Запах пороха

14

На исходе декабря полк подошел к Белеву. Опустошенные беспрерывными боями стрелковые батальоны насчитывают по тридцать — сорок штыков, в двух батальонах всего два исправных станковых пулемета. А рота автоматчиков после доукомплектования имеет около пятидесяти человек — половина штатного состава.

Затемненный город не виден. Командир полка прохаживается вдоль колонны, высоко поднимая длинные журавлиные ноги. Все с нетерпением ждут возвращения разведчиков. Скоро бой.

В темноте полк обошел город с северо-западной стороны и развернулся в боевой порядок, все в один эшелон. Кругом поле, ни куста, ни деревца. Белая пустота…

В немой тиши движется ротная цепь; идут развернутые взводы: первый, второй, третий. Третий — приданный, саперный, там Оноприенко. Живая цепь выгибается и пружинит, выдаваясь вперед то серединой, то краями. Снег задувает наши следы. Назад пути нет. Бой начался без единого выстрела.

Белая пустота… Тает на горячих щеках снежок. Идут связанные невидимой нитью бойцы.

Я — в центре, за вторым взводом. За Васильевым.

За мной — трое связных: двое своих и один от саперного взвода. И саперы нынче в цепи.

— Без команды не стрелять!

Над полем мгла и тишина.

Но вот слева зачастил «максим». Где-то громыхнуло, пыхнул сноп огня, горизонт оскалился рваными краями, и над городом повис красный отблеск. Оттуда сыпнули трассирующие пули, над землей побежали белые светляки. Длинные пунктиры искромсали мутную даль.

— О-о-о…

Кто-то упал. Взводы продвигаются перебежками.

— Вперед!

В городе рвутся артсклады. Глухие, зловещие удары подсвечиваются яркими вспышками. Красный огненный купол над городом влечет к себе, оттягивая роту чуть вправо, и я ничего уже не могу сделать. Да и не пытаюсь.

Мы — правофланговые полка. Справа от нас нет никого — открытый фланг.

Внезапно замолк сосед слева — стрелковый батальон, не слышен его пулемет. Наверно, залег сосед. Мы тоже не стреляем, идем на сближение.

Впереди виден Васильев, его мелкий, частый шаг. «Ложись!» — хочу крикнуть и не могу. Сбоку проплывают радужные пунктиры трассирующих пуль. Протянуть бы руку, поймать… Но рука стискивает автомат, меня охватывает странное оцепенение. Механически переставляю ноги, отчетливо вижу перебежки в цепи, но сам приземлиться не могу, иду, как заводной. «Я новичок в роте…»

Пули свистят и гаснут где-то в мутно-белом бесконечном пространстве. «Мир безграничен, но не бесконечен…» — вспоминается почему-то. Повторяясь, как эхо, бьется мысль: «Не открыли бы огонь без команды…» Вижу только Васильева, его обснеженная каска плывет перед глазами, как луна в морозном небе.

«Та-та-та…» — ожил вдруг где-то за спиной «максим». Пули летят то через голову, то над самым ухом. А может, и стороной. Ночь…

Хватаюсь за компас, оглядываюсь. Слева от нас никого. Ясно — рота немного развернулась направо и вырвалась вперед, сосед отстал. Теперь его пулемет подбадривает нас огнем в спину. Спасение одно: бросок.

Ночной бой… Людей ведут незримые связи: единый порыв, локоть товарища, дружба, строй. Я знаю, никто не отстанет, живые — в строю. Даже мертвые…

Что-то смутно вырисовывается впереди. Насыпь. Оттуда хлещут в глаза пучки огня. «Взи-и-иу… взи-и-иу… взи-и-иу…»

За спиной постукивают свои.

Порошит тихий снег. По-змеиному тянутся к нашей цепи трассирующие пули. Но изломанная цепь неудержимо несется к насыпи.

Дробно бьют на ходу автоматы. Захлебываются осатанелые очереди: «Тэ-тэ-тэ-тэ…» Тупая, вязкая сила сдавливает голову, плечи, руки, сжимает похолодевшую душу, наваливает на меня каменную гору, гнет книзу. Чугунные ноги намертво прикипают к земле.

Впереди Васильев. Ноги мои с трудом отрываются, и я спешу следом. На живот мне сползла сумка с гранатами. Слетела с головы каска, ветер обдувает волосы.

— …тарщ командир… втором взводе!.. — кричит связной.

Слепое небо разомкнулось над полем боя. Пышет пожаром невидимый за железнодорожным полотном город, в нем рвутся боеприпасы. С хрипом дышат бойцы. Бегут тяжко, уже не хоронясь, не пригибаясь!

Кончился диск. Перезарядить некогда. Выхватываю пистолет.

