневского упадка, перенесено за кулисы. И действие, происходящее за кулисами, было не только много интереснее бездействия на сцене, но и являлось полной ему противоположностью. Вот где бушевали политические страсти, не находя себе выхода. Вот где била ключом жизнь, изредка прерываемая траурным маршем Шопена, доносящимся с большой сцены на Красной площади, когда проходили очередные похороны.

Глава четвертая ТАЙНОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО ИМПЕРИИ — КГБ

С возвращением в Кремль геронтократов во главе с Черненко, там возникла ситуация, которую можно сравнить с прострацией, летаргическим сном или чем-то еще в этом роде. Внешне жизнь в Кремле как бы остановилась. За все 13 месяцев черненковской эры не произошло ни одного персонального передвижения ни в Секретариате, ни в Политбюро, ни в его кандидатском предбаннике. За исключением разве умершего и потому выбывшего из кремлевской элиты престарелого министра обороны маршала Устинова. Но в Политбюро его место так никто и не занял, а на его должность в военном ведомстве был посажен 73-летний маршал Сергей Соколов. Это был номинальный военный министр при номинальном генсеке Черненко и номинальном премьере Тихонове.

Сама сверхдержава превращалась в фикцию, в потемкинскую империю, в страну каталогов, где все что надо перечислено, но ничего и никого нет — ни Генерального секретаря партии (он же Президент и Главнокомандущий), ни премьера, ни Министра Обороны: ни дай Бог, заглянуть дальше названий! Совсем как в шекспировском “Глобусе", где таблички на сцене с надписями “лес", “река", “таверна" обозначали лес, реку, таверну, и все зависело от воображения зрителя. “Думайте, когда мы говорим о лошадях, что вы их видите на самом деле", призывал своих современников Шекспир. Однако при кремлевском дворе не было Шекспиров, да никто в них не нуждался. Деградация власти зашла так далеко, что никто больше не был озабочен созданием правдоподобного или хотя бы приличного фасада. Довольно было того, что кремлевские игры с имперскими регалиями и титулами удовлетворяли самих участников, а они все были так стары, так больны и равнодушны, что им было просто не до зрителей.

Однако самым удивительным было то, что, хотя империя на целых 13 месяцев осталось без руководителей, она продолжала функционировать. Не взбунтовались и не отпали провинции, не нарушился порядок в метрополии. Народы СССР остались верны своему невидимому правительству, как прежде были верны своим видимым руководителям. И это вовсе не была инерция прежней власти. Инерция — это неизбежное замедление движения. А здесь мы могли в ряде случаев наблюдать его ускорение: усилилась шовинистическая пропаганда, строже стала цензура, еще суровее обращение с инакомыслящими и политическими заключенными. Увеличился нажим на Восточную Европу, руководителям которой запретили ездить в Западную Германию для давно запланированных встреч с ее лидерами, а спортсменам — в Лос Анджелес для участия в Олимпийских Играх. Наконец, произошла дальнейшая эскалация войны и еще большая брутализация советских войск в Афганистане.

Если бы не высокий уровень кремлевской медицины и Брежнев умер бы раньше — скажем, до захвата Афганистана, и если бы Черненко пришел ему сразу на смену (а не после Андропова), то все было бы, конечно, иначе. Кремлевский кризис неизбежно вызвал бы кризис самой империи, хотя в каких масштабах и до какой степени, сказать трудно. Однако за несколько лет своего регенства при умирающем Брежневе и за год с небольшим личного правления Андропов успел укрепить фундамент полицейского государства, расшатанный либералом Хрущевым и бюрократом Брежневым. Он смог окружить строительную площадку колючей проволокой и сторожевыми вышками с верными ему стражниками и назначить подрядчиков для продолжения строительства. Вот почему сомнения в существовании андроповской эры при всей краткости его правления не обоснованы: аднроповская эра началась задолго до его инаугурации и теперь существовала без него. В чем-то это было подобно Богу Декарта, который дал толчок мирозданию и заставил его вертеться, а сам стал не нужен, во всяком случае — не обязателен.

Андроповская эра была псевдонимом сталинской, другим ее именем. Это была попытка восстановления сталинизма для спасения империи от распада. И именно это придавало полицейским мерам Андропова силу, авторитет и даже жизнеспособность после его смерти. Из верных ему людей он успел сколотить команду, которая в период кремлевского кризиса (когда тамошние геронтократы попытались повернуть время вспять) продолжала работать, подобно своеобразному автопилоту империи. Кремль перестал быть реальным центром советской империи и превратился временно в сугубо церемониальный орган. Его обитатели вручали друг другу ордена, принимали иностранных гостей и совершали еще ряд несложных телодвижений, прямого отношения к управлению страной не имеющих. Если со дня возникновения “государства рабочих и крестьян" в 1917 году роль его президента была номинальной, то теперь — впервые в советской истории — номинальным стал и титул руководителя Коммунистической партии: Генерального секретаря. Черненко занимал оба эти поста, практически не обладая властью вообще.

Кремль сам отказался от своих сюзеренных прав — не только на империю, но и на центральные ведомства, прежде полностью ему подчиненные. Даже бывшие когда-то регулярными встречи по четвергам членов и кандидатов в члены Политбюро стали все чаще отменяться из-за болезней кремлевских старцев. А если проходили, то редко в полном составе. В этой ситуации каждое ведомство, отделенное от других несколькими километрами и никем не руководимое, оказалось предоставленным самому себе. Оно напоминало изолированную средневековую крепость с неограниченной властью партийного феодала.

Впервые почти за три десятилетия работы министром иностранных дел Андрей Громыко стал полновластным хозяином в своем министерстве на Смоленской площади. Уже не Генеральный секретарь партии (Хрущев, Брежнев, Андропов), а сам Громыко определял направление западной политики империи, совершенно не считаясь с мнением Черненко — если таковое у него имелось. И с самим Черненко также — во время встреч в Москве с заграничными лидерами, Громыко нетерпеливо и грубо обрывал генсека и доминировал в переговорах.

Громыко всегда раньше был чьим-то рупором: подголоском Сталина, когда участвовал вместе с ним в Ялтинской конференции Большой тройки; Хрущева, когда вместе с ним стучал кулаком по столу в ООН во время выступления делегата Франкистской Испании; Брежнева, когда он был “принципиальным" сторонником детанта, и затем Андропова, когда он стал столь же “принципиальным" его противником и грубо, с угрозами защищал пиратское нападение на безоружный корейский авиалайнер.

Западные журналисты, согласно своему благожелательному по отношению к СССР мышлению, соревнуются в комплиментах этому бесцветному чиновнику — “русский Талейран", “советский Меттерних", “кремлевский Киссинджер" (впрочем, и других кремлевских деятелей они не обижают — от “либерала" Андропова до “интеллектуала" и “поэта" Горбачева). А Хрущев однажды в разговоре с генералом де Гол-лем куда более метко охарактеризовал своего министра иностранных дел: если Громыко приказать снять штаны и сесть на лед, он беспрекословно это приказание исполнит и просидит, пока ему не прикажут встать.

И вот теперь, в 75 лет, этот безликий бюрократ обрел, наконец, собственный голос — и не только в международных делах, но и во внутренних. Именно его голосу суждено было стать решающим, когда дошла очередь до назначения очередного советского лидера — седьмого с начала советской эры, шестого с начала карьеры Громыко.

В другом здании — Министерстве Обороны, на Фрунзенской набережной, — орудовал энергичный и честолюбивый начальник генштаба маршал Николай Огарков, первый заместитель министра обороны, а фактически и.о. министра обороны — при цивильном, хотя и в военной форме Устинове. Самый страстный адвокат уничтожения корейского самолета, адепт первого ядерного удара, сторонник развития советской программы “звездных войн", Огарков внушал все большие подозрения кремлевским геронтократам, включая своего непосредственного шефа Дмитрия Устинова. Он настораживал своей все большей независимостью, (так что вокруг поговаривали о его “бонопартизме"), но еще сильнее — союзом с Григорием Романовым, который прямо поддерживал его наступательную программу и требования все больших ассигнований на оборону.

Однако больше других опасался этого альянса Михаил Горбачев.

Любопытно, что даже Романов и Горбачев, занимая параллельные и теоретически равные посты, и те предпочли отъединиться и окопались в разных зданиях: один остался в Кремле, а другой выбрал для своей штаб-квартиры здание Центрального Комитета на Старой площади.

Еще в одном здании — Совета министров СССР — при полном ничтожестве номинального премьера Николая Тихонова, который по старости не выдерживал долгих заседаний Политбюро, сосредоточил в своих руках огромную власть его первый заместитель Гейдар Алиев, самый яркий и самый жестокий член Политбюро после смерти Андропова. Он первым на территории Советского Союза совершил полицейский переворот, сменив Генеральскую форму Председателя КГБ в своей кавказской республике на гражданскую ее партийного босса. Спустя десятилетие с небольшим, сочтя азербайджанский эксперимент удавшимся, повторит его во всесоюзном масштабе шеф Алиева Андропов. Через несколько дней после смерти Брежнева он вызовет своего протеже в Москву, не посчитавшись с ксенофобией кремлевских коллег.

Алиев и в самом деле резко выделяется в монотонном кругу своих товарищей по Политбюро — и не только национально. Высокий, с атлетическим разворотом плеч, с умной, крепко посаженной головой, великолепный военной выправкой, в английском костюме, который сидел на нем с немыслимой в Кремле элегантностью, этот генерал-майор КГБ напоминал скорее обитателя Голливуда, чем Кремля. На фоне потускневших старческих глаз большинства его товарищей по Кремлю алиев-ский пламенный взгляд, как у провинциального актера на амплуа первого любовника, выдавал повышенный темперамент, который приписывали его восточному происхождению. По Москве ходили слухи о его любовных Похождениях — во всяком случае, его считали единственным членом Политбюро на них способным. Горбачев будто бы тоже был в форме, но, находясь под каблуком у жены, никогда не решался искать любовные утехи на стороне, в то время как жена Алиева Зафира Азизовна, талантливый врач-окулист, приехала в Москву уже тяжело больной и вскоре умерла.

На приемах иностранных гостей в Кремле Алиев умел остроумно ответить на каверзный вопрос и нисколько этих вопросов не боялся. Он часто улыбался и даже раскатисто смеялся, что в Кремле, который в 80-е годы скорее походил на больницу для партийной элиты, было и вовсе чем-то новым. Алиев излучал энергию, предприимчивость, инициативу, рядом с ним даже самые младшие члены Политбюро — Воротников, Романов и Горбачев, лишенные его кавказского темперамента, — тускнели и старились на глазах. Своей самоуверенностью, деловой хваткой и внешним обаянием Алиев внес “мужскую потенцию" в давно уже бесполую атмосферу Кремля. Он казался слишком диковинной птицей среди невзрачной, стертой кремлевской фауны. И если ему что-то помешало впоследствии занять пост премьера, после ухода Тихонова, осенью 1985 года, то только его мусульманско-кавказское происхождение. Ведь даже славянину Николаю Рыжкову, который по документам числился украинцем, пришлось, став премьером, сменить свою национальность и сделаться русским.

Хотя Алиев и родился в семье набожного купца-шиита в Нахичевани, у самой границы с Ираном, он чуть ли не с детства делает такую архисоветскую карьеру, которая стирает любые национальные и религиозные отличия. О полной космополитизации этого восточного только по имени и облику человека свидетельствует хотя бы тот факт, что Москва доверила ему пост Председателя республиканского КГБ. Обычно этот пост занимали русские либо украинцы. До Алиева шефом тайной полиции Азербайджана был свояк Брежнева славянин Семен Двигун, который до этого работал в КГБ еще двух республик — Молдавии и Таджикистане. В 1969 году он был вызван в столицу на должность первого заместителя Андропова, а в 1982 году найден, как читатель помнит, в своем кабинете на Лубянке с простреленной головой.

Алиев начинает свою работу в органах безопасности в 1941 году, когда ему не было и 18, и сразу же вместе с Красной Армией попадает в соседний Иран, в город Тебриз. Здесь он занимался подрывной деятельностью в рядах радикалов-сепаристов из просоветской “Демократической партии иранского Азербайджана", которые должны были помочь Сталину в осуществлении традиционной имперской мечты — присоединении северного Ирана к России.

Знание с детства мусульманских обычаев и свободное владение восточными языками — фарси, турецким и арабским — помогали Алиеву в работе советским агентом в Тебризе, а через несколько лет — в Турции. Много позже, спустя десятилетия после провала сталинской авантюры, все еще оставаясь партийным боссом Азербайджана, он стал тайным консультантом Андропова, помогая ему в решении многих вопросов восточной политики КГБ: от свержения шаха в Иране и захвата левыми иранскими студентами американских заложников до оккупации Афганистана и советских действий на Ближнем Востоке.

Стараниями Андропова Алиев даже получил в начале 1979 года постоянную квартиру в Москве, несмотря на свою официальную прописку в Баку и официальную там должность. Тем не менее Брежнев и его коллеги отчаянно сопротивлялись вводу еще одного кагэбешника в Политбюро. Именно в это время у них начались проблемы с самим Андроповым. Личные таланты Алиева, производственные успехи его республики и его безудержная лесть Брежневу не помогали, а покровительство Андропова скорее даже вредило. Но главное, “днепропетровской мафии" было достоверно известно о той необузданной жестокости, с которой Алиев расправлялся со своими противниками у себя на родине.

Огромный опыт работы Алиева в органах безопасности превратил этого от природы высокоодаренного человека в циничного, ловкого и безжалостного заговорщика. Ему понадобилось всего два года на посту шефа азербайджанской тайной полиции, чтобы под видом борьбы с коррупцией свергнуть назначенного Кремлем партийного хозяина республики и занять его место.

Сравним: Андропову, который помогал ему совершить переворот, понадобилось 15 лет, чтобы свергнуть Брежнева. Правда, в отличие от Алиева, у Андропова не было помощников и покровителей — только враги. Так или иначе, Алиева в Кремле боялись и удерживали в его родной республике, хотя ему было там тесно — он был политиком не местного, а всесоюзного масштаба, и когда он наконец при Андропове оказался в столице, то взялся за дело с давно невиданной в Кремле энергией. Это было тем более необходимо, что сам Андропов, спустя несколько месяцев после своей официальной инаугурации, стал сдавать и скоро окончательно слег. Даже если судить по сообщениям советской печати, круг обязанностей Алиева необычайно широк: от борьбы с коррупцией до наведения порядка на железных дорогах, от реформы общеобразовательной школы до руководства ближневосточной политикой Советского Союза.

За день до смерти Андропова советские газеты сообщили о предстоящем визите Алиева в Сирию, которая была главным форпостом СССР на Ближнем Востоке.

После смерти Андропова ближневосточные дела были переданы в ведомство госбезопасности. И не только ближневосточные: Алиев вдобавок занялся Латинской Америкой (особенно пристально Кубой, Никарагуа и Сальвадором), а шеф КГБ Виктор Чсбриков — странами Варшавского Пакта. Министерство иностранных дел превратилось в представительный орган, в афишу, расклеенную по западным столицам — от Ватикана до Вашингтона. Лично Громыко это должно было устраивать — он никогда не был большим любителем ни “мокрых дел“, ни имперских окраин, ни стран “третьего мира". А на старости лет — тем более: и он, и его жена Лидия Дмитриевна предпочитали мир западной цивилизации и во время своих поездок по Европе и Америке по-старчески жадно наслаждались жизнью — устраиваемыми в их честь приемами и обедами, а Лидия Дмитриевна так еще и пробежками по магазинам и салонам мод. А что бы они делали в Дамаске, Бухаресте или Гаване?

Вряд ли Громыко жалел, что лишился Ближнего Востока, Латинской Америки и Восточной Европы, а через три месяца после воцарения Горбачева — и самого министерства иностранных дел, зато получил взамен высший, хоть и церемониальный пост президента, который позволял ему теперь разъезжать по миру с еще большей помпой — как главе государства.

Тогда же произошло завершение кагэбизации иностранной политики Кремля. Новым министром иностранных дел был назначен не профессиональный дипломат, как Громыко, а профессиональный полицейский, протеже Андропова, генерал Эдуард Шеварднадзе, который до того, как стать партийным боссом Грузии, 7 лет проработал ее министром внутренних дел. Одновременно он был введен в Политбюро, увеличив в нем количество “чекистов" до трех (вместе с Чебриковым и Алиевым). Это значит, что не только министерство иностранных дел, но и все другие правящие органы, включая Политбюро, структурно перестраиваются, приобретая все более полицейский оттенок.

Мы взяли эпиграфом к этой главе слова Троцкого о том, что правительства меняются, а полиция остается. Лучшей иллюстрацией к этому тезису является судьба французского министра полиции Жозефа Фуше, который последовательно служил Революции, Директории, Наполеону и Людовику XVIII. Тем более афоризм Троцкого применим к политической, тайной полиции, которая в периоды политических кризисов выполняет функции автопилота, но и во все другие времена, даже когда вынуждена временно отступить, сохраняет свой особый статус. Владимир Набоков, к примеру, полагал, что “русскую историю можно рассматривать с двух точек зрения: во-первых, как своеобразную эволюцию полиции — странно безличной и как бы даже отвлеченной силы, иногда работающей в пустоте, иногда беспомощной, а иногда превосходящей правительство в зверствах…" (Что касается второй точки зрения, то она к нашему разговору отношения не имеет).

Мир больше знает о деятельности КГБ за пределами Советского Союза, где он исполняет ту же рутинную работу шпионажа, диверсий, дезинформации и т. д., что и западные секретные службы. Естественно, за границей его роль ограничена, в то время как на родине бывает близка к абсолюту. Так случилось при Сталине, который сменяя формальных руководителей тайной полиции — Ягоду, Ежова, Берия, фактически все время возглавлял ее сам. Однако даже он — на словах, во всяком случае, — признавал приоритет ее власти над своей. Когда финский коммунист Отто Куусинен пришел к нему хлопотать за арестованного сына, великий вождь, вынув изо рта погасшую трубку, сказал:“Это ужасно, но что я могу с ними поделать? Они уже половину моих родственников пересажали, и я бессилен их спасти".

КГБ — это организация, в которой кремлевские вожди более чем нуждаются, ибо без нее их власть не просуществует и несколько дней, но одновременно они ее смертельно боятся, наравне с остальными 280 миллионами советских граждан. В период террора Сталин фактически сменил пост руководителя партии на пост руководителя тайной полиции и с помощью последней полностью уничтожил первую — так называемую “ленинскую гвардию" большевиков-революционеров. Андропов проделал обратный путь — от председателя КГБ до Генерального секретаря партии, но по сути он до конца своих дней остался главным чекистом империи: он был в том возрасте, когда уже поздно менять свои привычки и свою профессию, да и невыгодно — благодаря именно им он захватил верховную власть в стране. В последние, закатные годы Брежнева изменилась сама структура власти в СССР: Комитет Государственной Безопасности снова вышел из-под контроля партии, “верным щитом и мечом"[21], которой он был призван служить, и обратил свой меч против партийного аппарата, включая верхушку.

С приходом в Кремль Андропова распался прежний триумвират со-. ветской власти — с ее тремя главными секторами: партийным, государственным и полицейским. В прежних вариантах, очень достоверно описанных Джорджем Оруэллом в “1984“ и Артуром Кестлером в “Тьме в полдень", партия с помощью полиции образовывала и направляла аппарат тоталитарного государства. Андропов возглавил “бунт машины" — тайной полиции — против ее создателя: партии. Благодаря этому оба упомянутых романа, включая тот, который был антиутопией и претендовал на описание будущего (сейчас — уже прошлого: реальный 1984 год остался позади), устарели и больше не могут служить универсальной отмычкой к новому варианту советской империи.

Переворот Андропова обнажил полицейскую сущность советского государства, когда сама партия превратилась в формальный придаток КГБ. Весь ход русской истории вел к тому, потому что тайная полиция есть высший продукт политического развития страны. Скорее странно, что это не произошло раньше.

До революции естественному превращению тоталитарного государства в чисто полицейское мешал наследственный принцип монархии: шеф жандармов граф Бенкендорф не мог наследовать императору Николаю I, даже если бы пережил его. У императора был законный наследник сын Александр.

Что же касается осечек двух других полицейских заговорщиков — Берия и Шелепина, то они менее естественны, чем прямое попадание Андропова.

Когда он достиг власти, отстранив или устранив своих соперников и врагов, самые стойкие его апологеты утверждали, что он не кагэбеш-ник, а пришел в КГБ с партийной работы. А что такое профессиональный кагэбешник? Им надо родиться — младенец с погонами на голых плечах? Таким даже Берия не родился, он тоже пришел в тайную полицию после партийной работы на Кавказе. И потом неужели полтора десятилетия работы в КГБ — к тому же его шефом — недостаточны, чтобы стать профессионалом? Здесь следует также учесть и венгерский опыт Андропова — чем менее всего он был там занят во время восстания 1956 года, так это дипломатией.

В те несколько дней, когда советские солдаты покинули Будапешт перед его окончательным штурмом, советский посол Андропов один заменял собой всю Советскую Армию, о чем свидетельствует Хрущев в своих воспоминаниях. Андропов был в Венгрии не только дипломатом, но скорее резидентом. Причем справился со своими обязанностями настолько блестяще, что спустя десятилетие кремлевские вожди во главе с Брежневым сочли его венгерский опыт достаточным, чтобы поручить ему руководство Комитетом Государственной Безопасности. Одна из главных его функций — руководство и подготовка советского военного вторжения: в Венгрию, Чехословакию, Афганистан. Хотя в идеале КГБ предпочитает тайные и подрывные методы борьбы открытому военному вмешательству: на Ближнем Востоке или в Польше — все равно.

Можно сказать чуть иначе: КГБ подменяет собой правительство, партию, армию, министерство иностранных дел, действуя за кулисами империи более эффективно, чем это кажется наблюдателям со стороны. Несомненно, к примеру, что роль Чсбрикова в управлении империей во время правления Черненко была более существенной, чем роль самого Черненко, Горбачева или Громыко. Точно так же в последние годы жизни Брежнева власть принадлежала уже не ему, а Андропову. Мы еще подойдем к вопросу, у кого сейчас власти больше — у нынешнего генсека Михаила Горбачева или у КГБ. А пока что — немного теории и как она претворяется на практике.

Похоже, что в КГБ есть книга, которая стала своеобразным катехизисом этой организации, настольным чтением ее сотрудников — от простых агентов до шефов с Генеральскими погонами. Это не “Капитал" Карла Маркса, не “Моя борьба" Гитлера и не “Принц" Макиавелли. Книга эта написана значительно раньше, в 6–5 веке до нашей эры, называется “Искусство войны", и принадлежит перу полководца царства У и первому в мире военному теоретику Сунь-Цзы (Сунь У). В отличие от Клаузевица, который полагал войну продолжением политики иными средствами, древнекитайский теоретик учит средствам, которыми можно победить противника без войны. Вот наугад несколько мыслей из его книги:

— Тот искусен в военном деле, кто побеждает вражескую армию без боя.

— Победоносная армия одерживает победу до того, как вступит в бой.

— Самое важное в войне — атаковать стратегию врага.

— Я заставлю врага принимать мою силу за слабость, а слабость — за силу, стремясь в то же время его силу обратить в слабость.

А вот пример, как можно победить врага без боя.

Время от времени Советскому Союзу приходится пускать в ход армию, чтобы наводить порядок на окраинах своей империи — в 1956 году в Венгрии, в 1968 году в Чехословакии. Однако сепаратистские движения в зависимых от Кремля странах возникают чаще, чем он может применить против них военную силу. В конце 70-х годов такие движения мы видим в стране, верность которой своему имперскому патрону явно преувеличена: в Болгарии. Эти сепаратисткие и одновременно про-западнические тенденции возникли не снизу, а сверху, и были связаны с именем дочери руководителя Болгарии Тодора Живкова, выпускницы Оксфорда, Людмилы Живковой, которая была членом Политбюро и одним из влиятельных болгарских лидеров. Ближайший друг Тодора Живкова, премьер-министр Станко Тодоров стал на сторону Людмилы и поддержал ее независимый патриотический курс. С точки зрения Кремля, в Болгарии возникла тревожная, неустойчивая ситуация, которая следовало преодолеть, “не вступая в бой“. Что и было сделано Комитетом госбезопасности при помощи его агентов в Болгарии.

Станко Тодоров был неожиданно снят и заменен на посту премьера советской марионеткой Гришей Филипповым (он родился на Украине и закончил Московский университет).

Вскоре, в марте 1981 года, появилось сообщение о неожиданной гибели 38-летней Людмилы Живковой в результате автомобильной катастрофы. Никто в Болгарии не сомневался, что она была убита по приказу Москвы. Надолго исчез с политического горизонта и престарелый болгарский вождь, потрясенный событиями в собственной стране. Так болгарский кризис был пресечен в самом зародыше еще до того, как ото обнаружили за пределами Восточного блока.

Загадочная смерть Людмилы Живковой произошла всего за два месяца до покушения турецкого террориста, руководимого болгарскими агентами, на Папу Иоанна-Павла II и через два с половиной года после загадочных инцидентов с зонтиками. В результате их в Париже получил серьезное отравление болгарский политический эмигрант Владимир Костов, а 10 днями позже, в Лондоне, другой болгарский политический эмигрант Георгий Марков скончался после того, как у станции метро “Ватерлоо" неизвестный “невзначай" задел его наконечником своего зонтика. Узнав о смерти соотечественника, уже выздоравливающий Костов отправился на рентген и медицинское обследование. Выяснилось, что в наконечнике зонтика был вмонтирован миниатюрный платиновый шарик, величиной с булавочную головку, с сильно действующим ядом. Как показал химический анализ, это был рицин, извлекаемый из касторового масла; одной его унции достаточно, чтобы убить 90 тысяч человек. Эксперименты с рицином, по сведениям западных разведок, активно ведутся в Венгрии и Чехословакии. Еще одно свидетельство, что ни в чем Восточная Европа не достигла такой высокой степени интеграции — ни в экономике, ни даже в военном деле — как в скоординированной работе органов безопасности.

В том же году в Лондоне при загадочных обстоятельствах погиб еще один болгарский политический эмигрант Владимир Симеонов.

Когда один из корреспондентов обратился в Болгарское посольство в Лондоне с просьбой прокомментировать все эти странные истории, его отказались принять, лишь крикнули из-за решетки, что он начитался романов Агаты Кристи.

На самом деле, судя по признаниям бывших офицеров Державной Сигурности, перебежчиков Стевана Свирдлева и Джордана Мантарова, болгарская тайная полиция действует в ряде случаев не менее рискованно, чем герои Агаты Кристи, но в отличие от них в большинстве случаев — безнаказанно. За всеми перечисленными инцидентами угадывался один и тот же почерк Державной Сигурности. По словам погибшего от ее рук писателя Георгия Маркова, она — “не что иное, как мощная рука КГБ в нашей стране" (впрочем, и основана она была советскими оккупационными властями в 1944 году).

Именно на свой болгарский филиал и переложил КГБ частично ответственность за “мокрые дела". Хотя убийство Маркова и покушение на Костова проводились сю по собственному почину, они служили хорошим тренингом и для международных операций по заданию Советского Союза. Вот почему КГБ и смотрел сквозь пальцы, а может быть даже с интересом, как Державна Сигурност расправлялась с собственными диссидентами.

В Москве, несомненно, были любители репетиций в вассальных странах и республиках. Ведь, перед тем как совершить полицейский переворот в Кремле, Андропов с помощью своих кавказских ставленников генералов Гейдара Алиева и Эдуарда Шеварднадзе, сумел отрепетировать его в Азербайджане и Грузии. В Болгарии КГБ тоже было кому доверять: Державну Сигурность возглавлял Димитр Стоянов, который учился в Высшей партийной школе в Москве и работал на КГБ за границей.

Болгария была экспериментальной базой, а ее Державна Сигурность — послушным орудием Москвы, все равно где в Софии, в Бейруте или Риме.

Глава пятая ПРОИСХОЖДЕНИЕ КРЕМЛЕВСКИХ МАФИЙ, ИЛИ ПОЧЕМУ В КРЕМЛЕ НЕТ ЕВРЕЕВ, ЖЕНЩИН, МОСКВИЧЕЙ И ВОЕННЫХ

До военного переворота Войцеха Ярузельского КГБ имел в польском Политбюро своего человека — бывшего министра внутренних дел генерала Мичеслава Мочара, которому Польша обязана изгнанием из страны после студенческих беспорядков 1968 года последних, чудом вы-, живших после нацистской гекатомбы евреев (под надсмотром, а возможно, и руководством московских советников). Отсутствие в Польше представителей этой самой беспокойной породы человечества не смутило, однако, кремлевских схоластов, когда они объявили именно сионистов ответственными за рабочие волнения 80-х годов и возникновение “Солидарности", — чисто польского явления во всех отношениях; из 10 миллионов ее членов вряд ли набралось несколько десятков евреев. Тем не менее инспирированные Москвой (хотя и подписанные тесно связанной с Мочаром шовинистической группой “Грюнвальд"), в Польше появились антисемитские статьи, памфлеты, листовки и надписи на зданиях. Это было беспрецедентное в мировой истории явление антисемитизма без евреев, буквально предсказанное Сартром: “Если бы евреев не было, их бы выдумали антисемиты". Самое удивительное, однако, что после польского "18 Брюмера" генерала Ярузельского антисемитские атаки Москвы и польских “москвичей" вместо того чтобы прекратиться, усилились еще больше, хотя деятельность мнимосионисткой “Солидарности" была запрещена, а польских евреев можно было сосчитать по пальцам. Все упиралось в то, что среди “сосчитанных по пальцам" находились не только несколько советников “Солидарности", но и военный диктатор Польши, которого в Кремле считают чистокровным евреем (у нас есть сведения только о еврействе его матери).

Сам Ярузельский своим поведением подтверждает самые худшие подозрения Кремля именно в этом направлении. Он непримирим к любым проявлениям антисемитизма, его правительство отпустило средства на восстановление памятников еврейской культуры в Польше. В годовщину восстания Варшавского гетто польская армия отдала его погибшим участникам воинские почести. Ярузельский приблизил к себе нескольких евреев и удалил из руководства почти всех антисемитов — в том числе генерала Мочара, которого даже не включили в состав образованного после переворота довольно многочисленного правящего военного совета и вывели из состава Политбюро. Он, правда, остался главным партийным ревизором и однажды, действуя по заданию и рецепту КГБ, явился на заседание Политбюро и, вынув из портфеля папку, зачитал обвинение в коррупции самому генералу Ярузельскому: будто бы тот отхватил себе на улице Икара, дом № 5, на юге Варшавы, роскошную виллу стоимостью в 1 миллион 69 тысяч 52 злотых, а заплатил за нее всего 373 тысячи 52 злотых — стоимость небольшой квартиры. Обвинение вздорное, лишенное каких-либо оснований: Ярузельский занимает квартиру с двумя спальнями — несравненно более скромную, к примеру, чем та, в которой живет Лех Валенса. Генерал Мочар пошел ва-банк, потому что рассчитывал на обещанную Москвой помощь в свержении Войцеха Ярузельского. Ее, однако, не хватило даже на то, чтобы защитить собственного агента: это было последнее выступление Мочара, после которого этот махровый антисемит навсегда исчез из политической жизни Польши.

