Закон предков

Варакушка-соловей

Паромщик Егор Бодров озабоченно тукал по палубе деревяшкой, прибирал паром. Правой ноги у Егора нет — дань войне. Он хоть на одной ноге, да притопал к себе на родину, а младший брат Костя — тот и совсем не вернулся.

Но и на одной ноге Егор прокрутился — будь здоров! И семью завел, и дом себе срубил новый, и детей вырастил — давно они поразъехались кто куда. Сам-то Егор работал в колхозе бухгалтером, а теперь шестой год на пароме орудует. Приставать стал последние годы: старик! И паром, может быть, запустил до этого.

Хотя паром — сам по себе старик. Еще до войны его ладили, списать пора. Доски парома изработались и подгнили. Прибирать — мало толку: старье оно и есть старье.

Гостей ждал Егор! Из сельсовета ему передали: приедут, мол, к тебе из газеты, жди! А кто и зачем приедет — не разобрали по телефону.

У Егора в груди торкнуло: писал он письмо в газету, вроде как жалобу на колхозного председателя — запил председатель!

Но про письмо он подумал вскользь, мельком, а думалось старое — про Гошу с Мишей, это они к нему в гости собрались, не иначе.

Плыли как-то на плоту два чудака немазаных, стали тонуть — Егор их выловил из воды. Оказалось — вчерашние студенты, родом с запада. Очухались, обогрелись в будке — хохочут: Сибирь, мол, поплыли осваивать, таежники-землепроходцы, ловцы костров и романтики. Оба в областной газете работали — год как из университета. Веселые были ребята! На балясине парома в память о себе вырезали: «Кто мелко плавает, на мель не сядет. Миша с Гошей, ха-ха!» Егору прозвище выдумали: Бомбардир. Такие они были веселые, хохмачи.

На вороток, истертый канатом, села варакушка — неприметная серая птичка. К добру, видать! Не часто услышится кому в кустах голос варакушки, а увидеть ее и вовсе редко кому приходится. И будто бы удача тому случится, кому в глаза увидится соловей-варакушка.

И опять подумал Егор, что это Миша с Гошей обрадуют его своим приездом. Хороших людей увидеть — тоже удача! Егор тогда прямо помолодел возле них. Гамаюн Гоша походя шутками-прибаутками сыпал, а Миша к вечеру запалялся. Возле костра стихи читал о земной силе, а то с лицом ведуна говорил о людских слабостях: каждый человек, мол, за исключением немногих героев, подвержен зачатку порока. Постоянный духовный врач, дескать, человеку нужен, и что, мол, газетчик-писатель и есть такой врач. Гошу Миша Куликов называл талантом, будущим инженером человеческих душ, и Гоша переставал смеяться и тоже пускался в мудреную речь. Гошин хрипловатый тенорок накалялся и потрескивал, а светлые прямые волосы на голове разметались в разные стороны пшеничной соломкой. При этом Гоша весь подбирался и строго глядел в темноту.

В газете Миша Куликов писал про чужие книжки и кинофильмы, а Гоша Фокин сочинял фельетоны про разных бюрократов и ловкачей. Эти фельетоны Егор перечитывал по нескольку раз и даже приносил газетку с собой на паром — читал мужикам вслух. А если был пьяненький, хвастал: вот, дескать, какого человека спас от гибели Егор Бодров!

Теперь Егор так и считал, это они к нему едут — Гоша с Мишей. Но потом стал сомневаться и даже огорчился по этому поводу: времени прошло много, а писем от них не было, не писали они ему. Да и фамилии этих ребят перестали встречаться в газете. Может, давно отбыли к себе на запад яблоки кушать. Послали из газеты, конечно, человека по жалобе, и едет, всего скорее, кто-то другой, хотя письмо Егор адресовал на Гошу Фокина.

В газету Егор писал критику на колхозного председателя Чуркина: что-де паром совсем прогнил, а новый допроситься невозможно — сколько можно ходить? Как в пустыне: криком кричи — никто не слышит. Задурил, мол, наш Чуркин: водку глушит, а, глядя на него, помощники тоже пьют. Но давно писал Егор такое письмо — полгода прошло, а может, и больше.

Покатилась с бугра машина — оранжевая, сверкающая стеклом и никелем. Яркая эта машина казалась осколком нездешнего праздника. Не любил такие машины Егор, ездят в ярко накрашенных автомобилях бездельники — так он думал, хотя и понимал, что так думать неправильно. Все их теперь такими на заводе делают.