— …тарщ командир! — не отстает связной.

Но я уже сам набегаю на лежащего Васильева. Сержант уткнулся головой в снег. Руки на автомате.

— Вперед, тру-ус! — машу сгоряча пистолетом.

Связной молча переворачивает Васильева на спину. Сержант не шевелится. «Убит…» — догадываюсь я.

Ласково вьется безразличный ко всему снег, мягко садится на лицо убитого. Круглая ранка на лбу еще не застыла, кровоточит. Я нагибаюсь и приподнимаю его голову. В ладони набегает кровь…

«Дз-у, дз-у…» — поет смерть.

Рядом наступают саперы. Какой-то сдавленный крик, и хрип, и стон вырываются из людских глоток. Зажав в руке пистолет, взбирается по откосу командир саперов Оноприенко; скользя и срываясь от нетерпения, лезет на крутость Макуха; с перекошенным ртом вымахивает наверх Ступин; тяжело трусит грузный Катышев; бежит Буянов. Левофланговый взвод перерезал ветку. Через гребень легко переваливается Шишонок, за ним старшина, потом еще кто-то.

Близится рассвет. Выскакиваю наверх и я. За путями, прямо передо мной, пристанционные постройки, левее — закопченное депо. Вдали виднеются жилые здания. Вот он, город Белев!

На рельсах снег. По линии убегает полураздетый фашист.

— В депо! — командую.

Рота разворачивается влево. Первый взвод пробегает мимо упавшего немца. Фашист приподнимается, в его руке дергается вальтер, и кто-то стреляет в него. Второй взвод проскакивает мимо убитого немца, рассыпается на путях.

Оноприенко с саперами задержался у будки стрелочника. Через несколько минут он догоняет меня.

— Пригрелись, сво-олочи! — задыхается от возмущения Вась Васич.

Взять депо с ходу не удалось. Фашистские автоматчики засели в массивном каменном здании и открыли огонь.

Одна ночь боя… Сколько же сил расходует человек за это время! Вон у стрелки перебегает Буянов, руки у него по-стариковски трясутся, он устал и тяжело дышит, хватает ртом воздух, у него ходит челюсть, он будто жует что-то, и я вижу, как он немолод. За ним вытянулись в цепочку — на полотне между заснеженных шпал — его бойцы, по ним палят немцы, но они жмутся за рельсами и лежат, ждут команды. Какое напряжение нервов, в какой жестокой схватке человеческий разум подавляет взращенное природой чувство самосохранения, какое беспощадное подчинение векового животного инстинкта разуму, какое торжество воли! И мысли. Какими извилистыми, неизмеримыми путями пробегает она, живая и быстротечная, в то мгновение, когда раздается: «В атаку!» О чем успевает подумать человек?..

Утро нас поторапливает. Холодное небо раздвинулось, угрюмые, беспросветные облака ушли куда-то ввысь, и опять ударили вражеские минометы. Звонко брызнули осколки. Я кое-как нацарапал донесение и отправил связного в штаб полка.

Нужно брать депо.

— Из ворот лупит! — крикнул Оноприенко.

— Вижу, что из ворот, — отвечаю Вась Васичу. — Но стреляют еще и сверху…

Мы лежим между рельсами. До здания метров семьдесят, в темных проемах ворот просматриваются подсвеченные полосы. «Просветы в крыше… фонари…» — соображаю.

По фонарям уже бьют автоматчики. Сыплются стекла.

Оноприенко перекинулся через рельс, бросился вправо, к своему взводу. Только бы немцы не разгадали его хитрость…

Мины рвутся со всех сторон, снег брызжет голубыми искрами. Автоматчики и саперы жмутся между рельсами, за столбиками сигнализации, таятся у стрелочных переводов, помалу перебегают вперед. Накапливаются для броска.

Противник тоже примолк. Стреляет только по бегущим. Жуткая тишина… Боец подхватывается внезапно, перебегает два-три шага. «Тук-тук-тук…» — выбрасывает немецкий автомат тягучую, будто замедленную очередь. Бегущий кидается в сторону, падает; десятки глаз смотрят: «Живой?» И опять чей-то рывок, на другом фланге, И снова: «Тук-тук-тук…» Рота охватывает депо полукругом. Противник отстреливается откуда-то из глубины здания, там смутно угадываются верстаки, станки, колеса. Бойцы подбираются все ближе и ближе, сейчас бросок. Это чувствуют и свои, и чужие. Связной протягивает мне заряженную ракетницу. Я задираю ствол…

Рота поднимается. Пули бешено секут камень, в черных провалах ворот сверкают встречные очереди. Над головой все еще тянется дымный хвост ракеты.