Интересны, однако, сами законы и аналогии кремлевского театра абсурда в поистине жгучей области антисемитизма: коли Пражская Весна была спровоцирована сионистами, — а в этом у советского руководства никогда не было никаких сомнений — то, значит, и за любым другим брожением в Восточной Европе должны находиться они же.

К 80-м годам сионисты стали в Москве универсальным козлом отпущения. Просмотр советской прессы за последние годы дает поразительные результаты — сионистами в ней названы: Збигнев Бжезинский, Джимми Картер, Рональд Рейган, Каспар Вайнбергер, Анвар £адат, Лев Троцкий и многие другие — вплоть до Адольфа Гитлера, которого сионисты “привели к власти" и “способствовали максимальному истреблению своих собратьев, чтобы впоследствии спекулировать на жертвах". Нонсенс? Во всяком случае, далеко не единственный.

Из газеты “Известия" и журнала “Новое время" можно узнать, что сионисты несут прямую ответственность за убийство Индиры Ганди и Насера, хотя премьер-министра Индии изрешетили сикхские террористы, а египетский президент умер собственной смертью. “Правда" поведала своим читателям о том, как израильские солдаты вспороли живот беременной арабской женщине — еще раньше этот же эпизод был приведен в профсоюзной газете “Труд" со ссылкой на израильскую “Хаа-рец“, которая ничего подобного никогда не сообщала.

Только за один 1984 год советская центральная и республиканская периодика опубликовала 2824 антисионистские статьи — в среднем по восемь статей в день. За это же время об Афганистане, странах Восточной Азии и Восточной Европы вместе взятых появлялось не больше одной статьи в день, а, скажем, об ирано-иракской войне — всего одна статья в два-три дня. При такой массированной атаке на собственный народ, не исключено, что Кремль прежде всего убедил самого себя и собственной пропаганде искренне поверил.

В отличие от фашистской Германии, где борьба с евреями шла напрямую и где не прибегала ни к каким уловкам либо словесному маскараду, в Советском Союзе антисемитизм официально никогда не признавался в том, что он антисемитизм, но в полном соответствии с изложенными Оруэллом в “1984“ правилами NEWSPEAK всегда прикрывался эвфемизмами. Сейчас он называется “борьбой с сионизмом", после войны это была “борьба с космополитами", а до войны — “борьба с троцкистами" (Мы опускаем еще один, активно входящий в советский пропагандистский обиход синоним — “борьба с масонами", которые отождествляются в СССР с евреями), — словно подтверждалось известное предсказание, что за Троцкого придется расплачиваться Бронштейнам (настоящая фамилия Троцкого).

“Вопрос о моем еврействе стал получать значение лишь с начала политической травли меня, — пишет сам Троцкий. — Антисемитизм поднимал голову одновременно с антитроцкизмом". Не только Бронштейнам пришлось впоследствии расплачиваться за Троцкого, но и сам Троцкий расплачивался за то, что он Бронштейн — за неосознанную им самим еврейскую ментальность, которая выразилась в его тяге к космополитизму и оказалась совершенно несовместимой с идеей русской имперской государственности, унаследованной многими большевиками от царей.

Жена помощника Троцкого Лидия Шатуновская в своих воспоминаниях “Жизнь в Кремле" пишет, что именно в этой несовместимости "лежат глубокие корни поражения Троцкого, того, что он был исторгнут русской революцией как чужеродное тело". Точнее только будет сказать, что не русская революция исторгла Троцкого, а сама революция, интернациональная и космополитическая по своим идеям, была исторгнута русской историей, русской традицией, русской империей как чужеродное тело. И само явление антисемитизма было одним из главных последствий полного перерождения коммунистических идей Маркса и Ленина, один из которых сам был евреем, а другой имел их в большом количестве в своем ближайшем окружении. Однако борьба с Троцким, на котором сосредоточилась вся патологическая, параноидальная ненависть Сталина, явилась одной из причин (и здесь Лидия Шатуновская совершенно права) “возрождения в СССР самого грубого, звериного антисемитизма “.

Впрочем, антисемитом Сталин стал значительно раньше, и скорее всего это была его реакция на непропорционально большое участие евреев в политической жизни России (отнюдь не только среди большевиков, но во всем предреволюционном спектре, за исключением крайне правых организаций, типа погромной “Черной сотни"). Кремлевский секретарь Сталина Борис Бажанов рассказывает о его грубо антисемитских высказываниях еще при жизни Ленина, а 1907 годом помечено его письмо, в котором будущий советский тиран называет меньшевиков “еврейской фракцией", а большевиков “истинно русской" и полушутя-полусерьезно предлагает: “Не мешало бы нам, большевикам, устроить в партии погром". В конце концов, этот погром во всесоюзном масштабе Сталин и устроил, хотя не только против меньшевиков и евреев, а против всей ленинской гвардии революционеров. Проживи Ленин еще несколько лет, вряд ли и он избежал бы сталинской расправы. (Если он ее избежал — есть версия отравления Ленина Сталиным, заслуживающая по крайней мере внимания, что и сделал один из авторов этой книги: см. роман Владимира Соловьева “Операция МАВЗОЛЕЙ")

Однако ни 20-е, ни даже 30-е годы никак нельзя назвать годами государственного антисемитизма: среди жертв Сталина было много евреев, но их было достаточно и среди его палачей. Устроенный им партийный “холокост" носил интернациональный характер. Только после войны антисемитизм становится главным направлением сталинской политики, и его кампания против безродных космополитов, борьба с сионистами, а под занавес сталинской эпохи так называемое “дело врачей", арестованных по обвинению в убийстве либо попытке убийства кремлевских вождей по заданию международного сионистского центра, привели бы в конце концов к “окончательному решению" еврейского вопроса в России, если бы в самый разгар его приготовлений Сталин не умер.

Однако тирана с антисемитской паранойей ожидали удары с той стороны, с которой он их менее всего мог ждать. Сначала его сын от первого брака, Яков, женился на еврейке. Когда Яков попал в немецкий плен, Сталин приказал ее арестовать. Но Яков был нелюбимым сыном — в отличие от любимой Светланы. И для Сталина было настоящим ударом, когда агенты донесли ему о ее романе с киносценаристом Алексеем Каплером. Каплер был арестован, а Сталин, влепив Светлане пощечину, сказал ей: “Уж не могла себе русского найти“. Вскоре Светлана вышла замуж — ее мужем опять-таки оказался еврей, отца которого Сталин посадил в тюрьму, а о нем самом сказал: “Тебе его подбросили сионисты".

Сталин оставил следующим поколениям кремлевских лидеров богатое антисемитское наследство, и никак нельзя сказать, что это наследство было ими отвергнуто. Напротив, особенно в последние годы, им широко и беззастенчиво пользуются: как на практическом уровне, так и в теоретическом плане — вплоть до оправдания в советской прессе дореволюционных еврейских погромов, а как далеко от их оправдания до их возобновления?

Нас, однако, сейчас больше интересуют не угрожающие размеры государственного антисемитизма в СССР, но, скорее, те причудливые формы, которые он принимает внутри Кремля.

К примеру, как там называют евреев? Евреями? Жидами? Сионистами? В том-то и дело, что Кремль в своих внутренних коммуникациях не пользуется ни их настоящим именем, ни оскорбительной кличкой, ни псевдонимом-эвфемизмом. Как нам рассказывал человек, вхожий в Кремль, сам бывший “наш человек в Триполи", а сейчас преподаватель международной школы разведчиков при КГБ, евреев в ЦК КПСС, в КГБ, в Министерстве иностранных дел зовут отчужденно и застенчиво — “они", подчеркивая тем самым “их“ чужеродство и дистанцию между “н и м и“ и “н а м и“. Вот несколько реплик, услышанных нашим знакомым там и нами с его слов записанных (сам он рассказывал о них как о чем-то забавно-абсурдном).

“Опять “о н и“ там что-то затевают в Белом Доме за спиной президента".

“Если бы не “о н и“, мы бы с Америкой легко договорились, но “о н и“ мешают, и это часть “и х“ общего заговора".

Конечно, никто из следующих советских вождей такой патологической ненависти к евреям, как Сталин, не выказал. При Хрущеве уровень официального антисемитизма в стране резко снизился, хотя он лично не был от него полностью свободен, но волю своим предрассудкам не давал. Брежнев стыдился, избегал и третировал родственников своей жены Виктории Петровны (Петр — русификация еврейского имени Пинхус, как на самом деле звали тестя Брежнева) и даже поставил условием, чтобы они не переступали порога его квартиры на Кутузовском проспекте. Вряд ли это, однако, можно объяснить его личным антисемитизмом — скорее, его страхом перед соперниками в Политбюро. И в самом деле, впоследствии, когда борьба в Кремле вступила в решающую стадию, агенты Андропова широко распространяли сведения о ее еврейском происхождении и ее влиянием на мужа объясняли разрешение еврейской эмиграции в период детанта, его самого в полуподпольных листовках называли “сионистом № 1“, а возглавляемое им Политбюро “еврейским притоном". Для Андропова в борьбе за власть все средства были хороши — в том числе, антисемитизм, но он был слишком циничен, чтобы быть зоологическим антисемитом.

Горбачев, который родился спустя 13 лет после революции и для которого советский “Newspeak" является его родным и (единственным) языком, именно в подходе к еврейскому вопросу достиг в этом языке виртуозности, неведомой ни одному из его предшественников.

Отвечая на вопросы французских журналистов, он не моргнув глазом, так описал “еврейский вопрос" в СССР:

“Я был бы рад услышать, что есть хоть одна страна в мире, где евреи пользовались бы такими политическими правами, как в нашей стране. Еврейское население, которое составляет 0,69 % от населения всей страны, представлено в ее политической и культурной жизни, по крайней мере, от 10 до 20 процентов. Большинство из них — хорошо известные руководители нашей страны", — так, во всяком случае, звучат слова Горбачева в обратном переводе с французского.

На фоне этого потока лжи резко выделяется знание Горбачевым с точностью до одной сотой цифры “0,69 %“. Новый советский лидер не случайно ее запомнил — согласно достоверным источникам, эта цифра часто фигурирует в кремлевских дискуссиях в качестве аргумента против непропорционального представительства евреев в культурной и научной (но отнюдь не в политической!) жизни страны.

Известный философ Георгий Федотов писал: “Если какая-либо нация хочет насильственно оборвать все связи, которые соединяют ее с человечеством, она прежде всего находит евреев и мстит им".

Было бы несправедливо сказать это о русской нации в целом, но самое время — о той “нации", которая из Кремля правит империей: она рвет свои связи с человечеством с какой-то неудержимой страстью, относясь к евреям все с увеличивающейся подозрительностью. Неудивительно поэтому, что в Кремле — в Политбюро, в Секретариате, в аппарате ЦК нет евреев. Куда более удивительно, что в Политбюро нет и женщин и слабый пол подвергается Кремлем не меньшей дискриминации, чем представители ненадежной нации.

Когда первомайская демонстрация, размахивая флагами и транспарантами, проходит “радостным шагом" (как любят писать в советских газетах) по Красной площади, с трибуны мавзолея благосклонно приветствуют ее члены Политбюро, военные и гражданские представители власти — сугубо мужской конклав, где женщина — исключение. Когда раз в четыре года советские люди, раскрывая “Правду", упираются в целый разворот фотографий членов Совета Министров СССР, среди 117 лиц они обычно не встречают ни одного женского. Единственная женщина в Секретариате занята номинальными профсоюзами, и нет ни одной среди 181 партийных руководителей республик и крупных провинций, равных по своей величине целым европейским государствам. Среди полутораста советских послов за границей нет ни одной женщины, и в Институт международных отношений им вход заказан почти как евреям. Персональное кремлевское кладбище на Красной площади, где покоятся члены советского правительства и американский коммунист Джон Рид — сугубо мужское ритуальное захоронение. Под звуки артиллерийской пальбы и траурных маршей в погребальную часть кремлевской стены не была вложена ни одна урна с прахом женщины — советского государственного деятеля. Исключение составляют немногие — среди них жена Ленина Надежда Крупская и немецкая коммунистка Клара Цеткин.

Одним словом, советские женщины, которые официально считаются самыми эмансипированными в мире, никак не участвуют в политическом руководстве страной, представительствуя только в советском парламенте, который на деле является потемкинским фасадом власти и никогда важных решений не принимает. Эта дискриминация власти по полу не столько несправедлива, сколько по сути парадоксальна, если принять во внимание, что женщины в Советском Союзе составляют более половины всей рабочей силы страны (не говоря уже о том, что на женщин приходится 55 % населения и 63 % имеющих высшее образование). Мало того, несмотря на резкое увеличение женщин членов партии за последнее десятилетие (сейчас одна треть всех членов партии — женщины), их число в Центральном Комитете партии, наоборот, заметно уменьшилось. Советские пропагандисты часто с гордостью указывают, что в Советском Союзе раньше, чем в других странах, было провозглашено истинное равноправие женщины с мужчиной, однако до сих пор негласно, но твердо признается мужское превосходство в управлении страной. Как заметил с неудовольствием Хрущев", так получается, что мужчины у нас все руководят, в то время как женщины работают".

Именно Хрущев и решил прервать мужское единоначалие на Кремлевском Олимпе и ввести в Политбюро единственную за все годы советской власти женщину. Екатерина Фурцсва была верным сторонником Хрущева, активно поддержала его в момент кризиса 1957 года, когда ему грозило снятие с поста Первого секретаря ЦК и даже арест. Ее партийная биография была безупречна с советской точки зрения: ткачиха, затем партийный и государственный работник с постепенным продвижением из провинции в Москву. Ее постоянная хмурость и недовольство ничем не отличались от привычных лицевых характеристик других членов Политбюро, однако именно ей пришлось столкнуться с очевидной враждебностью как со стороны коллег по Политбюро, которые явно тяготились присутствием женщины в их натурально мужской среде, так и со стороны исключительно мужского по составу секретариата ЦК. Фур-цева участвовала не во всех заседаниях Политбюро и никогда не обладала ни реальной властью, ни заметным политическим влиянием.

Постепенная потеря ею благосклонности в Кремле сопровождалась полуофициальной волной критики по поводу ее профессиональной некомпетентности, женских причуд, подверженности настроениям, ее стяжательских инстинктов и пристрастия к роскошной жизни. По крайней мере половина этих обвинений была несправедлива и могла быть с равным основанием адресована остальным членам Политбюро. Просто сугубо мужское элитарное руководство выталкивало этот чужеродный элемент — женщину — из своих рядов. И этот инстинктивно агрессивный импульс, приведший в конце концов к тому, что Фурцева без видимых причин, на четвертый год своего пребывания в Политбюро была выведена из него, получил единодушную поддержку плебса с глубоко укорененным в нем мужским шовинизмом. Так что, по известным насмешливым поговоркам, женщина как бы изымалась из деловой, ответственной сферы: "Это — дело, а это — баба", “Курица не птица, а баба не человек" или “Я думал, идут двое, ан мужик с бабой". В соответствии с этой “народной концепцией" Фурцева получила повышенную, по сравнению с другими членами Политбюро порцию скабрезных народных шуток и сальных анекдотов, которые нисколько не иссякли и после того, как выведенная из Политбюро и Секретариата, она стала министром культуры — вплоть до ее самоубийства в 1974 году, после очередного выговора Брежнева.

Дело в том, что хотя и редко пониженная внутри партийной иерархии (так что некоторые иностранные обозреватели считали, что она “почти навсегда исчезла со сцены"), Фурцева, став министром культуры, опять ненароком вторглась еще в одну, исключительно мужскую элитную зону — женщин-министров в Советском Союзе негласно не полагалось. Ее служба в Министерстве культуры сопровождалась непрерывным потоком скандалов, сплетен, “пикантных" анекдотов, усиленно эксплуатировавших все ту же любимую сексуальную тему, даже когда Фурцевой уже перевалило за шестьдесят.

Таким образом, хрущевский эксперимент по внедрению в сугубо мужскую область высшего руководства женского элемента окончился полным фиаско как впрочем, и большинство его смелых начинаний. С тех пор — как и до того — вход в Политбюро женщинам строго-настрого запрещен.

В те же хрущевские, славные реформами времена, когда Екатерина Фурцева была экспериментально и ненадолго введена в Политбюро, другая женщина — первая в мире — космонавт номер шесть Валентина Терешкова очутилась в космосе. Сейчас, однако, легче запустить женщину в космос, чем ввести ее в Политбюро. Это бы поставило в неловкое положение остальных его членов, нарушило бы традиции и нравы этого единственного в СССР элитарного мужского клуба, где можно выругаться матом и стукнуть по столу кулаком, где на затянувшихся заседаниях пили (до Горбачева) “Столичную" и славный армянский коньяк и курили так, что комнату застилала дымовая завеса, где простительно громко рыгнуть и обмениваться при встрече смачными анекдотами — не политическими, а именно скабрезными, по разряду “солдатского" юмора, где есть шутливый обычай расспрашивать, как далеко зашел геморрой — классическая болезнь государственных людей…

На очередном заседании Политбюро, которые при реформаторе Хрущеве носили часто бурный характер, Хрущев метнул в гневе мраморное пресс-папье через стол в голову члена Политбюро Фрола Козлова, который считался официальным наследником Хрущева — за то, что Козлов, курируя органы госбезопасности, “проморгал" Олега Пеньковского, кагебешника высокого чина, который передавал на Запад секретную информацию прямо из своего служебного автомобиля, разъезжая по центральным улицам Москвы. Хрущев промахнулся — пресс-папье просвистело у виска Козлова. Но на следующий день у него случился инфаркт, от которого он вскоре умер.

В брежневском Политбюро был обычай состязаться с Генеральным секретарем в силе рук. Естественно, не было члена Политбюро, победившего бы Брежнева, который одолел заодно и американского президента Никсона прямо в его самолете, летя из Вашингтона в Калифорнию во время встречи 1973 года. Так до сих пор и неизвестно, действительно ли Брежнев был самым сильным человеком в Политбюро, или все ему поддавались.

В андроповском Политбюро, при отсутствии реального Андропова, всегда стоял во главе стола его пустой стул — символ его грозного присутствия, невольно приглушая разговоры и прения остальных здоровых членов Политбюро. На этот стул иногда опускался запыхавшийся громоздкий Виктор Чебриков, передавая инструкции и директивы от Андропова, — он исполнял роль неуклюжего Гермеса между больным генсеком и Кремлем.

Черненковское Политбюро, при отсутствии как больного Черненко, так и его символического стула, сотрясалось от подземных толчков непрерывного антагонизма и соперничества двух законных наследников Кремля — Романова и Горбачева.

В любой из перечисленных модификаций заседаний Политбюро присутствие слабого пола было бы явно неуместным.

Члены Политбюро доставляются в Кремль и на загородные дачи на правительственных блиндированных лимузинах ЗИЛ с радиотелефонами, с зеленоватыми пуленепробиваемыми стеклами, окруженные — спереди кагебешной “Чайкой", сзади — другой машиной охраны. Удлиненные, чернолаковые машины, сделанные ручным способом для элиты в 20 человек, мчатся, как стрелы, по опять же элитной серединной полосе шоссе, и прохожие дивятся на этот воистину “царский проезд", и, конечно, женское лицо, выглядывающее из правительственного ЗИЛа, просто было бы некстати в этом мире парадной, ритуально мужской представительности.

Они настолько изолированы от населения, что Громыко, по словам его дочери, “за последние четверть века ни разу не ступал по улицам Москвы" и видит страну только из окна своего автомобиля; Брежнев начисто забывает, входя в кафе, о существовании денежной системы, а Горбачев всерьез надеется подбить изверившийся во всем советский народ на трудовой идеализм и производственные подвиги 30-х годов. Связанные общей порукой власти члены Политбюро склонны не только на службе, но и на досуге крепить свой тесный мужской союз. В 85 милях к северо-востоку от Москвы расположены обширные — в 130 кв. миль — охотничьи угодья — Завидово, личная собственность Политбюро, вместе с лесничими в зеленой униформе, егерями, псарнями и псарями, разнообразным охотничьим снаряженьем на много человек и целой армией охранников.

Расположенные в сердцевине прекрасного дикого леса, стоят комфортабельные охотничьи дачи для членов Политбюро и затейливая двухэтажная вилла, типа швейцарского шале, принадлежащая Генеральному секретарю, — с огромным бассейном, залом для гимнастики и личным кинотеатром. Сюда, на недозволенной простым советским смертным скорости в 90 и более миль неслись правительственные ЗИЛы с членами Политбюро, которым не терпелось удовлетворить в Завидово, без семьи, без жен, без помех свои охотничьи страсти, которые, по непонятной причине, одолевали равно всю советскую элиту — от Ленина, Троцкого, Бухарина, Ворошилова и Берия до Хрущева, Громыко, Брежнева, Черненко и Горбачева. Андропов — единственный был свободен от нее — скорее всего, по близорукости и общей неспортивности.

При Брежневе даже заседания Политбюро иногда переносились в Завидово, где можно было после работы поохотиться на дикого зверя, причем охотились по-царски — с конными псарями и борзыми, устраивающими облаву на зверя, с загонщиками, цепью окружающими зверя, выгоняющими его прямо “подвыстрел" возбужденного ожиданием и звуками близкой травли члена Политбюро, одетого в специальный охотничий костюм. А вечером — общий сбор в резиденции Генерального секретаря, в приемном зале на первом этаже, где много удобных низких кресел, огромный ковер, низкий столик, уставленный отборной закуской и водкой в серебряных чарках и уютно потрескивает камин, где так отрадно после напряженного дня поделиться воспоминаниями о прошлых и нынешних охотничьих подвигах, а перед сном посмотреть очередной вестерн в брежневском частном кинотеатре.

Охотились высшие чины правительства не только в Завидово, этой “райской зоне", как называли ее жители окрестных деревень — неодолимая охотничья страсть гнала их с места на место по богатейшим природным питомникам Советского Союза. Они стреляли самую разную птицу и зверя — глухарей, лысух, зайцев, лис, лосей, кабанов, медведей и особенно часто диких уток — любимое занятие Ленина и Горбачева, которому последний рьяно предавался у себя в Ставропольском крае на Манычских озерах. Порой устраивались специальные охотничьи состязания между заядлыми стрелками из Кремля — кто больше убьет дичи, как это было в подмосковном имении Усово при Хрущеве. В поисках разнообразного утоления этих охотничьих страстей, обитатели Кремлевского Олимпа не удовлетворялись общим охотничьим заповедником или общественными лесами, горами и озерами, но строили свои собственные охотничьи полигоны. Член хрущевско-брежневского Политбюро Дмитрий Полянский велел огородить под Калугой, к юго-востоку от Москвы, огромный кус государственного леса, который таким путем переходил в его частное владение. Туда были пущены лисы, олени, медведи, и вместе с ближайшими коллегами по партии Полянский устраивал у себя в имении азартные соревнования в стрельбе по зверю.

Невольно задумываешься, наблюдая эту тотальную охотничью страсть у большинства членов советского правительства, какую роль во внутренней и внешней политике страны, руководимой заядлыми охотниками, играет это азартное, кровожадное занятие? Безусловно, оно является отдушиной политического экстремизма, честолюбия, реваншистских страстей и грубой мужской силы, которые им было бы опасно — ввиду тесной рабочей спайки и взаимной бдительной слежки друг за другом — проявить открыто, на манер буржуазного парламентаризма.

И, конечно, на этом фоне густых лесов, заливных лугов и топких болот, под непрерывный лай борзых, хрипение загнанного зверя, грохот выстрелов, когда охотничий азарт кремлевских партийных и военных лидеров достигает апогея, — на этом фоне представить себе женщину, этакую партийную амазонку, причудливо вкрапленную в этот брутально-мужской клуб, — невозможно.

Однако при приеме в Кремль, в Политбюро и Секретариат ЦК, в эту святую святых советской власти, на пути возможного кандидата встает не только цоловая и национальная дискриминация, но и более специфическая и уклончивая — дискриминация москвичей.

В самом деле, в Политбюро нет ни одного москвича — человека родившегося в столице, либо по крайней мере начавшего здесь свою политическую карьеру. Естественно, это относится и ко всем руководителям Советского Союза: Ленин был с Волги, Сталин из Грузии, Хрущев и Брежнев — с Украины, Черненко из Сибири, Андропов и Горбачев — с провинциального юга России. Кремль, находящийся в самом центре Москвы, по столичным стандартам — нестерпимо провинциален: советская правительственная элита в основном состоит из людей, выросших, получивших образование, сделавших партийную карьеру “далеко-далеко от Москвы", как поется в известной песне. По подсчетам Джерри Хау из Брукингс Института под Вашингтоном, к 1980 году из 16 высших чиновников Центрального Комитета и Совета министров, рожденных после 1925 года, только один родился в Москве, и еще один в одном из десяти крупных советских городов, двое других в средних городках, каких в СССР больше сотни, четверо в совсем маленьких, районного значения, а остальные восемь — в деревнях.

Неприятие в этот мужской и почти однонациональный элитарный клуб также и москвичей объясняется страхом кремлевских руководителей перец людьми со связями в столице, которые обладают здесь достаточной базой для заговоров и переворотов. Предпочтение оказывается провинциалам-нуворишам, которые не успевают обзавестись в столице влиятельными знакомыми из разных сфер центральной власти — от партийной до военной и кагебешной, и полностью зависят от вождя-благодетеля.

Генсек, едва он становится генсеком, будь это Сталин, Хрущев, Брежнев, Андропов, Горбачев — начинает подстраховывать себя от возможного заговора или переворота, в результате которого он сам только что пришел к власти. Он укрепляет свою единоначальную власть путем окружения себя плотным кольцом “своих людей", собственных выдвиженцев, которым он доверяет и которые находятся в полной зависимости от него.

Так создаются кремлевские мафии: кавказская при Сталине, украинская при Хрущеве, географически еще более локальная — днепропетровская при Брежневе.

Хрущев начал строить свою личную политическую базу с 1958 года, сразу же после попытки его свержения большинством Президиума ЦК (как тогда называлось Политбюро). Характерно, что в главные центры власти по всей стране, контролирующие партийный аппарат, КГБ и армию, он посадил “своих украинцев" — людей, начавших свою карьеру на Украине при Хрущеве — тогдашнем тамошнем Первом секретаре. Эти люди, ближайшие его сотрудники, которые были лично ему обязаны своим политическим взлетом, составили фундамент его власти. В Москве это преобладание украинцев в среде высших партийных аппаратчиков называли “украинским засилием".

Любопытен факт, что Хрущев пробыл на ответственной партийной работе на Украине почти столько же времени, сколько на важнейших партийных постах в Москве (включая пост партийного босса столицы), где у него тоже набралась “своя группа" верных людей, однако он предпочел заполнить ключевые посты именно “украинцами" — людьми, не имеющими столичных связей.

Однако в случае с Брежневым это локальное предпочтение генсека привело к курьезному географическому сужению “отбора кадров", к своеобразной днепропетровской аномалии в Кремле. Памятуя собственное предательство Хрущева, Брежнев решил вербовать “своих людей" по признаку максимальной верности, преданности и надежности. В отличие от хрущевского band-wagon, составленного из его ближайших сотрудников по партийной работе брежневская группа самых влиятельных людей в Советском Союзе, состояла в основном из друзей его детства, отрочества и юности, из его бывших одноклассников и сокурсников, из его близких и дальних родственников — с большинством из них он познакомился и сблизился в Днепропетровске.

Укрепив свою власть с помощью вездесущей днепропетровской команды, забив все ходы и лазы для возможного подкопа, Брежнев мог вполне “царствовать, лежа на боку“, рассчитывая “на то, что скрашивает нашу старость — на преданность, любовь и круг друзей, как говорит Макбет у Шекспира, — и это, пока его собственный верховный охранник, шеф КГБ Юрий Андропов не начал расшатывать — и весьма успешно — всю эту нехитрую, хотя и массивную систему оборонительных укреплений вокруг брежневского трона. Андропов действовал с помощью универсального оружия для устранения своих политических противников, а именно: обвинял их в коррупции. К этому обвинению была чувствительна вся днепропетровская мафия во главе с ее вождем Брежневым.

Андропов, как только оказался на вершине Кремля и стал консолидировать свою власть, действовал иначе, чем Брежнев, и провел в Политбюро только одного своего земляка — Горбачева: он подбирал свою мафию скорее по профессиональному признаку — из бывших агентов КГБ либо тех партийцев и военных, которые были тесно с КГБ связаны. И хотя Андропов до того, как стал Генеральным секретарем, проработал в Москве на разных ответственных постах около 25-ти лет, он не ввел ни в Политбюро, ни в его кандидатскую группу, ни в Секретариат ни одного москвича. По сравнению с брежневским, кремлевский антураж при Андропове резко изменился: киевлянин Федорчук, бакинец Алиев, сибиряк Лигачев, ленинградец Романов, ставрополец Горбачев — все они были людьми пришлыми, со стороны, не затронутые московской коррупцией, не пустившие еще в столице корней и не имеющие в ней связей, политически одинокие и полностью зависящие от своего покровителя — верный залог тот, что они не вступят в заговор против него. Искусный интриган и заговорщик, умирающий Андропов делал все, чтобы предотвратить то, что по его милости случилось с Брежневым. Естественно, когда Горбачеву, уже Генеральному секретарю, пришлось в срочном порядке “уплотнять" сильно поредевшее — из-за смерти геронтократов — Политбюро, он не стал нарушать давнишнее вето на москвичей, и среди четырех его новых членов снова не оказалось ни одного москвича.

Если отсутствие в Политбюро евреев закономерно, женщин — понятно, а москвичей — объяснимо, то отсутствие профессиональных военных должно казаться стороннему наблюдателю невероятным и загадочным. (В самом Центральном Комитете, среди 470 его членов и кандидатов всего пять процентов военных). Особенно загадочным это выглядит в свете постоянно муссируемых на Западе и усиливающихся в периоды международных кризисов разговоров об усилении роли военных в советском руководстве. Когда в 1979 году был захвачен Афганистан, в 1983 — сбит корейский пассажирский самолет, а спустя еще полтора года, уже при Горбачеве, застрелен советским часовым в Восточной Германии американский офицер Артур Никольсон, во всех этих случаях сразу же возникла спасительная версия о действующих наперекор Кремлю военных и об оттеснении армией партийного руководства. Даже когда Кремль был захвачен бывшим шефом КГБ Юрием Андроповым, мгновенно возникла гипотеза о его долголетнем союзе с министром обороны Устиновым — так полицейский переворот камуфлировался под более очевидный военный.

