Заговорщики в Кремле. От Андропова до Горбачева

ПРЕДИСЛОВИЕ

Знаменитые слова Черчилля о России — “a riddle wrapped in а mystery inside an enigma"[1] — есть все основания отнести к одному из ее руководителей — Юрию Владимировичу Андропову, даже в том случае, если он больше хотел казаться загадочным, чем являлся на самом деле.

Так или иначе, с самого своего появления во главе советской империи Андропов предстал именно в качестве сфинкса, мировое мнение о котором резко разделилось. Известный американский журналист на страницах самой известной в Америке газеты приветствовал его как “тайного либерала", в то время как американский генерал назвал его “отвратительней змеи". Слухи, один невероятнее другого, закрутились вокруг нового обитателя Кремля, сразу возникли два противоположных “жития" Андропова, и трудно было решить, какое из них ближе к реальности, где подлинный портрет, а где апокриф.

Сам герой в это время на любых торжественных церемониях, начиная с похорон своего предшественника на Красной площади у Кремлевской стены, появлялся неизменно в сопровождении маленького человечка с черным чемоданом в руках. Это придало ему еще больше таинственности, ибо всех интересовал вопрос, что находится в чемоданчике: пульт атомного управления? секретный телефонный коммутатор? фармацевтический набор лучших лекарств против сердечных спазм, диабета и нефрита — болезней, которыми страдает Андропов? Почему-то никто даже не предположил, что черный чемодан пуст, а такое ведь тоже возможно.

Первое, что сделал Андропов, придя к власти, — запретил только что поставленный в Театре на Таганке спектакль "Борис Годунов". Хотя действие спектакля происходит в конце XVI — начале XVII века, тема его злободневна на протяжении всей русской истории, по сию пору: борьба за власть, ее узурпация, самозванство. Причем политическая история развивается совершенно отдельно от народной: " Народ безмолвствует" — многозначительно заканчивает свою пьесу Пушкин. А сам сюжет ее построен на слухе о том, что для того, чтобы стать царем, Борис Годунов приказал убить малолетнего царевича Димитрия, припадочного сына Ивана Грозного. Какую опасную для себя параллель увидел в таком сюжете Юрий Андропов, коль поспешил лишить этот спектакль зрителя?

Хотя мы и ставили своей целью скорее историко-журналистский подход к личности нашего героя в сочетании с политическим анализом его деятельности, однако в ряде случаев мы не сумели избежать приключенческих коленцев, которые порою выделывает сюжет книги. Ведь жанр биографии диктуется поведением ее героя. Пиши мы книгу о Рузвельте, Черчилле либо де Голле, все было бы иначе и испытанный жанр биографии не подвергался бы время от времени риску превратиться в детектив. В данном же случае детектив, помимо склонности нашего героя к интригам, задан тем, что Юрий Андропов ровно 15 лет — с мая 1967 по май 1982 года — занимал пост шефа тайной полиции. Это не могло не сказаться на его привычках. Напомним также, что действие хроники происходит в Советском Союзе, где путь наверх к власти ведет не через свободные выборы, но и не через престолонаследие, как в монархиях, а потому более крут, извилист и опасен, чем где бы то ни было. Человек, на него ступивший, решается на смертельный риск, ибо падения здесь возможны с любых вершин и всегда бесповоротны. Конечно, в любой игре риск несомненен, а выигрыш сомнителен — Паскаль совершенно прав, утверждая это. Но тот же Паскаль считал, что “там, где в игру замешана бесконечность, а возможность проигрыша конечна, нет места колебаниям, надо все поставить на кон". Именно так и поступали все предшественники Андропова, полагая верховную власть в Кремле “бесконечностью" и ставя на кон все, в том числе часто свою жизнь. Андропов — не исключение: он следовал установившейся советской традиции. Борьба за власть в Кремле — это хождение по канату на головокружительной высоте.

Рискуя утомить читателя, мы могли бы показать, что эта традиция не только советская, но и русская, несмотря на официальное престолонаследие в дореволюционной России. Если взять хотя бы “бабий" XVIII век, наступивший вслед за смертью Петра Великого, то за сменяющимися императрицами и правительницами мы обнаружим военные хунты, которые потому и предпочитали женщину на престоле, что с нею было легче сладить: время от времени армия выдвигала из своих рядов наиболее привлекательных самцов, которые держали монархиню в повиновении. Так что на поверку бабье царство было перманентной военной диктатурой с регулярными военными заговорами, убийствами законных наследников, появлением в казармах цариц, вырядившихся в офицерскую форму, борьбой одних лагерей с другими (к примеру, гвардейцев с голыптинцами). И все это при полном пренебрежении главным принципом автократии — наследственной преемственности власти. Вместо нее — цепь переворотов, последний из которых — восстание декабристов в 1825 году — был неудачным, но социальная природа его оставалась той же самой. В этом отношении декабристы — не революционеры, а скорее консерваторы: они вышли из традиции предыдущего столетия и их политическое сознание ею ограничивалось. XVIII век и первая четверть XIX — это время узурпаций: убиты законные цари, зато все действующие после Петра Великого императоры — самозванцы. Включая Екатерину II. Она прервала сразу две царственные линии, убив Ивана VI и своего мужа Петра III. И не допустила до престола сына Павла (чем не русский Гамлет!), при котором имела право быть только регентшей, да и то недолго. Через убийство отца — того же несчастного Павла — пришел к власти ее внук Александр I. Да и Николай I, одолев декабристов, стал императором в обход старшего брата Константина, и дело это до сих пор темное. Кажется, Жермена де Сталь сказала, что власть в России — это тирания, время от времени прерываемая удавкой.

Таков эскизно и суммарно набросанный исторический фон, без которого приключения нашего героя могут показаться экстравагантными и неправдоподобными. Тем более что сведения о нем отрывочны и не всегда надежны. Биографам приходилось буквально маневрировать между Сциллой дезинформации и Харибдой отсутствия какой-либо информации вообще. При этом нет надежды, что когда-нибудь в будущем точная информация о тайнах кремлевского двора появится. Ведь так и не появилась она ни о Сталине, ни о Екатерине Великой, ни об Иване Грозном, и их биографам приходится полагаться не столько на документы, сколько на собственную интуицию. Биографам Андропова стоило больших трудов не дать волю воображению, остаться только в пределах анализа. И хотя мы широко пользовались информацией, получаемой из России (в том числе — по тайным каналам), требовались усилия, чтобы отобрать из нее ту часть, которая заслуживала доверия.

Что касается занимательного сюжета книги, то повторяем — он принадлежит не авторам, а герою: роль первых свелась лишь к тому, чтобы попытаться тайное сделать явным. Поэтому с полным основанием мы можем назвать Юрия Владимировича Андропова нашим соавтором — неблагодарностью было бы не сказать здесь об этом.

Глава первая ПОРТРЕТ НА ФОНЕ ВЕНГЕРСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

В опыте крупных политических деятелей всегда есть такой момент, с которого начинается их настоящая политическая биография, словно бы сама судьба теперь ведет отсчет их времени. Оглядываясь назад, Юрий Андропов должен благодарить случай, который вырвал его в 1953 году из сомкнутой когорты московских аппаратчиков и перенес в советское посольство на улице Байза в Будапеште, хотя, когда это произошло, новое назначение вряд ли его обрадовало. Всего за два года до этого он был переведен в ЦК из Карело-Финской республики, где на разных постах провел добрый десяток лет под покровительством старого финского социал-демократа и коминтерновца Отто Куусинена.

В Москве перед 37-летним честолюбцем открывались заманчивые, хотя, учитывая сталинский партийный террор, не совсем безопасные перспективы. Но после смерти Сталина, в результате происшедшей перетряски кадров, Андропов оказывается за пределами той небольшой игровой площадки, где происходят главные политические игры, от исхода которых зависит судьба если не всего человечества, то по крайней мере его половины. Для человека с амбициями перевод из аппарата ЦК на дипломатическую работу, да еще в соседнюю социалистическую страну, означал конец партийной карьеры. Согласно простой статистике самое большее, на что Андропов мог рассчитывать, — стать под конец дипломатической службы одним из многих заместителей министра иностранных дел. Да и то в лучшем случае, а в обычном — мог, если б угодил Москве, получить повышение: перевод из социалистической страны в капиталистическую. Так произошло, к примеру, со Степаном Червоненко, советским послом в Чехословакии, который за свое рвение во время подавления в 1968 году Пражской весны был, несмотря на протесты французов, назначен на аналогичный пост в Париже. Единственное исключение — бессменный, больше четверти века, министр иностранных дел Андрей Громыко, который во время войны был советским послом в Вашингтоне.

Но Вашингтон — не Будапешт. Из Будапешта не было пути обратно в Кремль. И больше того: хотя Андропов был отправлен в Венгрию в результате шахматных манипуляций Хрущева с доставшимися ему от Сталина кадрами, все же перевод с партийной работы на дипломатическую означал также своего рода ссылку для проштрафившихся либо опальных московских бюрократов. Это была первая Степень немилости, и ею широко пользовались и Сталин в ранний период своего царствования (позднее он предпочитал менее либеральные способы наказания), и Хрущев, и Брежнев, и сам Андропов, когда достиг наконец вершины Кремлевского холма. Поэтому “отлучение" от Москвы несло на себе отпечаток опалы, даже если не было личной опалой.

То было время, когда впервые, после четверти века беспрекословного подчинения сталинским указаниям, партийным бюрократам приходилось выбирать, на чью встать сторону, ибо от этого зависела вся их дальнейшая карьера. Наверху, в Кремле, шла смертельная схватка между антисталинистами и неосталинистами, которая будоражила партийные низы, принуждая их к выбору собственной позиции: теперь требовалось не слепое послушание, а стремительная идеологическая ориентация. Причем большинство правящего Политбюро (президиума) составляли сталинисты, и хотя один их них, Берия, был физически устранен через несколько месяцев после смерти Сталина, другие — Молотов, Каганович, Маленков, Ворошилов — свергли бы Хрущева четырьмя годами позже, если б не военное вмешательство маршала Жукова.

Именно эти колебательные годы после смерти Сталина были для Андропова идеологически формирующими: избранная позиция вызвала венгерскую опалу, но именно здесь понадобилось воскресить сталинские методы управления империей — сначала для усмирения венгров, а потом и других народов Восточной Европы. Тогда-то Хрущев и отдал, наконец, должное талантам Андропова, воспользовался ими и возвысил их обладателя, ибо сам, как рак, стал уже пятиться назад от провозглашенного курса десталинизации. Либеральному Хрущеву необходимо было для равновесия иметь рядом жандарма — особенно в неспокойных восточно-европейских делах. Одним из таких жандармов при нем и стал Андропов после блестящего выполнения своей миссии в Венгрии.

Когда он приехал туда, ничто не предвещало крутых подъемов в будущей карьере, и поначалу он воспринимал жизнь в Будапеште именно как ссылку. Однако, учитывая дальнейшее триумфальное возвращение Андропова в “высшие сферы" московской политической жизни, его жизнь в Будапеште можно сравнить с лежанием Иосифа на дне колодца: действительно падение, но именно с этого падения началось возвышение. Точнее, оно началось три года спустя, в 1956 году, когда Венгрию захлестнула революция: ее поражение стало личной победой Андропова.

Хотя после венгерской революции прошло уже больше четверти столетия, споры о роли в ее подавлении тогдашнего советского посла в Будапеште продолжаются до сих пор. Они стимулированы его неожиданным для венгров, как и для русских, служебным апофеозом.

Кем был Андропов осенью 1956 года — послушным исполнителем или тайным инициатором? Инициатором он все-таки быть не мог — решение о военном подавлении Венгерской революции принято в Москве тогдашним советским руководством, которое возглавлял Хрущев и в которое Андропов не входил. Но и простым исполнителем, слепым орудием советского империализма он тоже не был — иначе невозможно объяснить дальнейшее, сразу после венгерских событий, стремительное восхождение по служебной лестнице, которое закончилось на самой вершине Кремлевского холма.

По сути, венгерское восстание — первый восточно-европейский вызов советской империи (если не считать рабочих беспорядков в Восточной Германии летом 1953 года, которые носили все-таки скорее экономический характер): с равными промежутками в 12 лет такие восстания повторятся в 1968 году в Праге и в 1980-м в Гданьске и Варшаве. Если польский раскол самый массовый и длительный и фактически по сию пору до конца не разрешен, несмотря на военный переворот генерала Войцеха Ярузельского, если чехословацкий вызов опасен тем, что зародился в рядах правящей партии и исходил от коммунистов, то отличительными чертами Венгерской революции были ее радикализм, непримиримость и вооруженный, брутальный характер. Вот почему эта трагическая революция вызывает скорее сочувствие, чем восхищение. В отличие от Пражской весны и польской профсоюзной анархии, в Венгрии произошло настоящее вооруженное восстание против русских и их туземных коллаборационистов: улицы залила кровь, иногда совершенно невинная, как, например, во время массового линчевания разъяренной чернью партийных активистов и новобранцев секретной полиции на площади Республики, а венгерский премьер Имре Надь успел под народным давлением в несколько отпущенных ему судьбой, историей и Кремлем дней вручить советскому послу Андропову заявление о выходе Венгрии из Варшавского Пакта и ее нейтралитете и сообщить по радио всему миру о войне между венграми и русскими. Эти несколько решающих дней в самом начале ноября 1956 года потребовали от Андропова необычайного напряжения всех способностей — железной воли, мгновенной сообразительности, абсолютного цинизма, самообладания, риска и беспощадности. Не обладая этими качествами, он лично ничего бы не выиграл от венгерского проигрыша русским, даже если б Венгерская революция все равно была раздавлена советскими танками.

Однако именно биографу менее всего пристало, игнорируя роль личности, склоняться к историческому детерминизму и выдавать случившееся за неизбежное, уж коли оно случилось. Если заслуги Андропова в подавлении Венгерской революции были настолько велики, что обеспечили ему восхищение обоих советских лидеров, Хрущева и Брежнева, и стремительное продвижение по служебной лестнице, то закономерен вопрос: а был бы подавлен венгерский бунт без Андропова? Но начать нам придется с другого, более сложного и тонкого вопроса — возник ли бы он вообще, этот бунт, если б не тайная деятельность и двусмысленная роль советского посла в Венгрии Юрия Андропова?

Венгрия не просто опережала Москву в процессе десталинизации, но заходила так далеко, как в Советском Союзе никто никогда в будущем не зашел. Первым, кто это понял, был Юрий Андропов.

Венгерская реальность и тенденциозное ее отражение в посольских доносах Андропова возымели действие: 7 января 1955 года венгерских вождей вызвали в Москву и подвергли суровому разносу. На этот раз подсудимым был Имре Надь, которого кремлевские прокуроры — Хрущев, Маленков, Микоян, Молотов, Каганович и Булганин — обвиняли во всех, по советскому политическому кодексу, смертных грехах.

Сразу по возвращении из Москвы с Имре Надем случился сердечный приступ, в апреле он был выведен из состава Политбюро и ЦК и снят с поста премьера. К нему даже приезжал главный советский идеолог Михаил Суслор и, сидя у постели больного, уговаривал публично покаяться. Имре Надь отказался и был исключен из партии. Но Матиасу Ракоши, куда более преданному русским, чем Имре Надь, одержавшему с помощью Андропова победу, для полного триумфа показалось этого мало — он составил проскрипции на 400 человек и потребовал их немедленного ареста ради спокойствия и порядка в стране.

Первым в списке значился Имре Надь. Нам неизвестно, какую позицию в этом вопросе занимал Андропов — поддерживал ли он требование своего протеже на арест соперника? Что же касается Кремля, то он сдержал победоносный пыл венгерского ставленника и на арест Имре Надя санкции не дал.

В Москве в конце февраля 1956 года на закрытом заседании XX съезда Хрущев произнес секретный доклад о преступлениях Сталина — так началась эпоха оттепели, которая рикошетом задела и Восточную Европу, прежде всего Польшу и Венгрию. В это время амплитуда политических колебаний в советской империи достигла предела — невозможное стало казаться возможным, хотя возможное все еще продолжало оставаться невозможным. Имре Надь, который на несколько недель предвосхитил своими "политическими тезисами" антисталинский доклад Хрущева, пребывал в Венгрии на положении партийного изгоя. Андропов продолжал слать из Будапешта в Москву обстоятельные доклады — он ставил на Матиаса Ракоши, а Имре Надя характеризовал как смутьяна и ревизиониста.

Предугадать следующий шаг Кремля, высчитать его реакцию, предсказать очередной крутой поворот политики было невозможно — если кто тогда не ошибался, то разве что по случайности. Даже Хрущев, скованный в своих движениях соратниками-соперниками, не смог бы с точностью сказать сегодня, что он сделает завтра, или, точнее, что сможет сделать завтра, если ему удастся одолеть сопротивление сталинистов в Политбюро. Либо — что они смогут сделать, если им удастся одолеть его сопротивление, а может быть, и его самого. Андропов не исключение: при таком размахе идеологических и политических колебаний самым надежным было занять выжидательную позицию, не выказывая открыто своей точки зрения. Он уже обжегся в Москве, когда ее выказал и поплатился венгерской ссылкой. Но он был игроком и знал, что без риска невозможен выигрыш. Тем более он уже сделал ставки и ему было поздно отступать: ставя на Ракоши, он ставил не столько на него самого, сколько против Надя. Пока что ему удавалось убеждать Москву следовать в венгерских делах его советам — наперекор дующим из Москвы либеральным ветрам. В это время Хрущев признал даже давнего антисталиниста Тито и пошел на сближение с Югославией, но одновременно продолжал поддерживать, в Венгрии сталиниста Ракоши. Когда летом 1956 года Тито приехал в Москву, он всячески убеждал Хрущева отказаться от Ракоши.

"Советские товарищи" больше верили "своему человеку" в Будапеште, чем почетному гостю из Белграда. Если б произошло наоборот и Хрущев послушался Тито, а не Андропова, то Венгерской революции можно было бы избежать: Матиаса Ракоши сняли бы на несколько месяцев раньше и на несколько месяцев раньше возвратился бы к власти Имре Надь, который извилистым путем между кремлевскими указами и народными требованиями повел бы Венгрию к постепенным либеральным реформам. Удалось же избежать в тот раз революции в Польше, хотя революционная ситуация там в середине октября 1956 года, после рабочих беспорядков в Познани, была близка к той, что сложилась в конце октября в Венгрии. Однако октябрьский Пленум ЦК ПОРП в экстренном порядке кооптировал недавно освобожденного из тюрьмы и только что реабилитированного и восстановленного в партии Владислава Гомулку в члены ЦК, избрал его членом политбюро и первым секретарем.

Как только в Москве стало известно о польских переменах, советские войска, расположенные в Польше и на советско-польской границе, двинулись к Варшаве, а рано утром 19 октября на военном аэродроме вблизи польской столицы без предупреждения приземлился советский самолет, из которого вышли кремлевские вожди — Хрущев, Молотов, Микоян, Каганович и маршал Конев. Они сели в машины, которые помчали их через еще спящую Варшаву к Бельведеру, великолепному президентскому дворцу начала 19 века, где они лицом к лицу столкнулись с польскими руководителями.

— Предатели! — закричал с ходу Хрущев, ни с кем даже не поздоровавшись. — Мы кровь проливали за освобождение вашей страны, а вы, сговорившись с сионистами, хотите отдать ее американцам. Но это вам не удастся! Этого не будет! Мы не позволим…

В это время он заметил среди поляков незнакомца, такого же лысого, как сам:

— А ты кто такой?

— Я тот самый Гомулка, которого вы три года держали в тюрьме. А сейчас препятствуете возвращению к политической жизни…

Так состоялось их первое знакомство.

Меж тем советские войска приближались к польской столице, и, когда аргументы против поляков были исчерпаны, Хрущев недвусмысленно намекнул, что вопрос в таком случае может быть решен армией. Гомулка учел и этот вариант и сообщил Хрущеву, что студенты и рабочие варшавских заводов уже вооружены. Роли поменялись — с позиции силы теперь выступал новый польский руководитель. Своим последним ультиматумом он предупреждал о готовности — в случае срыва переговоров — возглавить польский народ в борьбе с оккупантами. Хрущеву не оставалось ничего другого, как дать приказ войскам приостановить наступление на Варшаву.

События в Польше подхлестнули венгров: если полякам удалось вернуть к власти Гомулку, несмотря на сопротивление русских, то почему нельзя сделать то же самое с Имре Надем? Венгерские события развивались приблизительно по тому же сценарию, что и польские, и были прямо с ними связаны, но как следствие с причиной. Это предопределило их опаздывание от польских на несколько дней. “Революция потерянных 48 часов", — сказал впоследствии один из ее участников. Вдобавок — личное противодействие советского посла Андропова. Получалось что-то около недели — например, возвращение Имре Надя к обязанностям премьера произошло через 5 дней после восстановления Гомулки в Польше. Уже после подавления Венгерской революции некоторые даже считали, что венгры спасли поляков, приняв на себя весь удар советской империи, которая неспособна была подавлять одновременно два очага сопротивления. Скорее вышло иначе: Россия отыгралась на венграх, восстановив в Будапеште имперское самолюбие, только что уязвленное в Варшаве.

Но главное отставание не от Польши, а от реальности — советские уступки не поспевали за венгерскими требованиями. И в самом этом отставании заложено зерно трагедии, которой суждено было разыграться на улицах Будапешта.

В конце концов кремлевские вожди прислушались к совету Тито и пожертвовали Матиасом Ракоши. В конце концов они приказали восстановить Имре Надя в партии. В конце концов советский посол против своей воли и желания, но по прямым инструкциям из Москвы послал Имре Надю приглашение явиться к нему в посольство. В конце концов все это было сделано, и будь это сделано раньше, возможно, помогло бы Венгрии избежать трагедии. Теперь же все действия походили на причитания Хора в греческой пьесе, не способного ни вмешаться в трагический сюжет, ни предотвратить его.

Итак, в конце концов они встретились — два антипода, два врага, два человека, от которых зависела судьба Венгерской революции, два будущих ее главных действующих лица — человек, назначенный империей своим наместником в Венгрии, и человек, призванный венгерским народом руководить восстанием против империи. Даже физически они являли собой — если не считать, что оба носили очки, — редкий пример противоположности: маленький коренастый венгр с висящими усами и рослый, упитанный, гладко выбритый, с чем-то слоновьим во всем облике русский.

Андропов имел все основания ненавидеть Имре Надя лично. Если б тот оказался так же удачлив, как Гомулка, это означало бы конец его, Андропова, политической карьеры. Не будь прямого приказа из Москвы, Андропов ни за что, по собственной инициативе, не призвал бы венгерского вождя, всего полтора года назад разжалованного по его прямому доносу. Впрочем, за три года службы посол научился дипломатическому этикету, может быть, даже превзошел в нем других дипломатов: почти все, кто с ним встречался, отмечали постоянную улыбку, которая делала его лицо еще более непроницаемым. Для тех, кто знал Андропова в Венгрии, он оставался загадкой, хотя вовсе не скрывался, не был ни домоседом, ни нелюдимом.

Он вообще любил Восточную Европу, по которой впоследствии, по долгу службы, пришлось много разъезжать, но любил не как заграницу, а как часть советской империи, самую для него лично предпочтительную часть. В своих вкусах он слыл западником. Всегда модно одет. Став послом, распорядился сервировать стол на приемах в "континентальном" стиле, а гостей угощать французскими винами. Учтивый хозяин, он сам обходил столы, шутил с мужчинами, любезничал с дамами, а когда начинались танцы, приглашал их в несколько церемонной, довоенной манере. Дымы были в восторге — от его мягкой вкрадчивой речи, от комплиментов, но больше всего — от неожиданности: вместо русского увальня советский денди. Нравился он и мужчинам: в отличие от предшественника никогда не повышал голоса, в спорах старался переубедить, а не перекричать, был терпим и внимателен — больше слушал, чем говорил. Это был советский чиновник новой формации, с которой венграм пока что не приходилось сталкиваться. У собеседников, в том числе радикально настроенных, обычно оставалось впечатление, будто Андропов на их стороне, хотя он по большей части молчал. Но молчание списывали на официальный статус посла, который мешал поддержать вслух венгерских сторонников реформ.

Принимал ли Андропова за “своего" Имре Надь? Скорее всего, он знал о подрывной роли советского посла против него лично, но в те дни, когда их встречи стали почти регулярными, иногда по нескольку раз в день, и когда еще с большей частотой в сердце этого трагического премьера Венгрии сменялись надежда и отчаяние, он предпочитал верить Андропову, даже если догадывался, что тот его обманывает, — предпочитал лучше быть обманутым, чем заглянуть безнадежной правде в глаза. Никто не знает, о чем они беседовали с глазу на глаз в течение нескольких часов кряду в ту их знаменательную встречу, которая одновременно положила и конец опале Имре Надя и начало Венгерской революции.

24 октября в 8 часов 13 минут радио Будапешта сообщило о назначении Имре Надя премьер-министром, а еще через полчаса новый руководитель страны объявил в стране военное положение, пытаясь ввести анархию революции в русло законности и порядка. Увы, было уже поздно — слишком долго сдерживаемые события, словно нагоняя упущенное, развивались стихийно и неудержимо.

Накануне по всему Будапешту прокатилась волна демонстраций: “Имре Надя в правительство, Ракоши в Дунай" — единодушное требование разбушевавшейся толпы. Около городского парка демонстранты обвязали стальными тросами шею бронзового Сталина и стащили ненавистную статую с пьедестала, на котором осталась только гигантская пара сапог — триумфальный символ позднее проигранной революции. Поваленную статую тирана толпа с улюлюканьем потащила по улицам к Национальному театру — Венгерская революция началась с карнавала, но слишком быстро превратилась в кровавую бойню. Вмешательство советских танков политически перенаправило ее ход: гражданская война перешла в освободительную войну с оккупантами, ее главным лозунгом теперь стал “Русские домой!". Венгерская армия начала переходить на сторону повстанцев.

В 2 часа дня 24 октября советские танки появились на улице Академии перед штаб-квартирой Центрального Комитета. Из танковых люков вылезли два высоких кремлевских гостя — Михаил Суслов и Анастас Микоян. Один — твердолобый сталинист, другой — сторонник десталинизации отражали своей противоречивой парой противоречия среди советских вождей. Оба находились в венгерской столице несколько дней, вникая в ситуацию, участвуя в заседаниях политбюро и правительства, и, будучи прагматиками, все больше склонялись на сторону Имре Надя и его примиренческого реформистского курса. В эти же дни Имре Надь получил ободряющие телеграммы от Гомулки из Варшавы и от Тито из Белграда. Но главный подарок пришел от кремлевских вождей. 30 октября Суслов и Микоян возвратились из Москвы, куда ездили доложить о положении в Венгрии, и привезли в Будапешт Декларацию советского правительства о равенстве и невмешательстве в отношениях между социалистическими странами. На следующий день Имре Надь объявил по радио о начале эвакуации советских войск из Венгрии. Это было полным поражением Андропова, которое продлилось, однако, всего несколько часов.

Уже к вечеру 1 ноября стали поступать первые сообщения о переходе советскими войсками венгерской границы и их движении в глубь страны: танки, грузовики с солдатами и амуницией, бронированные автомобили, артиллерия — все во много раз больше, чем выведено накануне. Рано утром Имре Надь вызвал к себе Андропова и потребовал объяснений: что происходит? почему советское правительство нарушает собственную декларацию?

А происходило вот что.

Пока Суслов и Микоян разъезжали в танках по Будапешту — по утрам к ЦК либо к парламенту, а ночью возвращаясь в расположение советских войск около аэродрома, в Москву непрерывным потоком шли депеши от Андропова. Одна тревожнее другой. Об анархии и безвластии, о зверствах черни, об охоте на бывших агентов секретной полиции и» массовых случаях линчевания на улицах, об осквернении памятников советским солдатам, об освобождении из тюрем уголовников и возвращении в страну венгерских фашистов — хортистов, о кровавой бане на площади Республики, где погибли совсем еще молоденькие, только что призванные в армию новобранцу и старые партийцы, среди них действительно честнейший Имре Меэо, партийный секретарь Будапешта, сторонник Имре Надя, ветеран гражданской войны в Испании и прославленный участник французского Сопротивления. В отсутствие Микояна и Суслова, когда те возвратились в Будапешт с московской Декларацией о равенстве и невмешательстве, Политбюро на основании информации, полученной от Андропова, приняло единодушное решение с помощью военной силы подавить Венгерскую революцию — в Москве ее, естественно, называли “контрреволюцией".

Конечно, было бы неверно приписывать тогдашнее вторжение советских войск в Венгрию исключительно секретным усилиям Андропова. Здесь, несомненно, действовали разные факторы. Вероятно, если б вместо Микояна и Суслова в Будапешт прилетел сам Хрущев (как он прилетал за несколько дней до этого в Варшаву) и лично пообещал Имре Надю не вмешиваться, его слово оказалось бы более весомым, чем обещание Суслова и Микояна, его труднее было бы нарушить. Но все равно и на Хрущева со всех сторон оказывали давление.

Об уровне колебаний в Кремле в это время свидетельствует сам Хрущев в надиктованных им впоследствии на магнитофон воспоминаниях. То он выбывает к себе главнокомандующего войсками Варшавского Пакта маршала Конева и спрашивает его, сколько армия потребует времени, чтобы навести порядок в Венгрии. "Три дня", — отвечает Конев, но Хрущев отпускает его, так и не дав окончательного приказа. То он приглашает в Москву китайских коммунистов во главе с Лю Шаоци и ночь напролет спорит с ними на бывшей сталинской даче, прозванной "Липкой", и китайцы постоянно звонят по телефону в Пекин Мао Цзэдуну, который, как филин, по ночам обычно не спит, а работает, и в конце концов, уже под утро, убеждает Хрущева не применять силу против венгров. Однако Политбюро, которому он докладывает о совещании с китайцами, переубеждает его…

Утром 2 ноября, когда Имре Надь узнал не только об исчезновении Кадара и Мюнниха, но и о переходе советских войск через венгерскую границу, он вызвал Андропова. Впервые советский денди был не в форме — усталый, небрит, галстук повязан небрежно, похоже, в эту ночь он даже не ложился. Однако Имре Надю было сейчас не до таких мелочей. Надь говорил нервно и торжественно — он понимал, что за спиной Андропова стоит советская империя, и бросал ему в лицо одно обвинение за другим.

Андропов, напротив, слушал рассеянно, отвечал вяло, невпопад, не затрудняя себя поиском более или менее правдоподобных аргументов. Единственное, что он делал, — старался преуменьшить советскую военную угрозу: “Это явное преувеличение — говорить о массовом вторжении. Просто одни части заменяются другими. Но скоро и они будут выведены. Весь вопрос не стоит выеденного яйца“. Патриотический пафос Имре Надя казался ему неуместным, особенно сейчас. На некоторые вопросы венгерского премьера он просто не отвечал. Он смотрел прямо в глаза этому обреченному человеку и устало, скорее механически, чем учтиво, улыбался. Он думал уже о другом. Его венгерская игра была окончена.

В ночь с 3-го на 4 ноября Имре Надь остался спать в парламенте. В 4 часа его разбудили и сообщили, что советские войска штурмуют Будапешт. В 5.20 он обратился по радио к согражданам:

— Говорит Имре Надь, председатель Совета Министров Венгерской Народной Республики. Сегодня на рассвете советские войска атаковали столицу с явным намерением свергнуть законное демократическое правительство Венгрии. Наши войска сражаются. Правительство находится на своем посту. Я сообщаю об этих событиях народу нашей страны и миру…

Еще через полчаса Имре Надь узнал об образовании просоветского правительства Яноша Кадара. Вспомнил ли тогда венгерский премьер, каким изнуренным, невыспавшимся выглядел советский посол на следующее утро после бегства Кадара в таинственный дом за коваными воротами на улице Байза? Не спал эту ночь и Кадар. Он был единственным венгром, которому профессионально скрытный Андропов выложил все начистоту: и то, что песенка Имре Надя спета, он человек конченый, и что советским войскам уже отдан приказ подавить восстание. Выбора у Яноша Кадара нет: если он откажется сотрудничать с русскими, его ждет та же судьба, что и Надя. “Андропов первым говорил с Кадаром, и именно Андропов убедил Кадара принять советскую точку зрения", — вспоминает Миклош Васарели, пресс-секретарь Имре Надя. В эту холодную осеннюю ночь сухой расчет, цинизм и вероломство одержали верх над романтикой, наивностью и политическим инфантилизмом Венгерской революции.

Имре Надь укрылся в югославском посольстве, откуда вышел спустя 22 дня, получив от властей гарантии личной безопасности, но, не доезжая до дома, был схвачен сотрудниками советской госбезопасности, через полтора года судим и в ночь с 15 на 16 июня 1958 года казнен. Несколько из его оставшихся в живых помощников рассказывают о встречах с советским проконсулом в самые последние дни или даже часы перед падением Будапешта. Так, бывший председатель Совета национальной обороны и главнокомандующий венгерской национальной гвардией генерал-майор Бела Кимрали был послан Имре Надем к советскому послу днем 2 ноября после звонка Андропова, который заявил протест в связи с тем, что распоясавшиеся хулиганы угрожают безопасности посольства и его сотрудников: если венгерское правительство не в состоянии поддержать порядок, придется обратиться за помощью к нашим войскам. Когда Кирали подъехал с моторизированной пехотой и броневиками к зданию на улице Байза, то не обнаружил радом с посольством ни единого человека, вокруг было совершенно пустынно, стояла мертвая тишина. Он долго стучал в тяжелую дубовую дверь, пока она наконец не открылась и на пороге появился статный мужчина в вечернем костюме. Это был Андропов. Позади него торжественно выстроился весь штат посольства. Андропов сразу же снял свой протест, сказав, что он результат недоразумения, и даже пощутил, что единственными венграми, которые угрожали советскому посольству, были две старые дамы, искавшие, где бы согреться в ветреный осенний день.

Посол пригласил генерала Кирали подняться к нему в кабинет. “Поверьте мне, генерал, советские люди лучшие друзья Венгрии", — заявил он и предложил немедленно начать переговоры о выводе советских войск из Венгрии. А Кирали во время разговора показалось, что Андропов его гипнотизирует. Затем посол проводил гостя вниз, крепко пожал руку, и генерал ушел, почти не сомневаясь, что учтивый собеседник на стороне Венгерской революции: “Ему удалось произвести впечатление полной искренности и непринужденности".

Переговоры, предложенные Андроповым, начались на следующий день и проходили на советской военной базе Токол на острове Чепель, пока в полночь в комнату не ворвались агенты КГБ и не арестовали венгерскую делегацию. Ее руководитель, герой Венгерской революции генерал Пал Малетер был казнен.

Спустя четверть века Бела Кирали вспоминает фальшивую улыбку Андропова и его холодные серо-голубые глаза, их гипнотическую силу. Сейчас он считает: это были глаза инквизитора. “Вы мгновенно схватывали, что он мог с одинаковым успехом и улыбаться вам и уничтожать вас".

— Тем не менее, — сообщает Кирали, — Андропов проявил значительное мужество, появившись в здании парламента, в кабинете венгерского премьера, в то самое время, когда советские войска продвигались в глубь страны. Он находился в страшной опасности. С ним могли расправиться прямо на улице самосудом.

И вот перед нами был этот человек, Андропов, — с горечью вспоминает генерал, — который прекрасно понимал, что происходит на самом деле. Однако до последнего момента он прикидывался передо мной, перед премьер-министром и другими, что дела идут как обычно, как положено. Даже пираты, перед тем как атаковать чужой корабль, выбрасывают черный флаг. Андропов был сплошной цинизм и расчет. Андропов для венгров — символ террора, который последовал за советским вторжением. Он сделал Венгрию безмолвной — как кладбище. Он депортировал тысячи венгров в Россию и отправил на виселицу сотни беззащитных юнцов.

— Андропов производил впечатление сторонника реформ, — вспоминает полковник Копачи, тогдашний шеф будапештской полиции, которого Андропов знал по приемам в советском посольстве и с женой которого танцевал. — Он часто улыбался, у него всегда находились льстивые слова для реформаторов, и нам было трудно уразуметь, действовал ли он только согласно инструкциям или по личному почину. Он был, несомненно, человек благовоспитанный и располагающий к себе. Вместо того чтобы приказывать сделать то или это, как действовал его предшественник, Андропов всегда “ советовал “ или “рекомендовал". Но я неизменно чувствовал в нем что-то холодное и непроницаемое. Казалось, что его глаза меняли окраску, и было в этих глазах ледяное пламя, скрытое за стеклами очков.

Последняя встреча Шандора Копачи с Юрием Андроповым произошла в последний день Венгерской революции. Когда вместе с женой Копачи торопился в югославское посольство, где надеялся получить политическое убежище, его задержали прямо на улице агенты КГБ и доставили в советское посольство. Андропов встретил их радушно и приветливо, объяснил, что Янаш Кадар, который сейчас формирует новое правительство, хочет видеть полковника Копачи. Тот поверил давнему знакомому, однако советская бронемашина доставила его не к Кадару, а в тюрьму, из которой он вышел только спустя 7 лет — в 1963 году, по общей амнистии. На всю жизнь запомнил Копачи, как Андропов стоял на верхней площадке лестницы, улыбался ему и махал на прощание рукой.

Георг Хелтей, заместитель министра иностранных дел в правительстве Надя, отмечая ум и хладнокровие Андропова, считает, что советский посол “являлся высшей инстанцией, выносившей решения, кто именно и сколько людей должно быть казнено“.

— Я уверен, что ему был дана абсолютная власть расправляться с революционерами, так что царство террора в Венгрии было царством террора Юрия Андропова. Оно связано с его именем навеки… И почти все венгры, которым пришлось во время революции встречаться с кремлевским гауляйтером, вспоминают по этому поводу такой исторический эпизод.

В 1544 году турецкий султан Сулейман пригласил к ужину венгерского дворянина. Гость не очень доверял хозяину и несколько раз вставал из-за стола, чтобы отправиться домой. Но каждый раз султан, улыбаясь, настаивал, чтобы венгр остался. “Ведь вы еще не отведали черного супа“, — повторял он, имея в виду кофе. Когда “черный суп“ был наконец подан, янычары набросились на венгра и заковали его в цепи. С тех пор “черный суп“ стал в венгерском языке идиомой, обозначающей самое черное коварство и предательство.

Глава вторая. СЧАСТЛИВЫЙ БИЛЕТ — КГБ

Вот особенность политической карьеры Андропова, которая предопределила ее наступательный и триумфальный характер: меняя посты, он не менял, а только расширял свои прежние функции. Его политический маршрут в последние 30 лет, начиная с венгерского назначения, был, по сути, расширением служебных обязанностей, пока, наконец, он не достиг поста, который является конечной точкой этого движения: дальнейшая служебная экспансия возможна теперь для Андропова только путем территориальной экспансии советской империи.

Достаточно сравнить карьеру Андропова с карьерой любого другого из партийных коллег, чтобы оценить экспансионистский, завоевательный характер движения по служебной лестнице — его движение вширь было движением вверх.

Став секретарем ЦК в 1962 году и сохранив за собой должность заведующего отделом ЦК, Андропов превратился как бы в начальника над самим собой — довольно редкая комбинация в советской партийной структуре.

Попутно отметим еще одну анкетную странность в карьере Андропова: он избирается членом ЦК, минуя кандидатский стаж. Причем такие “перескоки" ему не впервой. Так, например, в 1938 году он стал первым секретарем Ярославского обкома комсомола, не будучи еще членом партии, в то время как по действовавшему тогда уставу, чтобы занять этот пост, необходимо было иметь как минимум четырехлетний партийный стаж. А Андропов вступил в партию только в следующем, 1939 году. Однако еще через год назначение Андропова на пост первого секретаря комсомола Карело-Финской республики снова произведено в нарушение устава — для этой должности требовался как минимум 5-летний партийный стаж. Тогдашние прыжки сразу через несколько уставных ступенек объяснимы, по-видимому, масштабом сталинских чисток. Слишком много освобождалось вакантных мест, Сталину требовались новые, молодые, надежные кадры: в самом начале карьеры Андропов шагал буквально по трупам предшественников. Особенно это касалось комсомола, где началась карьера: старое комсомольское руководство страны во главе с Косаревым поголовно полегло в период Великого Террора (Косарева, кстати, арестовал лично Берия), были разгромлены многие республиканские и областные комсомольские организации, фактически прежний комсомол с ленинскими еще традициями был полностью заменен новым, сталинским. Одним из его активистов, руководителей и стал Юрий Андропов.

Труднее понять, почему Андропов стал в 1961 году членом ЦК, минуя кандидатский “предбанник"[2]. Возможно, еще одна награда за “венгерские" заслуги. Либо он уже успел выслужиться на новом посту заведующего отделом ЦК: та же идея Берлинской стены, феноменальная в своей примитивной мощи, заслуживала вознаграждения. Одно очевидно: Андропов был необходим Хрущеву в качестве полицейской, сталинской поправки к его сравнительно либеральному и, уж во всяком случае, антисталинскому режиму. Андропов служил одним из противовесов этому режиму, дабы уравновесить либеральные начинания Хрущева, у которого, несомненно, был политический синдром Меньера[2]. Однако падение Хрущева явилось, наоборот, следствием того, что он, боясь потерять равновесие, окружил себя слишком большим числом сталинистов-противовесов: он упал в сторону, противоположную той, которой боялся. Именно это его падение в “малый Октябрь" 1964 года, названный так в отличие от “большого Октября" 1917 года, стало еще одним решающим моментом в политической биографии Юрия Андропова.

Если даже антисталинист Хрущев, недолюбливая Андропова, не мог уже, однако, обойтись без него и его услуг, то сменившая Хрущева партийная команда, которая выровняла курс страны, введя его обратно в фарватер русской имперской истории, оценила Андропова по заслугам: меньше чем через три года после Октябрьского переворота, 19 мая 1967 года, в 52-летнем возрасте он назначен председателем Комитета государственной безопасности. А еще месяц спустя “Правда" объявила, что новый руководитель КГБ избран кандидатом в члены Политбюро — явный знак повышенного, по сравнению с хрущевскими временами, значения, которое придавали новые кремлевские вожди органам госбезопасности и лично Андропову, ибо с тех пор, как в 1953 году Лаврентий Берия был расстрелян, ни один из шефов тайной полиции не избирался в Политбюро даже на кандидатском уровне, без права голоса.

На посту руководителя Комитета государственной безопасности Андропов сменил Владимира Семичастного, знаменитого тем, что в бытность свою до этого комсомольским боссом, сказал о Борисе Пастернаке — после того как тот опубликовал за границей роман “Доктор Живаго", — что он хуже свиньи, ибо даже свинья не гадит в своем свинарнике, а Пастернак — нагадил. Сняли Семичастного, естественно, не за этот “вклад" в литературоведение — нашлось достаточно более серьезных, с точки зрения Брежнева и К', грехов. Многие наблюдатели полагают, что главным из них было бегство за границу Светланы Аллилуевой, дочери Сталина, которое Семичастный не сумел предотвратить. Однако это не могло стать причиной смещения, самое большее — повод. Важнее тут, что Семичастный — ставленник Александра Шелепина, который предшествовал ему и в комсомоле и в КГБ и упорно тянул за собой к вершинам власти, назначая на должности, которые вынужден был оставлять, так как сам занимал все более высокие и ответственные посты.

Александра Шелепина называли “железным Шуриком“ — методы когда-то возглавляемого им КГБ он пытался распространить на всю страну, объясняя это необходимостью сильной власти и дисциплины: программа, близкая к той, которую провозгласил, придя к власти, Андропов. Сам Шелепин называл свое направление “рабочей оппозицией", ратовал за возвращение от бюрократической диктатуры к диктатуре пролетариата, “чистому" социализму и готов был лично возглавить крестовый поход против обуржуазившейся интеллигенции и космополитических евреев. Его появление на политической сцене оказалось преждевременным, вызов власти Брежнева неуместным, а падение таким же стремительным, как и восхождение: первый секретарь комсомола — председатель КГБ — секретарь ЦК партии (с одновременным членством в Политбюро) — председатель профсоюзов. Последняя — номинальная должность, но даже на ней он не смог удержаться и канул в политическое небытие. Честолюбие Шелепина было непомерно, воля к власти действительно железная, вдобавок — почти полный контроль над органами госбезопасности и ключевые посты в партийном аппарате. Погубило же его нетерпение: он был устранен как конкурент, и это явилось самой большой политической удачей Брежнева.

Естественно, что борьба с Шелепиным была одновременно борьбой с его ставленниками, и самым опасным из них слыл руководитель КГБ Семичастный. Почти одновременно с ним был смещен с должности комсомольского вожака другой протеже “железного Шурика" — Сергей Павлов, который пытался превратить дочернюю партии молодежную организацию в некое подобие гитлерюгенда. При отсутствии во главе страны Гитлера это выглядело как опасное опережение реальной власти. На официальную критику он обычно отвечал в том смысле, что комсомол — это цепной пес партии и обязан бежать впереди хозяина. Его сняли как раз в тот момент, когда он попытался ввести в организации специальную униформу и выделить из коричневорубашечников боевые отряды штурмовиков.

Однако вернемся к Семичастному, процесс нейтрализации которого начался задолго до его официального смещения, причем Андропову в этом процессе принадлежала ведущая роль. Как секретарю ЦК партии, в добавление к прежним обязанностям ему поручили курировать органы госбезопасности. Это в конце концов привело к тому, что по партийной линии он стал как бы дублером Семичастного, в ряде случаев полностью его замещая и во всем контролируя. Такое положение, скореё всего, закрепилось где-то к середине 1966-го — за год до официального назначения Андропова преемником Семичастного на посту шефа тайной полиции. Именно тогда Андропов, которому по характеру его работы секретарем ЦК, отвечающим за связи с социалистическими странами, надлежало участвовать в различных совещаниях с руководителями “братских" коммунистических партий, неожиданно исчезает из поля зрения больше чем на 4 месяца. Последнее его появление — 12 апреля 1966 года на встрече Брежнева с кубинской делегацией. Очевидно, это не было опалой, даже временной, потому что в июне он был избран депутатом Верховного Совета, что не требовало публичного появления, а в июле его подпись стояла под официальным некрологом в связи со смертью секретаря ЦК по тяжелой индустрии Рудакова. Не похоже это было на затяжную болезнь. Снова на людях Андропов появляется только 27 августа, на встрече с западногерманским коммунистом Максом Рейманом, с которым, он собственно, и не обязан был встречаться, так как в его обязанности входило наблюдение за стоящими у власти коммунистами, а не за такими безнадежными оппозиционерами.

Однако не так уж важно точное время назначения Андропова на пост председателя госбезопасности, сколько причины: почему именно его назначили на эту должность? И не столько даже персональные причины (они более или менее очевидны — Андропов зарекомендовал себя на партийной и дипломатической работе сторонником жесткого курса и бескомпромиссных решений, и как раз такой человек был нужен на этом посту), сколько профессиональные: ведь у Андропова не было позади ни военного, ни чекистского опыта. Поэтому его назначение вызвало недоумение у большинства западных журналистов и экспертов, которые находили одно-единственное, сугубо лирическое объяснение: Андропов-де был близким сотрудником Брежнева. На самом деле профессиональные причины перевода Андропова из отдела ЦК по связям с социалистическими странами в тайную полицию объяснялись родственной близостью функций, выполняемых обеими инстанциями.

Само существование такого колоссального аппарата принуждения, каким является Комитет государственной безопасности, обусловлено в первую очередь необходимостью удержать в пределах империи народы-сателлиты, точнее, окраинные народы — двойной пограничный пояс: союзные республики внутри СССР и социалистические страны на его границах. Что же касается собственно России, то нынешний режим является созданием русских и отвечает их социальным, политическим, моральным и психологическим нуждам. Иначе нам пришлось бы прибегнуть к мистическому объяснению происхождения имперского тоталитаризма, который под разными, не заменяющими сути названиями — самодержавие, диктатура пролетариата — с переменным успехом существует на территории России уже не первое столетие. То, что чеху, или поляку, или эстонцу, или венгру, или афганцу представляется худшей формой имперского тоталитаризма, для русских, как для имперской нации, является формой стихийной демократии, адекватной их правовому сознанию, исторической традиции, повседневным нуждам. Империя ставит этот во многих отношениях отсталый народ вровень с передовыми, заставляет с ним считаться и дает ему ощущение равенства либо даже превосходства. Поэтому отказ от империи значил бы для русских отказ от своего исторического значения как великой наций.

Другими словами, империя — результат исторического выбора: между ею и свободой русские выбрали империю, ибо сосуществование в рамках территориально единой страны несвободы для покоренных народов и свободы для народа-покорителя невозможно. Невозможен и добровольный союз народов сателлитов ни между собой, ни тем более с имперским народом во главе. Без аппарата принуждения он распался бы мгновенно, ибо связь между составляющими его народами, если воспользоваться выражением Герцена, основана на их перекрестном отвращении друг от друга. Можно даже рискнуть сказать, что если 250 миллионов человек, относящихся к вассальным народам, живут в насильственном рабстве, то остальные 138 миллионов, составляющие русское население, — в добровольном. Ибо свобода есть та цена, которую заплатил и продолжает платить русский народ за свой трагический выбор, не принесший счастья ни тому, кто выбирал, ни тем более тем, кто стал жертвой чужого выбора, превратившись в рабов раба. Русская империя — это бумеранг, ранящий на возвратном пути собственного владельца. Сошлемся на остроумное замечание Карла Маркса: народ, порабощающий другие народы, кует собственные цепи. Цепи, которые выковал русский народ, — самые надежные, самые совершенные в мире. Поэтому, независимо от того, как они называются (во времена Ивана Грозного — опричниной, а в теперешние — Комитетом государственной безопасности), их следует причислить к великим созданиям русского народа, в одном ряду с таблицей Менделеева, “Войной и миром“, “Братьями Карамазовыми", балетом и спутниками.

Демографический парадокс последней на земле империи заключается в том, что она создавалась как русская империя, а по составу в итоге получилась империя многонациональная, где русские оттеснены на задний план количественно, хотя и выдвинуты с помощью органов насилия на передний план политически.

Поэтому для поддержания порядка среди русского населения империи достаточно обычной милиции (за незначительными исключениями типа крошечной группы московских диссидентов, с которыми Андропов оперативно справился к концу 70-х годов), в то время как для усмирения венгров в 1956 году или чехословаков в 1968-м понадобилось привести в действие весь мощный аппарат органов государственной безопасности совместно с армией. А это значит, что, работая секретарем партии по социалистическим странам, главным образом по тем, которые составляют оборонительный пояс советской империи, Андропов уже выполнял часть, причем наиболее ответственную часть, функций, которые достались ему, когда он стал председателем Комитета государственной безопасности. Назначение на этот пост — естественное и логическое продолжение предыдущей деятельности, и кремлевские вожди, направив его в КГБ, учли не только личные качества секретаря ЦК, но и выполняемые им прежде обязанности. Так новое назначение Андропова, подобно предыдущим, оказалось не переводом на совершенно новую работу, а расширением прежних функций и полномочий. Усмирительные, жандармские функции, которые Андропов выполнял по отношению к восточноевропейским народам, он должен был теперь на новом посту выполнять по отношению ко всем другим народам Союза Советских Социалистических Республик, включая русский, но прежде всего нерусским. Между прочим, ту же неумолимую логику легко обнаружить и в назначении, спустя еще 15 лет, председателя Комитета государственной безопасности руководителем Советского Союза. К концу 70-х годов он фактически уже стал им, превратив опальный при Хрущеве орган в такой же всесильный, как при Сталине, хотя и без сталинского размаха террора. Самоназначение главного жандарма главой государства окончательно обнажило полицейскую структуру Советского Союза. Поэтому перевод Андропова в тайную полицию в 1967 году, а точнее, годом раньше был его счастливым билетом, который выпал ему, однако не по случайности, а по заслугам.

Назначение Андропова в КГБ означало, что нужда в этом ведомстве пересилила в кремлевских вождях страх, что ввиду обширности исполняемых функций — включая тотальную слежку за советскими гражданами, в том числе и за обитателями Кремля, охрану границ, шпионаж за границей и даже контроль над армией — оно может в конце концов опять превратиться в государство в государстве, как уже не раз случалось. Правда, попытки Берии и Шелепина противопоставить тайную полицию партийному аппарату были вовремя пресечены — по-видимому, Брежнев и его коллеги надеялись и на этот раз в случае необходимости принять экстренные меры против нового главы КГБ. Однако, как показало время, они не учли множества приходящих обстоятельств — прежде всего, что Андропов извлечет урок из неудачного опыта предшественников. Назначение в КГБ было и в самом деле его счастливым билетом в кремлевской лотерее и одновременно — несчастным для тех, кто надеялся этим назначением положить конец политическим колебаниям первых послехрущевских лет. Воспользовавшись знаменитой формулой Карла Маркса, можно сказать, что Брежнев и его коллеги сами вырастили своего могильщика.

В отличие от всех предшественников на посту шефа тайной полиции, Андропов обладал даже чувством юмора, несколько, правда, зловещим для тех, на кого он был обращен. Одной из первых жертв этого юмора пал представитель английской торговой фирмы, подданный Ее Величества Королевы Великобритании Микола Шарыгин-Бодуляк, украинец по происхождению. Его арестовали в Москве по подозрению в шпионаже. Однако на первом же допросе следователь КГБ цинично заявил:

— Обвинение — ерунда. Подпишите обязательство поработать для родины, и милости просим — обратно в гостиницу.

Около полугода продолжались уговоры, перемежаемые угрозами отдать под суд по обвинению в измене родине, хотя родиной Миколы была Англия, куда его вывезли еще ребенком. Однажды следователь предупредил, что с ним будет говорить председатель Комитета государственной безопасности. Заключенного повели по этажам и переходам. В огромном кабинете ему был задан один только вопрос:

— Ну как, еще не передумали? Все еще отказываетесь поработать для родины?

— Моя родина — Великобритания, — тихо ответил Микола.

— Ну что ж, тогда судить! — сказал Андропов невысокому мужчине, который стоял рядом. — Уведите.

— Но он действительно английский гражданин, — тихо возразил помощник.

И когда Миколу уже выводили из кабинета, до него донесся ответ Андропова, произнесенный достаточно громко, чтобы его услышал заключенный:

— Я надеюсь, английская королева не объявит нам войну из-за Шарыгина…

Он оказался прав — английская королева не объявила Советскому Союзу войну и Микола Шарыгин-Бодуляк отсидел в лагерях строгого режима и тюрьмах “десятку" за шпионаж, а по освобождении еще несколько месяцев отчаянно боролся за возвращение в Англию — ему навязывали советский паспорт, с тем чтобы он остался на “родине".

Не знай мы Андропова ближе, нам бы ничего не оставалось, как гадать — зачем ему понадобилось улыбаться крымским татарам перед тем, как возглавить крестовый поход против них, шутить над человеком, которого отправлял в длительное заключение. Но вспомним Венгрию: Андропов — это жандарм в смокинге, в белых перчатках, с иезуитской улыбкой на устах. В наши задачи входит скорее его политическое жизнеописание, чем психологический портрет — поэтому отошлем читателя к Достоевскому с его иезуитами из подполья: там он найдет верный ключ к постижению “загадочной русской души“ нового кремлевского вождя.

Роль Андропова в Чехословакии схожа с той, какую он сыграл в 1956 году в Венгрии, несмотря на коренное отличие Пражской весны от Венгерской революции. В Чехословакии не было ни уличных боев, ни охоты за сталинистами и линчевания их на перекрестках и площадях, ни осквернения памятников советским солдатам, ни даже грубых антисоветских лозунгов. Это была самая корректная, самая джентльменская революция в советской империи, что объяснялось и учетом чехами и словаками опыта предыдущих восстаний против русского господства, и их усредненно-европейским уравновешенным, в отличие от венгров и поляков, национальным характером. И вот именно на эту особую революцию и был наложен венгерский стереотип, вытекающий из посольского опыта Андропова 1956 года. А так как стереотип и реальность не совпадали, то Комитет государственной безопасности стал в срочном порядке подгонять одно к другому. Естественно, что при этом наиболее резким изменениям подверглась чехословацкая реальность.

Уже на встрече между партийно-правительственными делегациями Чехословакии и Советского Союза в пограничном словацком городке «Чиерна-над-Тиссой член советского Политбюро, украинский партийный босс Петр Шелест предъявил руководителю Пражской весны, “политику с грустными глазами" Александру Дубчеку, листовку с призывом отторгнуть Закарпатскую Украину от СССР — ее будто бы отпечатали в Чехословакии и забросили в Советский Союз. Впрочем, фальшивка была столь откровенной, что на следующий день Шелест вынужденно извинялся.

Потом последовало сообщение, будто разведка Восточной Германии перехватила письмо Симона Визенталя, в котором директор Еврейского центра в Вене по расследованию преступлений нацистов признавался, что Пражская весна — дело рук сионистов. Ничего подобного Симон Визенталь, естественно, никогда не писал и писать не мог.