Не хотел Егор, чтобы те, редакционные, прикатили на такой нарядной оранжевой колеснице. Он успокоился и взялся за дело, когда увидел, что это горожане приехали на вольный воздух. Вытаскивали на траву сумки с едой.

Егор соскреб с палубы конский навоз и разный мусор. Потом бултыхнул на дно барки ведро — накопилось в левой посудине воды чертова уйма! Аж паром на один бок клонит, когда плывешь. Так и до беды недолго: течет барка-то! Егор замучился черпать воду да конопатить.

Под палубой пахло теплым варом и гнилью. Деревянная нога цеплялась за поперечины, приходилось сгибаться с ведром в три погибели, а потом тянуться до края барки. Егор вытер рукавом потный лоб, насторожил ухо: будто машина опять почудилась — гудит на бугре. Егор тяжело закинул наверх деревянную ногу и перекатился на палубу.

Так и было: пылила «Волга» председателя. С Чуркиным они едут, что ли? Но — нет, не похоже. «Волга» нырнула в сторону и покатилась вдоль реки, где дымились белым кусты черемухи. Женщина в пестрой кофте, показалось Егору, сидит рядом с Чуркиным.

Пока Егор так стоял и думал, вода в барке опять уравнялась. А может, это только так показалось, что воды прибавилось. Егор в сердцах швырнул на дно барки окурок и выругался:

— Да растуды т-твою в канитель! Гори оно все синим огнем…

Выкурил еще одну папиросу и лег на горячие доски парома — часто теперь кружилась голова и ватным делалось тело, когда портилось настроение.

Обласканный солнышком и хлюпом воды о боковины барки, Егор пригрелся и задремал. Ощутился свободный и легкий полет земли сквозь невесомость космоса.

Разбудил Егора знакомый веселенький тенорок:

— A-а, старый Бомбардир! Ну, так и есть: над собой работает.

Спать — это у них «над собой работать» называлось. У Миши с Гошей. Это они… Рано или поздно они должны были приехать к Егору — просто им нельзя было не приехать. Ведь он их, можно сказать, спас от гибели — такое не забывают!

Егор плеснул в лицо воды из бадейки и окончательно стряхнул дремоту. Стоял перед ним Гоша Фокин в самом наилучшем виде. Волосы на голове Гоши торчали свежей соломкой, стекла очков легко отражали солнце и берега, а тенорок потрескивал от избытка веселья.

— Значит, прибыли? А я все думал: почему не едут? Год прошел, второй, третий…

— Чаще всего люди торопятся туда, где их меньше всего ждут! — сказал Гоша Фокин.

— А ну-ка, дай гляну. В штанах хоть ты? — заразился весельем и сам Егор, два раза повернул Гошу Фокина вокруг его оси.

— А у тебя что — лишняя пара брюк завелась?

Это они вспомнили, как Егор вылавливал их из воды, а потом собирал для них в деревне одежду: Миша с Гошей остались в чем мать родила. Плот у них тогда заволокло под паромный трос — болтался трос, провис, и хватало стальным канатом по мутным струям. Поднялась в то лето река и разбухла от большого ливня в гольцах. Егор, услышав вопли и крики, едва успел спихнуть на воду лодку…

— Да, идут годы! Но будто вчера все было! — радовался гостю Егор. — А Миша-то где?

Спросонья Егору показалось вначале, что друзья- приятели оба приехали. Но возле машины с пыльным брезентовым верхом никого не было, кроме шофера.

— Ха, Миша! Мишу Куликова теперь голой рукой не взять. Миша теперь в столице, в Москве. В аспирант туре учится — будущий академик! Книжку стихов выпустил.

— Ну, а ты сам-то как? Читал я твои фельетоны, читал! Все эти годы следил за газетками. Увижу «Г. Фокин» — так я прямо вместо конфеты твои рассказики сглатывал!

Гость порылся в портфеле и протянул Егору подарки: нарядную рубаху в красно-желтую клеточку и тоненькую книжечку. На книжке был нарисован дикий растрепанный парень, ломающий деревце, а вверху стояло: «Георгий Фокин. Скрипы и типы».

— Так сказать, завершающий итог трудов, полное собрание сочинений бывшего фельетониста.

