Заметки с выставки

НОЧНАЯ РУБАШКА

В течение первых нескольких дней… Или недель? Она полностью утратила ощущение календарного времени. В течение первых нескольких дней или недель ей разрешалось вылезать из ночной рубашки только, чтобы принять ванну, и то лишь в присутствии медсестры на случай, если ей вздумается утопиться или помчаться голой на какой-нибудь мужской этаж.

Вещи для нее паковала мать, поэтому, конечно же, она выбрала ночнушки длинные, теплые и практичные, которые она никогда уже не надевала вместо комбинаций, купленных ею самой. Во время одного из посещений она попыталась попросить принести ей другие, но ее связали какой-то химической смирительной рубашкой, язык от этого казался таким толстым и тяжелым, что слова выходили исковерканными, точно у пьяной женщины.

— Ненавижу это дерьмо, как из «Маленького дома в прериях»[49] — думала она, что сказала, но мать только посмотрела огорченно и ответила:

— Не надо, дорогая. Не пытайся говорить. Мы можем просто посидеть здесь немного, чтобы нам было хорошо и спокойно вместе.

И она-таки была спокойной, пожалуй, впервые за долгие месяцы. За это она была благодарна наркотикам. Или шокам. Неважно. Страхи исчезли. И ребенок. Конечно, они дали ей наркотики и сделали аборт. Все знали, что так всегда делают. И с порочными дочерями, и с беспутными незамужними сестрами. Так гораздо проще, чем отсылать их к тетке в Уолтаун, Британская Колумбия, или куда угодно. Так что, если им нужно было что-то сказать, то они могут сказать, что она отдыхает в Кларке, у нее нервы.

«Такая умная девочка, но нервы иногда сдают».

Попасть в Кларк было уже не так позорно как раньше. Там бывали очень даже толковые люди. Мальчик Баттервортов, старший из Клейторнов. Даже Анжела О'Хара, эта светская звезда.

Она с облегчением избавилась от него, от этой чудовищной штуки. Когда он перешел от разговоров с ней во сне к шипению своих отвратительных предложений через материал платья и любое количество слоев в часы бодрствования, она впала в отчаяние. Травка не помогала, она попыталась смешать ее с выпивкой. И посмотрите, куда это завело. Но ей нужно было, чтобы они были с ней честными.

Как только они ее зашили и связали, и сделали переливание, чтобы заменить то, что она потеряла, прежде чем посадить ее в химическую смирительную рубашку, они позволили ей поговорить с психоаналитиком, с настоящим доктором. Он был хорош собой и у него были такая фантастическая героическая челюсть с легкой дневной щетиной, отливавшей синевой, и подбородок, который хотелось погладить кончиками пальцев. Женат, конечно же, и слишком старый для нее, но она могла себе представить, как ее мать, с этой ее демонстративной невинностью, называет его прекрасным, честным человеком.

Он был добр, но тверд. Он прогнал ее через батарею тестов. Она должна была назвать премьер-министра, и сказать дату — тут она ошиблась, и вспомнить девичью фамилию матери — и тут она, ура, все сделала правильно. Он заставил ее взглянуть на чернильные кляксы с цветными пятнами и сказать, что она видит. Он заставил ее отвечать на многовариантные вопросы типа: «Вы видите, как мальчик раздавил ногой червяка. Вы а) чувствуете тошноту б) смеетесь или в) ничего не чувствуете» или «В доме пожар и вы может вынести только одну вещь. Что вы будете спасать а) свою любимую книгу, б) любимое платье или в) свою швейную машинку».

К нему присоединилась социальный работник. Девушка. Практичная обувь. Не привлекательная. Она задавала ей самые разные вопросы о Хейвергале и ее семье, о ее родителях, о планах на университет, и есть ли у нее парень, и, ах да, есть ли лучшая подруга, ну да, а как отношения с сестрой. Ну и так далее.

Наконец она сама получила возможность задать несколько вопросов, и она спросила.

— Ты не беременна, — сказал ей психоаналитик. — Ребенка не было.

Тут-то она сразу поняла, что они сделали. Она попыталась припомнить как это все было, трепет пульса в запястьях, память о боли и крови, чтобы сообразить, когда они сделали это. Возможно, они незаметно вкололи инъекцию? Возможно, она несколько часов валялась в отключке и не знала, что происходит?

Наконец, ей позволили выбираться из постели дальше ванной. Химическую смирительную рубашку ей ослабили, так что она могла ходить самостоятельно. Ну, не ходить, а шаркать. Походка, как и язык, по-прежнему оставались заплетающимися и неуклюжими. Ей разрешили напялить халат и тапочки, чтобы присоединиться к компании травмированных девиц и сумасшедших дам с тетками, слоняющихся повсюду. Вы бы пересели на другой автобус, чтобы избежать встречи с ними. Ей пока не разрешали выходить из отделения. Ее держали в ночной рубашке и таким способом добивались своего. Другие пациенты, одетые должным образом, могли беспрепятственно разгуливать по всему зданию, даже садиться в лифт и ехать вниз на цокольный этаж посидеть в кафетерии самообслуживания с видом на Колледж-стрит или, если иметь в виду пациентов, почти готовых к выписке, фактически выйти из здания и гулять по соседним улицам.