А недалеко от города Соколова в Северной Богемии был обнаружен склад оружия, которое американцы будто бы подбросили для чехословацкой контрреволюции. Правительство Чехословакии отнеслось к находке со всей серьезностью, догадываясь, кто за всем этим стоит и к чему клонится дело. Оружие действительно оказалось американским, но смазка — из Восточной Германии, а на лежащих рядом рюкзаках на чистом русском языке было написано: номер такой-то.

Ницше когда-то заметил: у немцев нет пальцев для нюансов. У Андропова не оказалось ни пальцев, ни времени — сейчас было не до нюансов вообще, поэтому он себя ими и не утруждал. Эпизод в Соколове следует запомнить на будущее: спустя 15 лет главным аргументом тех, кто отстаивал невиновность КГБ в покушении на Папу Римского на площади Святого Петра, будет то, что это слишком грубая для КГБ работа. На наш взгляд, смазать подброшенное американское оружие восточногерманским маслом и положить рядом советские рюкзаки с русскими надписями — работа куда более грубая, чем нанятый русскими через болгар турецкий террорист правых взглядов. У КГБ нет пальцев для нюансов.

“ Нюансами“ для Андропова были и отличия Чехословакии от Венгрии. Поэтому с такой поспешностью и безоглядностью подгонялась Пражская весна под венгерский образ. Кого пытался убедить КГБ? Чехов и словаков, которые все-таки знали лучше, что происходит в их стране? Собственных граждан, которые были убеждены после оккупации Чехословакии, что Советская Армия пришла на два часа раньше войск бундесвера? Либо Политбюро, которое в случае с Чехословакией имело еще больше оснований для колебаний, чем во время венгерских событий, и окончательное решение применить силу принято простым большинством 7 к 5? По-видимому, именно Политбюро явилось главным объектом провокационно-пропагандистской кампании, развёрнутой в небывалых масштабах Андроповым и его сподручными. Потому что убедить общественное мнение Чехословакии в необходимости “дружеской помощи“ Варшавского Пакта было невозможно, а общественного мнения в СССР не существовало как, такового. К примеру, многие советские солдаты, которые в 1956 году совершили венгерский блицкриг, принимали Дунай за Суэцкий канал, ибо пропагандистские кампании против Венгерской революции и против совместной англо-франко-израильской военной акции совпали по времени и смешались в их представлении. За что принимали советские солдаты Влтаву в конце августа 1968 года?

Помимо посла Степана Червоненко в Праге также находился личный представитель Андропова, офицер КГБ высшего ранга Иван Удальцов. Степан Червоненко исполнял “чистую" работу — интриговал среди чехословацких лидеров во время ежегодной рождественской охоты в старинном замке Конопиште под Прагой либо собирал подметные письма против реформистов. Вся “черная" работа возлагалась на Удальцова: Андропов хотел, чтобы тот сделал в Чехословакии то же самое, что когда-то он сам сделал в Венгрии. С той только разницей, что советский посол действовал тогда на свой страх и риск, в то время как офицер КГБ работал под непосредственным руководством председателя Комитета. Есть сведения, что Андропов несколько раз инкогнито наведывался в Прагу, а в решающие дни находился там неотлучно, лично руководя всеми операциями с другим членом Политбюро — Мазуровым. По статусу Андропову так и полагалось. Достоверно известно, к примеру, что в. разгар Венгерской революции тогдашний председатель Комитета государственной безопасности генерал Иван Серов находился в Будапеште и принимал личное участие в аресте военной делегации венгров во главе с генералом Палом Малетером в момент ее переговоров с советской военной делегацией на острове Чепель. Андропов — человек иного склада: он не участвовал лично в аресте Дубчека и его товарищей. Бывший майор КГБ Станисла Левченко, ставший в 1979 году невозвращенцем, рассказывает в интервью журналу “Шпигель", что Андропов “очень скрытный. Он не стремится к тому, чтобы о нем что-либо вообще было известно, предпочитая оставаться непроницаемым. Даже в своей работе — хотя всеми операциями руководит лично он и все, что происходит в КГБ, делается только с его ведома и под его руководством — он часто предпочитает оставаться в тени, предоставляя техническую сторону дела своим помощникам".

С этим анонимным характером работы Андропова связано, по-видимому, то, что руководители Чехословакии видели основную угрозу не в нем самом, а в его представителе Иване Удальцове да еще в Степане Червоненко. В Чиерне-над-Тиссой председатель Национального собрания Чехословакии Йозеф Сморковский сказал Брежневу:

— Товарищ Брежнев, эти двое представителей Советского Союза оказывают нашей дружбе медвежью услугу. Вас неправильно информируют. — Поедемте к нам, товарищ Брежнев в Прагу, в Остраву, в Брно, в Пльзень, в Братиславу, выбирайте, куда хотите. Мы поедем с вами. Увидите, как наш народ поддерживает Коммунистическую партию, социализм, содружество с Советским Союзом. Поезжайте и убедитесь сами: имеющийся у вас материал — это собранные отовсюду сплетни, клевета, мелочи, которые вообще не определяют ход жизни у нас.

Как и в Венгрии, весь вопрос упирался в характер информации, которую получало колеблющееся Политбюро о событиях в Чехословакии. Но так как колебания на этот раз были намного сильнее, то соответственно от Андропова требовалась значительно большая работа, дабы убедить колеблющихся. Можно предположить, например, что, будь на месте Брежнева Хрущев, он бы не ввел войска в Чехословакию, как все-таки не ввел их в Польшу, хотя тамошний размах событий был значительно опаснее для империи, чем в Пражскую весну. Брежнева убедить оказалось легче, но и для этого все-таки требовалось заменить реальную Чехословакию неким подобием Венгрии — наше мышление ассоциативно, мы ищем аналоги настоящему в прошлом и поступаем соответственно с предыдущим опытом. Когда аналогия "Чехословакия — Венгрия", предложенная Андроповым, сработала в мозгу большинства членов Политбюро, советские войска без единого выстрела заняли Чехословакию.

То, что без единого выстрела, надо также поставить в заслугу возглавляемому Андроповым ведомству и его представителям в армии.

Во-первых, нападение произошло совершенно неожиданно для чехословаков. Сошлемся еще раз на воспоминания Йозефа Смрковского, которые он успел надиктовать на магнитофон незадолго перед смертью: "Я могу сказать, что до половины двенадцатого ночи 20 августа я никогда раньше не слышал ни прямо, ни через второе лицо, что они решили войти на нашу территорию и занять нашу страну". А первый секретарь Коммунистической партии Чехословакии Александр Дубчек был, несомненно, искренен, когда говорил: "Как вы, товарищи, вообще можете помыслить о том, чтобы братская социалистическая страна на нас напала?" Старый циник Янош Кадар удивлялся наивности чехословацких коллег. "Неужели вы не знаете, с кем имеете дело?" — внушал он Дубчеку, но так и не смог поколебать его интернациональной веры в русских.

Во-вторых чехословацкая армия получила секретный приказ Верховного командования Вооруженных Сил стран Варшавского Договора "произвести концентрацию своих сил вдоль границы с Западной Германией и тем самым обеспечить оборону Чехословакии и всего лагеря социализма ввиду непосредственной угрозы нападения бундесвера и расположенных в Западной Германии войск НАТО". Между 15 июля и 15 августа практически вся чехословацкая армия — 11 из 12 вооруженных по последнему слову техники дивизий — была переброшена на западную границу. Как только этот маневр завершился, в страну со всех других границ хлынуло 600 тысяч “дружеских" войск при поддержке 7 тысяч танков.

В-третьих, первым из руководителей Чехословакии еще до того, как советские войска оккупировали страну, агенты КГБ арестовали министра обороны Мартина Дзура, дабы он не успел отдать приказ чехословацкой армии о сопротивлении.

В-четвертых, если советские партократы не смогли сразу же найти коллаборационистов среди чехословаков, то у Андропова на всем протяжении чехословацкого кризиса имелись местные коллаборационисты, которые были сосредоточены в доме на Бортоломейской улице, где помещалась штаб-квартира полиции и госбезопасности. В главную обязанность Ивана Удальцова входило держать постоянную связь с начальником чехословацких органов Вильямом Шальговичем. Во всяком случае, все аресты членов чехословацкого правительства производились агентами Комитета государственной безопасности при непосредственном участии туземных проводников — агентов чехословацкой тайной полиции.

Однако дальше все пошло по несколько иному плану, чем предполагал рационалист и схоласт Андропов, пытаясь полностью воссоздать венгерскую модель на чехословацкой почве. Не удалось сразу же создать рабоче-крестьянское революционное правительство и противопоставить его Дубчеку — среди коллег последнего не нашлось чехословацкого Кадара. Не удалось также посадить Дубчека и его сподвижников на скамью подсудимых и судить как изменников делу социализма, то есть повторить трагическое шоу с Имре Надем и его товарищами. А то, что в планы Андропова входило устроить такой показательный процесс, — несомненно. Один из чешских добровольцев из Министерства внутренних дел, который сопровождал карательный отряд КГБ, сообщил арестованным Дубчеку, Смрковскому, Кригелю и другим чехословацким лидерам, что через два часа они предстанут перед революционным трибуналом, и даже назвал имя его председателя — неосталиниста Алоиса Индру. По изменившемуся вскоре обращению с ними высокопоставленные пленники КГБ почувствовали, что под давлением разных обстоятельств кремлевским вождям пришлось отказаться от столь радикального решения их личной судьбы: когда их привезли в Москву, они из политзаключенных были превращены в "участников переговоров". Единственным человеком, кто отказался играть в этом спектакле, был председатель Народного фронта Франтишек Кригель, и, "как подтвердило будущее, его поведение гораздо точнее отвечало ситуации, чем наше: нас ведь действительно шантажировали гангстеры, но мы тешили себя иллюзией, будто мы все еще политики, с которыми ведут переговоры политики другой страны". Так вспоминал впоследствии один из участников московских "переговоров" Зденек Млынарж.

В день оккупации Чехословакии на площади Республики в Бухаресте Николае Чаушеску, отказавшись подчиняться Верховному командованию Варшавского Пакта и участвовать в карательной экспедиции против провинившейся страны, произнес с балкона пламенную антисоветскую речь перед многотысячными толпами своих подданных:

— Говорят, будто в Чехословакии возникла угроза контрреволюции. А завтра найдется, пожалуй, кто-нибудь, кто скажет, что контрреволюционные тенденции проявились и у нас здесь, на этом собрании. Но мы ответим всякому: румынский народ никому не позволит посягнуть на территорию своего отечества. Взгляните! — И Чаушеску указал на стоящих за его спиной соратников. — Здесь перед вами весь наш Центральный Комитет, Государственный Совет, правительство… Будьте уверены, что мы никогда не станем предателями отечества, предателями интересов нашего народа.

А спустя еще несколько дней, в воскресенье. 25 августа, прямо на Красной площади состоялась демонстрация в защиту Чехословакии, все восемь участников которой были мгновенно схвачены агентами КГБ и приговорены к различным срокам наказания. С этой, собственно, демонстрации и началось в Советском Союзе движение диссидентов, для ликвидации которого Андропову понадобилось целое десятилетие. Нет худа без добра — в борьбе с внутренней крамолой Комитет госбезопасности отточил, усложнил и усовершенствовал свой инструментарий. Андропов не отказался от Zahme Dressur, но ввиду дискредитации КГБ после смерти Сталина и ограничений, наложенных на его деятельность, соединил ее с Zahme Dressur Он мастер одновременно обоих способов жандармской дрессировки.

Куда сложнее и опаснее обстояли дела на Востоке, где спустя полгода после оккупации Чехословакии взорвалась наконец та самая пороховая бочка, о которой Андропов безуспешно пытался поговорить с крымскими татарами, — настолько этот вопрос его волновал. В кровавых столкновениях с китайцами на реке Уссури участвовали пограничные войска, которые находились в ведении председателя Комитета государственной безопасности. Похоже это была проба сил, предпринятая Андроповым и также пресеченная кремлевскими прагматиками: в сентябре 1969 года советский премьер Алексей Косыгин предпринял неожиданную поездку в Пекин, где встретился с китайским коллегой Чжоу Эньлаем и договорился о перемирии.

Как раз в это время в Москве возник анекдот о самом страшном сне, который приснился Брежневу: сидит чех на Красной площади и китайскими палочками ест еврейскую мацу. Такой сон — не личный кошмар Брежнева, а коллективный сон советской империи, которая свой страх перед возмездием принимает и выдает за оборонительный страх перед агрессией. Этот панический страх России перед покоренными народами — страх палача перед жертвами, хозяина перед рабами, мания преследования у преследователя. С таким же успехом и даже скорее, чем Брежневу с его формальным мышлением, такой сон мог присниться Андропову, благо сразу после захвата Чехословакии он, по-видимому, впервые в своем воображении примерил на себе имперскую корону. Иначе чем еще объяснить, что он поспешил отмежеваться от чехословацкой акции и ее последствий, распустив по Москве слух о разговоре с Брежневым, где приписал партийному шефу собственное предложение, а себе — прагматический (либо, наоборот, формальный — все зависит от того, как посмотреть) отказ от дальнейших репрессий.

Позднее Андропов неоднократно будет пользоваться испытанным приемом переноса с больной головы на здоровую. Вплоть до захвата Афганистана в Рождество 1979 года, одним из инициаторов которого он был во время тяжелой болезни Брежнева, но который он тем не менее, ничтоже сумняшеся, полностью ему приписал. Главному советскому жандарму, если он хотел когда-нибудь стать кремлевским вождем, нужна была про запас репутация либерала.

Глава третья РУССКИЙ НАЦИОНАЛИЗМ — ИДЕОЛОГИЧЕСКАЯ СТАВКА КГБ

Минотавр в Критском лабиринте пожирал преступников, а в качестве ежегодного деликатеса получал афинскую дань — семь юношей и семь девушек. Финикийский Молох, китайский Дракон — да чуть ли не любое подобное мифическое чудовище не могло обойтись без человеческих жертвоприношений. Не в пример им КГБ человеческих жертв недостаточно: для его внутреннего двигателя необходимо еще идеологическое горючее. Без такового — скажем, в хрущевскую эпоху или начало брежневской — мотор часто работал вхолостую и грозил вовсе заглохнуть. Придя к власти КГБ, Андропов осознал это со всей проницательностью своего имперского мышления.

Прежнее горючее — коммунистическая идеология — дало замечательный рост производительности политической полиции к концу 30-х годов, во время Великого Террора, но было полностью исчерпано уже во время войны, коща Сталин попытался — Солженицын совершенно прав — в срочном, аварийном порядке заменить его другим идеологическим горючим — великодержавным национализмом. Но он не успел осуществить это до конца — умер, а его преемник Хрущев резко сократил поставки идеологического сырья не только Комитету госбезопасности, но и всей стране. Память о былых подвигах, привычка к безнаказанности и традиции самовластья мешали КГБ удовлетворяться своим новым статусом в послесталинскую пору. Ослабшая организация вынуждена была искать союзника для реставрации былой мощи: у нее имелось достаточно сотрудников и инструментария и единственно, чего не хватало, — идеологического вдохновения. Но и Пегас, которого КГБ предстояло оседлать, уже застоялся в конюшнях и стучал копытом.

Надо сказать с самого начала, что Андропов не был оригинален в выборе союзника — полицейским тенденциям в русской политической истории неизменно сопутствовали истерические подъемы великодержавного национализма. Так было во времена не только Сталина, но и таких реакционных императоров, как Николай I, Александр III и Николай II. К примеру, “Протоколы сионских мудрецов“, международный шедевр антисемитизма, были сочинены в русской полиции, и она же в 1905 году организовала вооруженные банды погромщиков — “черные сотни“, предтечи и прообраз гитлеровских штурмовиков. Поэтому русские национал-шовинисты были не только естественным и неизбежным, но и традиционным союзником тайной полиции и вместе с нею составляли, с одной стороны, мощный противовес либеральным настроениям в метрополии и национально-сепаратистским в окраинах, а с другой — оппозицию официальной власти, если та вела себя излишне благодушно по отношению к этим разрушительным для империи тенденциям. Собственно говоря, именно в оном качестве — как противовес и оппозиция — русский национал-шовинизм и возник наново в 60-х годах, был сразу подхвачен и тайно поддержан Комитетом государственной безопасности еще при Шелепине и Семичастном — предшественниках Андропова. Стихийным настроениям — главным образом среди военных и писателей — Андропову предстояло придать организационные формы и легальный статус.

Возникновение идеи, как известно, — это ответ на ее отсутствие. Русская идея возродилась в период затянувшейся идеологической паузы, когда не только в КГБ, но и в самой бюрократической системе государства созрела необходимость в новых стимулах взамен коммунистических, вышедших из строя и срабатывающих разве что по инерции. Тем более, что к началу 70-х годов в России образовались уже не одна, а две бреши, две торричеллиевы пустоты, куда, как ртуть в барометре, устремились новые идеи и новые лозунги: идеологическая пустота и политическая пустота. Первая — в связи с отмиранием коммунистической идеологии, вторая, чуть позже, — в связи с физическим одряхлением кремлевских геронтократов. Было бы даже удивительно, если б в этой ситуации, при столь выгодных условиях, не появилось оппозиционное движение с претензиями на духовное лидерство и политическую власть. При отутствии в СССР свободы как политической реальности и исторической традиции эта оппозиция должна была возникнуть справа как полицейская поправка к советской власти. Таков ответ не только на отсутствие в стране идеологии, но и на эмбриональные проявления либерализма. Не менее естественно, что идеология, претендующая на укрепление власти в многонациональной империи, должна была принять великодержавные черты. Более того, возрождение русского национал-шовинизма проходило с некоторым запаздыванием по сравнению с ростом украинского, литовского, еврейского, грузинского и других “малых“ на-ционализмов, потому что был ответной и, как казалось его идеологам, защитной, оборонительной реакцией.

Это требует верного понимания. Русские не раз доказывали — и во времена Отечественных войн с Наполеоном и Гитлером, и в более мирные времена польских восстаний прошлого столетия либо венгерского и чехословацкого в этом — боевую готовность защищать империю от внешних (французы, немцы) и внутренних (поляки, венгры, чехословаки) врагов. Ведь империя — их единственное политическое детище, высшее политическое достижение за последние столетия и так же дорога им, как, скажем, демократия американцам. Ради создания империи они пошли на колоссальное перенапряжение сил, на невиданные жертвоприношения и теперь уже даром ее не отдадут. А хронический страх империи перед распадом воспринимается на разных уровнях имперского самосознания как страх перед национальным исчезновением, ибо иных форм существования, кроме имперского, на исторической памяти русских нет. Рост центробежных сил поэтому вызывает усиление и совершенствование центростремительных, насильственных связей, то есть бюрократическую, военную, полицейскую и идеологическую интеграцию. Другими словами, русский национал-шовинист является конструктивным ответом империи на деструктивные тенденции внутри ее, активно поддерживаемые извне — прежде всего Соединенными Штатами Америки, главным мировым соперником советской империи. Так, во всяком случае, это выглядит в Москве — из окон Кремля, либо псевдоклассического здания на площади Дзержинского, где помещались штаб-квартира Комитета государственной безопасности и кабинет его председателя Юрия Владимировича Андропова.

Извне, конечно, иначе. Русский шовинизм — идеология страха. Но ведь это совершенно естественный страх перед распадом, и он становится в конце концов национальным стимулом империи как на правительственном, так и на народном уровне (речь, естественно, об имперском народе.)

В подъеме великодержавного национализма первостепенную роль сыграло также демографическое оттеснение русских на задний план в стране, где им принадлежит верховная власть (по сталинской терминологии русский народ — “старший брат“ в семье советских народов), а в количественном отношении они теперь уступают общей сумме народов, включая Восточную Европу, одновременно и подчиненных, и противостоящих им. То есть фактически сами русские находятся сейчас среди национальных меньшинств своей империи. Демографический этот регресс необратим, учитывая падение уровня рождаемости среди славян и рост ее среди советских мусульман. Плюс к этому — опять же демографический, а точнее, военно-демографический страх перед Китаем, жертвой чего в конце 1979 года пал Афганистан. Отсюда преимущественная окраска русского национализма этого времени: шовинистическая, великодержавная, империалистическая и колониалистская, с неизбежными чертами ксенофобии и антисемитизма. Такой национализм разрывает даже традиционные связи со славянофильством, наиболее распространенной формой русского национализма XIX века, ибо теперь славяне — поляки, чехи, словаки, украинцы — такие же враги (потенциально — военные), как неславяне — венгры, афганцы, эстонцы, грузины или румыны. Естественно поэтому влияние русофильской пропаганды в армии и покровительство ей не только Андропова, но и таких высокопоставленных, как маршал Чуйков и генерал Епишев, военных, страстных адептов национал-шовинизма.

С самого начала русская националистическая идеология существовала в армии, там она нашла страстную поддержку у сталинистов: реабилитация Сталина в военных кругах, спустя десятилетие после разоблачения Хрущевым, началась с реабилитации его как военачальника. При упоминании этого имени высокое собрание офицеров в Москве, как по команде, вскакивает и долго, демонстративно долго аплодирует. Почти так же долго, как при жизни Сталина, утоляя таким образом острую политическую ностальгию по умершему и разоблаченному тирану. Настроения эти так сильны, что даже на страницах официальной печати появляются просталинские стихи. Автор одного из них, бывший летчик, поэт Феликс Чуев предлагает возвести в Москве пантеон — видимо, в дополнение, а возможно, и взамен Мавзолея Ленина, где Сталину удалось пролежать всего несколько лет и откуда он был по решению XXII съезда партии с позором изгнан:

Когда Сталина темной октябрьской ночью, под усиленной охраной вынесли из Мавзолея и положили в “ простую“ партийную могилу рядом с Кремлевской стеной, тогдашний бунтарь, поэт Евгений Евтушенко в опубликованном в “Правде" стихотворении призвал утроить караул у могилы — “чтоб Сталин не встал, и со Сталиным — прошлое". Увы, тревога оказалась вполне обоснованной, зато охрана — явно недостаточной.

Военный культ Сталина — только часть патриотического культа, вскоре вспомнили и о послевоенной деятельности по борьбе с “космополитами" и сионистами, которую он проводил под знаменем великодержавного национализма, а за несколько месяцев до смерти задумал даже всесоюзный погром, арестовав кремлевских врачей, “убийц в белых халатах", которые якобы хотели извести вождя и всех его соратников. Поэтому, когда Сталин умер, его смерть называли “еврейским счастьем", хотя, конечно, то было счастьем для всех без исключения народов СССР, включая грузинский, из которого он родом, и русский, именем которого действовал.

Тем не менее повторный культ Сталина в конце 60-х — начале 70-х годов захватывал все большее число приверженцев — от партийного бюрократа до пенсионера, от милиционера до алкаша. Последний надеялся, что с возвратом сталинских времен он прекратит пить и возвратится к нормальной жизни и трудовой дисциплине то ли под идеологическим гипнозом, то ли под страхом наказаний, которые были отменены либералом Хрущевым (и — заглядывая в будущее — частично восстановлены Андроповым, когда он пришел к власти). Пенсионер вспоминал о боях за Берлин (забывая о массовом отступлении Красной Армии в первые месяцы войны и 20 миллионах убитых за четыре года советских солдат), а молодой шофер такси, родившийся после смерти Сталина и знавший о нем только понаслышке, тем не менее вешал его портрет на ветровое стекло и противопоставлял представительного тирана развалине Брежневу, чье здоровье с каждым годом ухудшалось: “Стыдно смотреть по телевизору — будто мы не великая держава?!" В поездах дальнего следования пассажир мог за рубль приобрести оформленный под житие святого самодельный календарик с картинками из жизни Сталина на каждой странице.

Впрочем, после снятия Хрущева он все чаще стал появляться и “легально" — в книгах, по телевидению, в кино, в том числе в официальном календаре. Иначе и быть не могло: реабилитация Сталина началась снизу, а наверху одними руководителями осторожно сдерживалась, тогда как другими, среди которых был и Андропов, столь же осторожно поддерживалась. Мечта о реабилитации Сталина была мечтой не о его личной реабилитации, но о реабилитации сталинских методов управления, то есть мечтой о сильной власти, о дисциплине — мечтой имперского народа о надежной империи. Сталин казался панацеей от тех имперских недугов, которые население ежедневно наблюдало вокруг себя и в самом себе. Если бы он чудом ожил и подобно Наполеону во Фре-жюсе высадился на берегу Черного или Балтийского моря либо даже Берингова пролива, ему был бы обеспечен триумфальный проход через всю Россию, а уж в Кремль его бы внесли на руках и оставался бы он там не сто дней.

Мы могли бы сравнить Сталина с близкими американскому сердцу героями триллеров[3] типа Мамми или Франкенстайнова монстра, однако останемся верны русской традиции и позаимствуем образ из балета Чайковского. Сталин был в конце 60-х годов Спящей Красавицей, к которой со всех сторон спешили принцы разных идейных кровей — дабы пробудить его к политической жизни. Фаворитами среди претендентов на руку Спящей Красавицы были военные. Андропов с подопечными "младотурками" присоединился к соискателям не только по идейным соображениям: он сделал свою комсомольскую карьеру благодаря сталинским довоенным чисткам, а партийную — благодаря применению сталинских, хотя в послесталинское время, методов подавления Венгрии и Чехословакии. Важную роль сыграли и соображения карьеристиче-ские: национал-шовинизм неосталинского толка казался в ту пору наиболее перспективной политической ставкой. Так он снова, как в Венгрии и Чехословакии, стал в одну упряжку с армией, но на этот раз — будучи уже председателем Комитета государственной безопасности. Именно с этого времени начинается тесное сотрудничество Андропова с главным армейским идеологом, начальником Политического управления армии, иначе говоря, ее политическим комиссаром, генералом Алексеем Епишевым. Насколько их союз станет успешным и продуктивным, можно судить по тому, что спустя почти десятилетие оба, не дожидаясь санкции Политбюро, будут среди главных инициаторов афганского блицкрига — Андропов идейным вдохновителем, а Епишев военным архитектором.

Надо сказать, что и Епишев, под стать Андропову, упорно оставался сталинистом даже в антисталинские времена. В самый разгар хрущевской оттепели армия, как и тайная полиция, была в решительной оппозиции к демократическим реформам и кремлевские вожди ввиду внешних и внутренних опасностей, угрожающих империи, были вынуждены с этим мириться: реформы могли ослабить обе организации, стоящие на защите отечества.

У себя в армии генерал Епишев ввел даже собственную, независимую от общегосударственной цензуру: запрещал то, что разрешалось (пока что) в цивильном мире, зато разрешал то, что там (пока что) было запрещено. Так случилось со столичными журналами " Новый мир" и “Юность", двумя основными глашатаями русского либерализма: на их распространение в армии генерал Епишев наложил строжайшее вето, вплоть до дисциплинарных наказаний тех солдат и офицеров, у кого эти журналы обнаруживались. Противоположная история произошла с фильмом “Тайное и явное", сделанным по сценарию одного из главных пропагандистов Русской партии Дмитрия Жукова. (Он, кстати, первым стал вставлять в свои статьи пространные цитаты из нацистских авторов, предварительно, правда, раскавычив их и не ссылаясь на источник.) Именно по образцу фашистской пропагандистской киноленты, но с привлечением русских и современных примеров и был смонтирован этот ярко антисемитский фильм с эпиграфом-заставкой на тему о том, как — воспользуемся метафорическим, иносказательным языком самого фильма — евреи оплели липкой паутиной здоровое, цветущее древо русской жизни и оно вот-вот погибнет, ежели не вмешаться. В качестве персональных носителей зла представлены и эсерка Фанни Каплан, стрелявшая в Ленина, и Лев Троцкий, и Голда Меир, и даже Франц Кафка в известной нам роли посмертного подстрекателя Пражской весны (этот образ для фильма прямо заимствован из старого арсенала Андропова). Эмоционально кинолента настолько провокационна и возбудительна, что опасения партийных чиновников относительно последующей реакции массовой аудитории казались вполне реальными. Если б ей показали фильм, то естественным и непосредственным выводом было бы немедленно устроить погром.

Однако еще более важным, чем союз с армией, он полагал союз с прессой. Если прежде, по хрестоматийному ленинскому определению, для захвата власти требовалось занять почту, телеграф и мосты, то теперь достаточно было инфильтрации в пропагандистские органы — издательства, журналы, газеты. Естественно, что основателями Русской партии выступили главным образом журналисты и литераторы (вспомним еще раз Ленина: на анкетный вопрос о профессии он отвечал — “литератор"), то есть люди профессионально болтливые — в отличие от Андропова, который был профессионально молчалив и предпочитал оставаться в тени. Но именно такие молчальники и затворники, как Андропов, нуждались в людях, способных идеологически оформить новые политические лозунги в стране, где политическая деятельность запрещена. Русские националистические кадры достались Андропову в наследство от двух его предшественников “комсомольских" шефов тайной полиции Шелепина и Семичастного, и, памятуя их злосчастную судьбу, он, хоть продолжал поддерживать и использовать “руситов", сам предпочитал не рисковать карьерой и держался на расстоянии.

Период активного полуподпольного существования Русской партии — вторая половина 60-х годов. На начало 70-х приходится рубеж в ее деятельности — выход с помощью КГБ из подполья. В 70-е годы ей все больше дозволяется и в подцензурной советской печати, и — шире — в контролируемой органами госбезопасности общественной и политической сферах. Более того, чем сильнее зажим либеральной активности, тем больше свободы для национал-шовинистической. Эта обратная пропорция — следствие тех политических качелей, на одной стороне которых находились редеющие либералы, а на другой — крепнущие национал-шовинисты. Именно это качание определяло колеблемую, неустойчивую, туманную политическую атмосферу первых послехрущевских лет. Августовской ночью 1968 года оно прекратилось: советские танки вошли в Чехословакию, и Андропов, не добившись от Политбюро санкции на немедленную расправу с инакомыслящими по давно уже заготовленному “черному списку", сделал секретную идеологическую и политическую ставку на Русскую партию. Именно летом 1968 года все три группы — неосталинисты в армии, гражданские национал-шовинисты и тайная полиция, — обнаружив друг в друге внутреннее родство, почувствовали необходимость в деловом альянсе.

Этому немало способствовало еще одно международное событие, происшедшее за год до того на большем, чем Чехословакия, расстоянии от Советского Союза: шестидневная война 1967 года, когда СССР занял откровенно антиизраильскую, антисионистскую, а по сути и по дальнейшим результатам — антисемитскую позицию, и пропагандистские услуги Русской партии оказались как нельзя кстати. Впрочем, зависимость здесь скорее обратная: именно антисемитизм — главная причина того, что Советский Союз занял жесткую антиизраильскую позицию и даже разорвал с Израилем дипломатические отношения.

Антисемитизм стал точкой наиболее тесного сближения официальной и русофильской идеологии, вплоть до прямых совпадений, причем коренником в упряжке оставалась именно Русская партия. По ее предварительному, тщательно разработанному плану проводилась пропагандистская антисемитская кампания в государственном масштабе. То, что раньше публиковалось в нелегальных, самиздатовских изданиях, типа “Вече“, теперь безнаказанно обнародуется в центральных московских и ленинградских журналах и издательствах. В конце 60-х годов с ведома и санкции КГБ были подпольно изданы — на ротаторе — шедевр фашистской литературы гитлеровская “Майн Кампф" и хрестоматийный антисемитский фальсификат “Протоколы сионских мудрецов".

В 70-е годы русофилам больше не от кого скрываться, необходимость в камуфляже отпадает, маска секретности сброшена за ненадобностью, условия идеологического существования улучшаются, как говорится, не по дням, а по часам. Уже нет нужды глубокой ночью печатать на ротаторе “Майн Кампф" — можно открыто сослаться на другой фашистский манифест “Миф XX века" Альфреда Розенберга в литературном ежемесячнике “Москва" либо процитировать фашистского теоретика Вернера Зомбарта в еженедельнике “Огонек" с миллионным тиражом. Молодежная газета “Комсомольская правда" публикует статью, в которой педантично подсчитано, сколько евреев, полуевреев и выкрестов входит в американское правительство. Вышедшая в собственном издательстве Русской партии “Молодая гвардия" тиражом 100 тысяч экземпляров книга “Чужие голоса в эфире" рассказывает советскому читателю о том, как евреи захватили радио, телевидение и прессу в США. В другой книге “Легенда Израиля и действительность", которая в обязательном порядке должна стоять на полках армейских библиотек, автор Леон Корн (настоящее имя и фамилия — Лев Корнеев) утверждает, среди прочего, что все сто тысяч иранских евреев — тайные агенты Израиля и одновременно шпионят в пользу США и Китая. В историческом романе Валентина Пикуля “У последней черты", который сразу после публикования в журнале “Наш современник" стал в СССР бестселлером, вся вина за постигшие Россию беды возложена на царского фаворита, “святого черта" Гришку Распутина, за спиной которого якобы стоял мировой сионистский заговор. В книге Ивана Артамонова “Оружие обреченных" содержатся открытия, одно другого сенсационней. Сионисты приветствовали приход к власти Гитлера и пользовались услугами гестапо, СС и абвера. Шеф контрразведки адмирал Вильгельм Кана-рис засылал еврейских шпионов в страны антигитлеровской коалиции. Сионистские агенты были специально отправлены в лагеря смерти Май-данск и Освенцим и становились там соучастниками массовых убийств. Адольф Эйхман знал иврит и идиш и был тесно связан с сионистами. Бабий Яр, где немцы уничтожили около 70 тысяч украинских евреев, навсегда останется олицетворением не только каннибализма гитлеровцев, но и несмываемого позора их сообщников и последователей — сионистов. Политические идолы Менахема Бенина — Гитлер и Муссолини. И так далее — 365 страниц в том же духе. А как образный итог подобных откровений, появляется на художественной выставке и немедленно репродуцируется в газете картина Михаила Савицкого, на которой изображены заговорщицки улыбающиеся друг другу над грудой голых детских трупов немецкий офицер и его напарник в полосатой форме заключенного и со звездой Давида на груди (причем внимание зрителя в композиционном центре картины фокусируется на необрезанном члене одной из жертв). Вывод из символической картины напрашивается сам собой: в лагерях смерти евреи были не жертвами, а убийцами. Подобные примеры можно множить до бесконечности.

Андропов делает по крайней мере две попытки поддержать им же тайно инспирированную антисемитскую оркестровку решительными акциями. Летом 1970 года на Смольном аэродроме в Ленинграде перед посадкой в самолет оперативная группа КГБ арестовала 12 человек (большинство евреев), которых позднее обвинили в угоне самолета. А весной 1977 года в Москве агентами госбезопасности демонстративно, црямо на улице, на глазах у иностранных корреспондентов арестован еврейский отказник Анатолий Щаранский: ему было предъявлено обвинение в традиционном “еврейском" преступлении — измене родине. Напомним читателю, что обе предыдущие попытки провести в России показательные антиеврейские процессы были прерваны: “дело врачей" в 1953 году — смертью Сталина, а “дело Бейлиса" в 1913 году — решением суда присяжных, который снял с обвиняемого кровавый навет в ритуальном убийстве русского мальчика.

Андропову удается значительно больше, чем его предшественникам, но далеко не все. Причем самое главное, что не удается, — провести под шумовые эффекты Русской партии прямые акции Комитета государственной безопасности и, сделав из евреев козлов отпущения, раз и навсегда покончить с “пятой колонной" внутри страны. Несомненно, одними евреями дело бы не ограничилось — просто они всегда принимают на себя удар первыми.

Двух главных “угонщиков" Эдуарда Кузнецова и Марка Дымшица ленинградский суд приговорил к смертной казни, но под давлением мирового общественного мнения, которое добивалось одновременно от генералиссимуса Франко отмены смертного приговора баскским террористам и добились этого на день раньше, высшая мера была заменена 15-летним сроком лишения свободы. Затем потенциальных угонщиков освободили досрочно в 1979 году — в обмен на двух советских шпионов, пойманных в США. Точно так же и во втором случае Андропову не удалось применить к Анатолию Щаранскому высшую меру наказания, предусмотренную советским законодательством за измену родине, — его присудили к 13 годам лишения свободы.

Но дело не в том, что оба жестоких приговора оказались все-таки менее жестокими, чем задуманы Андроповым, а в том, прежде всего, что суды не стали, как он планировал, показательными, не послужили сигналом к действию, остались одиночными акциями Комитета государственной безопасности, не умноженными аналогичными судами по всей стране и не сопровождаемыми ни еврейскими погромами, ни выселением евреев — ничем подобным. И то, что Андропов задумал более грандиозное и зловещее зрелище, — несомненно. Об этом можно судить и по детективным статьям в правительственной газете “Известия" с подробным описанием специального набора инструментов и препаратов вроде чернил, которыми якобы пользовался “шпион" Щаранский, тайных встреч с иностранцами, условного кода, шифра и так далее. Параллельно в Ленинграде арестовали Леонида Любмана, тоже еврея и по тому же обвинению в измене родине, но повод еще более невинный — встреча с одной иностранкой. Любовному роману придали масштаб шпионажа, и Любман был приговорен к 15 годам. Схожие еврейские процессы готовились в Киеве, Одессе, Новосибирске, Минске. Такую же картину подготовки грандиозного антисемитского шоу мы легко можем восстановить и в процессе “самолетчиков".

В обоих случаях для возбуждения страстей в низах предполагалось активно использовать печать, радио, особенно телевидение. Ничего этого Андропову позволено не было. Даже напротив, между двумя процессами четверти миллиона евреев разрешили эмигрировать из СССР. Это было связано и с желанием кремлевских прагматиков хоть как-то смягчить еврейскую проблему в связи с бурным ростом антисемитизма, инспирируемым КГБ, и с начавшимся в это время детантом[4] в отношениях между Западом и Востоком. Еврейская эмиграция — наиболее чувствительное поражение Андропова, который как председатель Комитета государственной безопасности отлично понимал, что невозможно поддерживать один и тот же уровень давления в сообщающихся сосудах, если один из них дал течь. Поэтому все 70-е годы прошли у него под знаком борьбы с эмиграцией и в конце концов, в самом начале 80-х, когда он стал всесильным регентом при больном беспомощном Брежневе, ему удалось залатать опасную течь в тоталитарном государстве, за порядок в котором он нес прямую ответственность. Его борьба с эмиграцией шла параллельно борьбе с диссентом и детантом, и он одержал победу на всех трех фронтах, благодаря чему и пришел к власти. Но пока что с еврейскими судами и с еврейской эмиграцией он потерпел поражение: кремлевские вожди, как и раньше, когда он предложил им “венгерскую модель" для умиротворения Чехословакии или “черный список" подлежащих немедленному аресту неблагонадежных граждан, сдерживали жандармское рвение.

Единственное, что Андропов мог в это время противопоставить еврейской эмиграции, — еще большее усиление антисемитизма в стране. Росло число антисемитских публикаций и изданий, применялись драконовы меры, чтобы воспретятствовать поступлению евреев в престижные институты и на факультеты университетов, все труднее становилось им устроиться на работу. Андропов оправдывал эти меры перед Политбюро старой русской поговоркой: как волка ни корми, он все равно в лес смотрит, то есть норовит вернуться на свою историческую родину либо уехать в США. Это вызывало естественный антисемитизм среди русского населения, ибо оно было лишено эмиграционного выхода, который приобрели, с известными ограничениями евреи: часть из них уезжала не по религиозным либо национальным причинам, а по экономическим, в то время как у русского населения в СССР экономическое положение тяжелее, чем у еврейского. С учетом ухудшавшихся в стране экономической, демографической и даже бытовой ситуаций получалось, будто евреи, как крысы, бегут с тонущего корабля. Один из главных поэтов Русской партии написал об этом в стихотворном обращении к идейным и этническим противникам:

Естественно, что в отличие от русофильского поэта ни идеологи Русской партии, ни их высокий покровитель из Комитета государственной безопасности не могли себе позволить подобных эсхатологических настроений. Несмотря на сопротивление партийных властей, их политические мечты становились все более похожими на реальность. Конечно, были на их пути и потери, иногда крупные — к примеру, был изгнан из Политбюро и отправлен в ссылку послом в Японию активный покровитель “руситов" Дмитрий Полянский, но и без него у них было достаточно сочувствующих в ЦК и в аппарате. Случалось иногда кому-нибудь из их братии оступиться и даже подвергнуться официальной опале за излишне рьяную шовинистическую статью. Но не потому, что она была откровенно антисемитской и антилиберальной — за это снимают, а за то, что заодно — скрыто антикоммунистической.

Андропов сознавал всю рискованность союза с Русской партией, однако полагался на свой политический профессионализм и редкую способность к маневрам и интригам. Он и в самом деле был коварным союзником и надеялся загнать джина русского шовинизма обратно в бутылку, откуда сам же и извлек, если тот станет угрожать его собственной власти или хотя бы просто репутации. К тому же он знал из истории, что шовинисты водились в России и раньше, но до власти так и не дорвались. Однако то было при иной идеологической раскладке, когда имелась сравнительно свободная политическая конкуренция, и соперники национал-шовинистов оказались перед революцией столь сильными, что они ни с кем не выдерживали сравнения: ни с кадетами, ни с эсерами, ни с большевиками. Теперь же русский националист остался один в чистом поле: политических конкурентов он был лишен в силу отсутствия в СССР свободы и крутого зажима Андроповым всех других оппозиционных движений. Что же касается официальной коммунистической идеологии, то она ни у кого больше не вызывала искреннего отклика: неї страны в мире, где бы к ее лозунгам относились с большим равнодушием, чем в Советском Союзе. Так идеологические споры были перекрыты национальными заботами, и на месте абстрактных политических противников оказались конкретные этнические.

Во-первых, “евреи" — этническое и одновременно более широкое, символическое обозначение оппозиции. Было на Руси время, когда любого чужака называли “немцем", а еще прежде — “татарином". Вот и “еврей" стал теперь обозначением имперского врага — диссидента, либерала, в том числе и еврея. Когда несколько советских граждан вышли 25 августа 1968 года на Красную площадь протестовать против оккупации Чехословакии, агенты КГБ бросились на них с криком: “Это все евреи! Бей антисоветчиков!“ — хотя большинство демонстрантов не были евреями.

Во-вторых, Китай, страх перед которым — еще одна причина успеха русофильских идей и постепенного их превращения в государственные. Война с Китаем на самых разных уровнях советского общества и русского сознания ощущалась в это время как неизбежность — то был одновременно жупел и советской, и русофильской пропаганды. Превентивный этот страх сравним разве что с чувством катастрофы во время второй мировой войны.

И наконец, в-третьих, учитывая, что в Советском Союзе наций не меньше, чем в ООН, врагами были не только евреи и китайцы, но любые другие народы, которые обитают на территории империи либо вблизи ее безмерных границ.

Все эти имперские комплексы предопределили успех русских идей в советском обществе. Уже казалось, что Русской партии и не придется вовсе бороться за власть — она сама упадет к ней в руки, как переспелое яблоко. Там, где можно было ожидать радикальный переворот, происходила неуклонная эволюция.

Это можно сравнить не с Овидиевыми сказочными метаморфозами, а, скажем, с превращением гусеницы в бабочку — сейчас как раз была стадия куколки. Русская партия не захватывала власть внезапно, как гром среди ясного неба, но становилась властью постепенно, хотя особых изменений в правящей верхушке вроде бы и не происходило. Русская партия становилась не только властью, но и повседневной реальностью советской жизни, тотально проникая во все без исключения ее институты и уровни. Уже не было иных, противоположных тенденций в стране, чья окраска бы резко отличалась от софильской. Основным резервуаром русофильских кадров был Центральный Комитет комсомола с его разветвленным бюрократическим аппаратом и мощной сетью газет, журналов и издательств. Перевалив за сорок, комсомольские “вожди“ и активисты продолжали карьеру в ЦК КПСС и обкомах партии, в министерствах, в армии, в КГБ — не без оснований комсомольцев в Советском Союзе называют “сменой". Самый яркий тому пример — сам Андропов, начавший восхождение вверх именно по комсомольским ступенькам. Не удивительно поэтому, что именно благодаря комсомольским ставленникам быстро росло число сторонников Русской партии в тайной полиции, среди высшего офицерства в армии, в партийных аппаратах Москвы, Ленинграда и областных центров.

В свое время Ленин удачно перефразирал знаменитое французское выражение mot[5] — поскребите русского, и вы обнаружите татарина — на более подходящее к некоторым его соратникам типа Сталина: стоит поскрести русского коммуниста и найдешь в нем великодержавного шовиниста. Сталина и скрести не стоило: коммунизм сошел с него, как летний загар зимой. Ни один из русских вождей не был таким яростным русским шовинистом, как грузин Иосиф Джугашвили. Не станем гадать здесь, что было тому главной причиной: комплекс национальной неполноценности, сублимированный в великодержавный национализм другого народа, либо осознание ответственности перед русской имперской традицией. Был ли Сталин индивидуальной аномалией в русской истории или вызван ею для монструозного противодействия враждебным разрушительным, революционным силам? Если в конце 70-х годов в стране начала сгущаться схожая со сталинской атмосфера национал-шовинизма, то это говорит о том, что, как ни броска была фигура Сталина, он все-таки оставался скорее орудием русской истории, чем оригинальным творцом.

К тому времени ситуация сложилась более опасная и более рискованная, чем Андропов мог предполагать заранее, и в любую минуту грозила выйти из-под контроля. Для председателя КГБ теперь одинаково опасны как победа Русской партии, которая оставила бы его за бортом политической борьбы за власть, ибо он не выступал рьяным адептом крепнущей идеологии, так и поражение, которое поставило бы крест на его политической карьере из-за тайной и явной поддержки “младорусских": тени поверженных предшественников должны были являться Андропову по ночам. В этой предельно напряженной ситуации он вместо того, чтобы унять подопечных либо отречься от них вовсе, пошел на более хитрый маневр, начав использовать их в роли политических камикадзе, то есть поручая им самые рискованные операции против кремлевских вождей, дабы одновременно компрометировать и тех и других.

В конце 70-х годов агенты КГБ и члены Русской партии распускают по Москве слух, полностью соответствующий действительности: жена Брежнева — еврейка. В антисемитском контексте времени трудно представить что-либо более компрометирующее советского вождя, разве что приписать еврейство самому. Но в случае с Брежневым это было невозможно ни по биографическим, ни по физиогномическим причинам.

В начале 1979 года отпечатано на ротаторе и послано огромному количеству влиятельных людей из интеллектуальной, военной и партийной элиты письмо за подписью “Василий Рязанов". “Не только в сенате США, но и у нас в Центральном Комитете существует мощное сионистское лобби", — писал мнимый Василий Рязанов. Они не позволяют себя атаковать под тем предлогом, что это приведет к антисемитизму, отрицательной реакции общественного мнения и нанесет ущерб политике детанта.

Еще через две недели в парадных московских и лениградских домов, у дверей и даже прямо на улицах разбрасывались опять-таки отпечатанные на ротаторе памфлеты, в которых утверждалось, будто сионисты захватили контроль над Политбюро, а главным сионистом является не кто иной, как сам Брежнев. Единственными настоящими русскими автор памфлета называл премьера Алексея Косыгина, партийного идеолога Михаила Суслова и ленинградского партийного босса Григория Романова. (Напомним читателю, что неофициальное тиражирование и распространение любых, а тем более политических материалов в Советском Союзе запрещено и карается законом. Без специального разрешения нельзя отпечатать даже пригласительный билет, а доступ к печатным станкам типа ротаторов ограничен и строго контролируется.)

Хотя памфлет о захвате Политбюро сионистами во главе с Брежневым подписан “Русским либеральным движением", это был такой же псевдоним, как и “Василий Рязанов" — подпись под предыдущим документом, скорее подделка под Русскую партию, чем ее оригинал. Политические высказывания в обоих документах смахивали на националистические, но стиль слишком рационален и лишен эмоциональных захлестав, присущих адептам русского шовинизма. Все было сочинено не лунатиком и не фанатиком, а скрупулезным расчетчиком. Если даже не сам Андропов писал памфлеты, то, безусловно, лично их редактировал: печать его незаурядной индивидуальности отразилась в обоих документах даже стилистически.

Что касается стиля его подопечных, то они использовали метафорический слог даже в прямых политических воззваниях. Главный литературный орган Русской партии журнал “Наш современник" опубликовал к 600-летию Куликовской битвы между татарами и русскими, когда из каждых десяти московских воинов с поля боя вернулся только один, стихотворение Александра Боброва “Ратная песня". В нем прозрачно выражены сомнения в способности кремлевских геронтократов возглавить народ на случай войны и призыв заменить их более молодыми и решительными, которых автор, намекая на связь с русской исторической и главным образом военной традицией, называет “молодыми князьями":

Вопрос все-таки чисто риторический: такая “ратная песнь" не могла бы появиться в официальной советской печати, если б “молодые князья" уже не сидели в седлах, готовые к выходу на сцену, где все еще находился Брежнев, создавая оптическую иллюзию присутствия. у власти. Однако тот человек, который с помощью своей всесильной организации усадил в седла, теперь, продолжая ими пользоваться, всячески их дискредитировал, воспринимая уже не только надежными союзниками, но и опасными соперниками в борьбе за власть.

В этом контексте, по-видимому, и следует рассматривать то, что произошло 20 апреля 1982 года на Пушкинской площади, когда Андропов одолел уже всех своих соперников — членов не только Русской партии, но и Коммунистической во главе с номинальным вождем Леонидом Ильичем Брежневым. Мы сознательно нарушаем хронологию и забегаем далеко вперед, чтобы показать, как кончаются политический браки, заключенные не по любви, а по расчету.

По сравнению с парадной и торжественной Красной площадью расположенная всего в нескольких кварталах Пушкинская — одно из самых уютных и интимных мест в центре Москвы. В сквере у памятника великому русскому поэту назначают свидания влюбленные, пенсионеры кормят здесь голубей, читают свежие выпуски вечерней газеты “Известия", редакция которой помещается здесь же, обсуждают новости и рассказывают анекдоты. Однако идиллическое впечатление обманчиво: время от времени Пушкинская площадь бросает политический вызов Красной площади, сам по себе обычно незначительный, но благодаря отсутствию в стране политической свободы и присутствию иностранных корреспондентов преувеличенный гулким эхом. В либеральные хрущевские времена здесь, как и на соседней площади Маяковского, собирались молодые поэты, читали прохожим стихи, которые официальная печать отвергала за их неофициальное политическое содержание. Спустя еще десятилетие ежегодно 5 декабря сюда приходили диссиденты во главе с академиком Андреем Сахаровым и обнажали головы — символический жест в память сталинской Конституции, которая была в этот день 1936 года дарована народу, чтобы никогда не выполняться. В зависимости от погоды власти обычно посылали сюда поливальные или снегоочистительные машины, чтобы заглушить ораторов и разогнать слушателей, и принимали все более жесткие меры против тех и других, пока в конце концов наиболее активные участники митингов под открытым небом не оказались за пределами физической досягаемости: одним удалось эмигрировать, других сослали или бросили за решетку.

К концу 70-х казалось, что московский Гайдпарк потерял былое политическое значение. Но в один из весенних дней 1982 года здесь прошла совсем необычная демонстрация. Как и многие демонстрации в прошлом, она тоже была приурочена к юбилею. Не Пушкина и не сталинской Конституции, а к очередной годовщине со дня рождения Гитлера. Менее всего фюрер мог ожидать к себе такого внимания именно от русских, которых во второй мировой войне погибло 20 миллионов. Это почти также противоестественно, как если бы юбилей Гитлера праздновали евреи. Но демонстрация тем не менее состоялась, несколько десятков молодых длинноволосых людей в темных рубахах, со свастиками на фуражках отметили на Пушкинской площади юбилей фашистского диктатора, причем в отличие от предыдущих демонстраций милиция на этот раз странным образом не препятствовала ее проведению, хотя все неофициальные демонстрации в СССР запрещены, а фашистские тем более: Москва — Чикаго. К тому же об этой затее было известно заранее, и родители и учителя предупреждали детей в ней не участвовать. Самое же поразительное, однако, — состав участников фашистской демонстрации: большинство из них дети высокопоставленных партийных чиновников, включая членов ЦК.

Здесь возникает естественный вопрос: почему русским фашистам оказалось недостаточно Сталина в качестве политического идеала? Кстати, его столетняя годовщина за два с половиной года до этого отмечалась не в центре Москвы, а только на родине, в Грузии. Ведь именно Сталину путем неимоверных усилий удалось восстановить империю, которая разваливалась в результате революции 1917 года, когда из “тюрь-мы народов“, как называл Ленин дореволюционную Россию, бежали многие нации, ее составлявшие, — поляки, финны, украинцы, балтийские, кавказские и среднеазиатские народы. Сталина недаром называли “отцом народов": он возвратил блудных сыновей под отеческий кров, и туда же вскоре попала восточноевропейская стайка народов, в том числе блудные сыновья империи — распавшейся Австро-Венгрии. За все это Сталина и помнят, и чтят в России. Но беда в том, что он и не уступал Гитлеру в имперско-националистическом пафосе злодейства, являлся в основном практиком и не оставил после себя политической программы, своей “Майн Кампф". Пропаганда же его была лицемерной: ксенофобия надевала маску интернационализма, имперские завоевания осуществлялись под лозунгами братства, равенства и свободы, а истребление огромных слоев советского населения объяснялось обострением классовой борьбы. Правда, нашелся в 30-е годы в России человек, который приветствовал перерождение революции в сталинский режим и дал ему точное определение “национал-большевизма", за что и поплатился жизнью, ибо Сталин предпочитал голой правде изощренный камуфляж. Этим человеком был бывший кадет Николай Васильевич Устрялов, из вероятных последователей которого, к сожалению, мало кто знает о существовании его политической программы да и о нем самом. Современным русским фашистам, сравнительно небольшой фракции Русской партии, состоявшей в основном из сыновей партийной элиты, требовались не просто новый, живой Сталин либо новый, живой Гитлер — им еще нужна была программа действий, теоретическое обоснование, одним словом, “Майн Камф". В принципе же, конечно, сталинизм и гитлеризм одной породы.

Недаром оба диктатора так легко нашли общий язык в 1939 году, когда заключили договор о ненападении и приступили к разделу Европы. Гитлер — единственный в мире человек, которому параноидально подозрительный Сталин верил до конца — когда уже танки вермахта перешли советскую границу, а самолеты бомбили советские города.

Легче, однако, понять русских поклонников Гитлера, чем их высокого покровителя, без которого фашистская демонстрация в Москве никак не могла бы состояться, а если б и состоялась, то ее участники понесли бы суровое наказание. Несомненно, Андропов не только знал о ней заранее, но тайно ее инспирировал. Зачем?

Спустя два дня он сам принял участие в праздновании другого юбилея — на этот раз открыто. В Москве торжественно отмечали 112-ю годовщину со дня рождения еще одного знаменитого политика XX века — Ленина. С докладом о нем выступил Андропов, и хотя для него это был уже третий юбилейный доклад о Ленине, в ситуации обостренной борьбы за власть выступление воспринималось как знак решительного опережения остальных соперников. Тем более что, когда он возвращался с трибуны обратно на сцену, где восседали члены Политбюро во главе с почти уже невменяемым Брежневым, министр обороны Дмитрий Устинов как-то особенно энергично поздравил его с удачным выступлением, а телекамеры подробно, со значением запечатлели этот момент, как бы демонстрируя единство тайной полиции и армии в борьбе за власть. Спустя еще месяц стало официально известно о том, что Андропов после 15-летней службы в КГБ перешел обратно в ЦК партии, но на этот раз — чтобы исполнять функции Брежнева, который уже не способен делать это сам. И как когда-то начал работать шефом тайной полиции задолго до объявления об этом, когда формально на посту все еще оставался его предшественник, так и руководителем СССР он фактически стал при живом Брежневе. Это произошло где-то в середине апреля 1982 года, когда Андропов после сложных маневров одолел наконец всех соперников, о чем у нас еще будет возможность рассказать отдельно.

Основной прием его борьбы — дискредитация противника, чаще всего с помощью детей и родственников. Так было с Андреем Кириленко, с Григорием Романовым, с самим Брежневым. Именно в этом плане задумывалась и фашистская демонстрация на Пушкинской площади — дабы с помощью ее юных участников опорочить высокопоставленных родителей, среди которых находились если не непосредственные соперники, то, во всяком случае, враги, чьи усилия воспрепятствовать приходу Андропова к власти тем самым полностью нейтрализовались. Однако демонстрация замышлялась, когда борьба за власть была в самом разгаре, а проводилась — когда она закончилась. То был запасной ход, и, когда необходимость в нем отпала, Андропов через агентов КГБ разгласил сведения о готовящейся демонстрации, с тем чтобы родители и учителя удержали своих недорослей. Но было поздно: санкцию тайной полиции молодые люди полагали более высокой, чем родительско-учительские советы и запреты. Это походило на кукольное представление, которое куклы разыгрывают самостоятельно, без артистов и несмотря на отмену спектакля. “Кукольник" отнесся к их самостоятельности снисходительно — никого из участников демонстрации не подвергли наказаниям. Но демонстрация положила конец сотрудничеству Андропова с русскими национал-шовинистами. Во всяком случае, на данном этапе борьбы за власть, который весной 1982 года завершился для него победой. Отслужив свою службу в качестве наступательного оружия против национального и либерального диссентов, а отчасти для ослабления и компрометации партийно-ортодоксальных соперников в Кремле, национал-шовинизм был сдан в арсенал, про запас. Цепной пес великодержавного национализма снова посажен на цепь — до следующей нужды в нем, если таковая возникнет.