— Силен, силен! — восхищался Егор и от восторга пропускал мимо ушей слова гостя. — Умно пишешь, ловко. Помню, фельетон «У самовара я и моя Маша». Зло было написано, смешно. Это про девицу-любовницу, которая начала отравлять жизнь конторских. В самую точку било! На таком человеке, который кралю ради утех у себя на работе заводит, можно смело поставить крест. Вот хотя бы нашего Чуркина взять — кругом колхозы богатеют, а у нас лентяй на лентяе… Кстати, я тебе письмо писал — про дела-то наши… Неужели не получил?

Гоша Фокин ничего не ответил. Егор немного смутился: что-то он заболтался, а ведь соловья баснями не кормят! Застукал деревяшкой по доскам парома, извлек из потайного места весла и длинный шест.

— Я сейчас за свеженькой рыбкой сплаваю, — Егор специально ставил на Тихой протоке сетешку. — Посидим, уху заварим. А может, сразу домой, ко мне? У меня дома харюзок есть копченый, соленья, а?

— Успеем, Бомбардир, куда спешить? Все в наших руках, как сказал заяц, попав волку в зубы. Но сегодня я хочу провести ночь возле костра, наглотаться дыму и кислорода.

Плыть с Егором Гоша не захотел: после истории с плотом его как-то не прельщали разные мероприятия на воде.

Егор Бодров с силой отпихнулся шестом и направил лодку на самый стрежень. Неслась Дыкырингра, крутила и ворочала струи, тая в себе немалую силушку.

Рыбы в сети немного: налим, несколько чебаков, два таймешонка. На уху есть, а куда больше? В осоке возились ондатры, облетал цвет черемухи — качались мелкие белые пуговки на воде. От запаха черемухи горчило в горле.

На той стороне кто-то визжал и хихикал. Егор глянул сквозь тальники: девица выскочила к воде из кустов, за ней бежал розовый и брюхатый Чуркин. В прыткой девице Егор узнал продавщицу из соседней деревни. Кура-Мура — такое прозвище было у этой девицы.

— Совсем обнаглел, — сказал сам себе Егор, но злости и раздражения на этот раз почему-то не было.

Врежут ему теперь по горбушке фельетоном-дубинушкой, допрыгался! На пароме сидит сам Гоша Фокин, он-то теперь ухватит Чуркина за мягкое место! Гоше Фокину, видать, не о чем было писать, изголодался Гоша — давненько Егор не видел в газете его фельетонов.

Возле парома ждал Егора лесхозовский грузовик. Пришлось переправлять. Гости взялись чистить рыбу, развели костерок.

Паром кренило набок, площадку покачивало. Шофер- лесхозник с испугу чертыхался, подкладывал обрезки плах под колеса машины. Ругался:

— Проходимцы вы, проходимцы! Все село ваше. Все вкривь и вкось, не как у людей. На заправке — грязь, скот бродит в потраве на поле. И паром — убийство, Ноев ковчег!

Горластый лесхозник ужасал Егора: не слышит ли Гоша Фокин? Хотя — зачем же? — пусть слышит; он, Егор, о том же ему писал. Теперь сам все видит и слышит — пусть крепче пройдется по Чуркину в газетке-то!

Но Гоша, казалось, с головой ушел в наслаждение водой и солнышком. Черпал ладошками воду и шлепал себя по груди, плечам, шее. С опаской послушного ребенка он присел на корточки у самого бережка — пенным кипением река, очевидно, напоминала Гоше о своей грозной силе.

На том берегу лесхозник долго не мог загнать машину с парома на помост: что-то трещало под колесами, грохало.

— Да растуды т-твою в канитель! — выругался Егор. — Вот оно каждый день так! А Чуркин, ботало, вон он, напротив Тихой сейчас с девкой в догоняшки играет. Тебе, газетчику, полезно туда спуститься, глянуть на его рожу.

— В жизни всякое бывает, — сказал Гоша, — вот почему она интересна и притягательна!

Вил над костром причудливые узоры дым. К горькому запаху черемухи подмешивалась тревожная горечь дыма. Булькала и вкусно парила уха, огонь облизывал черные глянцевитые бока котла. Егор вынес из будки хлеб и посуду, но с того берега закричали — возчик молока вызывал паром.

Шофер Гоши Фокина, Ваня, помог оттолкнуть от берега утлую махину — завизжал вороток, истертый канатом. Дыкырингра навалилась на щеки барок и понесла.