Она была на высоком этаже, десятом или одиннадцатом — как ей казалось, хотя сосчитать этажи близлежащих зданий университета для сравнения было трудно без лекарств, от которых у нее кружилась голова. Этаж вовсе не был похож на отделение, как, к примеру, там, где ей удаляли миндалины, потому что у них у всех были свои собственные комнаты, выходившие в коридор. После того, как ей разрешили вставать, медсестра показала ей, как складывать кровать, чтобы получился диван, на котором можно было сидеть днем.

— Аккуратненько, ага, — высказалась она. Так оно и было.

Там был маленький шкаф со встроенными вешалками, так что ими невозможно было порезаться, маленький туалетный столик и окно, которое не открывалось ни на чуть-чуть. (Окна даже не бились. Она знала, потому что была одна женщина, которая при случае постоянно на них бросалась. Не огнетушитель швыряла и не стул, и не что-то практически твердое. Просто билась головой.) Казалось, что ароматы школьной столовой никогда не выветривались, так и гуляли по коридорам и вестибюлям, смешиваясь с более острыми запахами дезинфицирующих средств, мочи и мерзкого розового мыла.

Она надела халат, и ее медсестра — Марси, с «И» на конце — показала ей окрестности. Кроме спален — некоторые из них, как она заметила, были большими и на несколько человек, были там ванные и душевые комнаты, все под замком, помещения для групповой терапии и собраний сотрудников, пояснила Марси, а с другой стороны башни, слева от лифтов, расположился пугающе большой общий зал. Половина его была отведена под кафетерий с грохочущими металлическими решетками над раздаточными окошками.

— Вот здесь, пока мы вас не кормим, можно заниматься всякими поделками и своими делами, — сказала Марси. Она была вся такая миленькая, как котенок и почти наверняка наряжалась медсестрой, когда была маленькая, но уж никогда не рассчитывала оказаться в таком месте и без единого мужика в поле зрения.

На другой половине большим прямоугольником были расставлены пятьдесят или около того стульев из искусственной кожи тошнотворного цвета. В одном углу с потолка свешивался телевизор, и пациенты переставили стулья так, что получился своего рода кинозал. Повсюду были окна, узкие и не открывающиеся, но, по крайней мере, они там были.

— Ну вот, — сказала Марси. — Ты, наверное, забудешь все это, но в любом случае найдешь расписание на своей двери. Завтрак в полвосьмого, ланч без четверти двенадцать и обед реально рано, в пять, чтобы мы могли уйти домой, а вы лечь спать, прежде чем все начнется сначала. Ясно? На выходных можешь спать до девяти. ТВ выключают в девять вечера. Лекарства прямо здесь с тележки дает одна из нас. Это три или четыре раза в день. Тебе назначена ЭСТ[50], ее делают по понедельникам. Не вставай с постели по понедельникам. Не завтракай. Просто лежи тихонько, хотя можешь сходить в туалет, а мы дадим успокоительное и отвезем вниз на каталке. День у тебя вроде как пропадет, но потом привыкнешь.

Таким образом, воскресные вечера были омрачены знанием того, что должно произойти. Некоторые из ЭСТ-пациентов, одна с навязчивым состоянием постукивать по всему костяшками пальцев и другая, не приученная к туалету и постоянно смеющаяся, обычно начинали заводиться где-то около десяти в воскресенье вечером, и их нервозность распространялась как вирус, отчего весь этаж начинал паниковать. Если случались драки или больные вырывались из своих комнат, или были страшные моменты, когда приходилось посылать за санитарами — эй! Мужики! Привет, ребята! — чтобы они садились на людей, все это, как правило, случалось в воскресенье вечером. По воскресеньям она научилась рано ложиться спать и обычно лежала там, слушая, как вспыхивающие яростные ссоры и вопли растекаются вокруг нее точно паника в обезьяннике.

А ведь в народе всегда говорили о ненормальных и полнолунии? Так вот, все это правда.

Страх перед шоком был еще хуже, чем сам шок. Ее заставили пописать, потом дали седативное, потом повезли на каталке. Потом ей, все-таки, было больно, мысли у нее приходили в ужасный беспорядок, и была она совершенно дезориенти-ти-ти-рована. Получалось, как если бы каждый вечер по понедельникам ей нужно было с личностью, которую она целую неделю медленно строила из маленьких мягких кирпичиков, начинать все сначала. Она знала, они надеялись, что ребенок уйдет, идею ребенка выжгут из нее шоками. Она думала, что да — получилось, но потом она просыпалась во вторник и та снова была на месте. Привет, сука. (Это была девочка.) По крайней мере, она достигла той точки, когда уже понимала — ребенок действительно был только идеей, а это было уже похоже, как если бы он по-прежнему был там, но под стеклянным куполом, так что она не могла слышать, что он там шипел.

Красавчика-психоаналитика она больше не видела, только медсестер, но им наверняка все о ней рассказали, потому что Марси через «И» имела обыкновение сесть с ней рядышком и задавать вопросы, заботливые, но и в то же время испытующие, подобно матери, гоняющейся за твоей занозой с простерилизованной иглой. И она все записывала, что было не очень дружелюбно.

— Знаешь, — сказала Марси. — У тебя много нереализованной креативности.

Именно так, кроме шуток.