За три года до этого Андропов получил неожиданную поддержку — вместе с подсказкой — от главного русского националиста, которого он в 1974 году выслал из страны. Выступая по Би-би-си, писатель-изгнанник Александр Солженицын объяснил русским слушателям, что в своем “Письме вождям Советского Союза" он обращался, собственно не к этим вождям, а “пытался прометить путь, который бы мог быть принят другими вождями, вместо них, которые внезапно пришли бы вместо них". Это было похоже на прямой призыв к военно-полицейскому перевороту, который оправдывался китайской опасностью, внутренним брожением, политической нестабильностью, экономическими трудностями и прочими признаками имперского упадка во времена Брежнева. “У нас в стране, — продолжал писатель-политик, — я рассчитываю на ту степень просветления, которая уже разлилась в нашем народе и не могла не распространиться в сферах военных и административных тоже. Ведь народ — это не только миллионные массы внизу, но и отдельные представители его, занявшие ключевые посты. Есть же сыны России и там. И Россия ждет от них, чтобы они выполнили свой сыновний долг".

Как показало будущее, призыв был услышан именно тем, к кому обращен. Хотя Солженицын в начале 1979 года вряд ли догадывался, кому именно персонально предстоит его исполнить. Очевидно, что мысль о перевороте пришла Андропову в голову значительно раньше, чем Солженицыну. Однако перед тем, как на такой переворот решиться, его следовало тщательно и не один раз отрепетировать. Место для таких репетиций Андропов избрал отдаленное от Москвы — две кавказские республики, Грузию и Азербайджан.

Глава четвертая КАВКАЗСКИЕ ЧЕРНОВИКИ

В советской метрополии 70-е годы проходили, с точки зрения политической, мирно, монотонно, серо. Как многие малодушные и недалекие правители, Брежнев полагал, что однообразие, тусклость политической жизни в стране свидетельствуют в пользу ее доброкачественности. Никакой внутренний катаклизм, никакие глубинные, коренные сдвиги не нарушали безмятежной глади советской империи — во всяком случае так представлялось Брежневу. Его политическое мышление отличалось расслабленным оппортунизмом, что очень точно подметил известный анекдот о трех персональных методах советского руководства.

Едут в одном купе Сталин, Хрущев и Брежнев. Внезапно поезд останавливается в чистом поле и долго стоит. Первым не выдерживает Сталин, уходит, но быстро возвращается: ‘‘Все в порядке, я приказал расстрелять машиниста“. Но поезд по-прежнему стоит. Вторым идет Хрущев. Вернувшись в купе, удовлетворенно сообщает: “Все в порядке, машинист посмертно реабилитирован". По-прежнему никакого движения. Тогда Брежнев задергивает занавески на окне и удовлетворенно откидывается на сиденье: “Все в порядке, мы едем".

В этом уличном анекдоте — остроумный итог восемнадцатилетнего брежневского правления, хотя он и сочинен в середине его эпохи. Брежнев охотно шел на сделки с реальностью, выдавал желаемое за действительное — не только в убеждениях, но и в государственных акциях: скрепляя печатью, указом, постановлением ЦК. Этот утешительный самообман облегчался тем, что Брежнев был совершенно беспомощен без аппарата специалистов-советников, снабжавших полной информацией перед тем, как он принимал какое-либо решение.

Одним из таких необходимых советников при Брежневе был Юрий Андропов, руководитель КГБ, имеющий дело с подрывной активностью врага внутри и вне Советского Союза. Это он в два счета успокоил перепуганного Генсека, когда в начале 1969 года на самой Красной площади офицер Ильин, вместо того чтобы охранять по долгу службы руководителя страны, выстрелил в него из пистолета, но не попал, хотя ранил шофера. Андропов тут же доказал с эффективностью, отличающей его в крутые минуты, что Ильин совершенно безумен и уже отправлен в сумасшедший дом, что никаких заговоров и подрывной активности в Москве не существует и существовать не может, коль скоро “недреманное око" КГБ зорко озирает с площади Дзержинского всю империю.

Кстати, одно из первых мероприятий Андропова на посту Генерального секретаря ЦК КПСС связано как раз с отделом международной информации при ЦК. Аппарат отдела снабжал Брежнева деловой и открытой информацией о Западе — в противоположность секретной и часто фантастической, которую поставляли Андропову разбросанные по всему свету “бойцы невидимого фронта". Два конкурирующих источника давали противоположную информацию о Западе: международный отдел ЦК — как о торговом, культурном и спортивном партнере и политическом собеседнике, агентура КГБ — как о скрытом враге, который вел непрерывную тайную войну против СССР, правда, нейтрализованную тайной войной КГБ против Запада. Вот почему, придя к власти, Андропов резко сократил штат и отодвинул международный отдел ЦК на политические “задворки", сочтя его деятельность дезинформационной, ибо собственное знание новым Генсеком в корне отличалось от того, какое предлагали брежневские клевреты с их анахронической установкой на детант.

Конец 60-х — начало 70-х годов казались Андропову беспросветными для всех его планов — ближних и дальних — проникнуть в ряды кремлевских партократов. На КГБ его карьерные перспективы замкнулись. Это была осветительная вышка, не связанная с центральным пультом управления. Препятствием к высшей власти являлось то же самое, что сейчас составляло силу — положение руководителя КГБ. После сокрушительных лет террора предшественников на этом посту — Ягоды, Ежова и Берии — стало политической традицией главу секретной службы держать на известном расстоянии от Политбюро. В прошлом — не столь отдаленном — карательная машина всякий раз набирала такую силу, становилась настолько всепроникающей, что уязвим был каждый, вплоть до руководителя страны. В 30-е годы, например КГБ поглотил все ленинское руководство страны, кроме Сталина, но включая Троцкого, которого — воспользуемся распространенной в КГБ поговоркой: “Рука правосудия длиннее ног предателя" — длинная рука достала-таки через океан и мексиканскую границу. И всякий раз кремлевские вожди — Сталин, Маленков и Хрущев — физически уничтожали шефа КГБ и его ближайших сотрудников. Это не была борьба за власть — здесь действовал чистый инстинкт самосохранения. Исторический опыт работал поэтому не на Андропова.

Но он нащупывал почву, поражал партийное начальство адской работоспособностью — дневной и ночной.

Круглый невежда в политике, он даже не подозревал, что застойное болото — период активного гниения, а не здорового роста государственного организма — вызывает к жизни причудливые микробные формы, очень даже специфическую флору и фауну. Именно из этого политического застоя, который Брежнев называл стабильностью, и мог возникнуть такой неожиданный и необычный противник, как Юрий Андропов. Когда Брежнев назначал его — вместо кадрового чекиста — на полицейский пост, он казался себе необычайно предусмотрительным, не догадываясь, что за столь многолетний стаж человек и с меньшими, чем у Андропова, способностями неизбежно станет профессионалом, ибо профессионалами не рождаются, а становятся. После назначения Андропова главой КГБ Брежнев намеренно поселил его в одном с собой здании, в квартире этажом выше. Грубоватый и примитивный интриган старой партийной выучки, он предпочитал держать потенциально опасных людей “под боком“. К тому же Андропов был неизменно обращен к нему своей исполнительной, услужливой, в высшей степени лояльной стороной. Успокоенный за личную безопасность и за безопасность своего кремлевского престола, Брежнев, по многим свидетельствам, любил обозревать из кремлевских окон с белоснежными оперными занавесками зубчатые стены Кремля, Красную площадь с ее старинной брусчаткой, яркие луковичные купола Василия Блаженного и модерные бетонные громады за Московой-рекой — все свое “трясинное государство", милитаризированное с ног до головы, и испытывал при этом самолюбивое удовлетворение и эстетическую приятность. Сам смотрел и зарубежных гостей приглашал посмотреть.

Однако другой панорамный вид старой Москвы, не менее живописный и исторически выразительный, пропал совершенно зря. Владелец кабинета на площади Дзержинского, бывшей Лубянской, откуда так хорошо просматривался тоже достопамятный уголок империи, был отменно равнодушен к любым законным зрелищам. Из-за прогрессирующей слепоты, которая к 70-м годам сделала его походку неуклюжей и опасливой, и по причине огромной внутренней сосредоточенности на планах, их разработке до последнего штриха, даже если то были планы дальние, перспективные. Как и у многих кабинетных людей, склонных к отвлеченному мышлению, у Андропова развилась привычка, когда план уже вспыхнул в мозгу, неутомимо расхаживать по кабинету со сцепленными за спиной руками — отрабатывая варианты, утрясая детали, распределяя их ритмически вдоль магистральных линий. Он подходил к окну, но ничего не видел, ибо обладал только разветвленным умственным зрением, а внешнего мира, до которого Брежнев, например, был очень даже охоч, не замечал совсем. Это явилось впоследствии причиной срывов некоторых перспективных замыслов, идеально отработанных вчерне: он не всегда умел высчитывать необходимые погрешности при наложении готовой схемы на изменчивую реальность.

Нащупывая возможность проникнуть в сомкнутую когорту кремлевских партократов, Андропов приходил в отчаяние — не оставалось ни щелочки. Положение осложнялось тем, что всех их спаяли воедино не только круговая порука власти, но и кумовство, давнее приятельство, общие воспоминания, вплоть до землячества (когорта днепропетровцев во главе с Брежневым), и — что сильнее любых клятв верности — родственные узы. Жена партийного секретаря Грузии Василия Мжаванадзе была сестрой жены партийного секретаря Украины Петра Шелеста, обе дружили с женой Брежнева, которая была сестрой жены Семена Двигуна. А того Брежнев намеренно подсунул Андропову в заместители, фактически — в соглядатаи.

Занимая высокий пост начальника госбезопасности, Андропов тем не менее был скован по рукам и ногам, контролируем в любой своей акции. Его власть преднамеренно ограничили, он был окружен надзирателями — от нижнего соседа Брежнева до брежневского земляка и свойственника Двигуна, и видел в этом горький парадокс судьбы: главный человек секретной службы, специалист по интригам, заговорам и подпольным операциям, к которому стекались доносы и жалобы со всего мира, сам стал объектом неустанной слежки и надзора. Андропов не мог сделать по собственной инициативе, о чем бы его первый заместитель Двигун не “настучал" тут же лично Брежневу либо опосредованно — через свою жену жене Брежнева, а та уже — “самому". В конце концов для Двигуна все это кончилось печально, ибо иметь при себе стукача шефу тайной полиции обременительно, особенно в решающий период борьбы за власть. В начале 1982 года Андропов Двигуна убрал.

А пока что, в самом конце 60-х годов, трезво взвесив свои возможности, он понял, что, находясь на двадцатых и даже ниже ступенях кремлевской иерархии, не имеет никаких шансов обойти могущественных соперников. И даже когда в 1973 году стал полноправным членом Политбюро и стоял уже приблизительно на 15-й ступеньке иерархической лестницы — все равно кремлевские вожди оставались для него неуязвимы, и если бы он, со всем незаурядным опытом интриг и подкопов, включился в борьбу за власть, то точно бы проиграл и потерял все, что так долго и усидчиво накапливал.

Тогда-то он, прокрутив все варианты и упершись в тупик, сделал замечательное открытие, выведшее его из полного мрака предположений и гипотез на яркий свет истины. Он изобрел универсальное средство против державных партократов и их ставленников: открыл источник их общей и абсолютной уязвимости. Так началась его знаменитая, хотя опять же поначалу скрытая, под национальными псевдонимами, борьба с коррупцией в южных советских республиках, которые послужили опытным полем борьбы с политической конкуренцией во всесоюзном масштабе. В конце 70-х годов Андропов перенес свой великий эксперимент в Москву, где одного за другим нейтрализовывал либо устранял политических соперников уже в Кремле — под тем же прикрытием борьбы с коррупцией и злоупотреблением властью. Безукоризненный предлог, дающий стопроцентную “продуктивность": в стране всеобщего дефицита — от продуктов питания и одежды до квартир и автомобилей — любой человек на руководящем посту подходил под обвинение в коррупции, а если даже и был неподкупен как скала, то неизбежен по крайней мере хотя бы один родственник, использующий его высокое служебное положение для приобретения привилегий и благ и бросающий густую компрометирующую тень.

Однако пока что Андропов и думать не мог о борьбе с кремлевской мафией — даже если, к примеру, роскошная жизнь и почти царские привилегии дочери Брежнева были не только налицо, но и напоказ. Он не обладал еще достаточными полномочиями, чтобы применить универсальное орудие дискредитации политического противника в Москве, не говоря уже о Кремле. Начинать приходилось издалека — в буквальном, географическом смысле слова.

Азербайджан и Грузия — две отдаленные закавказские республики. Одна — на побережье Каспийского моря, другая — Черного. Одна известна нефтяными вышками, другая — крупнейшим в СССР месторождением марганца и сбором 95 процентов советского чая. Одна — мусульманской веры, другая — старинной православной. Одна — с интернациональной исторической прививкой и большей русификацией, другая — сохранившая в чистоте уникальный язык и национальную принадлежность. Эти во многом отличные друг от друга советские республики и были выбраны Андроповым как экспериментальные площадки по борьбе с партократами под видом борьбы с коррупцией. Обе республики подходили для этого не только по причине удаленности от метрополии, но и по другой, не менее важной для оправдания карательных мер причине: коррупция, взяточничество, подкуп, протекционизм здесь уже стали темой фольклора, имели глубокие национальные и исторические корни. По всему Союзу были легендарно известны как грузинские подпольные миллионеры, так и бакинские валютчики.

Впрочем, рыба плыла к рыбаку — Азербайджан возник, как только Андропов лично познакомился с Гейдаром Алиевым, тогдашним председателем азербайджанского КГБ.

При близком знакомстве Алиев произвел на Андропова сильнейшее впечатление и был поэтому избран первым исполнителем пробного полицейского переворота на территории СССР.

В 1967 году Алиеву, когда он возглавил органы госбезопасности Азербайджана (а Андропов в том же году стал его шефом, бфициально возглавив Всесоюзный КГБ), исполнилось 44 года. Он был одним из самых молодых в стране функционеров на таком высоком посту да еще в генеральском звании. Биография его тем замечательна, что всю сознательную жизнь, начиная с 18 лет, азербайджанец Гейдар Али Рза оглы Алиев служил в секретной полиции, пройдя школу СМЕРШа и закалившись в военной разведке. В его лице — и вкупе с ним Эдуарда Шеварднадзе, министра внутренних дел Грузии, — был представлен высший продукт человеческой породы, выведенный в подпольных питомниках КГБ.

Это порода убежденных имперцев-космополитов, несмотря на их диковинные даже для русского уха имена: оба учились в русских школах, оба лишены всякой почвенной основы, всяких народных корней, каждый рассматривает свою республику как составную и неотъемлемую часть советской империи. Оба; но особенно Алиев, нетерпимы к национальным особенностям, традициям, характеру и стилю жизни своих народов — для них это не более чем предрассудки, пережитки прошлого, досадные и подлежащие устранению препятствия к созданию универсальной и наднациональной советской империи. Типичное “кагэбэшное" мировоззрение, которое, не исключено, разделяет и сам Андропов: идеологический флирт с московскими шовинистами был для него только средством, а не целью. Наглядно демонстрируя энергетическую отдачу, которую могут выжать органы госбезопасности из своих функционеров, новая порода полицейского офицера, в лице Алиева и Шеварднадзе, отличается высокой, почти чеканной исполнительностью, организаторскими талантами и незаурядной работоспособностью. И оба безмерно честолюбивы, что тоже увеличивало их энергетический потенциал честолюбием более высокого порядка, чем у коллег в центре. Для того чтобы добиться московских назначений, им надлежало образцово проявиться внутри республиканских границ, которые предстояло пересечь в северо-западном направлении. Родные республики служили им чем-то вроде стартовых площадок, ибо их честолюбие, как и мышление, было имперско-интернациональным, не ограниченным национальными пределами.

Но генерал КГБ Алиев, в отличие от грузинского, человечески более обозначенного коллеги, представал почти идеальным, механическим исполнителем — без сомнений и осечек, не знавший убеждений иных, нежели официальный минимум имперской идеологии. Он был также эффективен и полон исполнительской энергии, как натянутая и дрожащая стрела перед тем, как ей сорваться с тетевы. Дождавшись удобного момента, Юрий Андропов в 1969 году эту стрелу наконец спустил, пробив шефа тайной полиции Азербайджана партийным руководителем республики.

Ровно через месяц после назначения первым секретарем азербайджанского ЦК Алиев выступил перед партийным активом с несколько необычным — по сравнению с предшественником да и с партийными коллегами из других регионов — пессимистическим обобщением экономического и идеологического состояния республики. Оказалось, что “почти в каждой отрасли хозяйства дела плохи“, министерства не справляются с возложенной на них работой, огромная часть чиновников на местах берет взятки и покрывает преступников. И докладчик тут же объявил новый курс полицейского управления: “Мы должны сорвать маску со смутьянов, клеветников, заговорщиков и карьеристов, которые наносят серьезный ущерб нашему делу. Мы должны развернуть решительную, непреклонную борьбу с имеющимися у нас случаями взяточничества и искоренить условия, которые к этому ведут“.

Так начались азербайджанские чистки — царство террора по всей республике. Поначалу они велись по случайным “локальным" гнездам, но постепенно объекты укрупнились, и непрерывная полоса увольнений началась уже на министерском уровне. Так ушел на вынужденную пенсию министр промышленного строительства и всего через два месяца уволен министр здравоохранения по довольно серьезному обвинению “в фальсификации отчетов", неудовлетворительной организации здравоохранения и низком уровне медицинского обслуживания". Демонстрируя суровую неподкупность, Алиев снимает с работы министра внутренних дел, близкого своего сотрудника в те дни, когда сам возглавлял параллельное ведомству — КГБ, а вместе с ним увольняет и обоих его заместителей, полностью обновив, таким образом, руководство министерства.

После семи месяцев непрерывных чисток на всех уровнях азербайджанского руководства Алиев наконец приближается вплотную к центральному органу партии — республиканскому бюро. Если вспомнить старую священную эмблематику Комитета госбезопасности — щит и меч партии, то в случае с генералом КГБ Алиевым, как позднее — с грузином Шеварднадзе и еще позднее — с начальником секретной службы СССР Юрием Андроповым, КГБ перестало быть щитом, а меч обратило против тех, кого призвано защищать, — державных партократов.

Алиев смещает сразу несколько членов бюро республиканского ЦК, включая председателя Совета Министров Азербайджана и партийного секретаря Баку, столицы республики. В это время, по собственному его признанию, возникает “скрытое сопротивление" крутым полицейским мерам на самом высоком партийном уровне, и, чтобы сразу, одним махом покончить с крамолой, он увольняет президента республики и немедленно расширяет зону партийных чисток до районных и городских зон, где прежде всего снимает с должностей первых секретарей, зачастую вместе со всеми их заместителями и ближайшими сотрудниками. Фактически за полтора года Алиев полностью обновил партийное и государственное руководство республики, заменяя освободившиеся посты “своими людьми", обычно около 50 лет, главным образом — сотрудниками азербайджанского КГБ. Они представляли новое поколение и, что более важно, новый тип руководителей — циничных, честолюбивых. И полностью лояльных Алиеву, а через него — Андропову.

Алиев ввел совершенно новый — открытый стиль правления. Борьбу с коррупцией, сопровождаемую немедленными увольнениями крупных партийных чиновников, а часто и арестами, он вынес на всеобщее республиканское обозрение. К бесконечным чисткам была подключена пресса. Партийно-правительственная газета “Бакинский рабочий" регулярно сообщала о случаях взяточничества, расхищения государственной собственности, о подпольных частных заводах, о кумовстве среди партийного руководства и о соответствующих наказаниях, вплоть до смертной казни, которая вошла в обиход повседневной жизни республики.

Так разоблачалась и выносилась на открытый народный суд “красная буржуазия" Азербайджана. Так получали оправдание — за прошлое и на будущее — крутые полицейские меры по разоблачению и наказанию правонарушителей. Так резко сократилось расстояние между человеком и государством, между тюрьмой и домом, между жизнью и смертью: никто не был застрахован ни большими деньгами, ни высоким постом от разоблачения и наказания.

Алиев ввел и совершенно новый стиль разговора с народом, а также с партийными коллегами. Тон суровой прямоты, правдивости и полной откровенности в обрисовке реальной ситуации. Упор при этом делался на недостатках — на минусах, а не плюсах, как это повелось до Алиева в выступлениях секретарей республиканского ЦК. Он впервые обнародовал, например, скандальный факт: Азербайджан со второй мировой войны ни разу не выполнил пятилетний план. И хотя с последним пятилетним планом (1965–1970) республика вроде бы справилась, однако это случилось потому, что нормы выработки в последний момент были так занижены, что выполнение их вряд ли можно отнести к большим достижениям. Непрсвычно откровенный и прямой разговор руководителя республики с народом. Алиев хотел показать истинное положение вещей, пробудить в народе чувство ответственности и оправдать те суровые акции, к которым он вынужден прибегать для искоренения зла. Подводя итоги результатам выполнения пятилстнего плана по республике, он признал, что только одно промышленное предприятие — из шести крупнейших — работает в пределах своей мощности.

Когда в конце 1982 года Юрий Андропов заговорил на таком же трезвом и требовательном языке со всем советским народом, это произвело очень сильное, ошеломляющее впечатление. Эффект пробуждения от долгого сна и возвращения реальности. Идеи Брежнева умерли еще прежде, чем истлел его прах, — настолько допотопным и неуместным выглядел сам стиль брежневского правления по сравнению с освежающим, но и леденящим стилем бывшего главы КГБ. Точно такой же эффект новизны и современности испытали десятилетием раньше жители Закавказья, когда полицейские генералы заняли посты первых секретарей Азербайджана и Грузии. Однако очень скоро их полицейский режим исчерпал свои эффектные, быстродействующие, но все-таки ограниченные возможности созидания и стал такой же и даже более формальной рутиной, как предыдущие режимы партократов брежневского толка.

Свой полицейский переворот Гейдар Алиев провел в настолько краткие сроки и такими брутальными средствами, настолько вчистую срезал все руководство республики и так прозрачно маскировал борьбу с политическими конкурентами под “борьбу с коррупцией", что даже Андропов, пристально наблюдавший за экспериментом не в меру ретивого и не в меру исполнительного ставленника, обеспокоился. Он был обеспокоен на за Алиева, а за самого себя, ибо Брежнев, заботясь о внешней стабильности империи, относился с подозрением к отрывочно доходящим до него сведениям о крутой расправе с азербайджанским партийным аппаратом. Так встала задача — окончательно убедить Брежнева в успешности полицейского правления в Азербайджане. Андропов, знающий все слабости Генсека, подсказал Алиеву хоть и примитивный, но впечатляющий ход. Совсем недавно уволивший министра внутренних дел за “оптимистическую статистику", Алиев сам вынужден был прибегнуть к методу “приписок", разных комбинаций с отчетностью, одним словом — к оптимистическим цифрам, вместо более близкого его полицейскому мышлению метода “пессимистической статистики". К концу первого года на главной должности в республике он рапортовал в Москве об удивительных достижениях под его руководством. Результаты были слишком хороши, чтобы быть правдивыми. Промышленная продукция поднялась на 10 процентов выше уровня 1969 года — в два раза больше, чем ежегодный прирост при прежнем правлении. Производительность труда удвоилась. План по сельскому хозяйству, которое находилось, по прежним докладам Алиева в плачевном состоянии, наконец выполнен.

Он даже не заботился о правдоподобии радужных цифр, достигнутых за один только год. Ему важно внушить их Брежневу как лучшее доказательство эффективности крутых мер и повсеместных чисток в пораженной коррупцией республике. И Брежнев был польщен: новый азербайджанский секретарь оказался рачительным хозяином республики. Но недоверие и неприязнь к Алиеву лично и к алиевскому полицейскому курсу никогда не покидали Брежнева. Потому так упорно противился он настояниям Андропова ввести энергичного Алиева как ценный республиканский кадр в московское руководство — Политбюро ЦК КПСС. Ему нечего было прямо предъявить претенденту, но он смутно чувствовал в нем угрозу, чуждый стиль, крутое мышление и всячески оттягивал повышение, пока в 1976 году, через семь лет после вступления Алиева на должность партийного босса Азербайджана, под давлением все той же оптимистической статистики не был вынужден ввести его в кандидаты Политбюро. Но равноправным членом Политбюро при жизни Брежнева Алиев так и не стал — несмотря на помощь Андропова и собственные усилия.

Только за первые три года правления Алиев удалил с занимаемых постов сотни высокопоставленных чиновников.

Прежде всего он снимает с постов тех нескольких министров, которые уцелели от первой полосы увольнений. Затем, как завороженный, смещает тех самых городских и районных партийных секретарей, которых еще недавно назначил. Нимало не заботясь о серьезной мотивации, заменяет новым протеже некогда близкого соратника, которого в 1970 году поставил первым секретарем Бакинского горкома. На очереди оба полицейских ведомства республики: Алиев уже подбирается к ним. Но чистка не понадобилась; события неожиданно опережают ретивого сатрапа, все решается оперативным путем. Начальник тюрьмы, недовольный результатами инспекции, врывается в кабинет министра внутренних дел и наповал застреливает хозяина кабинета, его заместителя и полковника КГБ. На фоне постоянных чисток, судов и расстрелов этот экстраординарный случай не обратил на себя особого внимания азербайджанцев, у которых к тому времени выработался своего рода иммунитет ко всему, что происходит в верхах. Повторных чисток, многочисленных увольнений и отдачи под суд оказалось так много, что они начали даже предполагать: их партийный руководитель одержим фанатичной идеей “перманентной чистки". Однако, с точки зрения самого Алиева, это единственный путь — новыми полицейским чистками удержать то, что завоевано в результате предыдущих. В принципе такой путь должен был привести к политической диктатуре, чему, однако, препятствовало подчиненное Москве положение Азербайджана в системе советской империи. По сути, в течение приблизительно восьми лет Алиев правил республикой инерционно, на холостом ходу, чередой повторных чисток под знаком непрерывной борьбы с коррупцией, и в этих чистках наблюдался свой механический ритм — то затухание, то резкий пароксизм. Так случалось и под конец правления Алиева в Азербайджане, когда он вдруг обезглавил всю республиканскую прокуратуру, в том числе физически — обвиняемые были расстреляны. Повторными чистками, однообразными полицейскими приемами руководства, суровостью наказаний и брутальным стилем Алиев выжал республику, как лимон, — большей продуктивности она уже не могла дать. Для удержания ее на показательном уровне — не ниже — он выработал почти автоматическую систему полицейского управления. Лично в нем республика больше не нуждалась, он мог с легкостью передать ее любому заместителю. Благо что сам метил в Москву. И здесь шеф и покровитель Андропов всячески способствовал ему, но не мог преодолеть каменное сопротивление Брежнева.

Членом Политбюро он стал только спустя 10 дней после смерти Брежнева, а еще через два дня — первым заместителем премьер-министра. Азербайджан мог обойтись без Алиева, оставленный в надежных руках вышколенных соратников, зато Андропов уже не мог обойтись без него в Москве — были в нем качества, которыми не обладал никто из ближайшего окружения нового советского руководителя, включая его самого.

Возвратимся, однако, назад: приблизительно через два года после того, как Гейдар Алиев стал управлять Азербайджаном, Андропов имел на руках четкую схему полицейского переворота, проводимого под видом борьбы с коррупцией. Но азербайджанская схема оказалась слишком идеальна, слишком графична, ей недоставала живых деталей и пробных вариантов, которые были необходимы шефу тайной полиции страны. Поэтому ему понадобился еще один полицейский переворот на Кавказе — в соседней Грузии.

Где-то в самом начале 1972 года Эдуард Шеварднадзе, глава грузинской милиции, непосредственно подотчетный московскому центру, положил на стол Андропова пухлое досье на первого секретаря Грузии Василия Мжаванадзе. Операция по его смещению была подготовлена и проведена Андроповым более тщательно и острожно, с большей долей камуфляжа, запасных и подметных ходов, чем аналогичная, сравнительно безболезненная операция в Азербайджане.

Мжаванадзе “правил" Грузией на манер ленивого восточного князька в своей вотчине вот уже 19 лет — формально, с внешней пристойностью. Время от времени, когда Москва сильно прижимала, разражался негодующими филиппиками на съездах партии против взяточничества, местничества, кумовства, национализма, которые расцвели под его снисходительной властью до истинно фантастических размеров. Основной принцип его правления — брежневский с колоритной грузинской поправкой: избегать любых решений и срочных мер, идти на компромисс при ожесточении ситуации. Да и во многом другом он походил на Брежнева, будучи к тому же его близким приятелем. Как и Брежнев, прошел войну политическим комиссаром и на том же, что и Брежнев фронте. После войны отслужил брежневский срок на посту первого секретаря грузинского ЦК. Даже имена их жен совпадали, что не могло не пощекотать ироническую жилку в Андропове, когда он попытался — очень рискованно — стравить в пробном подкопе под кремлевского Генсека двух Викторий. Сверх всего Мжаванадже умел так ловко, во всеоружии коммунистической демагогии, усыплять внимание Брежнева, когда речь шла о невыполнении Грузией очередного пятилетнего плана (впрочем, Брежнев и сам обманываться был рад), что вплоть до начала чисток, предпринятых Шеварднадзе, Грузия, как и Армения, считалась образцовой советской республикой.

Однако случай помог Шеварднадзе, а с ним — и Андропову. На одном из званых вечеров, который Мжаванадзе давал партийной знати и нескольким иностранцам, Шеварднадзе увидел на руке Виктории, жены первого секретаря, старинное, музейной ценности, восьмикаратное бриллиантовое кольцо, украденное в одной из европейских стран и разыскиваемое через Интерпол. Он вскоре выяснил, что краденое кольцо подарено жене Мжаванадзе подпольным капиталистом Лазишвили. Теперь Андропов мог представить Брежневу все основания для смещения партийного руководителя Грузии, не вызывая у того никаких подозрений в личной заинтересованности в этом смещении. Будущий полицейский переворот в таком случае идеально камуфлировался под борьбу с коррупцией на высшем уровне власти.

Для еще большей убедительности Андропов вкупе с Шеварднадзе идут на последний, воистину огнестрельный эффект. Грузинская партийная газета “Заря Востока“ сообщает о раскрытии нескольких подпольных оружейных заводов недалеко от Сухуми. Газета приводит зловещие подробности о том, что станки для изготовления ружей и револьверов, включая маленькие пистолеты в виде авторучек, похищены с государственных заводов и что немало вооруженных банд бродит в окрестностях больших городов, “угрожая жизни и безопасности граждан". Для кремлевского Генсека, которому Андропов показал эту статью из грузинской газеты, опубликованную по распоряжению и на основании данных Шеварднадзе, нет ничего ужаснее, чем узнать о вооруженной подрывной активности в одной из советских республик! Участь Мжаванадзе была решена. В августе 1972 года генерал милиции Эдуард Шеварднадзе, непосредственный протеже и ближайший сотрудник Андропова, становится первым секретарем Грузии.

Неоднократно бывая в Грузии, оба автора этой книги имели возможность лично наблюдать все этапы грузинского политического эксперимента. Самое интригующее его звено, к которому мы сейчас подходим, убедительнейшим образом свидетельствует о честолюбивом нетерпении и интриганских склонностях Андропова.

Став с его помощью и благословения руководителем Грузии, Шеварднадзе, почти полностью дублируя на этой стадии своего азербайджанского предшественника, немедленно принялся бороться с коррупцией на любых, самых высоких местах, с расхищением государственной собственности, дурным руководством, с подкупами — известный набор обвинений при полицейском режиме. В свои 44 года он, самый молодой из республиканских секретарей, не имел никаких националистических предрассудков: в стране, где национальные чувства очень обострены, верил в силу и эффективность силовых приемов и полицейских методов, был честен и аскетичен во вкусах в отличие от предшественника, да и вообще в отличие от большинства соотечественников с их эпикурейскими склонностями не принимал участия в знаменитых, на несколько дней, грузинских застольях.

Не станем гадать о побуждениях Шеварднадзе: моральный пуризм, или политическое честолюбие, либо то и другое вместе. В каждой нации есть люди, лишенные племенных предрассудков, взирающие на свой народ беспристрастно и отчужденно, — фобы, а не филы. Шеварднадзе был критиком своей нации, способным взглянуть на ее пороки со стороны — трезво и неодобрительно, и в Грузии его не любили повсеместно именно за то, что он антигрузин. Еще одна причина для нелюбви к нему в Грузии — на родине Сталина он был скорее ленинец, чем сталинец, и, к примеру, на XXV съезде в Москве выступление Шеварднадзе прозвучало как единственное антисталинское.

Он жил, опять же в разительном контрасте с предшественником, который имел городской особняк и семь дач, в убогой советской квартире на четвертом этаже без лифта, отказывался переехать в более приличествующие его должности апартаменты, либо, как несколько высокопарно заявлял он, каждая грузинская семья не получит отдельную квартиру.

Он был очень энергичен, но не той, несколько пугающей и механической энергией Алиева, а более лично инициативной, изобретательной. Обширный милицейский опыт помогал ему обнаруживать основные “гнезда" правонарушителей. Он мало спал, неожиданно появлялся в самых отдаленных уголках республики и к концу первого года пребывания у власти был смертельно истощен. За полтора года он, как и Алиев, провел полную чистку среди партократов, удалив около трех четвертей высших чинов: 20 министров и членов ЦК партии, 44 районных секретаря и 67 наличествующих, трех секретарей горкомов, 10 мэров и их заместителей. Настоящий политический переворот с полной заменой руководства! На освободившиеся посты Шеварднадзе назначал сотрудников КГБ и милиции, технократов, молодых партийцев — тех, кого считал по крайней мере “честными".

И наконец, Шеварднадзе расправился с грузинским мафиози Отари Лазишвили. К Лазишвили — настолько тот был могуществен — он подбирался медленно, постепенно сужая круги, арестовывая одного за другим членов подпольной шайки. Почуяв опасность, Лазишвили тайно вылетел в Москву искать защиты от грузинского секретаря в метрополии, у своего хорошего знакомца, Генерального прокурора СССР Романа Руденко. Того самого Руденко, который в одной из предыдущих глав участвовал во встрече с делегацией крымских татар как один из членов правительственной тройки во главе с Андроповым. Вне сомнений, в Москве он обладал куда большей властью, чем секретарь одной из союзных республик. Тут пришлось вмешаться лично Андропову, что было для него несколько щекотливо: фактически он вступал в борьбу со всесоюзной подпольной сетью, в которую как-то боком входил и Генеральный прокурор. К тому же Руденко старше Андропова, известен на всю страну и когда-то выступал главным обвинителем от СССР на Нюрнбергском процессе.

Как видим, принимая непосредственное участие в грузинских делах и поддерживая своего ставленника, Андропов в ряде случаев рисковал больше, чем Шеварднадзе. Но зато и ставки его в политической игре были большими. Грузинского мафиози он арестовал прямо в приемной его друга — Генерального прокурора СССР.

На этом, казалось бы, дело закрылось, преступника осудили на 15 лет[6], и Шеварднадзе смог наконец возвратиться к неотложным обязанностям по республике. Однако пришлось опять вернуться к делу Лазишвили — на этот раз по личному приказу Андропова.

Едва Шеварднадзе стал партийным боссом республики, едва разработал план искоренения коррупции по всей Грузии, как получил от Андропова приказ расследовать темную бриллиантовую аферу. Речь шла все о том же краденом бриллиантовом кольце в восемь каратов, которое Лазишвили когда-то преподнес в подарок корыстной жене Мжаванадзе. Вряд ли Шеварднадзе, занятый в это время острейшими проблемами экономики и перетряски кадров, вводивший в республике полицейский стиль правления, был инициатором подобного расследования: с его точки зрения, оно выглядело неуместным. Предшественник ушел на почетную пенсию, и с ним жена вместе с крадеными бриллиантами. В Грузии, как и во многих странах Востока, где кодекс чести силен, не принято добивать и вторично унижать поверженного противника. Тем более спрашивать с него дважды за одно и то же. К тому же, если даже предположить в Шеварднадзе личную мстительность, ему не свойственную, у него имелись более веские вещественные доказательства злоупотреблений Мжаванадзе своим положением: хотя бы семь загородных вилл.

Но Андропов настаивал только на бриллиантах и на привлечении к делу не самого Мжаванадзе, а его жены. Шеварднадзе несколько озадачивали настойчивость Андропова и его упорное вникание в локальное, сугубо грузинское дело. Но он, конечно, послушался приказа и вызвал Викторию Мжаванадзе на допрос, где ей были заданы вопросы о бриллиантах. Дело зашло так далеко, что, перепуганная, она сразу же после допроса улетела в Киев, к родной сестре, жене партийного босса Украины Петра Шелеста. Созданная Брежневым в Москве система кумовства, которая была непробиваема для Андропова, срабатывала и на республиканском уровне. Но к тому времени Петр Шелест, как и Мжаванадзе, был смещен с поста первого секретаря украинского ЦК и изгнан из Политбюро. В роли “бывшего" он был более доступен козням Андропова.

Чем не отзвук шекспировской драмы? Две сестры, жены двух поверженных республиканских властителей, преследуемы неумолимым роком в лице шефа всесоюзной тайной полиции. Андропов требовал от Шеварднадзе продолжать начатое им криминальное дело: краденые бриллианты, которые сверкали некогда на руке Виктории Мжаванадзе на торжественных приемах в Тбилиси, странным образом взволновали воображение нашего героя. Одобрение на насильственную выдачу преступницы, жены Мжаванадзе, проживавшей в данный момент на территории Украины, Шеварднадзе пришлось запрашивать у самого Кремля. И, невзирая на предъявленные тяжкие улики, он получил от Брежнева категорический отказ.

То был первый пробный подкоп Андропова под Брежнева. Он потому так упорно добивался расследования дела о краденых бриллиантах, что знал от того же Шеварднадзе: получив старинное бриллиантовое кольцо от подпольного миллионера Лазишвили, Виктория Мжаванадзе подарила его в свою очередь другой Виктории — жене Брежнева. Трудно придумать лучшее место для сокрытия краденого, чем квартира кремлевского вождя, хотя она и находилась всего в двух лестничных пролетах от квартиры главного советского жандарма, занятого поисками редкого кольца. Имея на руках такие пикантные сведения, Андропов не смог сдержаться, чтобы не пошантажировать немного, не попугать или даже поприжать своего нижнего соседа с помощью сурового ревнителя правосудия Эдуарда Шеварднадзе, бескорыстного борца с коррупцией на всех верхах, грузинского рыцаря из милиции.

Предчувствовал ли Брежнев, запретив дальнейшее расследование бриллиантового дела, что через десять лет, за несколько месяцев до смерти ему придется, как по нотам, проиграть злосчастную судьбу Василия Мжаванадзе? Вплоть до полного совпадения пресловутой бриллиантовой аферы, в которой будет участвовать — таково небольшое изменение схемы, внесенное Андроповым ввиду преклонного возраста супруги Брежнева, — дочь одряхлевшего Генсека, которую также — при живом отце, облеченном верховной властью! — будут таскать на допросы в связи с принадлежащим ей и тоже краденым бриллиантовым каше. И Брежнев будет бессилен прийти на помощь собственной дочери, как и Мжаванадзе — жене.

Кстати, дословное совпадение двух бриллиантовых сюжетов ставит под сомнение реальное существование краденых бриллиантов во втором, брежневском, случае. Слишком уж идеально — для реальности — накладывается одна версия на другую, слишком много тут бриллиантов: будто действие происходит не в московской действительности, а в романе “Три мушкетера".

Тайным, но упорным преследованием Мжаванадзе и его жены Андропов оказал плохую услугу Шеварднадзе, через которого все это осуществлялось. Ибо с тех пор Брежнев очень сильно недолюбливал нового грузинского секретаря, и Андропову впоследствии стоило многих усилий склонить Генсека на сторону своего протеже, потому что борьба с коррупцией была в Грузии, в отличие от Азербайджана, драматичной, острой, доходила до кризиса, до покушений на жизнь Шеварднадзе и даже до взрыва памятника в честь “освобождения“ Грузии от меньшевиков русскими большевиками в 1921 году.

В отличие от Алиева в Азербайджане, с его исполнительской непреклонностью и жестким курсом изобличений и наказаний, Шеварднадзе более изобретателен в энергичных попытках восстановить социалистическую законность и прочистить, как он выражался, “капиталистический свинарник нашей республики". Крестовый поход против грузинской коррупции он начал сразу же после своего назначения, на первой же встрече с партийными и государственными руководителями Гру-зии, попросив их поднять при голосовании левую руку. “Подержите руки немножко", — сказал он и медленно обошел полированный стол, вглядываясь в запястья. "Сейка", “Ролекс", “Омега", “Джегер ле Култр“ — на каждом запястье красовались часы лучших иностранных фирм, и только один Шеварднадзе носил советские часы “Слава". “Для начала, — предложил он своим министрам, — отдадим эти часы на государственные нужды".

Первые мероприятия Шеварднадзе по борьбе с коррупцией были затем почти дословно перенесены Андроповым на всесоюзную площадку, вплоть до последовательности удаления министров и высших партийных работников, вплоть до их числа — около 20 в первые же месяцы чистки. Очевидно, грузинский вариант, детализированный, с живыми случайностями, помехами и промахами, устраивал Андропова больше, чем чистая, без единой помарки схема полицейского переворота в Азербайджане. В первые же месяцы власти и Шеварднадзе и Андропов придают первостепенное значение работникам идеологического фронта, чья задача — поддержать, разъяснить и “внедрить в сознание" масс новый политический курс. Одно из первых мероприятий Шеварднадзе — назначение нового секретаря ЦК КП Грузии по идеологической работе и нового главного редактора центральной газеты “Заря Востока". Соответственно и Андропов проведет немедленную чистку в идеологическом департаменте: сместит с должности и заменит новыми людьми секретаря ЦК по пропаганде и главного редактора центральной газеты “Известия". До мельчайших подробностей совпадают и дальнейшие акции партийного босса Грузии и Андропова в должности Генсека: последний был буквально заворожен эффективностью и изобретательностью грузинского варианта полицейского государства. К числу общих приемов относятся популяризация в народе увольнений, проводимых в партийном аппарате, осторожное стравливание “простого человека" с номенклатурой или с новым — по определению югославского диссидента Милована Джиласа — классом партийной бюрократии, узурпировавшей власть и высшие блага в стране. Но Шеварднадзе превзошел и предшественника Алиева и последователя Андропова, подключив к борьбе с нарушителями социалистической законности самое массовое средство информации — телевизор. Каждый вечер мы наблюдали в Тбилиси, как пустеют улицы, как торопятся люди из кино, из ресторана, со стадиона к условленному часу, когда на экране появляется усатый опер с очередными разоблачениями, которые могут коснуться и тех, кто сидит сейчас перед телевизором и еще не знает, что уже уличен законом и его верным слугой Эдуардом Шеварднадзе.

Так были публично разоблачены тысячи случаев коррупции, расхищения государственной собственности, растрат, спекуляций, подпольной активности. В преступные деяния вовлекались люди из всех слоев общества — от высших партийных работников, включая заместителя Шеварднадзе, двух судей Верховного суда Грузии и даже начальника грузинской милиции, до директоров заводов, врачей, инженеров, шоферов, колхозников. За пять лет непрерывных чисток было арестовано более 30 тысяч человек, половина из них — члены коммунистической партии. 40 тысяч были уволены со своих постов. Только в одном 1977 году потеряли работу 7 тысяч человек.

Шеварднадзе сократил и без того близкое в Грузии расстояние между тюрьмой и волей. Здесь нет человека, у которого бы не сидел в тюрьме близкий или дальний родственник, друг или приятель. Грузины не стыдятся тюрьмы, а Шеварднадзе придал ей дополнительный оттенок — мученический. Он посадил за решетку людей, обвиненных во взяточничестве, подкупах, кумовстве. Но все это — обвинения, юридический смысл которых непонятен большинству его соотечественников, потому что коррупция проникла во все звенья человеческих и экономических отношений, связала их воедино. Тбилисцы не уставали качать головами по поводу несоответствия преступления и наказания: подумаешь, выписал фальшивые наряды на тысячу рублей, а сел на двенадцать лет. Справедливо ли это — герой войны, председатель Центросоюза, милейшей души человек?

Известны по крайней мере два покушения на жизнь Шеварднадзе. Один раз не сработала бомба, в другой — личный шофер Шеварднадзе, которому грузинская мафия поручила совершить дело чести, “спасти Грузию", в последний момент пустил пулю не в Шеварднадзе, а себе в лоб. Участились также пожары, которые обычно приноровлялись к советским праздникам или к торжественным заседаниям грузинских коммунистов. Ненависть к партийному боссу Грузии, особенно у мелких собственников, чью подпольную инициативу при Шеварднадзе сильно урезали, росла не по дням, а по часам. 12 апреля 1976 года перед зданием Совета Министров Грузинской ССР взорвалась бомба, предназначенная, по некоторым сообщениям, лично Шеварднадзе. Самым же ярким проявлением ненависти стал поджог Театра оперы и балета имени Палиашвили. Здание, расположенное в самом центре Тбилиси, загорелось в полдень 9 мая, за несколько часов до приезда туда Шеварднадзе во главе партийной элиты на празднование очередной годовщины Победы над Германией, и полыхало весь день и всю ночь. Одна за другой стали взрываться подложенные бомбы — на киностудии, в сельскохозяйственном институте, на стадионе, на авиазаводе, даже в детском универмаге. Республика явно выходила из-под контроля своего главного полицейского.

Самые худшие опасения Брежнева относительно Шеварднадзе и его брутальных полицейских методов подтвердились. Крайние меры и непрерывно-экспериментальный стиль уничтожили взаимный договор Кремля с республиканскими сатрапами, основанный на уклончивом компромиссе, взаимных льготах, взаимообмане и благодаря этому — относительной стабильности. Андропову стоило неимоверных усилий убедить Брежнева — и не только Брежнева, все Политбюро — продолжить грузинский эксперимент. Его аргументы нетрудно восстановить. Из пенсионно-опального одиночества опять вызвана тень бывшего грузинского лидера Мжаванадзе, живущего вдовцом при живой жене, и он, с его волюнтаристским управлением и многолетней практикой потакания коррупции, взяточничеству, частнособственническим инстинктам и националистическим чаяниям, объявлен ответственным за все нынешние невзгоды, противоречия и идейные отклонения. Применив психологический нажим, Андропов переключил сомнения и опасения Генсека, вызванные взрывчатой в полном смысле слова ситуацией в Грузии, в негодование на те подрывные, националистически настроенные элементы с мелкобуржуазным сознанием, которые сознательно препятствуют интернационалисту и ревнителю советской империи Эдуарду Шеварднадзе. А ему Андропов, согласно распространенным в грузинской столице слухам, посоветовал, дабы снять с себя подозрения, выступить на XXV съезде партии в Москве с особо эффектной верноподданнической речью. “Социалистической по содержанию и национальной по форме“, — пошутил Андропов, воспользовавшись расхожей формулой имперско-коммунистической терминологии.

Вспомним: тот же совет Андропов через несколько лет даст другому республиканскому протеже — Гейдару Алиеву, и тот немедленно его исполнит на следующем, XXVI съезде, многократно превысив союзную норму лести кремлевскому вождю. С Шеварднадзе произошло иначе. Усластив слух Брежнева, он вызвал бурю возмущения у себя на родине. С трибуны московского съезда во всеуслышание заявил, что для Грузии солнце восходит не на востоке, как для всего мира, а на севере — в России. Один из близких приятелей Шеварднадзе, облаченный высокими партийными и государственными полномочиями, рассказывал нам, что схватился за голову, услышав по радио рабскую, угодливую метафору, которая получила в Грузии слишком чувствительную акустику, больно задела национальные чувства и разорвалась в сердцах гордых грузин наподобие бомб, время от времени взрываемых ими в центре своей столицы.

Дальнейшее правление Шеварднадзе отмечено чертами инерции и пассивности. У его соотечественников создалось впечатление, что он задержался на своем посту. Не убитый из-за угла, не снятый с должности, не умерший от разрыва сердца, Шеварднадзе делал по инерции то, что совсем недавно — по вдохновению. Очевидно, он и сам понимал причину неудачи. Ведь тот подпольный капитализм, на борьбу с которым он бросил всю свою энергию и неутомимое изобретательство, нелегальные предприятия Грузии — от завода вин до торговли из-под прилавка — восполняли государственные проблемы: немощь государства способствовала частной инициативе. Шеварднадзе пытался обнаружить корень зла, но оказался дурным врачом — вместо гнилого зуба рвал вполне здоровый, хоть и выросший в неположенном месте, на нелегальных основаниях. Вины грузинского секретаря тут, по-видимому, все-таки не было. Гнилой зуб у Грузии общий с Россией, и никто не позволил бы его вырвать: тбилисский сатрап связан по рукам и ногам централизованным управлением — вялостью, бездействием, параличом московской администрации. Короче, Шеварднадзе так и не удалось заменить в республике законы джунглей на бюрократические циркуляры.

Да и Андропов, в который уже раз сослужил грузинскому протеже дурную службу. С самого полицейского переворота в Грузии он настаивал на ускоренной русификации республики. Отчасти делал это в угоду Брежневу, который относился к Шеварднадзе настороженно, — отчасти — потому, что сам был убежденный “имперец“ и предрассудки и претензии малых наций считал злом, подлежащим искоренению. К тому же он прямо налагал на Грузию азербайджанский образчик, где марксистско-ленинская пропаганда и настойчивая русификация, проводимая полицейскими методами, не вызывали до поры до времени ни поджогов правительственных зданий, ни массовых демонстраций. И когда Андропов — через Шеварднадзе — предложил Грузии азербайджанскую модель насильственной русификации, в этом опять сказался порок его непреклонного имперского мышления. Азербайджанский язык оригинального арабского письма был переведен в 1925 году на латинский алфавит, а в 1939 году — на кириллицу и после таких радикальных операций несколько утратил национальную выразительность. Решившись на полную дискриминацию Грузии, Андропов по чистому невежеству даже не догадывался, что оказался последним в длинном ряду завоевателей, безуспешно пытавшихся одолеть или хотя бы повлиять на грузинский язык. Впереди него были византийские императоры, персидские шахи, хазарские и арабские калифы, турецкие султаны и монгольские ханы.

Короче, в марте 1978 года, в самый разгар националистических страстей в Грузии, Андропов приказал Шеварднадзе опустить в черновом варианте грузинской Конституции пункт, декларирующий национальный язык государственным языком республики. На фоне Грузии это был очень грубый, вульгарный ляпсус — типичная уловка политического интригана, не знающего реального положения вещей. Так велика его слепота к окрестному миру и так безгранично имперское презрение к национальной проблематике в одной из вассальных республик, что он действительно рассчитывал, будто грузины не заметят столь незначительного упущения в Конституции, законодательно превращающего Грузию в российскую колонию.

Шеварднадзе и без того, стараясь угодить Москве, увеличил количество русских уроков в грузинских школах, потребовал, чтобы все научные диссертации, написанные по-грузински, были одновременно представлены по-русски. Доходило до нелепицы: диссертацию о переводах Лопе де Вега на грузинский язык с испанского в свою очередь надлежало переводить на русский с грузинского. Мотивировку такому требованию грузинский руководитель дал со слов Андропова: русский язык для народов СССР — это все равно что английский для народов мира. Здесь можно только посочувствовать Шеварднадзе. Он не был идеальным службистом, почти автоматическим исполнителем приказов, как Гейдар Алиев и каким его воспринимал по аналогии с Алиевым державный патрон Андропов. Четкая схема полицейского переворота в советской республике, представленная Андропову Алиевым, затемнилась в Грузии национальной идиосинкразией. Национальный фон, на который накладывалась политическая схема, слишком густ, колоритен, полнокровен, чтобы не вызвать сильного ее искажения.

В отличие от Андропова, Шеварднадзе знал, что в Грузии, находившейся у России в полном экономическом и политическом подчинении, единственным орудием независимости остался уникальный грузинский язык — источник национальной гордости и символ этнического выживания нации на протяжении долгих столетий иноземных завоеваний и гнета. Грузинский язык настолько эффективно сопротивлялся посторонним влияниям, что наследие Шота Руставели, великого поэта XII века, доступно в подлиннике школьнику младших классов.

События разворачивались так, как нетрудно было представить Шеварднадзе, в данном случае лицу страдательному, заранее. Сотни демонстрантов, в основном студенты Тбилисского университета, прошли с лозунгами, требующими восстановления государственного статуса грузинского языка, перед зданием ЦК партии. И когда Шеварднадзе с балкона обратился к ним в библейско-риторическом тоне: “Дети мои, что вы делаете?“ — в ответ послышались брань и крики: “Мы не твои дети! Поезжай в Москву — там у тебя и дети, и родители!“

Грубая ошибка Андропова сильно скомпрометировала Шеварднадзе в глазах соотечественников. На этот раз все понимали, что на такой антинациональный поступок его вынудила Москва. Но так обнажилась вся глубина зависимости руководителя республики от московской метрополии, и это сильно уязвляло грузинскую гордость. На следующий день по личному распоряжению Брежнева и Суслова исчезнувший пункт был восстановлен в тексте новой Конституции, почти полностью совпадая с текстом грузинской Конституции 1937 года: “Государственным языком Грузинской Советской Социалистической Республики является грузинский язык“.

Но уступка Кремля только обострила проблематику, накалила страсти и вывела Грузию в первые ряды борьбы с засильем русского языка. Вслед за грузинами другие кавказские народы — армяне и азербайджанцы — после уличных демонстраций также добились, чтобы их родные языки были конституционно признаны государственными языками республик. Борьба шла за империю и против нее, за утверждение национальной независимости или ее окончательную утрату, и это понимали обе стороны исторической битвы языков, которая происходила в конце 70-х годов в кавказских республиках СССР.

Что касается Грузии, то там, благодаря тактической оплошности Андропова, начался процесс, противоречащий всем законам общежития братских республик под общей имперской крышей: взамен русификации — наоборот, грузинизация. Честолюбивые родители предпочитают теперь отдавать детей не в русские, а в грузинские школы, незнание русского уже не является непреодолимой преградой в карьере, и даже сами русские, которых в Тбилиси 12,3 процента, впервые оказались перед выбором: изучать грузинский язык либо уезжать обратно в Россию. Число русских, считающих грузинский своим вторым языком, возросло с 10,5 в 1970 году до 15,5 процента в 1979-м. Вот к каким непредсказуемым, прямо фантастическим результатам может привести игнорирование национальных особенностей и исторических традиций!

Будем, однако, справедливы к Андропову — в одной очень важной для Грузии сфере он пришел на помощь Шеварднадзе, и между ними началось тайное, тесное и плодотворное сотрудничество. Хотя оба жандарма — и русский и грузинский — не были специалистами по сельскохозяйственному производству, но инертная структура власти в Советском Союзе такова, что инициатива любых реформ на самых специфических участках народного хозяйства должна исходить от руководителя страны. Так было с Хрущевым, который стал фактически главным агрономом Советского Союза и лично — путем безудержных реформ — попытался вытащить сельское хозяйство из того болота, в каком оно оказалось благодаря другому “агроному" — Сталину и его “революционной “ идее коллективизации. Так произойдет с Андроповым, который перенесет опыт реформ с грузинского черновика на всероссийский чистовик: в апреле 1983 года он объявил о реорганизации в Грузии.

Посол СССР в Венгрии в 1956 году Ю. В. Андропов.

Короткий триумф венгерской революции: «отрубленная» голова свергнутого памятника Сталину в Будапеште.

Генрих Ягода: расстрелян в 1938 году.

Николай Ежов: расстрелян в 1939 году.

Лаврентий Берия: расстрелян в 1953 году.

Владимир Семичастный: снят с поста Председателя КГБ в связи с бегством за границу дочери Сталина Светланы Аллилуевой и публикацией ею воспоминаний о жизни за кремлевскими стенами.

Советская делегация, прибывшая в Будапешт в марте 1961 г., на встрече с венгерскими лидерами.

Главное здание Комитета государственной безопасности. Здесь же находилась печально знаменитая Лубянка — тюрьма, где подвергались пыткам и были убиты многие тысячи политзаключенных.

Неосталинизм в СССР. На груди этого человека, жителя старинного города Суздаля, вытатуирован портрет Сталина.

Несколько месяцев спустя после падения Хрущева: Андропов между двумя коммунистическими лидерами — китайским премьером Чжоу Эньлаем и советским премьером Алексеем Косыгиным. Крайний слева — Фам Ван Донг из Советского Вьетнама.

Андропова развеселила шутка Леонида Ильича. На переднем плане — министр иностранных дел Андрей Громыко.