И опять — шум и ругань. Телега молоковоза неловко слетела с помоста на кособокий паром. Загрохотали по доскам настила бидоны с молоком. С одного сбило крышку, и молоко вылилось в реку.

К концу дня Егор заметно устал — деревянную ногу он волочил с трудом. Гоша Фокин распечатал бутылку коньяка. Густой красно-зеленый сумрак натек в долину. Понесло с реки холодком, у костра сделалось светло и уютно.

— За здоровье терпеливого духа этой реки Бомбардира! — поднял кружку Гоша Фокин.

— За встречу, — сказал Егор.

Ели по-старинному, по-деревенски — из общей большой миски.

— Нет сомнения: это — уха! — похвалил Гоша. — Еда богов и номенклатурных товарищей!

Минут пять молча работали ложками. Егору не давало покоя письмо. Получил ли Гоша Фокин его письмо?

— А ведь я к тебе по другому делу приехал, — сказал наконец Гоша Фокин. — Сатира и юмор — пережитки детства. На военную тему перехожу. Книгу о войне хочу написать.

— Какая война-то? Ты видел ее, войну-то? — удивился Егор. — Ты фельетоны валяй, критику — вот самая лучшая тема войны, и люди памятник тебе отольют — талант такой, у тебя. Такое не всякому дано богом — вижу, хоть я и неотесанный пень.

— Да это мне все говорят. Но жизнь показала, что лучше писать о мертвых, чем о живых. Полезнее для здоровья. Теперь только понял. Чайник был, чайник…

Егор в растерянности зашарил в карманах — искал курево. Чертовщина какая-то! Он всегда думал, что есть мальчик Гоша, светлый Гоша — боец чести и совести, солдат земной справедливости. А оно — вот что!

На остывших углях костра трепетал белый пепел. Шофер Ваня подкинул сучьев, медленно набирал костер новую силу.

Егор встал и затукал деревяшкой — пошел в будку за куревом. Сидел один в темноте, курил. Вернулся, казалось, нехотя, без настроения. Новую порцию коньяка выпить отказался.

— Знаю, знаю, дорогой Бомбардир, о чем ты думаешь! Но раз захотелось спокойной жизни — что же делать?

Где-то на лужайке одинокий копь позванивал бубенцом. Высоко в небе самолет тянул над долиной ниточку грохота. Гоша Фокин сделал рот ковшиком и вылил туда коньяк.

— Но — ближе к делу! Рылся я как-то в архивах, искал материалы о погибших героях-сибиряках и нашел интересный очерк о твоем брате — Константине Ивановиче Бодрове. Прошел от Москвы до Берлина, в Берлине погиб. А в райвоенкомате мне сказали, что целая пачка писем брата у тебя сохранилась. Вот я и приехал взять эти письма — ценный для меня материал. Про тебя тоже, Егор Иванович, упомяну в книге.

Егор молчал. Он сидел, неловко отставив в сторону оструг березы, который заменял ему утерянную на войне ногу. Оструг некрасиво торчал из-под мятой пыльной штанины. Райвоенкомат предлагал Егору взять культурно сработанный протез, но Егор от него отказался. Не одобрял он замазывания и всякой подделки — нет ноги, ну и нет ее, пусть это видят все.

Огонь костра расшатывал сумрак. Чернели кусты тальника, и в них соловьем засвистывала варакушка.

Да, был брат Костя, Константин Иванович Бодров, был! С войны не вернулся, погиб в Берлине в последний день войны — так было… Последнее письмо Кости помечено седьмым числом. Май, год сорок пятый… И там есть строчка, в этом письме: «…а после войны тоже нелегко нам будет; разная шваль, которая отиралась в обозах или делала себе самострелы, начнет трещать на всех перекрестках о героизме — настоящих солдат, работяг войны, будет тошнить от этого пустого трепа. А все равно надо будет работать, работать, поднимать хозяйство из военной разрухи. Веришь ли, брат Егорша, руки мои стосковались по лопате, которой мы сажали картошку на поле…»

Егор хотел сказать про это письмо брата, а еще от себя добавить: «Работать надо, Гоша! Работать для живых, живым пособлять».

А еще хотел добавить Егор, что, будь жив Костя, он не только своих писем, он бы тебе и руки не подал, ситцевый друг Гоша! Не любил он таких, кто отирался в хлебном обозе и лез в кусты.

Не умещалось все это в голове Егора: хохмит Гоша Фокин или говорит серьезно? Он мастер на всякие штучки-дрючки. Может, по-другому все обернется.