Независимо от того, кто и с какой целью эти слухи распространяет, это скорее западная модель, чем русская. Причем “западная" в более широком, политическом, а не узко географическом смысле, потому что включает в себя не только такие исторические примеры, как Восемнадцатое Брюмера генерала Бонапарта, но и современные “восемнадцатые брюмеры" в Греции, Чили, Пакистане, Аргентине, Турции, Польше или Судане, где армия обладает политической силой — в отличие от Советского Союза, где эта сила у нее отнята тайной полицией. (Следует помнить, что агентурой КГБ армия прослоена сверху до низа). Неудивительно, что за все 68 лет советской истории не было сделано ни одной попытки совершить военный переворот: ни маршалом Жуковым, хотя он и был снят Хрущевым за “бонапартизм"; ни маршалом Тухачевским, хотя он и был расстрелян как заговорщик в период “великого террора" по ложному обвинению; ни даже Львом Троцким, создателем и любимцем Красной армии — когда Сталин начал оттеснять его от руководства страной сразу же после смерти Ленина. Зато полицейский переворот в России произведен был, и произвел его Андропов. Причем это был первый удачный переворот, а надо считать также и неудачные, которые сорвались по чистой случайности — Лаврентия Берии и Александра Шелепина: один окончился расстрелом, а другой политической опалой путчиста.

На протяжении всей советской истории Кремль держит своих маршалов и генералов на почтительном расстоянии от центра власти. При этом любая попытка военных сократить эту дистанцию пресекается в корне и карается со всей суровостью применяемых в этот момент в стране репрессий: убийством — при Сталине и опалой — при его наследниках. Карается, даже если эта попытка является плодом воображения кремлевских лидеров.

Вот, например, судьба Михаила Фрунзе, который пробыл на посту председателя военно-революционного совета и народного комиссара по военным и морским делам всего десять месяцев — с января по ноябрь 1925 года. Само его назначение на два этих высших военных поста произошло в результате борьбы Сталина с Троцким: Фрунзе заменил Троцкого на посту руководителя Красной армии.

Будучи талантливым военачальником, Фрунзе провел в армии чистку, упразднив институт партийных надсмотрщиков — политических комиссаров (который был восстановлен Сталиным летом 1937 года), разогнав партизанские банды времен гражданской войны и сделав главный упор на бывших офицеров царской армии и молодых новобранцев. Создавая профессиональную армию, Фрунзе вывел ее из-под контроля Кремля, а так как тогда еще не дошло до открытого политического террора, то насмерть испуганный Сталин вынужден был обратиться к тайному.

В октябре 1925 года, после того как Фрунзе вполне оправился от перенесенного им приступа язвы желудка, Сталин неожиданно проявил чрезвычайную заботу о его здоровье и настоял, чтобы он лег на операцию, а ее проведение поручил своему помощнику по “мокрым делам“ Григорию Каннеру и кремлевскому врачу Погосянцу. Здоровый Фрунзе умирает прямо на операционном столе, его жена, убежденная в том, что его там зарезали, кончает с собой, а писатель Борис Пильняк по свежим следам убийства пишет о нем “Повесть непогашенной луны“, которую на следующий год по недосмотру печатает “Новый мир“. Журнал подвергается за эту публикацию разносной критике, хотя ни Сталин, ни Фрунзе в повести по именам не названы, а в 1937 году доходит очередь и до ее автора: его арестовывают и расстреливают. В том же году был казнен и человек, который достоверно сообщил этот сюжет писателю — маршал Михаил Тухачевский, а с ним вместе семь других советских военачальников.

Год спустя были расстреляны, за редкими исключениями, и остальные советские полководцы. В этой гигантской мясорубке было уничтожено 30 тысяч офицеров Красной армии, в том числе: все 15 армейских командиров, 60 из 67 дивизионных командиров, 3 из 5 первых советских маршалов, 14 из 16 генералов армии и все 10 адмиралов советского флота. Так перед самой войной была обезглавлена Красная армия, что явилось одной из главных причин ее молниеносного и трагического разгрома немцами в первые месяцы войны. Страх перед собственными военными у Сталина был сильнее страха перед Гитлером.

Судьба оставшихся в живых полководцев была также незавидной. Дивизионный командир Красной армии Константин Рокоссовский — во время войны маршал и герой, а после войны официально министр обороны, а фактически военный губернатор Польши — прошел сквозь весь ад советских тюрем. Во время пыток ему выбили девять зубов, сломали три ребра, отбили молотком пальцы ног. Он был приговорен к смертной казни, брошен в камеру смертников и его дважды водили на расстрел. Один раз, ночью, он был с другими приговоренными привезен в лес, поставлен на краю вырытой могилы и взвод солдат по команде выпалил из своих ружей. Стоявшие справа и слева от Рокоссовского генералы замертво упали в яму. По самому Рокоссовскому был дан холостой залп.

А маршал Жуков попадал в опалу дважды. Первый раз — при Сталине, сразу же после победы над немцами, в которой он сыграл ведущую роль. Второй раз — при Хрущеве, в октябре 1957 года, спустя шесть месяцев после того, как именно Жуков внезапным силовым приемом предотвратил падение Хрущева, когда оно казалось уже неизбежным: большинство членов Политбюро во главе со сталинистом Молотовым выступило против антисталиниста Хрущева. Это был один из редчайших случаев, когда армия сыграла политическую роль в кремлевской жизни. И это был последний такой случай: использовав маршала Жукова в критический момент своей карьеры, Хрущев поспешил от него избавиться, ибо усилив свое политическое влияние, соратник превращался в опасного конкурента.

Сняв маршала Жукова с поста министра обороны и изгнав его из Политбюро, предусмотрительный Хрущев, а после него Брежнев так и не ввели в Политбюро следующего министра обороны маршала Малиновского, хотя он пробыл на этом посту целых десять лет (1957–1967).

Почти столько же был военным министром и маршал Гречко, но членом Политбюро стал только в 70-летнем возрасте, за несколько лет до смерти, когда в Кремле уже было известно о том, что он смертельно болен. После его смерти в 1976 году, Кремль пошел и на вовсе необычный шаг и назначил министром обороны сугубо гражданского человека — Дмитрия Устинова. Для придания ему военного авторитета, Устинову сразу же было присвоено звание маршала, хотя это присвоение носило откровенно почетный, формальный характер и никак не изменило гражданской сущности нового министра обороны.

В том же году маршалом стал и Брежнев, а спустя еще год он был объявлен Председателем Совета Обороны и Верховным Главнокомандующим. Разъясняя эту странную сосредоточенность власти в руках одного человека, начальник политуправления армии и флота Алексей Епишев на специальной военно-теоретической конференции в 1977 году сослался, с одной стороны, на “творческое развитие ленинского принципа единства политического и военного руководства", а с другой — на опыт времен второй мировой войны, когда Сталин был одновременно военным, партийным и государственным руководителем страны. Существенная разница заключалась, однако, в том, что на этот раз военным руководителем страны объявлялся цивильный человек в мирное время.

Та же история повторилась и со следующими кремлевскими вождями — Андроповым, Черненко и Горбачевым, которые объявлялись Председателями Совета обороны и верховными главнокомандующими почти автоматически, сразу же после занятия ими высших партийных и государственных должностей. Однако уже сама эта практика назначения гражданских руководителей — к тому же, таких физически немощных, как Брежнев, Андропов и Черненко, — на высший в стране военный пост была настолько странной, что ее каждый раз приходилось заново обосновывать — все реже ссылками на ленинские принципы, все чаще на опыт Сталина. Но иначе, чем страхом Кремля перед армией, объяснить отсутствие военных в Политбюро и присутствие гражданских на высших военных постах — нечем. Кремлевские партократы испытывают перед военными традиционный страх, а руководители тайной полиции воспринимают их в качестве опасных конкурентов.

К этому следует добавить, что после снятия маршала Жукова Кремль предусмотрительно удалил армейские контингенты из Москвы — в столице находятся только войска госбезопасности и милиции. Вот еще одна причина, почему армия не способна играть большой роли в кремлевской борьбе за власть — любой с ее стороны вызов означал бы войну с полицейскими войсками, а на это вряд ли кто из высшего военного командования когда-нибудь решится. Армия смирилась с установленной Кремлем субординацией, в которой она сама занимает подчиненное положение.

Это не значит, однако, что полностью исключены попытки нарушения установленного статус-кво со стороны отдельных амбициозных военных, если их поддержит кто-то в Кремле и если этому будет способствовать сложившаяся там политическая ситуация.

Такая благоприятная ситуация возникла в период децентрализации власти при Черненко, когда обязанности старого и больного Устинова на посту министра обороны фактически исполнял честолюбивый и решительный начальник генштаба маршал Николай Огарков.

Что касается обязанностей политического импотента Черненко, то их поделили тогда между собой Михаил Горбачев и Григорий Романов, два секретаря ЦК в Политбюро.

После их схватки за власть у гроба Андропова, в кремлевской борьбе на несколько весенне-летних месяцев 1984 года установилось как бы некоторое затишье, и Горбачев, не любитель углов и конфликтов, пытался заключить с Романовым перемирие, modus vivendi, что выражалось даже внешне: он демонстративно заговаривал с ним на разного рода церемониях, встречал и провожал его на Шереметьевском аэродроме во время его поездок за границу, всячески пытаясь снять напряжение, хотя и не собираясь отступать.

В решающую стадию эта борьба вступила осенью 1984 года. Пока взгляды многочисленных зрителей были устремлены на кремлевскую сцену, где после двухмесячного отсутствия, с трудом, с помощью врачей и ассистентов, совершал свои последние церемониальные выходы смертельно больной Черненко, главное действие кремлевского спектакля, как обычно, происходило за кулисами. А необычным на этот раз было то, что чуть ли не впервые в советской истории появилась редчайшая возможность, которой, увы, тогда никто не воспользовался, — заглянуть в святая святых советской империи не тайком, не с помощью секретных источников, слухов и гаданий, а сквозь призму официальной прессы. Вот как, судя по ней, развивался осенний акт кремлевской драмы.

В начале сентября, когда снова вынырнул на поверхность из своего предсмертного небытия Константин Черненко, Григорий Романов отправился в Эфиопию, однако вовсе не для того, чтобы спасти ее несчастный народ от голодной смерти, но чтобы присутствовать в Аддис-Абебе на съезде только что учрежденной коммунистической партии. Это официально. А неофициально — чтобы с помощью оружия и советников укрепить тамошний просоветский режим. На этот раз Горбачев уже не встречал и не провожал Романова, как позже не встречал и не провожал Горбачева Романов во время его поездок в Венгрию и Англию — дипломатическое перемирие между ними кончилось.

Напомним здесь, что многие радикальные сдвиги в советском руководстве происходят именно в отсутствие в Кремле некоторых его обитателей: заговор против Берии возник, когда тот был в Восточной Германии; Хрущев снял маршала Жукова с поста министра обороны, пока тот охотился на югославском острове Бриони в Адриатическм море с маршалом Тито; а самого Хрущева сняли, пока он отдыхал в Пицунде, на своей кавказской даче на берегу Черного моря.

Так произошло и на этот раз. Пока Григорий Романов находился в Эфиопии, был снят его сторонник начальник Генерального штаба, а де факто — министр обороны маршал Николай Огарков.

Помимо ведомственной субординации — Романов как секретарь ЦК курировал вооруженные силы страны — его связывала с Огарковым идеологическая близость. В журнале “Коммунист" и газете “Красная звезда" Огарков — вразрез с официальной партийной линией — выступил сторонником первого ядерного удара, не говоря уже о его знаменитой пресс-конференции осенью 1983 года, когда он полностью оправдывал уничтожение корейского пассажирского самолета и предупреждал, что так будет и впредь с любым нарушителем священных советских границ. Во всем поддерживая Огаркова, Романов требовал от Политбюро официального согласия на уход на пенсию министра обороны больного Устинова и назначения на его место Огаркова.

В начале сентября в высших военных кругах в Москве считали Это событие неизбежным и ждали его со дня на день. Поэтому смещение маршала Огаркова было для всех неожиданным и произвело шоковый эффект среди кремлевской партийно-военной элиты. В том числе на самого Огаркова: вечерний выпуск газеты “Известия" с сообщением о том, что он все еще в должности Начальника Генштаба провожал финскую военную делегацию, продавался в московских киосках в то самое время, когда по радио было объявлено о снятии его с поста — без какого-либо объяснения причин.

Сентябрьская опала Огаркова была направлена не лично против него (его задело рикошетом), но явилась результатом закулисных кремлевских интриг против Романова, который и сам по приезде из Эфиопии внезапно исчез из поля зрения и не появлялся ни на одной из совершенно обязательных для него кремлевских церемоний — типа вручения наград Черненко 27 сентября или Гришину 4 октября. Обе эти церемонии подробно освещались советскими средствами массовой информации — сообщениями по радио и телевидению и публикацией фотографий на первых страницах во всех без исключения советских газетах. Причем, если в газетах перечисление участников таких церемоний — дело рутинное и привычное, то по телевидению это было сделано впервые в день церемонии вручения награды Черненко: диктор зачитал огромный список из 27 имен партийных и правительственных руководителей, не считая награжденного генсека и вручавшего ему награду Устинова. Столь длинный список, в котором отсутствовал Григорий Романов, был наглядной демонстрацией его поражения в войне с Горбачевым. На этой показательной церемонии тому был и ряд других свидетельств: рядом с Черненко, по левую руку от него, победоносно улыбаясь, стоял Михаил Горбачев (через неделю, при вручении награды Гришину, Горбачев снова стоял рядом с Черненко, хотя на этот раз по другую сторону).

Поразителен был и сам факт внеочередного присуждения наград Черненко — обычно кремлевские лидеры получают их по круглым юбилеям, а Черненко они достались на этот раз в 73 года: редчайший случай в кремлевской жизни. И в своей ответной речи Черненко обмолвился в высшей степени странной фразой, которую можно понять только в контексте разгоревшейся кремлевской борьбы: “Я принимаю эту награду в самый ответственный и, честно говоря, очень нелегкий период моей вот уже более чем пятидесятилетней работы в рядах КПСС".

Вряд ли Черненко говорил о состоянии своего здоровья — это вовсе не в кремлевских нравах. Это также не могло относиться к состоянию дел в стране — за более чем пятидесятилетний партийный стаж Черненко, в ней происходили несравненно более драматические события: коллективизация, голод, “великий террор", война с финнами, война с немцами, смерть Сталина, XX антисталинский съезд партии, снятие Хрущева, переворот Андропова, да и много других, — все не перечислишь. Сейчас, во всяком случае, — внешне, в жизни империи вроде бы наступило некоторое затишье. В империи — да, но не в Кремле. Вот почему эту странную и отнюдь не случайную фразу Черненко отнести больше не к чему. Она имеет отношение только к кремлевской борьбе, в которой Черненко взял сторону Горбачева, за что и получил свою внеочередную награду — Золотую звезду Героя социалистического труда и орден Ленина.

В Москве в это время распространялись слухи — скорее всего, сторонниками Горбачева, — что смещение Огаркова и ожидаемое вскоре снятие Романова являются вынужденной и ответной мерой на предпринятую ими попытку переворота.

Исход кремлевской борьбы казался уже предрешенным — как и незавидная судьба обоих “заговорщиков“. На октябрь был назначен экстренный пленум Центрального Комитета, на котором, как откровенно сообщали западным журналистам представители Кремля, должны были произойти важные персональные перемены. Иначе говоря — победа Горбачева закреплена официально, а Романов выведен из состава Политбюро и Секретариата. Главный редактор “Правды" Виктор Афанасьев, опережая события и выражая свое верноподданничество победителю, в беседе с японскими журналистами назвал даже Горбачева “вторым Генеральным секретарем" — должность, отсутствующая как в партийном уставе, так и в советской политической реальности. Через несколько дней, однако, редактор вынужден был взять свои слова обратно, дезавуировать их, ибо в середине октября события приняли совершенно неожиданный поворот.

За 10 дней до открытия внеочередного партийного Пленума опальный маршал Огарков ко всеобщему удивлению прибыл во главе советской военной делегации в Восточный Берлин, где был принят с почетом лично восточногерманским руководителем Эриком Хоннекером. Об этом сразу же передало в своих новостях телевидение. Соответствующее сообщение появилось и на первой странице “Ньюс Дейчланд", хотя и без указания должности советского маршала. О ней было сообщено на следующий день, и должность эта была необычна тем, что учреждалась только во время войны: Главнокомандующий всем европейским театром советских войск — от Урала до Берлина.

Возвращение из опалы маршала Огаркова было обставлено достаточно деликатно, чтобы не посеять раздор в высших военных кругах, где на пост начальника Генштаба уже был назначен бывший заместитель Огаркова маршал Сергей Ахромеев.

Самое интересное, однако, заключалось в том, что о новой должности Огаркова было объявлено не в Берлине и не в Москве, а в Хельсинки, и что объявил об этом не кто иной, как Григорий Романов, прибывший в Финляндию с официальным визитом: возвращение Огаркова было и его собственным возвращением к политической жизни. В это же время заболел и больше уже не показывался на публике министр обороны Дмитрий Устинов, который вместе с Черненко дал согласие на снятие Огаркова и взял сторону Горбачева против Романова.

Заранее разрекламированный партийный Пленум состоялся в точно назначенный срок, ибо чисто организационно отменить его уже было невозможно — на него съехались делегаты со всех концов необъятной советской империи. Однако вместо того, чтобы стать политическим триумфом Михаила Горбачева, пленум ограничился рассмотрением в течение нескольких часов рутинного вопроса о сельском хозяйстве, кризис которого стал уже перманентным в СССР, и созыва чрезвычайного пленума не требовал. Ответственный за сельское хозяйство Горбачев на пленуме не выступал, его план нововведений не рассматривался, а его имя даже не упоминалось в отчетах.

На очередной кремлевской церемонии, показанной к вечеру по телевидению и на фото во всех советских газетах, Горбачев, хоть и присутствовал, но был отодвинут к самому краю, а в центре, внутри поредевшей группы геронтократов, находился Романов. Он же вместе с премьером Тихоновым встречал на Шереметьевском аэродроме монгольскую делегацию во главе с генсеком и премьер-министром этой буферной между Китаем и СССР страны, то есть заменял Черненко, которому до аэродрома было не добраться по состоянию здоровья, а во время переговоров с монголами Романов сидел рядом с Черненко. Еще через несколько дней советская печать, радио и телевидение стали подавать в качеству пропагандистского образца опыт руководства Романовым промышленностью Ленинграда.

Напротив, поездка Горбачева накануне Рождества в Великобританию была освещена советскими средствами массовой информации — не в пример западным — на редкость скромно, причем телекамера показывала английских хозяев, а не русского гостя, a fi газетах, где сообщения об этом визите публиковались на 4-й странице, не было напечатано ни одной фотографии Горбачева. Причем поразительная деталь: если в первые дни его поездки заголовки репортажей были “Визит Горбачева в Великобританию", то последние три дня они неожиданно изменились — “Визит советской делегации в Великобританию". Это было очевидной реакцией Кремля на объявление Горбачева в мировой прессе “кремлевским кронпринцем", “second-ranking sekretary" “№ 2 в Политбюро": Кремль привык с большой подозрительностью относиться к предсказаниям, а тем более к похвалам врагов. Поэтому западные комплименты Горбачеву играли на руку не ему, а его сопернику — Романову.

Последнему удалось еще больше усилить свои позиции благодаря отсутствию Горбачева в Москве в решающий момент борьбы за власть, когда в связи со смертью министра обороны Дмитрия Устинова и болезнью Константина Черненко политический баланс в Кремле был нарушен. Узнав о последних событиях в Москве, Горбачев прервал свой визит в Англию и немедленно вылетел в Москву. Новым министром обороны был назначен маршал Сергей Соколов, военный бюрократ, которому к тому же было 73 года, и он был болен — еще одно, очередное доказательство, в каком “черном теле" держит Кремль военных, не подпуская их к власти на пушечный выстрел.

Председателем траурной комиссии был объявлен Григорий Романов, который в отсутствие на похоронах Устинова.24 декабря 1984 года номинального лидера Константина Черненко возглавлял процессию членов Политбюро на всех траурных церемониях и находился во главе членов Политбюро на мавзолее. Все советские радио- и телестанции больше часа вели трансляцию с Красной площади, а газеты отвели этой церемонии свои первые страницы, подчеркивая ведущую в ней роль Григория Романова, словно все это было специально устроено в честь его политического бенефиса.

Что касается Горбачева, то он держался в стороне и даже не выступил над могилой своего “старого друга", как он назвал Устинова на пресс-конференции в Эдинбурге перед своим отлетом из Великобритании. Единственное, что ему оставалось делать, — это наблюдать за политическим триумфом своего соперника.

Однако до смерти Константина Черненко, на пост которого оба они претендовали, оставалось целых два месяца — вполне достаточное время для новой кремлевской интриги. Если англичане поторопились с инаугурацией Горбачева, то и Романов поспешил, репетируя на похоронах Устинова на Красной площади роль нового советского руководителя. Ни у того, ни у другого претендента не было устойчивого, решительного перевеса, они обгоняли друг друга поочередно. Если бы Черненко умер в сентябре, его место занял бы Горбачев, а если бы в декабре, во время поездки Горбачева в Англию, — Романов. Все упиралось в то, что ни один из них не обладал достаточно яркой индивидуальностью, чтобы взять верх над соперником. "Каждый период имеет своих великих людей, а если их нет — он их выдумывает", — писал Гельвеций.

Данный период советской истории, за их очевидным отсутствием, должен был выдумать, вылепить нового кремлевского вождя. Выбор был невелик, материал не первосортный.

Глава шестая КОРОЛЬ УМЕР — ДА ЗДРАВСТВУЕТ КОРОЛЬ!

Здесь нам снова придется от кремленологии временно обратиться к геронтологии. Вот где никаких загадок, тайн и ошибочных предсказаний — одни только факты и цифры. Благодаря высокому уровню жизни, огромному штабу обслуживающего персонала, суперроскошным дачам под Москвой, на Кавказе, в Крыму и Прибалтике и передовому медицинскому обслуживанию кремлевские небожители на целых полтора десятилетия обогнали своих подданных в продолжительности жизни. Тем не менее окончательно победить смерть им пока что еще не удалось.

Вот почему некоторые закономерности их перехода в лучший из миров заслуживают самого пристального внимания.

Любопытно уже не только, в каком возрасте уходят из жизни кремлевские олимпийцы, но и когда именно — в какое время года. Здесь, надо прямо сказать, они проявляют поразительное единодушие. Чтобы далеко не ходить, возьмем для примера только 80-е годы. Бывший советский премьер Алексей Косыгин умер в декабре 1981 года (76 лет), главный партийный идеолог Михаил Суслов — в январе 1982 (79 лет), Брежнев — в ноябре 1982, а спустя два месяца скончался бывший советский президент Николай Подгорный (79 лет), Андропов умер в феврале 1984 года, не дожив несколько месяцев до своего 70-летия, а маршал Устинов в декабре 1984 года (76 лет). Если к этому добавить еще два исторических примера — скончавшихся в январе 1924 года Ленина и в начале марта 1953 Сталина, то картина станет ясна даже не вооруженному кремленологическим знанием человеку: русская зима — время, которое кремлевские лидеры облюбовали для своей смерти (хотя точнее будет сказать, что это Смерть облюбовала русскую зиму для своих набегов на Кремль). Причем если мы заглянем в фенологический календарь, то обнаружим, что дни смерти и даже похорон большинства вышеназванных товарищей — от Ленина до Устинова — пришлись на особенно лютые даже по русским стандартам морозы.

Этой необычной тенденции в кремлевских нравах можно подыскать ряд объективных, отнюдь не мистических объяснений — затяжной характер русской зимы, вспышки зимних эпидемий, подверженность стариков простудам и воспалениям легких, охлаждение старческого организма и так далее.

Взяв все это в расчет — вдобавок к рекордному даже по кремлевским понятиям возрасту и ухудшающемуся здоровью главных советских лидеров, мы сразу же после смерти маршала Устинова предсказали в газетной статье “The Kremlin: the Winter of their discontent" (“Кремль: зима их тревоги" — перифраза выражения Шекспира и названия романа Стейнбека), что Смерть по крайней мере еще раз посетит этой зимой Кремль. Ибо смерть в том возрасте, в котором находятся кремлевские геронтократы, становится заразной болезнью. Тем более, что им приходится идти по замерзшей Москве за гробом своего “предшественника", а потом еще дрожать на ленинском мавзолее во время траурной церемонии на Красной площади. Ввиду именно этой смертельной для себя опасности, и без того еле живой Константин Черненко не явился на похороны своего соратника и друга маршала Устинова. “Однако поможет ли это ему пережить самое тревожное для кремлевских лидеров время?" — таким несколько риторическим вопросом кончали мы наше предсказание.

Мы не ставим себе в заслугу, что оно сбылось. Мы вспоминаем об этом скорее к тому, что похороны на Красной площади стали в 80-е годы привычным для советских граждан ритуалом. Печальная и торжественная церемония, ввиду ее регулярной повторяемости, превратилась в пародию на самое себя.

Черненко умер 10 марта 1985 года — через несколько дней после того, как его заставили сыграть здорового и функционирующего лидера Советского Союза.

Бесполезно было бы искать невидимого, жестокого и бездарного режиссера двух этих мизансцен, которые производили впечатление, противоположное задуманному. Бессмысленно задавать вопросы — кому и зачем понадобилось предъявлять всему миру умирающего вождя в качестве доказательства, что он жив и здоров. А тем более нелепо искать в этом телешоу какую-то заднюю мысль сторонников нового поколения кремлевских руководителей, стремившихся продемонстрировать, в каком состоянии находятся те, кто стоит на их пути к власти. Ибо шахматные правила не приложимы к игре в домино.

Сама система кремлевской власти, которая вознесла заурядного партийного чиновника на вершину, сбросила его вниз, предварительно показав всему миру, как он физически жалок на самом деле. А заодно — и саму себя: без прикрас, без сложностей, но во всей своей поразительной абсурдности и жестокости.

Если, однако, от этой фантастической и ни на что не похожей системы власти перейти к ее конкретным носителям, то здесь мы столкнемся с вещами хоть и не менее удивительными, но вполне постижимыми.

В обеих телевизионных мизансценах с Черненко участвовал также 70-летний партийный босс столицы Виктор Гришин. Он же за два дня до выборов вел собрание, на котором было зачитано обращение Черненко к “избирателям" и советские средства массовой информации в каждом случае с особым упором подавали участие Гришина, так что многие как в Советском Союзе, так и за границей решили, что он и будет после Черненко следующей промежуточно-компромиссной фигурой на вершине Кремлевского Олимпа. На самом деле, он был скорее запасным игроком — на случай, если ни Романову, ни Горбачеву снова не удастся взять верх в их затянувшейся битве за власть.

Впрочем, теперь, когда по крайней мере этот раунд кремлевской схватки остался позади, а Гришин оказался за ее бортом, его роль — либо роль, которая ему предназначалась, — не так уж и интересна. Тем более, он никогда и не принадлежал к главным участникам кремлевского представления, а возник только в последний момент в качестве запасной фигуры. Не случайно, несмотря на разгар борьбы за власть, Гришин во второй половине января 1985 года отправился во главе советской делегации в Варшаву, что было бы непростительной беспечностью для реального претендента. Михаил Горбачев, напротив, наученный своим горьким британским опытом, решил, по-видимому, больше не рисковать и отменил свой визит в Париж на съезд французских коммунистов, хотя и он, и Раиса Максимовна были падки на такого рода заграничные турне, когда можно и мир посмотреть и себя показать.

Короче, от рядовых либо даже запасных участников кремлевской борьбы за власть перейдем к ее главным участникам.

В день выборов, когда советское телевидение готовилось устроить мировое шоу с Черненко в главной роли, ни о чем не подозревающие иностранные корреспонденты были приглашены на избирательный участок в Дом Архитектора, где обычно голосует Константин Черненко. Однако вместо него там появился Горбачев в сопровождении своей жены, дочери Ирины и внучки Ксюши.

Михаил Сергеевич передал свой бюллетень пятилетней Ксюше и помог ей опустить его в щель избирательной урны. Когда умиленные фотокорреспонденты попросили его повторить эту сцену, он широко развел руками, улыбнулся и сказал: “Голосуют только один раз“.

Однако в вечерних новостях по советскому телевизору, где был показан “голосующий" Черненко, о голосующей семьей Горбачева не было сказано ни слова. Этот факт не имел бы особого значения и не заслуживал бы даже упоминания, если бы иностранные журналисты случайно забрели в этот день в Дом архитектора и случайно же застали там Михаила Горбачева со своим домашним женским монастырем. Но это было не так — журналисты были приглашены в Дом Архитектора, хотя им и не было заранее объявлено, кого они там увидят, и они надеялись увидеть и запечатлеть Черненко. Но Черненко был запечатлен независимо от них, в их отсутствие, большими, чем они, мастерами фотомонтажа, а их ждал в Доме Архитектора сюрприз в виде Горбачева и его домочадцев. Обычно такие неофициальные показы организует Комитет безопасности через своих доверенных людей, типа знаменитого Виктора Луи, агента КГБ, который под видом иностранного журналиста время от времени подкидывает в западную прессу сообщения о кремлевских вождях, об академике Сахарове, Светлане Аллилуевой, Солженицыне и других советских звездах мировой величины (причем в большинстве случаев его информация, к которой на Западе относятся с подозрением, оказывается на поверку достоверной). Однако на этот раз на неофициальную встречу с Горбачевым представители мировой прессы были приглашены официально — не Виктором Луи, а Министерством иностранных дел. А это, как и отсутствие даже упоминания Горбачева в вечерних советских новостях, означало, что борьба за власть в Кремле еще не закончена, хотя министр иностранных дел Андрей Громыко уже занял в этой борьбе вполне определенную позицию. Этого никак нельзя было сказать о Председателе КГБ Викторе Чебрикове, который, все еще выжидая, отказался предоставить своих людей для аранжировки этой встречи, и Громыко пришлось воспользоваться собственными, прямыми каналами, что было внове и противоречило обычной практике.

Чем объяснить такую решительность министра иностранных дел и одновременно такую нерешительность шефа тайной полиции?

Прежде чем ответить на этот вопрос, позволим себе сделать одно уточнение, дабы предотвратить контрабандное перемещение настоящего в прошлое, то есть реконструкцию исторических событий исходя из сегодняшнего дня. А соблазн в нашем случае тем более велик, что впервые предсказания западных кремленологов сбылись и “человек № 2“ в кремлевской иерархии стал после смерти своего предшественника “человеком № 1“ — провозглашение Горбачева на Западе в качестве седьмого советского вождя на несколько месяцев опередило его официальную инаугурацию у него на родине. Однако, как мы видели, все то время, пока герольды свободного мира предсказывали ему безусловную победу, в Кремле шла ожесточенная борьба, и политические акции Горбачева на западной бирже были не только выше, но и устойчивее, чем на кремлевской. И обнаруженное нами только что противоречие между Министерством иностранных дел, с одной стороны, и Комитетом госбезопасности и средствами советской пропаганды — с другой, показывает, что, по крайней мере, за десять дней до смерти Черненко вопрос о его наследнике окончательно решен еще не был.