Главные действующие лица «кавказской репетиции» Ю. Андропова: генерал Гейдар Алиев, шеф Азербайджанского КГБ, и генерал Эдуард Шеварднадзе, министр внутренних дел Грузии. С помощью Андропова они осуществили чекистский переворот и стали лидерами своих республик; первый — в 1969, второй — в 1972 году. Через несколько дней после «самоназначения» Андропова Генеральным секретарем в 1982 году, один из «путчистов», Алиев, был вызван в Москву, введен в Политбюро и назначен первым заместителем Председателя Совета Министров СССР.

Леонид Брежнев, Алексей Косыгин и Николай Подгорный. Тройка, сменившая Хрущева в «маленьком октябре» 1964 и распавшаяся в результате интриг Андропова, закончившихся опалой Подгорного. Фотография была сделана в 1976 году в московском аэропорту «Внуково». На втором плане министр обороны Дмитрий Устинов и улыбающийся Юрий Андропов.

Разгром Андроповым диссидента:

советский эмигрант генерал Петр Григоренко держит свою фотографию в парадной форме.

После активного участия в борьбе за права человека Григоренко был лишен звания, генеральской пенсии, помещен в психиатрическую клинику и — уже после отъезда из СССР — лишен советского гражданства.

Арест на улицах Москвы — итог всякого политического протеста

Похороны главного идеолога страны Михаила Суслова 29 января 1982 года.

В тот же день Андропов арестовал друзей дочери Брежнева — Галины, и сделал очередной успешный ход, который спустя несколько месяцев привел его к власти при еще живом Брежневе. За гробом идут: ближайший помощник Брежнева — Кириленко, выключенный Андроповым из политической жизни вскоре после похорон Суслова; сам Брежнев, умерший спустя 9,5 месяцев, а также Громыко, Тихонов, Черненко.

Церемониальный лидер; поеле своей речи в Восточном Берлине в октябре 1979 года обессиленный Брежнев сходит с трибуны, поддерживаемый Президентом Восточной Германии Эрихом Хонеккером.

Было множество случаен, когда преждевременно объявленный на Западе кремлевский кронпринц не только не вступал в свои наследные права* но и вовсе сбрасывался своими бдительными товарищами с Кремлевского Олимпа. Так случилось с Александром Шелепиным, Федором Куликовым, Петром Машсровым…

Юрий Андропов и Андрей Громыко

Два андроповских протеже; его сын Игорь (слева), чиновник МИД, и шахматный гроссмейстер Анатолий Карпов, ставший чемпионом мира и дважды успешно отстоявший это звание — не без помощи КГБ — в «борьбе» за шахматную корону с Виктором Корчным, в борьбу эту, кстати, гак и не вступившим.

Бывший шеф КГБ Виктор Чебриков (справа) с министром внутренних дел Виталием Федорчуком (тоже уже бывшим).

Военные советники Андропова на трибуне Мавзолея: генерал армии Алексей Епишев, маршал Виктор Куликов и маршал Николай Огарков.

Михаил Горбачев, секретарь Центрального Комитета и член Политбюро ЦК КПСС, земляк и бывший друг Андропова.

Историческая и географическая трагедия Польши: между Германией и Россией. Польский диктатор Войцех Ярузельский между советским маршалом Куликовым и министром обороны Восточной Германии Хоффманом — во время военных учений стран Варшавского договора в 1981 году.

Андропов с лидерами стран Варшавского договора: его протеже периода Венгерской революции Янош Кадар; болгарский лидер Тодор Живков; Андропов; советские марионетки Густав Гусак из Чехословакии и Эрих Хонеккер из Восточной Германии; и «раскольники» — Румынский президент Николае Чаушеску и генерал Ярузельский (1983 год).

Юрий Андропов, глава государства, во время встречи в Кремле с министром внешних связей Франции Клодом Чейссоном 21 февраля 1983 года.

Дело в том, что Шеварднадзе, едва стал во главе республики, принялся изыскивать способы увеличения продуктивности сельскохозяйственного производства, по уровню которого Грузия, несмотря на богатейшие природные ресурсы, занимала в 1972 году пятнадцатое место в стране. Шеварднадзе подсчитал, что только от продажи мандаринов со своего участка грузинский частник получает около 50 тысяч рублей в год, а общий доход от продажи частной торговли от продажи гвоздик, хризантем, цитрусовых, помидоров, грецких орехов и миндаля на рынках Москвы, Ленинграда и других крупных городов Союза равнялся 300 миллионам рублей. И только то, что оставалось от частной продажи, грузинские крестьяне сдавали государству. Шеварднадзе решил положить конец такой произвольной планировке сельского хозяйства и благодаря системе выездных пропусков и кордонам, установленным на всех дорогах Грузии, ведущих за ее пределы, в несколько лет существенно подорвал глубоко укоренившийся доходный промысел.

Однако в конце концов он натолкнулся на пределы полицейских методов борьбы с частнособственническими инстинктами грузинских крестьян. Лишенные возможности передвигаться со своими товарами по суше, они проявили чудеса изобретательности и стали грузить цитрусовые, цветы, орехи и лавровый лист на нанятые пароходы, морские баржи с грузоподъемными кранами и на зафрахтованные грузовые самолеты. И тут отчаявшемуся в борьбе с частником Шеварднадзе пришел на помощь Андропов. Он предложил испробовать в одном из районов Грузии давний венгерский эксперимент в сельском хозяйстве, который в начале пятидесятых годов был успешно проведен в небольшом землевладельческом кооперативе, а затем — тоже успешно — распространен на всю Венгрию.

Поездки посла Андропова по венгерским колхозам не прошли даром. Венгрия осталась в его памяти образцом бытового и экономического благоустройства среди социалистических стран. И хотя он бывал в Венгрии и позднее и наблюдал более прогрессивные методы повышения продуктивности земледелия и животноводства, но в 1973 году, предлагая Грузии венгерский вариант, вспомнил практику именно того Надудварского Краснознаменного, первого в Венгрии экспериментального земледельческого кооператива и без малейших изменений — излюбленным методом наложения схемы — перенес в грузинский колхоз. В Грузии начался так называемый абашский эксперимент — по имени района на западе страны, одного из самых экономически отсталых и безнадежных. В 1973 году здесь видится новая — поощрительная — система оплаты в виде доли от общего урожая. Это повышало материальную заинтересованность колхозника.

Мы не станем перечислять все этапы абашского эксперимента, который познее был распространен на другие районы Западной Грузии, а в одном из них привел к поразительному увеличению урожая винограда всего за несколько лет. Но характерно, что, в отличие от других широковещательных кампаний Шеварднадзе, абашский эксперимент держался в тайне, без бравурного газетного аккомпанемента, и даже о начале его не объявили. Андропов вел себя предельно осторожно. Возлагая большие надежды на этот сельскохозяйственный эксперимент, он ждал конкретных результатов адаптации венгерского метода к грузинской почве. Он знал, как и все — до последнего советского обывателя — знали, о кризисном состоянии сельского хозяйства в стране, особенно в области выращивания и сбора зерна. Положение было настолько тупиковым, с опасной тенденцией к дальнейшему ухудшению, что власти в конце концов вовсе прекратили публиковать цифры урожая зерновых. Андропов знал также, что Брежнев, с его инстинктивным опасением любых, самых насущных реформ и коренных преобразований, предпочитал ситуацию политического и экономического застоя, а острую проблему снабжения страны зерном решил со свойственной ему оппортунистической уклончивостью: вместо дальнейших вкладов в сельское хозяйство страны — массовые и регулярные, из года в год, закупки зерна за границей.

Такое безответственное, по сути — абсурдное решение проблемы, обострившее ее до катастрофы, было, с точки зрения Андропова, пагубно, разрушительно для будущего страны. В частности, потому, что в возрастающей прогрессии увеличивало зависимость Советского Союза от экспортеров зерна на мировой рынок, прежде всего — от США и Канады. Страна становилась уязвимой там, где Андропов, как руководитель КГБ, старался сделать ее защищенной и сильной. От этого страдало его сильноразвитое имперское честолюбие.

Когда, посадив в Грузии своего человека, Андропов планировал там сельскохозяйственный эксперимент на венгерский манер, то, будучи любителем дальних планов, уже тогда честолюбиво надеялся внести свою лепту в общесоюзное разрешение проблемы, которая казалась совершенно безнадежной. Вот почему он так осторожничал с грузинской инициативой: опасался преждевременной реакции на нее Брежнева.

Когда абашская модель, являющаяся прямым сколком с модели венгерской, была успешно испытана в Западной Грузии с ее исключительно благоприятным субтропическим климатом, Шеварднадзе, естественно, предполагал расширить зону эксперимента до всей республики. Но Андропов сдержал его, он еще не был достаточно силен в Политбюро, чтобы санкционировать коренную перестройку сельского хозяйства Грузии по венгерскому образцу без риска для собственной карьеры и для самого эксперимента, который он намеревался, если удастся когда-нибудь прийти к власти, расширить до всесоюзных масштабов. Он также очень хорошо знал, что Брежнев недолюбливал обоих его республиканских ставленников и Гейдара Алиева, и особенно Эдуарда Шеварднадзе — только в ноябре 1978 года при прямом содействии Андропова и ввиду явных заслуг последнего перед родиной Генсек соглашается ввести его в кандидаты Политбюро. И это упорное недоверие Андропов также воспринимает препятствием к тому, чтобы обнародовать успех сельскохозяйственных реформ в Грузии.

Согласно своему накопительскому способу власти, Андропов начал исподволь подчинять себе республики, действуя через своих ставленников — бывших офицеров КГБ. В результате к концу 70-х годов он ориентировался в общей политической и экономической ситуации страны намного лучше не только Брежнева, но и всего Политбюро совокупно. Андропов пробовал, и не раз, расширить свои приобретения внутри Советского Союза. Он явно покушался на третью кавказскую республику. По готовым образцам Грузии и Азербайджана провел там — с армянской ветвью КГБ — МВД — всю черновую работу для подготовки полицейского переворота. И когда в конце 1973 года в ереванской центральной газете появилась статья, с неслыханной откровенностью и прямотой обличающая “моральное разложение", размах преступности и процветание коррупции в республике, — это было началом кампании по устранению старого руководства в Армении. Но тут уже Брежнев воспротивился решительно.

Андропов покушался на Армению для полноты схемы “захвата Кавказа", и всех трех закавказских республик. Но с Арменией не вышло, и эта единственная, выпавшая из схемы республика долго раздражала его педантичное воображение, страсть к скругленным концовкам, пожизненную тягу к бюрократической галочке в исходе проведенного мероприятия. В прочем, ему оказалось достаточно и двух республик. Схема полицейского переворота под видом борьбы с коррупцией отработана в них до совершенства, с уточненными подробностями и запасными ходами. Оставалось только перенести ее на всесоюзную арену.

Самый ценный опыт, который Андропов извлек из закавказских репетиций, — открытие универсального оружия в борьбе с политическими соперниками. Опираясь на силы госбезопасности, он мог теперь использовать обвинение в коррупции — когда уязвим любой партийный функционер — в качестве предлога для устранения конкурентов, как это проделали в обеих республиках его ставленники Алиев и Шеварднадзе. Но в отличие от них у него не было высокого покровителя. Ему приходилось действовать исключительно на свой страх и риск.

Глава пятая БОРЬБА С ДЕТАНТОМ И ДИССЕНТОМ

Насколько удачно складывались дела Андропова на Кавказе, где ему удалось посадить своих людей во главе Грузии и Азербайджана, а заодно проверить методы полицейского захвата власти и полицейского управления — как бы два микрокосма, подчинявшиеся тем же законам, что и макрокосм, в который они входили, — настолько вяло, в полном несоответствии с его энергией и сосредоточенностью текли “труды и дни“ в самой Москве в начале 70-х годов. Формально давая его деятельности широкий масштаб, столица на самом деле всячески ограничивала ее, сужая обязанности, а значит, и возможности. В 1973 году Андропов, правда, вместе с министрами обороны и иностранных дел введен в состав Политбюро. Впервые с расстрела Лаврентия Берия кремлевские вожди решились ввести председателя Комитета государственной безопасности в высший орган власти на равных с собою правах: такое Андропов внушал им теперь доверие и такую они испытывали в нем теперь нужду. Еще через год, когда Андропову исполнилось 60 лет, он, как и полагалось члену Политбюро, получил высшую награду — золотую медаль Героя Социалистического Труда и орден Ленина. На торжественной церемонии в Кремле 24 июня 1974 года, прицепляя к лацкану пиджака Андропова оба почетных знака, Председатель Президиума Верховного Совета СССР Николай Викторович Подгорный сказал: “Вот уже более семи лет ты возглавляешь Комитет государственной безопасности при Совете Министров СССР. Я уверен, что выражу общее мнение всех нас — членов Политбюро, если скажу, что твоя работа по руководству Комитетом отвечает требованиям партии". Здесь, собственно, и крылось главное противоречие: отвечая требованиям партии, Андропов далеко не удовлетворял ни собственных требований, ни собственных амбиций.

В начале 70-х годов благодаря инициативе западногерманского канцлера Вилли Брандта с его “остполитик" и американского государственного секретаря Генри Киссинджера Кремль пошел на разрядку отношений с Западом. Теплые ветры детанта действовали на КГБ разрушительно, как на снежную бабу: организация, набравшая было силу после оккупации Чехословакии, обрекалась международными условиями на сдержанность, если даже не на безделье в пределах Советского Союза.

Это с удивительной быстротой дошло до сознания нескольких десятков московских интеллигентов, которые под защитой детанта и Хельсинкских соглашений между Западом и Востоком развернули правозащитную деятельность, полагая, по-видимому, что оцепенение карательной организации — явление уже постоянное, нечто вроде старческого паралича. Отсюда некоторое романтическое легкомыслие диссидентской пантомимы, которая спустя несколько лет закончилась трагически. Окончательный разгром диссента в СССР произошел после прихода к власти в США администрации президента Картера, который, отказавшись от детанта, лишил советских диссидентов их единственного щита от всесильной организации Юрия Андропова. Советские диссиденты были детьми детанта и погибли вместе с ним, погребенные под его развалинами. Но пока что, в первой половине 70-х годов, чтобы хоть как-то сбалансировать в разгар детанта этот временный и вынужденный простой, КГБ было позволено активизировать деятельность за границей.

Помимо служебного рвения и высоких амбиций, Андропов внес в работу Комитета государственной безопасности новые, профессиональные и современные методы. Этому отчасти способствовало его тесное сотрудничество с Кимом Филби, офицером британской разведки, который работал на КГБ и за несколько лет до назначения Андропова руководителем тайной полиции бежал в Советский Союз. Именно Киму Филби обязан Андропов вестернизацией возглавляемого учреждения, а возможно, и лично себя самого. Насколько велик был вклад Филби в советский шпионаж в англоязычных странах, можно судить по заметному снижению его качества после того, как перебежчик отошел от дел и вышел на пенсию. Филби не был незаменимым, но он человек незаурядный, высокоодаренный, а это редкость в любых бюрократических системах, не только в КГБ. Имеются сведения о личной дружбе Филби и Андропова, но у нас нет возможности их проверить, да это и не так важно. Важно, что англичанин Харольд Ким Филби был личным советником председателя Комитета государственной безопасности, и это отразилось на качестве работы КГБ за границей.

А организация требовала безотлагательных реформ, чтобы привести ее заграничный механизм в соответствие с мировыми стандартами. Советский Союз мог себе позволить роскошь отставать от Запада в сельском хозяйстве, в медицине, в качестве одежды и обуви, в электронном оборудовании, даже в военной технике, но только не в механизме шпионажа, благодаря которому и должно было нагнать Запад в тех областях, где СССР отставал. То электронное оборудование, к примеру, которое Советский Союз не был способен произвести сам, он мог выкрасть у соперников, что обходилось обычно дешевле и проще. Промышленный и технологический шпионаж при Андропове поднялся на небывалую еще в СССР высоту. По остроумному замечанию Эдгара Беста, директора отделения ФБР в Лос-Анджелесе, “фактически мы буквально ведем научную гонку сами с собой. Мы изобретаем, а они воруют".

Вездесущие андроповские агенты искусно пользовались открытостью западных демократий, доступностью научной информации любому стороннему глазу. А соглядатаи обладали превосходным профессиональным зрением: в отличие от прежних времен Андропов подбирал в свою заграничную команду самых талантливых выпускников московских и ленинградских вузов, свободно владеющих иностранными языками и даже приличными манерами. Работа в КГБ привлекала высокой зарплатой, поездками за границу, перспективностью. Андропову нужны были не профессиональные чекисты, а профессиональные дипломаты, журналисты, врачи, ученые, инженеры — агенты из других областей знаний. Они оказывались лучшими собирателями политической и научной информации, свободно циркулирующей в свободном мире. Практически все советские люди за границей, вплоть до туристов, выполняют задания КГБ. Что касается засекреченной информации, то она покупалась через посреднические, прямо с СССР не связанные фирмы либо через нанятых агентов.

Вопрос найма шпионов был переведен Андроповым из идеологической плоскости в сугубо экономическую. Действовавшая с 30-х годов идейная система вербовки, когда в советские шпионы шли не ради денег, а ради высоких идеалов — так, к примеру, были рекрутированы блестящие кембриджцы Дональд Маклин, Гай Баргесс, Энтони Блант да и сам Ким Филби, — полностью себя исчерпала. Советский Союз утерял свою идеологическую притягательность, левые круги на Западе становились порою в критике СССР резче правых, особенно в связи с нарушением прав человека, ответственность за которое возлагалось ими на КГБ. Как человек внеидеологический, циничный, Андропов предпочитал иметь дело с такими же, как он сам: идеология делала агента менее надежным, чем делали это деньги.

Марксистская идеология играла еще какую-то роль в организации повстанческих движений в Азии, Африке, Латинской Америке, в движении палестинцев. Но и там она была скорее камуфляжем: все упиралось» в военную помощь, которую оказывал Советский Союз повстанцам сам либо через подставное лицо — Кубу, Восточную Германию или Вьетнам. При Андропове не только разрослась сеть мирового терроризма, но и вся его деятельность стала более скоординированной, интернациональной по характеру: бок о бок с палестинцами тренировались и участвовали в террористических акциях немцы, японцы, итальянцы. Участники итальянских “красных бригад" проходили военную тренировку в палестинском лагере в Ливии, кубинцы помогали баскским сепаратистам, а немцы — Ирландской республиканской армии. Существовало несколько школ для террористов на территории Советского Союза. К концу 70-х годов СССР стал настоящим питомником мирового терроризма, причем привилегированными питомцами были палестинцы, которых КГБ поддерживал напрямую, а те уже в собственных лагерях в Ливане, Ливии и других арабских странах делились приобретенным опытом с братьями по оружию из других стран и материков, чаще всего — независимо от идеологического направления. Так, в одном из крайне левых палестинских лагерей проходил практику ультраправый террорист Мехмет Али Агжа, которому будет поручено убить Папу Римского.

Андропов придавал первостепенное значение “выращиванию" террористов. Он, конечно, понимал, что далеко не все из них станут руководителями своих стран, но в любом случае они служили дестабилизирующим фактором в Африке, в Азии, в Латинской Америке, на Ближнем Востоке. Вооруженные до зубов палестинские выпускники школ КГБ летом 1982 года сдерживали напор израильских войск, как ни одна регулярная армия какой-либо арабской страны. И даже победа Израиля над ними была отчасти пирровой победой, ибо жертвы среди мирного палестинского населения вызвали “мутацию" мирового общественного мнения, которое, за вычетом правых кругов, заняло антиизраильскую позицию и рикошетом задело США как союзника Израиля.

И не только в слаборазвитых странах, но и в Италии, Великобритании, Испании месгные террористы выполняли важную функцию, ослабляя здешние демократии. Они повсеместно внушали ужас и отвращение и, с точки зрения Андропова, уже тем были полезны. А их действия в некоторых странах Центральной Америки, по сути оправданные в глазах мирового общественного мнения свирепостью и садизмом правящих там военных хунт, вносили сумятицу на “заднем дворе" США, служили своего рода “отвлекающим маневром", на который Белый дом неизменно попадался. Наконец, так как профессией этих учеников КГБ было убийство, то в качестве наемных убийц их можно было использовать вне всякой идеологии.

Однако главным врагом Андропова на международной арене оставался детант, который сковывал действия КГБ на домашнем фронте и в дислокации политических сил страны оттеснял его на задний план. Борьба Андропова с разрядкой являлась поэтому борьбой с ее сторонниками как внутри кремлевской верхушки, так и за границей. Один из первых ударов был нанесен по архитектору “остполитик": в 1974 году, после разоблачения восточногерманского шпиона Гюнтера Гийома, работавшего в личном секретариате Вилли Брандта, западногерманский канцлер вынужден уйти в отставку. Сменивший его Гельмут Шмидт оказался более сдержанным в восточноевропейских чувствах и соответственно более проамерикански настроенным. Это был одновременно сильнейший удар по Брежневу как стороннику политики разрядки с Западом. Если всерьез взвесить все “за" и “против", то несомненно, что польза Советскому Союзу от Вилли Брандта перевешивала пользу от Гюнтера Гийома. Будь на то воля Брежнева, он предпочел бы не иметь “своего человека" в канцелярии западногерманского канцлера.

Здесь нам придется сослаться на разговор, случившийся у одного из авторов этой книги с сотрудником Комитета государственной безопасности Борисом Павловичем Чудиновым.

После того как Чудинов сказал, что Палестинская организация освобождения — один из филиалов КГБ, собеседнику естественно было спросить:

— Выходит, КГБ участвовало в мюнхенской трагедии?

— Ну, положим, убивать их никто не хотел — будь Израиль более сговорчив, все бы кончилось, я думаю, благополучно. Хотя, конечно, палестинцы не абсолютно управляемы — это как джинн, только выпусти…

— А КГБ не боится разоблачений? Вот, к примеру, недавно Гюнтера Гийома из секретариата Вилли Брандта разоблачили как восточно-германского шпиона. Борис Павлович усмехнулся:

— А вы о Гийоме не жалейте. Таких мы сами разоблачаем либо помогаем разоблачать. Его разоблачение для нас в тысячу раз важнее, чем его работа. — И, довольный произведенным на собеседника впечатлением, добавил: — А вы нас за дураков считаете…

Нам сейчас трудно понять причину откровенности андроповского сотрудника. Возможно, он рассчитывал вызвать у собеседника ответную откровенность — таков стандартный психологический прием КГБ. Не исключена, хотя маловероятна, возможность, что Чудинов говорил неправду: у КГБ есть такая черта — добирать с помощью слухов то, чем он не обладает в действительности. Но в таком случае совершенно необъяснима функция слуха: можно еще понять, зачем КГБ понадобилось разоблачать собственного шпиона, но зачем говорить об этом саморазоблачении, если его на самом деле не было? С другой стороны, версия, поставленная в контекст всей работы КГБ в 70-е годы, выглядит вполне убедительно. Причем, судя по всему, Андропов и его восточногерманские напарники особые усилия сосредоточили именно на Западной Германии — даже после того, как по детанту был нанесен удар со стороны картеровской администрации, и к такому удару Андропов не имел никакого отношения. Для него это был подарок судьбы.

В период ослабления напряженности в отношениях между Западом и Востоком Андропова оттесняли другие функционеры с единственным перед ним преимуществом: они не представляли ведомства, самой своей структурой и назначением противоречащего духу и букве разрядки. Разрядка представляла для КГБ смертельную угрозу, в то время как “холодная война" — не мир и не война — служила ему питательной средой, кормовой базой. Да и с точки зрения империи, задания которой организация Андропова понимала и выполняла лучше любой другой, де-тант подлежал уничтожению, ибо способствовал распаду военных, полицейских и цензурных связей. Диссент становился безнаказанным, на любой арест приходилось добиваться специального разрешения от Политбюро, любая акция КГБ теперь делалась с оглядкой на Запад, с учетом его реакции, со сложными календарными вычислениями, дабы арест, обыск либо просто исключение из Союза писателей, не дай бог, не совпали со встречей Брежнева с Никсоном, Жискар д'Эстеном либо Гельмутом Шмидтом. Детант задевал даже личные вкусы Андропова: аскета, гигиениста раздражали кремлевские и дачные попойки Брежнева с иностранными руководителями, дорогостоящие охотничьи выезды, роскошные подарки, которые получал Генсек (главным образом, последней марки заграничные автомобили — их у него скопилась огромная коллекция), да и сам дарил — не скупился. Андропов все чаще вспоминал Кавказ — как раз за такие именно дела Эдуард Шеварднадзе и Гейдар Длиев сняли партийных боссов Грузии и Азербайджана. Это, правда, произошло с его помощью и подстраховкой. Самому же ждать помощи было не от кого.

Однако помощь пришла, и с совершенно неожиданной стороны. Менее всего Андропов мог ее ждать оттуда. Новым президентом США избрали Джимми Картера, а он взял к себе в помощники по национальной безопасности Збигнева Бжезинского. Человека, по мнению Андропова, демонстративной откровенности и примитивной прямоты, одержимого слепой, связанной с польским происхождением и польскими комплексами ненавистью к России. В ситуации детанта Андропову и его организации враги были нужнее, чем друзья, и если б их не существовало, их следовало бы немедленно выдумать. Но вот появился настоящий враг, да еще такой простодушный, открытый и болтливый — полная противоположность скрытному, кабинетному, подпольному Андропову. С таким врагом особенно приятно работать после хитрого, шарнирного, неуловимого Киссинджера, которого Андропов уважал, но побаивался. (После того как Андропов стал руководителем СССР, его клевреты, желая польстить хозяину, сравнивали его в беседах с иностранными журналистами именно с Киссинджером.) Збигнев Бжезинский был еще тем удобен, что такому педантичному расчетчику, как Андропов, легко было предугадать наперед все его антисоветские “громы и молнии" и соответственно планировать будущие акции КГБ.

Главным камнем преткновения между Андроповым и Бжезинским с самого начала стал вопрос о выполнении Советским Союзом Хельсинского соглашения по правам человека. И хотя борьба шла не на равных, ибо противник попался слабый и неискушенный, тем не менее Андропов провел дуэль с блеском, и его победа была решающей в другой борьбе — за власть в Кремле. Открытая защита новой американской администрацией прав человека в СССР мгновенно привела к совершенно обратным результатам. В ответ на картеровское красноречие на эту тему, прием им бывшего советского политзаключенного Владимира Буковского и демонстративную телеграмму лидеру московских диссидентов академику Андрею Сахарову Андропов, сочетая два метода, Wilde Dressur и Zahme Dressur, посадил за решетку несколько дюжин диссидентов и столько же выпустил за границу. Получалось в итоге приблизительно столько, сколько имелось в наличии. Больше их и не могло быть, ибо диссидентское движение в СССР — это скорее все-таки западный миф, чем русская реальность. Запад, прежде всего Америка, выдавал желаемое за действительное, а несколько русских романтиков, правдолюбцев и честолюбцев во главе с русским донкихотом академиком Сахаровым, воспользовавшись кремлевским курсом на детант и временной скованностью тайной полиции, попытались придать мифу черты доподлинности. Для этого им, естественно, пришлось полностью переадресовать свою деятельность. Они рассчитывали прежде всего на отклик в США и Западной Европе, а не в Россини, где его и не могло быть — во всяком случае, среди русского населения. Призывать же тоталитарную империю к демократии, как это делал в начале своего президентства Джимми Картер, было и вовсе нелепо, так как демократия для империи означает ее немедленный распад. Иначе говоря, президент США призывал Советский Союз покончить жизнь самоубийством.

Короче, в ответ на американскую демагогию о правах человека сработал инстинкт самосохранения империи, и ее вожди обратились за услугами к самому надежному своему органу — Комитету государственной безопасности. Андропов только и ждал этого: никогда за последние четверть века после смерти Сталина КГБ не собирал такой обильной жатвы. В первые месяцы президентства Картера были арестованы Анатолий Щаранский, Александр Гинзбург, Юрий Орлов, Звиад Гамсахурдиа, Мираб Костава, Микола Руденко, Олекса Тихий — сноп к снопу. Серп КГБ работал в полную силу, впервые долгие годы без опаски и без оглядки. Сейчас, когда даже этот потемкинский диссент перестал существовать в России, с корнем вырванный Андроповым, бросается в глаза несоответствие между делами диссидентов, практически ничтожными, и реакцией на них с одной стороны органов госбезопасности, а с другой — западного общественного мнения, получившего неожиданную поддержку от администрации Картера. Если преувеличенное отношение Америки к еле видимым росткам оппозиции в СССР основывалось на ассоциативном предрассудке (о тоталитарном обществе судили, исходя из демократических понятий), то преувеличенное отношение Андропова к внутренней оппозиции возникло отраженно: главным образом со слов американской прессы, чье мнение было подтверждено и как бы официально санкционировано кампанией Картера в защиту прав человека.

Трудно сказать, насколько Картер и Бжезинский поступали искренне, представляя крохотную группку вокруг академика Сахарова серьезным вызовом советской системе. Если они были искренними, то по невежеству. Андропов такого невежества позволить себе не мог по долгу службы. Он трезво оценивал мизерные возможности для деятельности диссидентов в СССР даже в период детанта, когда действия его ведомства ограничены. 9 сентября 1977 год в докладе, посвященном основателю советской политической полиции Феликсу Дзержинскому, Андропов так охарактеризовал диссидентов: “…несколько оторвавшихся от нашего общества лиц становятся на путь антисоветской деятельности, нарушают законы, снабжают Запад клеветнической информацией, сеют ложные слухи, пытаются организовать различные антиобщественные вылазки. У этих отщепенцев нет и не может быть никакой опоры внутри страны… Существование так называемых “диссидентов" стало возможным лишь благодаря тому, что противники социализма подключили к этому делу западную прессу, дипломатические, а также разведывательные и иные специальные службы. Уже ни для кого не секрет, что “диссидентство" стало своеобразной профессией, которая щедро оплачивается валютными и иными подачками, что по существу мало отличается от того, как расплачиваются империалистические спецслужбы со своей агентурой". И далее: “…тем, кто заблуждается, у нас стараются помочь, их стараются переубедить, рассеять их заблуждения. По-иному приходится поступать в тех случаях, когда некоторые из так называемых “инакомыслящих" начинают своими действиями нарушать советские законы. Такие люди в ничтожном количестве у нас еще есть, как есть, к сожалению, воры, взяточники, спекулянты и другие уголовные преступники. И те и другие наносят вред нашему обществу и потому должны нести наказание в полном соответствии с требованиями советских законов".

Тем временем с советскими диссидентами произошла воистину трагическая метаморфоза: из живых людей они превратились в футбольный мяч, по которому ожесточенно лупили обе стороны. Пока он не истрепался до такой степени, что пришлось заменить новым — сначала Афганистаном, потом Польшей.

Две-три дюжины советских диссидентов, арестованных вскоре после инаугурации[7] тридцать девятого американского президента, были чем-то вроде наглядного урока русской истории, который специально для невежественного в ней Картера и в ответ на его либеральную жестикуляцию давал персонально Юрий Владимирович Андропов. Демонстрационная доска, а на ней живые люди: Микола Руденко, Юрий Орлов, Анатолий Щаранский… Это напоминало старинную историю со знаменитым итальянским художником, который был приглашен на работу к одному восточному владыке. Однажды между ними зашел спор: владыка усомнился в анатомической правильности изображения художником отрубленной головы. Чтобы доказать свою правоту, тиран приказал привести раба и отрубил ему голову на глазах потрясенного художника: “Ну, теперь видишь? Кто прав?"

Скорее всего, Картер вовсе и не рассчитывал на такую стремительную и хищную реакцию КГБ в ответ на его либеральную демагогию о правах человека. Реакция же последовала мгновенно, словно Андропов только и ждал от американского президента нескольких жестов в сторону Советского Союза, дабы получить повод и оправдание для резкого зажима внутри страны. Десятиминутная аудиенция Владимиру Буковскому и телеграмма Сахарову — конечно, не более чем театр, где президент был актером, а режиссером — Збигнев Бжезинский. Удивительно, что последний так грубо ошибся в стране, изучению которой посвятил всю жизнь. Помимо всего прочего, он недооценил советского коллегу, а статус Андропова в советской иерархии к 1977 году был уже аналогичен статусу Киссинджера при Никсоне либо Бжезинского при Картере, но значительно более перспективен, чем у них. По-видимому, именно непонимание западными наблюдателями самого факта сосредоточения в руках Андропова под конец службы в КГБ невероятной власти привело к тому, что всего за год до смерти Брежнева имя его почти не упоминалось среди наиболее вероятных преемников престарелого кремлевского вождя. Даже когда он стал Генеральным секретарем Коммунистической партии и принимал иностранных гостей после похорон Брежнева, вице-президент США Джордж Буш, пытаясь смягчить формальную атмосферу встречи, пошутил: “Мне кажется, мы уже знакомы друг с другом, так как занимали одни и те же посты". Андропов на это никак не отреагировал, сочтя сравнение, пусть даже шутливое, должности шефа КГБ с должностью шефа ЦРУ, которую одно время занимал Буш, неуместным умалением своей прежней роли.

Конечно, Андропов не мог восстановить царство террора в сталинском масштабе, но несомненно, что он пользовался испытанными, традиционными методами русской тайной полиции. Легко поэтому предположить не только существование провокаторов среди диссидентов, но и то, что их число больше, чем пока выяснилось, а возможно, и больше, чем когда-либо выяснится. Если случится невероятное и в России снова произойдет революция, “революционеры" первым делом уничтожат здание на площади Дзержинского с его архивами и досье на стукачей. Ведь разоблачение домашних агентов КГБ — это исключительно работа самого КГБ, если Центр решает перевести “своего человека" из провокаторов в свидетели обвинения и газетные разоблачители, как это случилось, к примеру, с православным священником-диссидентом отцом Дудко, который не только покаялся в содеянном, но и оклеветал бывших друзей и последователей. Либо с Саней Липавским, евреем-отказником, диссидентом и соседом Анатолия Щаранского, с разоблачением которого он выступил на суде и в советской печати. Но одноразовая роль разоблачителя менее выгодна, чем постоянная — соглядатая и провокатора. Потому и легко предположить, что количество невыявленных агентов Андропова среди диссидентов, скорее всего, значительно больше, чем выявленных.

История с двойным агентом ЦРУ и КГБ, диссидентом-провокатором Саней Липавским любопытна еще тем, что дает амбивалентную картину там, где принято видеть сугубо риторическую иллюстрацию к вечной теме “Иисус — Иуда". В советской действительности это лубочное изображение превращается в ловкий перевертыш: Иуду можно предположить в роли Исуса, а того — наоборот. В самом деле: окажись в тюрьме не Анатолий Щаранский, а свидетель обвинения против него Саня Липавский — ему бы и ходить тогда в героях-мучениках. Ведь если Исусами рождаются — пусть так! — то Иудами становятся. И не за тридцать Серебрянников, как в примитивном древнем римско-иудейском мире. Методы Андропова несравненно более изощренные и жестокие. Отец Сани Липавского судим за финансовые махинации и приговорен к смертной казни, и КГБ предоставил сыну возможность спасти его, предав друга, которого все равно бы судили за шпионаж, даже если б Саня Липавский не дал против него показаний и не написал письма в “Известия". Этот иезуитский, извращенный выбор волнует наше воображение по сию пору — мы сами не знаем, какой бы сделали шаг, окажись в подобной ситуации. Поэтому предоставляем читателю самостоятельно выпутываться из дилеммы, помня только, что самоубийство в андроповском тесте выходом не является: оно означает смерть для отца и тюрьму для друга.

Это не апология иуды, но сострадание подневольному, насильственному предательству. Оба — и Анатолий Щаранский, и Саня Липавский — были изначально евреями-отказниками. Первоначальная ситуация толкнула одного на тесное сотрудничество с КГБ, а другого — на острую конфронтацию с ним. Обоих бесконечно жаль, потому что над ними витает в военно-гражданском обличье зловещий рок организации, которую возглавляет в это время герой нашей книги. Оба — жертвы, подопытные персонажи экспериментальной трагедии, сочиняемой в здании на площади Дзержинского.

Отдадим должное воображению хозяина этого здания. В борьбе с диссентом он изощрил ум настолько, что реального диссента ему показалось недостаточно и он создавал параллельно фиктивные формы. Так, например, в учреждении на площади Дзержинского стал издаваться мнимо диссидентский, откровенно антисемитский и национал-большевистский журнал “Многая лета". Мало того: к реальному диссенту Андропов старался примешать уголовщину. При обысках диссидентам и евреям-отказникам подкидывали, а потом “находили" наркотики, валюту, оружие. Андропову важно было представить идейных противников советской власти в качестве уголовных преступников — наркоманов, валютчиков, изменников родине, террористов и рецидивистов. Это уже приближалось к сталинским методам создания преступлений прямо в тайной полиции.

В начале 1977 года в вагоне московского метро произошел взрыв, который стоил жизни нескольким пассажирам. Почти немедленно вслед за этим иностранным корреспондентам в Москве были представлены две версии: агента КГБ и одновременно английского журналиста, но советского гражданина Виктора Луи, прямо назвавшего виновниками взрыва диссидентов, и академика Сахарова, обвинившего КГБ. Скажем сразу: не исключена и такая возможность, что причиной взрыва была неосторожность лаборанта из подмосковного научно-исследовательского института в Черноголовке, провозившего в метро — в нарушение техники безопасности — взрывоопасный материал. Такова одна из многих версий инцидента. Однако в Советском Союзе, при резкой политической поляризации между критиками режима и его главным охранителем Андроповым, случайности места не было: она объявлялась вне закона. Причем диссиденты и власти словно бы соревновались, чтобы навязать реальности — у каждых свою — идеологическую окраску. У Андропова, который устами Виктора Луи объявил о причастности к взрыву диссидентов, не было на то прямых доказательств. Но не было их и у академика Сахарова, который не мог доказать, что взрыв в метро произведен людьми Андропова. Отличие здесь заключалось в том, что Андропов мог исхитриться и подвести сторонников Сахарова под дело о взрыве, в то время как Сахаров такой властью не обладал. Но снова, как в случаях с “самолетчиками" или Анатолием Щаранским, кремлевские вожди сдержали полицейское рвение Андропова, и ему пришлось отказаться от уже разработанного, как всегда, до малейших подробностей плана представить диссидентов террористами и судить их по соответствующей статье. В конце концов были найдены три армянина, не диссиденты и, уж конечно, не агенты КГБ, и расстреляны как виновники взрыва. Суд над ними шел при закрытых дверях, и это позволяет предположить, что армяне не имели к делу никакого отношения, а просто послужили козлами отпущения. Благо что кого-то отыскать было необходимо, дабы не позволить заподозрить в некомпетентности всесильное КГБ и его шефа.

Андропов должен был любить своих врагов-диссидентов хотя бы из чувства признательности. Благодаря им он укрепил авторитет настолько, что легко одолел всех соперников по Политбюро, когда пришло время для решительного сражения за верховную власть в Кремле. Любые, самые ничтожные ростки диссента подтверждали необходимость функционирования возглавляемого им ведомства, причем каждый новый росток увеличивал значение КГБ. Рост авторитета Андропова был прямо пропорционален росту диссента в стране. Поэту КГБ заинтересован, с одной стороны, в подавлении оппозиции, а с другой — в преувеличении ее и вреда от нее. Вот причина, почему Андропов, расправившись с настоящим диссентом, стал выдавать за него даже те рутинные формы ведомственных кляуз, общественной самодеятельности или литературного экспериментаторства (скажем, скандал вокруг политически невинного альманаха “Метрополь"), которые еще недавно, в хрущевское и раннее брежневское времена, вполне укладывались в санкционированные властями формы публичной активности. Андропов начал бросать за решетку или в психушку даже тех, кто посылал в “Правду" критический разбор экономики, либо образовывал группу борцов за мир, либо издавал феминистский журнал. Если бы не существовало ни этих жалобщиков, ни литературных честолюбцев, ни общественных застрельщиков, ему пришлось бы создавать диссидентов вовсе из лояльных и даже верноподданных граждан СССР, так как настоящий диссент к концу 70-х годов вырвали с корнем. Парадоксальный и печальный итог деятельности московских диссидентов в том, что они стимулировали политические репрессии в стране, вместо того, чтобы снизить их количество. Если Мефистофель характеризовал себя как силу, которая хочет зла, — а творит добро, то здесь перед нами обратный пример добра, которое, не делая того и даже не ведая о том, творит зло еще большее, чем то, которое оно пыталось искоренить.

С каждым новым арестом Андропов расширяет поле деятельности КГБ, снимая защитный иммунитет, который давали диссиденту элитарная профессия, либо высокая должность, либо всесоюзная и всемирная известность. Казалось, что он не решится арестовать Анатолия Щаранского, потому что его защищают мощные еврейские организации всего мира. Или — отца Глеба Якунина, потому что он священник. Или — физика Юрия Орлова, потому что он член-корреспондент Академии наук Армении. И так далее. Андропов арестовал всех, доказав тем самым уязвимость и беззащитность перед КГБ каждого без исключения, независимо от его прежнего статуса и нынешней известности. Последним, с кого Андропов снял защитный слой прежних заслуг перед родиной и теперешней мировой славы, — лауреат Нобелевской премии мира академик Андрей Сахаров, хотя предпринятая против него мера — административная высылка в волжский город Горький — была сравнительно мягкой. Но за это Сахаров должен благодарить не Андропова, а Брежнева, более чувствительного к колебаниям мирового общественного мнения по отношению к России. Андропов, как всегда, настаивал на принятии суровых, хотя бы показательно-суровых мер.

Не он первым придумал объявлять инакомыслящего сумасшедшим — это метод борьбы с крамолой применяли в России еще до революции. Но именно Андропов придал ему государственный размах и научную методичность. При нем резко увеличилось число специальных психиатрических больниц, которые имели тюремный статус и широко использовались в борьбе с “недовольными". В 1964 году, когда за правозащитную деятельность был брошен в психушку генерал Петр Григоренко, таких больниц было две. К концу пребывания Андропова на посту шефа КГБ их стало за тридцать. Сюда же следует добавить психиатрические больницы, которые также используются для борьбы — уже не с диссидентами, а с нормальными жалобщиками либо критически настроенными гражданами. По самым скромным подсчетам, около тысячи психически совершенно здоровых людей посажены в сумасшедшие дома за свои убеждения. Среди них русский Лех Валенса — донецкий шахтер Владимир Клебанов, основавший первый в СССР свободный профсоюз. Все, кто пытался протестовать против использования психиатрии в качестве репрессивной меры, арестованы: математики Вячеслав Бахтин и Александр Лавут, специалист по компьютерам Ирина Гривнина, радиолог Леонард Терновский, рабочий Феликс Серебров, медбрат Александр Подрабинек и даже врач-психиатр Анатолий Корягин, который за попытку спасти диссидента от психушки получил 7 лет тюрьмы и 5 лет ссылки.

По сведениям из московских источников, в одной из психушек-тюрем — Черняховской психиатрической больнице, где несколько лет назад содержался генерал Григоренко, — В 1981 году произошел бунт заключенных, которые захватили в качестве заложников медперсонал, протестуя против принудительного лечения большими дозами аминазина, галоперидола и других средств, способных лишить разума и воли. Бунт продолжался четыре дня и был жестоко подавлен.

Прямо скалькировав сталинский метод, Андропов стал арестовывать родственников заключенных. В Киеве посадили Раису Руденко, муж которой, Микола, уже отбывал семилетний срок за правозащитную деятельность, а в Москве в тюрьме оказалась вся семья биолога Сергея Ковалева: он сам, его сын Иван и невестка Татьяна Осипова.

Другой сталинский прием, который Андропов перенес в современность — повторные и даже трех- и четырехкратные аресты. Среди "повторников" грузин Звиад Гамсахурдиа, украинцы Тихий и Лукьяненко, литовцы Пяткус, Никлус, Галускас, армянин Айрикян. Русский писатель Анатолий Марченко, который уже провел в тюрьмах и ссылках в общей сложности 15 лет, посажен пятый раз, причем на тот же самый 15-летний срок, который он уже отсидел — 10 лет тюрьмы и 5 лет ссылки. Все эти люди сидят не за новое “преступление", а за верность прежним убеждениям. Во многих случаях, учитывая возраст и состояние здоровья заключенного, повторные сроки означают для него пожизненное заключение либо даже смертную казнь. Естественно, за 15 лет андроповского руководства КГБ резко ухудшились условия содержания политических заключенных в тюрьмах и лагерях. Есть свидетельства изощренного садизма в обращении с заключенными. Украинский писатель и кинорежиссер Гелий Снегирев погиб 28 декабря 1978 года под пытками с применением современных медицинских средств.

И наконец, Андропов спустя четверть века после смерти Сталина восстановил практику политических убийств, замаскированных под бандитское нападение, автомобильную катастрофу либо самоубийство. Маскировка, однако, настолько прозрачна, что ни у кого не остается сомнений, чья это работа на самом деле. Но никаких прямых следов КГБ не оставляет: не пойман — не вор.

Как всегда, Андропов решил испробовать и отрепетировать “новые" приемы в одной из союзных республик, а когда они удались, перенес их сначала на московскую площадку, а потом и на мировую, где во время покушения на жизнь Папы Римского у него произошла осечка. В качестве опытной территории не этот раз была избрана Украина, где жестокость методов КГБ оказалась помноженной, во-первых, на жестокость народных нравов (большую, чем среди рурского населения), а во-вторых, на личную брутальность Виталия Федорчука, который в 1970 году стал шефом украинского КГБ.

Профессиональный чекист, начавший карьеру в “органах" перед самой войной, в разгар Большого Террора, Федорчук взялся за дело с места в карьер: 28 ноября 1970 года в местечке Васильково, под Киевом, была зверски убита находившаяся на учете КГБ художница Алла Горская. Загадочное убийство послужило началом целой серии подобных расправ с неугодными властям людьми. Среди бела дня в селе под Одессой зарезан художник Ростислав Палецкий. На фермах моста нашли повешенным, со следами пыток на теле еще одного художника-нонконформиста Владимира Кондрашина. В собственном доме заживо сгорел вместе с женой “несогласный" с властями священник — отец Горгу-ла: растаскивая пожарище, односельчане обнаружили на трупах обгоревшие веревки. Другой священник с Западной Украины О.Е.Котик утоплен в колодце. Из-за угла убили брата политзаключенного поэта Михаила Осадчего. На глазах у своих почитателей был насильно посажен в машину КГБ и увезен в неведомом направлении известный украинский композитор Владимир Ивасюк, а через месяц его труп со следами жестоких пыток найден повешенным в лесу, который окружал правительственные дачи и охранялся специальными отрядами госбезопасности.

Украинская репетиция “мокрых дел" вышла не менее удачной, чем закавказская “борьба с коррупцией". Оба метода были перенесены в Москву, где в 1982 году оказались и андроповские протеже. Гейдар Алиев стал членом Политбюро и первым заместителем Председателя Совета Министров СССР, а Виталий Федорчук сначала заменил Андропова на посту шефа КГБ, а спустя еще полгода сменил личного андроповского врага Щелокова на посту министра внутренних дел.

В Москве политические убийства камуфлировались более сложно, чем на Украине, но в то же время камуфляж был так же намеренно прозрачным. После того как заместитель Генерального секретаря ООН Аркадий Шевченко стал невозвращенцем, его жену насильно вывезли из Нью-Йорка в Москву, и вскоре оттуда пришло сообщение о ее самоубийстве, причем одновременно были даны две взаимоисключающие версии — отравления и удушения. Наверняка для того, чтобы легче догадаться о настоящей причине смерти, давшей наглядный урок устрашения граждан, которые работают за границей.

Трагическая смерть догнала в конце концов популярную когда-то советскую киноактрису Зою Федорову. Сталин упек ее в тюрьму “за измену родине", а точнее, за роман во время войны с американским морским офицером, капитаном Джеком Тэйтом, от которого у нее родилась дочь Виктория, названная так в честь Победы. После смерти Сталина и освобождения из лагеря Зоя Федорова, воспользовавшись детантом, ухитрилась разыскать Тэйта, к тому времени адмирала, и после длительной борьбы с КГБ отправила дочь в США. Виктория так же красива, как когда-то была ее мать, хотя и не обладает ее актерским талантом. Тем не менее в телевизионном фильме она сыграла роль ленинградской поэтессы-диссидентки. Некоторое время спустя из Москвы пришло сообщение о гибели Зои Федоровой от пулевого ранения в голову… Как и в случае с женой Аркадия Шевченко, власти дали две противоречивые версии смерти. Сначала сообщили, будто она умерла от сердечного приступа, а потом, что убита грабителями, снова подчеркивая тем самым формальность и неправдоподобие обеих, особенно последней: советский грабитель орудует ножом, топором, ломом, но не огнестрельным оружием, которое ему взять неоткуда. Виктория Федорова и ее американский муж убеждены, что это преднамеренное и политически мотивированное убийство. И снова — не только в наказание самой Виктории, но и в предупреждение другим эмигрантам о последствиях участия в антисоветской политической деятельности.

Имеется достаточно других “мокрых дел“, участие в которых КГБ кажется несомненным. Очень трудно, например, счесть случайной гибель одного провинциала, который приехал “за правдой" в Москву к академику Сахарову и исчез, едва вышел от него. Через несколько дней тело нашли на железнодорожной насыпи: он был сброшен с подмосковной электрички. Снова наглядный урок в назидание и поучение другим искателям правды и справедливости.

Мы жили в Москве в районе станции метро “Аэропорт", где находится комплекс писательских домов, с точки зрения КГБ — рассадник крамолы. В самом деле, нашими соседями оказались такие “неблагонадежные" писатели, как Владимир Войнович, Василий Аксенов, Владимир Корнилов, Лев Копелев. Вечером 26 апреля 1976 года в соседнем доме, прямо у дверей своей квартиры был убит Константин Богатырев, известный московский переводчик, близкий друг академика Сахарова. Убийство совершено высокопрофессионально, никаких следов ограбления, а все попытки расследования пресечены в корне. На похоронах Кости Владимир Войнович сказал:

— Убийство Богатырева — это еще одна попытка запугать нашу интеллигенцию. При Сталине Богатырев был приговорен к смертной казни. Высшую меру наказания заменили двадцатью пятью годами. Сталин умер — и Богатырев просидел только пять. Недавно мы, друзья его, праздновали вместе с ним окончание того, предполагаемого двадцатипятилетнего срока. Но приведенным в исполнение оказался первый приговор: смертный. Костю убили. Мы узнаем эту руку, этот почерк знаком нам…

Атмосфера страха после убийства сгустилась над нашими домами, да и над всей московской интеллигенцией. Самым страшным местом стало то, которое должно быть самым надежным: собственная квартира. Мы до сих пор не знаем опаснее пути, чем те несколько шагов, которые делали до дверей, выходя из ярко освещенного лифта на тусклую лестничную площадку. Лично нам — позволим себе небольшое автобиографическое отступление — показалось не просто унизительным, а невозможным жить в такой атмосфере. Мы создали первое за всю советскую историю независимое информационное агентство " Соловьев-Клепикова — Пресс“. Наш замысел поддержали американские и западноевропейские корреспонденты. Так мы начали снабжать мировую печать свободной информацией о Советском Союзе. Длилось это недолго — власти потребовали, чтобы мы немедленно покинули страну. До открытия агентства, когда мы, просто супруги Владимир Соловьев и Елена Клепикова, подали заявление на эмиграцию, нам наотрез отказали. Уже здесь, в Америке, мы раздобыли номер “Нью-Йорк Таймс“ от 4 мая 1977 года с нашей фотографией на первой странице и там прочли: “У каждого челрве-ка своя норма, своя квота страха. Как много человек ни спит, он все равно должен рано или поздно проснуться. У меня была своя квота страха, и я ее использовал до конца". Это слова одного из нас в точной передаче тогдашнего московского корреспондента “Нью-Йорк Таймс" Дэвида Шиплера. Мы помним, как на следующий день “Голос Америки" пересказал эту статью по-русски, и фраза о квоте страха подействовала на радиослушателей возбуждающе. Один наш знакомый, правда, сказал: “Это верно — страх имеет свои пределы, и он проходит, но только на время. Пока вы не приобретете новый. И тогда все начинается сначала".

Мы были скорее остроумны, а правым оказался наш знакомый: Андропову удалось возвратить страну к атмосфере страха, близкой к сталинской, хотя и без сталинского размаха террора. Но он уже и не нужен — с глубинными, подсознательными запасами, которые заложила в советского человека сталинская эпоха, достаточно нескольких сотен арестов и нескольких десятков убийств, чтобы весь страх вышел наружу и затопил страну.

Кремлевские вожди высоко оценили успехи Андропова в искоренении любых ростков инакомыслия и возвращении страны от хрущевской оттепели поближе к студеным сталинским временам. 31 августа 1979 года в Кремле ему вручили внеочередную правительственную награду — орден Октябрьской Революции. Только на этот раз в отличие от предыдущего, пять лет назад, к лацкану андроповского пиджака орден прицепил не Председатель Президиума Верховного Совета СССР Николай Викторович Подгорный, а Председатель Президиума Верховного Совета СССР Леонид Ильич Брежнев. Незадолго до этого Подгорный впал в немилость и потерял пост главы государства, а вместе с ним и все остальные партийные и государственные посты. Та тройка Брежнев — Косыгин — Подгорный, которая в октябре 1964 года сменила Хрущева, распалась. В Кремле начался необратимый процесс оттеснения состарившегося партийного руководства военными и полицейскими лидерами. Возглавлял этот процесс Андропов: расправившись с либералами, он перешел к партократам. Остановиться уже не мог — он был полон энергии и замыслов.

Глава шестая В ПОЛИТБЮРО: СВОЙ СРЕДИ ЧУЖИХ, ЧУЖОЙ СРЕДИ СВОИХ

Хотя Андропова и ввели в 1973 году в Политбюро, там с ним не больно то считались. Почти до конца 70-х годов его ни принимали всерьез, на равных с элитарной группой внутри самого Политбюро — как возможного конкурента или соперника. Его шансы на политическое преемство котировались на уровне “второсортных “ членов этого правящего страной органа, а именно — казаха Кунаева либо латыша Пельше. Андропов поневоле примыкал к этой низшей категории “вождей“, потому что был, во-первых, человек пришлый — из КГБ, во-вторых, слишком специфический — за четверть века после расстрела Берии верховные партократы отвыкли от участия шефа секретной полиции в непосредственном управлении страной: он был у них скорее на посылках.

К тому же в Политбюро Андропов был одинок, у него не было там ни соратников, ни покровителей, он не входил ни в одну из тех группировок, которые возникали и распадались во взаимной борьбе, ослабляя друг друга и удерживая подвижное равновесие сил в Кремле. Его часто одобрял Михаил Суслов, ревнитель партийной морали, за работоспособность, скромность и товарищескую откровенность. Именно Суслов поддерживал его неуклонную борьбу с коррупцией на партийном уровне в Азербайджане и Грузии. Однако, когда к концу 70-х годов Андропов начал подкрадываться под флагом все той же борьбы с коррупцией к российским — еще даже не московским, а местным, областным — партократам, Суслов насторожился. Но принимать превентивные меры против “разоблачителя“ было уже поздно.

Впрочем, Андропов не страдал от одиночества — он его искал, полагая, ввиду своих дальних планов, что покуда безопаснее отираться по углам, на заднем плане, за спинами коллег по партийной элите. Он вообще хорошо мимикрировал в любой среде и в Политбюро проявлял себя не честолюбиво, а скромно, деловито и энергично. В некоторых вопросах, быть может, чересчур энергично, но это ни у кого не вызывало подозрений. Все видели: начальник КГБ усердствует, иногда превышая полномочия, но это была наивная и вполне безопасная черта, свойственная как раз новичку, неопытному в партийной борьбе. Державные партократы по собственному опыту знали, что высшая карьера достигается не одним усердием.

Он умел тонко подлаживаться под коллег по Политбюро, учитывая их “ранг", прихоти, тщеславие и делая скидку на свою, слишком специфическую “кагэбэшную" окраску. Например, всякий раз, когда нужно было поговорить с Громыко, чье расположение он старался завоевать и удерживать, Андропов не приглашал его в КГБ и не встречался с ним на нейтральной почве, а сам заезжал в МИД. Он вел себя среди них, может быть, слишком униженно, но такие жесты со стороны начальника КГБ чрезвычайно льстили партийным сотоварищам.

Была еще одна черта, которая невыгодно отличала Андропова от других членов Политбюро и самого Брежнева и которую ему, при их остром соперничестве друг с другом по поводу любых личных достижений, не раз ставили на вид, к чрезвычайному его уязвлению. Официально он был самый невежественный: никто не стоял ниже его по уровню образования.