— Неужто? — отреагировала Джоэни. К тому времени она могла справляться с короткими предложениями.

— Твои родители запретили тебе рисовать? Им не нравилось, что ты рисуешь?

— Она не хотела, чтобы я ходила в натурный класс.

— Это как?

— Ню.

— Ах вот как.

Тут много писанины.

— Она хотела, чтобы я рисовала милые картинки. Цветочки и всякое такое.

— Если тебе не разрешать рисовать, то я думаю, все твои потребности и идеи будут типа набухать у тебя внутри, пока ты не лопнешь.

Она не удостоила эту вялую попытку ответом, но позволила Марси показать ей, где хранятся «материалы для поделок», и снова начала писать и рисовать все, что угодно, лишь бы не быть втянутой в производство отвратительных рождественских открыток, которые никто никогда не отправит, и корзин, которые потом снова расплетут.

Рисовать здесь было проблематично, потому что карандаши считались слишком острыми, чтобы быть безопасными, поэтому ей разрешали только восковые мелки аляповатых расцветок. Она все же экспериментировала с мелками под акварельными красками. Снова и снова рисовала виды улиц далеко внизу, цветные блоки, состоящие из припаркованных и движущихся автомобилей, бесконечно меняющие свой порядок; шокирующая вспышка случайного яркого платья или шарфа, вплетенных в серое море твидов и габардинов.

После первоначального ужаса от пациентов, когда отважная попытка пройти в комнату отдыха через них заново напомнила ей первый день в Хейвергале, она уяснила, что большинство из них можно игнорировать. Они представляли собой весьма разношерстное сборище, от очень-очень тихих до совершеннейших куку. Но вскоре обнаружила и компромиссную середину — перекособоченных, пропащих девушек, таких как она сама, девушек, все еще достаточно молодых — лет восемнадцати или девятнадцати — для того, чтобы влипнуть в удавку семейного разочарования, да и в собственное отчаяние тоже.

Когда их не упрашивали заняться рукоделием или групповой терапией, смахивавшей на худшую в мире вечеринку с суконными разговорами, без мальчиков и без выпивки — они искали общества друг друга, чтобы сравнивать шрамы. Ни к одной из них, однако, симпатии она не почувствовала. Казалось, они используют свои депрессии и театральную негативность в качестве замены разговоров о свиданиях, тряпках, косметике и о предметах обожания, таких нудных в Хейвергале, а соперничество было точно так же слегка завуалировано. Мои родители хуже твоих. Моя мамаша еще больше деструктивна. Мое самоубийство не было просто попыткой! Да, да, но мои перспективы на выздоровление настолько мрачные, что ты бы сразу умерла, если бы я позволила тебе взглянуть на них хотя бы одним глазком!

Некоторое время спустя они уразумели, что она заносчивая сука, и перестали стучать к ней в дверь стрижеными ногтями или присаживаться к ней за стол во время ланча, вместо этого начали обсуждать ее по углам.

Единственной девушкой, к которой у нее возникло некоторое чувство симпатии, была Рей. Такая же высокая и тощая, как и она сама, и такая же темноволосая, восемнадцатилетняя Рей провела там уже четыре ужасающих года. Она была шизофреничкой, которую упрятали за попытку убить отца парой портновских ножниц, когда тот, перейдя грань, домогался дочери в ее комнате. Ей удалось оттяпать ему только указательный палец, так что он больше не мог грозить ей этим пальцем. Никто не верил ее объяснению, что это он напал на нее, потому что она всегда несла вздор. Он был уборщиком на солеварне на озере, и по-прежнему мог махать метлой, одним пальцем меньше, да еще и с чокнутой дочерью, так что он даже работу не потерял, что казалось несправедливым. Но, по крайней мере, он больше не мог приставать к ней.

Рей слышала голоса и иногда так плохо воспринимала лечение, что Марси и другим девушкам приходилось ее скрутить, чтобы сделать укол. Когда она думала, что ее никто не слышит, она что-то бормотала, обращаясь к тому, кто неотвязно преследовал ее, и ненавидела смотреть прямо глаза. Но это было нормально. Джоэни и Рей обычно сидели рядышком и, пока Джоэни писала красками или рисовала карандашом, Рей рассказывала ей всякую ерунду, которую где-то разузнала. В чем-то Рей была авантюристкой и выяснила, что некоторые санитары, если с ними пофлиртовать, согласны кое-что для вас сделать — например, принести пиво или журналы или тайком вывести вас с вашего этажа на экскурсию по зданию. Как любой приговоренный к пожизненному заключению, она назубок знала план Кларка. Она знала о закрытых судебно-медицинских отделениях на четвертом этаже, куда отправляли убийц и преступников, пока оценивали их способность предстать перед судом, так и оставляя под замком, если их признавали слишком сумасшедшими для правосудия. Она знала о палатах для несовершеннолетних и о несказанно экзотической клинике по изменению пола в цокольном этаже. Она была умница от природы, эта Рей. Она окончила заочно среднюю школу и прочитала каждый роман в больничной библиотеке. Она также знала наизусть целые отрывки из Библии, но, похоже, больше всего ей нравился Иона. Когда Джоэни пошутила, что им бы надо проскользнуть в клинику по перемене пола и потом сбежать как парни, Рей хохотала так громко и так долго, что прибежали медсестры, решив, что у нее припадок.