А то, что Горбачев был объявлен Генеральным секретарем с беспрецедентной скоростью — всего через четыре часа после сообщения о смерти Черненко, и впервые советские газеты напечатали портрет умершего вождя на второй странице, ибо первая была занята портретом, биографией и инаугурационной речью его преемника, — все это свидетельствует вовсе не о том, что избрание Горбачева произошло заранее, еще до смерти Черненко. Совсем даже напротив: решение было провернуто так быстро, чтобы поставить соперников Горбачева перед свершившимся фактом и чтобы повернуть дело назад было уже невозможно, — разве что с помощью контрпереворота. Потому что само назначение Горбачева было результатом пусть небольшого и бескровного, но все-таки дворцового переворота. И это было в давних традициях Кремля, ибо каждый его новый хозяин приходил к власти путем переворота: Ленин, Сталин, Хрущев, Брежнев, Андропов, Черненко (“контрпереворот стариков“) и, наконец, Горбачев. А накануне смерти Черненко в Кремле было по крайней мере три заговора — горбачевский, романовский и запасной — гришинский: просто сторонники Горбачева опередили его противников.

И как всю свою жизнь до этого сам Горбачев в заговоре Горбачева играл скорее подсобную роль, а главную, решающую, на этот раз — министр иностранных дел Андрей Андреевич Громыко.

Впервые в своей жизни этот старый кремлевский волк решил сам создать “короля" и справился с возложенными им на самого себя обязанностями превосходно. Он и не скрывал, что в этом заговоре был на стороне Горбачева: именно Громыко произнес на пленуме ЦК особого рода речь, импровизированную, страстную, с личными и полемическими обертонами. С кем он спорил? Кого убеждал? Кого необходимо было убеждать на этом пленуме в правильности сделанного лично Громыко выбора, потому что если Горбачева кто и выбирал руководителем страны, то единолично сам Громыко, который придавил любые возражения своим авторитетом кремлевского старожила.

Ведь он был человеком, который участвовал еще в Ялтинской конференции вместе со Сталиным, Рузвельтом и Черчиллем, и единственным из ее исторических участников, который остался в живых и продолжал стоять на политической вахте, вот уже почти три десятилетия руководя иностранной политикой советской империи. Карьера Громыко началась в тридцатые годы, и он быстро пошел вверх благодаря тому, что во время гигантских партийных чисток Сталин уничтожил заодно и всю ленинскую школу новой советской дипломатии, заменив ее своей, сталинской, верным учеником которой Громыко всегда оставался — в хрущевские времена тайным, а потом все более и более открытым. Вплоть до того, что летом 1984 года именно Громыко был инициатором политической реабилитации своего бывшего шефа 94-летнего Молотова, одного из главных соратников Сталина в его кровавых преступлениях.

Но одно дело восстановить в партии старого и уже безвредного преступника, хотя это и было воспринято в Советском Союзе как еще один знак возвращения сталинской эпохи, а другое — одним силовым, волюнтаристским актом посадить на кремлевский престол нового вождя, взяв на себя личную ответственность за его выбор.

Чем этот выбор был продиктован? Заботой о будущем империи? Представлением о том, каким должен быть советский вождь? Либо поставив на Горбачева — а будем помнить, что выбор у Громыко был невелик — он руководствовался больше личными интересами и брал реванш за былые унижения (особенно при Хрущеве, который его в грош не ставил) и обеспечивал себе с помощью послушного и благодарного протеже спокойную и почетную старость? Не исключено, что, помимо других, Громыко в своей апологии Горбачева убеждал и самого себя в правильности сделанного им выбора.

Не станем пересказывать все эпитеты, которыми Громыко украсил свой панегирик Горбачеву, но укажем зато на страстный личный характер этого представления — Громыко постоянно ссылался на свой собственный опыт: “Я могу лично подтвердить это", “Благодаря моим обязанностям, мне это виднее, чем другим товарищам" и т. д. А так как обязанности Громыко в течение всей его долгой карьеры были ограничены иностранными делами (и его товарищи по партии даже предъявляли ему претензии, что в его речах недостаточно идеологии), то критерии, которые он выставил в качестве главных при выборе Генерального секретаря, тоже были связаны с международными отношениями. И это было удивительно по двум причинам: во-первых, так было в истории партии впервые, во-вторых, международными критериями оценивался деятель, который большую часть своей жизни провел в своем родном краю, занимаясь сельским хозяйством, и весь его международный опыт сводился к нескольким — скорее развлекательным, чем деловым — поездкам за границу в самые последние годы.

Речь Громыко свидетельствовала, однако, о его собственной ограниченности, ибо для Советского Союза в том состоянии экономической, идеологической и демографической деградации, в котором он сейчас находится, первостепенны именно внутренние дела, но никогда в жизни Громыко ими не занимался, да они его и не очень занимали.

Весь вопрос, как прочна власть, доставшаяся Горбачеву из рук министра иностранных дел — случай сам по себе необычный в кремлевской практике.

Кремль в последнее время, как лоно больной женщины, — место, где плод (лидер) надолго не приживается, чему свидетельство два последних выкидыша: Андропов и Черненко. Они, правда, не подходили на роль кремлевских дебютантов по физическим причинам: один по своим болезням, которые, похоже, были усугублены покушением на него; другой по старости, которая сама по себе есть болезнь — неизлечимая и прогрессирующая. Но вспомним такого временщика, как Маленков, который после Сталина был главой правительства меньше двух лет. Вспомним, как буквально чудом удержался у власти Хрущев, когда в 1957 году против него взбунтовались чуть ли не все его коллеги по Политбюро и как спустя еще семь лет он был-таки изгнан из Кремля в результате дворцового переворота.

Борьба за власть в Кремле не кончается со смертью одного вождя и приходом нового. Иногда она с этого только начинается. Разве не удивительно, что в разрез с традицией, “похвальное слово" Громыко не было опубликовано ни в одной советской газете, а только в специальном бюллетене, да и то спустя неделю. И то, что в конце концов шеф Комитета госбезопасности поддержал Горбачева, с одной стороны, было основано на трезвом расчете: скорее суетливым и легко возбудимым, чем энергичным Горбачевым легче управлять, чем самоуверенным и спесивым Романовым, а с другой — является результатом торговой сделки: взамен КГБ получил два дополнительных места в Политбюро и полный контроль над иностранными делами империи.

Согласно достоверным сведениям, Романов оказался менее сговорчивым и, опасаясь ослабления своей в перспективе единоличной власти, шел на меньшие уступки КГБ, что обошлось ему в конечном счете значительно дороже. Боясь уступить часть, он потерял все: не только проиграл Горбачеву, но и лишился даже тех постов, которые у него были — поста члена Политбюро и секретаря ЦК. Официально он был освобожден от обеих должностей по собственной просьбе, которую объяснил плохим состоянием здоровья — очевидный нонсенс, особенно на фоне того предсмертного состояния здоровья Брежнева, Андропова и Черненко, которое не мешало им занимать высшие имперские посты до самой могилы. И хотя истинная причина опалы Романова была секретом Полишинеля и всем было ясно, что он пал в борьбе за власть, его противники не преминули распространить слух о том, что он окончательно спился, — ставший уже традиционным орудием борьбы с Романовым: от истории с разбитым на свадьбе его дочери сервизом императрицы Екатерины Великой до будто бы непристойного поведения на приеме в соседней Финляндии уже в период междуцарствия Черненко. Падение Романова задним числом наглядно показало, как близок он был к кремлевской вершине. Роковой ошибкой Романова было то, что, опираясь на маршала Огаркова, он переоценил роль армии и одновременно недооценил роль КГБ и его количественный и качественный перевес над всеми остальными группами в Кремле.

Подводя итоги прослеженной нами борьбы Романова и Горбачева, отметим попутно, что персональное их отличие друг от друга не так уж и существенно с политической точки зрения, особенно ввиду усиления позиций в Кремле Комитета Государственной Безопасности.

Именно этим обстоятельством и объясняется, что в нарушение сложившейся в последние восемь лет кремлевской традиции Горбачеву не удалось сразу же присоединить к своему высшему партийному титулу высший государственный. Почетный пост президента достался Андрею Громыко, что церемониально возносило его на самую вершину государственной пирамиды и гарантировало ему торжественные похороны на Красной площади.

Другими словами, это был путь вверх по лестнице, ведущей вниз. Поэтому более существенно, что одновременно с церемониальным возвышением Громыко, освобождалась важнейшая в кремлевской структуре должность министра иностранных дел, которую КГБ тут же прибрал к своим рукам, назначив на нее своего человека Эдуарда Шеварднадзе, который совершил сказочный скачок из своей кавказской провинции сразу же на мировую арену. Кстати, это был первый грузин в Кремле за последние 32 года — со времен Сталина и Берии.

Но самое главное, эта перестановка лишала Горбачева возможности, заняв еще один пост, сосредоточить у себя слишком большую власть. Тем самым обеспечивалось дальнейшее коллегиальное руководство империей, со все растущим перевесом КГБ по сравнению с другими кремлевскими группами — сходящими со сцены геронтократами и новым поколением партократов, типа Егора Лигачева и Николая Рыжкова (которые также тесно связаны с органами госбезопасности и оба являются протеже Юрия Андропова). Вообще, после смерти последнего не было сделано ни одного кремлевского назначения, которое противоречило бы его воле, словно бы Андропов тайно продолжает руководить Кремлем из могилы, тем более она находится поблизости — на Красной площади.

Даже окончательное возвращение из опалы маршала Огаркова летом 1985 года было сделано вопреки желанию Горбачева, но согласно воле Андропова, который из числа всех военных более других приблизил к себе именно этого маршала — за его решительность, бескомпромиссность и агрессивность.

Само авторство этой почти шахматной комбинации с перемещением Андрея Громыко, захватом Комитетом госбезопасности контроля над министерством иностранных дел и ограничением власти Горбачева, согласно достоверному источнику, принадлежало совместно генералам КГБ Виктору Чебрикову и Гейдару Алиеву. Последний был дружен с Шеварднадзе еще с кавказских времен, когда они оба, при поддержке Андропова, осуществили в своих республиках один за другим полицейские перевороты, а те, в свою очередь, послужили Андропову своеобразными репетициями перед тем как он совершил аналогичный переворот на главной кремлевской сцене. Пока Горбачев был занят мстительной расправой со своим бывшим соперником Романовым и демонстративными “ выходами в свет" вместе со своей честолюбивой супругой Раисой Максимовной (встречи с “народом" в Москве, Ленинграде, на Украине, в Сибири, приемы иностранцев, поездки за границу), его кремлевские коллеги тем временем продолжали закулисные маневры, ограничивающие его власть и увеличивающие их собственную.

Вот почему при всем нашем желании сделать хоть какой-то прогноз, мы бы не решились сказать, что Горбачев достаточно молод, чтобы руководить Россией в следующем столетии, ибо дело не только в возрасте, а часто и вовсе не в возрасте. Поэтому и на более близкие времена мы бы загадывать не стали.

Власть в Кремле — это хождение по канату либо по тонкому, в самом начале зимы, льду, под которым текут глубокие воды. Оно требует высокого мастерства и сопряжено с большим риском.

Глава седьмая ЗНАКОМЬТЕСЬ: МИХАИЛ ГОРБАЧЕВ ПОЛИТИЧЕСКИЙ ДЕБЮТ В МОСКОВСКОМ УНИВЕРСИТЕТЕ

Если сама русская история является собственностью кремлевских правителей, и они отпускают ее народу в соответствии со своими нуждами, то тем более они считают своей личной собственностью свои биографии и перекраивают их, как хотят.

И не только биографии, но даже фотографии.

Если Сталина делали выше ростом и убирали с его лица оспины, если Брежнева в его последние годы, а Андропова и Черненко на всем протяжении их недолгих лет царствования показывали в цветущем здравии (в то время как они одной ногой уже стояли в могиле), то и над нынешним советским руководителем ретушерам из советских газет и телевидения приходилось немало трудиться. Дело в том, что у Горбачева справа, по лысине, растеклось немалых размеров родимое пятно, от которого несколько менее крупных, но заметных “родимчиков" продолжаются на лбу до самых бровей. Это было бы серьезным недостатком, если бы Горбачев собирался заново жениться либо стать актером в Голливуде. Но его вознесению на вершину кремлевского холма это, как мы теперь знаем, не помешало. И тем не менее, на всех официальных портретах Горбачева — от тех огромных, которые по праздникам вывешивались на улицах и площадях, до портрета на первых страницах газет в день его назначения Генеральным секретарем коммунистической партии — это родимое пятно отсутствовало. Изредка только эта памятная отметина мелькала на телеэкранах. В чем здесь дело? В привычке ко лжи, когда нет в ней никакой нужды, по традиции, по инерции, безотчетно? Или боялись повредить Горбачеву в народном мнении о нем? Или не хотели оскорбить эстетическое представление народа о вожде — каким он должен быть внешне: представительным, импозантным, без видимых физических недостатков?

Однако, одно дело — официальные портреты Горбачева, которые сравнительно редко до недавнего времени публиковались и вывешивались прилюдно. Совсем другое дело — теперь, когда советские средства массовой информации должны показывать его регулярно, так сказать, в нормальном виде, интенсивно освещая его публичную деятельность: встречи с иностранными представителями в Кремле, поездки за границу, выступления на собраниях и так далее. Как теперь быть?

Так вот, на групповых снимках, в кино и на телекадрах в Советском Союзе Горбачев почти всегда изображался слева в профиль, так что могущее его скомпрометировать в глазах советского народа родимое пятно не заметно. Подход к Горбачеву с правой стороны советским фотографам и кинематографистам запрещен — об этом мы знаем от бывших наших московских коллег-журналистов, но это и так было видно по советским телекадрам и газетным фотографиям. Однако, когда Горбачев появлялся на трибуне Ленинского мавзолея либо на Шереметьевском аэродроме в низко надвинутой шляпе или каракулевой папахе на голове, к нему разрешалось подходить и снимать его с любой стороны[22].

Естественно, что если даже в фото и кинодокументах возможны такие манипуляции и подтасовки, то еще легче производить их в советских газетах и энциклопедиях, в биографических справках о кремлевских вождях. Но если для того, скажем, чтобы распознать визуальную фальсификацию достаточно просто сравнить снимок Горбачева с его же снимками в западной прессе с целым архипелагом родимых пятен на голове, то словесную ложь распознать куда сложнее. А именно со лжи начинается официальная биография Горбачева. Причем, эта ложь из советской прессы перекочевала в мировую без особых затруднений именно потому, что как раз в этом начальном пункте его биографии трудно было заподозрить хоть какой-то подлог.

В самом деле, если понятно желание Сталина и Хрущева украсить революционной, а Брежнева и Андропова — военной романтикой свои биографии, то зачем было добавлять Горбачеву в свою биографию юношеский опыт работы, а именно, что он перед тем, как поступить на юридический факультет Московского Университета в 1950 году, работал помощником комбайнера в своей родной станице Привольное, в Ставропольском крае? Так, во всяком случае, сообщается во всех биографиях Горбачева в центральной прессе, иногда даже с указанием сроков работы — с 1946 по 1950 год (то есть с 15 по 19 лет).

Однако в местной, ставропольской печати, которая до Москвы, а тем более до заграницы не доходит, говорится, совсем напротив, что в университет Михаил Горбачев поступил прямо со школьной скамьи, а работал помощником комбайнера в колхозе только летом во время каникул, чтобы подзаработать деньги, либо в качестве обязательной рабочей практики. В последнем случае такая работа обычно длится не более двух-трех недель и носит формальный характер. Причем, на родине у Горбачева, где такие факты скрыть сложнее, местная пресса продолжала писать о сезонном характере работы Горбачева, когда он уже жил в Москве и был секретарем ЦК и членом Политбюро (например, “Ставропольская правда", 6 февраля 1979 года).

Что заставило Горбачева приписать себе четырехлетний рабочий стаж, который затем перекочевал в его официальные советские биографии, а затем и в западные? Со стажем легче было поступить в университет, а тем более на престижный юридический факультет. Однако в 1950 еще не было таких огромных, почти не одолимых для простых смертных конкурсов в институты, которые начались к концу 50-х годов. К тому же, национальное (русский) и социальное (из крестьян) происхождение Горбачева плюс серебряная медаль открывали перед ним двери всех вузов страны.

Была, однако, в биографии Горбачева одна неувязка, которую вымышленный рабочий стаж между окончанием школы и поступлением в университет тщательно маскировал.

Как известно, в советскую школу поступают в возрасте семи лет и ровно через 10 лет, в 17, ее кончают. Горбачев же, который поступил в университет сразу же после школы, окончил ее в 19 лет. Он мог правда, по неуспеваемости или по болезни дважды остаться на второй год, но в этом не было ничего компрометирующего и не требовало сокрытия, а тем более подделки. Факт, который Горбачев так тщательно скрывал, приехав в Москву, был тот, что два года Горбачев вовсе не учился в школе. Учиться ему просто было негде, потому что это были 1942 и 1943 годы, когда Ставропольский край был оккупирован гитлеровской Германией. Скрывать это приходилось потому, что в сталинские времена все те, кто находился в оккупированной зоне, автоматически считались неблагонадежными. Это в лучшем случае, а в худшем — коллабо-рантами и пособниками врага.

Иногда под эту категорию подгонялись целые народы — например, татары Крыма, которые были огульно объявлены предателями родины и сосланы в Среднюю Азию и Сибирь. Причем, по дороге половина из них погибла (их гражданские права до сих пор не восстановлены).

В самом Ставропольском крае таким народом оказались карачаевцы, мусульмане-суниты, чья автономная область была Сталиным ликвидирована, а сами они насильственно депортированы за предательство родины. Обвинение явно неправомочное, поскольку подавляющая часть карачаевцев-мужчин находилась в рядах Красной Армии либо партизанила против немцев. Но кто в этом разбирался? А тем более, кто бы стал разбираться в том, что делал на оккупированной немцами территории подросток Миша Горбачев, который ни в каком партизанском движении не участвовал? Вот почему это пятно его биографии было куда более опасно для будущей его карьеры, чем родимое пятно на голове, которое к тому же в юности не было заметно, ибо лысеть он начал позже. Начинать с такого пятна в биографии карьеру в Москве было практически невозможно, и приписка в анкете послешкольного рабочего стажа была ложью во спасение, снимала сам вопрос о двухлетнем пропуске в обучении, а значит, и въедливые выяснения в отделе кадров о том, чем занимался подросток Миша Горбачев на оккупированной фашистами территории. Благодаря этой невинной и вполне оправданной фальсификации он беспрепятственно поступил в Московский университет. С этого времени, собственно, и начинается его политическая карьера.

Любопытно, однако, как одна ложь тянет за собой другую. В биографии Горбачева, предпосланной изданному в США сборнику его статей и речей, говорится, что он за свои юношеские трудовые успехи на колхозной ниве получил в 1949 году одну из высших наград — Орден Трудового Красного Знамени. Случай сам по себе настолько уникальный, что о нем должна была трубить не только местная, ставропольская, но и вся советская печать. Увы, самый тщательный просмотр газет того времени не дал положительных результатов: трудовой героизм подростка Миши Горбачева — выдумка советских пропагандистов, несомненно с ведома и согласия самого Генерального секретаря. В изданиях для внутреннего потребления, официальных его биографиях эта история не приводится, настолько она неправдоподобна. Единственно, что нам удалось обнаружить, это то, что и дед Горбачева, Андрей, и его отец, Сергей, были активными участниками колхозного движения, причем дед был организатором и председателем одного из первых колхозов на Ставрополыцине. Так что занятие сельским хозяйством на колхозный манер является традиционным в семье Горбачевых, хотя, поступая в Московский университет, Михаил Горбачев и пытался порвать с этой традицией и пойти по более перспективной карьерной стезе.

В настоящее время в странах Западной Европы проживают, по крайней мере, три его бывших сокурсника по юридическому факультету: чех Зденек Млинарж и бывшие граждане Советского Союза Фридрих Незнанский и Лев Юдович. С двумя другими его бывшими товарищами по нашей просьбе были проведены интервью в Советском Союзе. Так что мы сравнительно легко можем восстановить те 5 лет (с 1950 по 1955), которые Горбачев провел в Московском университете. Здесь, правда, необходимо сделать поправку на неизбежную абберацию (с тех пор прошло более трех десятилетий) и на возможную личную пристрастность либо политическую тенденциозность рассказчиков. Мы приводим лишь те характеристики, которые совпадают сразу же у нескольких свидетелей.

Сокурсники Горбачева единодушно отмечают, что в свой первый университетский год он производил почти комическое впечатление, его товарищи посмеивались над его провинциальными манерами и грубостью, откровенно карьеристским настроением, обескураживающим невежеством, неладами с русским языком — неправильным ударением во многих словах и южно-украинской огласовкой буквы “г“, которую он выговаривал как “х“ (эти артикуляционные погрешности сохранились у него до сих пор).

Как иногородний студент Горбачев жил в университетском общежитии на Стромынке, которое при Петре Великом было казармой Преображенского полка, а после революции надстроили новые этажи. Всего в этом общежитии проживало около 10 тысяч студентов: в каждой комнате от 7 до 25 человек, на каждом этаже был общий туалет с умывальниками и общая кухня, на дворе общая баня. Среди студентов большинство были демобилизованные, которые принесли с собой в университет фронтовую привычку.

Как вспоминает Зденек Млинарж, пили по любому поводу — от семейных до государственных праздников либо просто потому, что находились деньги на водку. Чех Млинарж поначалу удивлялся русской норме — стакан, который выпивали залпом, и только тогда начинался настоящий загул. Судя по рассказам бывших студентов юридического факультета, Горбачев поначалу с удовольствием участвовал в подобных пирушках, но пил мало. Это отдаляло его от товарищей, а по воспоминаниям его соседа по комнате, у многих даже вызывало подозрение: а не стукач ли он? Ибо о некоторых пьяных разговорах на политические темы уже на следующий день было известно в деканате, и многих ребят таскали на допросы. “Мы все упивались в доску и ничего на утро не помнили. Он один весь вечер был трезв, как стеклышко, и все помнил. Больше просто некому, — вспоминает все тот же его сосед по комнате. — Подозрения еще больше усилились, когда нас распределили на практику — кого куда: в суд, в прокуратуру, в тюрьму для уголовников, а Миша выбрал Лубянку. Это в те-то годы, когда там полно было политзаключенных и черт знает что творилось! У него точно была там своя рука. Тогда мы уже перестали сомневаться и старались наши вечеринки проводить в его отсутствие. А то слишком накладно. И опасно. Да он и сам после того, как вступил в партию и устроился на Лубянку, стал нас чураться и забросил учебу — он тогда другую карьеру делал“.

В 1954 году, через год после смерти Сталина и за год до окончания Горбачевым университета, с большой помпой было открыто новое здание Московского университета на Ленинских горах, и Горбачев переехал в новое общежитие, которое казалось царскими хоромами по сравнению с прежней казармой.

К тому времени Горбачев уже был женат, и год в элитарном общежитии на Ленинских горах был самым счастливым периодом в молодости Михаила и Раи Горбачевых. В семейном и бытовом отношении — но не в политическом.

Рая Титаренко была на два года младше и училась на философском факультете (на кафедре марксизма-ленинизма). Это важно уточнить, ибо в мировой печати, особенно после триумфального визита четы Горбачевых в Англию накануне Рождества 1984 года, Раису Максимовну Горбачеву стали не только сравнивать с западными звездами типа Жакки Онасис и принцессы Дайяны, но и называть философом и, по крайней мере, человеком с философским образованием. Она сама, поддерживая эту репутацию, в ответ на просьбу журналистов сказать что-нибудь или процитировать после посещения Шекспировского театра в Стратфорд-на-Эйвоне, кокетливо ответила: “Я — доктор философии, поэтому все, что я скажу, будет крайне скучно“.

Да и что на самом деле она могла сказать?

На философских факультетах советских университетов проходят не Платона, Аристотеля, Спинозу, Канта, Шопенгауэра, Ницше и Кьеркегора (три последних в СССР были запрещены), а именно классиков марксизма-ленинизма.

В те же времена, когда будущая жена будущего советского вождя была студенткой, штудировали главным образом произведения самого Сталина и частично им самим написанный “Краткий курс“, который от начала до конца являлся фальсификацией. Даже многие произведения Маркса, Энгельса и Ленина были запрещены и, скажем, чтение “Завещания“ Ленина с не очень лестными отзывами о Сталине приравнивались к государственной измене. Что же касается произведений Сталина, то их заучивали чуть ли не наизусть, чтобы потом с тем же ортодоксальным упорством вбивать в головы следующих поколений. Так что единственное, что могла без пяти минут “первая леди“ СССР процитировать в Стратфорд-на-Эйвоне, так это что-нибудь из заученных ею в университете трудов Сталина.

Будущие супруги сблизились в университете благодаря тому, что, будучи оба из провинции, жили в одном общежитии, и оба упорно и целеустремленно делали свои партийные карьеры. Оба были комсоргами на своих факультетах, оба вступили в партию на втором курсе, а Горбачев даже стал вскоре членом партийного комитета всего университета, куда входили профессора и студенты, и благодаря этому наладил тесные контакты с инструкторами и секретарями Краснопресненского райкома партии, надеясь, что это поможет ему осесть в столице. “Он ничем не выделялся среди студентов, но невероятно подыгрывал начальству, — вспоминает его товарищ Лев Юдович, который преподает сейчас историю Советского Союза в Германии. — Ясно было, что Горбачев сообразил, что активность на партийном фронте продвинет его гораздо дальше, чем юридическая наука".

Здесь необходимо уточнить, что советский юридический факультет, особенно в сталинские времена, еще меньше напоминал юридические школы американских либо европейских университетов, чем кафедра марксизма-ленинизма — философские факультеты в Соррбонне, Оксфорде или в Гарварде. Зденек Млинарж, в будущем один из руководителей Пражской Весны, а в начале 50-х годов убежденный сталинист, проучился вместе с Михаилом Горбачевым все пять лет на юридическом факультете. Он жил с Горбачевым в одних и тех же общежитиях, посещал одни и те же семинары, был близко с ним знаком (сейчас, после исключения из партии и вынужденной эмиграции из Чехословакии, он живет и работает в Вене). Вот что он рассказывает:

“Только позже, на одном из этапов своего высвобождения из заколдованного круга сталинской веры, я осознал, что занятия на юридическом факультете Московского университета не имели ничего общего с изучением права и его роли в человеческом обществе. Сталинская, как, впрочем, и современная советская юридическая наука признают лишь один критерий правосудия: правосудие — это то, что государство, вернее, государственные органы, формально наделенные соответствующими полномочиями, сочтут правосудием.

…Юридические факультеты советских университетов не научают студентов мыслить в категориях права. Они готовят “специалистов по юриспруденции", которым надлежит запомнить, что предписывается властью в том или ином случае, как в том или ином случае надлежит действовать.

…За те пять лет, которые я потратил, чтобы стать “специалистом по юриспруденции", то есть квалифицированным, по советским понятиям, бюрократом, я имел возможность узнать, что дозволено в различных областях советской жизни, а что, напротив, возбраняется".

К сожалению, эта фальшивая юриспруденция была только частью, быть может, самой невинной, той науки, которую изучали студенты Московского государственного университета. Тот же Млинарж вспоминает о сугубо сталинской атмосфере доносов и проработок, которая царила на юридическом факультете: “В парниковой атмосфере молодой, учащейся тогда в Москве партийной элиты разрослась склонность искать “вредителей" в самом нашем парнике, а обвинять мы могли тогда только друг друга". Внесем необходимую поправку — у советских студентов, в отличие от восточно-европейцев, поле деятельности было гораздо шире: они могли доносить также на своих преподавателей.

В эту позднюю эпоху сталинского террора юридический факультет казался самым перспективным для карьеры, и те, кто сюда поступали, могли рассчитывать на работу в в карательных органах, которые возглавлял тогда Лаврентий Берия. Так и воспринимались студенты юридического факультета — как подрастающая смена.

Судя по воспоминаниям сокурсников, это и было то, о чем мечтал 19-летний паренек из ставропольской глуши, когда он из всех столичных вузов, открытых ему благодаря его социальному и национальному происхождению и ловкой утайке времени, проведенного на оккупированной территории, выбрал именно юридический и с первого же курса включился в активную политическую жизнь, не брезгуя ничем.

Как раз в эту пору последних судорог сталинской эры, престарелый тиран начал борьбу с “безродными космополитами" и “сионистами", которая на самом деле была широко, в масштабе всей империи, задуманной антисемитской кампанией. Борьба с космополитами проходила под знаком “раскрытия псевдонимов“ и изгнания евреев из университетов, из научных кругов, из литературы и искусства. В том числе — и тех, кто сам в себе полностью подавил еврейство и ратовал за полную ассимиляцию евреев в русской культуре. Одним из примеров мог бы служить Пастернак, который говорил: “Во мне есть еврейская кровь, но нет ничего более чуждого мне, чем еврейский национализм. Может быть, только великорусский шовинизм“. Именно такие “отрицатели" в себе всего еврейского особенно трагически переживали столкновение с государственным великорусским шовинизмом, которым по сути обернулась “борьба с космополитами". “Чего я, в последнем счете, значит, стою, если препятствие крови и происхождения остались непреодолимым (единственное, что надо было преодолеть) и может что-то значить, хотя бы в оттенке, и какое я, действительно, притязательное ничтожество, если кончаю узкой негласной популярностью среди интеллигентов-евреев, из самых загнанных и несчастных?" — пишет Пастернак в эти страшные годы своей кузине Ольге Фрейденберг в Ленинград.

Для нас, однако, сейчас важнее не жалобы растерявшегося гения, которому не удалось отмежеваться от своей нации, но ответ его сестры, которая была специалистом по древне-греческой поэзии и преподавателем в Ленинградском университете. Вот как она описывает ситуацию в ответном письме Борису Пастернаку:

“По всем городам длиннотелой России прошли моровой язвой моральные и умственные погромы.

Люди духовных профессий потеряли веру в логику и надежду. Вся последняя кампания имела целью вызвать сотрясение мозга, рвоту и головокружение. Подвергают моральному линчеванию деятелей культуры, у которых еврейские фамилии.

Нужно было видеть обстановку погромов, прошедших на нашем факультете: группы студентов снуют, роются в трудах профессоров-евреев, подслушивают частные разговоры, шепчутся по углам. Их деловая спешка проходит на наших глазах.

Евреям уже не дают образования, их не принимают ни в университеты, ни в аспирантуру.

Университет разгромлен. Все главные профессора уволены. Убийство остатков интеллигенции идет беспрерывно…"

Борьба с “космополитами", а чуть позднее с “сионистами" в Московском университете велась еще более бесцеремонно и беспощадно, чем в Ленинградском, ибо за ней пристально следили ее тайный вдохновитель Сталин и невидимый режиссер Михаил Суслов, который после смерти в 1948 году Жданова стал верховным идеологом партии.