Депо зажато с трех сторон, возле него рвутся гранаты. Второй взвод бросается к воротам. Клубы дыма застилают все, внутри закипает короткая перестрелка, и через минуту все кончено. Оттуда выводят пленных.

Через линии прыгает с катушкой связист.

— Ставь здесь, — тычу ногой в снег прямо возле входа в депо.

Меня соединяют с командиром полка.

— Ты где? — раздается в трубке голос Дмитриева.

— В депо! Взяли депо!

От радости и возбуждения у меня срывается голос.

— Ранен? — перебивает Дмитриев.

— Пронесло…

— Батальоны подходят… Сейчас я буду!

Из ворот депо показывается Буянов. Он хромает и в обнимку ведет раненого. Лицо у Буянова строгое, и весь он какой-то новый, подтянутый. Это уже не прежний повозочный.

Рота продолжает бой. Взводы выковыривают немцев из жилых домов, помалу продвигаются вдоль улицы. Улица почти у самой железной дороги.

Люди устали, не обращают внимания на встречный огонь, бредут в открытую. Но это не бравада, просто дает себя знать нервное перенапряжение.

День разгорается по-зимнему светлый. За полупрозрачными облаками угадывается притушенное солнце, разгоряченное тело не ощущает холода. Мне хочется пить, я снимаю с какого-то столбика пушистую макушку и жадно глотаю снег. На путях нет-нет да упадет мина, но я не оглядываюсь, я смотрю на город. Улицы всюду безлюдны, домики пугливо нахлобучили белые крыши на самые окна.

— Тарщ командир, наши!

Оглядываюсь. Верно, левее депо пересекают пути стрелковые батальоны. По сути, каждый из них меньше хорошей роты. Пехота идет быстро, греется. Через рельсы перекатывают станковый пулемет, волочат минометную плиту.

Правее нас тоже подошла какая-то часть, не пойму — нашей ли дивизии или соседней. Бойцы стоят густо, в ротных колоннах, и кажутся свежими и отдохнувшими. А ведь и разницы-то между нашими и этими — всего одна ночь боя. Одна ночь, а как осунулись мои автоматчики, какие серые и заостренные у них лица…

Передо мной неожиданно вырос командир полка.

Тянусь перед ним, мне словно заложило уши, я не слышу ни пуль, ни осколков. Какую-то секунду Дмитриев изучает меня своими умными, много видавшими глазами. Губы у него туго сжаты, по обе стороны рта залегли складки.

— Надень каску, — говорит он.

Кирпичную стену, у которой мы стоим, сечет очередь. Красная пыльца оседает на снег, Дмитриев сердито оглядывается и разворачивает карту. Я касаюсь его рукава.

— Идите внутрь…

Но он прислоняет к стене депо потертую на изломах сотку и красным карандашом жирно отсекает кусок города.

— Зацепились, сапер! — Он по привычке называет меня сапером, и я понимаю, что мысли его сейчас где-то впереди…

Мне пора догонять роту.

— Ступай, сапер, — машет рукой Дмитриев, не глядя на меня. Он уже разговаривает по телефону с кем-то другим.

Кругом пальба, рота ведет уличный бой. Немцы опомнились и, видимо, подбросили резервы. Их автоматчики засели в домах, отстреливаются до последнего. Каждый домишко, каждый сарай берется штурмом.

Светлый день разливается над городом. На свежем, не тронутом с ночи снегу остаются наши четкие следы. Продвигаться вперед с каждым шагом труднее, все тяжелее заставить себя приподнять голову от земли, высунуться из-за сруба, переметнуться от одного укрытия к другому. А нужно.

Нужно взять дом по левой стороне, до него шагов тридцать… С чердачного окна бьет автоматчик, его поддерживает другой, с соседнего двора.

В ближнем уличном бою артиллерия бездействует, тут сошлись смертельные враги грудью, лицом к лицу. Они видят друг друга, чувствуют чужое дыхание…

Дом стоит за оградой. Невысок частокол, а препятствие: поверх нитка колючки. Заботливый здесь хозяин.

— Бутылку в окно! — орет Шишонок. Он лежит возле старшины Кононова. Настороженный, сжатый, готовый вскинуться по первому слову.

— Отставить! — кричит Кононов. — Пожар может…

И только после этого я соображаю, что зажигательных бутылок у нас ведь нет, не брали, ни к чему было.

Шишонок горячечным взглядом ловит малейшее движение, малейшую тень в окнах дома.

Я скорее чувствую, чем вижу, как по-пластунски вползают в соседний двор, по правой стороне улицы, саперы Оноприенко: где-то там засели и прикрывают подход к «нашему» дому немецкие автоматчики. Поначалу казалось, их там трое-четверо, потом мы поняли, что это один. Просто он меняет позиции: то палит из-за поленницы, то из-за погреба, то еще откуда-то.