Практически вся семья Рей от нее отреклась. Раз в неделю по пути на исповедь заходила крошечная мать и сидела полчаса плача, потом Рей вела ее обратно к лифту.

С Рей она поделилась давней мечтой о побеге из Торонто, о том, чтобы безвозвратно сбежать из душной, отсталой Канады и отправиться туда, где тепло и юг, к примеру, в Марсель или Малагу, где они могли бы быть экстравагантными, сумасшедшими и богемными. Как у Хемингуэя или Мейвис Галлант[51], где они точно вписались бы. Только для нее это было сном. В туманных общих чертах, но та часть ее, что была не совсем потеряна, все еще оставалась хорошо воспитанной, жестко выученной девушкой из Хейвергала. Рано или поздно она покинет Этобико и родителей, но только вляпается в замужество или, может быть, в работу и в другой Этобико, другой пригород, другую Канаду. Все, через что она прошла, не совсем еще подавило самонадеянную девичью уверенность, что в один прекрасный день у нее будет муж и собственная миленькая психованная семья. Когда у нее бывало отвратительное настроение, и когда Рей несла вздор о системе сигналов у скворцов и радиоволнах в кроватях, она знала, что выживет, вырвется отсюда и бросит бедную Рей гнить в аду.

Хорошие медсестры, Марси, ее медсестра, но также Бобби и Пэт были довольны ее прогрессом. (Пэт думала, что в этом ей помогало искусство, брала ее рисунки и относила психоаналитику куда-то на верхние этажи, а может куда-то вниз, для оценки). Но в плохие дни казалось, что она очутилась в мире, где правила изменились навсегда и где простые проявления хандры или мимолетной печали ставили против твоего имени громадные черные отметки, продлевая срок по ее приговору.

С нее сняли интенсивное наблюдение. В ванную с ней больше не ходили. Матери позволили принести (неправильную) одежду, чтобы она могла одеваться — кроме понедельников. Но всякий раз, когда она говорила о своих мечтах или о будущем, Марси или Бобби или Пэт обычно замечали: «Давай не будем бежать впереди паровоза. Как насчет еще одной миленькой картинки? Нарисуй мне свой дом в Этобико или нарисуй мне твоих маму и папу».

Рэй, однако, запала на мечту о теплом юге и приняла ее за своего рода обещание. Тут она проявила себя настоящей хитрюгой. Она все время повторяла, что им совершенно необходимо раздобыть свои паспорта, иначе они никогда не смогут вырваться на свободу. Рей уломала свою крошечную мать, чтобы та принесла ее паспорт. Совершенно бесстыдным образом задурила ей голову умными разговорами о том, что есть такой закон или что-то вроде.

У нее был паспорт, потому что все семейство Келли съездили в Ирландию на похороны бабушки и совершили паломничество в Нок. У Джоэни такого паспорта не было. Она дальше Америки не выезжала, но решила, что водительские права были бы неплохим началом. Так что, когда пришла ее очередь она вынудила сестру принести их. Тихоня Винни выглядела такой перепуганной в этом месте, что казалось благодеянием предложить ей нечто иное, о чем беспокоиться.

— У меня здесь нет ничего, что было бы мною, — сказала ей Джоэни. — Они хоть будут напоминать мне, кто я такая.

Этих слов вроде бы оказалось достаточно, чтобы предупредить вопросы Винни.

— Они лежат в моем комоде, — добавила она. — В маленьком выдвижном ящике справа.

Винни была явно в ужасе от того, что нужно поступить дурно, но чувство вины и впечатлительность были еще достаточно сильны, чтобы заставить ее сделать то, что сказали. Она была этакая Маленькая Мисс Совершенство, в которой обаятельное белокурое совершенство и уравновешенный, непритязательный ум сочетались таким образом, что, вероятно, ей казалось — Кларк недостаточно далеко от дома, чтобы дать ей возможность избавиться от этого ужасного пятна на ее праве жить такой жизнью, которую, как она чувствовала, она заслуживала. И если водительские права разведут их на несколько штатов между ними обеими — что ж, тем лучше. Или бедный ребенок просто испугался и чувствовал свою вину, когда с гордостью было объявлено, что теперь она встречается с Джошем МакАртуром, которого только что сделали капитаном хоккейной команды, и поэтому он пока что не собирается входить в дело своего отца?

— Думаю, я пока отложу свои планы насчет школы подготовки секретарей, — с гордостью выдохнула Винни, и Джоэни захотелось встряхнуть ее, простить, заплакать и закричать: «Нет! Беги со всех ног!» Но все, о чем она могла думать, так это только о клевом квадратике драгоценного картона, который Винни только что сунула ей в руку, и она ответила так безучастно, что родители обменялись взглядами, говорившими еще пока не время.

Рей была убеждена, что водительских прав будет вполне достаточно для того, чтобы канадские официальные инстанции в Нью-Йорке выдали Джоэни паспорт. Джоэни не хотелось ее разочаровывать, но она оставалась достаточно сообразительной, чтобы знать — возвращение прав в свое владение было чисто символическим действием, небольшим, но солидным клином между нею и ее мучителями. Фактом оставалось то, что необходимо было их согласие вместе с мнением красавчика-психоаналитика, прежде чем она сможет выйти на свободу и воспользоваться правами. Но она взяла за правило всегда иметь их при себе. Если только это был не понедельник.