Молодость Андропова пришлась на 30-е годы, когда по всей стране, включая станцию Нагутскую Ставропольского края (на Северном Кавказе), где он родился за месяц до начала первой мировой войны, произошла настоящая культурная революция. Техническая реконструкция народного хозяйства завершена, число учащихся, в основном из рабочих и крестьян, в высших учебных заведениях выросло в пять раз по сравнению с 1913 годом. То было время острой нужды в высших технических кадрах, и ленинский возрожденный призыв “Учиться, учиться и учиться!" с идейной порывистостью раздавался во всех концах страны. Его энтузиастически подхватили все до одного будущие коллеги Андропова по Политбюро, даже те, кто был к тому времени не так уж и молод. Дмитрий Устинов окончил Ленинградский военно-технический институт, а Алексей Косыгин — Ленинградский институт текстильной промышленности. Николай Подгорный, как и Андропов, был поначалу комсомольским вожаком, но в отличие от него — без отрыва от учебы. В 1926 году он окончил рабфак, а в 1931-м — Киевский технологический институт пищевой промышленности. Даже казах Кунаев, из более отдаленной и глухой национальной окраины, чем Ставропольский край Андропова, оказался чуток к зову времени и прогресса и в 1936 году вышел инженером из Московского института цветных металлов и золота. В те же 30-е годы Николай Тихонов — выпускник Днепропетровского металлургического института, в котором учился вместе с Брежневым и будущей его женой Викторией. Да и Никита Хрущев, бывший руководитель страны, при котором состоялся венгерский дебют Андропова, хоть и не мог, по возрасту, непосредственно откликнуться на ленинский настоятельный призыв, воспринял лозунг как неисстребимо привлекательный для своей пытливой и дотошной натуры. Окончив донецкий рабфак, а затем в Москве — Промышленную академию, он всегда болезненно ощущал недостаток этого номинального образования и старался “добрать" всюду, где только мог, особенно в области сельского хозяйства: здесь он даже пытался перенять опыт американских фермеров в надежде поднять с его помощью производительность советских колхозников. Не говорим уже о таких столпах учености из Политбюро, как Ар-вид Пельше — историк, член-корреспондент Латвийской Академии наук, или Михаил Суслов — с набором оконченных им учебных заведений (пречистенский рабфак, Институт народного хозяйства, экономический институт), или, наконец, Андрей Громыко — доктор экономических наук, владеющий тем самым английским, который так и остался запредельной мечтой Андропова как в юношеском, так и в преклонном возрасте.

В этом настойчивым зове времени, в рабочем и учебном энтузиазме начала 30-х годов, в этой тяге выходцев из глубинной, крестьянской, малограмотной России — вроде Громыко, Суслова, Пельше — к вершинам знаний звучала чистая нота исторической необходимости, прогресса, справедливости, ликвидации экономической отсталости России, искаженная позднее сталинским идеологическим лицемерием. И в дальнейшем, годы и даже десятилетия спустя, высшее образование либо отсутствие такового сказывается на индивидуальности советского человека в большей мере, чем это может представить себе человек свободного мира, к услугам которого поток как общей, так и специальной информации, и он может к ней приобщиться и ее освоить, минуя систему колледжей и университетов. В СССР информация столь же дозирована и элитарна, как все остальные блага: студенту она доступна в несравненно большей мере, чем нестуденту. Поэтому отпечаток студенческих лет неизгладим на всей жизни советского человека, вообще — кругозор.

Однако этот зов времени, который в 30-е годы буквально разносился репродукторами по всей стране, странным образом не дошел до Юры Андропова, или, скорее, он ему не внял: хоть стал комсомольцем, но средней школы так и не закончил. В 16 лет, по контрасту с будущими партийными соратниками, а тогда — студентами советских вузов и профшкол, он движется не к центру знаний и технического прогресса — на север, а совсем наоборот — на юг, на Кавказ, в Осетинскую автономную республику, где в заштатном городке Моздоке работает телеграфистом. Дальнейшие этапы его смутной рабочей карьеры угадываются с трудом. Андропов — ученик киномеханика, бродит по приволжским деревням с кинопередвижкой, осуществляя культурную смычку города и деревни. Затем около года он — моряк речного пароходства на Волге. Наконец, в 1932 году судьба забрасывает в Рыбинск, городок на берегу Волги, где он начинает учиться в техникуме речного транспорта. Однако техникума, с крайне несложным набором обязательных предметов, не осиливает и переходит на положение освобожденного секретаря комсомола, что означает — свободного от необходимости продолжать учебу. По тем временам положение освобожденного секретаря в техникуме — низшей технической школе страны — довольно необычно и зыбко. Как правило, бывало наоборот — совмещение комсомольской работы с учебой. Так поступали большинство ровесников Андропова.

В том же Рыбинске, в те же годы, когда Андропов безуспешно пытался овладеть знаниями на уровне техникума речного пароходства, учился молодой Андрей Кириленко. Но только не в техникуме, а в чрезвычайно модном в связи с бурным развитием самолетостроения авиационном институте, который отлично окончил и работал далее инженером-конструктором на авиазаводе. Кириленко, конечно, знал Андропова, знал как неудавшегося студента и начинающего комсомольского работника. Можно представить его удивление, когда через много лет он вновь встретился с периферийным недоучкой на высшей партийной площадке страны. Нетрудно вообразить также и андроповские комплексы в связи с блестящей, по тем временам, трудовой карьерой Кириленко. Одним словом, у Андропова имелись свои счеты с Кириленко, о которых тот даже не догадывался. И он сквитался с соперником в том числе и за былые юношеские унижения: сойдясь в Кремле у партийного руля, устранил Кириленко из Политбюро.

Комсомольская карьера Андропова, начавшаяся в рыбинском техникуме, не обладала дальними перспективами. Ему бы тянуть и тянуть бесконечную лямку, если бы не сокрушительные сталинские чистки, в результате которых Андропов неожиданно для себя по причине полного изничтожения местных комсомольских кадров назначается в 1938 году первым секретарем обкома комсомола Ярославской области, в которую входил и город Рыбинск. Если собственные природные данные были против него, то на него работали обстоятельства.

Он отличался настолько редкостной неспособностью к любого вида учебе, что партийным покровителям приходилось буквально вталкивать его то в одно, то в другое учебное заведение, дабы протеже соответствовал образовательному цензу для высших аппаратных работников. Но Андропов так и не окончил ни университет в Петрозаводске, куда его усиленно рекомендовал благожелательный патрон Отто Куусинен, ни позднее Высшую партийную школу в Москве пр ЦК КПСС, не закончить которую было попросту невозможно: такие льготы и послабления делались там для ответственных аппаратчиков.

Вполне возможно, что именно низкий по сравнению с сотоварищами по партии образовательный уровень стал одной из причин замедленного движения партийной карьеры Андропова. Для Москвы он был слишком провинциален и недалек и только благодаря личным усилиям Куусинена оказался вместе с ним в столице, где пришлось бы тоже долго тянуть партийную лямку, как до того комсомольскую, не подвернись Венгрия, а в ней не вспыхни революция. Только тут наш герой сумел проявиться в полной красе своих интриганских возможностей и с того времени мог с полным правом сказать, что всем в жизни обязан исключительно себе.

В действительности он говорил несколько иначе, хотя по сути то же самое. Один наш московский знакомый, бывший советский шпион на Ближнем Востоке, а сейчас преподаватель арабского языка в одной из школ при Комитете госбезопасности, рассказывал нам, что любимой присказкой Андропова стали слова Маяковского: “Мы диалектику учили не по Гегелю".

Самой своей судьбой Андропов противопоставил практику теории, непосредственный жизненный опыт — недававшейся учебе, и это не впервые в Кремле недоучка побеждал образованных. Так в свое время произошло со Сталиным, который был исключен из духовной семинарии за академическую неуспеваемость, хотя позднее его советские биографы утверждали, будто за революционную деятельность. Товарищей по партии, которых он впоследствии почти всех уничтожил, Сталин ненавидел в том числе и за их образованность, знание иностранных языков, за то, что никогда не мог, по невежеству, участвовать в их теоретических спорах. Всех их он презрительно называл “умниками".

У Андропова, когда он стал во главе Комитета госбезопасности, образовательный “комплекс неполноценности" выразился более сложно, чем у Сталина. Именно при нем сотрудники КГБ были вовлечены в интенсивный созидательный процесс: усиленно занимались мифотворчеством, создавали и тут же обнародовали “чекистские легенды", распространяли слухи и занимательные истории, которые в совокупности слагали идеализированный образ карательного ведомства. С конца 60-х годов популярную литературу, но прежде всего экраны кино и телевизоров энергично оккупировал современный чекист, демонстрирующий свое умственное превосходство над противником, кем бы тот ни был — агентом ЦРУ за границей или внутренним врагом. Советский тайный агент Штирлиц из популярной телевизионной серии “Семнадцать мгновений весны", пробравшийся в штаб-квартиру нацистов, побеждал врага не грубыми силовыми приемами и не хитрыми манипуляциями с пистолетами и другими видами секретного оружия, как симпатичный громила Джеймс Бонд, а сугубо интеллектуальными средствами.

Патриотический образ взлелеян самим Андроповым и отражает идеальное представление о КГБ как “мозговом центре" Советского Союза, а о его сотрудниках — как интеллектуальных суперменах с самым высоким по стране умственным коэффициентом и наивысшей рабочей эффективностью. Зарождение и развитие этого образа в голове Андропова имеет длинную предысторию, начинаясь от смутного, им самим затемненного детства, когда мальчик Юра во время гражданской войны на Северном Кавказе собирал гильзы от патронов на шпалах железнодорожной станции Нагутская. Позднее, в Отечественную войну, когда комсомольский активист Юрий Андропов брошен партией в Карелию на организацию партизанских отрядов в тылу врага, картинный образ советского разведчика оплотнился реальностью, но сохранил всю возвышенность мечты недалекого паренька из провинции. Уже в этой эффективной мечте проступают знакомые очертания телефильмов конца 60-х годов о работе советской агентуры в тылу врага: Андропов очень любил серийные выпуски, отражающие в идеализированном виде специфический опыт его военной молодости.

Сведения о подпольной работе Андропова во время войны почерпнуты нами из его официальной биографии, хотя у нас есть некоторые основания сомневаться в достоверности информации. Дело в том, что в биографии не упомянута ни одна военная награда Андропова и ни одна послевоенная, которые, обычно механически, выдавались всем участникам войны к очередному юбилею. Если официальная версия соответствует реальности, то как минимум Андропов должен иметь таких наград до десяти, а то и больше. Несомненно — медали “Партизану Отечественной войны" (первой либо второй степени), “За победу над Германией" и парочку юбилейных, а также один-другой орден типа Красной Звезды, либо Красного Знамени, либо Славы, либо Отечественной войны, а возможно, и более высокие награды. Отсутствие военных наград странным образом противоречит утверждению официальных биографов Андропова о его участии в организации партизанских отрядов на территории врага. Скорее всего, мы имеем дело с созданием себе подходящей биографии задним числом: участие в войне для андроповского поколения было столь же обязательным условием, как для предыдущей генерации вождей участие в революции и встречи с Лениным, которые также часто приписывались кремлевским лидерам без достаточных на то оснований.

Но вернемся к доблестным телегероям. Косвенным образом вся эта бесконечная и несколько однообразная вереница интеллектуальных чекистов отражала биографию самого Андропова: от подпольной организации партизанских отрядов' в тылу врага, через тайную миссию пресечения Венгерской революции до высшей секретной работы шефа политической полиции. В воображении мечтателя с Лубянки выходило, что вся его сознательная жизнь, отданная полицейской службе, распадалась на отдельные образы: и майор Пронин, и полковник Штирлиц, и другие блестящие разведчики с экрана телевизора были как бы маленькими Андроповыми, его различными псевдонимами. В их лице он лелеял собственный, вымечтанный в убогой комсомольской юности образ, смотрел на себя со стороны, интеллектуально побеждал бесчисленных врагов по обе стороны советской границы. Пропаганда не только возглавляемой организации, но и самого себя! Любопытно, что сценарии к этим фильмам и телесериалам писали либо сами сотрудники КГБ, как, например, первый андроповский заместитель Семен Цвигун, либо по заказу КГБ создавали “наемные писатели".

Однако к концу службы в КГБ Андропову стало недостаточно майора Пронина и полковника Штирлица, его честолюбие уже не удовлетворялось тайной властью и книжными и телевизионными alter egos — вторыми “я". Он стал нетерпелив, потому что приходил к власти в слишком почтенном возрасте, старше, и намного, всех предшественников по Кремлю. Одним словом, автор сам захотел выйти на сцену под собственным именем.

Так возник Андропов 1982 года, превосходящий всех Прониных и Штирлицев, вместе взятых, — утонченный интеллектуал, разборчивый эрудит (принадлежность к карательной организации только добавляла остроты в сверкающий букет достоинств), снисходительный либерал, знающий языки и накоротке со всей европейской культурой. Вскоре и этого показалось мало: в редкостном алмазе отшлифовывались все новые грани. И если для заграницы он пустил байку о своем англоязычии, то для домашнего потребления, где никто бы не посмел поставить критикой разумные пределы фантазии кремлевского вождя, который читает перед сном в оригинале философские опыты Монтеня.

Это был реванш за унижения, за ущемленность, за невзрачность в ряду коллег по Политбюро с их упорным нежеланием счесть его хотя бы достойным конкурентом в борьбе за власть. За низкий образовательный уровень, который ему не раз тыкали в лицо, за скудную бесперспективную юность, за пласты, за плоскогорья обид, с которыми он смог расквитаться только на старости лет. То был его реванш за долгий-долгий путь к власти — самый длинный, который когда-либо проделывал будущий кремлевский вождь, за бесконечные годы подполья, за обездоленность Богом и недооценку людьми. Сиятельным образом просвещенного владыки, экзотическим и неправдоподобным на фоне кремлевского иконостаса, срочным порядком разделывался со своими перезрелыми комплексами тот темный, туговатый к развитию, периферийный паренек с необузданным воображением недоучки.

Андропов 1982 года — такой же псевдоним, как Пронин и Штирлиц, потому что настоящий Андропов остался неизвестен. Настоящий Андропов проще, грубее, примитивнее и невежественней. Настоящий Андропов знал о Монтене лишь по наслышке и не читал его не только по-французски, но и в добротном русском переводе, выпущенном в период хрущевской оттепели. Настоящий Андропов не читал даже Макиавелли, которого мог бы взять себе в учителя. Как в случае с диалектикой “не по Гегелю", так и в отношении отменного макиавеллизма Андропов мог с полным правом сказать, что науку политических интриг и козней он не изучал, а добывал личным, порою тяжким опытом. Кремль не располагал к “сладкой жизни".

Одна из главных трудностей была камуфляжного характера: проблема защитной мимикрии. Вечно сосредоточенный, человечески невразумительный, вне политики и интриг, при этом — скрытный и каменно молчаливый, классический вариант “Omnia mea mecum porto"[9], Андропов с виду, в наружности бывал обычно хмур, отрешен и если не смотрел волком, как на большинстве официальных портретов, то уж точно — сычом. Даже та машинальная улыбка, которой он был знаменит в Венгрии — признак механической вежливости, — все реже и реже появлялась на его лице. И все более некстати, не к месту — оттого и казалась многим загадочной. Наконец она и вовсе исчезла — искусственный рефлекс перестал срабатывать. И это его физиогномическое отступление от этикета могло помешать карьере. “Only look up clear; to altr favour ever is to fear“[10] — это правило срабатывало не только при дворе шотландских танов времен Дункана[11], но и среди кремлевских партократов брежневской поры, Сам Брежнев, нижний сосед по дому, был в быту, в удовольствиях грубый чувственник, в то время как Андропов — скорее пурист, брезгливый и щепетильный в изъявлении чувств. Поначалу он с трудом выносил пошлую фамильярность Брежнева с его дружелюбной экспансивностью — на это надо было соответственно отвечать, с бесцеремонным тыканьем, похлопыванием по плечу, а то и по спине, на новый спортивный манер: “Валяй, Юрка!" И так после каждого очередного служебного визита к нему Андропова.

Кстати, бесцеремонную манеру похлопывания, а скорее даже, удара по плечу Брежнев позаимствовал от американского президента Джеральда Форда в их первую встречу, состоявшуюся в 1976 году при посредстве Киссинджера. Когда на владивостокском аэродроме Брежнев произнес для начала несколько одобрительных слов о государственном секретаре, Форд, в подтверждение своей приязни к нему и к вящему удивлению и восхищению Брежнева, довольно сильно хлопнул Киссинджера по плечу. Впрочем, советский лидер позаимствовал тогда у новоиспеченного американского президента не только размашистые манеры, но и волчью шубу, попросив предварительно ее померить. Столь неприличное выклянчивание у иностранцев приглянувшейся вещи, будь то фордовская шуба или несколькими годами раньше часы у помощника Киссинджера, также унижало имперскую гордость Андропова.

Что было особенно несносно ему на первых порах совместного житья в одном доме, так это то, что Брежнев не проводил, в отличие от него, резкой черты между службой и домом, был как сосед навязчив, сентиментален, хвастлив, откровенен и вызывал на откровенность, в том числе в целях примитивного надзора. Андропов же предпочитал хранить свод впечатления при себе. Их встречи в лифте, в парадном, общежитейские мелочи и даже обмен семейными визитами были неизбежны. Конечно, Брежнев — не вздорный диктатор сталинской кройки, заставляющий “партийных соратников" пить с ним, смеяться, страдать, как и он, бессонницей на целую ночь, удовлетворять все свои деспотические прихоти и вообще жить и действовать в ритме и диковинном колорите собственного существования. Но он требовал товарищеской спайки, искренности и не только служебных, но и бытовых доказательств “верности курсу". В этом смысле у Андропова были поначалу трудности “соответствия".

В самом деле, бытовая атмосфера в обеих семьях различалась резко. Более уравновешенная, более современная, с почти диетическим западным столом, сохранившим Андропову моложавость, энергичность и работоспособность до преклонного возраста. И — крикливый, компанейский, ненавязчивый обиход брежневского дома с жирным, пахучим украинским столом, непременной водочкой, с пристрастием всего семейства к аляповатой, громоздкой роскоши — от загородных дач с плавательными бассейнами и бильярдными залами, от “мерседесов" и “роллс-ройсов" до янтарных безделушек и золотых кулонов, получаемых иногда в подарок от сатрапов из союзных республик. Что касается Андропова, то для него понятие роскоши совпадало с представлением о наивысшей комфортности, максимально удобных условиях отдыха после работы. Только в таком смысле привлекали его некоторые предметы западного обихода, сводившие к минимуму бытовые хлопоты.

Здесь, уточняя вкусы Андропова, необходимо опять вспомнить Венгрию, оказавшую на него неизгладимое впечатление. И с точки зрения экономической рентабельности — в укор хозяйственному развалу в советской метрополии, и в свете идеала бытового и социального благоустройства. Именно в Венгрии на посольской работе, неотесанный и грубоватый в общении, проведший большую часть жизни в глухой российской провинции на фиктивной комсомольской работе, Андропов набрался приличных манер и приобрел некоторую заемную элегантность. Как всякий комплексующий нувориш, получивший скудное образование, но не мало-мальски дельное воспитание и с таким багажом попавший в “высшее общество", он эту свою благоприобретенную учтивость и хороший тон очень ценил и втайне ими гордился. Вплоть до того, что стал требователен и брезглив к партийным коллегам, которые подобных манер не выказывали и вовсе о них не заботились, у которых не было на этот счет никаких болезненных комплексов.

Брежнев, безусловно, человеком из подполья никогда не был, никакими комплексами не ущемлялся. Он вышел из потомственной рабочей семьи с твердой традицией воспитания, вполне был удовлетворен своим высоким, по 30-м годам, образованием — техникум и металлургический институт, инженер на металлургическом заводе. Жил всегда в открытую и “в гору" “шел в ногу" с техническим прогрессом времени. В себе был не только уверен, но самоуверен, даже спесив. И потому никогда не испытывал потребности в заимствовании чьих бы то ни было хороших манер и правил поведения. Скорее наоборот — другим навязывал собственные в качестве образца. Поэтому брежневская семья смотрелась пусть доморощенно и не совсем на уровне хорошего западного тона, но зато оригинально, естественно, с национальным своеобразием и без ложных потуг, претензий.

В андроповском же семействе интеллигентское обличие и выпяченная модерность выглядели, конечно, чертами заемными, подражательными, не отвечающими плебейским наклонностям главы семьи. Дома тоже усиленно насаждался образ державного интеллектуала, которым Андропов никогда не был — ни по уровню образования, ни по природным данным, и эта неестественная, форсированная семейная атмосфера болезненно отзывалась на детях, особенно на дочери Ирине с ее более тонкой, чем у отца, духовной организацией.

Кстати, очевидные андроповские комплексы сказались, как часто бывает, на родительском тщеславии. В отличие от его убыточной юности дети должны были получить наивысшее и наилучшее в стране образование. Брежнев, напротив, настолько был удовлетворен днепропетровским детством и родовой “рабочей косточкой", что и детей воспитывал так же — по своему идеалу-образцу, то есть по старинке, не в ногу с современным эталоном образования, но с добавлением тех внешних привилегий, которые давал высокий партийный статус. Потому так сильно удалены по уровню развития, образования, как люди разных эпох, дочери Брежнева и Андропова. Одна вульгарна, грубо намалеванная, с сомнительными цирковыми дружками и любовниками, с нелепыми державными замашками, вкусом к антикварной роскоши и комическими усилиями играть роль светской львицы в элитарно-партийных салонах Москвы. И в красноречивом контрасте другая, с детства берущая уроки музыки, затем усердная студентка филологического факультета Московского университета в его лучшую либеральную пору, слушательница семинаров одаренного и модного литературоведа Владимира Турбина, страстная поклонница знаменитого опального историка литературы с религиозным уклоном Михаила Бахтина, имени которого Галина Брежнева, конечно даже краем уха не слыхивала.

Отцовство, впрочем, не было ни страстью, ни слабостью Андропова, и он не входил глубоко в воспоминание и жизнь детей. Семья — слишком маленькая площадка для утоления безмерного честолюбия и реваншистских страстей, но достаточная для удовлетворения некоторых болезненных комплексов куцей, темноватой юности. Если дочь Ирина получила высшее, по советской мерке, “изящное образование", то сын Игорь по настоянию отца — вряд ли ему предоставлялось право выбора — должен был окончить высший элитарный вуз Москвы — Институт международных отношений, где он изучил наконец, к великому удовлетворению отца, тот самый английский язык, который Андропов-старший не мог знать не только потому, что возможности не представилось, но и по причине редкостной неспособности к языкам, как и к любой систематической учебе. Свою будущую, им созданную репутацию полиглота — английский, старофранцузский, венгерский, финский, немецкий — он машинально добирал также за счет языковых достижений сына, считая их общим семейным достоянием.

Возвращаясь к дому № 26 по Кутузовскому проспекту, скажем прямо: Андропову — при его вкусовом пуризме — было поначалу нелегко приспособиться к высокому, хотя и нижнему по этажу соседу и непосредственному начальнику. Однако проблема тональной маскировки в конце концов разрешилась блестяще: он не только научился приноравливаться к грубоватой брежневской натуре, но и обратил недостаток вынужденного сожительства себе на пользу — стал сам следить за Брежневым, досконально изучив все его бытовые привычки и человеческие слабости.

Такая тактика помогла постепенно втереться в полное доверие к нижнему соседу, а поскольку в быту тот был человек открытый и даже показной, а Андропов — скрытый и уклончивый, он постепенно узнал все маленькие тайны семейства Брежневых. О пристрастии (как показало будущее — роковом) всего семейства к цирковым представлениям и об их цирковых связях, включая два ранних замужества дочери Галины за циркачами. Об общерусском пороке, присущем также и брежневскому сыну Юрию, — алкоголизме, на который закрывали глаза сослуживцы по Министерству внешней торговли, где он благодаря протекции отца работал заместителем министра. О дружках и ставленниках Брежнева, раскиданных по всей необъятной стране: от Василия Мжаванадзе, которого Андропову с помощью “своего человека" в Тбилиси удалось убрать с поста партийного босса Грузии, до первого секретаря обширного Краснодарского края — Сергея Медунова, следующей мишени андроповской карательной кампании по подрыву авторитета и власти словоохотливого нижнего соседа.

Однако помимо Брежнева и самого Андропова существовал еще добрый десяток членов Политбюро, за которыми нужен был глаз да глаз.

Андропов не входил в число брежневских наследников, однако пристально следил за каждым новым претендентом на кремлевский партийный престол. Были наследники самоустранившиеся — из осторожности, из-за отсутствия бойцовских инстинктов, по причине удовлетворенного честолюбия: Андрей Громыко, профессиональный дипломат, и Виктор Гришин, московский партийный секретарь. Оба заранее — знаками, принятыми в этой сфере, — дали понять, что выбывают из той напряженной борьбы за власть, которая велась за спиной Брежнева. Поле боя осталось отданным двум враждующим группировкам: “днепропетровской мафии", куда входили земляки, соратники и ставленники Брежнева, и так называемой “лениградской тройке" в составе Суслова, Косыгина и Романова.

Хотя Суслов родом не из Ленинграда, многое сближало его с этим двумя ленинградцами — Косыгиным и позднее Романовым. Их скромность, строгий стиль, деловитость создавали резкий контраст угодливости и провинциальному дилетантизму, введенным в стиль Политбюро брежневскими “днепропетровцами". В том числе так сказалась враждебность двух национальных начал, и в их стилевом противостоянии ленинградец Косыгин был для Суслова как бы квинтэссенцией русскости в противовес бравурным украинским замашкам Брежнева с его любовью к пышному представительству, “царскими" выездами на охоту и широковещательными приемами иностранцев.

О личной неприязни между Брежневым и Косыгиным ходили упорные слухи чуть ли не с того дня, когда они вдвоем сменили Хрущева на обоих его постах — главы партии и правительства. Косыгин всегда предпочитал оставаться в тени, держался предельно скромно и просто в общении; в Ленинграде, приезжая на могилы родителей, пользовался одной — вместо брежневских пяти, а то и больше — машиной, а на кладбище отпускал охрану и оставался один. В отличие от Брежнева, пустившего советскую экономику на самотек, Косыгин пытался провести экономические реформы, которые были перекрыты Генсеком и его компанией, хотя экономический советник Леонид Канторович и получил за их теоретическое обоснование Нобелевскую премию. Скромность, деловитость Косыгина должны были привлекать Суслова, сторонника идеологического пуризма, ортодоксального коммунизма, но без военных и полицейских уклонов. Постепенно премьер-министр и главный идеолог объединились в оппозиции брежневским клевретам в Политбюро с их заискиванием и угодливостью перед Генсеком вместо строгой ленинской этики внутрипартийных отношений, которой придерживались оба деятеля. Кстати, ни Косыгин ни Суслов не принимали участие в борьбе за брежневское наследство, они автоматически выбывали из строя и де-юре — по положению, и де-факто — по возрасту: один старше Брежнева на три года, другой — на четыре. Косыгин не мог претендовать ни на какой высший пост, уже будучи премьер-министром и без видимого честолюбия разделяя с Брежневым верховную власть в течение долгих лет. Возможно, что власть с тем брежневским колоритным наклоном, который она все более приобретала, не удовлетворяла Косыгина, и он попытался уйти в отставку в знак протеста против оккупации Чехословакии, тем паче что на Политбюро голосовал против этой акции. Суслов также не годился в наследники, ибо особый вкус находил в том, чтобы в течение всей долгой карьеры стоять за кулисами переворотов и акций. Он считался партийным теоретиком и распределителем высших партийных и государственных постов в стране. Но если ни Косыгин ни Суслов не могли претендовать на высшую власть в стране, то Романов, их общий ставленник, имел на то все основания. Прежде всего, на фоне старческого Политбюро он выделялся относительной молодостью: в 1979 году ему было 56 лет. Он привлекал Косыгина и Суслова предельной скромностью и деловыми качествами, которые проявил на посту партийного босса Ленинграда. Скорее всего, он учел печальный опыт своего предшественника Василия Толстикова. Тот вел себя в Ленинграде с купеческим размахом — симбиоз восточного сатрапа и римского наместника, за что и поплатился постом, был отправлен в почетную ссылку — послом в Китай. После снятия Толстикова Ленинград долго оставался без партийного хозяина, пока из Москвы не приехал кадровый распределитель Михаил Суслов и не “привел к присяге" Григория Романова, сломав иерархию и обойдя более вероятных кандидатов.

Романов старался никак не выделяться — жил в скромной квартире, где наша общая приятельница, обитая этажом выше, регулярно заливала его водой из-за неисправности водопровода. Когда он стал первым секретарем ленинградского обкома, к подъезду дома добавили мраморные ступени и протянули ковровую дорожку ровно до его этажа. На этом все видимые знаки привилегированного положения среди остальных жильцов окончились. Он запретил журналистам упоминать его имя в отчетах об официальных церемониях, в которых по долгу службы принимал участие. Такая скромность походила на дальновидность: Романов был лоялен к Брежневу, но являлся двойной креатурой — своего куратора Суслова и земляка Косыгина. Благодаря фамилии он был героем многих советских шуток. Один анекдот предсказывал, что именно ему предстоит восстановить на престоле 300-летний царский дом Романовых.

Однако менее всего можно было заподозрить в ленинградце Романове подобные реставрационные чаяния и ностальгические сентименты. Судя по жестким методам управления Ленинградом, он более подходил на роль брежневского наследника и сталинского реставратора. Его политическая позиция была близка андроповской, но кремлевская борьба за власть временно раскидала идейных единомышленников и потенциальных союзников в противоположные лагеря. Суслову и Косыгину удалось то, чего давно не наблюдалось в кадровой практике высшего партийного эшелона, — провести ленинградца Романова в равноправные члены Политбюро. Предшественник Романова, например, такой высокой чести удостоен не был, хотя очень мечтал об этом. Далее Суслов и Косыгин идут на слишком открытый шаг — подготавливают ленинградского протеже к будущему управлению государством.

Когда в ноябре 1978 года американская делегация во главе с сенатором Рибиковым прибыла в Москву, ее приняли в Кремле Косыгин и Романов — событие крайне необычное. Косыгин, конечно, иногда участвовал в международных делах — не только во внутренних экономических. Он ездил в Канаду, где на него бросился националистически настроенный эмигрант-венгр, встречался с Джонсоном в период некоторой напряженности в отношениях между США и Советским Союзом. Он ездил даже в Пекин, где в аэропорту провел несколько часов в беседе с Чжоу Эньлаем, чтобы разрешить пограничный конфликт и растопить враждебность в отношениях между странами. Но к середине 70-х годов Брежнев все это у него отобрал. Он сам любил высокое представительство: детант, поездки за границу, приемы гостей тешили его имперское тщеславие. И Косыгин, человек дельный и отнюдь не тщеславный, отказался с легкостью от зарубежных полномочий. Поэтому прием им американских сенаторов и участие в этом приеме Романова воспринимались событием чрезвычайным — попыткой престарелого премьера ввести в свою должность Романова при полном согласии на то и с санкцией Суслова, главного распорядителя кремлевских постов. К слову, американские сенаторы были поражены грубостью Романова, бесцеремонной резкостью, с которой он обрывал переводчика, хамской манерой разговора с Абрахамом Рибиковым и полным невежеством в иностранных делах. Однако он думал не об американских сенаторах, он старался — и, быть может, перестарался — выслужиться перед покровителем в этой своей первой международной встрече на столь высоком уровне.

Встреча с американской делегацией оказалось поворотной для карьеры Романова. Увы, в нежелательном для него направлении. Стало ясно, что высокие покровители метят его либо в премьер-министры — на место Косыгина, либо в Секретариат ЦК — на место Брежнева. Это было настолько очевидно, что западные журналисты начали писать о нем как о человеке, идущем на повышение и очень вероятном наследнике Брежнева. К тому же он и без неуклюжего эпизода с американскими сенаторами выводился как очевидный кандидат в преемники — путем исключения всех других кандидатов по возрасту, по национальности, по отсутствию высокого покровительства.

Здесь опять выходит на сцену наш герой, которого в тот, 1979 год вся западная пресса упорно считает “темной лошадкой“ в гонке за кремлевский престол. Сам он думает о себе совсем-совсем иначе, хотя пока что ограничивает свое участие в борьбе за власть стравливанием исподтишка противоположных группировок, дабы они поели друг друга. Узнав, в основном из иностранной прессы, о выборе Романова наследником, он забил тревогу. Ибо сам метил себя в наследники, хотя принадлежал в Политбюро по возрасту к старикам: “синдром старчества" проходил у него очень болезненно. Из-за абсолютной неуязвимости Романова в этом отношении Андропов преувеличивал права соперника на брежневское наследство. Он не мог с ним схватиться в прямом поединке, на уровне бюрократических интриг, ибо из-за работы в тайной полиции механически выбывал из кандидатов на верховный пост, в то время как Романова опекали наиболее влиятельные члены Политбюро. Он ненавидел также бесконечные шутки насчет причастности Романова к царскому дому Романовых: хоть и боковым путем, они тоже как бы подтверждали права лениградского секретаря на кремлевский престол. И он решил проиграть столь неуместную шутку в реальной судьбе соперника.

Дело в том, что дочь Григория Романова выходила замуж. (Авторы извиняются перед читателями за столь неуместное вторжение в сугубо личную, почти интимную жизнь ленинградского партийного секретаря, но мы принуждены следовать за нашим героем, который все свои операции по устранению политических конкурентов осуществлял как раз на бытовом, домашнем уровне. Интриги Андропова не подымались над тактикой бить противника “ниже пояса“, дискредитировать через родных и близких.) Естественно, она и предположить не могла, что председатель Комитета госбезопасности СССР примет такое горячее участие в этом сугубо семейном торжестве. Свадьбу устраивал не сам Романов (он был разведен с женой), а его охрана, целый отряд ленинградских кагэбэшников. Привыкший жить без помпы, Романов, придя к дочери на свадебный пир, неожиданно и с удивлением заметил на столах роскошный сервиз, который он, не будучи специалистом по фарфору, не сумел оценить по достоинству. Как человек в сущности невежественный, он не мог отличить фарфор, выпущенный пять лет назад на ленинградской фабрике, от фарфора, изготовленного 200 лет назад на Ее Величества Императорском фарфорном заводе в Петербурге. Тем более он не мог догадаться, что в изящном сервизе, расставленном на банкетных столах на свадьбе дочери, таится угроза его политической карьере.

Романов сел за стол, и празднество началось. Когда веселье было в полном разгаре и гости уже порядком подвыпили, один из кагэбэшных чинов, лично знакомый Романову, швырнул чашку об пол, подражая давно забытому, старинному русскому обычаю высказывать пожелания счастья молодым. К нему присоединились остальные гости, и вскоре пол усеяли осколками фарфора — к великому неудовольствию Романова, который, даже не предполагая, что это был за фарфор, как истый ленинградец, инстинктивно опасался слишком буйной гульбы и ухарских жестов, да и не любил он портить добро зазря. И менее всего мог связать известный анекдот о нем как о прямом наследнике династии Романовых с фарфоровым сервизом, который, как выяснилось наутро после свадьбы, принадлежал одному из представителей царского дома, а именно — императрице Екатерине Великой, и был позаимствован на время высокого торжества в семье партийного босса Ленинграда прямо из Эрмитажа — знаменитой художественной сокровищницы. Борис Пиотровский, директор Эрмитажа, прозванный сотрудниками за чрезвычайную угодливость перед высшим начальством “Чего изволите?", выдал по распоряжению КГБ бесценный сервиз безропотно, но только не из музейной экспозиции, как писали американские газеты, а из музейных запасников: обеденный сервиз Екатерины Великой состоял из тысячи предметов, а на выставке экспонировалось обычно не больше сотни. Кстати, к своему 60-летию в 1972 году Борис Пиотровский не получил страстно ожидаемого им звания Героя Социалистического Труда, зато к 70-ле-тию получил, в том числе за расторопность, проявленную накануне свадьбы дочери Романова.

Андропов постарался, чтобы сведения об аристократических замашках ленинградского правителя просочились в Кремль и за границу. И здесь и там вопрос о Романове как самом вероятном наследнике Брежнева снимается с повестки дня, и он становится в Политбюро enfant terrible[12]. Правда, в Кремле реакция оказалась несколько иной, чем планировал Андропов. Сначала все были искренне возмущены “фарфоровыми амбициями“ Романова. Брежнев, например, держал у себя в кабинете вазу с собственным изображением, и это самое большое, что он себе позволил. Моральный пурист Суслов сгоряча объявил Романову выговор, однако что-то его смущало. Во всяком случае, Романов сумел как-то защититься и что-то объяснить и не был изгнан из Политбюро, как замахивался Андропов, планируя операцию “Обеденный сервиз Екатерины Великой". Тут опять его подвела нечуткость к нюансам, к оттенкам, к живой фактуре человеческого характера. Он задался целью как можно сильнее опорочить соперника в глазах ближайшего партийного окружения, но не продумал как следует средства и навязал Романову, неприхотливому во вкусах и скромному в быту, аристократические замашки и купеческий размах, немыслимые на фоне не только личной биографии ленинградского руководителя, но и самого Ленинграда, где приключилась вся эта бравурная история. Ведь Ленинград — город неоднократно пуганный, с казенно-бюрократическим колоритом, насквозь пронизанный КГБ, застегнутый на все пуговицы и этикетно неумолимый.

Видит Бог, Романов невиновен в этом деле, и все говорит в его пользу, включая принципиальное невежество. Он не мог затребовать обеденный сервиз Екатерины Великой, потому что не знал с абсолютной точностью о наличии в Эрмитаже, да еще в запасниках, этого набора. И вообще для него что фарфоровый сервиз под стеклянным колпаком, что пейзаж Моне или маска Тутанхамона — все было едино, все укладывалось в скучное понятие “музей", где он время от времени сопровождал официальные делегации иностранцев. История, навязанная Андроповым, слишком не вязалась с натурой Романова, карикатурила ее. Однако, хотя он остался в Политбюро, Андропов своего добился: партийный лидер Ленинграда не был переведен в Москву и выпал из числа официальных наследников Брежнева и даже Косыгина.

В Москве Романов оказался спустя несколько лет, уже при Андропове, когда идеологические единомышленники перестали быть политическими конкурентами. Новый кремлевский вождь остро нуждался в сторонниках неосталинского курса — в таких, как Федорчук, Алиев, Романов. Каждый доказал свою эффективность в местах, где правил жестко и круто Федорчук на Украине, Алиев в Азербайджане, Романов в Ленинграде. У Романова, учитывая печальный опыт с екатеринским сервизом, имелось к тому же и дополнительное преимущество перед остальными андроповскими протеже. Короче всего его преимущество можно охарактеризовать русской поговоркой: за одного битого двух небитых дают. “Битость“ Романова — верный залог холопьей верности Андропову: с точки зрения крепостного этикета Кремля незаслуженная порка пошла на пользу.

Романов еще сравнительно легко отделался. Судьба других брежневских наследников сложилась более несчастливо и зачастую трагично.

Устраняя или ослабляя соперников, Андропов постепенно приобретал силу и влияние в Политбюро. Однако не в прямой конкуренции, а более простым, элементарным способом. По известной мысли Жан-Жака Руссо, всякое сообщество связывает себя общественным договором. После смерти Сталина, прервавшей смертоносные оргии по всей стране и на всех этажах партийного руководства, основой морального кодекса внутри хрущевского Политбюро стало неукоснительное исполнение всеми его членами заповеди “не убий“. Внутренний регламент в брежневском Политбюро строился на еще более демократических и товарищеских равных основаниях, потому что в отличие от хрущевского брежневское правление было лишено крайностей волюнтаризма.

Брежнев мог злоупотребить внешним, представительным обличьем власти, но все государственные решения принимались совместно членами Политбюро. Из правящей верхушки удалялись только те, кто проявлял политический волюнтаризм и идеологический радикализм. Однако и это происходило — по крайней мере, вплоть до 1977 года, пока в дело не вмешался Андропов, — не в результате личных интриг, заговоров или подкопа “под власть“. По брежневскому регламенту внутрипартийных связей вывод из Политбюро не сопровождался ни ссылкой, ни тюрьмой, ни — тем более — убийством. Наоборот, бывший коллега обеспечивался высокой пенсией, комфортабельной квартирой, почетной старостью, но — без государственных почестей на Красной площади у Кремлевской стены. Если же член Политбюро вел себя прилично и подчинялся общим правилам, то по взаимному договору, который действовал в течение четверти века и приобрел почти законодательную силу в брежневскую пору, ему гарантировались, обычно до самой смерти, прочность служебного статуса, невмешательство в его личную жизнь и, уж конечно, личная безопасность.

Андропов единственный, кто нарушил общественный договор, круговую поруку власти. И поскольку он совершил это тайно, не сообщив остальным членам Политбюро, они, все еще связанные договором, продолжали его выполнять и поэтому оказались совершенно беззащитны перед андроповскими интригами.

Глава седьмая СОЮЗ С ВОЕННЫМИ И ЗАХВАТ АФГАНИСТАНА В РОЖДЕСТВО 1979 ГОДА

Секрет брежневского политического долголетия — 18 лет во главе партии и государства! — заключался в том, что в отличие от предшественника Хрущева власть ему была дороже идей: последними он легко жертвовал ради первой. Такова его политика до середины 70-х годов: победив политического противника персонально, он уступал ему идеологически, шел на компромисс с его направлением. Устраняя из Политбюро наиболее яростных сталинистов, Брежнев сам неуклонно поворачивал курс государственного корабля к сталинизму, но делал это более плавно, чем предлагали радикальные соперники. Поэтому “малые" контрперевороты первой половины его правления — приблизительно по одному в два-три года — становились одновременно постепенной внутренней трансформацией власти. Из “павших ангелов" трое как минимум настаивали на крутом повороте к сталинской эпохе: Александр Шелепин вычленил из нее для своей программы полицейскую модель, Дмитрий Полянский — шовинистическую, Петр Шелест — самодержавную.

К концу 70-х годов из семи членов Политбюро, которые 10 лет назад голосовали за ввод войск в Чехословакию, остался лишь один человек — Брежнев. Его отличие от изгнанных из Политбюро сталинистов было скорее ситуативное, чем идеологическое: ответственность власти сдерживала естественные наклонности, и бюрократ несколько придавил сталиниста. Легко представить, каким бы стал политический курс Советского Союза, если бы остальным в отличие от Брежнева бюрократизированным, безответственным сталинистам удалось удержаться в кремлевской верхушке. Однако победы центристов во главе с Брежневым над сталинистами оказались возможны только ввиду того, что они сами неуклонно сталинизировались. Такова парадоксальная природа подвижного компромисса в Кремле 70-х годов: правые экстремисты удалялись из правящей верхушки, зато правящая верхушка неукоснительно правела. Происходило как бы ее неизбежное перерождение: как при раковом заболевании, когда метостазы заменяют собой живые клетки, перерождалась клеточная ткань всего государственного организма. Победитель, победив, оказывался побежденным. Зато побежденный — побеждал.

Контрперевороты Брежнева с той же частотой продолжились и в конце 70-х — начале 80-х годов, но, начиная с изгнания Подгорного в 1977 году, носили уже сугубо персональный — не идеологический характер. Сталинизация политического курса страны шла своим ходом, но опала Подгорного, Мазурова и Кириленко никакого отношения к этому не имела, а была исключительно результатом борьбы за власть. Кончилось тем, что из всего старого Политбюро, которое осенью 1964 года совершило “дворцовый" переворот и сбросило Хрущева, к осени 1982 года остался всего один член: опять же сам Брежнев. Формально в Политбюро все еще входил Андрей Кириленко, но Андропов перестал допускать его на заседания и окончательно удалил сразу после смерти Брежнева. Конечно, многие из прежних соратников Генсека умерли на своих постах — как, например, Суслов, — но большинство из них политическая смерть настигла задолго до физической. Суетливые попытки Брежнева под конец жизни ввести в Политбюро взамен выбывших давних сподвижников по Днепропетровску — Тихонова, Черненко были не поиском наследника, а уловкой спасения от политического одиночества, за которым обычно следует политическая смерть.

Как председатель КГБ, Андропов активно участвовал в борьбе Брежнева с теми, кто бросал вызов его власти, но скорее на правах исполнителя, чем инициатора. Однако так происходило лишь до 1977 года, когда ситуация резко изменилась и Андропов стал подстрекателем контрпереворотов Брежнева. Если до этого времени Брежнев диктовал Андропову, кого казнить, а кого помиловать, то теперь роли поменялись, и уже Андропов подсказывает Брежневу, кто из его соратников внушает подозрение и подлежит изгнанию из кремлевского рая. В это время физические недуги — инфаркты, инсульты, лейкемия, эмфиземы, подагра и прочие старческие хвори — одолевают Брежнева и способствуют ослаблению его власти. Бывший заместитель Генерального секретаря ООН Аркадий Шевченко лично виделся с Брежневым в 1977 году и считает, что кремлевский старец был в ту пору “полным инвалидом, фактически живым трупом, совершенно неспособным осуществлять контроль. Ему даже память отказывала". И тем не менее различные группы кремлевского истэблишмента все еще нуждались в немощном, беспомощном старике, потому что ни одна из них не чувствовала себя достаточно сильной, чтобы захватить власть в свои руки.

Дабы внедрить в сознание слабеющего не только физически и политически, но и разумом старика мысль о его, Андропова, незаменимости, шефу тайной полиции пришлось создавать антибрежневские заговоры там, где они отсутствовали, — прием, прямо заимствованный из сталинского арсенала. Ему важно было стравить бывших коллег и соратников, обнаружив в них потенциальных, а это значит будущих врагов. Первой жертвой такой подрывной тактики Андропова и пал Николай Викторович Подгорный. Именно с этого и началась борьба бессильного Брежнева с врагами Андропова, но под видом борьбы Андропова с врагами Брежнева.

Подгорный был членом не только Политбюро, но и правящего триумвирата, формально третьим, после Брежнева и Косыгина, человеком в государстве, которое официально возглавлял как Председатель Президиума Верховного Совета СССР. Он был недостаточно честолюбив, чтобы бросить вызов Брежневу, когда тот находился в расцвете физических и политических сил, но когда Брежнев фактически вышел из строя и Подгорный узнал о том, что Андропов на его стороне, он решил, что час пробил. На закрытых лекциях по международному положению в научно-исследовательских институтах инструкторы ЦК стали открыто критиковать чересчур либеральный курс Брежнева на детант. Трудно сказать наверняка, делалось это по приказу Подгорного либо по научению Андропова.

Весной 1977 года Подгорный отправился в длительное путешествие по африканским странам. Судя по внезапным изменениям маршрутов, по незапланированным визитам, по высокомерию и самоуверенности почетного путешественника, вояж носил импровизаторский, вдохновенный и независимый характер. Так путешествует полноправный руководитель страны, а не третий член ее триумвирата. То была “проба пера" нового кремлевского вождя, с его точки зрения — удачная: первое путешествие обратило на себя внимание всего мира. На крыльях победы он возвратился в Москву, где оставил дела в надежных руках шефа тайной полиции, не просто своего сторонника, но также подсказчика и советчика. Вероятно, без его внушений Подгорный не решился бы на такой не очень свойственный его натуре и возрасту — 74 года — шаг. Вот он и возвращался в столицу победителем. Но возвратился побежденным: сразу же по приезде был лишен всех партийных и государственных постов, которые занимал. Правда, взамен их дано было знание, однако в его ситуации совершенно бесполезное, ибо он даже не мог им ни с кем поделиться — не то что воспользоваться. Первым среди кремлевских вождей Подгорный на собственной шкуре узнал силу и коварство Андропова.

После падения Подгорного встал вопрос о том, кому достанется пост Председателя президиума Верховного Совета СССР. Пост номинальный и декоративный в советской иерархии, облекающий его обладателя скорее массой почетных и хлопотных обязанностей, чем реальной властью. Обычно он дается за прошлые заслуги, а не с перспективой на будущее. Чаще всего это пенсионная работа, когда партократ ни на что другое не пригоден, но удалить его на пенсию в силу ряда причин неудобно. Люди, которые в разное время занимали этот пост — Свердлов, Калинин, Шверник, Ворошилов, Микоян, — либо вовсе не входили в число реальных кремлевских вождей, либо уже не входили, когда их ставили на должность. Подгорный — одно из немногих исключений. Другое исключение — сам Брежнев, занимавший эту должность с 1960 по 1964 год. Но все равно оба самых влиятельных Председателя Президиума Верховного Совета СССР, Подгорный и Брежнев, стояли тогда в кремлевской иерархии в лучшем случае на третьем месте.

За 14 лет службы под началом Брежнева председатель КГБ успел досконально изучить характер своего шефа, в том числе — все его слабости. Брежнев всегда предпочитал атрибуты власти ее реальной силе. В идеале ему лучше всего было бы быть не Генсеком, а царем: на троне, с короной на голове, со скипером и державой в руках. Насколько ему казались важны “подлокотники", можно судить по тому, что, придя к власти, он первым делом добился уставного изменения своего титула — вместо хрущевского демократического “Первый секретарь", то есть primus inter pares[13], он возвратился к прежнему сталинскому — “Генеральный секретарь". Однако формально Брежнев все равно не являлся ни главой государства, ни даже премьер-министром, как Сталин или Хрущев, и недобирал свою долю почета за границей, так как титул “Генеральный секретарь" партийный, а не государственный, то есть обязательный лишь внутри советской империи. По дипломатическому протоколу не на его имя приходили поздравительные телеграммы от зарубежных руководителей, не он подписывал важные международные документы, иногда возникали даже проблемы с приветственным салютом во время заграничных визитов. Это беспокоило его всегда, но в старости, когда власть из реальности и вовсе превратилась в яркую погремушку, тщеславие усилилось сверх всякой меры. Поэтому он, говорят, прослезился (что, впрочем, случалось с ним все чаще и чаще), когда Андропов надоумил его занять самому должность Подгорного, упростив тем самым дипломатический этикет и сосредоточив в своих руках одновременно и партийную и государственную власть.

Если Брежневым, когда он принимал совет шефа тайной полиции, вместе со старческим слабоумием двигало старческое тщеславие, то Андропов, совсем напротив, действовал по тщательно разработанному и далеко идущему плану. Прежде всего, Брежнев хотя и оставался Генеральным секретарем партии, но одновременно соскальзывал на почетнопенсионную должность Председателя Президиума Верховного Совета СССР, то есть наследовал своему подчиненному и возвращался к прошлому, когда занимал тот же пост при Хрущеве. Пусть нюансы, но в сумме они давали не только ощущение, но и перспективу постепенного нисхождения больного лидера с политической сцены. А главное — то, что отчетливо понимал Андропов, но о чем не догадывался Брежнев: прежний триумвират был своего рода протоплазмой для ядра власти, а с распадом его Генеральный секретарь лишался естественной защиты, охранной среды. Теперь Брежневу не оставалось ничего другого, как полагаться исключительно на протекцию Андропова, тем более что вскоре, по естественным причинам, из прежнего триумвирата выбыл премьер Косыгин, который уже с конца 1979 года находился на смертном одре. Так вместо мощного триумвирата на пути Андропова к власти оказался слабосильный старик и несколько его незначительных коллег приблизительно одного с ним возраста.

У нас нет, к сожалению, никаких сведений о причинах внезапной опалы в ноябре 1978 года Кирилла Мазурова, ровесника Андропова, члена Политбюро и первого заместителя премьера. До этого в нем многие видели наследника если не Брежнева, то Косыгина. Одно несомненно: никакой идеологической распри между ним и Брежневым не наблюдалось. А так как все личные дела членов Политбюро в этому времени сосредоточились на столе председателя КГБ и, неся ответственность за их охрану, он одновременно осуществлял за ними слежку и держал на учете каждый шаг, каждый телефонный звонок, то, скорее всего, именно он спровоцировал опалу Мазурова. А в октябре 1980 года при таинственных, как отмечалось выше обстоятельствах погиб и протеже, соплеменник Мазурова — партийный руководитель Белоруссии Петр Ма-шеров.

Через три недели после его гибели премьер-министром взамен умирающего Косыгина был назначен Николай Александрович Тихонов, давний, еще с днепропетровских времен, приятель и сотрудник Брежнева, говоривший с сильным украинским акцентом. Он был на полтора года старше Брежнева — еще одна причина, почему он не представлял угрозы его власти. По этой же причине Тихонов — в отличие от Мазурова, Машерова или Романова — не был соперником и Андропову, от которого как раз и исходило предложение именно его назначить преемником Косыгина. Естественно, Брежнев принял это предложение не только с энтузиазмом, но и с благодарностью: самому ему становилось не очень ловко тащить за собой наверх еще одного старого приятеля — он и без того втащил туда достаточно. Кандидатуру Тихонова поддержал также третий днепропетровец — Андрей Кириленко, который в отсутствие Брежнева, по болезни либо из-за отъездов, исполнял обязанности Генерального секретаря. Вместе с Константином Черненко Брежнев, Кириленко и Тихонов образовали в Политбюро так называемую “днепропетровскую мафию". Усилению ее мощи немало способствовал Андропов, так как решительно предпочел эту группу “ленинградской" и “белорусской": знал ахиллесову пяту, которая с каждым годом делала “днепропетровцев" все более слабыми, все более уязвимыми. К 1982 году, когда в Кремле началась решительная схватка за власть, средний их возраст был 75 лет, то есть на 5 лет больше, чем средний возраст остальных членов Политбюро, которые также не отличались особой молодостью.

В ту пору Политбюро все больше и больше походит на совет старейшин некоего первобытного племени. Доступ к нему сорока-, пятидесяти- и даже шестидесятилетним партийным функционерам перекрыт намертво. Сторонние наблюдатели списывают созданную ситуацию на брежневский институт самосохранения. Однако маловероятно, что в его постепенно гаснущем сознании мог возникнуть этот геронтократичсский принцип. С 1977 года Брежнев попросту не в состоянии выполнять политические обязанности, тем более — создать сложную фортификационную систему вокруг трона. Ответственность за дворцовый порядок и покой патриарха лежала на Андропове как главе тайной полиции. Если у Брежнева и возникали какие-либо подозрения, то исключительно с подсказки Андропова: в его власти было вообще сделать больного старика маниакально подозрительным, хотя от рождения и в зрелые годы тому вовсе не свойственны такие усложненные комплексы. Но теперь, ввиду физической беспомощности, легко запугать его тем, что происходит за спиной, особенно в отсутствие. Так Андропов создавал заговоры и сам же разоблачал их, занимался инсинуациями, стравливал одних лидеров с другими, внедрял в сознание кремлевских стариков тревогу за будущее, делал их глубокую старость беспокойной и опасливой. И главным объектом всех интриг оставался сам Брежнев: созданная его главным жандармом атмосфера страхов и подозрений должна была напоминать ему политическую молодость, ибо ничего подобного со времен Сталина Кремль не знал. Сталинская эпоха — главный арсенал Андропова, к его услугам были секретные архивы КГБ — бесценный учебник борьбы за власть. Все, что делал в это время Андропов, он делал и по долгу службы, и из любви к интригам, и с тайной, но все более четкой целью дойти до вершины Кремлевского холма. Идея возрастного ценза для обретения входного билета в Кремль принадлежала лично Андропову. Достаточно сказать, что первыми заместителями Брежнева были: по партии — старший его на два с половиной месяца Андрей Кириленко, по Президиуму Верховного Совета СССР — старший на шесть лет Василий Кузнецов, а первый заместитель премьера Тихонова, который старше Брежнева на полтора года, — брежневский ровесник Иван Архипов.

Не случайно единственным человеком, для которого сделали исключение из “возрастного устава", был Михаил Горбачев, ставленник и земляк Андропова, избранный кандидатом в члены Политбюро в 1979 году, а в следующем, 1980-м, в возрасте 49 лет — полноправным его членом. Несомненно, в противовес Романову, ибо тот для Андропова — как бельмо на глазу. С избранием Горбачева возрастное “достоинство" 57-летнего Романова мгновенно померкло. Все дело в том, что для 65-летнего претендента на престол Андропова “молодые" представляли куда большую опасность, чем для 73-летнего Брежнева, который занимал престол уже без малого 15 лет.

Кроме Горбачева и министра иностранных дел Громыко, у Андропова не было близких людей в Политбюро: он сохранял со всеми корректные отношения, но сам ни в одну группировку не входил. Однако к концу 70-х годов это стало уже не так важно: пока “днепропетровская мафия" наслаждалась своим большинством в высшем партийном органе, реальная власть стремительно перемещалась из здания на Старой площади, где находился ЦК, в здание на площади Дзержинского, откуда Андропов руководил заговором против партократов-гсронтократов. Оставались только прежние названия и привычки к ним, а реальность приобретала совершенно новые очертания. Понять что-либо было трудно, все имело теперь двойное значение — старое и новое, и какое из них станет более надежным, могло показать только будущее. Кем были кагэбэшники, приставленные Андроповым к членам Политбюро, — телохранителями или стражниками, почетным караулом или суровой охраной? И может быть, все они, партийные боссы, находились уже под домашним арестом, но точно об этом пока не знали, а лишь смутно догадывались? Некоторые москвичи называли то время двоевластием, другие — безвластием.

Тем не менее под самый занавес мнимобрежневской эры, в мае 1982 года, Андропов оставил КГБ и самоназначил себя вторым секретарем ЦК при еще живом Брежневе. Вроде бы в столь формальном перемещении уже не было необходимости: Андропов мог продолжать руководить страной и с площади Дзержинского. Но, будучи самозванцем и узурпатором, нарушившим, с точки зрения партийной этики, кремлевскую иерархию, он пытался переездом из одного здания в другое легализовать свой несколько необычный, хотя такой естественный захват власти: полицейский переворот в полицейском государстве рано или поздно должен был удасться шефу тайной полиции!