— Красный вечер, тихий! — только и нашел что сказать Егор.

А вечер и вправду выдался славный. Загорелась глубоким огнем река на крутом изгибе, катился эхом дремучих эпох лягушачий хор с дальней старицы, а в тальнике соловьем заливалась варакушка. Не хотелось в такой вечер сердиться, говорить обидные слова.

На том берегу послышался говор, застучали колеса телеги. Закричал тонкий девичий голос — доярки возвращались домой с летника.

Пришлось опять отчерпывать из прохудившейся барки воду и переправлять доярок.

Стелил себе Егор впотьмах. Бросил полушубок на досках парома, оставив гостям право ночевать на топчане в будке.

Но гости не торопились спать. Шофер Ваня наживлял рыболовную снасть в надежде поймать налима, а Гоша Фокин в раздумье и одиночестве гулял в отдалении. Фигурка его едва различалась на фоне ночной воды.

Егор, глядя в звездное небо, силился представить, о чем примерно думает Гоша Фокин и как он о себе понимает. Старость — она ведь дает человеку определенную прозорливость и даже позволяет угадывать желания и мысли того, кто пониже возрастом. Но про Гошу Фокина Егор ничего угадать не мог: вихрилась некая копоть, мга.

И тем приятнее было глядеть на чистые звезды. Удивительно действуют звезды: мыслям они придают размеры космические. Думается о бесконечности и величии жизни. Человек в ней лишь короткая искорка, падучая звездочка. Кто понимает это, тот и проживет легко, смело и чисто. Но не все умеют глядеть на звезды — вот в чем беда! Чуркина взять — так у того и глаза, и нос смотрят в землю.

Как ни странно, Гоша Фокин тоже думал о звездах и в том же примерно плане. Виделись ему звезды выражением громадности мироздания, чистоты и величия. Денеб в созвездии Лебедя, Мицар, Капелла, созвездие Рыбы. И Млечный Путь — вечная дорога Вселенной.

Подобно Архимеду или Джордано Бруно, Гоша Фокин вдруг сделал открытие: все сущее на земле, вплоть до самой ничтожной клеточки и молекулы, неразрывно связано с космосом. То есть это не было открытием в буквальном смысле — просто Гоша свел в голове для себя все ранее известное. Отсюда, вполне вероятно, существует связь между космосом и настроением человека. Даже простое созерцание звезд вызывает в мыслях высокий настрой. В толчее городских огней не видно звездного неба — не ведет ли это к искажению представлений о предначертаниях жизни? Моряки, астрономы, охотники никогда не страдали пороками скопидомства, трусости, лжи…

И текла Дыкырингра. Плывущий плот причудился в ее темных свивах. Быстрая, холодная Дыкырингра.

В поселке лесорубов сбили они с Мишей Куликовым плот, намерились проплыть реку до самого устья. Одолели опасные крутые прижимы, пролетели меж каменных щек, вода в которых неслась с грохотом курьерского поезда. Милостиво отнесся к ним порожистый перекат Мельница. И — кто бы мог подумать! — плот разнесло на щепу и бревнышки посреди тихого плеса, как говорится, «среди своих».

Снились по ночам липкие, потные сны: будто бы хватают за ноги тугие свивы течения, а рот и легкие заливает бетоном. «Дыкырингра — грозная река жизни», — пришло однажды в голову среди ночи.

Потом всегда так и думалось: грозная река жизни!

Все четыре ее компонента: движение, чистота, сила, смелость. Дыкырингра — жизнь, и он ее не смог одолеть.

Старику, видишь ли, нравится «У самовара я и моя Маша», С прохвостами и кикиморами воюет Гоша. А эти прохвосты и кикиморы научились носить вполне благопристойные маски и бормотать заклинания: «Наш человек не может быть…» И научились бегать по судам и высоким инстанциям. Звонки, разбирательства, нудные объяснения после каждого фельетона.

Хотя — если честно, под звездами! — ни один волосок не упал с его головы: мораль, закон и общественность, как пишут в газетах, на его стороне.

Но снились по ночам липкие сны, и он все как бы плыл и плыл на том плоту в ожидании, когда рубанет тросом под ноги. И был еще некто Бардоский, «отец областной мысли» (человек при золотых запонках и с золотым зубом во рту), добровольный отец-наставник. «Не будь вечным студентом», и родственное рокотание над крахмально сияющей скатертью.