Она училась у Рей. Она тоже потихоньку становилась хитрюгой. Кроме того момента, когда включали телевизор, единственными возбуждающими событиями за день были еда и раздача лекарств. Еще до того, как с грохотом поднимались решетки над раздаточными окошками, они уже слышали, как на нижних этажах еду загружают в кухонный лифт, и начинали выстраиваться в очередь со своими подносами. У самых продвинутых среди них, как у бедных собачек Павлова, даже начинала капать слюна. Еда была скучной и жирной, но, по крайней мере, могла хоть чем-то удивить; желатиновое желе разного цвета или — признак того, что лето превращается в осень — тарелка с серым или коричневым мясом вместо яичного салата на пару.

К приему лекарств тоже требовалось встать в очередь. Но здесь не было ни малейшего элемента неожиданности, лишь дребезжание тележки с лекарствами, но, судя по тому рвению, с которым большинство пациентов бросали все, чем занимались — даже если просто таращились на кусок стены, это мог бы быть августовский грузовичок с мороженым. Или, наверное, правильной аналогией была бы церковь, ведь многие из них на самом деле послушно открывали рты, еще только подходя к медсестре, а любая медсестра, что была на дежурстве по раздаче сладкого, прежде чем вручить бумажный стаканчик с водой, чтобы запить, клала таблетки прямо им на язык.

Согласно полученному ей воспитанию в церкви, показывать Богу язык означало отсутствие благоговения, а облатку клали в вежливо подставленную горсточку (в перчатке), так и здесь, с первого дня в очереди за таблетками, она рефлекторно протягивала руку и бросала таблетки в рот сама. Пэт, или Бобби, или Марси всегда ждали, пока она их проглотит, но никогда не просили открыть рот снова, чтобы проверить. Чисто случайно, когда как-то раз таблетка зацепилась за зуб, она чуть не задохнулась, зато обнаружила, что проще простого было бросать их в рот таким образом, чтобы спрятать за щеку. Оставалось только нахально сделать вид, что жадно глотаешь воду. Вкус все равно оставался мерзким и горьким, и не всегда было легко выгрести намокшие таблетки обратно. Вместо этого она научилась сначала делать ладонь как можно горячей и потной, чтобы таблетки прилипли. Потом она делала вид, что кладет их в рот, но, отвлекая медсестру нечастым и любезным «спасибо», брала протянутый бумажный стаканчик в правую руку вместо левой.

Рей частенько, особенно в выходные, когда не хватало персонала, исчезала куда-то по вечерам, обычно на какое-нибудь из ее тайных свиданий с мойщиком посуды или санитаром на отделении. Ей постоянно хотелось трахаться. Она занималась этим не просто для того, чтобы получать что-то взамен. Она была, по ее же собственному утверждению, в высшей степени сексуально озабочена. В этом она винила неестественно высокую концентрацию эстрогена, обусловленную тем, что так много женщин держали вместе взаперти в тесном душном помещении. Она говорила, что эстроген прямо плавает среди них вместе с запахами еды.

Однако как-то раз в будний день ее не было целых два часа. Было бы неправильно привлекать к этому внимание, но время шло и Джоэни начала задаваться вопросом — а не сбежала ли Рей в конце концов одна. Подобно любой школе-интернату, Кларк представлял собой энергичную фабрику слухов. Обычно слухи были где-то по типу Сегодня вечером дадут жареную курицу в молоке или Принцесса Маргарет поменяла прическу! Только изредка ажиотаж бывал связан с исчезновением, и тогда он быстро разрастался, питаемый страхом, равно как и мятежным волнением, потому что слишком часто предполагаемый побег оказывался не более чем попыткой самоубийства, которую старались замолчать, и пациентка появлялась снова, в химических наручниках, а в одном памятном случае с обеими ногами в гипсе.

Но Рей внезапно оказалась среди них, вполне невредимая и явно не под успокоительными препаратами, как раз вовремя для дневной очереди за таблетками. Волнение утихло так же быстро, как и началось, и, когда Джоэни попытался спросить у нее, где она была, в ответ получила только невнятный лепет об узорах, которые создавали скворцы в парке неподалеку. Так что, возможно, Рей попросту сбежала прогуляться в заснеженном солнечном свете либо навестить публичную библиотеку или универмаг с вороватыми намерениями.

Когда появился первый полицейский, в этом не было ничего экстраординарного. Полицейские часто сопровождали вновь прибывших или их вызывали наведаться к пациентам, которых помещали в больницу против их воли. Но потом появился второй, а за ним следовала женщина. Они задавали вопросы медсестрам, затем, в сопровождении Бобби, внимательно наблюдавшей за происходящим, начали обходить отделение, пытаясь задавать вопросы пациентам. В тот день персонала не хватало — у Марси был грипп — и Бобби явно была задергана этими неожиданными дополнительными обязанностями и хотела, чтобы все закончилось как можно скорее.

— Вы были здесь все утро? — спросила она.

— Может, и была, — собиралась было ответить Джоэни, но затем передумала. — Да, — сказала она, и поняла, что до смерти перепуганная женщина в темном костюме изучала ее.

