Запах пороха

12

Разоренная земля простирается перед нами. Выгоревшие села, порушенные колхозы, вырубленные сады… Кажется, будто земля тлеет, и мы сутками идем по необозримому, припорошенному снегом пожарищу. Со всех сторон несет гарью.

Наступление продолжается, несмотря на бездорожье и стужу. На наших картах появился Плавск.

— Доплывем до Плавска! — шутят бойцы.

Передовые подразделения нарвались на минное поле. Немецкие мины-тарелки разбросаны наспех, бессистемно; присыпанные к тому же свежим снегом, они для нас, новичков, явились труднопреодолимым препятствием.

— Что скисли? — бодрится Чувилин, пытаясь растормошить озябших бойцов.

— Ничо-о…

— Выше голову! И смотреть под ноги… — шутит политрук.

— Так точно, — подхватил сержант Васильев. — Кто ищет, тот всегда найдет.

— Правильно сказал! — С этими словами политрук, тыркая перед собой прутиком, полез на минное поле.

Наверное, я должен был остановить его. Я знал, что Чувилин не сапер и, что называется, живую мину в руках не держал. Но на политрука смотрел не только я. Позади скучилась, следила за ним вся рота, и он все равно не послушался бы…

Задержавшаяся на минном поле рота молча прошла по сгоревшей деревне. Под ногами попадались черные головешки, саперы спотыкались и удивленно оглядывались на обитую снарядами, полуразваленную звонницу. Но еще диковинней казались саперам две уцелевшие на окраине избенки. Где их хозяева? Плетутся ли под конвоем на чужбину, скитаются ли в зимнюю непогодь по лесам? А может, нашли их пули, как многих других?

Глазам открылся неширокий овражек. Заполненная орудиями, кухнями, разнокалиберными санями и людьми, дорога круто спадала на мост. Но по нему нет ходу: жидкий мосток провалился под тяжестью вражеской дальнобойной пушки.

— Горячая еще, — сказал Ступин, неуклюже подпрыгивая и пытаясь достать рукой до ствола. — Задрала морду… Гордая.

— Была гордая!

Ни сдвинуть, ни объехать ее невозможно.

— Саперы! — раздалась знакомая команда.

Все понятно: нужно делать новый переход. Но из чего, где взять хоть десяток бревен или плах?

В просветлевшем небе за много дней впервые послышалось завывание самолета.

— Фашист… — обронил Стушга.

Обоз на дороге зашевелился. Кое-кто пробовал перемахнуть с санями через овраг. Кони дыбились в глубоком снегу, спускались вниз, но подняться по крутому откосу на ту сторону не могли.

— Выноси на руках!

Запутавшаяся в упряжке лошадь упала на косогоре, сани опрокинулись. «Мессершмитт» проскочил над колонной, полоснул горячей струей. Откуда-то вынеслась пара наших истребителей, в небе закружилась адская карусель. Стреляя и маневрируя, самолеты отвалили в сторону.

— Саперы!

Мы с Оноприенко разом взглянули на сиротливо стоящие на самом юру избенки. Их было всего две…

— Жилье… — вырвалось у Оноприенко.

В овраге все еще барахталась упавшая лошадь. Слышны были команды и громкая брань, и отовсюду кричали:

— Саперы!!

И саперы отправились раскатывать дом: на мост нужен лес…

Мы с политруком топаем позади связного. Связной машет рукой: «Во-он халупа!» Издали не разобрать — часовня ли это, весовая ли будка в поле или просто сарай.

Подходим ближе. Теперь уже хорошо виден небольшой дырявый и закопченный, как окорок, сарайчик. Внутри он еще чернее. Ну ясно, это же старая заброшенная кузница! Тут, наверно, дорога проходила, когда-то в этом месте весело дзынкал молоток, летели светляки-искры, пахло сухим угольным дымком.

Дымом здесь и сейчас пахнет, только махорочным. В кузнице накурено и тесно, командиры и политруки сбились в кучу, жужжат, как шмели. Всем хочется побыть под крышей: редкое удовольствие.

Мне тоже хочется. Пробиваюсь в середку, здороваюсь со знакомыми.

— Жив, курилка! — встречает меня оживленный, как всегда, Пашкевич.

Давненько не собирал нас командир полка всех вместе. Бои, бои…

Дмитриева еще нет. Он с комиссаром и начальником штаба на дворе: ворожит над картой. Значит, новая задача. А пока что — шумный, несдержанный говор, вопросы, воспоминания, шутки.