Чисто блестели звезды, и текла Дыкырингра, А на болоте хрипло и сладостно стонали лягушки. Космические отголоски далеких-предалеких времен чудились в этих протяжных криках. Обломки дальнего детства выплывали с этими криками из далекого далека.

Детство! Не изученное психологами здоровое и правильное состояние души малого человека! Едва-едва взят в руки букварь, а эта малая душа мнит себя самым сильным, самым добрым и самым справедливым созданием на свете.

Так или примерно так думал под звездами Гоша Фокин: ночные думы, как музыка, их нельзя в точности передать простыми словами. Гоша не мог выдержать многоречивого перезвона звезд и космических стонов болота — он упал лицом в траву и заплакал.

Но никто не узнал его слез и никогда не узнает. Утром Гоша Фокин вытряхнул из головы ночные нюни, поднялся опять веселым и остроумным. Попрыгал для бодрости, потряс бицепсами. Шофер Ваня разбежался и, подняв тучи брызг, кинулся в реку.

Гоша Фокин осторожно обмакивал в воду ладони и, натирая тело, взбодренно крикнул Егору, который вычерпывал ведром из барки:

— Бомбардир, отгадай загадку: почему рука руку моет? — И тут же под собственный смех ответил — Потому, что ногой это делать неудобно!

Наверное, это было смешно (молчаливый Ваня, и тот гыгыкнул), но Егор рассердился:

— Да растуды т-твою в канитель! Что ты заладил — Бомбардир? У меня имени нет, что ли? Нашел себе ровню!

Оскорбился Егор. Чужой человек выдавал все эти хохмы. Не тот ясноглазый, простой и понятный парнишка с плота, что спорил и горячился на этом же берегу пять лет назад, а чужой. На лице — сытая одутловатость, равнодушие. И волосы на голове Гоши Фокина вовсе не торчат бодрой пшеничной соломкой — откуда вчера Егор это взял? Они свисают на уши мягкой паклей.

— Я понимаю, Егор Иванович: ты из-за письма сердишься, — угадал настроение паромщика Гоша Фокин. — Честно тебе скажу: забыл я его в столе. Положил и забыл. Немудрено, я ведь решил не заниматься сатирой. Но нет безвыходных положений: там у нас парнишка один появился в отделе — обязательно ему передам твое письмо.

— Наплюй! — сказал Егор. — Что тебе, занятому человеку. Ты этот… инженер души.

— Да не инженер! — поскромничал Фокин, — Завхоз человеческих душ. Как в писании сказано: «Вот и еще один завхоз не вернулся на базу», — сыпал Гоша остротами из книг.

Утро было солнечное, росное. Цвет черемухи за ночь опал, и угол напротив Тихой не узнавался. Жаворонок тиликал в небе.

Егор развел огонек, повесил на крючок тагана чайник. Молча глядел на течение Дыкырингры. Шла большая и сложная работа в душе Егора. Человеком он себе вдруг привиделся всемогущим. С Егором такое бывает! Редко, но все же бывает.

Было с ним такое на высоте 275. Располагался на этой высоте взвод, немцы накрыли его артиллерийским огнем, а потом густыми толпами покатились к высоте автоматчики. Егор кричал слова команды — командир взвода был убит, — и шла тяжелая военная работа своим чередом: стучали пулеметы, кричали раненые и падали на дно окопа убитые. Взвод таял, подобно кому снега на жарком солнце. И вместе с тем нарастала мощь в душе и теле Егора. Он сам припал к горячему металлу пулемета, стрелял и стрелял — некому, кроме него, было, Все полегли. В живых оставался один Егор, и собственная мощь ему казалась невероятной. Он был крепко уверен, что не пустит врагов на высоту 275. И когда все было кончено и подошла подмога, Егор все равно хватался посинелыми от бескровия руками за пулемет. Санитары едва-едва смогли его оторвать. Правая нога была перебита — он не помнил, когда и как это случилось.

Чайник на огне зафыркал, забренчал крышкой, Егор взял из мешочка щепоть заварки, сказал самому себе:

— Да соберу стариков… А пока Игнатыча позову, пусть посидит на пароме вместо меня.

— А мы тем временем в село съездим за письмами лейтенанта Кости, — среагировал Гоша Фокин.

— Какие письма? — очнулся Егор. — A-а, эти! Некогда мне, ребята. Нету писем. Паром надо ладить, Поеду в соседний колхоз — у них все есть. Попрошу досок, гвоздей, вару.