— Нет, это не она, — сказала женщина полицейским, и они двинулись дальше, но женщина, далеко не столь уверенная, какой казалась, оглянулась и посмотрела на нее.

Когда они подошли к Рей, та разрисовывала себе щеки синей плакатной краской и просто таращилась на них в ответ на вопросы Бобби, поэтому они потратили на нее немного времени.

Реальная история выплыла наружу, как это бывает, за ужином через обслугу. Недалеко от них по той же улице в банке случилось ограбление. Молодая женщина в белых перчатках и косынке, украшенной узором из маков, используя игрушечный револьвер, который она потом бросила на тротуаре, убедила кассира передать ей содержимое кассы. Она сломя голову выскочила из банка и вроде бы запрыгнула в такси по направлению в пригород. Однако косынку впоследствии нашли на перилах пандуса на въезде в Кларк. Расследование погрузилось в полный хаос, поскольку пациентка за пациенткой, взволнованные внезапной вспышкой внимания, начали признаваться в том, что грабитель именно она. Обыскали все шкафы и ящики, подняли все матрасы, обнаружили многочисленные стыдные секреты и глупые кубышки, но пачку денег так и не нашли. В конце концов, было решено, что воровка намеренно вела себя эксцентрично и, прежде чем исчезнуть, направила следствие в больницу по заведомо ложному следу. Трофей не был огромным — несколько сотен долларов — и не давал оснований для дорогостоящего расследования.

Единственными последствиями стало кратковременное ужесточение правил безопасности на отделении — теперь, как только любой пациент задерживался у лифта, тут же с поста персонала появлялась медсестра. Еще на более короткое время возросло число посещений семьями — будто родители и ближайшие родственники хотели получить свою долю весьма умеренной и преходящей скандальной известности больницы.

Рей разбудила Джоэни воскресным утром незадолго до рассвета. Приложив палец к губам, она прошептала: «Давай. Одевайся. Все готово».

— Ты чего? — спросила Джоэни.

Рей была одета как для улицы и держала в руках небольшой новенький клетчатый чемоданчик на молнии. Точно такой же она протянула Джоэни.

— Ты что, серьезно? — сказала Джоэни.

Рей кивнула.

— Но у меня нет денег.

— У меня есть, — прошептала Рей. — Думаю, хватит, чтобы добраться до Европы.

Она расстегнула свой чемоданчик и вытащила хозяйственную сумку из коричневой бумаги, набитую банкнотами.

— Может быть даже до Танжера, — добавила она.

— Где ты…?

— Я их распихала в пару полиэтиленовых пакетов и утопила в туалетном бачке. Давай. Поторопись. Нам нужно убраться отсюда до половины седьмого. Не забудь водительские права. Я уже упаковала всякие твои штуки для рисования. И да, глянь-ка. Я раздобыла нам зимние ботинки.

Джоэни оделась, дрожа от волнения. Голова у нее кружилась от утреннего голода. Она до упора набила чемодан одеждой, потом взяла из кармана халата водительские права и спрятала их под крышкой в аккуратный маленький карманчик на молнии. Затем она присоединилась к Рей в коридоре. Рей заставила ее снять новые ботинки, чтобы те не скрипели на линолеуме, потом они долгим путем, избегая лифтов и медсестринского поста, проскользнули к комнате отдыха. Один из поклонников Рей оставил незапертым окошко в раздаточной, так что они смогли осторожно поднять решетку, вздрагивая от того, что она могла загрохотать в любую минуту, а затем вылезли через него в раздаточную и заперли за собой. Они не пошли в служебный лифт, опасаясь, что он может быть на сигнализации. Как опытная крыса, Рей прекрасно ориентировалась в служебных лестницах, и они вышли через пожарную дверь среди мусорных баков на заднем дворе больницы.

Потом они побежали. В этом не было никакой реальной необходимости. Все-таки, это была больница, а не тюрьма, и они не были в отделении судебно-психиатрической экспертизы, но месяцы условно-рефлекторной терапии — а в случае Рей годы — заставили их реагировать как беглянок. После двух кварталов Джоэни начала смеяться и ей пришлось остановиться. Она все равно скользила по снегу, потому что Рей купила ей ботинки на три размера больше. Она никак не могла поверить, что это происходит на самом деле, и где-то предполагала, что их план вот-вот исчерпает себя, и они вернутся на отделение после горячего завтрака в каком-нибудь кафе. Но Рей не смеялась, она тащила Джоэни дальше, по-прежнему оглядываясь, не бегут ли за ними медсестры и санитары.

— Эй, Рей, смотри — скворцы! — сказала Джоэни, но не получила ответа. — Не могу поверить, что ты грабанула банк, Рей, — добавила она, потому что фразочка о скворцах была вредной.

— Ничего я не делала, — сказала Рей, глядя на нее как обычно искоса. — Не знаю, что ты имеешь в виду. Нью-Йорк, — добавила она вполголоса. — На Нью-Йорк идет ранний поезд.

И Джоэни поняла, что она была совершенно серьезной, что это не было какой-то сумасшедшей вылазкой.

— Я все проверила, — сказала Рей. — Я ходила в турагентство. Оттуда мы можем сесть на корабль в Англию. Или в Южную Америку. Ты как думаешь? В Южной Америке теплее.