Шишонок и старшина косятся направо, ждут. Томительно тянется каждая секунда. Шишонок сбрасывает полушубок, подталкивает старшину:

— На частокол…

Оба лежат за сугробом, причудливо наметенным возле старой сухой колоды. Шишонок проверяет автомат и выбивает ногой ямку: упор в снегу.

Боковое зрение схватывает какую-то тень справа. Это сам Оноприенко шмыгнул в соседний двор. Сейчас…

И вот взрыв! Ударила очередь. Еще граната!

Шишонок и старшина метнулись к частоколу, прямо под окно. По окнам хлещут струи огня, бьет с десяток автоматов. Брызжут остатки стекол.

Из чердачного проема вылетает немецкая граната. Крутнувшись, падает возле бегущего Шишонка… Шишонок не останавливается, отбрасывает ее ногой, граната перелетает через забор и пшикает в снегу.

Старшина по пояс в сугробе. Он пробивается к забору, в одну секунду накидывает на ограду полушубок, падает и ползет в сторону.

Из окна прорывается немецкая очередь.

Поздно! Шишонок уже перекатился через частокол, за ним кувыркнулся старшина и еще кто-то.

Из окна — новая очередь. Пули рвут клочья из полушубка.

В оконные проемы летят гранаты. Глухие удары бухают в доме, в клубах дыма мелькают фигуры наших автоматчиков. Конец…

Взводы двигаются дальше. За ними подходит, рассыпаясь на ходу, свежая часть, пехотка…

На левом фланге стрелковые батальоны уже вклинились в городские кварталы. Пехоте не легко: город малоэтажный, возле каждого дома приусадебный участок, сады и огороды перемежаются с надворными постройками, всюду какие-то сараи-развалюхи, курятники, хлевы и голубятни, и все обнесено заборами.

— Че-ерт ногу сломит! — возмущаются бойцы, натыкаясь на частоколы и палисадники.

В переулках бредут поодиночке и в обнимку раненые. Девушка-санитарка волочит к передовой носилки. Кругом стреляют, и девушка приостановилась, удивленно вслушивается в звуки боя. Сориентировавшись, зябко поводит плечами, продолжает свой путь. Следом за ней сбивчиво шагает командир полка.

Перед тем Дмитриев выслушал по телефону резкие и неприятные слова старшего начальника; полк медленно наступает, было сказано. Дмитриев еще раз попытался связаться с комбатами, но из этого ничего не вышло. И он сам отправился в цепь.

Малочисленные сводные батальоны наступают в один эшелон. Их неглубокие боевые порядки простреливаются насквозь, и цепи то в одном, то в другом месте залегают.

Фигура комполка виднеется издали. Он идет стремительно, резко махая руками и по-журавлиному выбрасывая длинные ноги. Цокают очереди, но Дмитриев не обращает на них внимания.

— Где комбат? — это встречному раненому.

— Там… — машет боец рукой на выстрелы.

Дмитриев спешит дальше.

— Где начальство? — опять спрашивает у ковыляющего навстречу бойца.

— Впереди…

Санитарка какое-то время поспешает за командиром, но отстает. Дмитриев скосил на нее глаз и молча пошагал дальше. Перед ним вырос молодой лейтенант: это один из ротных, недавно прямо в бою принявший командование батальоном.

— Комбат один… — начал он рапорт.

— Подтягивайся! — потребовал Дмитриев.

Лейтенант устремился за командиром полка. Дмитриев уже, казалось, совсем не замечал стрельбы, он обходил лежащих и стоящих за укрытиями стрелков, и те опускали головы, словно их уличили в чем-то позорном.

Бойцы начали перебегать вперед, присоединяясь к командиру полка. Людская лавина покатилась вдоль улицы.

— За Родину! За Сталина! — крикнул кто-то.

— Ура-а-а!.. Ура-а-а!..

Обстановка изменилась мгновенно. Пехота рванулась вперед. Занятые противником дома оставались справа и слева, их обходили; часть гарнизонов сдавалась, некоторые немцы отходили, отстреливаясь. А Дмитриев шел и шел…

Длинная очередь нашла его среди улицы. Ему попало в живот. Потухающими глазами обвел он бегущих бойцов и, превозмогая боль, безмолвно опустился на снег. Дмитриев пытался что-то сказать, но язык уже не слушался его, губы сжались, и лицо застыло в затаенной, немного иронической и строгой улыбке…

В тот же день раздались залпы над могилой командира полка, еще один окропленный кровью холмик земли обозначил нелегкий наш путь.