По контрасту приведем вывод, сделанный Джоном Барроном в книге “КГБ". Руководителю этой организации она, несомненно, доставила массу удовольствий как фантастический роман, имеющий крайне малое отношение к реальности. А стало быть, и как доказательство того, что КГБ умеет сохранять тайны, оставаться непроницаемым даже для западных специалистов. Недаром автор ссылается на сведения, полученные им из ЦРУ, ФБР, контрразведки Пентагона и из западноевропейских разведок. Вывод же, к которому Баррон приходит на основании своего “исследования", гласит: “Политическая проверка настолько сильна и всепроникающа, что КГБ, по-видимому, никогда не вырвется из своей узды и не пойдет против своих партийных хозяев". Андропов опроверг это лично.

Главной опорой Андропова в армии, а точнее — его в ней людьми выступали начальник Генерального штаба маршал Николай Огарков, командующий войсками Варшавского Пакта маршал Виктор Куликов, начальник отдела кадров Советской Армии генерал Иван Шкадов и уже известный нам начальник Политуправления генерал Алексей Епишев. Все они сделали военную карьеру благодаря тесному, еще в юности, сотрудничеству с органами госбезопасности. (Иначе, впрочем, карьеру в армии в мирное время сделать невозможно.) Дабы не преуменьшать и не преувеличивать роль этих четверых, правильнее всего назвать их военными советниками Андропова.

С ними вместе он и планировал беспрецедентную после смерти Сталина военную операцию, которую во всех отношениях выгоднее было совершить еще при жизни Брежнева, за ширмой его фиктивного правления. И вот когда больного и почти невменяемого, но пока еще транспортабельного Брежнева повезли в Вену, чтобы он вместе с Картером подписал СОЛ Т-2, один из военной четверки, генерал Епишев, отправился по заданию Андропова в Афганистан, чтобы на месте подготовить оккупацию этой страны. Помимо всего прочего, Андропов рассчитывал афганским блицкригом нейтрализовать усилия — как на Западе, так и в кремлевской верхушке — по возобновлению детанта, ненавистного ему лично и пагубного, с его точки зрения, для империи.

Во всех отношениях Афганистан — несомненная удача Андропова, результат его тщательной и длительной подготовки. Он искусно разжигал вражду между двумя фракциями тамошней Коммунистической партии, которая пришла к власти после Апрельской революции 1978 года, также совершенной при прямом участии КГБ. Фракцию большинства “Хальк" возглавляли Мухамед Тараки и Хафизула Амин, а фракцию меньшинства “Парчам" — Бабрак Кармаль. Не так важны идеологические различия между ними, сколько персональные. Тараки был типичным партийным фукционером, Амин идеологически склонялся к Китаю, Кармаль самый из них промосковский: именно через него Андропов осуществлял связь с афганскими коммунистами. Время от времени споры между партийными фракциями переходили в перестрелку с ранеными и убитыми с обеих сторон. В конце концов именно Амин, человек наиболее далекий от Москвы, приобрел наибольшее влияние в правительстве и добился изгнания Бабрака Кармаля в почетную ссылку — послом в Чехословакию, подальше от Кабула. При президенте Тараки Амин занял пост премьер-министра.

Андропов располагал сведениями, что Амин жил одно время в США и даже получил американское образование, а Кармаль вообще утверждал без обиняков, будто Амин — агент ЦРУ. В принципе для Андропова было все равно, агент ли он ЦРУ на самом деле или нет, но что он знал совершенно точно, так это то, что Амин не был агентом КГБ, в то время как Кармаль являлся таковым. Поэтому Амина решено было убрать. Возвращаясь в Кабул с конференции присоединившихся стран в Гаване, Тараки сделал остановку в Москве и уже обсуждал с Кармалем распределение министерских портфелей в новом, после свержения Амина, правительстве. Однако Амин узнал о заговоре против него, и по приезде в Кабул Тараки был арестован, а через несколько дней удушен в тюрьме. Бабрака Кармаля спасла почетная ссылка: Амин попытался отозвать его обратно в Афганистан, но хитрый посол отказался повиноваться приказу-приговору.

Временная неудача еще больше раззадорила Андропова. Весь 1979 год у него ушел на международную подготовку оккупации Афганистана. В феврале в Кабуле при очень странных обстоятельствах, в присутствии четырех агентов КГБ, был убит американский посол. Правительство Картера обвинило русских в соучастии и свело до минимума свое представительство в Афганистане. В раде мусульманских стран прокатились антиамериканские демонстрации: судя по их скоординированности, организованные КГБ. Самые крупные прошли перед американскими посольствами в соседних с Афганистаном странах — Пакистане и Иране. Посольство в Тегеране было в конце концов захвачено иранскими левыми, чьи связи с Москвой легко прослеживались. Но самое поразительное — день захвата американских заложников: 4 ноября 1979 года. Ровно за год до президентских выборов в США, с очевидным и, как показало время, оправданным расчетом включить вопрос о заложниках в предвыборную кампанию в качестве ключевого. Иранским левым не было никакого дела до американских выборов, зато Андропова они живо интересовали. Причем интерес его был не личным хобби, но довольно прочной традицией Кремля. Хрущев в своих воспоминаниях рассказывает, как во время встречи с Джоном Кеннеди в Вене в 1961 году задал американскому президенту бесцеремонный вопрос:

— А вам известно, что мы проголосовали за вас?

— Каким это образом? — удивился Кеннеди.

— А таким, что не освободили американского летчика до выборов.

Речь шла о Гарри Пауэрсе, пилоте сбитого над территорией СССР американского разведывательного самолета “У-2“. На заседании Политбюро Хрущев сказал: “Если мы освободим летчика, это будет на руку Никсону “.

Хрущев, конечно, по наивности преувеличивал свою роль в избрании президента США. Если кому из советских лидеров и удалось принять участие в американских выборах, да еще в решающим правом голоса, так это пока что одному Андропову. Как в 1960 году от Хрущева зависело освободить или не освободить американского летчика до президентских выборов в США, так и спустя 20 лет во власти Андропова было способствовать или не способствовать освобождению американских заложников до 4 ноября 1980 года.

Только теперь этот вопрос стал действительно ключевым: Андропов лично решал, кому стать сороковым президентом США. Его ставка явилась прямым следствием осенней ситуации 1980 года, когда советская империя пережила острый кризис в связи с событиями в Польше. Переизбрание Картера означало пребывание в Белом доме еще четыре года Збигнева Бжезинского, в котором Андропов видел одного из самых опасных для Москвы поляков. Поэтому вопрос об американских выборах рассматривался в комплексе с вопросом об устранении Збигнева Бжезинского, Леха Валенсы и особенно Кароля Войтылы, избранного 16 октября 1978 года Папой Римским. Как полагал Андропов, при прямом содействии Збига: с тем чтобы отторгнуть Польшу от Москвы. Почти маниакальная сосредоточенность на этих трех поляках помешала Андропову вовремя обезвредить четвертого, который оказался самым опасным и неуязвимым для КГБ. Но все это впереди, а тогда, в ноябре 1979 года, он еще не знал, кто будет его фаворитом на американских выборах и как можно использовать оказавшуюся в руках козырную карту. Сейчас было важно парализовать действия США на международной арене, прежде всего в мусульманском мире, и он этого добился благодаря захвату американского посольства в Тегеране.

Теперь оставалось дожидаться благоприятных домашних условий, а именно — чтобы несколько членов Политбюро выбыло на время — или навсегда — из политической жизни по болезни. Ждать пришлось недолго, ибо старость — уже болезнь. К концу года оба формальных лидера, Генеральный секретарь Брежнев и премьер Косыгин, вышли из строя, причем состояние обоих было настолько тяжелое, что врачи мало рассчитывали на их выздоровление. По Москве пронесся очередной слух о смерти Брежнева, на сей раз более близкий к реальности, чем когда-либо раньше. Болели также Арвид Пельше, Андрей Кириленко и Михаил Суслов. Вопрос о введении в Афганистан “ограниченного контингента" советских войск для оказания интернациональной помощи афганским коммунистам решался приватно между Андроповым, Громыко, военным триумвиратом в составе Епишева, Куликова, Огаркова и беспрекословно послушным им всем Устиновым. Черненко, Гришина и Тихонова поставили в известность о принятом решении постфактум — им ничего не оставалось, как согласиться. Большинство членов Политбюро — пять пациентов кремлевки и трое иногородних — ленинградец Романов, украинец Щербицкий и казах Кунаев — узнали о Советской оккупации Афганистана только из газет.

Равняясь на венгерскую модель, нового афганского президента Баб-рака Кармаля привезли в Кабул в советском танке. Все прежнее руководство во главе с Хафизулой Амином перестреляли при захвате президентского дворца. Последовавшая за этим мировая реакция оказалась скорее шумной, чем эффективной. Благодаря частичному зерновому эмбарго, СССР обнаружил альтернативные источники импорта зерна в Латинской Америке. Действие эмбарго поэтому оказалось не просто нейтрализовано, но и переадресовано, возвращено обратно — от потребителя зерна к производителю, то есть к американским фермерам. Не сработал и объявленный Картером бойкот московской Олимпиады: не только не сорвал ее, что могло бы служить хоть каким-то оправданием предпринятых акций, но, напротив, пошел ей на пользу. Недаром Харрисон Солсбери остроумно назвал этот бойкот “подарком для КГБ". Во-первых, потому, что избавил Андропова от лишних хлопот в связи с пребыванием в СССР нескольких тысяч американских спортсменов и туристов. А во-вторых, сверх всякой меры увеличил число медалей, выигранных русскими спортсменами, и тем самым усилил пропагандистский эффект Олимпиады внутри страны. Как и в случае с зерновым эмбарго, в проигрыше опять остались американцы, но на этот раз не фермеры, а спортсмены. В результате же благодаря обеим репессалиям со стороны США Андропов теперь точно знал, во что обойдется любой следующий советский захват, если до него опять дойдет дело. Установленная Картером плата была советской империи вполне по карману.

В конечном итоге полезным для Советского Союза оказался и оптимистический бум в американской прессе в связи с необычайными успехами афганских партизан в борьбе с оккупантами. Восхищение их фантастическими подвигами постепенно теснило и сочувствие трем миллионам — пятая часть всего населения страны! — афганских беженцев, и возмущение советским геноцидом. Под дымовой завесой героико-романтических картинок в американской прессе и по американскому телевидению Советский Союз скоростными темпами создавал на захваченной территории, предварительно сгоняя с нее аборигенов, крупные военно-воздушные базыюдну в Шиндаде, другую в Вахане, узком, в 150 миль длиной, горном коридоре, ведущем к Китаю, строил стратегически важную железную дорогу от своей границы к Кабулу и мост через пограничную Амударью, перебрасывал войска к Пакистану, чтобы блокировать Афганистан от внешнего мира.

Оптимистическая аберрация афганских событий привела американскую прессу и вовсе к гиперболе: Афганистан — это русский Вьетнам, хотя иных оснований, кроме естественного и понятного пожелания врагу собственного несчастья, для подобного сравнения не было. Войну в Южном Вьетнаме вел Северный Вьетнам с помощью двух великих держав — Китая и СССР, которые по земле, воде и воздуху обеспечили непрерывное снабжение своего клиента оружием. В Афганистане не существовало двух Афганистанов, был лишь один, оккупированный Советским Союзом, и еще — с десяток враждующих между собой партизанских отрядов, на стороне которых — мировая моральная поддержка и пока что почти полное отсутствие военной.

Однако еще более важное отличие Советского Союза от Америки — там нет ни общественного мнения, ни свободной прессы, ни оппозиции, ни пацифистов, ни дезертиров, ни либералов, ни даже своего Даниэля Элсберга. Один только страх, железно спаявший последнюю на земле империю. По сравнению с демократиями тоталитарные режимы куда менее чувствительны не только к общественному мнению, но и к человеческим потерям. Что Афганистан, когда во второй мировой войне Советский Союз потерял 20 миллионов человек и по крайне мере столько же погибло от сталинского террора!

Высокая чувствительность западных демократий к человеческим потерям — во всех других отношениях замечательная черта, исключая военное, где она ахиллесова пята. Из множества примеров советской бесчувственности к человеческим потерям приведем один, нам, как бывшим ленинградцам, наиболее близкий. Какая еще страна продолжала бы удерживать свой второй по величине город, почти все население которого вымерло в результате 900-дневной блокады? Поэтому не только международная цена, но и себестоимость Афганистана, включая потери в живой силе и боевой технике — конечно, несравненно меньшие, нежели приводимые в американской прессе, — вполне Советскому Союзу по карману. Это плата за сеть антикитайских военных баз: иной стратегической ценности, чем близость к Китаю, Афганистан не представляет, и 100 тысяч расквартированных там солдат не что иное, как подкрепление к миллиону на советско-китайской границе.

Особое значение Андропов и его военные советники придавали горному перевалу Вахану — великому пути с запада на восток и с востока на запад, который проходит по крыше мира — Памиру на высоте 7 тысяч метров. В XIII веке через этот перевал прорвались в Персию и на юг Европы орды внуков Чингисхана, и по нему в том же столетии мирно прошел в обратном направлении итальянец Марко Поло, открыв Европе Китай. Афганистану этот аппендикс земли достался случайно: в конце XIX века англичане решили отгородиться им от русских, которые подошли вплотную к британским владениям, заняв соседний Таджикистан. Спустя сто лет полоска ничейной земли общей площадью в 20 тысяч квадратных километров стала предметом советско-китайского соперничества. С точки зрения обеих стран, высокогорные пустынные долины с киргизскими кочевыми племенами давали громадное стратегическое преимущество той стране, которой они будут принадлежать, — в качестве стартовой площадки для нападения на враждебную. В Москве уверяли (искренне или нет — другой вопрос), что маоисты сгоняют киргизов с их пастбищ и постепенно оккупируют Вахан. Андропов даже продемонстрировал Громыко и Устинову документы, захваченные у партизан-китайцев. Из них явствовало, что с согласия афганского президента, агента ЦРУ Хафизуллы Амина через Вахан должны войти в Афганистан совместные отряды китайских и американских войск.

Эти документы сыграли роль ultima ratio[14] для тех кремлевских вождей, кто физически был способен к обсуждению плана оккупации Афганистана, а позднее и для Брежнева, когда тот слегка поправился. Таким образом, снова излюбленный аргумент Андропова, знакомый нам еще со времен Венгрии и Чехословакии: Советская Армия опередила войска бундесвера всего на несколько часов. На сей раз, правда, Андропов еще больше сгустил краски, когда уже после захвата Афганистана сообщил членам Политбюро, что наибольшие потери советские войска понесли именно в Вахане, где сброшенный парашютный десант натолкнулся на отчаянное сопротивление 700 китайцев из группы “Вечное пламя “ (у нас не было возможности проверить достоверность этого сообщения).

Аннексировав Вахан, Советский Союз одновременно поставил под угрозу проходящую всего в 50 милях отсюда дорогу из Китая в Пакистан через перевал в цепи Каракорум: проложив этот путь, китайцы придают ему большое стратегическое значение. Так началось вытеснение Китая из Индокитая. С этой целью искусственно провоцировался антикитайский империализм Вьетнама, что нашло подтверждение в захвате вьетнамцами Лаоса и Камбоджи и в столкновениях на китайско-вьетнамской границе. Так осуществлялось и мирное наступление на Индию, с которой теперь, благодаря аннексии Вахана, СССР заимел общую границу. Эта откровенная стратегия окружения Китая бросала дополнительный отсвет на причину советской оккупации Афганистана.

Впрочем, в Кремле их особенно и не скрывали. Единственным западным политическим деятелем, которому в январе 1980 года, вскоре после советского блицкрига в Афганистане, удалось повидаться с возвратившимся из кремлевской больницы Брежневым, был председатель Национального собрания Франции Жак Шабан-Дельмас. Брежнев все[14] время переводил разговор с Афганистана на Китай — к моменту встречи он уже полностью принял точку зрения Андропова на военную акцию, совершенную империей в его отсутствие:

— Уж поверьте мне, после того как наши ракеты уничтожат ядер-ные установки Китая, у американцев не останется слишком много времени выбирать между защитой их китайских союзников и мирным сосуществованием с нами…

Брежнев несколько раз повторял механически, что Советский Союз не потерпит атомного вооружения Китая Западом. Это, предупредил он, вынудит СССР нанести превентивный атомный удар по Китаю, и у Соединенных Штатов останутся считанные минуты, чтобы совершить выбор.

В свете всего сказанного не заслуживают даже опровержения две самые распространенные в американской прессе детективные гипотезы, объясняющие афганский блицкриг тем, что русские стремятся захватить нефтяные поля Аравийского полуострова, перерезав жизненно необходимые для Запада источники, либо хотят выйти к теплым водам и незамерзающим портам Индийского океана. Конечно, помимо главной не исключены и дополнительные причины захвата Афганистана. Но они обязательно должны быть связаны с первой. Например, необходимость полигона для постоянного тренинга армии в естественных условиях, чтобы она не застоялась и не утратила наступательный боевой дух. Впрочем, в подъеме боевого духа нуждалась не только армия, но и страна. Не случайно, спустя ровно неделю после оккупации Афганистана одна из центральных московских газет опубликовала историко-аллюзионную статью известного писателя-русофила Валентина Распутина с программно-милитаристским предупреждением: “Не нам ли грядет выйти на поле Куликово, чтобы снова отстоять русскую землю и русскую кровь?“

Напомним, что Куликовская битва с татарами почитается в русской истории одной из важнейших — наравне с Бородиным в войне с Наполеоном и Сталинградом в войне с Гитлером. Ее величают битвой не государств, но рас и материков. Она произошла 600 лет назад, но русские полагают, что рано или поздно она предстоит им вновь — может быть, в недалеком будущем.

Что касается Шабан-Дельмаса, то он сразу после полуторачасовой беседы с Брежневым вылетел в Париж, отменив дальнейшую поездку по Советскому Союзу в знак протеста против высылки из Москвы академика Андрея Сахарова, которую Андропов произвел под шумок афганской акции. С арестом либо эмиграцией соратников Сахаров на фоне полицейского ужесточения внутреннего и внешнего курса страны давно уж превратился в живой анахронизм. Теперь поверженный Андроповым диссент лишался даже символического обозначения. При всей неравноценности захвата Афганистана и ссылки Андрея Сахарова в Горький оба события — звенья одной цепи. В совокупности они обозначили окончательный разрыв Советского Союза с политикой детанта.

Наступление Андропова шло по всем фронтам, он сметал все препятствия на пути, но впереди его ожидало жестокое испытание. Через полгода после захвата Афганистана Советский Союз потерял Польшу. Летом 1980 года на гданьской верфи на берегу Балтийского моря началась забастовка, которая привела к падению просоветского режима в этой стране.

Глава восьмая ДНЕПРОПЕТРОВСКАЯ МАФИЯ И ПОРАЖЕНИЕ В ПОЛЬШЕ

Расчетчик с необузданным воображением, Андропов ненавидел реальность — она была его враг номер один. Он предпочел бы не замечать реальности вовсе, благо что физически ее почти не ощущал. Или, по крайней мере, ощущал с годами все меньше и меньше. Впрочем, и в молодости во всех пяти чувствах он был скорее аскетом. К старости одно из них стало отказывать — он начал слепнуть. Говорят, слепым Бог, словно в возмещение, обостряет слух. Андропову Бог обострил внутреннее зрение: он видел то, чего нет, и не замечал того, что есть. Он был умственно дальнозорок и физически близорук. Удерживая в голове сотни планов, порою не различал того, что стояло перед глазами. Хотя кабинет Андропова помещался на третьем этаже, на стыке зданий, одно из которых до революции принадлежало Всероссийской Страховой Компании, а другое после войны построили немецкие военнопленные и советские политзаключенные, он ощущал себя там как в подземном бункере, откуда руководил всеми операциями на поверхности земли.

“Чувство подполья" во многом способствовало устройство кабинета, герметически замкнутого, отъединенного от мира и связанного с ним лишь батареей секретных телефонов. Окна с пуленепробиваемыми стеклами дополнительно забраны железными шторами, которые можно поднять, нажав на скрытую за портьерой кнопку. Но он этого почти никогда не делал, предпочитая мир, созданный им самим, миру, созданному без его участия. Рядом с кабинетом располагалась спальня с ванной комнатой — часто он оставался здесь на ночь, и ему даже стало больше нравится в кабинете на площади Дзержинского, чем в пустынной квартире на Кутузовском проспекте, где нижним соседом был его шеф — Леонид Ильич Брежнев.

Брежнев и являлся как раз той реальностью, через которую перескочило андроповское — если воспользоваться выражением Платона из “Тимея" — “ложное воображение": победа в Афганистане усугубила его слепоту на внешний мир. Человек, которого Андропов полностью игнорировал как живой труп, весной 1980 года неожиданно стал понемногу выздоравливать. Его можно было демонстрировать в качестве примера несомненных успехов советской медицины в области геронтологии: престарелый советский вождь медленно, но верно возвращался к жизни, а заодно и к ограниченному политическому функционированию. Похоже, что своим упорным долголетием — несмотря на спорадические слухи о его смерти и даже назло им — 73-летний Брежнев решил доказать миру, а заодно и шефу тайной полиции, правоту русской пословицы: кого преждевременно хоронят, тот живет дольше.

Возобновлением своей церемониальной деятельности Брежнев укрепил пошатнувшееся было за время его болезни положение днепропетровцев. Андропов недооценил не только возможности современной медицины, но вместе с ней и объединенную силу отстраненных от власти политических противников. Победа Андропова и его военных советников в Афганистане способствовала единству днепропетровцев перед лицом общего врага. Это время неустойчивого равновесия в Кремле, когда ни Андропов, ни днепропетровцы не отваживались на решительное выступление. Андропова уже было невозможно снять, не рискуя разрушить всю шаткую пирамиду кремлевской власти, но он пока что не осмеливался на государственный переворот. Противники совершали мелкие вылазки друг против друга, тратя иногда на них всю энергию, ибо любое отступление могло стать роковым. Второстепенные, отдаленные вопросы приобретали благодаря этому принципиальное значение. Так случилось, к примеру, в том же 1980 году в конфликте, возникшем из-за секретаря Краснодарского крайкома Сергея Медунова, ставленника и давнего друга Брежнева.

Андропов попытался проделать с ним то же, что в 1972 году сделал с другим брежневским приятелем — Василием Мжванадзе: снять его с поста руководителя Краснодарского края, публично, с помощью прессы, предъявив обвинение в коррупции. Однако мишень в данном случае оказалось для него менее доступной: хотя Краснодарский край граничил с Грузией, где он добился удачи, но был частью Российской республики. А это значило, что связь с Москвой у Медунова была сильнее. Помогла ему и личная протекция Брежнева.

Вступив в борьбу с Медуновым, Андропов предпринял своего рода пробный подкоп под Брежнева, но by proxy[15] — через его протеже, операция была продумана заранее, тщательно и методично выверена во всех деталях. Может быть, именно поэтому она прослеживается документально, если не полениться собрать воедино разрозненные звенья.

В течение всех 70-х годов Андропов каждое лето ездил отдыхать и подлечивать свой диабет и почки к себе на родину — в Ставропольский край, соседний с Краснодарским. Там, под Кисловодском, помещалась оздоровительная лечебница “Красные камни" для партийной элиты. В Ставрополе Андропова встречал земляк и друг Михаил Горбачев, в близком будущем — его единственный протеже в Политбюро. По пути от аэродрома до курорта Горбачев жаловался влиятельному гостю на соседа Медунова, с которым он соревновался по всем видам показателей, экономических и культурных, однако выдержать соревнование было невозможно, потому что Медунов оставался никому не подчинен, кроме самого Брежнева. А тот не очень склонен предъявлять счета "своим людям", полагая это нарушением кодекса дружбы. В Краснодарском крае, а особенно в расположенном там знаменитом курортном городе Сочи коррупция и взяточничество в партийном и государственном аппарате обрели почти официальный статус. Чтобы купить машину, получить квартиру, добиться повышения по службе и даже достать на ночь номер в гостинице — всюду требовались взятки. Иначе ни одна система не срабатывала. Горбачев постепенно собрал обширное досье на Медунова, и Андропов после очередного курса лечения в “Красных камнях" попытался пустить его в ход. Сначала организованным потоком из Краснодарского края в ЦК, в КГБ, в центральные газеты пошли “письма трудящихся" с жалобами на местное руководство. Затем сама “Правда" печатает несколько таких писем. Однако вместо того, чтобы направить административно-партийные меры против Медунова, их предпринимают против редактора “Правды" за то, что тот осмелился опубликовать жалобы краснодарцев.

Тогда, оставив вариант “лобовой атаки" как нереалистичный, Андропов предпринимает обходной маневр, но на уровне московской прессы. Он вспоминает об одной из своих идеологических шавок из Русской партии, принципиальном неосталинисте Сергее Семанове. В это время тот работает как раз главным редактором журнала “Человек и закон", непосредственно связанного с КГБ. Получив заказ от Андропова, журнал печатает критическую статью о некоторых ответственных работниках Краснодарского края, упоминается в ней и Медунов. По советским иерархическим стандартам дело неслыханное, но Семенов пошел на него, уверенный в поддержке Андропова. Однако поддержка Брежневым Медунова оказалась сильнее, и Семанова немедленно сняли с поста главного редактора. Правда, Андропов по мере возможностей смягчил наказание: Семанов получил взамен скромную должность в редакции внеполитического журнала “Библиофил". Что же до Медунова, то под высокой опекой он по-прежнему остается неуязвим. Это вынуждает Андропова обратиться к запасным вариантам разработанной схемы “снятия Медунова". На поверхность событий всплывает “отважный" прокурор города Сочи, насквозь пропитанного, по его мнению взяточничеством и коррупцией. По тайному указу Андропова он пытается привлечь к суду несколько высоких партийных чиновников города, но скоро узнает пределы своей и своего покровителя власти. Кода сочинский прокурор обвинил председателя горисполкома в том, что тот берет взятки — по три тысячи рублей за квартиру, с работы увольняют не мэра коррумпированного города, а его обвинителя. Мало того: вслед за увольнением исключают из партии, производят в доме обыск и помещают под домашний арест. Так из преследователя прокурор-правдоискатель превращается в преследуемого.

Пронаблюдав безуспешную борьбу своего ретивого сотрудника с сочинской коррупцией и с безграничной властью, которой пользовался Медунов в Краснодарской вотчине, Андропов прибегает к приему, который, по мнению Брежнева и всего Политбюро, являлся безусловно запрещенным, что называется — ниже пояса. Однако он еще не раз воспользуется им в борьбе с кремлевскими геронтократами. Под прикрытием андроповского ведомства сведения о коррупции в городе Сочи и о злоупотреблении властью в Краснодарском крае просачиваются в западную прессу. Брежнев не любил, чтобы сор выметали из избы, стирали грязное белье на людях да еще при заграничных корреспондентах. Но Андропов не видел принципиальной разницы между чистым и грязным бельем империи, у него не было мещанской старомодной щепетильности: все средства хороши, если вели к достижению цели. Таков пункт крайнего расхождения: члены Политбюро, да и всего ЦК придерживались строгой партийной морали в отношении репутации страны за границей, Андропов же не задумываясь нарушал принятую ими мораль, и ее приверженцы становились уязвимыми перед его кознями. Он хотел применить к Брежневу сильнодействующий прием: пусть Генсек узнает о безобразиях в Краснодарском крае из западных газет.

Все тот же неугомонный прокурор из города Сочи, ускользнув из-под домашнего ареста с помощью сотрудников Андропова, возникает в Москве и через подставное лицо знакомится с одним из западных корреспондентов, которому рассказывает о всех своих злоключениях в связи с попыткой привлечь за взяточничество к суду высших партийцев города. Однако и здесь у Андропова, тщательно подготовившего встречу, сорвалось: скорее всего, он, как всегда, не учел живых нюансов, деталей правдоподобия. Корреспондент решил, что вся история — утка, и ничего не опубликовал в своей газете. Тогда Андропов с редкостной энергией и методичностью мобилизует все домашние возможности. Под давлением многолетних расследований и улик председатель Сочинского горсовета, непосредственный подчиненный Медунова, арестован и приговорен к 13 годам за взяточничество и коррупцию. Тем самым снова испытывается образец, который широко практиковался в близких Краснодарскому краю Грузии и Азербайджане. Но Медунов и тут устоял. Брежнев все еще в состоянии отстоять ставленника и друга. Более того, он увольняет и отправляет в “почетную ссылку" — послом на Кубу — заместителя премьера Российской республики Виталия Воротникова, который поддерживает Андропова в его многолетней и упорной кампании против Медунова.

Общий счет, однако, в пользу Андропова: его ставропольский земляк и сотрудник Горбачев — в Кремле, сочинский партийный князек — в тюрьме, Медунов хоть и на свободе, но с сильно подмоченной репутацией. Брежнев держался за Медунова как за последнюю соломинку. Он понимал, что отступить здесь гораздо опаснее, чем в давнем случае с Василием Мжаванадзе, которого он отдал на съедение, а теперь об этом жалел как о непоправимой ошибке. Потому что свидетельство власти — не только способность выдвигать своих людей на ответственные и доходные посты, но также и защищать их в случае необходимости.

Так у всех кремлевских геронтократов срабатывал инстинкт самосохранения. Даже Суслов, ортодоксальный борец за революционную аскезу, против буржуазно-мещанских излишеств, присоединился к ним. Медунов сам по себе никому не нужен и не важен — ни Брежневу, ни Суслову, ни Андропову, который лично против него вообще ничего не имеет. Под видом борьбы с коррупцией шла борьба за власть, и очередной раунд ее носил кодовое название “Медунов". И то, что насмерть перепуганный краснодарский наместник все-таки удержался в кресле, пока что свидетельствовало о силе Брежнева. Но когда он меньше чем через два года не сможет защитить от козней Андропова ни друга Кириленко, ни свояка Двигуна, ни даже дочери Гали, то и Медунов падает окончательно и бесповоротно. В июле 1982 года в “Правде" появилось краткое сообщение о том, что он “освобожден от занимаемой должности в связи с переходом на другую работу". Канцелярская формула опалы партийного чиновника. Его место занимает Виталий Воротников, кото-рого Андропов срочно возвращает из Гаваны, а спустя еще некоторое время в награду за верность вводит в Политбюро и назначает премьером РСФСР. В это время Андропов — уже регент при живом Брежневе. Медунов ему больше не нужен даже в качестве жертвы. Но он привык все доводить до конца, не оставлять за собой “хвостов". Речь шла о своего рода формальном обязательстве перед трудоемкой, многоступенчатой и сложно разветвленной схемой, которую он вынашивал в течение нескольких лет и которая требовала теперь для внутреннего удовлетворения нашего героя завершающей бюрократической галочки. Это был также реванш за поражение в борьбе с днепропетровской мафией в 1980 году.

Но главным полем битвы между ними сделалась тогда Польша. Андропов должен был выиграть ее потому, что Восточная Европа оставалась его вотчиной и в обоих своих предыдущих сражениях там — в Венгрии в 1956-м и в Чехословакии в 1968 году — он одержал победу. Как и пристало схоласту, он настаивал на решении польского вопроса по уже опробованному образцу, полностью игнорируя особенности сложившейся там ситуации, ее коренные отличия от венгерской и чехословацкой, а главное — отличие самой Польши от любой другой страны Варшавского Пакта.

Еще до окончания второй мировой войны польские коммунисты обратились к Сталину с просьбой присоединить Польшу к СССР на правах союзной республики. Как Эстонию, Латвию и Литву, которые подобно Польше входили в состав царской империи и, как Польша, отпали от нее сразу же после революции. Сталин ответил польским товарищам решительным отказом.

Как это ни парадоксально, причина сталинского отказа была та же, что и причина обращенной к нему просьбы обе стороны норовили достать каштаны из огня чужими руками. Польские коммунисты, не полагаясь на собственные силы, предпочитали, чтобы Польша управлялась прямо из Москвы, Сталин же хотел навести в Польше порядок польскими руками, помня из истории, насколько ненавидимы там русские. Управлять Польшей одинаково трудно независимо оттого, входила она в состав Российской империи наравне с другими сателлитами либо имела автономный конституционный статус: с конца XVIII века польские восстания стали перманентным явлением русской истории. В некотором смысле существовал порочный исторический круг, и можно рискнуть сказать, что одинаково сизифовыми были и польские восстания, и русские их подавления. Шла война, в которой не было победителя, и вечный девиз польских патриотов — “Еще Польска не сгинела" — наталкивался на вечный инстинкт самосохранения сначала Российской, а потом советской империи. По сравнению с польской перманентной революцией против русских венгерские события 1956 года и чехословацкие 1968-го — детские игры. Ни у венгров, ни у чехословаков не было исторической ненависти к русским: свою квоту они израсходовали на австрийцев и немцев. Ненависть к русским у них благоприобретенная.

Поляки — единственный из подчиненных России европейских народов, с которым у русских несколько столетий подряд шла упорная борьба за политическое господство. Где-то на рубеже XVI–XVII веков у России и Польши имелись одинаковые шансы для создания великой империи. У Польши, пожалуй, поначалу даже большие: уния с Литвой и создание Речи Посполитой, имперские амбиции Стефана Батория, успешное соперничество с Русскими из-за Украины, вплоть до захвата русского престола польским ставленником Лжедмитрием, мнимым сыном Ивана Грозного. На узкой исторической тропинке двум этим народам было не разойтись мирно — кто-то должен взять верх, а кто-то уступить, стать империей или стать колонией. Иначе говоря, у России вроде бы и не существовало иного исторического выбора, как превратиться в империю: в противном случае она бы превратилась в одну из польских провинций.

В исторической перспективе полякам, возможно, повезло больше. Не говоря уже о том, что империя — ноша, под которой сгибаются даже великаны. Угроза польской независимости со стороны России сейчас все-таки меньше, чем угроза самому существованию советской империи от покоренных либо обиженных ею народов. Поэтому каждое польское восстание ставит вопрос не только о том, быть или не быть независимой Польше, но и о том, быть или не быть советской империи. Это понимают и в Москве, и в Варшаве. Дамоклов меч России, висящий уже почти два столетия над Польшей, — оборонительное, с точки зрения русских, оружие.

Что это так, можно судить по прежнему мероприятию, которого добился Андропов сразу же после того, как летом 1980 года на гданьской верфи началась забастовка. Советский Союз отгородился от польских новостей, осуществив тотальное глушение зарубежных радиостанций, вешающих на русском языке, — “Голоса Америки", “Немецкой волны", “Би-би-си". Для того чтобы по достоинству оценить эту меру, ей надо подыскать точную визуальную метафору: Советский Союз соорудил Берлинскую стену по всему многотысячемильному периметру своих границ, лишь бы не допустить в страну свободной информации о польских событиях. Так в древние времена казнили горевестников: не найдя еще способа справиться с польским кризисом, Андропов перво-наперво расправился с известиями о нем. Впрочем, польский кризис был только поводом: даже после того, как в стране установился военный режим генерала Ярузельского, глушение радиопередач продолжалось по-прежнему.

Однако на стол председателя КГБ поступали вполне достоверные сведения, с каждым разом все более безутешные: Лех Валенса и его товарищи добились официального признания свободных профсоюзов, прежнее руководство страны пало, по всей стране раздавались требования отмены цензуры, экономических реформ, свободных выборов и пересмотра польских обязательств по Варшавскому Пакту. Происходил естественный процесс перекачки власти из слабеющих рук партийных бюрократов в крепнущие руки рабочих-революционеров. Это была как раз та революционная ситуация, которой Ленин дал классическую формулу: низы не хотят, а верхи не могут жить по-старому.

Было отчего прийти в отчаяние. Вопрос о прекращении польского кризиса военным путем все острее стоял на повестке дня Политбюро.

Угрозы вмешаться и положить силой конец “контрсволюции" сыпались из Москвы одна за другой, но запугать поляков словами и намеками не удавалось, а применить силу Кремль не решался. Андропов оказался в меньшинстве в Политбюро, днепропетровцы во главе с Брежневым, как всегда, предпочитали занять выжидательную позицию, надеясь, что все образуется как-нибудь само собой и польская революция в конце концов выдохнется. Вот их главный аргумент: в отличие от Чехословакии и Венгрии Польша со всех сторон, кроме моря, блокирована странами Варшавского Пакта, бежать ей практически некуда, советским сателлитом ее делает географическое положение. Андропов возражал, а его военные советники всячески эту точку зрения поддерживали: именно ввиду промежуточного географического положения анархическая и антисоветская Польша прерывает военные коммуникации Варшавского Пакта, в том числе самую важную — между Советским Союзом и Восточной Германией. В ответ на это Брежнев согласился участить “учебные" маневры Варшавского Пакта на территории Польши и вокруг нее, проверяя тем самым надежность военных коммуникаций и одновременно шантажируя и запугивая непрерывно меняющихся польских руководителей.

В Польше Андропову не на кого было даже положиться. Он попытался поставить на бывшего коллегу — генерала Мечислава Мочара, но тому мешал сделать карьеру в взвихренной революцией Польше тот факт, что в бытность свою министром внутренних дел он провел в 1968 году антисемитскую кампанию, которая завершилась выселением из страны последних евреев, в основном из числа чудом выживших бывших узников фашистских концлагерей. От природы и по должности человек недоверчивый, Андропов не полагался и на своих, русских. Поляки же для него были подозрительны все без исключения. Но самым опасным из них он считал троих: руководителя “Солидарности" Леха Валенсу, Папу Римского и помощника Картера по национальной безопасности Збигнева Бжезинского. Все трое подлежали устранению — не как альтернатива военной акции, но как ее непременное условие: с обезглавленной страной справиться значительно легче.

Самым опасным из всех, первоисточником польского зла Андропов воспринимал Збигнева Бжезинского, хотя еще в 1977 году, совсем напротив, тот был полезен ему со своей широковещательной кампанией в защиту прав человека. В 1980 году, однако, в связи с избранием поляка Папой Римским и очередным кризисом в Польше Бжезинский становится серьезной угрозой советской империи. Более того, всю антисоветскую кампанию администрации американского президента Андропов теперь приписывает польским чувствам его советника по национальной безопасности. И находит тому множество свидетельств, тайных и явных. Явным была фотография, обошедшая всю мировую прессу: острый, как бритва, Збиг с пулеметом в руках, а вокруг него афганские партизаны, которых он обучает войне с русскими. Тайным — свидетельство одного из американцев, сопровождавшего Бжезинского в путешествии по Китаю: на Великой китайской стене Збиг взял горсть камней и стал швырять их в сторону России. Будто бы даже китайцев смутило столь откровенное выражение политических страстей, хотя они вежливо улыбались.

В советской печати начали появляться публикации о польских корнях негативного отношения Збигнева Бжезинского в России. 30 января 1980 года “Литературная газета" посвятила большую статью и его родословной и его взглядам. Среди прочего упоминалось, что Бжезинский считает внешнюю политику СССР продолжением политики царизма. Еще несколько лет йазад за этим должно было неизбежно последовать опровержение, которого на сей раз, однако, не оказалось. Вместо опровержения — совершенно неожиданная в официальной печати о том, что Бжезинским движет “слепая ненависть к России". Конфликт из политического плана переключается в этнический: традиционная неприязнь поляка к русским.

Еще раньше, сразу же после избрания Кароля Войтылы в октябре 1978 года Папой Римским, Андропов поручил спецслужбе № 1 Первого главного управления КГБ проанализировать, как оказался на папском престоле новый католический первосвященник. Авторы составленного для Андропова документа — его копия была перехвачена зарубежными разведками — пришли к выводу, что Збигнев Бжезинский и другой американский поляк, кардинал из Филадельфии Джон Крол, оказали на американских кардиналов нажим, дабы на собрании в Ватикане, которое состоялось после внезапной смерти Иоанна-Павла Первого, они предложили и настаивали на избрании Кароля Войтылы. Конечная цель этого, полагал Андропов, упиралась в польский мятеж и — как следствие — отторжение Польши от Москвы. С его точки зрения, дальнейшие события — триумфальный визит Папы Римского в Польшу летом 1979 года, создание свободных профсоюзов и поддержка их духовным лидером поляков — прямо подтверждали сведения, рекомендации и выводы доклада. Збигнев Бжезинский, одержимый польскими комплексами и антирусскими чувствами, прямо ответствен за все, что происходило теперь на его бывшей родине, и мог оказаться главным препятствием на пути Советской Армии в Польшу, когда Андропову удастся в конце концов уговорить кремлевских коллег на прямое вмешательство в польские дела. А в том, что удастся, он, помня и “венгерские" колебания Хрущева, и “чехословацкие" Брежнева, не сомневался: имперский инстинкт самосохранения рано или поздно неизбежно одерживает верх над любыми шатаниями.

Между прочим, спустя два с половиной года после описываемых событий, весной 1983 года, когда Андропов был уже Генеральным секретарем КПСС, “Жице Варшавы", со ссылкой на своего вашингтонского корреспондента, перепечатала из левой мадридской газеты “сверхсекретный меморандум" Збигнева Бжезинского президенту Картеру. В нем во всех деталях представлен план операции по избранию польского кардинала на папский престол и дальнейшей дестабилизации в стране, результатом чего должен стать “переход Польши из коммунистического лагеря в капиталистический". Не только содержание и стиль меморандума, но и его обычный для дезинформационных операций Советского Союза путь из левой мадридской газеты через Вашингтон в одну из главных польских газет выдают руку КГБ, которой написана и распространена фальшивка. Несомненно, с целью нейтрализовать растущие подозрения в “болгарских связях" Андропова.

Однако важно не то, что это фальшивка, а то, что ради правдоподобия КГБ оснастил ее собственной версией избрания польского кардинала Папой Римским под тайным руководством Збигнева Бжезинского и в подрывных антисоветских целях. Значит, сам Андропов верил в версию и в 1978 году, и в 1980-м, и позже, когда стал руководителем Советского Союза. Так, вместо того чтобы опровергнуть “болгарские связи" Андропова, фальшивка косвенно их подтвердила, так как выдала встрсвоженность Москвы и восхождением поляка на ватиканский престол, и его подстрекательской ролью в польских событиях. Но особенно — действиями Збигнева Бжезинского, главного врага России, который, скрываясь на заднем плане, запустил в ход весь этот польский механизм борьбы с русскими и продолжает управлять им из-за океана. Поэтому Картер даже в комбинации со Збигнсвым Бжезинским выгодный Москве во всех других отношениях, стал ей теперь, в связи с польскими событиями, опасен. Тем паче, что к ноябрю 1980 года они приняли очевидно антисоветский характер, несмотря на камуфляж и осторожность Леха Валенсы и его умеренных друзей по “Солидарности". Наоборот, камуфляж и осторожность были для Андропова еще более подозрительны, чем откровенность и радикализм: в отличие от кремлевских ге-ронтократов во главе с Брежневым, он не дал себя усыпить обещаниями и отговорками. Экскурсы в русско-польскую историю ему не требовались — к чему клонится дело, он знал по Венгрии и Чехословакии. Польшу предстояло завоевывать заново, от этого не отвертеться, чего бы оно ни стоило, даже если Польша обойдется Советскому союзу дороже, чем Венгрия и Чехословакия. Расчет Андропова был прост и обосновывался на математическом подсчете последствий подавления революций в Венгрии и Чехословакии: год западной обструкции, но 12 лет внутренней стабильности в советской империи.

Если б не Польша, Андропов поставил бы на Картера. Американских заложников освободили бы к 4 ноября 1980 года, это оправдало бы нерешительную дипломатическую тактику президента, и американцы на радостях, в едином патриотическом порыве избрали бы его на второй срок. Но этого не произошло потому, что Андропов убирал с пути все, что могло помешать Советской Армии войти в Польшу. Речь для него шла не о том, кому быть в Белом доме, но о том, кому в нем не быть: Збигневу Бжезинскому. Если Андропов парадоксальным образом должен быть благодарен Картеру за его кампанию в защиту прав человека, так как она усилила позиции Комитета госбезопасности и в конечном итоге принесла его председателю победу над соперниками, облегчила приход к власти, то Рональду Рейгану не менее парадоксальным образом пристало благодарить Андропова за то, что победил на выборах 1980 года. Вопрос о заложниках в это время оставался главным, и, если бы их освободить до выборов, исход мог оказаться совсем иным.

Теперь Андропову предстояло торопиться. Трудно представить более удобный в международном отношении момент для военного вторжения в Польшу, чем переходный период в белом доме, фактически период безвластия, когда старые правители сдавали дела, а новые их еще не приняли. Андропов и его военные советники решили повторить афганский эксперимент и, не дожидаясь санкции Политбюро, снова действовать на свой страх и риск. Операцию назначили на начало декабря, когда Брежнев должен был отправиться с официальным визитом в Индию, прихватив с собою всю церемониальную свиту.

Непосредственное руководство польской операцией Андропов поручил одному из своих военных советников, командующему войсками Варшавского Пакта Виктору Куликову. В срочном порядке в армию призывались резервисты, и не как обычно — на три недели, для рутинных учебных маневров, а на шесть недель. По всем дорогам, ведущим к польской границе, непрерывном потоком двигались автоколонны советских войск. На самой границе, несмотря на зимние заморозки, расположились в полевых условиях — в палатках, в землянках, в окопах — пять отборных дивизий: ситуация, рассчитанная самое большое на несколько дней. Войска были приведены в состояние наивысшей боевой готовности. А в советской прессе тем временем началась беспрецедентная антипольская кампания. Взятый тон не оставлял никаких сомнений, что пропаганда должна аккомпанировать вторжению советских войск в Польшу.

В ночь на 4 декабря Центральный Комитет Польской объединенной рабочей партии огласил заявление, которое начиналось словами: “Граждане, судьба нации и страны повисла на волоске". В ту же ночь радио Варшавы объявило о чрезвычайной сессии Комитета обороны, созванной военным министром генералом Войцехом Ярузельским, чтобы обсудить “задачи, которые встали перед армией в сложившихся обстоятельствах". Никогда прежде столь могущественный, но секретный орган власти не извещал о своих заседаниях и не делал никаких заявлений. Катастрофа казалась неминуемой, советским войскам был отдан приказ о наступлении, настал момент, когда казалось, что Советская Армия уже двинулась на Польшу: некоторые телекоментаторы сообщали о начавшемся переходе воинских подразделений через польскую границу. Со времени гитлеровского нападения на Польшу 1 сентября 1939 года в польской истории не было более опасного момента.

Что спасло на этот раз Польшу от оккупации, Россию от позора, а человечество, возможно, от третьей мировой войны? Кто остановил коня на полном скаку, когда он уже занес копыта над бездной? Почему утренние сообщения ТАСС о контрреволюции в Польше, призванные идеологически обосновать ее оккупацию, в срочном порядке изымались из дневных и вечерних новостей? Что заставило Кремль в самый последний момент пойти на попятную и отменить приказ о наступлении?

Политики и журналисты гадали о причинах, помешавших русским двинуть войска на Польшу, чтобы потопить в крови затянувшуюся революцию, толковали о западном общественном мнении, боязни ответных экономических, дипломатических и политических санкций со стороны США и их союзников. Вплоть до страха перед Папой, который будто бы послал письмо Брежневу и угрожал вернуться на родину, чтобы возглавить сопротивление агрессору.

Вне сомнения, эти причины сыграли подсобную роль, но — в добавление к главной. Сами по себе — ни по отдельности, ни даже в совокупности — они бы не смогли сдержать Советскую Армию. Ее остановило предупреждение генерала Ярузельского, что в случае вторжения он отдаст войскам приказ сражаться. В декабре 1980 года польские руководители заявили Брежневу то же самое, что за 14 лет до этого, в октябре 1956 года, сказал Хрущеву Владислав Гомулка, спасший тогда Польшу от судьбы, которая спустя две недели настигла Венгрию. И на этот раз речь снова шла ни больше ни меньше как о советско-польской войне с фактором X в конце — ее исходом.

История русско-польских войн насчитывает несколько столетий и знает ряд весьма чувствительных для русских поражений, будь то захват поляками в начале ХVII века Москвы, а ближе к нам, во время советско-польской войны 1920 года, — Минска и Киева или унизительный разгром Красной Армии под Варшавой. Не последней причиной трагедии в Катыни, где Сталин уничтожил 10 тысяч польских офицеров, был традиционный военный страх русских перед поляками. И не этот ли страх послужил также причиной невмешательства, а по сути предательства русскими поляков в августе 1944 года, когда Красная Армия безучастно наблюдала в бинокли с одного берега Вислы, как на другом берегу немцы казнили восставшую Варшаву?

Для того чтобы взять Чехословакию в 1968 году, Советскому Союзу пришлось послать туда 600000 солдат. Таков рассчитанный русскими запас прочности, хотя чехословацкая армия не произвела ни одного выстрела в ответ на советский хапок. Польская армия — самая большая из восточноевропейских: 317500 человек, не считая войск милиции и госбезопасности, и в отличие от чехословацкой — патриотическая, националистическая и воинственная. Если даже польская кавалерия (“лучшая в Европе", как наивно гордились поляки) пыталась сопротивляться танкам вермахта, то тем более следовало ожидать сопротивления сейчас, когда на вооружении польской армии те же самые советские ракеты, танки и самолеты, что и у “братской" армии потенциального агрессора. Единственное различие — атомное оружие, которое есть у русских, но нет у поляков. Однако возможность его применения против Польши исключалась с учетом того, что русские, несмотря на сильнейший соблазн, не решились на его превентивное использование даже против главного своего врага — Китая, ибо в этом глобальном противостоянии время работает явно не на них.

Что же касается количества советских войск, которые можно бы бросить на усмирение вышедших из повиновения поляков, то здесь возможности русских были также ограниченны. Учтем хотя бы тот факт, что они вели в это время войну в Афганистане и что четверть Советской Армии застыла в боевой готовности на китайской границе. Один из московских анекдотов той поры связал двух злейших врагов России: “Зачем русские солдаты изучают польский язык? — Потому что китайские войска не остановятся, пока его не услышат". Самое большее, чем могла рискнуть Москва, — бросить на Польшу те же самые 600 тысяч солдат, которых она бросила на удушение пражской весны. Скорее всего, то была бы война количественно равных сил, потому что Польша, которой никто, кроме России, не угрожал, могла послать в бой всю свою регулярную армию, а к ней наверняка присоединились бы добровольцы и партизаны. Качественно же польская армия значительно превзошла бы советскую, так как на ее вооружении помимо советского оружия оказались бы также историческая неприязнь поляков к русским, территориальные обиды, реваншисткие и мстительные чувства — за ту же Катынь, например. И сверх всего — война на собственной территории: легче защищать свою страну, чем нападать на чужую. Вспомним лютую зиму 1939/40 года, когда маленькая Финляндия — по населению, в девять раз меньше Польши — героически оборонялась против русских захватчиков, которым, по свидетельству Хрущева, “зимняя война" обошлась в один миллион человек, в то время как финнам — в 24 тысячи. Заодно представим себе также советского солдата, обуреваемого сомнениями и страхом, действующего исключительно под дулом автомата, который направляют в его спину специальные отряды КГБ в армии.

При всем том, конечно, отнюдь не до конца исключен вопрос, чья решимость больше, польская — защищать отечество или русская — защищать империю? Однако именно в Кремле не было уверенного ответа. Поэтому трезвый прагматизм одержал там верх над безудержной фантазией. То было поражение Андропова, как он надеялся, временное. Ибо польская революция вступала в новую стадию — уличной анархии и политического безвластия. На это и была теперь главная ставка Андропова: анархия разъест Польшу настолько, что страна окажется неспособной на военное сопротивление Москве, и единственное, что ей останется, — роль камикадзе, вполне Андропова устраивающая. Если еще раз перелистать советские газеты за 1981 год, то бросается в глаза, что наиболее зловещие угрозы исходили из Кремля в кратковременные периоды социальных и политических затиший в Польше: больше всего Андропов боялся гармонии между поляками. Дабы ей восприпятство-вать, он через советские газеты, радио, телевидение и телеграфные агенства приписывал руководителям “Солидарности" слова, которых на самом деле они не произносили, и действия, которых они не совершали. Андропову важно было радикализировать польское рабочее движение, вызвать в стране еще большую поляризацию, довести гражданские страсти до точки кипения, расколоть Польшу и сделать ее беспомощной и беззащитной перед лицом советской агрессии. Оставался также нерешенным вопрос об устранении либо нейтрализации лидеров польского Сопротивления: кардинала Стефана Вышинского, Папы Иоанна-Павла Второго, Леха Валенсы.

И снова в силу своего необузданного воображения, уносящего его за пределы действительности, Андропов не учел возможного появления в Польше человека, который бы рассматривал ситуацию так же, как он, но выводы делал противоположные, ибо исходил из интересов своей страны, а не России. Анархию, с которой Андропов связывал главную надежду для империи, этот человек считал главной опасностью для Польши. Несмотря на богатое воображение, Андропов отличался примитивным, бюрократическим мышлением: пока он метил врагов среди польских клерикалов и рабочих, в Польше набирал силу другой враг России. В феврале 1981 года генерал Войцех Ярузельский стал премьер-министром, удержав за собой портфель министра обороны, а в октябре был избран первым секретарем правящей партии, сохранив оба предыдущих поста. Случай беспрецедентный в восточноевропейской истории. Андропов понял бы, насколько он зловещий для России, если бы удосужился заглянуть в польские законы, согласно которым Комитет обороны страны состоит из трех человек: Первого секретаря ЦК ПОРП, Председателя Совета Министров и министра обороны. Отныне весь Комитет 'обороны состоял из одного человека: Войцеха Ярузельского. Помимо того, что он сосредоточил в своих руках рекордное число командных постов, генерал Ярузельский в течение 1981 года военизировал как правительственный кабинет, так и политбюро партии, введя в оба органа лояльных ему генералов, создав специальные военные отряды для борьбы с коррупцией и анархией, задержал на военной службе 40 тысяч подлежащих демобилизации солдат и, наконец, восстановил военный культ польских исторических героев Тадеуша Костюшко и Юзефа Пилсудского, несмотря на то — либо как раз поэтому? — что они слыли заклятыми врагами России.

Все это было прямыми подступами к польскому 18 брюмера, который и произошел на ночь на 13 декабря 1981 года столь же неожиданно для русских наблюдателей, как и для западных. Военный переворот готовился Ярузельским заранее, и если бы русские являлись его спонсорами, как полагает большинство американских экспертов, Андропову не было бы необходимости убирать Збигнева Бжезинского, участвуя в американских выборах на стороне Рейгана, либо тщательно готовить покушения на католического первосвященника и руководителя “Солидарности". Как говорится, молодец среди овец, а против молодца и сам овца. Андропов изощрился и одновременно упростил свой ум в борьбе за власть с кремлевскими геронтократами. Польский генерал оказался интеллектуально на голову выше, а его замыслы — недоступными нашему герою.

Бесспорно: Андропов выигрывал от кремлевского фона, но такое сравнение шло фактически от нуля, так что в конце концов он отвык от свободного соревнования и фон, окружение стали влиять на него отрицательно, снижая природные данные, которые оставались не востребованы ситуацией. Здесь кстати будет вспомнить еще одну поговорку — не русскую: в краю слепых королем становится одноглазый. В этом главная причина московского выигрыша и польского проигрыша Андропова.

На волне эмоциональной реакции на военный переворот в Польше мало кто заметил, что его инициатор боролся сразу на два фронта: с польской анархией и русской мощью. С польской анархией — для того чтобы нейтрализовать русскую мощь. Иначе говоря, создать сильную Польшу, способную самостоятельно противостоять России. Ибо никто другой в этом географически неизбежном противостоянии помочь ей не может: ни Америка, ни Западная Европа, ни даже Ватикан во главе с Папой-поляком. Это издалека, через океан, сподручно и безопасно гадать, как гадали простолюдины на казнях в России — налево или направо падет голова. Иначе в Польше, особенно военным, на которых лежала тяжкая ответственность за суверенитет страны. Они взяли власть в свои руки лишь после того, как убедились, что “Солидарность" не способна выполнить предложенную ею же программу реформ, не поставив под угрозу самое существование Польши. “Солидарность" оказалась политическим промежутком, факиром на час — сумела поколебать почву под старой властью, но не смогла ей наследовать. Уничтожив авторитет партии, “Солидарность" тем самым расчистила дорогу армии. Военным переворотом 13 декабря 1981 года армия объявила себя ответственной за судьбу республики — польская революция из рук рабочих перешла в руки военных.

Таково интернациональное свойство революций — развиваться зигзагообразно, отступая вспять и даже уничтожая по пути собственную модель. Такова вечная антитеза революции, ее гигантский маятник: от анархии — к диктатуре. Хотя, несмотря на военную диктатуру, Польша продолжала оставаться самой свободной страной Восточной Европы: ни в одной из них не были возможны ни антиправительственные демонстрации, ни свободная церковь, ни официальное право рабочих на забастовки. Совершив трагический выбор между свободой и независимостью Польши и сделав страну военным лагерем в состоянии полной боевой готовности, генерал Ярузельский лишил Кремль какого бы то ни было выбора, так как прекратил его гамлетовы сомнения и внутренние дискуссии. Напасть теперь на Польшу — значило начать войну, которая неизвестно, сколько протянется, и неизвестно, чем кончится… Поэтому, хотя журнал “Тайм“ и выбрал Леха Валенсу самым знаменитым человеком 1981 года и поместил на обложке его героико-мученический портрет, исполненный в лучших традициях социалистического реализма, настоящим героем года был другой поляк — антигерой польской революции, но на самом деле ее спаситель и продолжатель.