— Я не говорю по-испански. Поехали в Англию. Потом можно с парохода сразу на поезд во Францию и дальше на юг.

Джоэни понятия не имела, как это на самом деле — с парохода на поезд, но в английских фильмах говорили об этом быстро и деловито, и слова звучали гламурно, по-иностранному и далеко-далеко от Этобико.

Они сели на автобус по Квинс-стрит, затем взяли такси до Юнион Стейшн. На станции было уже на удивление людно и, совершенно внезапно, решимость Рей начала улетучиваться. Она начала бормотать себе под нос, что никогда не было хорошим знаком. Джоэни поняла, что во внешнем мире Рей по-прежнему оставалась застенчивой четырнадцатилетней девочкой-подростком, которой нравились ее портновские ножницы. Джоэни задавалась вопросом, сколько еще времени пройдет до того, как закончится действие лекарств, при условии, что она их приняла, и не так, как Джоэни, которая жульничала, разбивая две дозы на три приема и сохраняя остаток на крайний случай.

— Мне нужно купить нам билеты, Рей, — мягко сказала она, остерегаясь смотреть ей прямо в лицо. — Два билета до Нью-Йорка в одну сторону. Ты точно этого хочешь?

Рей что-то бормотала, переговариваясь с невидимыми врагами, делая мелкие яростные жесты, будто смахивала крошки или муравьев с передней части своего пальто. Тем не менее, свободной рукой она протянула Джоэни свой чемоданчик.

— Ох, ты уверена? — переспросила Джоэни. — Спасибо. Присмотри за моим, ладно?

Она оставила Рей со своим чемоданом, ее бормотания было вполне достаточно, чтобы отпугнуть любого вора, и поискала окошечки билетных касс. Она расстегнула чемоданчик, чтобы вытащить банкноту из заначки в пакете, пока благополучно была еще в самом хвосте очереди. Потом выдернула еще одну и сунула в карман на всякий случай. И еще одну. Если бы кто-то поймал ее за руку со всеми этими бабками, они бы никогда не поверили ее рассказам, учитывая состояние, в котором пребывала сейчас Рей.

Пока двое пассажиров, стоявших в очереди впереди нее, один за другим покупали билеты, она задавала себе тот же вопрос, что спрашивала у Рей: ты точно этого хочешь?

— Мисс?

Она не хотела обратно к родителям. После того, как они с ней так обошлись, они для нее считай что умерли. Совершенно точно Джоэни не желала Этобико или нечто подобное.

— Мисс?

Если она и чувствовала какие-то угрызения совести, то, весьма неожиданно, это было по отношению к Винни, к которой, как оказалось, она все еще питала настороженную любовь старшей сестры. Винни никак не могла быть другой.

— Следующий, пожалуйста, мисс!

Какого черта! Она могла поступить как настоящая леди из Хейвергала и написать ей письмо.

Она шагнула вперед, сунула деньги в окошечко кассы и попросила два билета до Нью-Йорка. Возможно, дальше она и не уедет? Возможно, этого будет достаточно? Возможно, она поступит в Американскую художественную школу или просто будет ошиваться в Гринвич-Виллидж и найдет там себе натурный класс или, по крайней мере, косячок.

Слава богу, Рей перестала бормотать, и взяла себя в руки, но она была явно напугана шумом и толчеей, и Джоэни поняла, что ответственность придется брать на себя.

— Пошли, — скомандовала она. — Позавтракать можем и в поезде. Вон он, видишь? Туда подальше, на последних платформах.

Она пошла вперед, остановившись, чтобы купить журналы, ей нужен был какой-то камуфляж, и казалось, что смотреть журнал — самое что ни на есть нормальное занятие.

Она нашла им купе, которое все еще было пустым, и, скорее всего, таким и будет, потому что до отправления оставалось буквально несколько минут. Рей отказалась отдать чемоданчик и сидела с ним в обнимку, будто там внутри было нечто такое, что она боялась выпустить из рук.

Надеясь отвлечь ее, Джоэни протянула Рей журнал и сама попыталась читать свой, рассчитывая успокоить Рей своим примером. Однако, поглядывая на нее украдкой, она видела, что Рей, неуклюже сгорбившись над чемоданчиком, переворачивала страницы слишком быстро для нормального чтения. Ну и пусть, подумала она. По крайней мере, благодаря Рей, их угол купе будет пустым и только для них. Джоэни еще не приспособилась к жизни в реальном мире, и беспокоилась, не сочтут ли ее странной нормальные люди.

Она отвернулась, глядя из окна на мужчин и женщин в поезде через платформу от них. Когда он стал отходить, у нее возникло смутное ощущение, что она сидит в том поезде, который поехал, в то время как тот другой оставался на месте. Что заставило ее вспомнить все те разы, когда она садилась здесь в поезд со всей семьей. Чтобы навестить двоюродных братьев. Чтобы посетить Ниагару. На свадьбы и похороны людей, которых она едва знала.

Желудок у нее сжимался от нервов, да и от голода, и она забеспокоилась, что ее вот-вот вырвет. Было ошибкой не захватить что-либо съестное, когда они шли через центральный зал вокзала. Вагон-ресторан может оставаться закрытым еще несколько часов. Может вообще оказаться так, что по воскресеньям он не работает.