Кремль требовал, чтобы вся операция по очистке университета была произведена руками самих преподавателей, аспирантов и студентов. И хотя официально ее возглавлял пожилой историк Аркадий Лаврович Сидоров, именно университетская молодежь вносила в эту программную кампанию охотничий пыл, но двигал ею скорее энтузиазм карьеризма, чем фанатичной веры. Время революционного фанатизма осталось далеко позади, где-то в начале 20-х годов. А сейчас активное участие в разоблачении “космополитов", “сионистов", “врагов народа" и “агентов империализма" обеспечивало “разоблачителям" почетные и теплые места под солнцем сталинской эпохи. Почему-то именно на ее исходе, за несколько лет до смерти Сталина, — его эпоха казалась беззакатной, — не только ее палачи, но и ее жертвы не видели света в этом длинном-предлинном темном тунеле, не верили, что у него будет когда-нибудь конец.

Что касается студентов-карьеристов, таких, как Горбачев, то они родились уже в сталинское время, других времен не знали и были уверены, что оно будет длиться вечно, — нечто равное вере немцев в тысячелетний рейх. Когда сейчас говорят, что Горбачев принадлежит к по-слесталинскому поколению, забывают, что его юность совпала с агонией сталинской эры и оставила в его душе неизгладимый след.

Лев Юдович вспоминает, что в 1952 году, когда Горбачев вступил в партию, атмосфера в университете была “сугубо сталинская". Некоторые из студентов испытывали острую неприязнь к Горбачеву за то, что он активно включился в кампанию по борьбе с “космополитами", а также за его излишнюю ретивость при обсуждении персональных дел“. На комсомольских, а вскоре и на партийных собраниях этот рьяный сталинист выводил на чистую воду“, как тогда было принято говорить, профессоров и студентов еврейского происхождения и требовал ИХ исключения из комсомола или из партии и отчисления из института.

“Атмосфера на подобных собраниях очень напоминает арену, на которой происходит бой быков (или людей!), — вспоминает историк Александр Некрич. — Запах крови воспламеняет и вызывает еще большую жажду крови… Вид несчастных, запуганных и кающихся жертв еще больше возбуждал участников проработок… На юридическом факультете расправа шла прямо по принципу национальной (еврейской) принадлежности. Академик И.Трайнин, профессора А.А.Герцензон, И.Д.Левин, Е.А.Флейшиц, М.Л.Шифман предаются анафеме… Кампания против космополитов в МГУ велась на их уничтожение не только моральное, но и физическое… Моральное уничтожение — прелюдия к физическому “.

Михаил Горбачев также расследовал персональные дела своих сокурсников и профессоров нееврейского происхождения, разоблачая как “врагов народа" тех из них, которые, с его точки зрения, не были последовательными сталинскими ортодоксами. Деревенский паренек — как любили тогда говорить “от сохи" — был в этой университетской и по преимуществу городской среде представителем народа и всегда умел выгодно использовать свое социальное и национальное происхождение.

В начале 1953 года “охота за ведьмами" возобновилась с новой силой и приняла зловещие очертания: началось так называемое “дело врачей", которые обвинялись в убийстве кремлевских вождей. Большинство арестованных врачей были евреями.

Уже было заготовлено обращение крупных деятелей культуры и науки еврейского происхождения с просьбой переселить евреев из промышленных центров в отдаленные восточные районы, чтобы дать им возможность исправиться “путем приобщения к полезному физическому труду, к земле", а член Президиума ЦК Дмитрий Чесноков (кстати, как и Раиса Максимовна Горбачева, тоже философ, доктор философских наук) написал брошюру, в которой обосновывал необходимость депортации евреев. Брошюра была отпечатана массовым тиражом, и ждали только сигнала для ее распространения.

В это же время на Дальнем Востоке, недалеко от границы с Китаем, на скорую руку возводились бараки для будущих ссыльных, а на железных дорогах стояли товарные вагоны для их перевозки. Когда Сталину доложили, что к началу суда над “убийцами в белых ха-латах“ успеют построить бараки только на 200 тысяч человек, в то время как в Советском Союзе проживало более двух миллионов евреев, он будто бы усмехнулся и, вынув изо рта погасшую трубку, сказал: “Тем лучше! "

Приближался звездный час в политической судьбе будущего вождя.

В это время случилось то, что явилось для него ударом, крахом всех его надежд: 5 марта 1953 года умер Иосиф Виссарионович Сталин.

Смерть Сталина Горбачев воспринял трагически, по свидетельству сокурсников, рыдал на похоронах. Сейчас уже трудно сказать, была ли это искренняя скорбь по вождю наивного провинциала или отчаяние молодого карьериста, чьи честолюбивые планы были неожиданно разбиты в пух и прах.

Когда после смерти Сталина началась политическая “оттепель“ и Хрущев взял курс на десталинизацию империи, Горбачеву не помогли его прежние связи. Теперь они его скорее компрометировали, как и его студенческая ретивость в разоблачении “врагов народа".

По окончании университета он не сумел укрепиться в Москве и вместе с женой вынужден был возвратиться на родину, чтобы начать все сначала. Десталинизация сбила его с толку, спутала все карты, лишила опоры.

Ставрополь того времени (как, впрочем, и ныне) — это глухая провинция советской империи, куда отголоски московских политических событий дохбдят (если доходят вообще) с большим опозданием и с курьезными искажениями; где в глазах местных жителей первый партийный секретарь — “хозяин" огромной территории, — это царь и бог и стоит он неизмеримо выше руководителей всей страны; где имеется своя элита и своя чернь и где карьера продвигается, ввиду ограниченности возможностей, все тем же старинным набором чинопочитания, угодливости и взяток, которые увековечены классической русской литературой.

После Москвы с ее интенсивной, пульсирующей жизнью, а особенно после великолепных, даже по столичным стандартам, бытовых условий в новом университетском общежитии на Ленинских горах, жизнь в степной провинции показалась Михаилу и Раисе Горбачевым удручающе безотрадной. А ведь именно здесь им предстояло прожить 23 года — добрую треть человеческой жизни.

Причем, начал Горбачев в Ставрополе с чрезвычайно низкой на провинциальной иерархической лестнице должности — помощника заведующего отдела пропаганды и агитации крайкома комсомола. Во всей истории Ставропольского комсомола не было случая, чтобы выпускник Московского университета с трехлетним партийным стажем приземлился на столь низкую ступень, служившую обычно стартовой площадкой для провинциальных карьеристов, не имевших даже высшего образования. Однако, это была единственная вакансия в ставропольском аппарате. На всех остальных прочно сидели местные партийные бюрократы, которые жили еще по законам сталинского времени и даже не ведали, какая мощная перетряска предстоит им при новом кремлевском хозяине, Никите Хрущеве.

Естественно, когда Горбачевы вернулись в Ставрополь, их не ожидал ни ключ от новой квартиры (который много позже пообещает Брежнев всем советским молодоженам), ни хорошая зарплата, ни разнообразные привилегии партийной элиты.

Вспоминают, что они не могли себе даже позволить отпуска в Москву, по которой скучали — “им там не у кого было остановиться". Как мы уже говорили, приходилось начинать карьеру (а Горбачев в эти годы мыслил для себя только партийную карьеру) с самого низа. Политическая закалка, которую он получил, в наступившие сейчас новые времена пригодиться ему не могла. Как, впрочем, и его юридическое образование — он готовился стать чекистом сталинского образца, однако наступало время, когда это почетное звание превращалось в позорное. Было отчего “завыть волком", как вспоминала впоследствии о первых ставропольских годах Раиса Максимовна. Единственное, что скрашивало жизнь — это дочь Ирина.

Постепенно, однако, и в провинцию стали проникать ветры нового политического курса, и уже не в форме искаженных слухов, а в виде неопровержимых фактов и прямых директив сверху. Через несколько месяцев после приезда Горбачевых в Ставрополь, в конце февраля 1956 года, делегация местных коммунистов возвратилась с ХХ-го съезда партии, на котором Хрущев перед 1500 делегатами со всех концов страны выступил с разоблачением сталинских преступлений. На многих провинциальных аппаратчиков публичное разоблачение вождя произвело, как картинно выразился один из них, “впечатление разорвавшейся бомбы". У них, привыкших управлять своими провинциями по директивам Кремля, “почва уходила из-под ног". Десталинизация означала острую потребность страны в переменах, и в переменах радикальных, — и многие провинциальные руководители, вышколенные сталинским непросвещенным абсолютизмом, оказались к ним неподготовленными. Хрущев требовал от них личной инициативы, государственного мышления, смелого реформаторства — тех качеств, за которые они еще совсем недавно были бы, по сталинской формуле, “укорочены на голову". И они не находили и не смели найти в себе этих новаторских качеств. Не случайно, многие из них, в том числе ставропольские секретари, были сметены в ближайшие же за XX съездом годы в результате массированных чисток провинциального аппарата, предпринятых Хрущевым.

В марте 1956 года секретный доклад Хрущева обсуждался на закрытом партийном заседании в Ставрополе, на котором присутствовал Горбачев с женой. К этому времени он поднялся на одну ступеньку и стал секретарем городского комитета комсомола. Однако, его служебное повышение вплоть до 1960 года, когда во главе Ставропольского края встал Федор Кулаков, с чем еще пойдет речь, было чисто инерционным — он занимал места, освобождаемые теми, кто шел впереди него. От Горбачева требовались только безусловная исполнительность и умение угождать своему ближайшему начальству, в чем он неплохо преуспел и что ему пригодилось впоследствии в Кремле.

В конце 50-х годов Хрущев избирает Ставрополь своеобразным местом ссылки своих политических оппонентов или не оправдавших его доверия хозяйственников. В конце 1958 года сюда прибывает из Москвы опальный Булганин, который еще месяц назад был премьером, входил в Политбюро и являлся постоянным спутником Хрущева во время его поездок за границу. И вот этот высший советский сановник публично объявляется Хрущевым “двурушником" и ссылается в Ставрополье на должность председателя совнархоза.

В Ставрополе группа местных коммунистов, всего три человека, в которую, по свидетельству бывшего журналиста “Ставропольской правды", входил Михаил Горбачев, постарались сделать жизнь и службу опального Булганина невыносимой. Демонстрируя свое идеологическое рвение, они взяли за правило чуть ли не каждый день напоминать Булганину с издевательскими насмешками о его покаянных признаниях, громогласно обвиняя его в антипартийной деятельности.

История травли Булганина проникла даже в газету " Нью-Йорк Геральд Трибьюн".

Такая линия поведения, в случае Горбачева, выдавала некую провинциальную узость его сознания. Он воспринимал Хрущева, этого импульсного реформатора и антибюрократа, как следующего вождя, самого главного в стране аппаратчика, которому следовало верноподданически служить.

Так или иначе, жизнь Булганина в Ставрополе была не сладкой вплоть до резкого ухудшения здоровья. И она, по его собственным словам, стала невозможной, когда “Правда", с ведома Хрущева, продолжавшего допекать своего политического противника, разразилась критической статьей о невыполнении производственных норм в Ставропольском крае. Это уже был удар по всему краевому руководству, хотя косвенно он направлялся на председателя местного совнархоза Булганина, который притянул эту молнию не остывшего еще хрущевского гнева. Все та же группа ортодоксальных коммунистов, включая Горбачева, охваченная идеологическим рвением, устроила бывшему премьер-министру настоящую обструкцию и так по-провинциальному изобретательно травила его, что Булганин не вынес, поехал в Москву, добился встречи с Хрущевым и рассказал ему о невыносимых условиях работы в Ставрополе, созданных тремя местными коммунистами. Здесь Хрущев впервые услышал фамилию Горбачева, но вряд ли особенно ее запомнил, хотя позднее, во время его инспекционных поездок по стране, он с Горбачевым бегло встречался. Оценив ситуацию, поскольку отлично знал провинциальные нравы, Хрущев посоветовал Булганину выйти на пенсию, на что Булганин согласился. Далее Хрущев, больше для юмора, поинтересовался, где Булганин предпочитает поселиться — в Ставрополе или Москве? Ответ Булганина, этого выдержанного, воспитанного партократа, которого на Западе называли “советским комильфо", был моментален и с нотками униженной мольбы. Больше в Ставрополь Булганин никогда не возвращался.

Не будем, однако, касаться всех витков медленно, но неуклонно развивающейся карьеры провинциального аппаратчика.

Неожиданный рывок в ней произошел, когда руководителем Ставропольского края был прислан из Москвы Федор Кулаков — лицо историческое, независимое, с собственными идеями преобразования России, деятель крупного масштаба, оказавшийся в Ставрополе по капризу Хрущева, который, как мы уже заметили, использовал здешние места в качестве “Сибири" для опальной кремлевской элиты. Какова бы ни была причина ссылки Кулакова в Ставрополь (до этого он был одним из министров РСФСР в Москве), она явно не носила характера идейных разногласий с Хрущевым.

Кулаков сам был человеком хрущевского склада, не бюрократ, а работник, чувствующий личную ответственность за бедственное положение экономики страны и, как Хрущев, осознающий острую необходимость радикальных перемен.

Среди молодых ставропольских аппаратчиков Кулаков не сразу заметил Горбачева. Любопытно, что с первого взгляда скромный, не прибегающий к грубой лести, рано лысеющий Горбачев не привлек внимания ни одного из своих будущих влиятельных патронов — ни Кулакова, ни Суслова, на Андропова, ни Громыко. Горбачеву всегда требовалось время, чтобы расположить к себе начальство, доказать свою исполнительность, лояльность, близость взглядов. Только через два года после своего приезда в Ставрополь, Кулаков вытащил Горбачева из комсомольского болота, где тот явно засиделся (даже по годам — предел комсомольского возраста 26 лет), и перевел его в самый центр экономической реорганизации. Еще через год Кулаков счел квалификацию Горбачева достаточной, чтобы поручить ему управление сельским хозяйством всего края. Горбачев привлек энергичного и властного Кулакова своей молодостью, университетским образованием, что выгодно отличало его на фоне малокультурных провинциальных аппаратчиков, а главное — своей готовностью с головой отдаться новым идеям, которых у Кулакова было с избытком.

Позднее, в пору своего собственного секретарства в Ставрополе, Горбачев после нескольких катастрофических неурожаев попытается робко проэкспериментировать в сельском хозяйстве, слепо копируя ку-лаковские проекты, но лишенный размаха, опыта и любви к риску, на полпути испугается, все скомкает и — загубит урожай. Горбачев был идеальный тип ученика и последователя при крупной, масштабной, берущей на себя всю ответственность фигуре учителя и наставника.

По самой своей натуре, Горбачев был послушным исполнителем, услужливость его не была навязчива и груба, он овладел наукой угождения начальству вполне и на современный, приличный манер. Он был из тех, кто упорно идет вослед идущему впереди — мужественному пролагателю дороги. Горбачев любил быть под началом независимого и перспективного человека, и “под чужим началом", освобожденный от ответственности и риска, он мог быть энергичным и даже, в безопасных пределах, инициативным. Волевой, реформаторский, импровизаторский стиль кулаковского правления, несомненно, оказал глубокое воздействие на Горбачева. Позднее он не раз попытается имитировать его на разных высоких постах, включая высший в советской империи.

По воспоминаниям бывшего журналиста “Ставропольской правды", Кулаков ввел жесткий рабочий распорядок для всего ставропольского аппарата. Сам он вставал ежедневно в 6 утра и тотчас отправлялся на своей “Волге" или на “Газике", если предстояло ехать по бездорожью, в изнуряющие разъезды по “производственным объектам": будь то сооружение ирригационных каналов в сухих степях, которое он сам предпринял в широком масштабе и с новейшей технологией, или поля сахарной свеклы — его сельскохозяйственное хобби — где он достиг замечательных урожаев.

После безликой комсомольской работы выучка у Кулакова была для Горбачева временем максимальной рабочей отдачи. Как и Хрущев — в пределах страны, Кулаков — в пределах вверенного ему Кремлем Ставрополья — привык проверять на месте, как исполняются его распоряжения. А так как он сам всюду не успевал, то бросал Горбачева на самые разные участки сельского хозяйства, для которых у того не хватало знаний и опыта, и Горбачев был вынужден учиться на ходу, на практике, под руководством главного специалиста края — Кулакова. Кулаковская экспериментальная школа дала ему больше, чем Ставропольский сельскохозяйственный институт, в котором он, как и все почти местные партийные чиновники, не учился вовсе, а диплом — единственное, что ему нужно было для карьеры — был торжественно привезен ректором института прямо в горком партии, где Горбачев в то время, в 1967 году, был уже первым секретарем.

Когда Кулаков назначил его руководить сельским хозяйством, Горбачев стал по сути “правой рукой“ первого секретаря и принял непосредственное участие в его смелой попытке пробить брешь в косной, допотопной, губительной для хозяйства колхозной системе. Это была отчаянная попытка децентрализации сельского хозяйства, которое при централизованной колхозной системе уже не давало повышения производительности, более того — регулярно снижало ее. Кулаков поддержал в нескольких колхозах так называемую “звеньевую инициативу" — передал часть колхозной земли на несколько лет в пользование звеньям по 6-12 человек. Они должны были сами, без спущенного плана, эту землю обрабатывать, засевать и собственными силами снимать урожай и в зависимости от результатов получали зарплату. “Звеньевой" метод привел к резкому подъему продукции, поскольку звено рассматривало взятую в аренду колхозную землю как свой личный участок, извлекая из него максимальные возможности. Вот почему никакой директивный план для этой формы организации труда был не нужен. Урожай при работе звеньями обычно в несколько раз превышал колхозные нормы, и соответственно оплата членов звена была в несколько раз выше. Но самое главное — мечта и мука любого сельскохозяйственного администратора — продуктивность труда в экспериментальных звеньях возрастала порой в шесть раз по сравнению с колхозными показателями.

Однако дальнейшее внедрение индивидуальных звеньев подтачивало нерушимые основы колхозной системы, потому что звеньевая реформа неминуемо должна была прийти в своем конечном развитии к капиталистическому варианту, отбрасывая на пути колхозное хозяйство, как нерентабельное. Вот почему звеньевая система, экспериментально введенная Кулаковым и его помощником Горбачевым в нескольких ставропольских колхозах, вызвала яростное сопротивление как местных, так и столичных руководителей, чье существование при дальнейшем развитии звеньевой инициативы попросту бы отпало за ненадобностью. И вот, дождавшись падения Хрущева, главного реформатора страны, партийная бюрократия, которая мертвым кольцом сжимает огромную империю, придушила и звеньевую инициативу. И рентабельные звенья с их рекордными урожаями были поглощены колхозной системой.

Со времен кулаковского правления в Ставрополье у Горбачева появилась и сохранилась за ним вплоть до его прихода к власти репутация специалиста по сельскому хозяйству, хотя настоящим специалистом высокой квалификации был не он, а его шеф Федор Кулаков, который позднее, уже будучи одним из претендентов на кремлевский престол, преподавал в сельскохозяйственном научно-исследовательском институте в Москве, а в бытность свою в Ставрополе находил время печатать в столичных научных журналах содержательные, полемические статьи.

И тем не менее, именно под началом Кулакова Горбачев проделал значительную эволюцию от идеологического ортодокса-сталиниста, каким он был в Московском университете, до реформатора-хрущевца, что должно было помочь ему сделать карьеру в непредсказуемые хрущевские времена. Откуда Горбачев мог знать, что неожиданно для мира, страны и для самого себя этот реформатор и потрясатель системы уйдет на пенсию “ввиду преклонного возраста и по состоянию здоровья" — такова была официальная формулировка отставки Хрущева. Любопытно, что именно в Ставропольском крае, когда там секретарствовал Кулаков, возник приведший к падению Хрущева заговор его бывших соратников.

В сентябре 1964 года Кулаков принимал “у себя" на юге, в Тебер-динском заповеднике с его первозданными хвойными лесами и альпийскими лугами, высоких кремлевских гостей, включая Брежнева, Шелепина и министра обороны маршала Малиновского. Инициатива поездки в этот живописный край принадлежала Суслову, бывшему ставропольскому партийному боссу, который во время войны руководил здешним партизанским движением, а сразу же после изгнания немцев — депортацией отсюда карачаевцев за “пособничество врагу" и “предательство родины". (Карачаевцы были возвращены назад, а их автономная область восстановлена в 1957 году — один из первых знаков хрущевской десталинизации в самом Ставрополье, который не мог эмоционально не тронуть Горбачева, ведь он сам вынужден был скрывать, что находился на оккупированной территории). И вот именно в этой горной Карачаевской области, когда-то очищенной им по приказу Сталина от карачаевцев, Суслов и задумал свержение Хрущева. Во время прогулок по заповеднику с Кулаковым, его радушным хозяином, и вечеринок в суслов-ском коттедже заговорщики разработали в общих чертах план переворота. Кремлевские гости полностью доверяли Кулакову, поскольку он числился среди жертв хрущевского самодурства, и его поддержка заговора считалась само собой разумеющейся.

На самом деле, Кулаков не был идейным противником Хрущева. Напротив, он поддерживал реформаторский дух его правления, его борьбу с бюрократами, упорные могучие рывки, с помощью которых тот пытался вывести страну из ее экономического тупика, его практицизм в идеологических вопросах, его примитивный грубый демократизм. Однако со временем Кулаков стал приходить в отчаяние от импульсных хрущевских реформ, которые он как ставропольский руководитель был вынужден немедленно осуществлять на практике, заранее зная, что эти скоропалительные идеи антинаучны, беспочвенны и пагубны для хозяйства. К тому же Хрущев, загнав Кулакова в ставропольскую глушь, лишил этого масштабного человека перспективы, и снятие Хрущева давало Кулакову, по крайней мере, луч надежды оказаться опять в Москве, в центре власти, к которой он тайно стремился. Вот почему кремлевские конспираторы могли полностью положиться на своего гостеприимного ставропольского хозяина.

Когда заговорщики вернулись в Москву, Хрущев, в свою очередь, сдавшись на их уговоры — он в самом деле страшно переутомился за последние месяцы непрерывной работы — 30 сентября отправился отдохнуть на свою черноморскую дачу в Пицунде. Любопытно, что по негласному закону члены кремлевской элиты уходят в отпуск поочередно и не могут одновременно все покинуть Кремль. Пока ни о чем не подозревавший Хрущев отдыхал на Черном море, заговорщики, во главе с Сусловым и Брежневым, проработали тоньчайшие оттенки заговора с привлечением на свою сторону председателя КГБ и большинства членов Президиума и Центрального Комитета. Наконец, 13 октября 1964 года готовый план был пущен в действие с использованием Брежнева в качестве “подсадной утки". Он позвонил Хрущеву на дачу и настоял, чтобы Хрущев срочно вылетел в Москву и принял участие в заседании ЦК, собравшегося якобы обсудить сельскохозяйственные проблемы. Недовольный тем, что его так резко оторвали от отдыха, Хрущев сел в самолет, был встречен в Москве председателем КГБ Семичастным и прямо с аэродрома попал на заседание Президиума в Кремле, в расставленную ловушку. План его удаления из Кремля был так всесторонне разработан, что по некоторым сведениям, даже телефонные номера членов ЦК, возможных сторонников Хрущева, были изменены в ночь перед прибытием его в Москву. Уже через два месяца после падения Хрущева самый случайный и неприметный участник заговора Федор Кулаков был вызван из своей ставропольской вотчины в столицу, в Центральный Комитет, заведовать сельским хозяйством всей страны. Так ему удалось выправить тяжелый вывих, причиненный его государственной карьере четырьмя годами “ссылки" и возобновить свою реформаторскую деятельность, где его ждали крупные удачи, при неуклонном приближении к власти, и трагическая смерть.

А пока что у Михаила Горбачева появился в столице влиятельный патрон, который не забывал своего ставропольского помощника, встречался с ним в Москве на съездах работников сельского хозяйства и всячески способствовал его продвижению к вершине власти в Ставрополе.

Это любопытный, хотя и тривиальный психологический феномен: люди крупного склада и независимого мышления, которые сами без посторонней помощи, своим трудом и талантом проделавшие этот тяжкий маршрут per aspera ad astra (через тернии к звездам), любят держать при себе ученика, который слепо, а иногда даже вдохновенно копирует их собственные достижения — и наоборот, не выносят людей властных и самобытных. Если до появления Кулакова в Ставропольском крае служебная карьера Горбачева шла вверх ровно, медленно и типично для партаппаратчика, то после кулаковского политического реванша и его стремительного броска к кремлевской власти возвышение Горбачева резко ускоряется и уже в 1970 году в свои 39 лет он становится Первым секретарем Ставропольского края, безраздельным хозяином огромной и экономически важной территории страны, равной Австрии либо Дании вместе со Швейцарией.

Оказавшись единоличным руководителем края и подчиняясь Москве, Горбачев проявил себя в новой должности довольно пассивно, ничем не выделяясь из многочисленных партаппаратчиков обкомовского уровня, разбросанных по стране.

В его понимании, по-видимому, он уже достиг вершины — и удержаться на ней была его основная стратегическая задача. О Москве он и не мечтал, ибо не имел на то никаких оснований. Он был одним из 181 провинциальных партийных секретарей — не худший среди них, но и не лучший по экономическим показателям своего края. Поставляя к кремлевскому столу бутылки первосортного нарзана из ставропольских минеральных источников, Горбачев и думать не мог, что сам будет когда-нибудь равноправно сидеть за этим столом, а в конце концов и председательствовать за ним.

Все его служебное честолюбие было направлено на то, чтобы сохранить за собой должность ставропольского партийного секретаря, что было не так-то просто, ибо именно на время его секретарства пришелся катастрофический «неурожай на Ставрополыцине в 1972 году — ввиду ранней засухи, как он рапортовал в Москву. Но и у Кулакова случались засухи, однако он умел находить выход из кризиса — например, он расширил сеть ирригационных каналов, объезжал во время уборки урожая все дальние и самые трудные уголки края. Кулаков так делал в пределах Ставрополья, а Хрущев и даже ранний Брежнев — в пределах всей страны. Горбачев, судя по всему, не вел этой изматывающей борьбы за урожай. Неудивительно, что в 1975 году сельскохозяйственная катастрофа в Ставропольском крае повторилась. В Хрущевские времена он бы несомненно “слетел" за низкие экономические показатели, за отсутствие инициативы и бюрократическое благодушие. Однако в это время сам Брежнев отказался от каких-либо реформ и поставил на сельском хозяйстве крест, решив, что тратить сотни миллионов долларов на импортный хлеб выгоднее и спокойнее, чем вкладывать эти же суммы на развитие сельского хозяйства. Горбачев был партийным боссом в годы бюрократической стабильности, когда требовательность Кремля к провинциальным секретарям резко снизилась. Вдобавок к этому, Ставропольский край занимает одно из первых мест по сдаче государству озимой пшеницы, мяса, растительного масла и тонкой шерсти. Земля здесь так богата и щедра, что даже советские колхозные условия йе смогли нанести ей значительного ущерба, и в худшие неурожайные годы Ставропольский край продолжал худо-бедно снабжать страну.

Местный фольклор о Горбачеве в Ставрополье, который имеется в нашем распоряжении, высвечивает разные черты его характера — от рационального подхода к проблемам до чиновничьей спеси по отношению к подчиненным.

Гурманы-алкоголики вспоминают о нем с благодарностью и даже назвали в его честь особый сорт водки, настоенный на диких травах, — “горбачевкой". В Ставрополье действительно есть гора, а на ней растет трава, придающая водке специфический привкус. И когда какие-то, ретивые ставропольские бюрократы решили эту гору срыть, — она мешала уличному движению — Горбачев решил вмешаться и тем самым обессмертил свое имя среди ставропольских алкоголиков. С другой стороны, уже став кремлевским вождем, вслед за Андроповым он объявил очередной раунд борьбы с алкоголизмом. Если он его выиграет (что вряд ли!), то его репутация среди поклонников “зеленого змия" сильно пошатнется.

В другой более правдоподобной и серьезной истории Михаил Горбачев также выступает в качестве принципиального и смелого защитника природы.

В начале 70-х годов, как раз в то время, когда он стал первым секретарем партии Ставропольского края, там стали резко падать урожаи зерновых. Местные экологи установили точную причину неурожаев: дождевая влага стекала с поверхности чернозема, а внутри он оставался сухим. Землю вспахивали глубоко, дождей выпадало достаточно, и тем не менее хлеб погибал от недостатка влаги, которая не достигала корней. Происходило это оттого, что почва чересчур уплотнялась сверхтяжелыми тракторами марки “Кировец". Под их тяжестью структура водоносных артерий разрушались настолько, что вода переставала проникать вглубь. Горбачев, получивший уже несколько выговоров за снижение урожаев, ухватился за результаты исследования экологов и потребовал выпуска более легких тракторов. В Москве Кулаков поддержал предложение ставропольского секретаря.

Но оба они, однако, натолкнулись на неожиданное сопротивление военных. Ибо приступить к производству облегченных тракторов значило на практике отделить тракторостроение от производства танков. Со времен окончания войны все крупнейшие тракторные заводы — Челябинский, Харьковский, Кировский — являются, по существу, замаскированными под “ тракторные" танковыми заводами. Выпуском тракторов в них занимаются лишь отдельные подсобные цеха. Многие детали и целые узлы от танков используются в тракторах, что значительно снижает стоимость производства танков, позволяет многомиллионные военные расходы проводить по сельскохозяйственному бюджету и служит безупречным камуфляжем.

Два года длились прения между военными и агрономами. Горбачев при поддержке Кулакова стойко защищал интересы сельского хозяйства. В конце концов военные пошли на частичные уступки: отстояв производство тяжелых тракторов, они стали “обувать" их в особо широкие шины или в пневматические гусеницы. Однако большая часть пригодной для таких гусениц резины уходит на военную продукцию, в то время как на “гражданские" гусеницы остается около трети необходимого сырья. Трудно даже сказать с уверенностью, было ли это победой или поражением Горбачева. В любом случае за ним утвердилась репутация защитника среды обитания, и с 1970 по 1974 годы он входил в комиссию по охране природы в одной из палат Верховного Совета СССР.

Судя по воспоминаниям ставропольцев, Горбачев правил в своем крае круто, как настоящий “хозяин" — без малейших признаков партийного демократизма по отношению к подчиненным, который позднее, когда он станет вождем, будет ему ретроспективно приписан. В разговоре с рядовыми коммунистами он сходу переходил на “ты", был с ними резок, нередко груб. Когда Горбачев завел себе постоянного телохранителя, этот телохранитель, по сталинскому рецепту, был также горбачевским двойником. Бывший ставропольский тракторист-механик из Сухо-Буйволинского лесничества Николай Шаталов в своих воспоминаниях описывает это несколько детективное “явление Горбачева" народу, которое ему пришлось наблюдать дважды. Шаталов был уволен за критику начальника на партсобрании и в июне 1972 года получил повестку явиться в Ставропольский крайком партии. После двойной проверки документов он был введен инструктором крайкома в огромный кабинет на третьем этаже, где сидел старый человек с обрюзглым, бульдожьим лицом и колкими глазами профессионального сыщика, — скорее всего, один из заместителей Горбачева. В присутствии Шаталова оба аппаратчика заговорили о нем в третьем лице, как будто его радом не было:

“Если бы он посмел так сказать в сталинские времена, его давно бы уже ухлопнули", — заметил крайкомовский инструктор.