— Жив! — так же громко отвечаю я. Оба мы откровенно рады, что живы-здоровы. А почему бы нам, молодым, и не радоваться? Это только во время боя иногда находит на человека исступление: убьют не убьют — все равно…

В кузнице и хорошо, и плохо. Хорошо — затишье, плохо — как пригрелся, так тело зудит невтерпеж: в баню просится. А какая сейчас баня! И некогда, и негде.

Командир полка ставит задачу: «…разгранлинии… Первый батальон… Второй… Резервы… Задачи артиллерии… Саперам… Готовность…»

Мы поприсели вдоль стен на корточках, наносим приказ на карты. Я черчу, Чувилин успевает кое-что записать.

— Вопросы? — коротко спросил Дмитриев. Его сухощавое, волевое лицо потемнело от усталости. Говорит он сегодня непривычно тихо и перебирает всех нас по очереди глазами. В полутемной кузнице его воспаленные глаза горят, он похож на воскресшую мумию фанатика-святого.

Вопросов у нас нет. Мы уже втянулись в ритм наступления, знаем — фронт катится лавиной, взяты Клин, Истра, Калинин. Нам все ясно, задача получена, нужно вперед. Вперед, в ногу с соседями, в ногу со всем фронтом.

Выдержав паузу, комполка начинает распекать нас за несвоевременные донесения о личном составе. Комиссар подсовывает ему какой-то листок, наверное, сведения — кто из нас разгильдяй, у кого учет людей не налажен. Дмитриев косится на белый листок, не прекращая говорить.

— Портянки считать научились… а солдат?..

Интересно, кому это он подкинул ежика?

— Людская слабость преходяща. Заметил — спас человека… — говорит Дмитриев, плотно сжимая губы после каждой фразы. — Без вести… не должна живая душа сгинуть. Живых считайте!

Сижу и думаю: «Когда же командир побрился?» Сам-то я не успел; да и несподручно на таком морозище бритьем заниматься; я втягиваю голову в плечи, стараясь хоть как-нибудь припрятать заросший подбородок. Правда, у меня бороденка не из густых, вот у Пашкевича — черная! Да и у других заметны… «Хорошо, у которых щетина густая. — думаю. — Могут заводить себе усы, а то даже бороды. И удобно, и тепло…» Явились бы мы к Дмитриеву в таком виде хотя бы недельки две назад! Он бы нам задал!

Командир покосился на Михайлова, неожиданно закончил:

— Вот он… два слова.

— Что ж получается, — поднялся комиссар, — не нашли убитого — без вести пропал! Не подобрали раненого — без вести пропал! В плен, к примеру, тоже без вести… За винтовку или лопату каждый ротный отчитается! А за человека?

— Вот так! — Дмитриев сжал губы. — Ступайте.

Всем нужны саперы. И где только их не носит! Взвод тут, отделение там, другое еще где-то… И с разведчиками посылаешь, и со стрелками, и с артиллеристами, и на НП.

— Пораздергали роту, — жалуюсь я Гуртовому.

— Собирай.

— Не отпускают… — продолжаю, хотя знаю — зряшный разговор.

Полк только-только вышел из боя. Подразделения наскоро, как говорится, зализывают раны.

Всюду — разноголосый говор. Командиры проверяют живых и мертвых, в ротах и батареях пополняют боеприпасы, разыскивают кухни, читают письма. В штабах сочиняют донесения, пишут извещения о смерти, оформляют наградные листы. И все нужно! А передышка так коротка…

Но вот и Оноприенко. Наконец-то! Его взвод оборудовал НП, потом был в первом батальоне.

Не успел его взвод вернуться — новое задание, снова нужно отправлять.

— По маршруту пойдешь, — говорю ему.

У Оноприенко шевельнулся кадык. Он, видимо, хотел возразить, да передумал. Повернувшись к своим, махнул снятой варежкой.

— Не расходиться!

Даю ему маршрут, объясняю, где обнаружен фугас. Оноприенко рисует на своей сотке какую-то сороконожку — обозначает дорожную трубу, в которой найден заряд.

— Пожрать не дадут, — бубнит он себе под нос.

— Вась Васич! Привезут обед…

— А принадлежности для взрыва?

«Подорвать бы этот проклятый фугас! — думаю я. — И проще, и быстрее». Но нежелательно, воронка будет такая — не обойдешь, а полку вот-вот выступать.