Чтобы успокоиться, она представила, как вся эта история в один прекрасный день превратится в безумный и в то же время горький рассказ о том, как знаменитая художница Джоэни Ренсом когда-то сбежала из канадского сумасшедшего дома с чокнутой грабительницей банка с мешком бабла, и вообще без нормальных шмоток, вскочив в поезд до Манхэттена. Она знала, что будущие слушатели представят себе нечто сумасбродное и грубое: угрюмая викторианская психушка, две оборванные девчонки бросаются в открытый товарный вагон грузового поезда, направляющегося на юг. А этот легкий, почти элегантный побег вообще побегом не казался. Но он им все-таки был. И когда поезд дал гудок, она обнаружила, что от страха впилась ногтями в ладони, что кто-нибудь, кого они знали, кто-нибудь из начальства, какой-нибудь полицейский распахнет настежь дверь купе и остановит их. Или еще хуже — появится ее мать.

Она заметила, что Рей снова бормочет и трясет головой, все крепче обнимая свой чемодан.

— Рэй? — сказала она, забыв о том, что смотреть на нее надо искоса. — Что происходит? Хочешь, чтобы я положила твой чемодан в багажную сетку? Успокойся, Рей, ради меня. Посиди спокойно, пока не пересечем границу.

— Я ох! Я просто! Я просто не могу, — выговорила Рей и на этот раз на самом деле посмотрела Джоэни прямо в глаза. — Я не могу, — совсем даже спокойно, почти оправдываясь, повторила она, а затем открыла дверь рядом с собой и выпрыгнула как раз, когда их поезд тронулся. Дверь после нее осталась качаться открытой.

— Рей! — вскрикнула Джоэни.

Она уронила журнал и поспешила высунуться наружу, но дверь, когда взревел гудок поезда, прибывающего с противоположного направления, захлопнулась ей в лицо.

Рей спрыгнула на рельсы под колеса локомотива.

Где-то дальше в поезде завизжала женщина. Впрочем, скрежета экстренного торможения не было слышно. Другой поезд уже тормозил в нескольких ярдах от своей платформы, но поезд Джоэни не остановился.

Она была слишком потрясена, чтобы что-то предпринимать. Она просто сидела, уставившись на рельсы. Потом, когда вбежал кондуктор и спросил: «Кто-то выскочил из поезда, когда мы отъезжали от станции. Не отсюда?», какой-то инстинкт заставил ее солгать.

— Я…мне кажется, она сидела где-то впереди, — ответила она ему, и ей не нужно было притворяться потрясенной.

Проходя обратно вдоль поезда, он попросил ее показать билет. После того, как он пробил билет и отдал ей обратно, она расстегнула свой чемоданчик, чтобы надежно упрятать билет в маленький карманчик вместе с водительскими правами. И тут вдруг обнаружила, что с изумлением смотрит не на свои знакомые, ненавистные одежки и банные принадлежности, а на несколько кистей, бутылочку терпентина, бесполезные восковые мелки и довольно неплохой ящик масляных красок, которые Рей, должно быть, купила или украла во время одной из своих вылазок. А еще там был большущий батончик Херши, самый большой, какой только можно купить за деньги, и Библия Гедеонов, большая часть текста которой была стерта безумными комментариями Рей. Рядом лежали коричневый пакет, битком набитый двадцатидолларовыми купюрами, и зубная щетка, такая плоская и выношенная, что едва ли ее можно было использовать даже для чистки серебра.

В лихорадочной спешке она обыскала чемоданные отделения под молнией и нашла книжку комиксов с Чарли Брауном, жвачку, два новых альбома для рисунков и, когда совсем уже была готова отказаться от надежды и представила, что поворачивает назад, увидела паспорт Рей.

Она схватила его, надежно закрыла чемодан на молнию и стала жадно изучать. Похоже, Рей было сокращенное Рейчел. Рейчел Келли. У них было всего восемь месяцев разницы в возрасте. На фотографии в паспорте, полученном для поездки в Ирландию, она была очень подходяще изображена анфас в раннем подростковом возрасте. Если повязать косынку, подкрасить губы, и приобрести очки для чтения, можно проделать весь путь в Англию, изображая молодую женщину, сгорающую от стыда за преследующий ее такой нелестный снимок, когда она пребывала еще в стадии личинки. Когда открылся вагон-ресторан, она купила завтрак и заставила себя съесть почти все, хотя аппетит исчез вместе с бедняжкой Рей. На первой же остановке ее вагон немного заполнился. Она прочитала оба журнала, потом заперлась в туалете и пересчитала все купюры в пакете. Потом ее вырвало, после этого она почувствовала себя гораздо лучше, хотя горько пожалела о припрятанных сэкономленных лекарствах, пропавших вместе с водительскими правами. В Нью-Йорке она забронирует билет на корабль — не третий класс, но и не самый крутой, на эти деньги ей придется жить довольно долго.

Она сможет купить одежду и при первой же возможности обратится к врачу, чтобы раздобыть валиум. Теперь Джоэни Ренсом была мертва для нее и для ее семьи. Это она могла пережить достаточно хладнокровно, но Рейчел Келли понадобится еще кое-что, чтобы удержать ее на плаву.