“Скажите это Михаилу Сергеевичу. У меня нет охоты разговаривать с таким типом. Раньше мы с такими не церемонились", — мечтательно закончил человек с бульдожьим лицом.

В это время дверь распахнулась, и в кабинет один за другим вошли два атлетически сложенных и одинаково одетых человека. Оба в серых костюмах, в белых рубашках и с одинаковыми галстуками, даже рост их — выше среднего — был равным, и одинаковыми были туфли, черные и сверкающие.

“Я Горбачев, — сказал один из двойников, — а вы Шаталов? Ша-та-лов? — полувопросительно и по слогам выговорил он. — …Партия во всем и всегда приветствовала самокритику, но ты перешел грань допустимого. Тебя нужно выбросить из партии к чертовой матери…".

После окончания разговора, который был перенесен на заседание бюро, Горбачев “как зашел в кабинет, так и покинул его вместе с охраняющим его двойником". И на заседание бюро Горбачев, явившись “опять-таки со своим двойником-телохранителем", повел обсуждение поведения Шаталова круто и грубо, с обычным для него переключением критики в разряд антисоветской деятельности:

“На пятьдесят пятом году советской власти мы вынуждены заниматься антисоветчиками…".

Одиссея колхозного правдоискателя происходила в период детанта, а потому окончилась для него благополучно: он избежал тюрьмы и сейчас проживает в США.

Что касается постоянной личной охраны у ставропольского секретаря Горбачева, это вовсе не было в те времена обычаем областных секретарей: достоверно известно, например, что у краснодарского секретаря Медунова, соседа по области и соперника Горбачева, не было не только двойника, но и постоянного телохранителя — во всяком случае на людях он с ним не показывался.

Другую историю о горбачевском секретарстве в Ставропольском крае мы знаем со слов человека, который до сих пор живет в СССР, поэтому обозначим его условными инициалами — “В.К.“.

В.К., старый партиец и ветеран войны, жил тогда в Кисловодске, знаменитом своими минеральными источниками и грязевыми ваннами. В.К. страдал болезнью почек и никак не мог попасть в местный санаторий с водолечебницами, хотя врач прописал ему именно этот курс терапии. Лучшие санатории Кисловодска обслуживали партийных руководителей. Кисловодское начальство на все его просьбы и жалобы отвечало иронически: “Ишь, чего захотел"! Тогда В.К., нацепив на грудь полученные им во время войны ордена и медали, отправился искать правды в Ставрополь у первого секретаря.

Вначале Горбачев не желал его вовсе принять, упорно отсылая обратно в Кисловодск, но В.К. пригрозил секретарше, что в случае горбачевского отказа, он поедет жаловаться в Москву, где у него действительно был знакомый генерал, с которым он вместе воевал. Угроза подействовала, Горбачев его принял.

В.К. увидел перед собой человека сравнительно молодого, но уже, как выразился В.К., “законченного бюрократа". Горбачев не помог В.К. достать путевку, зато доступно, честно и терпеливо объяснил ему, что есть санатории для простых людей и есть для заслуженных, государственных работников, и что разделение это правильное. “Двух мнений здесь быть не может", — всадил Горбачев свою любимую поговорку. Более того, сказал Горбачев, сам он в эти лучшие по качеству лечения санатории попасть тоже не может, ибо “еще не дорос". На прощание Горбачев посоветовал возмущенному В.К. поутихнуть и свою правдоискательную деятельность прекратить — “а то как бы чего не вышло, мы здесь, в Ставрополе, на ваши медали не посмотрим".

Даже внешне будущий вождь начал к этому времени меняться, сильно располнел, в то время как при Кулакове его помнят худым, энергичным и расторопным.

Что же касается минеральных источников Ставропольщины, то именно они, а не богатые земли и не редкостные травы, на которых настаивают туземную водку, были главным источником политических дивидентов партийного руководителя края.

В Ставрополье находится главная курортная зона страны — район кавказских минеральных вод, и на их основе построены бальнео-климатические курорты всесоюзного значения: около 80 санаториев и 22 пансионата с применением прогрессивных методов грязевого и ванного лечения. В этом благодатном районе с теплым, но не жарким летом и мягкой сухой зимой сосредоточены правительственные лечебницы и, дачи, куда нет ходу рядовому советскому гражданину, типа В.К. Здесь круглый год отдыхают, лечатся, принимают целебные ванны, то есть по старинному дореволюционному обычаю русской аристократии приезжают “на воды" со своими супругами и детьми кремлевские руководители, министры, партийные боссы крупных городов, редакторы центральных газет, маршалы и генералы (в Кисловодске существует, например, специальный санаторий для высших военных чинов, неподалеку от пансионата КГБ).

Горбачев, партийный хозяин края, встречает самых важных гостей на ставропольском аэродроме, сопровождает их в обкомовском ЗИЛе до места отдыха, навещает время от времени чтобы узнать, все ли в порядке, нет ли жалоб — ведет себя, как и положено гостеприимному хозяину, и постепенно завязывает более близкие отношения с руководителями страны. Это не то, что встречаться с ними на заседаниях Центрального комитета, где собирается около 200 таких же, как и он, областных секретарей, где почти невозможно выделиться из провинциальной массы — разве только своей молодостью. Единственно, что Горбачеву светило в эти ежегодные наезды в Москву, — это гарантированная встреча с Федором Кулаковым, который был уже членом Политбюро, и редкая встреча с Михаилом Сусловым, который сам работал и воевал в Ставропольском крае и сохранил о том времени живейшие воспоминания. Он регулярно приезжал позднее лечиться в Ессентуки и Кисловодск и в силу всех этих обстоятельств узнавал Горбачева в лицо и иногда подходил к нему на заседаниях. Но эти московские встречи с кремлевской элитой происходили в сугубо формальной атмосфере заседаний, в кулуарах Дворца Съездов, на расстоянии, в толпе и с соблюдением чина. И потому все это ничего не могло дать Горбачеву в интересах карьеры.

Безусловно, Ставропольский край был уникальным в смысле редчайшей возможности для его партийного секретаря войти в дружеские, а то и в интимные отношения с вождями страны. У Горбачева было в десятки раз больше возможностей встречаться с ними и входить в их доверие, чем у его коллег из северных или восточных областей. Ведь даже Федору Кулакову удалось возвратиться в Москву после его ставропольского падения благодаря богатым охотничьим угодьям в его владении, приглянувшимся кремлевским заговорщикам, когда они задумали свергнуть Хрущева.

Как мы уже писали, поворотную роль в судьбе Горбачева сыграли регулярные осенние наезды в 70-е годы на кавказские минеральные воды Юрия Владимировича и Татьяны Филипповны Андроповых. Оба супруга были диабетиками, но у жены диабет принял более острую форму, а у мужа добавлялось заболевание почек, которое, как он говорил, кис-ловодские нарзаны “снимали" на целый год.

К тому же, Ставрополье было родиной Андропова, и привязанность к родным местам была одной из его немногих сильных эмоций, о чем он сам однажды проговорился, став руководителем страны, и это чувство сближало его с Горбачевым, тоже уроженцем здешних мест.

Андропов останавливался в санатории для правительственной элиты “Красные камни". Главный корпус санатория скрывается за бурыми глыбами известнякового шпата, в одной из них высечен барельеф Ленина, за оградой — акации и розовые кусты, среди них — бетонный пролет лестницы, ведущей к главному, из серого камня, административному зданию, с приятной для глаза ассимметрией всех трех этажей. По бокам лестницы — столь памятные всем отдыхающим в этих краях — гипсовые юноша и девушка, державшие на вытянутых ладонях матовые шары фонарей. Примечательная деталь: девушка обнажена, зато на юноше — дань целомудренным советским вкусам — гипсовые плавки. Этот санаторий, а точнее, скрытую в глубине парка андроповскую дачу, Горбачев должен был знать наизусть — так часто он наезжал сюда на правах гостеприимного хозяина, иногда один, иногда с женой Раисой Максимовной, чтобы, по просьбе Андропова, развлечь его болезненную супругу и походить с ней, за компанию, по специальному лечебному маршруту в парке — так называемому теренкуру.

К этому времени (середине 70-х годов) Раиса Максимовна Горбачева закончила заочную аспирантуру по марксизму-ленинизму при Московском университете. Приезжая по правилам аспирантуры по несколько раз в год все в то же университетское общежитие на Ленинских горах, где она провела с мужем “медовый год", она сравнивала сонный, провинциальный уклад жизни в Ставрополе с интенсивной, полной богатых возможностей жизнью столицы. В отличие от несколько флегматичного мужа, она была честолюбива и всячески поощряла вялые порывы его честолюбия. По свидетельству одной ее ставропольской приятельницы, Раиса Максимовна Горбачева часами простаивала в “Детском мире" за недосягаемым в Ставрополе дефицитом. Еще больше любила она ездить в столицу вместе с мужем на съезды партии — “отовариваться": делегатам за символическую цену выдавались недоступные даже москвичам товары — каракулевые шапки, дубленки, банки с икрой, импортные стереокомбайны. По свидетельству той же ее ставропольской знакомой, Раиса Максимовна одевалась и вела дом не по-ставропольски, а по-московски, питала слабость к импортным вещам, хотя сам Горбачев строго придерживался демократического партийного кодекса поведения и наотрез отказывался носить яркие свитера и куртки, которые жена покупала ему в Москве.

Конечно, иметь женой “партийную даму“, нацеленную на марксизм-ленинизм, не очень-то уютно; в таком супружестве отсутствует семейная теплота и непосредственность, съеживается интимный быт. Как выразился один московский чиновник, такая атмосфера напоминает “затянувшееся на всю жизнь партийное собрание". Однако, Раиса Максимовна вовсе не была идеологическим ортодоксом; раннее вступление в партию и последующая специализация в области марксизма создавали в ее честолюбивых расчетах наилучшие условия для карьеры. После защиты кандидатской она преподавала историю партии в Ставропольском педагогическом институте — вплоть до внезапного вознесения Горбачева в Москву в 1978 году. Их дочь Ирина к тому времени окончила Ставропольский медицинский институт и сравнительно рано выскочила замуж за сокурсника Анатолия, сейчас хирурга в московской больнице. Семейная жизнь Горбачева, по воспоминаниям ставропольчан, была ровной, удачной, с несомненной гегемонией жены в вопросах воспитания дочери и с ее честолюбивым давлением на мужа, которому свойственно было удовлетворяться достигнутым — будучи партийным секретарем Ставропольского края и членом ЦК, он не посягал на большее. Однако осенние наезды к ним в Кисловодск Юрия Владимировича Андропова создали редкую, почти уникальную ситуацию. При содействии жены, Горбачев не замедлил ею воспользоваться. Можно даже сказать, что честолюбивый шеф тайной полиции разбудил в Горбачеве спящего честолюбца, а точнее, честолюбца заснувшего — после студенческого фиаско в самом начале его политической карьеры.

Будучи человеком недоверчивым и подозрительным, Андропов никогда не вступал с людьми в отношения дальше служебных и должностных — только по субординации. Со своими многочисленными сотрудниками в КГБ он поддерживал корректные, вежливые, но исключительно деловые отношения, никогда не допуская фамильярности. Никто из них не смел поинтересоваться здоровьем жены или институтскими успехами его детей — Ирины и Игоря.

В отличие от Хрущева и Брежнева (которые всех до единого своих друзей детства и юности перетащили в Москву), у Андропова не оказалось достаточно людей, которым он мог бы безусловно доверять — отсюда те исключительные сложности, с которыми он столкнулся в подборе надежных кадров, когда стал руководителем страны. У него просто не хватало “своих людей".

Андропов был человек замкнутый, застегнутый на все пуговицы в смысле проявления свох чувств и реакций, слегка даже чопорный, почти стыдливый. Горбачев был, возможно, единственным человеком не из семейного круга Андропова, который нередко общался с ним не в официальной или рабочей обстановке, а на отдыхе, в атмосфере досуга, расслабленности, когда шеф тайной полиции был не в черной паре с темным галстуком, а в пижаме и шлепанцах, и переговаривался при Горбачеве со своей женой. Вольно или невольно, но, когда однажды Горбачев приурочил свой отпуск в Кисловодске к приезду сюда Андроповых, он установил с руководителем КГБ отношения еще более доверительные, дружеские, почти домашние, какие Андропов редко с кем себе дозволял.

Для него Горбачев, его земляк и младший товарищ, был единственным в своем роде человеком, с которым он чувствовал себя раскованно и был откровенен — до известных пределов, естественно. К тому же Горбачев умел нравиться начальству, особенно кремлевскому: был ненавязчив, учтив и внимателен, сопровождал Андропова по Тебердинскому заповеднику, по местам, памятным Андропову с детства. А в то позднее лето 1977 года, коща Михаил Сергеевич и Раиса Максимовна отдыхали в Кисловодске одновременно с Андроповыми, Горбачев, чтобы избежать фамильярности, которую Андропов терпеть не мог, поселился не в правительственном санатории “Красные камни“, а по соседству, в не менее престижном пансионате “Синие камни“, что особенно понравилось шефу тайной полиции. Именно в это время он начал свой крестовый поход против коррупции, расточительства и обуржуазивания партийных верхов. И начал он его, как читатель помнит из второй главы книги, с брежневского ставленника Сергея Медунова, который царствовал в соседском Краснодарском крае. Это вовсе не значит, что Медунов был больше замешан в коррупции, чем другие провинциальные деятели, — просто на Медунова у Андропова имелось подробное компрометирующее досье, которое помог собрать ему Горбачев, пользуясь тем, что Андропов даже время отдыха не любил тратить попусту. И совместная эта детективная работа не могла не сблизить их еще больше. Что же касается коррупции, то и сам Горбачев не был воплощением бескорыстия, что отчасти объяснялось тягой его жены к излишествам. Во всяком случае, из двух источников одновременно — из грузинского и ставропольского — нам известно о столкновении между двумя протеже Андропова — Михаилом Горбачевым и его южным соседом Эдуардом Шеварднадзе. В 1972 году Шеварднадзе удалось с помощью Андропова в ходе все той же борьбы с коррупцией свергнуть давнего приятеля Брежнева Василия Мжаванадзе с поста Первого секретаря ЦК Грузии и занять его место (вариант полицейского переворота, впервые испробованный другим генералом КГБ — Гейдаром Алиевым в другой кавказской республике — Азербайджане). Здесь важно упомянуть, что ни Горбачев, ни Шеварднадзе не знали, что у них в Москве один и тот же покровитель. Андропов не поощрял даже самые преданные ему союзы и группировки, все нити стекались лично к нему, а между собой никак связаны не были. Он был кукольник, а они — марионетки.

Надо сказать, что в Грузии, как и в Азербайджане, кумовство, взятничество, подкуп, “покупка" высоких должностей (включая министерские портфели), подпольная промышленность, успешно конкурирующая с государственной, достигли фантастического размаха. Фактически, обе эти республики отделились от централизованной социалистической империи и превратились в республики затаенно-капиталистические. Шеварднадзе, будучи, как и Алиев, человеком неукротимой энергии и замечательной изобретательности, вел борьбу за“ возвращение" своей республики в социалистический лагерь под общее командование Кремля с переменным успехом, и грузинская одиссея носила более сложный, более разветвленный и запутанный характер, чем жестокая и прямолинейная борьба с коррупцией в соседней республике. Да и сам Шеварднадзе был более живым и интеллигентным человеком, чем его азербайджанский коллега и друг, человек-компьютер — Алиев.

На новом посту руководителя грузинских коммунистов Шеварднадзе повел борьбу с коррупцией с большим размахом и бескомпромиссностью. Он сменил снизу доверху почти всех должностных лиц и заполнил грузинские тюрьмы до отказа бывшими сановниками и подпольными капиталистами. Его борьба, однако, вызвала сопротивление в самых разных кругах грузинского общества. Ведь именно немощь государства способствовала расцвету частной инициативы, и подпольный капитализм, по сути, восполнял здесь пробелы централизованной экономики. Подводя итоги его деятельности у себя на родине, можно сказать, что Шеварднадзе оказался дурным врачевателем — вместо гнилого зуба он рвал вполне здоровый, хотя и выросший в неположенном месте и на нелегальных основаниях.

Возвращаясь к его попыткам прочистить, по его собственному выражению, “капиталистический свинарник республики", отметим одно пустяковое дело, которое, однако, накрепко застопорилось, несмотря на все усилия Шеварднадзе. Это было тем более странно, что он уличал преступников, которым покровительствовал Брежнев, вылавливая их прямо из кремлевских приемных, ще они дожидались своих влиятельных покровителей. В данном же случае речь шла не о Москве, а о ничтожном, с точки зрения Шеварднадзе, Ставрополе.

Напуганные размахом борьбы с коррупцией, начатой Шеварднадзе, несколько частных предприятий, изготовляющих ювелирные изделия, кольца, цепочки, браслеты, мельхиор, а также несколько цехов по производству фруктовых соков и ресторанов-шашлычных в аварийном порядке перебазировались в соседний Ставропольский край, ще под государственными вывесками продолжали успешно развивать "вторую экономику".

Однако их процветание по другую сторону Кавказского хребта оказалось под угрозой, когда Шеварднадзе с помощью КГБ и ею местного ставропольского отделения настиг грузинских дельцов на месте преступления. Оставалось только затребовать от Ставропольской прокуратуры выдачи преступников обратно в Грузию. Шеварднадзе считал уже дело решенным и потому был ошарашен, получив твердый отказ Горбачева. Какие легальные доводы Шеварднадзе ни приводил, Горбачев упорно защищал новоприбывших подпольных капиталистов.

По командировкам газеты "Известия" и журналов "Дружба народов", "Искусство кино" и "Аврора" мы несколько раз в это самое время — 1975–1977 годы — приезжали в Грузию и встречались с местными партийными руководителями, которые недвусмысленно намекали на то, что "доброта" Горбачева может иметь только одно объяснение.

Один из наших грузинских собеседников рассказывал, как Шеварднадзе при нем и других своих помощниках позвонил из Тбилиси Горбачеву и пригрозил ему: в случае дальнейшего сопротивления — пожаловаться в Москву. Со свойственной ему грубоватой лапидарностью Шеварднадзе сказал Горбачеву:

— Слушай, я навожу у себя в доме порядок. А ты мне мешаешь. Подумай, кто ты, а кто я? Не стой у меня на дороге, уходи немедленно. Предупреждаю тебя последний раз — у меня в Москве рука. Ты выиграешь от этого дела пару тысяч, а потеряешь все.

Однако к великому изумлению и унижению Шеварднадзе Горбачев отстоял грузинских дельцов. Крайкомовский секретарь, которого Шеварднадзе считал по рангу ниже партийного руководителя одной из 15 советских республик, оказался могущественнее и влиятельнее его даже там, ще речь шла о прямом нарушении закона. Московская “рука" Горбачева оказалась сильнее московской “руки" Шеварднадзе, хотя в обоих случаях это была одна и та же “рука" — председатель КГБ Юрий Андропов. Просто из двух протеже, он более высоко ценил человека, обладающего, в отличие от грузина Шеварднадзе, близкой перспективой попасть в Кремль.

Так состоялось первое близкое знакомство двух подопечных Андропова — оно началось с конфликта, который однако не помешал Шеварднадзе уже в горбачевскую эпоху попасть в Кремль, ще он, несмотря на полное отсутствие дипломатического опыта, сменил на посту министра иностранных дел престарелого Андрея Громыко — первый в русской истории полицейский генерал на этой должности. Такую объективность Михаила Горбачева в подборе кремлевских кадров можно объяснить только тем, что не только им и не из его людей создается высшая советская элита, но из людей Андропова и в точном соответствии с его предсмертными указаниями. Единственная уступка, сделанная лично Горбачеву, — это избавление его от соперника, который чуть не перебежал ему дорогу и не занял пост Генерального секретаря партии. Летом 1985 года Григорий Романов был изгнан из Кремля, и его политическая карьера на этом кончилась.

Вот почему было бы глубочайшим заблуждением приписывать задним числом кремлевским руководителям принципы какой бы то ни было — пусть даже невнятной — партийной морали. Политический отбор в Кремле происходит, пользуясь языком биологии, как естественный отбор случайностей. И если в нем все же можно обнаружить некоторые закономерности, то они никак не связаны с западными политическими стандартами и представлениями.

Политическое вознесение Михаила Горбачева явилось результатом “больших кремлевских игр", которые в 1978 году вступили в решающую стадию. Для того, чтобы Горбачев попал в Москву, судьбе пришлось столкнуть в жестком поединке двух его главных покровителей — Федора Давыдовича Кулакова и Юрия Владимировича Андропова, который, как известно, закончился победой последнего и смертью первого.

Кулаков, безусловно, был самым талантливым и принципиальным человеком в брежневском Политбюро. Бывший председатель колхоза Петр Абовин-Егидес рассказывает, как Кулаков, тоща еще один из провинциальных руководителей, спас его от крутой расправы за критику местного партийного начальства. Однако еще больше, чем защита Кулакова, Абовина-Егидеса поразили его откровенные высказывания и тайные амбиции.

“Это был неожиданный для меня сюрприз, и я не мог, да и не хотел скрывать этого волнения".

— …Думаете ли вы, что, если бы оказались в Политбюро, то смогли бы повернуть дело?

— Кулаков криво улыбнулся: “О, это почти невозможно".

— Что?

— Оказаться в Политбюро, степень вероятности бесконечно мала.

— Ну, а повернуть его?

— Если оказаться там, вероятность повернуть его несколько большая, но и риск бесконечно больший. Но тогда бы я уж на него пошел наверняка, правда, не сразу… Иначе ведь жизнь потеряла бы смысл: если человеку выпала бесконечно редкая судьба, то надо оказаться достойным ее. Не попытаться использовать ее — это уже преступление.

“Невозможное" случилось: Федор Кулаков был вызван в Москву, стал секретарем ЦК и членом Политбюро. Все кто был во второй половине 70-х годов так или иначе связан с кремлевским истеблишментом и с кем нам тогда приходилось в Москве встречаться, рассказывали о независимости и принципиальности Кулакова. Один из журналистов “Правды" назвал его даже “вторым Хрущевым" и тут же добавил: “…но без его закидонов".

В это время Брежнев был тяжело болен, и, хотя его предсмертная агония затянулась еще на несколько лет, в 1976-77 годах настойчиво поговаривали, что его собираются с почетом спровадить на пенсию, а на его место назначить Кулакова.

По другому, более позднему варианту московских слухов, за Брежневым должны были сохранить только что обретенный им номинальный пост Председателя Президиума Верховного Совета СССР, а пост Генерального секретаря партии передать Кулакову. О том, что эти слухи имели под собой реальные основания, говорит хотя бы тот факт, что в одном из московских научно-исследовательских институтов наш приятель лично присутствовал на закрытой лекции инструктора ЦК, который официально подтвердил вторую версию и добавил, что это “вопрос времени": утечка информации в данном случае имела намеренный характер. Впоследствии, оказавшись за границей, мы смогли убедиться, что эти слухи успели тогда проникнуть и в мировую прессу (см., к примеру, “Нью-Йорк Таймс" от 5 января 1975 г., “Крисчен Сайенс Монитор“ от 30 июля 1976 г. и т. д.).

Предсказаниям одних и надеждам других относительно Кулакова, увы, не суждено было сбыться.

В ночь с 16 на 17 июля 1978 года, Федор Кулаков, как сообщило ТАСС, “скончался от острой сердечной недостаточности с внезапной остановкой сердца". Одновременно КГБ распространил слухи, что крестьянский сын Федор Кулаков после неудачной попытки захватить власть перерезал себе на античный манер вены.

Люди, близко знавшие Кулакова, опровергали оба сообщения, утверждая, что он был здоров, как бык, не знал, что такое головная боль или легкая простуда, и был неисправимым оптимистом. Детальный и одновременно путанный отчет специальной медицинской комиссии за подписью семи медицинских светил во главе с главным кремлевским врачом Евгением Чазовым вызвал обратную реакцию, а когда Брежнев, Косыгин, Суслов и Черненко не явились на похороны своего коллеги, подозрения усилились еще больше. По Москве поползли зловещие слухи о том, что в Кремле появился убийца, который сам метит на место безнадежно больного Брежнева. Выражая скорее общее мнение, чем свое собственное, Петр Егидес вспоминает: “И вдруг Кулаков внезапно скончался, умер, исчез — а ведь он был здбровяк, крепкий мужчина. И меня, конечно, не покидает чувство, что он оказался кремлевской мафии не ко двору, и его “испарили" по Оруэллу…".

А лондонский "Совьет Аналист", который за несколько дней до загадочной смерти Кулакова предсказывал, что именно он сменит Брежнева на посту Генерального секретаря, спустя два дня после этого заканчивал свой почти криминальный анализ естественным в данном случае вопросом: кто следующий?

20 июля 1978 года на похоронах Кулакова на Красной площади, где демонстративно отсутствовали кремлевские лидеры, с надгробным словом, посвященным Кулакову, выступил его ставропольский, а вскоре и московский преемник Михаил Горбачев. Это было его первое выступление с трибуны Мавзолея, прошедшее незамеченным. Следующему, через 7 лет, на похоронах другого его предшественника, Константина Черненко, будет внимать весь мир.

Смерть Кулакова помогла ставропольскому партийному секретарю больше, чем его покровительство — в Кремле освободилось то единственное место, на которое Горбачев с его дипломом агронома и далеко не всегда удачным сельскохозяйственным опытом мог претендовать: пост секретаря ЦК по сельскому хозяйству. Однако его "претензии" были отделены от вакантного места приблизительно тем же расстоянием, которое, по остроумному выражению древних греков, отделяет поднятый кубок от раскрытых губ. Что же помешало Горбачеву стать немедленно преемником Кулакова и почему ему пришлось ждать перевода в Москву целых полгода?

Во-первых, молодость, которая, как известно, является тем недостатком, который с годами проходит, но в том превратившемся в дом престарелых Полибюро-Секретариате со средней возрастной нормой в 67 лет просто не было места для 47-летнего Михаила Горбачева.

Во-вторых, в самой Москве было полным-полно специалистов по сельскому хозяйству. Они уже что называется пустили в столице корни и могли рассчитывать на покровительство кремлевских руководителей, в то время как Горбачев одного из своих покровителей, Кулакова, все-таки потерял. Среди главных кандидатов на свободную вакансию были министр сельского хозяйства с поэтической фамилией Месяц и заведующий сельскохозяйственным отделом Центрального комитета Владимир Карлов. Они по возрасту больше подходили на пост Секретаря ЦК и меньше выделялись бы в кремлевском совете старейшин: один был на 3 года, а другой на целых 17 лет старше Горбачева.

И наконец еще одно, возможно, главное препятствие на пути Горбачева в Москву: брать подряд второго человека из Ставропольского края в Кремль было не очень удобно, учитывая, что в состав СССР входят 35 союзных и автономных республик, 18 национальных областей и округов и 128 краев и областей.

Москва, во избежание упреков в географической и национальной дискриминации, старалась соблюдать принцип очередности. Единственное исключение делалось для украинского города Днепропетровска, где провел "лучшие годы своей жизни" Брежнев, а потому, став генсеком, превратил его в основной арсенал кремлевских кадров.

Горбачеву, однако, повезло тем, что он родился в Ставропольском крае и провел здесь в общей сложности 42 года своей жизни.

Кандидатуру Горбачева, предложенную Андроповым, поддержал Михаил Суслов, блюститель партийных нравов и закулисных дел мастер, который в 1964 году стоял во главе антихрущевского заговора и поделил власть между Брежневым (генсек) и Косыгиным (премьер). Суслов мог помнить Горбачева еще по Московскому университету, когда тот участвовал в идеологической чистке, которой тайно дирижировал сам Суслов по поручению Сталина. Несомненно, он знал Михаила Горбачева по Ставропольскому краю, которым сам когда-то руководил и в который изредка, по старинной привычке, наезжал. Суслову нравились деловитость и скромность Горбачева — особенно по контрасту с наместническими замашками днепропетровцев. Этого “серого кардинала“ раздражало засилье днепропетровцев вокруг больного Брежнева, а особенно то, что один из них, Андрей Кириленко, явно метил на место Суслова и постоянно оттеснял его на задний план. События ускользали из рук этого сухопарого аскета, который привык управлять страной из-за кремлевских кулис.

Лично он не был честолюбив и даже, напротив, кичился своей скромностью и непритязательностью вкусов. Будучи самым высокорослым членом Политбюро, легко мирился с тем, что на праздничных снимках фотографы-газетчики, по указанию свыше, его слегка укорачивали, чтобы он был вровень с остальной кремлевской командой на трибуне ленинского мавзолея. Когда Светлана Аллилуева пришла просить Суслова выпустить ее с умирающим мужем-индусом в Индию, он искренне возмутился: “Что вас так тянет за границу? Вот вся моя семья и мои дети не ездят за рубеж и даже не хотят! Неинтересно! “ — произнес он с гордостью за патриотизм своих близких. И дочь Сталина вышла из его кабинета, “унося с собой жуткое впечатление от этого ископаемого коммуниста, живущего прошлым, который сейчас руководит партией". Даже Брежнев, уже будучи на вершине власти — и тот побаивался своего бывшего ментора. Если кто и был в Кремле последним убежденным большевиком, так это именно Суслов, — его идеологическая ортодоксальность, партийный пуризм и бытовой аскетизм были вполне искренними. Именно ввиду своей партийной принципиальности он и не претендовал на высшие посты в государстве, предпочитая оставаться в тени, как и положено тайному манипулятору кремлевскими титулами. Его эта роль вполне устраивала, и он надеялся, что она закреплена за ним пожизненно.

Короче, у Суслова были свои личные причины поддержать кандидатуру Горбачева — иначе на это место был бы назначен кто-нибудь из днепропетровской мафии, а и без того Кремль был ими уже осажден, как иноземным войском.

Однако главную роль в переводе Горбачева в Москву и в его стремительной карьере сыграло покровительство Андропова.

Именно он спустя два месяца после смерти Кулакова представил Горбачева Брежневу. Произошло это на перроне железнодорожной станции “Минеральные воды", на Северном Кавказе, входившем в Ставропольский край.

Вечером 19 сентября 1978 года здесь сделал непредусмотренную остановку специальный поезд, на котором в столицу Азербайджана Баку ехал Генеральный секретарь партии Леонид Ильич Брежнев в сопровождении Константина Устиновича Черненко. На перроне курортного городка их встречали проходивший регулярный курс лечения в соседнем Кисловодске шеф КГБ Юрий Владимирович Андропов и партийный хозяин Ставропольского края Михаил Сергеевич Горбачев. Здесь во время краткой остановки и была решена судьба Горбачева — к концу этого года он уже был в Москве. А так как сам факт этой встречи был кратко отмечен в советской прессе, то ее следует считать исторической — 19 сентября 1978 года на перроне маленькой кавказской железнодорожной станции сошлись четыре человека, которые в разное время являлись официальными советскими руководителями: Брежнев, Андропов, Черненко и Горбачев.