Военный переворот Ярузельского явился полной неожиданностью для Кремля. И стал самым крупным поражением в политической жизни Юрия Андропова: польский генерал его опередил и переиграл. Оружие, которым Андропов побеждал в Москве, Будапеште и Праге, оказалось непригодным для Варшавы.

Глава девятая УЛЬТИМАТУМ

19 декабря 1981 года в Кремле торжественно отпраздновали 75-летие Леонида Ильича Брежнева — юбилей, которому суждено было стать последним в его жизни. Трудно сказать, насколько доходило до сознания кремлевского вождя то, что происходило вокруг него: больной и немощный после нескольких ударов и инфарктов, с неуправляемыми движениями, со спотыкающейся походкой, со стянутыми, неподвижными мускулами лица, с запинающейся и невнятной речью, с тяжелым, прерывистым дыханием, он производил тягостное впечатление. Дни рождения были последней отрадой этого впавшего в детство старика. В предыдущем году даже пришлось, дабы не омрачать день рождения, на несколько дней отложить сообщение о смерти премьера Косыгина: он умер как раз накануне назначенного торжества. Брежнев стал сентиментален и плакал при упоминании своего имени, при вручении подарков и орденов. Последних на этот раз было особенно много: помимо советских он получил высшие ордена стран так называемого социалистического содружества, которые привезли их руководители. Вместе с ними и президент Афганистана Бабрак Кармаль прицепил к лацкану брежневского пиджака афганский орден Свободы. Кремлевский старец обнял благодарного сатрапа, трижды расцеловал его и в очередной раз прослезился.

Заметил ли при этом Брежнев, что среди полученных в ходе празднества орденов не хватало польского, а среди гостей отсутствовал диктатор Польши Войцех Ярузельский, совершивший неделю назад военный переворот? Генералу было сейчас, конечно, не до юбилеев: хватало дел у себя дома. Но тем не менее он совершал серьезное нарушение византийского церемониала Кремля: сам не приехал, так хоть бы орден прислал… В иные времена Кремль не замедлил бы отреагировать. На сей раз смолчал. Но вовсе не потому, что признавал более либеральные по сравнению со сталинскими порядки. Заниматься Ярузельским стало сейчас недосуг. За фасадом словословий и поздравлений увешанному орденами и регалиями, впавшему в детство старику борьба за власть вступила в решающую силу. По сути, здесь, в Москве, положение складывалось ничуть не менее, если даже не более, напряженно, чем в Польше, и хотя сюжет русской пьесы, в отличие от польской, разворачивался не на улицах, а в кабинетах, кремлевский юбилей еще больше стимулировал ее действие.

Что касается Брежнева, то по состоянию здоровья он в этой борьбе почти никак не участвовал. Скорее всего, он даже не заметил отсутствия Войцеха Ярузельского на своем юбилее. Напротив, окажись рядом гордый польский генерал с негнущейся спиной и в темных непроницаемых очках, это выглядело бы диссонансом на кремлевском празднестве и стало, вероятно, ложкой дегтя в той бочке меда, которую советский вождь вкушал последний раз в жизни. Ведь именно с этого юбилея и начались злоключения, которые неотступно сопровождали Брежнева уже до самого конца. Ибо как ни удобен был медленно умирающий вождь в качестве ширмы для сложных маневров шефа тайной полиции, Андропов стал под конец проявлять нетерпение и резко изменил тактику: продолжая борьбу с официальными наследниками Брежнева, начал борьбу с ним самим. Когда Брежнев наконец умер, в Москве шутили, что Андропов не поменял ему вовремя батарейки. Одно несомненно: могилу предшественнику он начал рыть еще при его жизни, причем первый взмах лопаты сделал как раз в день рождения Брежнева.

Спустя ровно месяц, 19 января 1982 года, первый заместитель Юрия Андропова по Комитету государственной безопасности, муж сестры брежневской жены генерал Семен Кузьмич Двигун найден у себя в кабинете с простреленной головой. А еще через шесть дней от сердечного приступа неожиданно умирает главный партийный идеолог и распределитель высших должностей в стране Михаил Суслов, который стоял за спиной антихрущевского переворота 1964 года и из рук которого Брежнев получил власть. Менее всего мог рассчитывать на такой же подарок от “серого кардинала" Андропов: идеологический ортодокс предпочитал держать бонапартов на расстоянии от власти, а тем более Бонапарта из тайной полиции. Перед тем как тело Суслова опустили в могилу у Кремлевской стены, неподалеку от могилы Сталина, при котором началась карьера этого самого высокого и тощего в Политбюро человека, Брежнев, поддерживаемый двумя помощниками, тяжело дыша и не очень внятно произнес прощальное слово над открытым гробом своего покровителя: “Прощаясь с нашим товарищем, я хочу сказать ему: “Спи спокойно, дорогой друг, ты прожил великую и славную жизнь". Увы, пожеланию не суждено исполниться: сразу же вслед за смертью Суслова проведена грандиозная чистка партийного и государственного аппарата, из которых удалены 4 тысячи его ставленников.

А в самый день похорон, 29 января, когда кремлевские геронтокра-ты находились на Красной площади, арестован Борис Бурятовский, певец Большого театра, под именем Борис Цыган известный по всей Москве купеческими аксессуарами своей жизни — от соболиной шубы и бриллиантового кулона в галстуке до зеленого “мерседеса". При обыске в его квартире найден тайник с бриллиантами, которые, как он показал, принадлежали не ему, а его любовнице Галине Чурбановой. На нее же сослался и арестованный вслед за Борисом Цыганом директор Госцирка Анатолий Колеватов, в чьей квартире обнаружены 200 тысяч долларов в твердой валюте и более чем на один миллион бриллиантов и других драгоценностей. Действительно, оба — близкие приятели Галины Чурбановой еще со времен ее первого супружества с цирковым тренером. Теперь она была замужем за первым заместителем министра внутренних дел СССР генерал-лейтенантом Юрием Чурбановым. Но главное в том, что 53-летняя Галина — дочь Леонида Ильича Брежнева, а ее страсть к антикварным драгоценностям также известна всей Москве.

Надо отдать должность чутью Брежнева: он учитывал возможность государственного переворота и, видя основную опасность в двух параллельных органах, которые располагают собственными войсками, — внутренних дел и госбезопасности, создал сложную систему защиты от обоих ведомств, которые призваны охранять его власть, но были в силах и посягнуть на нее. Самое разделение полиции на явную (МВД) и тайную (КГБ) и соответственное распределение власти взаимно ослабляло обе организации. Стараясь усилить их параллелизм и уравнивая обоих министров, Брежнев обострял трения между ними как личные, так и ведомственные. К примеру, он присвоил звание генерала армии Щелокову и Андропову одновременно: указы Президиума Верховного Совета СССР были помещены на одной полосе центральных газет. Мало того, он поселил обоих министров рядом в доме на Кутузовском проспекте, дав одному квартиру над собой, а другому под собой: это позволяло постоянно держать их в поле зрения.

Уравниловка во всех отношениях несправедливая. Тайная полиция, работая как внутри страны, так и за рубежом, выполняла несравненно более сложные и ответственные функции, чем милиционеры, которые занимались в основном уголовниками, алкоголиками и нарушителями правил уличного движения. Да и персонально председатель КГБ Юрий Андропов стоял значительно выше министра внутренних дел Николая Щелокова по интеллектуальному, психологическому и даже семейному уровню. В последнем случае сама судьба зло подшутила над затаенным претендентом на советский престол: его сын и сын Щелокова не только учились в одних и тех же привилегированных учебных заведениях и специализировались в английском языке и англоязычных странах, но были к тому же тезками. И это при резком, по существу не меньшем, чем между отцами, различии между ними обоими. Игорь Андропов — усидчивый, целеустремленный, блестяще знающий английский. Работа в Институте США и Канады и в Министерстве иностранных дел, так же как и частные поездки за границу, достались ему благодаря не только отцовской протекции, но и личным усилиям и упорству. Игорь Щелоков, напротив, самый, пожалуй, избалованный и распущенный среди кремлевских детей. В институт он приезжал на подаренном отцом “мерседесе", на отцовской даче устраивал шумные оргии, учился отвратительно, особенно по английскому, что не помешало ему, однако, отправиться на пятом курсе “на практику" в советское посольство в Австралии — случай из ряда вон выходящий в институтской жизни страны.

Не надо быть психологом, чтобы представить, как унизительная уравниловка раздражала будущего советского вождя. Тем более что он отлично понимал: она направлена лично против него, а не против недалекого и лишенного больших амбиций Щелокова. Однако одновременно это служило для Андропова своего рода отрицательным вдохновением: препятствия закаляли волю и обостряли желания. Во всяком случае, первое, что он сделал, придя к власти, — немедленно выгнал недостойного и искусственного соперника, а на его место во главе МВД, как бы мстя конкурирующему ведомству, назначил своего сотрудника — генерал-полковника Виталия Федорчука, известного крутым нравом бывшего шефа украинского КГБ. Таким назначением Андропов уничтожал не соответствующий реальности параллелизм, подчеркнув первенствующее значение КГБ и подчиненное милиции.

Однако еще при жизни Брежнева КГБ и его шефу удалось одержать две значительные победы и вырваться вперед. В 1973 году Юрий Андропов, в отличие от Щелокова, становится членом Политбюро — одновременно с двумя другими министрами: иностранных дел и обороны. А главное — под предлогом, что милиция не справляется с охватившими страну коррупцией и взяточничеством, эта сфера перепоручается Комитету государственной безопасности.

Воистину революционной акции суждено сыграть решающую роль в борьбе Андропова за власть. К нему, как руководителю КГБ, стекаются теперь все жалобы на высокопоставленных советских чиновников, злоупотребляющих служебным положением, в том числе на непосредственных соперников по Политбюро, на каждого из которых, как и на его сотрудников, родственников, друзей, собрано объемистое досье. В любую минуту Андропов может пустить его в ход либо использовать для шантажа. Здание КГБ на площади Дзержинского превращается в центр гигантской паутины, которую плетет искусный мастер и которая легко проникает сквозь средневековые стены Кремля. Брежнев до поры до времени поддерживает или вынужден поддерживать усилия своего главного жандарма по борьбе с коррупцией в верхах, пока не догадывается, что сплетенная гигантская сеть угрожает его собственным паучьим владениям.

Пытаясь укрепить контроль над КГБ и одновременно — пуганная ворона куста боится! — усилить контроль над МВД, в одном случае реально, а в другом потенциально опасными для него министерствами, Брежнев назначает первым заместителями Андропова и Щелокова своих родственников: Семена Двигуна, мужа сестры жены, и Юрия Чурбанова, мужа дочери. Двойная лояльность обоих: и непосредственным их шефам, и в первую очередь — свойственнику и покровителю. Верность Семена Кузьмича Двигуна Леониду Ильичу Брежневу и стоила первому жизни.

Версия, пущенная КГБ и доверчиво подхваченная западными корреспондентами в Москве — о самоубийстве Двигуна, совершенном будто бы из-за того, что ему запретили продолжать дело о бриллиантах, в котором оказалась замешана дочь Брежнева, — не выдерживает критики. Во-первых, из-за этого не кончают самоубийством. Во-вторых, по своей психологической конституции советский чиновник такого ранга и такого возраста — 64 года — менее всего склонен к самоубийству — недаром с послевоенных лет ни одного подобного случая не было. В-третьих, даже индивидуально Двигун не принадлежал к потенциальным самоубийцам: вполне уравновешенный полицейский бюрократ, начавший карьеру еще в войсках СМЕРШа во время войны и сочетавший деятельность в органах с литературной. Под своим именем он выпустил несколько посредственных романов об Отечественной войне, по которым под псевдонимом “С. Днепров“ писал сценарии для популярной в СССР “фронтовой серии“ фильмов, а под другим псевдонимом — “С. Мишин“ — значился в качестве консультанта от КГБ в титрах фильмов о героях тайной полиции. Но самое главное, будучи родственником и протеже Брежнева и одновременно, в отличие от Андропова, не занимая достаточно высокого поста, с которого он бы посмел бросить вызов державному покровителю, Двигун никак не был заинтересован в расследовании “бриллиантового дела“. Ведь оно могло очернить репутацию и пошатнуть положение Брежнева, от которого Двигун полностью зависел. Единственное, что он мог, — по мере возможностей препятствовать расследованию, прибегая к помощи как самого Брежнева и его окружения, так и Суслова и его аппарата. Это он и попытался сделать.

Что же до официального некролога в связи со смертью Двигуна, под которым демонстративно красовались подписи Андропова и всех высших чинов КГБ, зато отсутствовала брежневская, то можно только удивляться наивности западных журналистов в Москве, которые и здесь приняли буквальное объяснение этого феномена Комитетом госбезопасности: как знак солидарности чекистов с невинно погибшим товарищем, которого Брежнев предал анафеме прижизненной и даже посмертной. В действительности подписи шефов тайной полиции — откровенный камуфляж, в то время как отсутствие подписи Брежнева — свидетельство, быть может, самого мужественного в его жизни поступка: он наотрез отказался посмертно санкционировать убийство долголетнего друга, соратника и родственника.

“Цирковую операцию" Андропов начал еще в декабре 1981 года, на следующей неделе после дня рождения Брежнева. 27 декабря из квартиры известной дрессировщицы львов Ирины Бугримовой были похищены драгоценности, когда-то принадлежавшие русским аристократам. Так как невозможно заподозрить в краже со взломом ни директора Госцирка Анатолия Колеватова, ни оперного певца Бориса Цыгана, у которого они потом были найдены, то единственное, что остается, — предположить: драгоценности выкрадены у Бугримовой, а потом с легко разгадываемой политической целью подброшены друзьям Галины Брежневой-Чурбановой агентами Андропова. Работа настолько грубая, к тому же так напоминающая босса Мжаванадзе, которая стоила ему карьеры, что ни у кого не оставалось сомнений относительно объекта “цирковой" аферы Андропова. Но дело неожиданно застопорилось, и объяснить это можно лишь вмешательством сил, пока что еще более влиятельных, чем он. Эти силы мог привести в действие только Семен Цвигун, которого Брежнев приставил к Андропову в качестве соглядатая. Он легко догадался о главном направлении задуманного своим непосредственным шефом удара и принял контрмеры не столько из благодарности покровителю, сколько из инстинкта самосохранения, так как знал, что в случае падения Брежнева не продержится и дня.

Однако и Андропову отступать было некуда — он пошел ва-банк и должен либо все выиграть, либо все проиграть. В середине января 1982 года он ближе к поражению, чем к победе, и, если б не последовавшие одна за другой смерти Семена Цвигуна и Михаила Суслова, его постигла бы незадачливая судьба Шелепина, которому партократы перекрыли путь к власти в самый последний момент.

Говорят, что решающую роль в победе Андропова сыграла поддержка министра обороны Дмитрия Устинова. Но тот поддержал его значительно позже, коща от этого зависела судьба уже не Андропова, а самого Устинова. Конечно, союз армии и КГБ был важен для карьеры Андропова, но скорее на ее предыдущем этапе, когда обоими ведомствами в Рождество 1979 года осуществлялся афганский блицкриг. Напомним еще раз: в Москве нет войск Министерства обороны — в борьбе за власть Устинов полководец без армии. Да он бы не посмел выступить против Суслова, чей партийный авторитет был непререкаем и чьи люди полонили аппарат ЦК, ибо “серый кардинал" ведал не только мертвой идеологией, но и живыми кадрами. Плюс — брежневское alter ego — Семен Цвигун, который связывал Андропова по рукам и ногам. Поэтому для того, чтобы претендовать на брежневский трон, Андропову предстояло, согласно неписанному, но строгому партийному этикету, перебраться сначала из КГБ в Секретариат ЦК, а это значило лишиться главного инструмента своей власти — тайной полиции, которая механически перешла бы под полный контроль брежневского выкормыша Двигуна. Так возвышение Андропова стало бы началом его конца — печальный пример Шелепина был у него на памяти, а власть Брежнева унаследовал бы кто-нибудь из днепропетровской мафии. Отступать не только некуда, но и поздно.

Здесь мы вступаем в область, которая под силу скорее Джону Ле Карре[16]. Наш же жанр научно-журналистского исследования требует только заметить, что генерала Семена Цвигуна погубило то, что он переоценил возможности своего родственника и покровителя и недооценил — непосредственного начальника. Может быть, он заодно переоценил и собственные возможности. Во всяком случае, расследование бриллиантовой авантюры, приостановленное им почти на месяц, после его смерти и смерти Суслова пошло полным ходом. На допрос была вызвана Галина Брежнева-Чурбанова. Те, кто видел ее в это время, рассказывает: обычно самоуверенная салонная дама выглядела, как побитая собака, а однажды пожаловалась, что “теперь, по-видимому, их песенка спета“, имея в виду не только оперно-цирковых друзей, но и всю державную семью. Характер следствия был очевиден — друзья Галины Брежневой-Чурбановой шли по обвинению во взяточничестве, коррупции и незаконных валютных махинациях. К примеру, Анатолий Колеватов, в подчинении которого находились 80 цирковых трупп, представлений на льду и бродячих зоопарков — около 20 тысяч человек, из них 6 тысяч актеров, брал взятки в твердой валюте за устройство зарубежных гастролей. По схожим обвинениям только что расстреляли несколько высокопоставленных чиновников на Кавказе и в Средней Азии. Это — так называемая номенклатура, или, говоря народным языком, “красная бур-жуазия“. “Новый класс“ в советском бесклассовом обществе. Он насчитывал по крайней мере четверть миллиона человек. Так почему же из всего “надстроечного аппарата“ для показательного процесса выбрали несколько человек из ближайшего брежневского окружения? Двух мнений быть не могло: шел подкоп под самого Генсека.

Очевидно, что, борясь с Брежневым и его кликой, Андропов широко пользовался обоими кавказскими черновиками. Но действовал методом дедукции, а не индукции, то есть шел от целого к частному. Например, он заранее знал, что искал и что найдет у Анатолия Колеватова и Бориса Цыгана. Знал, что в конце концов удастся собрать разрозненные части фамильных драгоценностей русских аристократов, даже если для этого придется произвести обыск в квартире нижнего соседа в доме № 26 по Кутузовскому проспекту, и что музейная коллекция приведет на вершину Кремлевского холма. Брежнев и сам был искусным интриганом, благодаря чему держался так долго у власти, но сейчас физическая немощь сделала его немощным политически. К тому же соперник применял приемы, недоступные его грубому уму даже тогда, когда физические силы еще играли в нем. Вот две причины, почему полицейский интриган одолел интригана бюрократического.

Днепропетровская мафия передержала Брежнева у власти, веря в его, а значит, благодаря ему, и в свою неуязвимость. Один Андропов знал, что Брежнев не только смертен, но и уязвим. Причем от власти Андропова зависело увеличить степень его уязвимости, а стало быть, уязвимости и его кремлевской свиты. Самым опасным среди брежневских клевретов оставался секретарь ЦК украинец Андрей Кириленко. Правда, стремление Брежнева расширить свой "кухонный кабинет" привело к появлению еще одного украинца среди одновременных членов Политбюро и Секретариата — Константина Черненко, но, вместо того чтобы укрепить основание власти Генсека, это скорее расшатало его. Между Константином Черненко и Андреем Кириленко разгоралась борьба за брежневское наследство, и у Андропова были причины и возможности разжигать их вражду еще больше. Шеф тайной полиции действовал по примеру и принципу Брежнева, который стравливал его и Щелокова, стараясь тем самым нейтрализовать обоих. Андропов на собственном опыте знал, чем кончаются обычно подобные стравливания: в поединке Кириленко и Черненко рано или поздно кто-то должен одержать верх.

Лучшими шансами обладал Кириленко — старый волк в партийных интригах. К нему-то и был применен прием, уже испытанный Андроповым на Григории Романове и Леониде Брежневе, — дискредитация противника с помощью его родных. Здесь, однако, требовалось более сильное средство, чем разбитые чашки из сервиза Екатерины Великой либо краденый перстень одного из ее фаворитов. Политическая карьера Андрея Кириленко закончилась, когда один из его ближайших родственников попросил политическое убежище в Англии. Учитывая, что Кириленко сам стоял на пороге высшей власти в России, да и приближенный к нему перебежчик уже стал сановным чиновником, дело выглядело настолько невероятно, что не заподозрить создание искусственных условий для бегства за границу было бы слишком наивно даже для академического исследования. Хотя Кириленко продолжает формально числиться секретарем ЦК и членом Политбюро, он исчезает из поля зрения, его портреты больше не вывешивают на улицах во время праздников, а фамилии нет даже под официальными некрологами, где стоят подписи бывших, пока что более удачливых кремлевских коллег. Это — опала, полная и окончательная. Одновременно распространяются слухи о его смертельной болезни. Дезинформация — не просто профессия КГБ, но также его хобби и страсть: не всегда возможно сразу понять, какой цели добивается это ведомство, распространяя ту или иную фальшивку. Все равно что разница между воровством и клептоманией.

Путь к власти наконец-то расчищен, у Андропова не осталось больше ни противников, ни соперников. Суслов — в могиле, Кириленко — в опале, Романов с подмоченной репутацией — в Ленинграде. Казах Кунаев и украинец Щербицкий и вовсе удалены из эпицентра борьбы за власть за сотни и тысячи километров в свои республики, а московский партийный босс Виктор Гришин отнюдь не властолюбив. 83-летний Пельше и 76-летний Тихонов слишком стары для того, чтобы наследовать Брежневу, в то время как 49-летний Михаил Горбачев, наоборот, слишком молод и неопытен, к тому же он андроповский протеже. Министр обороны Дмитрий Устинов и министр иностранных дел с четвертьвековым стажем Андрей Громыко слишком узкопрофессиональны для должности Генсека. Что же до Константина Черненко, то он может выглядеть наследником Брежнева лишь в глазах западных кремленологов простоват и примитивен не только для того, чтобы наследовать, но и для того, чтобы тягаться за наследство с Андроповым. Так, действуя методом исключения, выходишь на Андропова как на единственного, кто достоин встать во главе Советского Союза. Таким и был замысел главы тайной полиции: он хотел, чтобы Запад сам высчитал его как брежневского наследника и с помощью русскоязычных передач своих радиостанций подготовил советских граждан к следующему кремлевскому вождю. Андропову не раз приходилось и не раз еще придется пользоваться прессой свободного мира для своих целей.

На этот раз он, однако, серьезно просчитался, так как переоценил возможности западных, прежде всего американских, кремленологов. В феврале, марте и апреле 1982 года, коща фактически вся полнота власти находилась в руках Андропова, его политические акции расценивались американскими специалистами и журналистами — со слов специалистов — как наименьшие лишь потому, что ни разу за советскую историю — глава тайной полиции не становился главой государства. Будто бы в будущем происходит одно то, что происходило в прошлом!

Здесь не место задним числом иронизировать над тогдашними предсказаниями кремленологов, сделанными исключительно на основании того, кто стоял ближе к Брежневу на праздничных церемониях, хотя подобные наблюдения и ставят под сомнение самое понимание западными специалистами политической и идеологической структуры власти в СССР. Тем более что Андропов, как и пристало главе тайной полиции, предпочитал стоять позади, в тени, полагая секретное оружие более надежным, более верным, чем ритуальные перемещения в брежневской свите. Крот рыл тайный ход на вершину Кремлевского холма и впервые вышел на поверхность лишь тогда, когда вся черновая работа была закончена. 22 апреля неожиданно для западных наблюдателей Юрий Андропов появляется в качестве главного докладчика на торжествах, посвященных 112-й годовщине со дня рождения Ленина: все остальные члены Политбюро во главе с Брежневым и за исключением отсутствующего Кириленко покорно ему внимают. В это время борьба уже завершена.' Андропов предъявляет ультиматум бывшим соперникам, и им не остается ничего другого, как его принять: судьба Двигуна, Кириленко, да и самого Брежнева, чья дочь замешана в афере с драгоценностями, у всех перед глазами. 24 мая перепуганные члены ЦК “избира-ют“ Андропова секретарем, а шефом КГБ он назначает Виталия Федорчука, “палача Украины". Андропов понимает, что это временное назначение, на несколько месяцев, до окончательного ухода Брежнева, после чего он переведет Федорчука в Министерство внутренних дел, где его брутальный стиль будет более кстати. Но сейчас нужен именно Федорчук, известный своими зверствами на Украине. Дабы посеять в Москве страх и на корню пересечь любое посягательство на власть всесильного регента.

Переход Андропова в Секретариат ЦК, при сохранении за ним руководства тайной полицией, является, по сути, финальным актом государственного переворота, наиболее интенсивный и рискованный период которого пришелся на первые месяцы 1982 года. Только этим и можно объяснить ту легкость и быстроту, с какими глава тайной полиции уже через несколько часов после смерти Брежнева стал главой государства.

Как говорил Гамлет в аналогичной ситуации, “с похорон на брачный стол пошел пирог поминный". Но пока Брежнев еще жив, и, хотя он практически отстранен от власти и любые его действия блокированы Андроповым, надо решать, что с ним делать.

Тем временем кольцо расследования по делу о бриллиантах все уже сжимается вокруг Галины Брежневой-Чурбановой, и ее отцу предъявлен ультиматум: позорное изгнание из Кремля либо почетный уход на пенсию. Можно представить трагедию беспомощного старика, для которого власть была скорее игрушкой, но ему, как и остальным членам Политбюро, уже ничего не оставалось, как ультиматум принять: от бывшего шефа тайной полиции можно теперь ожидать всего, что угодно. Не полагаясь, однако, на своего подопечного, Андропов сам предпринимает необходимые меры, чтобы убыстрить уход Брежнева с политической сцены.

Тут ему снова пригодился не однажды проверенный союз КГБ с пропагандистским аппаратом, хотя на этот раз манипуляции с советской “мидией" носят более сложный и утонченный характер. Неожиданно и радикально меняется образ Брежнева в советской прессе и прежде всего на экране телевизоров: он становится более реалистичным, на редкость для советской'пропаганды правдивым. Брежнева показывают таким, каков он есть на самом деле.

Еще совсем недавно телекамеры стыдливо отворачивались, переводя внимание на аудиторию слушателей или толпу приветствующих, когда с Брежневым что-нибудь случалось — а с ним что-нибудь случалось все чаще и чаще: он спотыкался, шел не в ту сторону и говорить стал вовсе невнятно. Во время визита в Индию переводчик даже растерялся: не знал, что переводить, пока один из помощников Брежнева не вручил заранее заготовленный текст, чтобы он, не обращая внимание на старческое бормотание, перевел всю брежневскую речь с листа. Но маразматический старик, к которому успел привыкнуть западный телезритель, оставался совершенно неведомым советскому: истиный образ кремлевского геронтократа тщательно скрывался.

Есть такая старинная сказка про восточного владыку, который был слеп на один глаз и приказал казнить двух художников, писавших его портрет: одного за то, что изобразил дефект, а другого за то, что скрыл. Но зато щедро наградил третьего, который выписал его в профиль. Так вот: Брежнев подавался советской пропагандой “в профиль" — коща ему удавалось сделать нормальный шаг или произнести нормальное слово. Прямые передачи со всех церемониалов, в которых участвовал Брежнев, строго запрещались, а для кинохроники или телевизионных новостей тщательно отбирали кадры, ще советский владыка выглядел более или менее прилично. Когда Генеральный секретарь читал четырехчасовой доклад на XXVI съезде партии, телевидение и радио дали только первые шесть минут его исполнения, а после небольшой паузы “по техническим причинам" Брежнева сменил диктор, который дочитал доклад до конца. И вдруг все меняется. Брежнев предстает перед советским народом в реальном виде. Телекамеры больше не скрывают ничего — наоборот, кажется даже, что они, словно бы исправляя прежний лакированный образ, сейчас отбирают исключительно компрометирующие кадры.

А началась эта телевизионная кампания по дискредитации кремлевского патриарха еще в феврале, когда удивленные зрители могли наблюдать на экранах подробно, с каким-то сладострастием показанную истерику Брежнева на похоронах боевого товарища, генерала Константина Грушевого, командующего войсками Московского военного округа. Между тем Брежнева можно понять: то была его третья потеря за две недели (две другие — свойственник Цвигун и патрон Суслов). Он терял ближайших друзей, а вместе с ними и опору власти. В это же время начались аресты друзей его дочери, почва уходила из-под ног, и Брежнев оплакивал не просто закадычного друга, а собственную, теперь уже незавидную участь.

В столице Азербайджана Баку, где всесильным хозяином остается андроповский протеже Гейдар Алиев, с Брежневым случается 26 сентября и вовсе необычный казус. Но самое необычное в том, что советское телевидение во всех подробностях показывает это миллионам телезрителей. Вместо заранее заготовленной речи Брежневу подсунули совершенно другой текст, который он и начал, ничтоже сумняшеся, читать перед азербайджанским партийным активом. Мало того: телевизионные камеры показали заодно переполох и срочные консультации среди помощников Брежнева в президиуме, и то, как один из них побежал к трибуне, чтобы заменить текст. Если даже предположить, что ошибка с речью — случайный ляпсус, то очень трудно причислить к той же категории выпяченный показ телекамерами всего, что происходило в зале. О том, что случайным не было ни то, ни другое, сообщил, догадавшись о происходящем, сам Брежнев. Отложив в сторону подсунутый ему текст, он улыбнулся и сказал:

— Это не моя вина, товарищи. Я должен начать с самого начала, — и спокойно, даже с достоинством прочел сорокаминутное приветствие азербайджанским коммунистам.

Однако бороться с теми, кто настойчиво его дискредитировал, у Брежнева не было сил. А дискредитация шла полным ходом. Хотя он действительно часто болел, слухи о его болезнях как бы удваивали, устраивали их реальное количество. Он героически выносил то напряженное рабочее расписание, которое составил для него Андропов: и здоровый человек с трудом выдержал бы еженедельные, а то и чаще поездки и выступления. Он не мог не догадываться о намерениях Андропова — естественная смерть Брежнева была для него предпочтительнее насильственного ухода на пенсию. Когда Брежнев возвращался из Ташкента, прямо в самолете с ним случился удар. Торжественную встречу на Шереметьевском аэродроме пришлось отменить: на “скорой помощи“ его отвезли в больницу. Новый повод для очередных слухов о смерти.

Это — неофициально. А официально ТАСС продолжает распространять по всему миру фотографии Брежнева, но иные по жанру, чем прежде. Вместо официальных портретов — интимные, камерные. Брежнев в окружении многочисленных домочадцев, включая жену, которую советские люди никогда прежде не видели: в СССР не существует статуса первой леди. Брежнев с внучкой на коленях. Брежнев в летней рубашке с газетой в руках под солнечным зонтом на берегу Черного моря. Типичные образы советского пенсионера, старика, дедушки. В таком виде ни одного кремлевского вождя советская пропаганда никогда еще не изображала. Шло сознательное снижение образа Брежнева, готовившее советское и зарубежное общественное мнение к мысли о предстоящем его уходе. Всем должно стать очевидно, что такой человек уже не в состоянии руководить страной. К тому же это соответствовало истине.

Люди должны были прийти и неизбежно приходили к выводу, напоминающему лозунги предвыборных кампаний в США: “Кто угодно, но только не Брежнев!“ На этом идеальном для любого брежневского наследника фоне возник апокриф о будущем советском руководителе. Источник его был тот же самый, что и компрометирующих Брежнева слухов.

Глава десятая ДВОЙНОЙ АВТОПОРТРЕТ — ДЛЯ ДОМА И ЗАГРАНИЦЫ

И в самом деле, нет ничего выгоднее, чем сняться на фоне падающей Пизанской башни, подчеркнув тем самым собственную устойчивость…

Слухи 1982 года о Брежневе и Андропове были взаимно между собой связаны, но по контрасту, и, перекрещиваясь, укрупняли те черты всесильного регента, которыми уже или никогда вовсе не обладал кремлевский старец, формально стоящий во главе страны, но практически отстраненный от управления ею: интеллигентность, решительность, ум, культуру, прозападничество, даже знание английского языка. Хотя слухи об Андропове сопровождали всю его деятельность на посту руководителя тайной полиции, резкое их усиление приходится как раз на лето 1982 года, сразу вслед за возглавленным им полицейским переворотом. Кульминации же они достигнут к концу года, после смерти Брежнева и самоназначения Андропова на пост Генерального секретаря ЦК КПСС. Позднее один из андроповских клевретов, директор Института США и Канады, член ЦК Георгий Арбатов цинично признает, что такая кампания по созданию образа Андропова в глазах Запада действительно тогда велась, но, естественно, отвергнет, что ее организатором либо инспиратором выступал сам Андропов. “Образ Андропова создавался самопроизвольно. Это не его работа. Это — работа добровольцев", — скажет Арбатов американскому журналисту Джозефу Крафту.

Однако очерк Крафта, посвященный собранным в Москве сплетням об Андропове, помимо воли автора свидетельствует об обратном. Не только о том, что эти сплетни носили организованный характер, но и о том, что самое путешествие Крафта в Москву, его встречи и разговоры там, даже их последовательность и впечатления, вынесенные американским журналистом, — все это заранее обдумано и срежиссировано искусным, хотя и невидимым, закулисным постановщиком.

Впрочем, для КГБ не впервые прибегать к помощи западных корреспондентов не только без их спроса, но и без ведома. Крафт послужил КГБ одним из многих бессознательных западных рупоров — американский Аарон для советского Моисея[17].

При этом не следует забывать об обратной связи с Советским Союзом получаемой оттуда неофициальной информации. Она возвращается назад через пересказы западной прессы русскоязычными радиостанциями. Манипуляции Комитета государственной безопасности этими каналами для полуофициальных обращений к собственному народу — особый сюжет, тем более что во власти этой организации полностью заглушать одни передачи либо, наоборот, создавать идеальную слышимость для других — в зависимости от темы и ее вредности или полезности для советских слушателей.

Московское путешествие Крафта по маршрутам КГБ было составлено так, чтобы внушить будущим советским слушателям, что эра Андропова не станет механическим продолжением эры Брежнева, и одновременно успокоить западных читателей, заверив их, что она не станет и возвращением к эре Сталина. Вариант, предложенный Крафту приставленным к нему чичероне, предлагал в качестве образца для нового руководителя советской империи ее основателя — Ленина.

Не случайно почти все без исключения черты Андропова, обрисованные многочисленными крафтовскими собеседниками, полностью совпадают с хрестоматийными чертами Ленина: скромность, простота, деловитость, практицизм, нелюбовь к лозунгам, страстная увлеченность политикой, знание иностранного языка, может быть, даже не одного. Первое, что сообщает Крафт со слов последнего в Москве диссидента Роя Медведева, единственного, к кому КГБ в течение 20 лет проявлял беспрецендентную терпимость, — это тяг, что мать отца Андропова — еврейка. Что это, если не слегка смещенное отражение официально скрываемого и одновременно повсеместно известного в СССР факта: отец матери Ленина — еврей.

А кончается очерк тем, что Крафта ведут в Художественный театр на спектакль о Ленине, настолько острый и правдивый, что он разрешен лишь после просмотра Политбюро во главе с Брежневым за несколько месяцев до его смерти. Привилегированные зрители спектакля, когда его смотрит Крафт в сопровождении двух поклонников Андропова, — в основном члены Центрального Комитета и депутаты Верховного Совета, совместное заседание которых, посвященное 60-летию объединения различных этнических районов страны в Союз Советских Социалистических Республик, состоится двумя днями позднее. Восторженное и злободневное восприятие спектакля высокими сановниками, включая приставленных к Крафту гидов, накладывается и на впечатление американского журналиста, несмотря на его несколько критических замечаний в адрес Ленина, а значит, и на впечатление читателей Крафта, которые не могут не заметить общих черт между образом Ленина в спектакле, поставленном невидимым режиссером для американского журналиста и через него — для читателей “Ньюйоркера“ и слушателей “Голоса Америки“.

Естественно, что среди тех, с кем Крафт говорил в Москве, не нашлось никого, кто хотя бы для правдоподобия обмолвился одним критическим словом о бывшем шефе тайной полиции. И дело не только в страхе рассказчиков перед героем их рассказов, но в том, что все они без исключения принадлежали к привилегированной касте советского общества: привилегированный физик, привилегированный журналист (он запросто вхож к Андропову), привилегированный экономист, привилегированный американист (в его институте и под его непосредственным руководством работает Игорь, сын Андропова), привилегированный поэт, привилегированный режиссер (актер его театра женат на Ирине, дочери Андропова), даже диссидент, не в укор ему будет сказано, и тот по сравнению с другими, которые высланы, сосланы или сидят в тюрьме, привилегированный!

С такой же быстротой, с какой Андропов придет к власти через несколько часов после смерти предшественника, новый хозяин России сразу установит своеобразный внутриотечественный рекорд в области для него, несомненно, важной: за всю 65-летнюю советскую историю не было в Кремле вождя, о котором с первых дней его пребывания у власти распространялось бы столько слухов. Даже Сталину понадобилось немало лет после прихода к власти, чтобы начать создание своего культа. Что же говорить тогда о Хрущеве или Брежневе? Иное дело — Андропов. Старт его культу был дан при жизни Брежнева, в мае 1982 года, и это является еще одним, косвенным свидетельством, что именно в это время в Москве завершился государственный переворот. Причем если Брежнев служил как бы негативным фоном для следующего советского вождя, то его героическим прообразом объявлялся Ленин. А так как замкнутость и секретность кремлевской жизни при этом ничуть не уменьшилась, то источник слухов следовало искать в организации, которую Андропов возглавлял прежде и которая под его руководством усовершенствовала свое искусство дезинформации, доведя его до виртуозности.

Уже сам жанр самораспрастраняемых слухов — апокриф о будущем либерально-интеллигентном руководителе России, вынужденном якобы скрывать свои положительные качества, а взамен выставлять и даже усиливать отрицательные, чтобы удержаться у власти, — указывает по крайней мере на их тройную цель: добрать то, чем реальный Андропов в действительности не обладает, либо обладает в значительно меньшей степени; скрыть за фасадом реальность, которая явно отличается от создаваемого образа, и, наоборот, выдать за вынужденную маску, то есть опровергнуть образ, который выводится из венгерского и политического опыта. Иначе говоря, тайный либерал, западник и интеллигент вынужден притворяться таким же, а может быть, даже еще большим монстром, чем его кремлевские начальники и коллеги, дабы не показаться им подозрительным и не быть обнаруженным.

В нью-йорк-таймсовском панегирике Андропову Харрисон Солсбери рассказывает историю, связанную с его романом “Врата Ада“, где выведен некий писатель-диссидент — кентавр, созданный из Солженицына и Сахарова, — и Андропов, который сочувствует опальному художнику, но по долгу службы вынужден изгнать его из страны. Один из советских знакомых Солсбери, прочитав роман, говорит американскому автору:

— Что вы сделали из Андропова?

— Как что?

— А то, что вы представили его человеческим существом. А это повредит его репутации в Политбюро.

В основе подобных слухов лежит не очень высокое представление КГБ и его бывшего шефа о западных клиентах, потребителях советской информации на экспорт, отчасти, как видим, оправданное. Ведь ни Солсбери, ни Крафт, ни кто-либо другой из пересказчиков мифа о либеральном Андропове не обратили даже внимания на то, что его страх перед раскрытием своей якобы либеральной сущности противоречит настойчивым усилиям создать себе либеральную репутацию. Но самое главное противоречие — между слухами об Андропове и его конкретными делами на посту руководителя КГБ или советского посла в Венгрии во. время антирусского восстания (хотя заново оживленные в это время венгерские сплетни об Андропове затушевывают его непосредственное участие в подавлении восстания, зато подчеркивают либеральную поддержку экономических реформ Яноша Кадара).

Именно к такой категории слухов, будто бы компрометирующих Андропова в глазах других членов Политбюро, принадлежит слух о четвертинке либо даже половинке у него еврейской крови. Рой Медведев прямо говорит, что это мешало Андропову в борьбе за власть. Слух, однако, невозможно ни подтвердить, ни опровергнуть. Этимологический анализ фамилии показывает, что Андропов скорее из обрусевших греков и потому его предки по мужской линии могли быть Андропулосами. Впрочем, это не исключает и еврейской четвертинки. Но если греческое происхождение, как и любое другое — украинское, татарское, армянское, не может играть решающей роли в политической карьере в СССР, то еврейское, особенно при тотальном антисемитизме в высших партийных кругах, верный знак надежности и изгойства, препятствие на пути к вершинам власти вождя, пусть даже во всем остальном идеального по советским стандартам. Больше того: еврейство — вообще универсальное средство для компрометации противника либо для отмежевания от зла. Как мы уже видели, русские националисты полагают все беды России после революции — от евреев. И даже грузины, отмежевываясь от Берии, который родом из небольшого кавказского племени менг-релов, объявляют его евреем. Советская власть, напротив, тщательно скрывает еврейскую четвертинку Ленина, боясь ею снизить образ вождя революции.

Однако значение слуха все-таки амбивалентное. С одной стороны, он компрометирует Андропова, а с другой стороны — усложняет образ, и не одной лишь аналогией с Лениным. Для шефа тайной полиции, которая является главным орудием открытой и часто жестокой политики антисемитизма, четвертинка еврейской крови — особенно пикантная черта, символически намекающая на тайную связь палача с жертвами. Это скорее все-таки слух для внешнего рынка, ибо в отличие от американского президента Андропов не зависит ни от еврейского лобби, ни от еврейских избирателей. А то, что слух не имеет под собой никаких оснований, — несомненно. В сложившихся на Кремлевском холме условиях, где антисемитизм — один из главных принципов, даже четвертинка еврейской крови не позволила бы Андропову стать руководителем тайной полиции, а тем более советским вождем. Уже самим своим жанром слух выдает в человеке, который сам о себе его распространяет, иезуитские наклонности. Бывали случаи, когда евреи, скрывая свое еврейство, становились яростными антисемитами, но чтобы антисемит не по природе, так на практике, выдавал себя за еврея — это куда более удивительно.

Есть, конечно, среди слухов, рекламирующих Андропова, вполне правдивые. Известный литературный критик, профессор Московского университета Владимир Турбин рассказывал, как однажды на семинаре по русской литературе сообщил студентам о печальной участи старого русского литературоведа Михаила Михайловича Бахтина, автора блестящих и всемирно известных исследований о Достоевском и Рабле. Его звезда начала заново восходить в московских литературных кругах в 60-е годы после почти 30-летней опалы: за участие в религиозно-философском кружке он был в конце 20-х годов сослан в Казахстан на шесть лет, затем перебрался в Саранск, столицу Мордовской автономной республики, откуда перевезти его в Москву не представлялось возможным из-за строгих паспортных правил. Среди слушателей Турбина оказалась студентка Ирина Андропова, дочь председателя КГБ. С его помощью старый и больной Бахтин не только получил московскую прописку и квартиру в писательском комплексе на Красноармейской улице (его называют также “розовым гетто": дома здесь действительно из розового кирпича, а среди живущих в них писателей много евреев), но и был помещен на год в так называемую “кремлевку" — привилегированную больницу для высшего состава советского руководства, хоть и в палату второго сорта, зарезервированную для высоких гостей из стран третьего мира на случай, если они заболеют. В 1975 году, за несколько месяцев до смерти Михаила Михайловича Бахтина, один из авторов этой книги — Владимир Соловьев — побывал у него в гостях, и тот полностью подтвердил рассказ Турбина.

Несмотря на отговоры родителей, Ирина Андропова, как и ее брат Игорь, мечтала об артистической карьере. Однако на просмотре в Театре на Таганке они провалились: художественный руководитель Юрий Любимов забраковал обоих, не подозревая, чьи они дети. Впоследствии Андропов считал себя обязанным Любимову за это решение, так как планировал для своих детей совсем другой путь. В отношении сына его надежды сбылись: Игорь пошел по стопам отца и делал политическую карьеру. ‘Что касается Ирины, то косвенным образом ее мечта о театре осуществилась: она вышла замуж за актера Театра на Таганке Александра Филиппова. Благодаря этой матримониальной связи эстетически самый передовой и политически самый злободневный советский театр, находившийся в перманентном конфликте с властями, получил неожиданную поддержку от шефа тайной полиции. О чем все это свидетельствует? О любви Андропова к искусству или о его отцовской любви, ради которой он рискнул пренебречь служебными обязанностями? А может, о присущей тиранам любви не только к казням, но изредка и к милосердию, ибо в нем власть всесильного человека проявляется ярче и нагляднее — как для самого тирана, так и для жертвы? Потому что объект милосердия — тоже жертва, хотя и с обратным знаком, избежавшая пока что жертвенного алтаря.

Кстати, придя к власти, Андропов сразу же потребовал от Юрия Любимова уступок. Как мы уже упоминали, он запретил поставленный по исторической пьесе Пушкина спектакль “Борис Годунов“ — о борьбе за власть в Кремле на рубеже XVI–XVII веков, которая мало чем отличалась от борьбы, которую вел Андропов в том же Кремле спустя несколько столетий. Так реальный жандарм взял верх над вымышленным либералом.

Присутствуя однажды, благодаря теперешним родственным связям, на театральном банкете, Андропов протянул сидящему напротив актеру рюмку коньяка — чокнуться. Увидев, что тот колеблется, он улыбнулся и сказал:

— Мой вам совет — принять. Учтите, у КГБ длинные руки.

Шутка выдает человека, который умеет не только пользоваться властью, но и наслаждаться ею, смаковать ее. Шутка не веселая, а зловещая. Очень трудно, помня о страшной славе тайной полиции в СССР, заставить себя улыбнуться. По старому русскому определению, такое острословие принадлежит к разряду из жандармского юмора.

Прихода Андропова к власти ждали как явления Мессии. В Советском Союзе надеялись, а немногие — боялись, что придет новый Сталин и жесткой рукой восстановит в империи порядок и ее престиж. За границей рассчитывали, что придет новый Хрущев, благодаря чему наступит новая оттепель: диссидентов выпустят из тюрем и сумасшедших домов, выведут войска из Афганистана, проведут децентрализацию в экономике по венгерскому образцу, начнется новый этап детанта с Западом.

Как подтвердит время, советские прогнозы окажутся более верными, чем западные. Похоже, что те, кто был ответственен за образ Андропова на Западе, несколько перебрали, недооценив все-таки восприимчивости западного общественного мнения и его склонности к “благожелательному мышлению". А это могло иметь нежелательные эффекты впоследствии, когда Андропов официально стал бы руководителем Советского Союза и не оправдал возложенных на него свободным миром надежд: прятаться ему больше не за кого. Заменить “Долину Кукол" учебником английской грамматики сравнительно легко. Теперь предстояла куда более сложная работа — снизить либеральные надежды на будущего советского царя, объяснив заранее, почему им не суждено сбыться немедленно после воцарения. Как и пристало руководителю тайной полиции, Андропов не доверял никому — особенно в такой решающий момент политической карьеры. Тем более не мог он никому доверить задачу такой сложности: сохранив свой либеральный образ, уменьшить западные ожидания. Он решил ее выполнить сам.

Тем же летом 1982 года, будучи фактически, хотя и неофициально, главой Советского Союза, Юрий Андропов совершил блиц-путешествие в несколько восточноевропейских сатрапий. Хотя тайная полиция находилась в надежных руках верного клеврета Виталия Федорчука, а самое путешествие держалось в строжайшей тайне, Андропов тем не менее не решался надолго покидать столицу. На специальном самолете он вылетел ночью, а к вечеру следующего дня уже вернулся обратно, успев побывать за несколько часов в Будапеште, Праге и Восточном Берлине, встретиться с вышколенными его ведомством тамошними руководителями — Яношем Кадаром, Густавом Гусаком и Эриком Хоннекером. Но миновал три других восточноевропейских столицы. Бухарест — потому что румынский диктатор Николае Чаушеску вышел из повиновения Москве еще в середине 60-х годов. Варшаву — потому что не больно-то верил генералу Ярузельскому, считая его военный переворот далеко не оптимальным для России вариантом. И Софию — потому, что предпочитал сейчас не афишировать свои “болгарские связи", которые другим концом упирались в площадь Святого Петра в Риме. Да ради поставленных перед собой целей ему и достаточно было этих встреч в Венгрии, Чехословакии и Восточной Германии. Причем если в Москве он держал поездку в строжайшей тайне, то в восточноевропейских столицах, напротив, был заинтересован в ее рекламировании. Так стало известно не только о самой поездке, но и о содержании бесед, проведенных Андроповым со своими наместниками.

Кадару, Гусаку и Хоннекеру он конфиденциально сообщил, что ввиду ухудшающегося здоровья Брежнева и его неспособности управлять страной Политбюро уже избрало его, Андропова, преемником Генсека и что практически он является сейчас главой Советского Союза. Эта часть “секретной" информации соответствовала истине, если только помнить, как проходило “избрание".

Следующее сообщение восточноевропейским ставленникам было скорее секретом Полишинеля — поразительно только то, что оно исходило от фактического руководителя советской империи. Андропов сказал, что советская экономика находится в катастрофическом состоянии и первоочередная задача, которую ему предстоит решать, — попытаться выправить положение на внутреннем фронте. Он это намерен сделать с помощью талантливых и честных военных и полицейских офицеров, которые не затронуты коррупцией и будут посланы руководить производством.

— Мне нужно как минимум два года, чтобы отвести страну от экономической пропасти, — заявил Андропов. — Я должен заниматься сейчас только внутренними делами. Поэтому то, что нам необходимо сейчас, — это период международного спокойствия.

— А как же с Афганистаном? — будто бы осмелился спросить один из восточноевропейских собеседников.

— Мы больше других заинтересованы в мирном разрешении афганского вопроса. Мы можем пойти на уступки, но на почетные уступки. Если мы будем уверены, что Афганистан останется в сфере советского влияния, мы готовы начать поэтапный вывод войск. Но это в свою очередь потребует большей сговорчивости от Запада, — разъяснил Андропов. И добавил то, ради чего, собственно, и предпринял мнимосекретное путешествие: — У меня еще много врагов в ЦК. Как лидер, я пока что недостаточно силен, чтобы делать односторонние уступки. Первые шаги должен сделать Запад, и только тогда я буду способен на них ответить, и то — не сразу.

Так Андропов отсрочил выполнение тех либеральных обещаний, которые он с помощью слухов и намеков дал свободному миру. С его точки зрения, это был важный корректив, — отказавшись идти на односторонние уступки, он предложил пойти на них Западу.

Впрочем, куда более важные дела ждали его дома. Настолько важные, что он даже почти не обратил внимания на ливанскую войну и бросил на произвол судьбы своего верного клиента — Арафата и возглавляемую им организацию освобождения Палестины. Тем самым он развязал руки Израилю — судьба ООП была предрешена. Несомненно, Бегин и Шарон в это время учли в своих расчетах занятость кремлевских воротил исключительно борьбой за власть. К тому же Андропову было важно усилить картину упадка империи при предшественнике, а поражение палестинцев от Израиля воспринималось, несомненно, by proxy[18] поражением Советского Союза.

Тем временем враги Андропова предпринимали отчаянные усилия, чтобы свергнуть самозванца, нарушившего партийную иерархию. Они одержали даже несколько мелких побед, которые, однако, могли принести им одно лишь моральное удовлетворение. То была борьба лилипутов против Гулливера.

Так, Константину Черненко удалось затащить Брежнева в Художественный театр на запрещенный Андроповым спектакль “Так победим" — о последних днях Ленина и о болезненной проблеме политического наследства. Это та самая пьеса, на которую позднее сводили Крафта приставленные к нему андроповские гиды. Спектакль был полностью выдержан в распространенном Советском Союзе эзоповом жанре и перенасыщен политическими намеками и аналогиями, которые отчасти облегчались тем, что оба кремлевских вождя, Ленин и Брежнев, имели одно и то же отчество — Ильич. Спектакль запретили в том числе и за это: Андропов не хотел сравнения Брежнева с Лениным — в самом деле, что общего? — а себя со Сталиным, но зато впоследствии с удовольствием воспользовался тем же самым спектаклем для параллели между собой и Лениным. Но это произойдет потом. А пока что Брежнев в сопровождении бессчетной свиты пожаловал на закрытый просмотр спектакля и лично дал согласие на публичный показ. Дело было не в политических, а скорее в эстетических вкусах кремлевского вождя: Брежнев всегда обожал мелодрамы, а сейчас, сочувствуя Ленину, умирающим, он проплакал весь спектакль, что и сочли за высший знак одобрения. Именно этот спектакль, где речь шла в том числе о продиктованном Лениным незадолго до смерти политическом завещании, которое в течение трех десятилетий тщательно скрывалось узурпатором Сталиным, подсказал антиандроповской группе заполучить подобный документ и от Брежнева.

Как известно, юридической формы политического завещания в Советском Союзе не существует: СССР — тоталитарная, но не монархическая империя» Поэтому решено было воспользоваться мемуарами, последний том которых в срочном порядке сочинялся сейчас за Брежнева. Поскольку действие тома приблизилось к современности, в уста Брежнева сочли нужным вложить характеристики его соратников. В них не обойден вниманием и Андропов, которого Брежнев “высоко оценил" за скромность, человечность и деловые качества. Однако самые лестные слова выпали на долю Константина Черненко. Он охарактеризован как человек, “умеющий убеждать и находить правильные организационные формы", как “непреклонный борец, чуткий к мнению товарищей, но беспощадный к самому себе". Похоже, Брежнев объявил Константина Чернеко политическим наследником. Однако если даже слово Ленина не обладало законодательной силой, то Брежнева — тем паче. Но все-таки Андропов решил подстраховаться на всякий случай: публикацию уже набранного журналом “Новый мир" заключительного куска брежневских воспоминаний цензура по высочайшему указанию задерживала под разными предлогами. Публикация появилась лишь после смерти Брежнева, в январе 1983 года, когда его указания не имели уже никакого значения.

В конце концов антиандроповской группе во главе с Брежневым и Черненко стало ясно, что все ее победы пирровы, что они борются со своим мощным врагом оружием, к которому тот не чувствителен. Тогда и была предпринята попытка контратаковать Андропова более вескими средствами. Увы, то были средства, которыми он владел более искусно, чем его маломощные конкуренты.

19 сентября в 2 часа дня вся телефонная связь между Советским Союзом и остальным миром, включая восточноевропейские страны, внезапно прервалась. На следующий день, после того как ее восстановили, советские официальные лица объяснили случившееся техническими причинами, а именно — неисправностью двух компьютерных систем, которые СССР закупил у Франции для всемирной Олимпиады, а теперь использовал для международной телефонной связи. Подобное объяснение звучало нонсенсом как раз с технической точки зрения: аналогичные системы работали во многих странах мира и работали безукоризненно, а чтобы вышли из строя обе, да еще одновременно, такое было вообще невероятно. Впрочем, убедительность объяснения никого в Москве особенно не заботила.

На самом деле в этот день была предпринята попытка контрпереворота. До физически беспомощного и практически полностью устраненного от власти Брежнева все-таки доходило, что происходит вокруг него, доходило если не до сознания, то хотя бы до того, что осталось от некогда мощного инстинкта самосохранения. Зато четко сознавали все происходящее те, чья власть и положение полностью зависели от умирающего и опального вождя. Однако они теперь не могли действовать его именем, как прежде. Официальный брежневский наследник Константин Черненко был их последней ставкой. В лагере Андропова его пренебрежительно называли “деревенщиной намек на простоватое, скуластое лицо украинца-сибиряка, как и на прямолинейность и неискушенность в интригах, особенно разительные на фоне андроповского иезуитства. Георгий Арбатов, сделавший ставку на Андропова, отвечал иностранцам, когда они заговаривали о политическом наследнике Брежнева, что Черненко в качестве советского лидера невозможен и даже неприличен.

Однако Черненко все-таки продолжал формально оставаться секретарем ЦК, который чаще других был вхож к Брежневу. Вторым все еще функционирующим противником Андропова был министр внутренних дел Николай Щелоков, в распоряжении которого находились многочисленные отряды столичной милиции. У него имелось не меньше оснований ненавидеть своего более удачливого соперника, чем быть ненавидимым им. Щелоков догадывался — и не ошибся в этом, — что он станет первым, кто слетит, когда Андропов придет к власти. Но подлинные инициаторы антиандроповского заговора обреченных — супруги Чурба-новы. Юрий был первым заместителем, а фактически исполнял обязанности министра при 72-летнем Щелокове, а Галина, которую сотрудники Андропова таскали сейчас на допросы в связи с бриллиантовой аферой, обладала огромным влиянием и на мужа, и на отца.

Времени у конспираторов-дилетантов оставалось в обрез. За образец они взяли арест Маленковым и Хрущевым тогдашнего руководителя госбезопасности Лаврентия Берии через несколько месяцев после смерти Сталина. Они понимали, что каждый их шаг незамедлительно становится известным Андропову, и действовали скорее из отчаяния, чем по расчету.