— И принадлежности, — говорю. — Да ты посмотри, если можно обезвредить…

Взвод уходит.

— Пойду с ними, — крикнул мне политрук.

Я посылаю старшину за новыми батареями к миноискателям, а сам бегу с очередной бумажкой в штаб. Затем мы с Буяновым грузим на сани термос с супом, хлеб, тол, бикфордов шнур и детонаторы.

— Поехали.

— Есть, тарщ командир!

Где-то впереди частит пулемет, слышны приглушенные взрывы. Бой как будто удаляется.

— Погоняй, погоняй.

Буянов замахнулся на лошадь вожжами. Невдалеке лопнуло с полдесятка мин, засвистели осколки… Неприятно… Соскочить бы с саней да — в снег! Но я делаю безразличное лицо, поворачиваюсь к Буянову:

— Приседает у тебя мерин… на задние…

Лошадь пугается близких разрывов, но Буянов понимающе косится на меня, говорит:

— Расковалась маненько. Поправим.

Ехать нам и всего-то ничего, за поворотом и труба видна. То есть не сама труба, а кучка саперов возле нее.

Подъезжаем. Нервы после обстрела напряжены, я с жаром набрасываюсь на Оноприенко:

— Где ж твоя техника безопасности? Сгрудил весь взвод!

Возле поникшего Оноприенко стоит Чувилин. Его плотная, тяжеловатая фигура туго затянута ремнем. На лице политрука я вижу сосредоточенную настороженность, он чувствует свою промашку и молчит. Зато Оноприенко неожиданно заговорил, пытается оправдаться:

— Ящики там, провод вроде…

— Все равно! — кричу я. — Черт его знает, какой он, рванет!

Из трубы виднеются чьи-то ноги.

— Кто там? — спрашиваю.

— Макуха.

Саперы отодвинулись от трубы.

— Обедайте, — велю. Но никто не шевельнулся, не полез за котелком.

Нам всем не по себе: никаких немецких «сюрпризов» мы еще не обезвреживали. Если что и попадалось на пути — обозначали и шли дальше: за нами — дивизионные и армейские саперы, там есть специалисты. Да и некогда нам было задерживаться.

А теперь приспичило. В обороне противника пробита брешь, и, чем раньше втиснется полк в эту горловину, тем большим будет успех наших войск.

— Что там, Макуха? — тихо спрашиваю, нагибаясь к его ногам.

Мне представляется, как работает замыкатель. Может, часовой: «тик-так, тик-так, тик-так…» А может, химический: подойдет время — взрыв!

— Осторожно там, осторожно… — шепчу.

— Да вот… сейчас… — отвечает Макуха. Он там один на один со смертью. Кто кого!

А пока что немцы достают нас из минометов. Возле дороги жахают мины, мы кидаемся в снег. В сознании механически отсчитываются взрывы: один, два, три, четыре… И опять: один, два, три… Перед глазами застыли неподвижные человеческие ноги. «Живой он там?»

— Макуха!

— Кончаю.

У минера тоже может дрогнуть рука. Только не нужно, чтоб дрогнула…

— Не спеши! — говорю я.

Макуха ползком пятится из трубы, вылезает на спет, молчит. Вытирает рукавом лоб.

— Килограммов сто… Четыре ящика, словом… — выдавливает он из себя.

Если такая штука сработает, то разнесет не только минера, но и все вокруг.

— Провода из-под ящика… не присыпаны… наскоро…

Еще раз лихорадочно перебираю в памяти известные мне типы взрывателей, думаю — как лучше обезвредить.

— И не чикает… — продолжает Макуха. На лбу у него частые-частые морщинки. И капли пота. А у меня взмокли руки. Мы оба загребаем горячими пальцами сыпучий снег. Он, оказывается, вовсе не холодный.

«Скорей всего, какой-то контактный взрыватель, — решаю я. — Нужно самому взглянуть».

— Перерезал… — роняет Макуха.

Через несколько минут саперы длинными веревками вытаскивают обезвреженные ящики взрывчатки. Все очень просто.

Валит снег. Крупные, словно клочки ваты, хлопья застилают все. Кругом — ни звука, в такую непогодь можно, пожалуй, столкнуться с немцем нос к носу.

— И откуда такая прорва! — возмущается кто-то из саперов.