В тесный и замкнутый круг кремлевской элиты, редко доходящий до дюжины (а ко времени “воцарения" Горбачева в 1985 году поредел и вовсе до восьми человек), Михаил Горбачев попал по трем причинам: на место трагически выбывшего Кулакова, в награду за услугу, оказанную им Андропову в деле Медунова, и — в пику Григорию Романову (до прихода Горбачева в Кремль Романов был самый молодой член Политбюро, Андропов считал его, как и Кулакова, соперником за власть, хотя и применил к нему более “гуманный" метод устранения).

Как секретарь ЦК Горбачев получил в Москве пятикомнатную квартиру в правительственном доме, на улице Алексея Толстого, откуда спустя три года переехал в еще более роскошную квартиру в доме 26, по Кутузовскому проспекту, где его соседями оказались Брежнев, Андропов и Черненко, и это тесное соседство сыграло немаловажную роль в его дальнейшей карьере. Предприимчивая Раиса Максимовна быстро обставила квартиру в 200 квадратных метров дефицитной финской мебелью, украсила ее дорогими бухарскими коврами, старинным фарфором и новинками западной техники. В отсутствие мужа она приглашала своих прежних приятельниц полюбоваться своей “королевской" по советским стандартам квартирой — благодаря этому мы и смогли ее вкратце описать.

Здесь, пожалуй, время отметить одну характерную черту всей карьеры Горбачева — он всегда был самым молодым среди своих коллег. В Московском университете он был одним из самых юных его студентов, ибо большинство его сокурсников оказались бывшими фронтовиками. Он стал среди них самым молодым коммунистом, вступив в партию на втором курсе, когда ему был всего 21 год. Он был самым молодым членом парткома университета, куда входили, главным образом, убеленные сединами профессора, администраторы и всего несколько студентов, да и те, в отличие от Горбачева, с последних курсов. Он был одним из самых молодых аппаратчиков в Ставропольском крайкоме партии, а когда стал его Первым секретарем в 1970 году — самым молодым из полутора сотен секретарей обкомов (напомним читателю, что он был младше своего соседа и злостного врага Медунова на 16 лет).

Спустя год, Горбачев, минуя положенный стаж в кандидатском предбаннике ЦК, попадает в ЦК на XXIV съезде коммунистической партии и оказывается в свои 40 лет самым молодым аппаратчиком в его составе.

В 1978 году, когда он был вызван в столицу и назначен одним из 11 секретарей ЦК, он снова оказался среди них самым молодым? также как спустя еще год — самым молодым кандидатом в члены Политбюро, ровно на 30 лет младше старейшего “кандидата" Василия Васильевича Кузнецова, вице-президента страны. И наконец в 1980 году, став членом Политбюро, Горбачев годился в сыновья чуть ли не каждому своему коллеге, за исключением Романова. Его отделяло 20 лет от среднего их возраста, он был на 32 года младше старейшего тогда члена Политбюро латыша Арвида Пельше.

Либо сравним Горбачева с его предшественником на посту Генерального секретаря. Оба избраны в ЦК в 1972 году, а дальше Черненко идет с опережением всего в 2 года: становится секретарем ЦК в 1976 году, кандидатом в члены Политбюро — в 1977, членом — в 1978. Но какая между ними разница — Горбачев родился в том самом году, когда Черненко вступил в партию.

Михаил Горбачев оставался самым молодым членом Политбюро и Секретариата до своей инаугурации в качестве седьмого советского вождя и остается таковым по сей день.

Однако в этом нет его личных заслуг, его молодость относительна, ее не надо преувеличивать — Ленин умер в том возрасте, в котором Горбачев пришел к власти. Он выигрывает благодаря фону, на котором разворачивается его карьера.

На этом удручающем кремлевском фоне Горбачев, у которого к 1985 году была уже пятилетняя внучка Ксюша, выглядел и в самом деле “беби Политбюро", как остроумно, хотя и с излишними нотками умиления, прозвали его английские газеты во время его визита в Великобританию.

Постоянное присутствие Горбачева в чужой ему возрастной среде не могло не сказаться на характере его взаимоотношений с нею. С его стороны, это были старательность, обходительность, услужливость, хотя и без грубой лести и пресмыкательства перед старшими, а в Политбюро — перед стариками (которые элементарно нуждались в физической помощи, хотя и были окружены врачами и помощниками), и они были признательны Горбачеву, когда он в трудные минуты приходил на помощь. Так случилось, например, на сессии Верховного Совета СССР 27 ноября 1984 года, когда Горбачев поддержал падающего Черненко, причем, сделал это ненавязчиво, со свойственной ему деликатностью, не унизительно ни для себя, ни для тяжело больного советского вождя (сцена вышла вполне человеческая и даже чуть-чуть сентиментальная).

В ответ на его покладистость старшие товарищи по Политбюро платили ему доверием, протекцией и патронажем, которыми он умело пользовался: в какой-то мере от Брежнева, еще больше от Андропова и даже от Черненко, который ненадолго занял по праву принадлежащее Горбачеву место руководителя страны, если возможно говорить о каких-либо вообще правах за кремлевскими стенами. Вся эта система покровительства делала Горбачева баловнем не только для своих менторов, но и самой судьбы, несмотря на некоторые превратности его политической карьеры. То, что другие брали с боем, ему часто доставалось даром.

Такие люди никогда не принадлежат к своему поколению, они смолоду немолоды, не очень самостоятельны, потому что политическую карьеру делают не сами — за них ее формируют сменяющиеся патроны. Они передают своего протеже из рук в руки, как эстафету, пока не настанет время, когда учителя и покровители умирают, и человек остается предоставлен самому себе и лично за все ответственен. Для людей, которые передоверили свою волю другим, это самое трудное время.

И если уж быть точным и не гнаться за яркими образами, то Горбачева следует называть не "беби Политбюро", а скорее его воспитанником, выпускником кремлевской школы периода ее заката и политической деградации. В этой школе он был первым учеником, закончил ее с блеском, но ее диплом в политическом отношении был такой же фикцией, как два предыдущих диплома Горбачева — юридического факультета Московского университета и Ставропольского сельскохозяйственного института. Кремлевская школа не учит управлять государством, но только делать вид, что управляешь. Она учит не инициативе, а послушанию, не оригинальности, а стереотипу, не искренности, а лицемерию. Именно эти кремлевские уроки были прилежно усвоены Горбачевым — иначе и быть не могло: бытие определяет сознание, а тем более такое костное бытие, как кремлевское. Вот, кстати, одна из причин, почему после смерти Черненко кремлевские геронтократы во главе с Андреем Громыко — с их патологическим страхом перед "молодыми" согласились назначить своим предводителем, "первым среди равных", именно Михаила Горбачева, к которому они успели привыкнуть за 6 лет, который их устраивал и даже казался принадлежащим по своей сокровенной сути к их собственному поколению, хотя по анкете и другого года рождения.

Он ведь и был вызван в Москву не только взамен, но и в противоположность своему бывшему покровителю трагическому Кулакову, который стоял на пути Андропова к власти и одновременно смущал покой самодовольных и циничных кремлевских лидеров. Горбачев смутить никого не мог — типичный продукт партийно-бюрократической системы, уравновешенный, умеренный и уступчивый, он легко приспосабливался ко времени, в котором жил, легко принимая его окраску, был человеком на все сезоны: сталинистом в сталинские времена, хрущевцём — в хрущевские, брежневцем — в брежневские, андроповцем — в андроповские.

Последнюю маску он приберег для горбачевских времен и с первых же дней стал ею активно пользоваться ввиду растущей посмертной популярности Андропова.

В кремлевской школе, с ее однообразием уроков и учителей, короткий 15-месячный курс Андропова произвел на Горбачева самое сильное впечатление, хотя, казалось бы, менее всего должен был подходить его флегматичному темпераменту. Но дело здесь снова не в ученике, а в учителе, который пытался пробудить от литаргического сна целую империю. Его уроки не прошли для Горбачева даром.

Глава восьмая ТЕНЬ СТАЛИНА НАД КРЕМЛЕМ

Возвращаясь к борьбе между Романовым и Горбачевым, которая предшествовала победе последнего, отметим, что для того, чтобы взять верх, каждому из них надо было изменить линию поведения — психологическую и политическую. Романову — стать более вежливым, терпимым и терпеливым, хотя бы с товарищами по Центральному Комитету, которых он отпугивал своей беспардонной грубостью. А Горбачеву, наоборот, следовало стать строже, суровее, с учетом эстетических представлений о вожде у советского плебса и кремлевской верхушки. Однако еще более важным было изменение политической тактики. Романову необходимо было умерить свое сталинское рвение, дабы не запугать кремлевских старичков, которые все еще помнили грандиозные партийные чистки времен их молодости. С одной стороны, именно они привели их к власти, а с другой — напугали, не могли не напугать, ибо сталинская метла мела без разбору, и выжить тогда значило вытянуть счастливый билет в лотерее. Горбачеву же, совсем напротив, нужно было проявить себя большим, что ли, сталинистом, чем он проявлял себя прежде (не считая, конечно, его студенческих лет, когда он обогнал многих своих сверстников).

По трем причинам Горбачеву было легче справиться со своей задачей, чем Романову — со своей.

Во-первых, Горбачев был все-таки на 8 лет младше своего соперника, а значит — более гибок и податлив к изменениям. Во-вторых, он был более покладист по характеру и даже любил слушаться, передоверяя свою волю другим. И в-третьих, — это, пожалуй, главное — для того, чтобы ужесточить свою позицию ему было достаточно возвратиться к годам своего студенчества, когда он был вполне искренним сталинистом и не мог им не быть. В его случае это была единственная возможность сделать карьеру. Его теперешняя идеологическая вялость была следствием слишком больших политических встрясок, которые ему пришлось пережить: смерть Сталина и его разоблачение Хрущевым, свержение Хрущева, полицейский переворот Андропова. Он не родился человеком на все сезоны, но стал им ввиду сложившихся обстоятельств.

Романов был полной ему противоположностью. И его характер и его политические идеи давно уже выкристаллизовались в единую неподвижную глыбу. Он не был способен ни на дюйм отступить ни от своих бытовых привычек, ни от своего сталинского мировоззрения — даже ради того, чтобы Приобрести больше сторонников в Кремле. Поэтому единственное, что, ему оставалось, — это наблюдать, как быстро Горбачев овладевает его. собственным оружием: сталинской терминологией.

Как ловкий и старательный эпигон, Горбачев даже превзошел в этом прочих советских лидеров, включая Романова. Несколько анахронизмов из лексикона сталинской эпохи, пущенные им заново в политический оборот, особенно поразили его соотечественников.

Уже весной 1984 года Горбачев спустил закрытую директиву, а спустя еще несколько месяцев объявил официально на Всесоюзной партийной конференции о возвращении к так называемому стахановскому движению:

“В следующем году мы будем отмечать 50-ти летие стахановского движения, сыгравшего выдающуюся роль в истории социалистического строительства. Продолжать традиции стахановцев — значит направлять энергию и инициативу масс на решение ключевых задач повышения эффективности экономики".

На самом деле, стахановское движение, если и сыграло выдающуюся роль, то только в сталинской пропаганде, да еще в личной судьбе самого Алексея Стаханова, чьим именем оно было названо. Призванное послужить экономическим тараном в советской экономике стахановское движение вошло в историю как пример одного из самых грандиозных надувательств, которыми сталинская система регулярно сама себя морочила и мистифицировала, а заодно и наивных иностранцев, типа Бернарда Шоу, который казался себе "стрелянным воробьем" и старым скептцком.

Стахановское движение началось в ночь на 31 августа 1935 года, коща забойщик шахты в Донбассе Алексей Стаханов вырубил за смену 102 тонны угля — вместо положенных по норме 7 тонн, то есть перевыполнил норму больше, чем в 14 раз. Спустя еще три недели этот же Стаханов устанавливает новый рекорд — 227 тонн угля, что составило уже 32 нормы. "Трудовой почин" Стаханова "подхватывают" другие шахтеры, а вскоре стахановское движение распространяется на все отрасли промышленности и сельского хозяйства. Сталин одобряет "стихийную инициативу" трудящихся, и нормы по всей стране резко повышаются.

Как раз в это время и приезжает в страну Бернард Шоу, которому "устраивают" встречу с одним из знаменитых стахановцев. Английского драматурга и острослова несколько смущает, правда, что не только стахановское движение, но и сами стахановцы популярны среди советских рабочих. У него на родине, как ему известно, за такие действия, как превышение нормы, — рабочие бьют "рекордсменов" кирпичом по голове. Но недолго посомневавшись, Шоу убеждает себя, а по возвращении в Англию — и своих читателей, что в России, вообще, все шиворот-навыворот. Например, там в тюрьмах так хорошо, что главная забота тюремных властей — "убедить отбывших срок заключенных выйти из тюрьмы".

Любопытна судьба самого Стаханова — его вознесение в сталинскую эпоху и падение в хрущевскую, После установленных им "рекордов" его посылают учиться в Москву, "избирают" депутатом в Верховный Совет СССР первого созыва, назначают работать в Министерство угольной промышленности. Однако в 1957 году во время десталинизации Хрущев отправляет Стаханова обратно в Донбасс — как участника одной из главных афер Сталина. Как выяснилось, за Стаханова работала целая бригада шахтеров, чем только и можно объяснить его фантастические рекорды.

И вот теперь, спустя полвека, Горбачев извлекает из забытья чародея и фокусника Стаханова и названное в его честь движение и предлагает продолжить традицию стахановцев.

Другой извлеченный им из того же времени анахронизм — о блохе. Он упорно щеголяет им в своих разговорах с приближенными, а однажды даже озадачивает им британского министра торговли Поля Шаннона: “Если вы пришлете нам блоху, мы ее подкуем", — говорит Горбачев во время своей поездки в Англию.

Дело в том, что расхожие символы по обе стороны железного занавеса далеко не всегда совпадают. Скажем, в пору нашего детства, которое пришлось на 50-е годы, ни один из нас не слышал имен братьев Райт, Джорджа Стивенсона и Гульельмо Маркони, зато мы прекрасно знали, что первый самолет был изобретен Жуковским, первый паровоз — отцом и сыном Черепановыми, а первое радио — Александром Поповым, и вообще патенты на все великие открытия в науке и технике принадлежат русским. В этот же список русских гениев-самородков входил герой сказки Николая Лескова ружейных дел мастер, по прозванию Левша.

Сказка эта о том, как во время путешествия Александра I по Англии (за полтора столетия до визита сюда Михаила Горбачева) русскому императору приподнесли выкованную из стали заводную блоху такого крошечного размера, что для того, чтобы увидеть, как она танцует кадриль, надо было смотреть в микроскоп.

Следующий русский император Николай I был, в отличие от своего старшего брата-западника, русофилом, а потому, обнаружив среди доставшегося ему наследства английскую блоху, приказал придумать что-нибудь такое, “чтобы англичане над русскими не предвозвышались". И вот стальную блоху отправили в старинный город оружейников Тулу, где русские мастера во главе с Левшой превзошли англичан и выкованную ими блоху подковали, после чего, правда, блоха перестала заводиться и танцевать. Однако эта часть сказки обычно опускалась, оставалось лишь впечатление, что русские превзошли англичан.

В сталинские времена из этой милой и трагической сказки (талантливый Левша в конце погибал от собственного алкоголизма, бюрократического равнодушия и полицейской брутальности) был вычленен примитивный шовинистический образ, и его-то и вспомнил Михаил Горбачев во время своего путешествия по Англии. И ответ Горбачева британскому министру следовало понимать в том смысле, что, как ни удивительны демонстрируемые вами достижения, мы, если понадобится, вас перещеголяем: пришлите нам блоху, а мы ее подкуем! Но так как английский министр был невеждой в русском фольклоре, то он мог ненароком решить, что речь идет о настоящей блохе, которую будущий советский вождь предлагал англичанам изловить и в живом виде отправить ее в Кремль, где он и остальные члены Политбюро ее подкуют и пришлют обратно в Лондон.

Трудно, однако, однозначно определить, что именно подтолкнуло Горбачева к сталинским анахронизмам. Только ли тактическая уловка в борьбе за власть, дабы не показаться старомодным членам Политбюро слишком современным человеком? Либо в этих образах своеобразно преломился реальный подход Горбачева к экономическим и политическим проблемам страны? Либо это была ностальгическая реминисценция юности и одновременно в некотором смысле указание на будущее? Скорее всего, все эти причины, соединившись, привели к таким архаическим вспышкам, как "стахановское движение" или подкованная русским мужиком английская стальная блоха.

Отсюда совершенно напрасные ожидания коренных экономических реформ в стране.

Естественно, новое поколение кремлевских вождей обеспокоено перманентным экономическим кризисом в стране, но, во-первых, не так сильно, как может показаться со стороны, никого из них лично этот кризис не касается, а народ лишен права голоса, а во-вторых, этот кризис их волнует исключительно с военной точки зрения в связи с катастрофическим отставанием СССР от США в военной технологии.

Став во главе империи, Горбачев повел себя еще более решительно, выдавая анахронизмы за маяки и выявляя свои тайные политические идеалы.

Спустя два месяца после своей инаугурации, на торжественном собрании, посвященном сорокалетию победы над нацистской Германией, Горбачев назвал имя человека, которому, по его мнению, страна обязана победой, хотя на самом деле на нем лежала прямая ответственность за военную катастрофу и миллионы жертв в первые месяцы войны (не говоря уже о других его преступлениях). И Горбачев назвал этого человека торжественно, с указанием его постов и имени-отчества — Иосиф Виссарионович Сталин. Это было программное заявление — его в зале ждали и приветствовали бурной овацией. Настолько бурной, что некоторое время Горбачеву не давали продолжить его речь, хотя он и пытался, но аплодисменты заглушали ее. (В этой же речи первым из по-слесталинских вождей Горбачев возвратился к сталинской шовинистической терминологии и этнически выделил "великий русский народ" в качестве "вдохновляющего примера" для остальных советских народов — и тоже под бурную овацию аудитории).

После смерти тирана Горбачев был первым советским лидером, решившимся произнести имя Сталина в столь панегирическом ореоле. Хрущев иначе, как отрицательно, о нем не отзывался (несколько раз он, правда, отступал назад и скороговоркой выдавал тирану несколько комплиментов, но из чисто тактических соображений); Брежнев вспомнил Сталина только однажды, в ряду других военачальников и таки сорвал непредусмотренные аплодисменты; Андропов и Черненко публично не называли его ни разу. Горбачев это сделал с поразившей многих определенностью.

Парадокс в том, что, хотя Сталин принадлежит русскому прошлому, многие в России полагают, что и русское будущее должно принадлежать ему.

Начало частичному процессу ресталинизации было положено еще в октябре 1964 года, когда в результате государственного переворота был свергнут Хрущев, и путчисты, его бывшие соратники, бесповоротно отказались от так называемой "оттепели" — либерального курса на десталинизацию страны. Сам этот переворот, если его рассматривать с исторической точки зрения, был своего рода реакцией империи на антисталинскую политику Хрущева. Удивительным было не то, что заговорщикам так легко удалось свергнуть Хрущева, но то, что его не свергли прежде. Предыдущая плеяда сталинистов во главе с Молотовым на заседании Политбюро в 1957 году уже добилась устранения Хрущева, но маршал Жуков восстановил его на партийном престоле. Поразительна, однако, судьба Молотова, самого неуклонного, несгибаемого и вдохновенного сталиниста, который в 94-летнем возрасте был восстановлен в партии — через 22 года после того, как был из нее исключен. Произошло это летом 1984 года. Несмотря на разгар борьбы за власть в Кремле, там не возникло разногласий по этому вопросу.

Понадобился еще один переворот — после антихрущевского, в 1964 году — чтобы процесс ресталинизации набрал скорость и стал официальной политикой Кремля: полицейская революция, начатая Андроповым, и продолженная под сурдинку его сторонниками за спиной умирающего Черненко.

В чем истоки власти этого самодержавного мертвеца над народами России?

Кем был и чем стал для русских Сталин?

Реестр уничтоженного им населения в СССР составляет, по крайней мере, 20 миллионов человек плюс столько же погибло во Второй мировой войне, ответственность за неподготовленность к которой целиком лежит на Сталине. Практически эта эпидемия убийств коснулась всех слоев населения, но некоторые, составлявшие натуральную элиту страны, были вырезаны под чистую: дореволюционное чиновничество, купечество, дворянство, духовенство, техническая и культурная интеллигенция, “кулаки", наконец, та самая ленинская партия, к которой Сталин формально принадлежал и которую уничтожал с каким-то особым вдохновенным изуверством.

Этот холокост населения собственной страны, которому нег равных в истории, никак нельзя объяснить коммунистической идеологией — такого не было при Ленине и такого не случилось бы, если бы к власти пришел' любой из его соратников — Троцкий, Бухарин, Зиновьев, Рыков, Каменев, Пятаков — все равно кто, только не Сталин: так приблизительно и писал в своем “Завещании" Ленин, который почувствовал опасность не только лично Сталина, но и перерождения под его руководством идей революции в имперско-шовинистические. Троцкий, который оказался не на уровне событий из-за своих интеллигентских колебаний, покинул Ленина в роковое для страны время и уступил власть Сталину без боя, постскриптум сочинил немало блестящих определений своим врагам: “контрреволюционеры", “могильщики революции", “эпигоны большевизма", “аппаратные узурпаторы",“незаконные наследники Октября", “термидорианцы", “фракция национал-шовинистических чиновников" и другие, не менее остроумные и точные. Прав был Бернард Шоу, назвавший Троцкого “королем памфлетистов" (как и Ленин, считавший его великим революционером и организатором). Беда заключалась в том, что, в отличие от Ленина, второй человек после него в партии был политическим деятелем отнюдь не выдающимся. Преждевременная смерть Ленина и политическое ничтожество Троцкого расчистили Сталину путь к власти.

Это что касается субъективных причин сталинского термидора, но есть еще и объективные, исторические причины.

За всю историю России не было человека, которого бы любили, как Сталина. Ему устроили самые грандиозные в истории человечества похороны — его хоронили миллионы, в Москве в этот день были сотни раздавленных, среди которых чуть не оказался Горбачев (судьба сберегла его для истории), горе народа было искренним — как сегодняшняя ностальгия по сталинским временам.

Видимо, грузин Сталин лучше отвечал местным, русским условиям, чем кто бы то ни было из его главных политических конкурентов — Ленин или Троцкий: одного он победил посмертно, а другого при жизни. Понадобились миллионы человеческих жизней, чтобы трансформировать интернациональные идеи марксизма в великодержавные идеи национал-социализма сталинского образца.

Бунт большевиков против русской истории был ею же абсорбирован и усмирен в эпоху великого террора: грандиозное явление Сталина было вызвано к жизни всей исторической традицией страны как ответ России на западнические идеи, каковыми, несомненно, (независимо от нашего к ним отношения) являются марксистские идеи.

В лице Сталина, если воспользоваться выражением Алексиса Ток-виля, революция завершила эволюцию старого режима, приспособив его к современности и уничтожив изначальную революционную идею. Русская империя в результате была не только восстановлена после революционного распада, но и расширена за счет остатков распавшихся империй (Австро-Венгрия, Третий Рейх, Япония). “Один лицом к лицу с Россией Сталин видит ее таинственной, более сильной и более прочной, чем все теории и режимы “, — писал о Сталине генерал Де Голь.

Неудивительно, что любимым сталинским героем был не Ленин и не Маркс, официальные советские святые, но другой русский тиран и монстр Иван Грозный — у его палачей не хватало времени, чтобы точить топоры, и они рубили головы тупыми. Именно по заказу Сталина Сергей Эйзенштейн сделал фильм об этом царе-изувере, но Сталину показалось, что в нем недостаточно дифирамбов — фильм был запрещен, а кинорежиссер впал в немилость.

То, как отложился в исторической памяти последующих поколений Иван Грозный, — своеобразный ключ к пониманию реабилитации Сталина русским народом — носителем идеи империи. Полтора столетия назад Николай Карамзин писал, что “добрая слава Иоаннова пережила его худую славу в народной памяти: стенания умолкли, жертвы истлели и старые предания затмились новейшими; но имя Иоанново блистало на судебнике и напоминало приобретения трех царств монгольских; доказательства дел ужасных лежали в книгохранилищах, а народ в течении веков видел Казань, Астрахань, Сибирь как живые монументы царя-завоевателя; чтил в нем знаменитого виновника нашей государственной силы, нашего гражданского образования; отвергнул или забыл название мучителя, данное ему современниками, и по темным слухам о жестокости Иоанновой доныне именует его только Грозным… — более в похвалу, нежели в укоризну.

Схожая метаморфоза происходит со Сталиным — из исторического факта он превращается в исторический миф. Вспоминают не жертвы гигантских чисток 30-х годов, но индустриальные победы того времени; не горькие поражения первых месяцев войны, но победные фанфары ее конца; с умилением вспоминают железную дисциплину и образцовый порядок, которые диктатор насадил в стране и которых ей так сейчас не хватает. С национальной спесью вспоминают величие сталинской империи — по сравнению с ее нынешним упадком.

И чем больше признаков упадка обнаруживает последняя на земле империя — от брожения на ее окраинах до военно-технического отставания от Запада, от демографической деградации русских (особенно в связи с эпидемическим размахом алкоголизма) до ставшего уже перманентным экономического кризиса, — тем чаще имперский народ обращает свой ностальгический взор ко времени могущества и расцвета, тем выше ставки, которые делаются в стране на сталинизм.

Сталинизм рассматривается правителями и управляемыми в России в качестве, пусть горького, но необходимого, эффективного и быстродействующего лекарства — от хозяйственного развала, от лени плебса и коррупции бюрократов, от растущей детской смертности, от поляков, от китайцев, от евреев, от Америки, от самих себя…

Вот почему рецидив сталинизма, если таковой случится, никак нельзя считать актом волюнтаризма и произвола новой плеяды кремлевских вождей. Совсем напротив, этот процесс совершается во многом под давлением снизу, где подпольная слава Сталина — после того, как он официально был подвергнут Хрущевым остракизму — росла, как грибы после дождя. У щоферов такси вошло в моду вывешивать его портреты на ветровые стекла; в поездах дальнего следования продавали самодельные календарики, оформленные под житие святого с картинкой из жизни Сталина на каждой странице; националистически настроенные писатели делали его героем своих произведений, отставные маршалы умиленно описывали его в своих мемуарах, а один поэт опубликовал даже стихотворение с призывом возвести в центре Москвы Пантеон славы и перенести туда останки опального вождя.

Глава девятая КРЕМЛЬ, ИМПЕРИЯ И НАРОД, ИЛИ ПАРАДОКС НАРОДОВЛАСТИЯ

Едва только московский поезд успел отъехать от железнодорожного вокзала города Горький, как в одном из купе разразился скандал. Один из пассажиров кричал на пожилую седовласую женщину:

— Я вас узнал! Вы — жена Сахарова. Я не желаю ехать с вами в одном вагоне и вообще дышать одним воздухом!

Вскоре к нему присоединилось еще несколько возмущенных пассажиров.

— Признавайтесь: вы действительно жена Сахарова? — сурово спросил один из них.

И когда женщина кивнула головой, он закричал:

— Тогда убирайтесь вон из поезда!

Тем временем поезд, набрав скорость, мчался к столице Советского Союза.

Испуганная Елена Георгиевна Боннер, жена лауреата Нобелевской премии мира академика Сахарова, выбежала из купе и заперлась в туалете, чтобы собраться с мыслями и решить, что же ей теперь делать. Когда она возвращалась обратно, около ее купе собралась чуть ли не толпа пассажиров, один из них кричал:

— Остановите поезд немедленно! Она что-то там выбросила в туалете, она — агент ЦРУ, надо осмотреть путь и найти, что она там выбросила!

Тут, наконец, появился проводник и, выразив полное согласие с гражданским негодованием пассажиров, встал тем не менее на стражу закона:

— Все-таки она (указал он в сторону Елены Боннер) тоже пассажирка, у нее есть билет, и высадить ее из поезда мы не имеем права.

Разъяренные пассажиры, однако, с этим “правовым аргументом“ не согласились, и проводнику ничего не оставалось, как увести жену Сахарова в служебное купе. Однако на этом дело не кончилось. Весть о присутствии Елены Боннер разнеслась по всему поезду, и до поздней ночи, вместо того чтобы лечь спать, в служебное купе заглядывали пассажиры из других вагонов и выкрикивали через дверную щель бранные слова и оскорбления.

Этот “путевой" эпизод, почти в жанре "Леди исчезает" Хичкока или “Восточного экспресса" Агаты Кристи, можно было бы счесть провокацией КГБ, если бы не многочисленность его негодующих участников и не периодическая его повторяемость, хотя и в других “местах действия" — на улицах, в очередях, в кинотеатрах.

“Рядовые" советские граждане устраивают Сахаровым скандалы, оскорбляют, грозят убить. Сахаровы стараются меньше выходить из дома, они боятся зайти даже в соседнюю булочную, где ему однажды крикнули: “Пора убить твою жидовку-жену!"

В городе Горьком Елена Георгиевна Боннер, пользуясь своими медицинскими познаниями (во время войны она была медсестрой на фронте), помогла снять у соседского ребенка тяжелый приступ аллергии. Однако вместо благодарности отец ребенка явился однажды к Сахаровым и стал кричать: “Пусть он лучше сгниет от своих болячек, чем я хоть раз еще позволю вам прикоснуться к нему своими грязными руками!"

Один из самых прославленных за границей русских людей живет в своем отечестве, как отщепенец и изгой. Причем, Кремль и низы в своем остракизме едины. Пожалуй, низы даже более безответственны и нетерпимы — будь на то их воля — академик Сахаров был бы сейчас не в ссылке, а в тюрьме. И это — в лучшем случае.

Рассказанные нами эпизоды относятся к самому последнему времени, когда возглавляемое академиком Сахаровым диссидентское движение прекратило свое политическое существование. Причем его собственная судьба не сравнима с судьбой его соратников, многие из которых сосланы в Сибирь, сидят за решеткой, а некоторые даже убиты (Гелий Снегирев, Олесь Тихий, Константин Богатырев, Владимир Ивасюк, Алла Горская и другие).

Однако было время — 70-е годы — когда диссиденты и самим себе и многим западным политикам (тому же, например, Картеру) казались реальной оппозицией Кремлю. На самом деле это был западный, возникший по ассоциации миф, которому несколько русских идеалистов попытались придать черты реальности, Для этого им, естественно, пришлось полностью переадресовать свою деятельность: они рассчитывали прежде всего на отклик в Америке и Западной Европе, а не в России, где его и не могло быть. Либо — подобный тому, который приведен выше.

Так внутри тоталитарного государства был создан искусственный климат для нескольких десятков человек (а больше их, естественно, не оказалось), поддерживаемый сенсационным интересом к ним свободной прессы и сочувствием западного общественного мнения.