Рано утром 10 сентября министр внутренних дел, генерал армии Щелоков получил от Брежнева официальное разрешение на арест Андропова — “в интересах безопасности государства" — и отдал приказ генерал-лейтенанту Чурбанову немедленно выполнить распоряжение Генерального секретаря ЦК КПСС и Председателя Президиума Верховного Совета СССР. Чурбанов отправил одновременно два наряда милиции — один на квартиру Андропова, другой — к его кабинету в ЦК. Оба милицейских наряда, естественно, натолкнулись на внутренние войска госбезопасности. Один, который направлялся на Старую площадь к зданию ЦК, был разоружен верными Андропову войсками еще по дороге. Второй оказался более проворным. По слухам, которые у нас нет возможности проверить, в доме № 26 по Кутузовскому проспекту, где поэ-тажно занимали квартиры Щелоков, Брежнев и Андропов, в тот день слышалась перестрелка. По Москве поползли зловещие слухи об убитых и раненых, скорее всего преувеличенные. Во многих местах, особенно в провинции, после того как стало известно об обрыве телефонной связи, началась паника. В течение нескольких часов оказались раскупленными все запасы спичек, мыла, зубной пасты, муки, сухарей и соли. До поздней ночи огромные очереди опоясывали магазины, прилавки к вечеру опустели. Перепуганные люди говорили, что вот-вот начнется война. Как всегда происходит в странах, где отсутствует свободная информация, народная фантазия обгоняла и раздувала придворные сплетни.

Трудно во всех деталях восстановить то, что произошло 10 сентября 1982 года в Москве. Путь Андропова к власти — это путь в кромешной тьме сплошной конспирации, и далеко не все извивы удается высветить с достаточной полнотой методом анализа общеизвесных фактов и полученной нами из СССР, часто по секретным каналам, информации о малоизвестных фактах, а также догадок о том, что неизвестно вовсе. Местами этот маршрут остается таким же темным, как был задуман пу-тепроходцем, который не оставлял следов либо оставлял ложные следы. Точную карту пути Андропова к власти сможет составить только будущее, и то при условии, что оно окажется более зорким и проницательным, чем настоящее.

Очевидно одно: полностью оправдал доверие Андропова назначенный им руководитель тайной полиции генерал-полковник Виталий Васильевич Федорчук. Как только ему стало известно о попытке контрпереворота, он перерезал все линии связи с внешним миром, привел в наивысшую боевую готовность подчиненные КГБ войска, ввел в столице военное положение, а всех зачинщиков, включая Брежнева, посадил под домашний арест. Роль Федорчука в подавлении заговора была ключевой. Одной своей брутальной славой он наводил страх как на врагов, так и на подчиненных. По-видимому, даже Андропов, который положился на него в решающий момент борьбы за власть, сам имел основания его опасаться и, став главой государства, в том числе и по этой причине, а также для того, чтобы вырвать с корнем крамолу в конкурирующем ведомстве, перевел Федорчука из Комитета госбезопасности в Министерство внутренних дел. Мавр сделал свое дело — и мог уйти, а точнее — перейти в соседнее министерство.

Естественно, что неудавшаяся попытка контрпереворота еще более укрепила положение Андропова. С сентября усиливаются слухи о предстоящем уходе Брежнева на пенсию, причем удивительно то, что они исходят из советских правительственных источников. Особо оговаривается, что Брежнева отправят на покой с почетом, а это в советской практике необычно. За исключением Ленина, все другие бывшие советские руководители находятся в официальной опале. Одновременно становится еще более напряженным расписание публичных появлений и выступлений больного советского вождя, которые ему явно не под силу. Недаром в Москве стал популярен анекдот о том, что Брежнев выходит на трибуну, вынимает из кармана заранее заготовленную речь и начинает читать… собственный некролог. Заметив переполох в зале, он делает паузу и внимательно всматривается в листки:

— Фу, черт! Опять вместо своего пиджак Андропова надел…

В это же время внезапно прерывается московская карьера ассирийки Джуны Давиташвили, целительницы из Тбилиси, которая с ро-мощью эманации таинственной биоэнергии несколько раз вытаскивала Брежнева буквально из могилы. Ее услугами пользовались и другие старцы из Политбюро, а также знаменитости из мира науки, искусства и литературы. Спрос и мода на нее были огромные, даже в газетах начали появляться статьи о чудесах, которые она совершает с больными, высушивая язвы, омолаживая ткани, заговаривая болезнь Паркинсона. Злые языки, впрочем, называли ее “Распутиным в юбке“ и, по аналогии с последними годами царствования императора Николая П, предсказывали скорое падение Брежнева, коли придворный чудотворец при нем уже появился. И вот Джуна Давиташвили получает неожиданную отставку. Дело в том, что сам Андропов наконец поверил в гипнотическую силу этой восточной женщины и решил лишить своего подопечного ее целительной поддержки. Брежневу разъяснили, что визиты к нему таинственной знахарки стали причиной нежелательных слухов, сомнительных аналогий и способствуют распространению в народе суеверий, которые противоречат основам марксизма-ленинизма. Как и рассчитывал Андропов, отлучение Джуны повергло старика в тягостное психологическое состояние. А московским острякам ее опала позволила продлить историческую аналогию: они припомнили, что “святой черт“ Гришка Распутин был убит придворной камарильей за два месяца до отречения последнего русского императора от престола.

На самом деле Брежневу оставалось жить и того меньше.

Приближалось 7 Ноября. Метеорологи предсказывали на этот день морозы, и врачи Брежнева во избежание переохлаждения организма, что особенно опасно для стариков, категорически возражали против его появления на трибуне ленинского Мавзолея во время военного парада и демонстрации, посвященных 65-й годовщине революции. Андропов, напротив, настаивал на участии в ритуале номинального вождя, утверждая, что его отсутствие в такой день будет превратно истолковано и советскими людьми, и иностранными наблюдателями. Пользуясь тем, что требования праздничного этикета в СССР обязательны для каждого и выполнялись неукоснительно, Андропов делал все, чтобы ускорить роковую развязку.

Глава одиннадцатая ПРОЩАЛЬНЫЙ ВЗГЛЯД С МАВЗОЛЕЯ, ИЛИ НЕКРОЛОГ НА СМЕРТЬ БРЕЖНЕВА

7 Ноября 1982 года, за три дня до смерти, престарелый советский вождь, поддерживаемый с обеих сторон помощниками, останавливаясь, чтобы отдышаться, на каждом переходе, с трудом поднялся на трибуну ленинского Мавзолея. Он простоял там несколько часов, подняв в приветствии одеревенелую руку. Старческая кровь на десятиградусном морозе не согревала, мускулы на отекшем лице окаменели. То было прощание с принадлежавшей ему когда-то Красной площадью, Москвой, Россией — через неделю на Мавзолей поднялись его коллеги и преемник Юрий Владимирович Андропов открыл траурный митинг. Гроб опустили в могилу у Кремлевской стены между Мавзолеем, где лежал основатель Советского государства, и могилой преемника Ленина, а на самом деле его изменника — Сталина, при котором Брежнев начал свою политическую карьеру.

Вместе со Сталиным он поднимался на Мавзолей, заслоняемый вождями первого ранга. Потом — с Хрущевым, которому служил верой и правдой, пока не сверг его осенью 1964 года и не сменил на посту руководителя партии. Тогда он стал выходить сюда как член триумвирата — вместе с Подгорным и Косыгиным. С ними он разделял поначалу хрущевское наследство, пока первого не отстранил от власти по доносу Андропова, а другой не умер спустя три года. В последнее время он стоял здесь фактически один, окруженный торжественной свитой — Политбюро, одному из членов которого, Андропову, полностью доверил охрану своего престола от претендентов на него, поскольку сам уже был не способен по старости вникать в кремлевские интриги, как ни необходимо это и для захвата власти, и для ее удержания. Благодаря Андропову он обеспечил себе несколько спокойных лет и одновременно обрек себя на ужасную агонию последнего года, когда не в силах был защитить от высокопоставленного стража не только ближайших друзей и соратников, но даже семью. Ибо никто так не опасен диктатору, как собственный охранник.

Но был ли он когда диктатором?

Разве что внешне.

Феномен политического долголетия Брежнева поразителен и на международном, и — тем более — на отечественном фоне. За время его правления сменились — иногда по нескольку раз — руководители большинства стран мира, демократических и тоталитарных, включая Францию, Великобританию, Западную Германию, Италию, Югославию, Польшу, Ватикан, Испанию, Китай, Индию, Пакистан, Иран, Израиль, Египет, даже Уганду. Одни только США сменили пятерых президентов. Что касается его собственной страны, то хоть и есть среди русских вождей и царей такие, что правили дольше его, но нет ни одного из функционирующих лидеров, кто бы дожил до столь преклонного возраста. Здесь Брежнев рекордсмен. Император Николай II расстрелян 50-ти лет от роду, Иван Грозный, Петр Великий и Ленин умерли в 53 года, Николай I — в 59, Александр II убит бомбой за полтора месяца до 63-летия, Екатерина Великая умерла в 67 лет. Даже Сталин, несмотря на традиционное грузинское долголетие, едва дотянул до 73. За время пребывания у власти Брежнев пережил физически или политически не только всех соперников, но и всех соратников и даже возможных наследников, а после Суслова и опалы Кириленко остался в начале 1982 года последним членом того Политбюро — тогда оно называлось Президиумом, — которое 18 лет назад свергло Хрущева.

Андропов лишил Брежнева и соперников, и соратников, и наследников — он сам стал теперь его единственным соратником, соперником и наследником, хотя еще совсем недавно, всего несколько лет назад, не числился ни среди первых, ни среди вторых, ни даже среди третьих, был человеком со стороны и только под конец вошел в число претендентов на кремлевскую корону, но замыкал их ряды на правах аутсайдера. Буквально на последнем витке этой напряженной борьбы за власть, в последний год номинального присутствия Брежнева на посту главы партии и государства, Андропов обошел по крайней мере с десяток более вероятных кандидатов в советские вожди из непосредственного брежневского окружения и вышел к финишу первым. Единственное отличие состязания в Кремле от спортивного соревнования заключалось в том, что финиш в первом случае — понятие относительное. Его невозможно с точностью угадать, но возможно — приблизить. Ибо смерть старика, многократно предсказанная и несколько раз даже ложно объявленная, — что может быть лучшей презумпцией невиновности для того, на чьем пути этот старик находился? Что же до биографов Андропова, то они хотели бы надеяться, что, несмотря на накал борьбы за власть в 1982 году, и Суслов и Брежнев умерли естественной смертью.

Как удивительно повторяется порой история, да еще за такой короткий срок! Будто кто-то, за пределами нашего зрения и понимания, подыскивает к событию в прошлом современную рифму, дабы связать воедино разобщенные звенья исторической цепи. Разве не точно так же, как сейчас Андропов вокруг больного и беспомощного Брежнева, плел Сталин заговор вокруг умирающего Ленина, отстраняя от власти одного за другим ближайших друзей и соратников вождя, вместе с которыми тот совершил революцию — Троцкого, Зиновьева, Каменева, Бухарина, Рыкова, — с тем чтобы во второй половине 30-х годов уничтожить их всех физически, а заодно с ними — множество других? И могучий Ленин, одолевший в короткий — несколько месяцев — период русской демократии всех своих политических противников, оказался теперь совершенно беспомощен перед интригами такого интеллектуально ничтожного и коварного врага, как Сталин. Был даже невнятный слух о том, что Ленин умер не своей смертью, а отравлен Сталиным.

Незадолго до гибели Троцкий написал для “Лайфа“ статью “Отравил ли Сталин Ленина?" о богатейшей коллекции ядов, которой обладала советская тайная полиция, о словах Бухарина, что “Сталин способен на все", наконец, об очень странном сообщении, которое в присутствии Троцкого, Зиновьева и Каменева Сталин сделал на заседании Политбюро: будто в конце февраля 1923 года Ленин просил у него яду на случай, если почувствует приближение нового удара. Просьба невероятная, учитывая, что к этому времени Ленин в прах рассорился со Сталиным из-за грубого и оскорбительного разговора того с Крупской, а 4 января продиктовал приписку к своему политическому завещанию о необходимости сместить властолюбца с поста Генсека. Ленин не мог ничего просить у Сталина не только потому, что он ему не доверял, но и потому, что больше с ним не общался. К тому же самоубийство с помощью яда — это больше восточный, понятный грузину вариант. Решись Ленин в самом деле на самоубийство, он бы использовал скорее один из европейских способов. Только не похож он на самоубийцу, а тем более — на такого, который загодя обсуждает намерение уйти из жизни с кем бы то ни было, а особенно с лютым своим врагом Сталиным. Сообщение Сталина на Политбюро — чистая выдумка. С его точки зрения, оно должно было служить для отвода от него — в случае смерти Ленина — подозрений, хотя в действительности само по себе было в высшей степени подозрительно. А еще более подозрительно то, что Сталин телеграфировал Троцкому на Кавказ невероятную дату похорон Ленина. Когда Троцкий приехал, тело вождя было уже набальзамировано, а внутренности кремированы. И не затем ли выстроил Сталин Мавзолей и уложил ленинские останки в стеклянный гроб — в вопиющем противоречии с материализмом марксизма, — чтобы с помощью архаического восточного ритуала предотвратить попытки как современников, так и потомков произвести эксгумацию?

Журнал “Лайф" отказался печатать статью Троцкого, и за десять дней до его убийства сталинским агентом она была опубликована в хер-стовском издании “Либерти". Главный аргумент критиков гипотезы об отравлении Ленина: почему Троцкий хранил свою тайну до 1939 года? На самом деле он ее не хранил — просто не знал. В том и сила Сталина, что никто из его коллег, включая Ленина и Троцкого, даже не предполагал в начале 20-х годов, на что он способен. Сообщение о просьбе Ленина дать яд не казалось Троцкому в 1923 году подозрительным, но он иначе оценил его и связал с другими событиями после процессов над вождями революции в конце тридцатых годов и сопутствовавшего им Большого Террора. Троцкий, с интеллигентской слепотой по отношению к Сталину, принял его только под конец свой жизни и тогда по-новому взглянул на смерть Ленина. Во всех отношениях запоздалое прозрение!..

Брежнев, который всего несколько месяцев назад плакал, глядя на сцену, где в ужасе перед наследником и соперником, а возможно, и убийцей доживал последние дни великий Ленин, не мог не чувствовать зловещей параллели, когда утром 7 ноября 1982 года замерзал на трибуне ленинского Мавзолея. С каждым годом ему становилось все труднее подниматься по этим отполированным мраморным ступеням. Никто почему-то не догадался встроить здесь лифт или эскалатор, провести паровое отопление, поставить стулья, чтобы люди могли иногда присесть и отдохнуть, да хотя бы соорудить рядом уборную, из-за отсутствия которой он тоже страдал, но боялся кому-либо в этом признаться. И каждый раз ему казалось, что приспело его последнее здесь появление — так он болен: ноги не слушались, отвисала челюсть, не хватало дыхания, и он широко открывал рот, глотая морозный воздух, как рыба, выброшенная на лед. В конце концов он перестал понимать, кому и зачем нужно тащить его, полуживого, наверх и показывать народу вместо того, чтобы уложить в постель и дать хоть немного отдохнуть перед смертью. Он оглядывался на соратников и ровесников и видел, что им тоже невмоготу стоять здесь, соблюдая требования неукоснительного регламента, перед многотысячным военно-гражданским потоком, медленно текущим по Красной площади, как гигантская гусеница, а что, если однажды, они все умрут от одновременной сердечной атаки, прямо на глазах у потрясенной праздничной толпы? Благо что сразу под ними, по обе стороны ленинского Мавзолея, — предназначенное для них почетное кладбище у Кремлевской стены…

Он не был не только диктатором, но даже полноправным и единственным правителем страны ему так и не удалось побыть ни разу. Сначала он правил вместе с двумя другими членами триумвирата, Косыгиным и Подгорным, под идеологическим надзором Михаила Суслова. А когда триумвират распался и он вроде бы остался единственным официальным вождем, подвело здоровье. Инфаркт следовал за инфарктом, отнималась речь, не слушались ноги, а за его спиной в это время разгоралась смертельная схватка за власть, и он был не в состоянии в нее вмешаться на чьей-либо стороне. В конце концов, как часто бывает в восточных дворах, верх взял начальник личной охраны — по современному статусу исполнявший также множество других обязанностей, таков секрет Брежнева: он никогда лично не управлял страной. Но ничуть от этого не страдал — регалии власти были ему дороже ее самой.

Брежневское время называли бесцветным. Таким оно и было по сравнению с прошлыми советскими временами, окрашенными более ярко: сталинским и хрущевским. Словно у природы не хватило красок, будто она израсходовала их все на предыдущие эпохи!

В отличие от Сталина и Хрущева, Брежнев лишен яркой индивидуальности, которая в условиях тоталитарного государства становится знаком волюнтаризма. Сталин и Хрущев — две крайности советского правления, если рассматривать их, минуя нравственные критерии. Оба они были волютаристами, хотя их волюнтаризм равноправен: в сторону массового политического террора у одного и в сторону либеральных реформ у другого. Сталин резко накренил корабль государства и чуть не потопил в кровавой пучине. Хрущев, спасая его, качнул в противоположную сторону так называемой “оттепели". Брежневская команда выровняла курс и ввела корабль в традиционный для России фарватер бюрократического правления без либеральных либо тиранических крайностей. Будучи бесцветным и безыдейным аппаратчиком, Брежнев стал фигурой подвижного компромисса между различными тенденциями как в кремлевской верхушке, так и в народных низах — не забудем о действии в Советском Союзе закона стихийной демократии. Бесцветье этого времени объясняется сопротивлением Брежнева попыткам своих оппонентов окрасить его в какой-нибудь определенный цвет: он синхронно противостоял экстремизму как либералов, так и неосталинистов. Естественно, что последние многочисленнее, устойчивее и агрессивнее первых, и политическое сопротивление Брежнева либералам было эффективнее сопротивления сталинистам.

В этом смысле бесцветье брежневского времени мнимое. Просто перерождение власти происходило в его правление тайно. Тем сильнее глубоко скрытые до того изменения проявились впоследствии, когда Андропов сменил Брежнева. Словно в самом времени была заложена бомба замедленного действия. В период бесцветного брежневского правления, вроде бы идеологически нейтрального и сугубо бюрократического, в самой структуре Советского государства произошли коренные процессы. Они свели роль главы государства до декоративного авансцену нового центра власти — полицейского. Причем именно бесцветье бюрократического брежневского правления подготовило яркую и неожиданную вспышку пришедшего ему на смену полицейского порядка. А благодаря неизменному присутствию Брежнева на торжественных парадах и церемониях полицейский переворот, произведенный еще при его жизни Андроповым, остался невидимым для сторонних наблюдателей и был обнаружен лишь тогда, когда Брежнев сошел в могилу. Парадокс заключается в том, что, несмотря на болезненность, Брежневу тем не менее удалось пережить брежневскую эпоху, которой он дал имя, но для которой был не более чем потемкинским фасадом. За этим фасадом незаметно и прочно закладывались основы нового режима. Брежнев — живой мост, по которому Россия из одной эпохи перешла в другую.

В последние годы он и вовсе стал лицом не действующим, а страдательным — точкой приложения сил нетерпеливого наследника. Ни в коей мере не сравнивая Брежнева с Имре Надем, Александром Дубче-ком или Андреем Сахаровым по характеру политической деятельности, мы все-таки рискнем сказать, что в последние годы жизни он был, как они, жертвой Андропова и, стоя 7 ноября 1982 года на трибуне Мавзолея, не мог этого не понимать. Его прощание в этот день с Москвой не только печально, но и трагично.

Через три дня, утром 10 ноября, позавтракав и дочитав “Правду", он ушел к себе в спальню. Вслед за ним отправились приставленные к нему Андроповым телохранители. Через несколько минут они возвратились в гостиную и сообщили Виктории Петровне Брежневой, что ее муж неожиданно умер.

Глава двенадцатая НА ПУТИ К ПОЛИЦЕЙСКОМУ ГОСУДАРСТВУ: ВЛАСТЬ БЕЗ ИДЕОЛОГИИ

В новогоднюю ночь 1983 года диктор телевидения, как обычно, поздравил советских людей с праздником, хотя само поздравление на этот раз было необычным: “ С Новым годом, товарищи, с Новым, 1937 годом! “

Конечно, анекдот — единственная форма политической активности советских граждан. Как и большинство анекдотов, он построен на художественной гиперболе. Андроповская эра не походит пока что на сталинскую. Но ведь и сталинская началась не с 1937 года, который по вакханалии террора был ее апогеем и наступил спустя 13 лет после прихода Сталина к власти. У Андропова нет в запасе такого срока. Он стал руководителем партии и государства позже всех других советских правителей: на 10 лет старше Хрущева, на 11 Брежнева, на 21 Ленина и на целых 24 года Сталина, чей дебют вождя самый ранний; потому, вероятно, этот деспот преуспел больше других. Судя по возрасту Андропова — 68 лет во время официального обретения власти — по состоянию здоровья, ему предстоит руководить страной самое большее несколько лет, скорее и того меньше[19].

Правда, тут надо учитывать, что он не совсем дебютант и стал всесильным правителем еще при жизни Брежнева, а то, что произошло вслед за смертью предшественника, следует расценивать как сугубо формальный процесс. Среди московских партократов, а тем более среди парламентариев не было и не могло быть никакой борьбы, ибо за спиной Андропова стояла тайная полиция и бывший глава КГБ просто продиктовал свою волю сначала безвольному и запуганному ЦК, а потом и вовсе церемониальному парламенту. Единственное, что сделали тот и другой, — превратился де факто в де юре. Поэтому Андропову понадобилось всего несколько месяцев на то, на что у Брежнева ушло 13 лет, у Хрущева 5, а у Сталина 17, — на сосредоточение в своих руках партийной, государственной и военной власти. Борьба в Кремле кончилась задолго до смерти Брежнева — в тот морозный январский день 1982 года, когда его свояк, заместитель председателя КГБ генерал Семен Кузьмич Цвигун был найден в служебном кабинете застреленным. Никто из ближайшего окружения Андропова не решился бы теперь рисковать жизнью и посягать на власть нового хозяина Кремля, несмотря на то что физические силы стали ему изменять уже весной 1983 года: атмосфера порожденного сталинизмом страха, которую Андропов пытается воссоздать на всей территории советской империи, воссоздается прежде всего в самом Кремле, среди партийных и государственных боссов. Поэтому узурпация им сразу высших постов — Генерального секретаря ЦК партии, президента и главнокомандующего — носит все-таки формальный характер и является не более чем данью декоративной традиции.

Еще при жизни Брежнева, коща политбюро превратилось в богадельню, центр власти переместился из ЦК в КГБ, для которого Андропов добился статуса “государства в государстве", никому больше не подчиненного, зато подчиняющего все окрест себя. Вот причина, почему последние годы брежневской поры так резко отличаются от начального периода: возникновение детанта — и его бесславный конец, расцвет диссента — и его сокрушительный разгром, разрешение и подъем еврейской эмиграции — и ее постепенное, под давлением властей, затухание, относительная сдержанность советского экспансионизма — и новая его фаза, которая началась в Рождество 1979 годр с захвата соседнего Афганистана. Словно в последние годы во главе страны стоял другой человек, чем в предыдущее десятилетие.

Увы, сказанное — не фигура красноречия: так было на самом деле. Поэтому надеяться на изменения кремлевского курса в связи с самоназ-начением Андропова немного наивно, если не сказать — нелепо. Все равно что ждать поезда, который ушел. Корни установленного в Москве после смерти Брежнева режима следует искать в последнем периоде его мнимого правления, в растянувшейся на годы — по сравнению с месяцами, как у Тито или Ранко, — физической и политической агонии, когда, после окончательной ликвидации всех следов хрущевской “оттепели", бюрократическая империя стала снова превращаться в полицейскую, как во времена Сталина. Курс империи изменен не Генсеком Андроповым в ноябре 1982 года, а задолго до того регентом Андроповым.

Ему удалось то, что не сумел сделать даже Берия, который к концу жизни Сталина также сконцентрировал в своих руках колоссальную власть на посту руководителя органов госбезопасности, но в отличие от Андропова не в таких благоприятных обстоятельствах: на месте ослабевшего вождя находился бодрствующий даже по ночам тиран. К тому же народ тогда изнемогал под сталинизмом, в то время как под занавес брежневской поры он по нему истосковался, рассматривая его в качестве горького, но необходимого и быстродействующего лекарства — от экономического развала, от растущей детской смертности, от непокорной Польши, от неспокойствия на границе с Китаем…

Сталинизм в этом контексте — скорее символическое обозначение определенного типа правления, мечта о воскрешении сталинских' методов, а не самого тирана. Сталинизм, но без Сталина, в надежде избежать параноических уклонений его эпохи. И потом, культ Сталина новому правителю был вреден уже потому, что не оставлял места для его собственного культа, даже если это, как в случае с Андроповым, культ скромности в подражание Ленину и в подчеркнутую с ним параллель: скромность паче гордости. Наконец, речь шла не об одном Сталине, но о целом сонме русских исторических героев, которые недрогнувшей рукой вели Россию к славе и величию, оставляя позади себя горы трупов.

Приводим стихотворение Феликса Чуева, где Сталин (“с трубкою в руках") из ряда революционеров-большевиков решительно перемещен в иной исторический, а значит, и семантический ряд царей-самодержцев типа упомянутых Ивана Грозного и Петра Великого, как одно из немногих доказательств, что Андропов пришел к власти не только в результате полицейского переворота, но и народными чаяниями сильного правителя, которого вновь требуют трудные для России времена. Вот когда закон стихийной демократии сработал с чрезвычайной оперативностью. Приход Андропова приветствовали не только полицейские и военные круги, но и часть московской интеллигенции, хотя и в аллегорической либо сознательно затемненной форме.

К примеру, поэт Игорь Шкляревский опубликовал в начале 1983 года в “литературной газете" фенологическое стихотворение, которое, однако, зорким советскими читателями воспринималось как политическая ода новому советскому вождю:

Бодрствующий вождь, политическое похолоданье, борьба с ленью и тленом — эзопов язык был распространен в России настолько, что использовался не только для сатиры, но и для панегириков. Напомним, что хрущевские времена называли, в противовес сталинским, “оттепелью", а брежневские сравнивали с процессом гниения.

Более серьезного к себе отношения требует позиция Роя Медведева. назовем его официальным диссидентом, потому что, даже если он действует не по прямому распоряжению властей, а по личной инициативе, то все равно власти заинтересованы в такой личной инициативе: иначе нечем больше объяснить их патологический демократизм в отношении к нему. В любом случае осведомленность Роя Медведева в закулисной жизни кремлевской верхушки делает несомненной его роль связного между кем-то в Кремле и западными журналистами в Москве. Если к этому добавить, что информация, передаваемая через него в западные газеты, возвращается в Москву через русскоязычные передачи “голоса Америки", “Би-би-си" и “Немецкой волны", причем именно в эти часы мощные глушители либо вовсе прекращают работу, либо работают вполсилы, формально, то никуда не деться от вывода: сообщается как раз та информация, в которой нынешний хозяин Кремля заинтересован. И сейчас, и прежде, когда он только боролся за власть с брежневской кликой: преждевременные слухи о смерти Брежнева либо цирковое сальто с его дочерью беспрепятственно возвращались к советским слушателям — перед такими новостями глушилки КГБ почтительно замолкали. Таким образом, перед нами неофициальный источник официальной информации, которая строго отобрана в зависимости от ее полезности Андропову. Часто она бывает заведомо ложной, но полуофициальный ее источник придает ей некоторые черты правдоподобия. Таковы, к примеру, версия самоубийства заместителя Андропова по КГБ Семена Цвигуна, либо трактовка полицейского переворота Андропова как военно-полицейского с помощью министра обороны Устинова, либо гипотеза пол у еврейского происхождения Андропова.

Когда Андропов был официально назначен Генеральным секретарем, Рой Медведев поспешил приветствовать нового советского вождя и тем самым вышел за пределы своей полудиссидентской роли, легкомысленно ей изменил. Однако дело быстро поправили: его вызвали в генеральную Прокуратуру СССР, где сделали “серьезное предупреждение", о чем, естественно, была оповещена вся мировая пресса. Так диссидентская репутация Медведева полностью восстановилась. “Нью-Йорк Таймс" даже сравнивала его с Пьером Абеляром. Получалось, что он как бы преждевременно приветствовал новый режим — продал душу дьяволу, а вместо благодарности получил выговор. Но это ложная картинка: вызов в Прокуратуру никак не повлиял ни на дальнейшее поведение советского Абеляра, ни на поведение властей по отношению к нему.

Судя по бесчисленным интервью и статьям Роя Медведева об Адропове, следовало ожидать появления книги о новом советском вожде, и легко было заранее догадаться о ее панегирическом и официальном жанре. Такая книга, содержащая наблюдения и оценки Роя Медведева, действительно вышла, но под именем брата-близнеца, единомышленника и соавтора — Жореса Медведева. Нам трудно судить, кто на самом деле является автором книги и зачем понадобился русским Гонкурам такой прозрачный литературный камуфляж. Да и не в этом дело.

Книга — собрание всех мифов, которые Андропов сам о себе распространяет: от неучастия в подавлении Венгерской революции 1956 года до оппозиции захвату Афганистана в Рождество 1979 года. Он выглядит здесь поистине сказочным персонажем, к которому грязь не пристает, как бы ни было грязно вокруг. Перебор в панегиризме и оправданиях делает эту книгу местами и вовсе абсурдной. “Несмотря на то, что Андропов руководил Комитетом госбезопасности целых пятнадцать лет, не нашлось никого, кто смог бы предъявить доказательства его личной ответственности за эксцессы…" — заявляет “Медведев", живописуя парадный портрет своего героя. Как и в любой подобной сказке, рядом с ангелом находится дьявол во плоти — Леонид Брежнев, инициатор подавления диссента и оккупации Афганистана, интеллектуально-либеральную оппозицию к которому и возглавляет председатель КГБ. Нас в данном случае интересует не лично Рой Медведев либо Жорес Медведев, но оба они как источник информации: в какой мере этот источник заслуживает доверия? В конце концов, тот же Рой Медведев может и не знать, чьим рупором он является, ему может казаться, что это он манипулирует полученными из Кремля новостями, в то время как посредством “новостей" манипулируют им. Не исключен, впрочем, и более примитивный вариант.

Все это, однако, только добавочные средства, — Андропов пришел бы к власти и без них. С него довольно полумиллиона агентов КГБ. Фактически их, конечно, значительно больше. Чтобы узнать точнее число сотрудников госбезопасности, следует заглянуть в последнюю перепись населения СССР: КГБ не смог бы справиться с такой огромной страной, если б не спаял ее страхом и не заставил сотрудничать с собой всех советских граждан, от мала до велика.

Вот еще один анекдот новой, андроповской эры.

— Как вы думаете, Юрий Владимирович, пойдет за вами советский народ?

— Пойдет. А если не пойдет за мной, пойдет за Брежневым.

Впервые за всю советскую историю в Москве устанавливается власть без идеологии, ей предстоит превратить основанное Лениным рабоче-крестьянское государство в чисто полицейское, без идеологических примесей и предрассудков. Потому что даже Сталин прикрывал ими царство террора. Брежневу идеологический фасад был нужен для прикрытия голого железобетона бюрократической конструкции. С приходом к власти Андропова настал конец оруэллова маскарада: новый советский вождь отзывается о прежних лозунгах пренебрежительно и прямо заявляет, что на одних лозунгах далеко не уедешь. Власть больше ничём не притворяется, являясь властью как таковой. Уже по одному этому можно ожидать, что она будет более жестокой вовнутрь и более агрессивной вовне структурой, хотя, несомненно, и более иезуитской в обоих направлениях.

Остается открытым вопрос, обратится ли эта отбросившая коммунистический камуфляж власть к другой идеологии, которая всегда сопутствовала полицейским тенденциям в русской политической истории — великодержавному национализму? Тот факт, что среди ближайших сотрудников Андропова один азербайджанец, а другой украинец, а сам он из южных обрусевших греков, — не препятствие этому. Сталин и его сподручный Берия, как известно, были грузинами, что не помешало им после войны развернуть по всей стране шовинистическую пропаганду. До сих пор Андропов не обратился к испытанному орудию русской империи, хотя его прежние протеже из Русской партии всегда на подхвате. Значит, пока что с него довольно полицейского арсенала, прямых, внеидеологических средств давления, из которых самое универсальное и безотказное — страх. Так что анекдот о новогоднем поздравлении с 1937 годом вместо 1983-го можно рассматривать и как преждевременный, и как пророческий, сочиненный впрок, про запас, на вырост — так покупают одежду быстро растущим детям. А то, что ритм изменений будет быстрее, чем у предшественников, очевидно уже сейчас по скорости, взятой с самого старта, если условно считать стартом 12 ноября 1982 года — день “избрания" Генеральным секретарем ЦК КПСС. Андропову надо торопиться — у него в запасе нет даже десятилетия, как у Хрущева, не говоря уже о восемнадцати годах Брежнева или двадцати девяти — Сталина. В его руках теперь не только исполнительная, но и верховная, законодательная власть, решение и исполнение зависит только от него одного. Раньше было кому его сдерживать, но способен ли он сдержать самого себя?

Нет, мы не склонны, путая мораль и политику, предъявлять Андропову счет за его прежнюю деятельность. Речь идет не о морали, но о масштабе. Совершив полицейский переворот и узурпировав — у прежних узурпаторов — власть, изменился ли Андропов, изменились ли его методы, замашки, мышление, стиль? Укрупнила ли его новая должность или он остался тем же жандармом с полицейским мышлением и полицейскими приемами, но с еще более бесконтрольным их применением на практике, коль скоро теперь может позволить себе то, чего раньше не позволяли ему другие? Можно поставить вопрос более прямо: хватило ли у него сил стать лидером страны либо он оставался ее главным жандармом, но только с неограниченными полномочиями? Власть меняет человека, делает его более ответственным. Изменился же Генрих У, став королем. Правда, он был значительно моложе Юрия Андропова, и потом, чтобы измениться, ему пришлось решительно порвать с прежними дружками во главе с Фальстафом, с которыми водился, будучи принцем. Андропов, напротив, потянул за собой всех дружков по КГБ: Гейдар Алиев стал членом Политбюро и первым заместителем премьера, Виталий Федорчук — министром внутренних дел, Виктор Чебриков — председателем КГБ (будучи заместителем Андропова, он вызывал к себе диссидентов и представлялся им Ребриковым). Тайная полиция для него — главный арсенал не только методов, но и кадров. Впрочем, это взаимосвязано: полицейские навыки и традиции лучше всего известны самим полицейским. Либо тем, кто, находясь на партийном посту, прежде всего проявлял себя в качестве полицейского. Как, к примеру, ленинградский партийный босс Григорий Романов, которого Андропов вызвал в Москву и ввел в Секретариат ЦК.

По сравнению с брежневским кремлевский антураж резко изменился. Ставрополец Горбачев, ленинградец Романов, киевлянин Федорчук, бакинец Алиев — все они люди со стороны, не затронутые московской коррупцией, не пустившие в Москве корней и не имеющие в ней связей, политически одинокие и полностью зависящие от покровителя: верный залог того, что они не вступят в заговор против него. Искусный интриган и заговорщик, стареющий и физически слабеющий Андропов делает все, чтобы предотвратить то, что по его милости произошло с брежневым, причем это только начало. Взамен того “нового класса“ партократов, который успел состариться не только в физическом, но и в политическом смысле, Андропов создает новый “новый класс“, который опоздал к обеденному столу и сейчас торопится наверстать упущенное. Ибо ввиду дефицита высоких должностей в государстве и связанных с ними жизненных благ, чтобы дать власть новым людям, понадобилось в срочном порядке убрать старых — в первую очередь брежневских клевретов, особенно тех, кто стоял на пути Андропова. Первым пал Андрей Кириленко, ближайший сотрудник, а одно время официальный наследник Брежнева, За ним последовали другие. Долголетний, еще с днепропетровских времен, друг Брежнева, министр внутренних дел генерал Николай Щелоков отправлен начальником милиции на строительство сибирского газопровода, где оказался и его сын Игорь, но в качестве заключенного — якобы за фарцовку, в то время как жена Щелокова, по слухам, покончила жизнь самоубийством. (У нас нет возможности установить точную причину ее насильственной смерти). Вполне возможно, что это еще не конец злоключений давнего андроповского врага. Поговаривают, что его будут судить по обвинению в коррупции.

Список можно продолжать и продолжать — чистка идет на всех уровнях партийно-государственного аппарата. Увольняются министры, теряют посты партийные боссы областей, и везде взамен приходят “железные малыши", как называют андроповских ставленников. Нет, Андропов — не Генрих V: его Фальстафы в срочном порядке сменяют людей Брежнева и занимают высшие посты в государстве.

Герой одного давнего советского романа встречается с Лениным и говорит ему:

— Вы пересадили людей с галерки в партер, а из партера на галерку, и называете это революцией.

К Андропову эти слова относятся еще в большей мере, чем к Ленину: начатая им при жизни Брежнева борьба с коррупцией по сути является политической борьбой с конкурентами и в конце концов сведется, если уже не свелась, к перемене мест между аутсайдерами и фаворитами правящей верхушки, к простому перераспределению власти, а вместе с нею и дефицитных продуктов, и прочих сословных привилегий, отнятых у старого “нового класса" и переданных новому “новому классу". Не погрешив против истины, можно сказать, что Центральный Комитет Коммунистической партии, оставаясь под прежним названием, по структуре и по составу постепенно превращается в Центральный комитет государственной безопасности.

Главный антибрежневский аргумент неоспорим. За 18 лет правления, озабоченный исключительно сохранением и приумножением внешних атрибутов власти, Брежнев истощил страну, возможно, необратимо довел до окончательного краха и без того убыточное сельское хозяйство, поставил национальную экономику в зависимость от иностранных капиталовложений, ослабил бразды правления внутри страны, отступил перед Америкой в таком ключевом районе мира, как Ближний Восток, низвел Советский Союз на роль второстепенной державы. Перед андро-повским руководством стоит множество внутренних и внешних проблем, и все эти проблемы оно будет решать исключительно силовыми либо макиавеллиевыми приемами, ибо иных в арсенале бывшего шефа тайной полиции нет и быть не может. Когда человеку под семьдесят, как Юрию Андропову, он еще способен поменять место работы, но не рабочие навыки. И дело тут не только в возрасте. Путь к власти накладывает неизгладимый отпечаток на человека, который ее в конце концов достигает. Те средства, которые оказались хороши для ее достижения, теперь кажутся необходимыми для сохранения. Борьба за власть становится способом правления. Тот же Сталин, к примеру, уже будучи безраздельным тираном, продолжал бороться за власть: хотя у него не было больше соперников, но, с его точки зрения, они были. Наблюдательный Тацит заключает, что из всех римских императоров Веспасиан единственный, кто заняв трон, изменился к лучшему.

Не в том суть, что Генрих У и Веспасиан — исключения из правил. И даже не в том, что они пришли к власти в значительно более молодом возрасте, чем Андропов. Все упирается в их прежние занятия. Веспасиан был поглощен войнами, а Генрих У — кутежами, в то время как три десятилетия сплошь, а может быть, и больше, перед тем, как проникнуть с черного хода в Кремль, Андропов занимался исключительно интригами. Это изощрило ум, но одновременно измельчило и опошлило. Следует также помнить об очень низком — даже в сравнении с кремлевскими коллегами — образовательном уровне, приблизительно как у Сталина, что в сочетании с тридцатилстней подпольной деятельностью делает горизонт замкнутым, реакции примитивными, действия прямолинейными. Будучи самородком и догадываясь о пределах, поставленных природой, воспитанием, опытом и окружением, Андропов напускает туман и там, где нет вроде бы нужды в обмане или камуфляже, но с его точки зрения — есть всегда: иначе не скрыть простоту под личиной сложности. Потому он запутывает следы даже тогда, когда за ним нет и не может быть погони. Самораспрастраняемые слухи — часто не самозванство, а своего рода игра в прятки с самим собой. Нет поэтому у нас уверенности, что Андропов отдает себе отчет, кто он есть на самом деле. Его знание о себе замутнено многолетним маскарадом, когда он и жил и действовал согласно совету, которым обмолвился однажды Тютчев:

Мечта в конце концов исполнилась, но чувства вымерли. Встретившийся с Андроповым в конце февраля 1983 года министр иностранных дел Франции Клод Шейсон был поражен его сухостью, деревянностью, холодом, отсутствием человеческих реакций. А когда журналисты спросили Шейсона, можно ли считать нового советского Генсека современным человеком, он ответил: “Андропов современен в том же смысле, в каком современен компьютер, то есть он точен в выборе слов и жестов".

Было бы полбеды, если б в Кремль пришел просто “человек-компьютер". Но этому “человеку-компьютеру", ввиду преклонного возраста и вынужденной сдержанности в предыдущие десять, по крайней мере, лет, сейчас приходится торопиться. Чтобы успеть сделать то, что он давно до мельчайших подробностей обмозговал в том глубоком подполье, в каком его держали кремлевские вожди, пока у них хватало сил. Единственная страсть, которую Андропов сохранил и которая, под влиянием обстоятельств, к старости, когда он вышел наконец на поверхность, еще более усилилась, — нетерпение сердца. Ибо, пользуясь простонародным выражением, он политически “засиделся в девках".

Отсюда крутой курс, который Андропов взял сразу после того, как завладел полнотой власти, — выкорчевывание остатков диссента, борьба с коррупцией и под ее щитом замена брежневских прихлебателей надежными кадрами госбезопасности, полицейская кампания против лени, прогулов, опозданий на работу и выпивок во время работы. Что ни день, появляются сообщения о суровых наказаниях взяточников, в том числе на министерском уровне, антисоветчиков, прогульщиков и пьяниц.

В первое время андроповской эры милиция проводила облавы, которые носили кодовое название “трал", ибо рассчитывались на то, чтобы застать прогульщиков врасплох — в кинотеатрах, кафе, пивных, магазинах, даже в банях. Так, однажды милиция нагрянула в знаменитые Сандуновские бани в Москве, всех сфотографировала в костюмах Адама и потребовала от голых людей документы. Тех, у кого их не оказалось, отправили в ближайшее милицейское отделение. Среди задержанных нашлось несколько десятков прогульщиков, их фотографии — в голом виде — разослали по месту их работы.

Само собой разумеется, что при этом растет не только власть милиции, но и произвол, от которого человек уже ничто защитить не может: он в полном смысле слова совершенно голый и беззащитный. Кстати, милиционерам, во главе которых стоит теперь профессиональный кагэбэшник Виталий Федорчук, повысили до 70 процентов оклады, тем самым приравнивая их к сотрудникам КГБ и пополняя ими новый привилегированный класс. Это естественно, что с приходом нового вождя возникает новый класс. Если существовали ленинократия, сталинократия и брежневократия, которая в последние годы превратилась в геронтократию, — Хрущев не успел создать хрущевократию, — то неизбежно появление андроповократии. Она и возникла быстрее, чем любая другая “кратия", и быстрее других растет. Так, выявилась острая нехватка милиционеров в связи с новым размахом их деятельности: усилением патрулей и проверок. Службу в милиции тут же приравняли к военной и решили набирать в нее военнообязанных, как в армию.

Рост полицейского аппарата означает увеличение функций государства. Вместо ожидаемой западными специалистами по СССР и поредевшими рядами московских либералов децентрализации происходит, наоборот, централизация. Государство присваивает себе все больше прав, обделяя ими и без того бесправных советских граждан. Конечно, средства насилия не бесконечны, но до их истощения далеко: андроповская эра не вступила в сталинскую стадию, хотя всенациональная прививка страха уже произведена.

Таким, например, приемом психологического давления, способным довести людей до паники.

У входа на некоторые предприятия установлены светофоры: зеленый свет означает, что можно не спешить, желтый — надо поторапливаться, красный — уволен за опоздание на работу.

Отметим попутно резкое различие — до противоположности — между рецептами, которые “выписывают" для выздоровления советской экономики западные специалисты, и поисками путей выхода из экономического тупика, которые ведутся Андроповым и его сподручными. С их точки зрения, экономический кризис вызван не отсутствием в СССР демократии, децентрализации и свободного рынка, как полагают западные советологи, но демонтированием в хрущевские времена сталинского аппарата принуждения, запугивания и репрессий, что служило единственным стимулом роста производительности труда в стране. И в самом деле, если в 50-е годы ежегодный рост валового национального продукта составлял 6 процентов, то к концу 70-х — началу 80-х годов этот показатель упал до 2 процентов. А это, в свою очередь, явилось причиной нынешнего отставания СССР в гонке вооружений от США — прежде всего, в качестве оружия, которое как показали воздушные бои между израильскими и сирийскими летчиками над долиной Бекаа летом 1982 года, в современной войне является решающим. Возвращение к сталинскому законодательству о труде преследует поэтому двоякую цель: повысить рабочую дисциплину под страхом наказания и одновременно расширить самое понятие уголовного преступления — за счет алкоголизма, мелкого хулиганства, тунеядства, прогулов, кражи казенного имущества, взяточничества, кумовства, коррупции и так далее — с тем, чтобы увеличить состав ГУЛАГа, то есть подневольного, бесплатного труда.

А для последней цели не мешает найти дополнительные политические причины, чтобы упрятать человека за решетку: с искоренением диссента политический источник ГУЛАГа практически иссяк. Легко представить, к примеру, какое щедрое пополнение ожидало бы ГУЛАГ, если б статья в “Комсомольской правде" о рассказчиках и слушателях анекдотов послужила сигналом к действию. Но ведь эта статья не единственная! С захватом Андроповым власти во всех газетах, по радио и телевидению ведется активная борьба с любыми политическими отклонениями, и все они теперь рассматриваются как подрывные и спровоцированные из-за границы. Совсем как в театре абсурда, созданы “добровольные" еврейские комитеты по борьбе с сионизмом. Газеты призывают население к доносительству. Число политических арестов растет, растут сроки заключения, людей сажают повторно за то же “преступление", за которое они уже отсидели или еще не успели отсидеть. Ожесточается режим политзаключенных: известному диссиденту физику Юрию Орлову меньше чем за год до истечения срока проломили голову с опасными повреждениями мозга. Пожалуй, темпы возврата к сталинизму сейчас более быстры, чем темпы его возникновения после смерти Ленина. Или здесь снова играет роль фактор возраста нового советского вождя, вынуждающий его торопиться? Или возврат к уже испытанной форме правления легче осуществим, чем ее создание в первый раз?

Порядок в империи Андропов начал наводить с железных дорог, дав народу обещание, что при нем поезда будут ходить по расписанию. Напомним, что они ходили по расписанию в России Сталина и в Италии Муссолини. Дело не только в исторических ассоциациях: к Андропову можно подобрать и более если не лестные, то сложные, назвав его, скажем, советским Ликургом. Андропов пришел к власти с идеей порядка, которого действительно всегда не хватает на Руси. Однако объяснять все исключительно народными нравами так же наивно, как и одними лишь государственными пороками. Есть такая рабочая поговорка, которая взамен односторонней трактовки предлагает амбивалентную: “Они делают вид, что нам платят, а мы делаем вид, что работаем". Одностороннее нарушение этого принципа связано с тем, что у Андропова нет возможности повысить жизненный уровень советских людей, но у него достаточно полицейских средств повысить производительность их труда.

Это можно называть по-разному: идиллией полицейского государства, иллюзией полицейского государства, утопией полицейского государства — название дела не меняет. А суть заключается в том, что сам Андропов, в отличие от Хрущева и Брежнева, человек пуританского склада и убежденный противник любых излишеств, пытается утвердить принцип аскезы и дисциплины на всей территории СССР. Его методы — полицейские, и дело не только в том, что другие ему неизвестны, но и в том, что другие он считает неэффективными в борьбе с народными нравами. Он — полицейский и по рабочим навыкам, и по сознательному выбору. Он не может не знать классического определения Карлом Марксом Петра Великого: искоренял варварство варварскими способами. Весь вопрос в том, насколько современные полицейские способы отличаются от варварских?

С приходом Андропова в Кремль распался прежний триумвират сотрудничающих и соперничающих секторов советской власти — партийного, государственного и полицейского. В прежних вариантах, очень достоверно описанных Джорджем Оруэллом в романе “1984“ и Артуром Кестлером в романе “Слепящая тьма", партия с помощью полиции образовывала и направляла аппарат тоталитарного государства. Андропов возглавил “бунт машины" — тайной полиции — против ее создателя: партии. Благодаря этому оба романа, включая тот, который был антиутопией и претендовал на описание будущего, устарели и уже не могут служить универсальным ключом к нынешнему варианту советской империи. (Наш попутный совет журналистам — с осторожностью пользоваться теперь образами из этих книг применительно к СССР.) Государственный переворот Андропова обнажил полицейскую сущность Советского государства, коща сама партия превратилась в его формальный придаток.

Ход русской истории вел в том числе и к такому варианту, потому что тайная полиция есть высший продукт политического развития русских. Скорее странно, что этого не произошло раньше: осечки Берии и Шелепина менее естественны, чем удача Андропова. Оба, кстати, шли к власти также преисполненные жажды преобразований и реформ, но свели бы их к тому же рецепту аскетического полицейского государства, который выписан сейчас больной России решительным врачевателем Андроповым. А в XIX веке и ранее столь естественному превращению тоталитарного государства в чисто полицейское мешал наследственный принцип монархии. Шеф жандармов граф Бенкендорф не мог наследовать императору Николаю I, даже если бы пережил его, потому что у императора был законный наследник — сын Александр.

Отсутствие упорядоченной системы наследования и регулярные государственные перевороты в России XX века — узурпаторами были фактически и Ленин, и Сталин, и Хрущев, и Брежнев — дали шефу тайной полиции идеальные шансы дя захвата власти, независимо от его личных качеств: Андропов пришел к власти скорее благодаря должности, чем талантам. Во всяком случае, последних ему бы для этого не хватило, занимай он любой другой высокий пост в советской иерархии: его обошел бы тот, кто вместо него завладел Комитетом государственной безопасности на правах председателя. В таком контексте советской истории и следует рассматривать самоназначение Андропова.

Именно поэтому фактор возраста нового руководителя Советского Союза является скорее субъективным и большого влияния на ход событий оказать не сможет. Если Андропов за первые месяцы официального пребывания у власти успел заменить значительную часть брежневского аппарата своими людьми, которые благодаря полицейским навыкам станут крепче держаться на постах, чем их предшественники, то отпущенного Богом срока может оказаться вполне достаточно не только для того, чтобы сменить остальных (это не столь уж теперь и важно), но чтобы заложить прочный фундамент и возвести первые этажи нового полицейского государства взамен партийно-бюрократического. И такое государство будет полнее отвечать потребностям многонациональной империи, враги которой находятся как вне, так и внутри ее. Маркиз де Кюс-тин сравнивал Россию Николая I с военным лагерем, однако, дабы результативней функционировать в качестве империи, ей лучше быть также и полицейским застенком. Парадоксальным образом враги империи — источник ее отрицательного вдохновения, обоснование политической, полицейской и военной консолидации. Страх империи перед распадом привел к власти Андропова с его разветвленным аппаратом принуждения и разработанными методами насилия.

Упомянем напоследок о законе, который предан забвению на Западе, но хорошо осознаваем в России: невозможность статус-кво, статичного существования империи, которая либо распадается, либо, наоборот, расширяется и усиливается, чтобы не распасться. Для того чтобы справиться с трудностями, возникшими в результате прежних завоеваний, надо продолжать завоевания, выполняя задачи, возложенные на руководителя империи самой империей. Андропов — вдохновенный имперец и, если б не партийная номенклатура, заслужил бы титул императора. Захват Афганистана, инициатором которого он был, говорит о его историческом подходе к своей стране и об ответственности перед ее историей. Империя может продолжать существование, только продолжая имперскую политику, то есть политику новых захватов. В Западной Европе им, правда, поставлен естественный предел: угроза третьей мировой войны. Однако не исключено, что Андропов попытается восстановить порядок в Восточной Европе.

Первые попытки в этом направлении он уже предпринял, но натолкнулся на решительный отпор восточноевропейских диссидентов. Румын Николае Чаушеску раскрыл промосковский заговор и казнил его участников, а поляку Войцеху Ярузельскому удается пока что пресечь фракционную деятельность промосковских шпионов. Визит Папы Римского в Польшу летом 1983 года, вместо того чтобы расшатать, как рассчитывали экстремисты с разных сторон, укрепил патриотическую основу военной диктатуры генерала Ярузельского и его способность к противостоянию советским требованиям. Генерал сознательно пошел на визит Папы в Польшу, догадываясь заранее, либо даже договорившись заранее, о свободолюбивом характере папских проповедей: Иоанн-Павел Второй открыто говорил о Москве то, что его соотечественник в эполетах сказать не мог ввиду добровольно принятой на себя роли в польском спектакле, рискованном для него больше, чем для кого бы то ни было.

С помощью папы и миллионных толп, сопутствующих ему в церемониальном турне по их общей родине, Ярузельский продемонстрировал Андропову и его кремлевской мафии единство польского народа, свободолюбие и готовность бороться с иноземным нашествием. А то, что Андропов в таких напоминаниях нуждался, можно судить по агрессивному тону, который взяли по отношению к Ярузельскому и его соратникам официальные советские журналисты накануне папского визита. Распространенная в американской прессе трактовка паломничества главы Ватикана в родные пенаты как направленного лично против Ярузельского поверхностна и не учитывает множества скрытых факторов. От длительных, тайных переговоров между Папой и генералом Ярузельским при посредстве кардинала Юзефа Глемпа, которые предшествовали визиту, и до той элитарной иезуитской школы, которую будущий польский диктатор закончил перед войной: воспитание, полученное в школе, в немалой степени способствует успеху и правдоподобию роли генерала с солдатской психикой. В дни своего будто бы религиозного паломничества Папа проявил себя скорее мудрым политиком, чем истовым проповедником, сделав трудный в его положении выбор между краснобайством и прагматизмом. Глубоко моральная по сути поддержка генерала Ярузельского, спасшего Польшу от советской оккупации, вызвала в адрес Иоанна-Павла Второго упреки именно в аморализме. Что делать: живем в мире перевернутых, зазеркальных понятий, и даже Льюис Кэролл со своей Алисой растерялся бы среди них и запутался…

Здесь уже важен не сам Андропов, а его наследники. А еще важнее то политическое наследство, которое они от него получат. Похоже, что с пустыми руками он их не оставит. Тацит в “Анналах" вложил в уста одного из своих героев замечание, полное отчаяния: “Вполне вероятно, что можно протянуть несколько дней до кончины принцепса, но как ускользнуть от молодости того, кто немедленно займет его место?"

Но уже только по физическим данным Андропову суждено было быть временщиком. Одержав одну за другой победы над кремлевскими врагами, он оказался наедине с врагом, перед которым бессильно все его интриганское искусство. Он пришел в Кремль слишком поздно, чтобы оставаться в нем надолго: силы на исходе, в победе примесь горечи, которая мешает чувствовать себя победителем.

Все силы ушли на борьбу за власть и на первые месяцы правления, когда он с ходу взял бешеный ритм, забыв о возрасте и не рассчитав физических возможностей. Уже весной 1983 года он вынужден был прибегать к чужой помощи, чтобы дойти до стола или автомобиля. Однако, когда он садился, силы к нему возвращались: сидящий Андропов — полная противоположность Андропову идущему.

Западные наблюдатели заметили, естественно, его физическую немощь, приписывали ее различным заболеваниям — от нефрита до болезни Паркинсона (на том основании, что у Андропова дрожали руки), а некоторые даже увидели в этом иронический перст судьбы: всего через полгода после смерти Брежнева он сам оказался в положении, в каком предшественник пребывал по крайней мере последние пять лет. В Москве шутили, что Андропову придется возвратить в Кремль Джуну Давиташвили, ассирийскую знахарку из Тбилиси, которая несколько раз буквально похищала Брежнева у смерти. Тогда Андропов удалил ее, теперь вот ему пришла в ней нужда. Но это было лишь внешнее сходство: мозг Андропова работал так же четко, как прежде. От природы и по профессии недоверчивый, он физически полностью зависит теперь от ближайших помощников и телохранителей. Постепенно они оттеснили на задний план его партийных коллег. В темных очках, окруженный с обеих сторон мощными молодцами, он стал похож на предводителя всесильной мафии чекистов, которая захватила власть в стране, заменив партийный ареопаг. Сейчас ей предстоит большая работа по превращению раскатанной империи в полицейский застенок.

Здесь, однако, мы вступаем в область гаданий, а Пифия, как обмолвился однажды Поль Валери, не способна продиктовать поэму.

Только строку…

Весна 1983 года

Этот труд написан при жизни Андропова — отсюда его такое предсказательное окончание и жанровая неоконченность. Мы предсказывали андроповскую эпоху, однако спустя девять месяцев случился рецидив брежневской эры, ее посмертное “черненковское" издание, а спустя еще год к власти пришел Горбачев. Период от умирания Андропова до воцарения Горбачева описан в последующих главах этой книги.