По времени — позднее утро, но в поле сумрачно. Снег падает сплошной массой, хлопья покрыли наши каски и шинели, липнут к щекам и носам, садятся на брови, ресницы. Дорогу мы находим буквально на ощупь, время от времени ставим на обочинах указку со стрелкой и надписью: «Х-во Д». Но заметить наши указки мудрено.

В мягкой тишине вдруг послышался конский похрап, прорвалось глухое ржание, запахло кожей и потом. Тысячи ног беззвучно замолотили по дороге, из белой гущи выдвинулись всадники.

— Спешат…

Кавалерия идет ходко, обгоняет нас. Лошади мелко перебирают ногами, беспокойно тыркаясь в рядах, что-то у них тихонько звякает и скрипит. Тройка за тройкой идут окутанные белыми покрывалами эскадроны. Идут, идут, веселый конный строй прерывают орудийные упряжки, тачанки, легкие обозы, и снова эскадрон за эскадроном.

Где-то на привале мимо нас потянулись стрелковые подразделения.

— Вы кто? — поинтересовались саперы.

— Из кавкорпуса.

— Хо-хо! Примазались к кавалерии, пешие вы пехотинцы!

Стрелки огрызались:

— Чья бы мычала! Саперные инженеры… повыставили радио!

У саперов и верно торчат за спиной большие лопаты, словно антенны. Да и не только лопаты; носили тогда на себе и топоры, и кирки, и всякий другой инструмент.

Вдруг перед моими глазами проплыло знакомое лицо.

— Рыжий! — вырвалось у меня.

— Ба-а-а… Кого вижу!

— Жив, значит? Воскрес?

— Да вот… трясу грешными телесами.

— Кто-то сказал… Похоронили тебя, Сашка!

— Не верь! Нет такой пули…

Так я встретился со своим старым другом. Он был целехонек и невредим, Саша Ваулин. Но это был уже не беззаботный курсант, а командир, мужчина, лицо у него заострилось и погрубело. «Повзрослел…» — мелькает у меня. Я пристально рассматриваю его, думаю об удивительно узких зимних дорогах… и вспоминаю начало войны.

…Стояла теплая июльская ночь. В одних трусах, на ощупь сунул я ноги в сапоги и вышел из палатки. Над лагерем тишина, притомленные напряженными дневными занятиями, курсанты спят. Где-то вдали пыхкает ночной паровоз и бестолково, вразнобой отстукивает колесами состав.

— Ходят тут всякие!.. — шутливо хорохорится Ваулин, стараясь сбросить с себя сонную полночную одурь. Он дежурный, но это не мешает ему схватить меня за бока. Над нами раскинулось звездное небо, в палатках спали курсанты, а мы боролись.

Вдруг по небу махнул прожектор, за ним другой, третий… Громадные лучи беспокойно кромсали темноту. С минуту они метались по небу, то скрещиваясь, то расходясь, но вскоре схлестнулись в узел и повели по черному своду блестящую точку.

— Трево-ога!

Грохнули зенитки, выстрелы раздавались недалеко от нас. «Бум-бум-бум-бум…»

— Учебная, — беспечно сказал Сашка. Но то была не учебная тревога, то был первый налет вражеской авиации, и никто еще не верил в такую возможность…

А снег валит и валит. В суете я не уловил: с лошади ли соскочил Саша или с саней, а только мы идем рядом и торопливо, перебивая друг друга, говорим:

— Ты куда, конник?

— Вперед.

— Все вперед…

— Гудериана пощекотать!

Я перевожу разговор на другое:

— Видел кого из наших? Не видел?

И вновь изучающе смотрю на Сашу, стараясь уловить в нем каждую новую черточку: и более сдержанную манеру смеяться, и мягкие, не такие размашистые, как раньше, жесты, и еще что-то новое, непривычное.

— Оноприенко здесь, — спешу сообщить. — Был еще Федоров, да…

— С ошейником? — хохочет Ваулин.

— Угу, — вырывается у меня.

— Канту-уется в тылу, болезный! Знаем таких.

— Погиб.

Ваулин догоняет своих, я помалу отстаю. Саша шагает торопливо, все так же ставя ноги носками внутрь.

— Бывай!

— Бывай!..

Каких-нибудь полгода назад мы были совсем мальчишками, нам не чуждо было побороться или просто побегать друг за другом. Чудеса! Саша уже давно скрылся из глаз, а я все смотрю и смотрю ему вслед…