Еще до того, как оно было разгромлено Комитетом госбезопасности, советское диссидентство было отторгнуто самой русской ситуацией. Так человеческий организм отторгает чужой или искусственный орган, который нарушает его естественное функционирование. Ибо любое движение должно быть органично стране, в которой происходит — пусть крошечный капиллярный сосудик, но сообщающийся с общей кровеносной системой нации.

Вспомним еще раз о первом советском диссиденте — Никите Хрущеве с его оппозицией сталинизму: это был бунтовщик в кресле премьер-министра. Но на таком высоком уровне диссидент был отвергнут — сначала народным неприятием, а потом дворцовым переворотом, в результате которого Брежнев и его сподвижники легко выровняли политический курс и ввели его обратно в фарватер русской истории. Разве не поразительно, что во всем ЦК у Хрущева тогда не нашлось ни одного соратника, за исключением его зятя, журналиста Алексея Аджубея, — единственного члена этого партийного ареопага, который пострадал вместе с Хрущевым. Хрущев, который был ближе других кремлевских вождей к народу, держался с ним на равных, заботился о его благосостоянии, был дружно им презираем и стал в конце концов персоной нон грата в стране, о которой так рачительно пекся.

В то время как Сталин, с его редкими, два раза в году, “явлениями"-народу, подобно dens es machina в античной трагедии, все более восстанавливается в политических правах. И все это несмотря на то, что он уничтожил либо посадил десятки миллионов людей, а Хрущев их реабилитировал и выживших выпустил на свободу. Вот уж действительно нет пророка в своем отечестве!

Советское диссидентство как раз и возникло на рубеже двух правлений — хрущевского и брежневского: как инерция хрущевской эпохи, которая после его падения ушла в подполье и была изжита окончательно только к началу 80-х годов, когда полицейский аппарат вытеснил и заменил партийно-бюрократический и началось официальное восстановление культа Сталина и его политических методов. Суды над советскими диссидентами были посмертным поражением Хрущева — уже не от бывших своих сподвижников, но от русской истории.

Можно и должно защищать от советской системы другие народы, но русский народ подобной защиты не просит и в ней не нуждается. Нельзя защищать нечто от самого себя, будь то частный человек или целая страна.

Нынешний кремлевский режим, который чеху, поляку, эстонцу, венгру либо афганцу представляется худшей формой имперского тоталитаризма, является созданием русских, отвечает их социальным, политическим, моральным и психологическим нуждам. Иначе нам пришлось бы прибегнуть к мистическому объяснению самой этой системы, которая под разными названиями, сути не меняющими, — самодержавие, диктатура пролетариата — с неизменным успехом уже не первое столетие существует на территории России — СССР. Империя ставит этот во многих отношениях отсталый народ вровень с передовыми и даже дает ему ощущение превосходства. Поэтому отказ от своей исторической миссии как великой нации, с его точки зрения, был бы равносилен самоубийству.

“Если бы мы не раскинулись от Берингова пролива до Одера, нас и не заметили бы“, — не без сарказма писал русский философ XIX века Петр Чаадаев.

В самом деле, на месте исторических отличий у России — географические, созидательный процесс идет не вглубь, а вширь. Началось это еще с князя Ивана Калиты, который уже в XIV веке “собирал земли" вокруг Москвы. По подсчетам полярного исследователя Фритьофа Нансена, Россия, начиная с 1550 года, увеличивалась каждые 7 лет на территорию, равную по величине его родине — королевству Норвегии. Не коммунизм шагает по Европе, как ошибочно предсказал Карл Марс, но Русская история. А пристегнутые к России страны — от Чехословакии и Венгрии до Литвы и Афганистана — оказались насильственно вовлеченными в ее развитие.

Мы помним, как в школе гордая указка учителя гуляла по политической карте мира, и мы вдохновенно вызубривали, что Советский Союз занимает шестую часть земной суши и на его территории могли запросто уместиться 2,3 США либо 40 Франций, либо 92 Великобритании.

Признаемся откровенно — эти гремящие цифры вызывали у нас чувство патриотической гордости. Это была не только официальная пропаганда, это было национальное чувство. География в СССР подменяет историю, политику, идеологию. Географический империализм приводит к географическому патриотизму. И наоборот.

России достался тяжелый, трагический дар пространства. Она гордится своими расстояниями, а в ней только километры; и русским впору придти в ужас от полых пространств, ничем не заполненных. Порок своего сложения Россия принимает за главное свое достоинство, стремясь во что бы то ни стало его сохранить и усилить.

Аристотель считал, что есть предметы столь малые и столь большие, что глаз их не воспринимает, и они как бы не существуют. Россия слишком велика, чтобы быть реальностью. Это географическая и политическая фикция, которой для жизнеподобия необходимы экспансия и расширение границ. Чем Россия и занимается весьма успешно не первое столетие, независимо от того, кто стоит в ней у власти.

…Знаменитое выражение посланника Сардинского королевства при дворе императора Алексадра I Жозефа де Местра: “Каждый народ имеет то правительство, которое он заслуживает" — приложимо к современной русской ситуации с известными оговорками. В ряде случаев — во времена Хрущева и даже Брежнева — народ имел правительство лучше того, которое заслуживал, а потому и был неспособен оценить достоинство обоих, особенно Хрущева, к которому относился презрительно, брезгливо называл “клоуном" и “Никиткой" и предал забвению, в то время как Сталина боготворил при жизни и продолжает ему поклоняться. Государственная гордость народа больно ущемилась от излишней свойскости, грубоватого демократизма Хрущева, от его простонародного словаря и крепких выражений, которые он вольно употреблял в официальных речах, от его небрежного костюма, от свей его гротескной фигуры, от его прямоты и откровенности, а больше всего народ смущало, что вроде должно было радовать — близость Хрущева к народу и его сходство с народом. Народу куда ближе “идеальный" образ Сталина, его величавая удаленность, его монументальный автократизм и строго дозированное, лишь два раза в году, по пролетарским праздникам, общение с народом. Сталинский белоснежный китель генералиссимуса с золотым шитьем и белоснежная фуражка с золотыми лаврами на околыше навсегда врезались в благодарную народную память и сохранились в ней в качестве образца имперской представительности.

Несмотря на 18 лет своего правления, Брежнев оставил народ равнодушным, зато бывший шеф КГБ Юрий Андропов, придя к власти, вызвал любовь к себе с первого взгляда, что опять-таки не говорит в пользу политических вкусов народа, если исходить из общепринятых западных стандартов. Именно по закону обратной связи, то есть под влиянием и давлением этих вкусов — противоположных западным — советское правительство и менялось на протяжении последних десятилетий в направлении к народному идеалу — сталинизму.

Связь между Кремлем и народом, пусть невидимая, далеко не сразу и не всегда уловимая, тем не менее достаточна прочна, может быть даже более прочна, чем в развитых демократиях. Иногда эта связь выражается в своего рода негласных договорах между Кремлем и народом — наподобие того, который закреплен в известной формуле: “Правительство делает вид, что платит, а народ делает вид, что работает."

Здесь, однако, — на производственно-экономической почве — между Кремлем и массами возникают трения, разногласия и взаимные претензии: народ считает своих вождей паразитами и эксплуататорами, а вожди свой народ — бездельниками и пьяницами.

Между кремлевскими руководителями и управляемыми ими массами в самом деле пропасть: социальная, бытовая, экономическая. Они живут в разных мирах. Только Кремль имеет допуск к той информации, которая доступна обывателю любой демократической страны, только кремлевским обывателям доступны те лекарства, которые можно купить в любой западной аптеке; те гастрономические яства и предметы первой необходимости, за которыми москвич, как первобытный охотник, охотится целыми днями и которые совершенно недоступны советскому провинциалу, находятся в холодильнике, на столе или в шкафу кремлевских жителей в таком же неограниченном количестве, как у среднего гражданина США.

Неудивительно поэтому, что член Политбюро живет на 15 лет дольше простого советского гражданина мужского пола.

Все это вызывает — и не может не вызвать — в народе глухую ненависть к “красным буржуям". Поэтому такой безусловной поддержкой пользовалась в низах начатая Андроповым в верхах борьба с коррупцией, которая на самом деле была борьбой за власть. А если взглянуть чуть под другим углом, борьбой за перераспределение дефицитных благ, которые в СССР доступны только партийно-правительственной знати и обслуживающему персоналу (писателям, журналистам, ученым и т. д.) Взамен того, по выражению Милована Джиласа, “нового класса" партократов, состарившегося не только физически, но и политически, Андропов начал создавать новый “новый класс", который опоздал к обеденному столу и сейчас торопится наверстать упущенное. Процесс этот можно назвать омоложением кадров, перекачкой, переливанием крови, перераспределением сословных привилегий от старого “нового класса" к новому “новому классу", как угодно, в зависимости от угла зрения и оценки.

Яркий пример противоречивости этого процесса представлял собой сам Андропов.

На последнем этапе своей борьбы с коррупцией он дошел, наконец, до дочери Брежнева и начал против нее дело о присвоении чужих драгоценностей, воспользовавшись ее слабостью к предметам роскоши. Однако достаточно сравнить похороны Брежнева и похороны Андропова, чтобы воочию убедиться, насколько именно дети Андропова были далеки от провозглашенной их отцом пролетарской аскезы. Как раз родственники Брежнева, включая затравленную Андроповым Галину Леонидовну Брежневу, были одеты на его похоронах в ничем не примечательные, дурно сшитые черные траурные одежды, мало отличаясь от прочих советских граждан. В то время как на похоронах Андропова, где советский народ впервые познакомился с его семьей, — его сын, дочь, невестка и прочая родня явились на Красную площадь как на аристократический прием либо на пушной аукцион в качестве модельеров. Они прямо-таки поразили телезрителей (даже западных, что говорить о советских!) роскошью импортных дубленок, отечественных норок, голубых песцов, горностаев и прочих атрибутов той самой “красной буржуазии", борьбой с которой Андропов завоевал народную популярность. Здесь, пожалуй, применима формула польскою поэта Януша Шпотанского: “Преследуя коррупцию он впал в такой благородный пыл, что опомнился только тогда, когда сам себя схватил за руку".

Советский обыватель куда меньше западного осведомлен о жизни и нравах кремлевских вельмож. Например, он ничего не знал о том, что в официальной поездке по Скандинавии Хрущева сопровождала вся его семья (в общей сложности 12 человек), включая детей и внуков, и западная пресса окрестила его скандинавский визит “семейным пикником".

Или другой пример. Советскому народу не было известно о том, что Брежнев был страстным коллекционером дорогих иностранных автомобилей, в то время как для простого человека в СССР даже автомобиль отечественной марки является предметом недоступной роскоши — во-первых, по цене, во-вторых, по дефициту. Поэтому ему тем более было бы любопытно узнать, что в какую бы страну Брежнев ни отправлялся с государственным визитом, в каждой он ожидал получить в подарок очередной автомобиль новейшей марки. Почти всегда его надежды сбывались, и у него постепенно составился личный автопарк из подаренных ему иностранных лимузинов, включая “ролс-ройс".

Впрочем, маловероятно, чтобы брежневский “роллс-ройс" переходил из рук в руки его наследникам, тем более за короткий срок — 28 месяцев — они сменились трижды. В коллекции Брежнева иностранных автомобилей было достаточно для всех членов Политбюро, так что не было необходимости манипулировать с одним и тем же заезженным роллс-ройсом. В 1972 году Никсон привез ему в Москву черный “кадиллак-седан". Именно на эту марку указал советский посол в США Анатолий Добрынин Киссинджеру в качестве желательного для Брежнева подарка. На следующий год, во время ответного визита в Америку, Брежнев получил темносиний линкольн “континенталь", с роскошной черной велюровой обивкой. От западногерманского канцлера Вилли Брандта, опять же по предварительному “застенчивому" намеку советского посла, Брежнев получил обошедшийся боннскому правительству в 12 тысяч долларов “мерседес-450", который он тут же на месте и опробовал. Вскочил в машину и, игнорируя немецкие знаки, помчался на бешеной скорости к Рейну, подскочил на выбоине и покалечил машину. После этого он объявил, что ему не по вкусу серебстисто-серый цвет автомобиля, который сразу же был заменен на новый, цвета голубой стали.

Для уже впавшего в детство Брежнева было горчайшим разочарованием, когда на закате его жизни новый западногерманский канцлер Хелмут Шмидт, то ли из свойственной ему прижимистости (в правительстве Брандта он был министром финансов), а скорее под давлением изменившейся от детанта к холодной войне международной ситуации, вместо страстно ожидаемой и официально заказанной новейшей модели западногерманского автомобиля преподнес советскому генсеку старинной охотничье ружье. Брежнев не знал, что с ним делать, ибо будучи заядлым охотником, ни в каких “антиквариатах" в этой области не разбирался.

Брежнев не был во всех смыслах дорогой гость для своих западных хозяев — его визиты не только ложились тяжким бременем на государственную казну стран, которые поддерживали детант, но и ударяли лично по карману высокопоставленных друзей СССР. Кажется, только Киссинджеру удалось избежать личных затрат на питавшего слабость к заграничным вещам хозяина Кремля, зато его спутники понесли некоторые материальные потери. Так Брежнев ухитрился однажды выманить у помощника Киссинджера приглянувшиеся ему часы, несмотря на все отговорки последнего, что они, мол, ему дороги как подарок жены. Однако именно из-за спора об этих часах советско-американские переговоры чуть не зашли в тупик и сдвинуть их с мертвой точки можно было только пожертвовав часами.

Причем сам Брежнев никогда на “честный обмен" подарками не шел: в ответ на люксовую машину он в одном случае подарил шерстяной шарф, связанный мастерицами из его родного города, а в другом — русский самовар с чайным прибором.

В отличие от Брежнева, который благодаря свеой импульсивной привычке попрошайничать мог удовлетворить свою страсть к иностранным новинкам, другие кремлевские лидеры, а особенно их жены, оказывались в более затруднительном положении. Ибо официально в Советском Союзе в ходу презрительное отношение к вещизму, а тем более к вещам, произведенным за его пределами, во враждебном капиталистическом мире. Молодежь за тягу к импортным тряпкам, пластинкам, аппаратуре и прочим атрибутам “разлагающегося" Запада строго осуждается на страницах советской печати. В назидание приводятся патриотические строчки Владимира Маяковского: “У советских собственная гордость — на буржуев смотрим свысока". Поэтому удовлетворить свою страсть к иностранным вещам, пройтись по вожделенным западным магазинам и закупить на всю семью иностранной мануфактуры, не уронив при этом “советскую гордость", женам кремлевских вождей необычайно трудно, особенно на глазах подстерегающих их журналистов и фотографов.

Наряду с множеством домашних привилегий, кремлевские жены связаны суровыми ограничениями.

По собственному признанию Хрущева, его поездке в США предшествовали тяжелые, многодневные раздумья по поводу того, брать или не брать с собой свою жену — женщину исключительного достоинства, ума и такта, ибо путешествовать с женами считалось “мелкобуржуазной роскошью". Перед отъездом в Америку Хрущев придирчиво проинструктировал Нину Петровну, как себя вести, как держать на официальных приемах, что говорить и что не говорить (строжайший наказ — “ни слова о политике!"), и поставил условием, чтобы на приемах она капли в рот не брала спиртного, включая шампанское. Нина Петровна отлично справилась с нелегкой ролью первой советской леди, так что в следующие заграничные поездки Хрущев ослабил вожжи личного управления и предоставил ей большую свободу действий, полагаясь на ее врожденный такт и чувство собственного достоинства.

Хотя Брежнев и брал Викторию Петровну за границу (в народе ее называли “бесплатным приложением к Брежневу"), ей было строго-настрого заказано говорить о политике, об экономике, о собственном муже и о фактах его биографии, а также обо всем, что так или иначе касалось внутренней жизни СССР. Единственные дозволенные ей темы были погода и семья, однако даже о соббствснной семье она была обязана говорить поверхностно, без интимных деталей. К этому надо добавить тщательно прдуманный “представительный" туалет для кремлевских жен за границей, который включал туфли на высоком каблуке, хотя у себя дома они явно предпочитали, ввиду своих габаритов, устойчивый низкий каблук.

Общительная и болтливая Галина Брежнева рассказывала, какай мука была для ее грузной матери носить эти обязательные модные узкие лодочки, в которые с трудом, как в знаменитое орудие пытки, втискивали ее распухшие от ходьбы и жары ноги. Схожие муки испытывала прежде и Нина Петровна Хрущева, но она хоть иногда, во время неофициальных приемов, потихоньку снимала туфли и давала отдохнуть гудящим ногам, а вот Виктория Петровна Брежнева — не смела. Короче, вряд ли заграничные турне кремлевских первых леди быди для них легки и отрадны.

Впрочем, время шло, и старомодный, чопорный кодекс поведения кремлевских жен за границей был в срочном порядке модернизирован в приближении к европейскому вольному этикету Раисой Максимовной Горбачевой, которая оказалась на целых два поколения моложе своих “коллег".

Когда она прибыла, с мужем накануне Рождества 1984 года в Англию, у нее, единственной из всех кремлевских жен, было свое, независимое от официального, расписание встреч и экскурсий. Вместо того, чтобы посетить могилу великого теоретика пролетарской революции Карла Маркса или, на худой конец, его музей (что ей, по крайней мере, полагалось как специалисту по марксизму-ленинизму), Раиса Максимовна отправилась осматривать королевские драгоценности, прихватив с собой мужа. Будучи женщиной тщеславной и модной, она разбила в пух и прах многолетнюю традицию солидного и непременно представительного гардероба кремлевских жен на официальных приемах (вспомним темную униформу и неизменное жабо мадам Брежневой) и предпочла модные шелковые блузки и удлиненные костюмы, попеременно сменяя белую норковую горжетку на шубку из нутрии, произведя сенсацию, появившись на приеме в советском посольстве в кремовом атласном платье и шитых золотом открытых туфлях. “Что за контраст с другими женами советских руководителей, которые выглядят так, как будто их только что привезли со строительства сибирской плотины!" — писала одна из английских газет.

Даже по западным представлениям о поведении первой леди, Раиса Горбачева слегка перебрала с гардеробом, который меняла иногда несколько раз в день. Лондонский визит мадам Горбачевой был ее первым выходом в свет, и наслаждаясь вниманием и восторгами западной прессы, она безусловно переувлеклась в своем женском тщеславии, которое никак не могла удовлетворить на родине, где кремлевские жены живут, как монастырские затворницы, хотя и в очень привилегированном мана-стыре. В отличие от Хрущева и Брежнева, которые во времена официальных заграничных поездок держали своих жен в железной узде, а также Андропова, который из профессиональной любви к тайнам, ухитрился само существоание своей жены сделать проблематичным (советские и зарубежные граждане впервые увидели ее на похоронах), Горбачев предоставил своей жене полную свободу действий за границей. Произошло это по той причине, что супруги Горбачеву более эмансипированы и современны, чем старомодные пары брежневского поколения, где жена всегда была домохозяйка, а муж — на правах добытчика.

Была и другая причина такой независимости и полной раскованности Раисы Горбачевой в ее первом официальном турне на Запад. Она всегда верховодила в своей небольшой семье, и Горбачева, в бытность его партийным секретарем в Ставрополе, шутливо называли “подкаблучником". Когда же его провинциальная карьера пошла в гору, без особых усилий с его стороны (он был воистину “баловень судьбы“ и, как одному сказочному персонажу, ему оставалось только фартук подставлять под золотые яблоки, падающие с волшебной яблони), Раиса Максимовна продолжала ревностно опекать его, всячески подталкивала его честолюбие, заводила нужные знакомства. Уже в Москве, когда Горбачев взошел на Кремлевский престол, а Раиса Максимовна — в эзотерический круг кремлевских жен, она сохранила руководящую роль в семье, простирая ее даже на семью своей замужней дочери.

Поэтому в Англии, а позднее во Франции и Швейцарии, мадам Горбачева вела себя вольней и чувствовала непринужденней, чем все предыдущие кремлевские жены, как бы сознательно взырвая традицию их унылого, церемонного престарелого существования. Она позволила себе даже шутливо пройтись насчет “скуки“ марксизма-ленинизма, который сначала прилежно штудировала, а потом преподавала.

Впрочем, Брежнев тоже баловал иностранцев анекдотами насчет коммунизма. Однако шутки шутками, а Раиса Горбачева допустила серьезный тактический промах с точки зрения советской государственной морали.

Не совладав со своей страстью к драгоценным камням, которая сама по себе предосудительна для почетной представительницы государства рабочих и крестьян, Райса Горбачева купила в фешенебельном лондонском магазине “Картье“ бриллиантовые сережки стоимостью в 2,500 долларов и расплатилась за них с помощью кредитной карточки “Америкой Экспресс". Это было уже беспрецедентное, из ряда вон выходящее событие: никогда раньше ни одни руководитель Советского Союза, ни тем более его жена не имели “Америкэн Экспресс", наличие которой предполагает, что у ее владелицы имеется счет в одном из западных банков или, что значительно вероятней, советское правительство, имеющее такие счета, оплачивает ее покупки. Ведь даже Брежневу, с его почти патологической страстью к иностранным автомобилям, приходилось заниматься ловким вымогательством у правительств западных стран, чтобы добыть очередную машину-люкс для своей коллекции, в то время как жена будущего кремлевского лидера спокойно и даже демонстративно покупает бриллиантовые серьги за государственный счет. (Все члены Политбюро и Секретариат имеют право — разумеется, секретное и нигде не обнародованное, — на “открытый счет“ в Государственном Банке, откуда они могут брать когда угодно и сколько угодно рублей, но не твердой, свободно конвертируемой валюты за границей!).

Этот откровенный поступок Раисы Горбачевой означал прямое обнаружение на западной сцене под пристальным взглядом журналистов и фоторепортеров особого, привилегированного, исключительно кастового и паразитического существования Кремлевской олигархии — факт, который они целой системой внутренних запретов и годами выработанным этикетом общения с народом старались скрыть. И только представительница молодого поколения кремлевских жен бездумно и машинально нарушила этот строжайший запрет.

Случилось это потому, что Михаил Горбачев, как и его жена, ввиду резкого возрастного отрыва от остальных членов правящей верхушки, принадлежат к совершенно новому типу политических деятелей, которые, в отличие от брежневско-черненковского Политбюро, не испытали ни сталинского террора, ни истребительных лет войны, ни послевоенного измора страны сталинским директивами и потому воспринимают свои привилегии — от открытого счета в Государственном Банке до роскошных вилл и специальных, люксовых лечебниц — как свое естественное, почти наследственное право. Горбачевы так длительно и безопасно жили в этом райском, тщательно огороженном от советского населения мире всесторонних привилегий, что у них даже не выработалась привычка их от кого-либо скрывать. Это — модернизированный тип советского барства. И надо посмотреть, как Михаил Горбачев на заграничном приеме или в кремлевской приемной, разоблачаясь, откидывает пальто назад, не глядя, кто его подхватит, и также не глядя посылает вбок широким жестом шляпу в невидные услужливые руки, чтобы понять, как глубоко сидят в нем чиновничья спесь, чванство, почти наследственное отсутствие демократического общения с людьми. Ни одному из прежних советских вождей не были свойственны такие барские, уже машинальные замашки.

Одновременно с этим, в поисках народной популярности и поддержки — игра в демократизм: заранее отрепетированные, показательные встречи с “простыми людьми“ на улицах, на заводах и даже в их квартирах. Или же появление четы Горбачевых в Московском Художественном театре и Ленинградском имени Кирова, но не в “царской ложе“, а в партере, среди “обычных" зрителей. Как известно, “народ" на подобных встречах формируется из приставленных к вождю и одетых в гражданскую форму телохранителей из 9-го Управления КГБ. (Исключением были Ленин и Хрущев, которые на самом деле встречались с простыми советскими людьми). Естественно, эти “хождения в народ" Горбачева подробно освещаются советскими средствами массовой информации — так создается парадоксальный по самой своей природе культ скромности нового советского лидера.

Совсем напротив, подробности походов Раисы Максимовны по британским или французским магазинам, взахлеб описанные свободной прессой, остались неизвестны советским обывателям. Хотя они, несомненно, догадываются, что их кремлевские господа живут несколько иначе, чем они сами. Однако даже их воображению далеко до кремлевской реальности, которую от них так тщательно скрывают. Во всяком случае, бриллиантовые сережки, купленные Раисой Максимовной Горбачевой в Лондоне, либо посещение ею модных французских салонов Ива Сен-Лорана и Пьера Кардена, либо тот факт, что она (как и ее муж) являются регулярными клиентами роскошной итальянской фирмы “Гуччи“ — все это произвело бы в Москве и в других городах и весях России настоящий фурор» появись об этом сообщения в советской печати.

Не случайно, на всем протяжении Женевской встречи в верхах, в ноябре 1985 года, среди множества журналистов, следовавших по пятам за Раисой Горбачевой, не было ни одного русского. На вопрос западного репортера о том, как советская печать будет освещать пребывание госпожи Горбачевой в Женеве, его советский коллега ответил: “Это ваша забота. Мы о ней вообще писать не будем".

Кремль сейчас как двуликий Янус: к западной и домашней аудитории он повернут двумя совершенно разными масками. Причем ни одна не отражает его реальных черт. Возьмем того же Горбачева: если во время его хорошо организованных пропагандисткихх туров по Англии, Франции и Швейцарии он предстает как Гуччи-коммунист, то для своих домашних выходов он скорее рядится в знаменитую “ленинскую простоту “.

За нелюбовь народа к безликим лидерам, окопавшимся в неприступной крепости на Красной площади, Кремль платит народу той же монетой — отчуждением, изоляцией, равнодушием к его нуждам, эксплуатацией его в хозяйственных и военных целях и раздражением, когда эта эксплуатация дает неполные результаты из-за народной безответственности, лени и пьяни.

Последняя принимает размеры национального бедствия, и перед каждым следующим кремлевским вождем все острее и безотлагательнее встает вопрос борьбы с алкоголизмом.

" С нами никто не собирается воевать. Все разговоры о “Першингах" и напряженных взаимолотношениях — все это блеф. Зачем с нами воевать, если через 12–15 лет мы просто сами развалимся как суверенное государство? Государство, в котором более половины взрослого населения состоит из алкоголиков и пьяниц, недееспособно и необороноспособно в принципе".

Эти слова принадлежат не академику Сахарову и не писателю Александру Солженицыну, а извлечены из письма группы советских ученых из Новосибирского Академгородка. И послано оно не в ООН, не мировой общественности, не президенту США и не в “Нью-Йорк Таймс" — обычные адресаты советских диссидентов, но в Центральный Комитет партии. И хотя это письмо составлено в самых резких и пессимистических выражениях, его авторы не подверглись преследованиям. Напротив, это письмо стало предметом обсуждения на заседании Политбюро в середине мая 1985 года под председательством Михаила Горбачева, в отсутствие уже снятого Григория Романова, зато с тремя новыми, только что избранными ставленниками Андропова, Виктором Чеб-риковым, Егором Лигачевым и Николаем Рыжковым.

Политбюро приняло ряд мер по борьбе с алкоголизмом — сокращение производства водки и часов торговли ею с одновременным повышением ее цены и возрастного ценза ее покупателей; штрафы за пьянство в общественных местах, усиление антиалкогольной пропаганды и увсли-чение медицинской помощи алкоголикам, плюс в Кремле на торжественных приемах вместо водки стали подавать минеральную воду и т. д. Меры отнюдь не драконовы, каковые ожидались в народе со смешанным чувством страха и надежды и настоятельно рекомендовались в письме ученых из Новосибирска, — скорее половинчатые, паллиативные, формальные.

Весь вопрос в том, что в глазах Кремля перевешивает — ущерб от алкоголизма или польза от него? Вопрос этот сложный, так как и ущерб и польза только частично поддаются статистическому анализу. Несомненно, алкоголь — важная статья дохода, доход от каждой бутылки водки — несколько сот процентов, а это выгоднее, чем добыча золота.

Запрещение производства алкоголя нанесло бы мощный удар по советской экономике. Это добровольный налог, который государство к тому же имеет возможность постоянно повышать, либо снижая качество, а с ним и себестоимость выпускаемой продукции (например, с помощью замены сравнительно дорогого спирта на дешевые его сорта из сахарной свеклы, картофеля и патоки), либо под видом борьбы с пьянством, повышая цену на алкоголь (как, например, в антиалкогольной кампании Горбачева).

Есть еще более иезуитский способ борьбы с пьянством — путем финансовых наказаний: вытрезвитель 15 рублей, штраф — 10 рублей, лишение ежеквартальных и ежегодных (так называемая 13-ая зарплата) премий. На мясокомбинате в Ставрополе во время правления там Горбачева подсчитали, что бутылка водки таким образом может обойтись (и иногда обходится) в 260 рублей.

С одной стороны, с помощью этого налога государство оплачивает расходы на оборону. Однако с другой, алкоголизм, будучи в полном смысле слова “палкой о двух концах", приводит к 7-процентным потерям национального валового дохода, в то время как в США эти потери составляют 2,5 процента. Добавим к этому уже упомянутые повышение детской смертности, понижение продолжительности жизни, демографические взрывы в пользу нерусских наций, снижение боевой готовности армии (вплоть до того, что “три танкиста, три веселых друга, экипаж машины боевой" — из оккупационных советских войск в Чехословакии выменяли весной прошлого года свой танк на ящик водки), падение нравов, рост преступности, деградацию национального генотипа, и тогда мы поймем, что одна экономическая выгода не компенсировала бы моральный и физический ущерб от алкоголизма.

Предположим, что Кремль в самом деле сознательно или бессознательно обманывает свой народ, в том числе спаивая его, но ведь и народ с помощью черного рынка, хищения государственной собственности, “левых" работ и того же алкоголизма (потери на производстве) обманывает своих правителей, возвращая таким образом — полностью или частично — то, что те у него забирают. Этим самым достигается, если не социальная “гармония", то, во всяком случае, экономическое “равновесие", причем каждая сторона чувствует себя в выигрыше, а противоположную — в проигрыше.

Все это, в свою очередь, приводит к инфантилизации социальных, политических и общественных отношений в стране, в чем государство не может не быть не заинтересовано. Ибо та же самая “левая" экономика, являясь официально запрещенной, усиливает зависимость населения от власти, ставя последнюю в положение наставника или даже опекуна над народом, склонным к мелким провинностям — что-то вроде отношений в патриархальном обществе или у библейских евреев с Богом.

“В России испорченность смешивается с либерализмом, — писал в 1839 году Адольф де Кюстин. — Здесь всякий бунт кажется законным, даже бунт против разума. Там, где общественный порядок основан на гнете, каждый беспорядок имеет своих мучеников и героев".

Тут авторы вынуждены признаться в своем бессилии: как не разрешим классический вопрос о том, что было вначале — яйцо или курица, точно так же останется без ответа другой, успевший стать классическим, вопрос: Кремль ли воспитал такой народ, либо народ породил таких правителей? Заколдованный круг, из которого лично мы выхода так и не нашли.

1985 год