Если собрать стариков, рассуждал Егор, да материалу достать хорошего, то можно от рекостава до весны паром новый сладить. А пока хоть этот залатать как следует — пригнать трактора, вытянуть на берег на денек-другой (доярок и в лодке перевезут!) и залатать получше. Черт с ним, с Чуркиным, и со всей канителью!

— В Макеевку поеду, — сказал Егор, — это совсем в другую сторону. Некогда мне, ребята!

— А письма-то как, Бомбардир, — извините, — Егор Иванович? Я же специально ехал. И мне послезавтра в городе надо быть.

— А ты поезжай себе спокойно. Нету писем. И дела у меня, паря, дела. Как бы паром не пошел ко дну — до беды не долго, так-то!

— Ну, ладно, — наливаясь красным, сказал Гоша Фокин. — Вы хоть машину мою возьмите, а то как же вы?

Машину Егор взял. Но прежде чем ехать в Макеевку, привез с заимки Игнатыча — старика, заросшего седым волосом, Это чтобы было кому сидеть на пароме. Гоша Фокин с удочкой в руках остался со стариком на берегу Дыкырингры, а машина запылила по направлению в соседний колхоз.

Но вышло так, что Егор там загулял: по стаканчику выпили они с кладовщиком, а потом Егор встретил своего хорошего друга — Илью Безуглова, тоже фронтовика-инвалида. С Ильей они всегда покупали одни сапоги на двоих — у Ильи не было левой ноги, у Егора — правой. У них даже шутка была такая: «Ну, что: сообразим на двоих?» И от этой немудрящей шутки возникало хорошее настроение.

Это они про сапоги так говорили. А сейчас два друга пошли в магазин и сообразили бутылку. Шофер видит, что не дождаться, — сел и уехал.

— Я спокою, грит, захотел, манны небесной! — мотал головой пьяненький Егор, рассказывая другу про Гошу Фокина. — Зубатым-то, грит, не густо сыплется манна, она, грит, тем валит, кто дурачком умеет прикинуться. А я ему грю: сука ты подколодная! Знаю, на какую кочку ты метишь! Я тебя, грю, насквозь вижу…

Но это была неправда: такого резкого разговора у него с Гошей не было. И «насквозь» тоже не было. Будто бы все правильно понималось, но и сомнение тоже было: может быть, образованным людям положено поступать и жить по-другому?

У Ильи Безуглова позвякивали на пиджаке медали и мерцала рубиновая эмаль ордена. Медалей Егор не носил, а ордена у него не было. Егору рассказывали, что за бой на высоте 275 он достоин самой высокой награды, но про бой тот забыли или где-то в дороге потерялись наградные бумаги, а сам Егор стеснялся напоминать да и считал это не особенно важным.

— Не понимаю я этого! — сказал Егор.

— Не горюй! — хлопнул его по плечу Илья Безуглов и предложил еще раз сходить до магазина.

Вернулся Егор к парому на другой день под вечер, привез от соседей на попутной машине вару, гвоздей, пакли. И досок немного выпросил — паромом и соседи изредка пользуются, на это и бил Егор, когда выпрашивал материал.

Машины Гоши Фокина возле будки не было — дремал на пароме диковолосый старик Игнатыч с удочкой в руках.

Егор простукал деревянной ногой по расшатанным доскам палубы, хотел сесть на лавку, но уперся глазами в надпись на балясине: «Кто мелко плавает, на мель не сядет. Миша с Гошей, ха-ха!»

Возле воротка лежал топор. Егор потянулся к нему, чтобы стесать эту дурацкую надпись, но усмехнулся и сплюнул: не стоит труда! Настроение у него было хорошее. Он сумеет подойти к старикам, и по рекоставу они все вместе возьмутся делать новый паром! Запахнет на берегу свежими стружками, варом, застучат молотки. Илья Безуглов первым приедет. И к остальным он найдет слова-ключи.

Да, это будет праздник: соберутся на берегу Дыкырингры поработать не ради денег, а, как говорят, для души.

Молодой силой наливался Егор от этих дум.

А в долину опять натек густой летний вечер, и был он красно-синим. Несла свои беспокойные глянцевитые свивы Дыкырингра — веселая и грозная река жизни. И пел в тальнике варакушка-соловей, негромкий северный соловей.

И странное дело: Егору казалось, что про брата Костю рассказывает ему варакушка.