Записки Павла Курганова

II

рошло несколько дней. Поиски убийц лейтенанта Сибирцева были тщетны. Капитан ругался. Я деятельно ему помогал, — но дело не двигалось.

Свободное от работы время, хотя его было крайне мало, я уделял одной хорошенькой девушке, с которой недавно познакомился. Звали ее Зося. Это была та самая девушка, которая смотрела на нас с капитаном у костела. Я подружился с ней. Девушка понравилась мне сразу еще тогда, у костела. Кажется, у опытных людей это и называется любовью с первого взгляда. Не знаю, может быть. Во всяком случае мне трудно об этом судить, так как раньше со мной ничего подобного не бывало.

Просто я хотел быть все время с Зосей вместе, видеть ее синие, чистые глаза, милую улыбку, слышать приятный голосок, мягко выговаривающий трудные русские слога. Просто я часто думал о ней, мечтал сделать для нее что-то необычайное, отчаянно героическое, просто я все свободное время уделял ей, вот и все. Может быть, это и есть любовь.

Вечером после инструктажа патрулей я попрощался с капитаном и пошел к Зосе. Город, казалось, вымер. Я шел через бульвар к костелу. От клумб поднимался дурманящий запах ночного цветка табака. Украдкой оглянувшись, я присел к клумбе и нарвал букетик цветов. Мысленно я поругивал себя. Ну разве можно коменданту, лицу, на которое возложена ответственность за город и его обитателей, так некрасиво поступать? Цветы тоже народная собственность. Совесть погрызла меня — я выставил «оправдание». Не могу же я прийти к девушке без цветов, а купить негде.

Зося ждала у костела. Под луной ее голубое платье казалось совсем воздушным, прозрачным. Она прикрепила белую звездочку табака к волосам, и мы медленно пошли по пустынному городку.

— Вы знаете, пан лейтенант, я нарушаю постановление пана коменданта, — кокетливо улыбнулась Зося.

— Во-первых, я не пан, во-вторых, у меня есть имя, а в-третьих, какое еще постановление?

— А то, где запрещается цивильным ночью ходить по городу.

— Ничего, панна Зося. Я разрешаю.

Мы рассмеялись.

Зося взяла мою фуражку и растрепала мне волосы. Я посмотрел ей прямо в глаза.

— Зося, — что-то замерло в груди, — Зося! — Я перевел дыхание. — Я хочу вам сказать.

— Цо?

Я смутился. Я хотел сказать Зосе то, что никогда и никому еще не говорил, а первый раз должно быть это очень трудно.

За городом захлопали зенитки. Послышалось нудное порывистое гудение одиночных самолетов.

— Зося, я хочу сказать вам…

Где-то ухнуло, дрогнула от ударов земля.

— Зося…

Что нам ворчанье зениток, что свист бомб, завывание пикировщиков. Передо мной — два глубоких озерка, а в них дрожат лунные блики… Это глаза Зоси. Ничего и никого вокруг нет. Существует только она, только она одна — больше ничего и не надо.

Проснулся я часов в десять. В окно врывался начальственный бас. Умывшись, я спустился вниз и вышел во двор. У кирпичной стены выстроились солдаты, перед ними расхаживал старшина, распекая нерадивых за разные проступки. Увидев меня, он оглушительно скомандовал:

— Смиррр-на!

— Вольно! Где капитан?

— Уехал на станцию, — коротко доложил старшина, — ее ночью бомбанули.

Я пошел завтракать. Вскоре к моему столу подошел запыленный с шоферскими очками на фуражке Степанов.

— Сиди, сиди, — добродушно заговорил он, — питайся.

— Вы были на станции?

— Был. Бомбили ее ночью. Паровоз подбит. Есть повреждения на линии.

Капитан рассеянно отхлебнул чаю, откусил кусок галеты.

— Странное дело, понимаешь, — задумчиво проговорил он. — Если на станции нет эшелонов, то бомбежки в эту ночь не бывает. Стоит только появиться поезду — жди гостей.

— Н-да. Противник поразительно догадлив.

— Догадливость подозрительная.

— Пожалуй, так. Я тоже думаю — следят подлецы.

— А если рация?

Капитан посмотрел на меня в упор.

— Верно земляк. Она. Ну погодите братцы-кролики. Мы вас запеленгуем.

— Дежурный! — крикнул капитан, — старшину ко мне. Живо!

Прибежал запыхавшийся старшина.

— Гусаров, слетай на мотоцикле к соседям. Записку передашь подполковнику Горбатову.

В двенадцати километрах от города стояла танковая бригада. К вечеру старшина приехал в сопровождении машины.

— Приехали ловцы чужих раций, — улыбнулся капитан. — Скоро пойдем на охоту.

Вечером мы готовились к «охоте». Радисты-пеленгаторы возились со своей сложной аппаратурой. Капитан разрабатывал план прочески, я инструктировал отобранных для ночной операции солдат. Цель ее их очень удивила. Лобастый Малоличко никак не мог примириться с мыслью, что где-то в городе, может быть, совсем рядом, прячется ловкий, хитрый, коварный враг, который в любой момент может нанести удар в спину.

Когда стемнело, ко мне подошел взволнованный старшина.

— Как же так, товарищ старший лейтенант. Почему меня не берете?

— Останешься, старшина, в комендатуре.

Старшина вздохнул, покрутил чубатой головой.

— Жаль, хотелось бы пойти с вами.

Ночью мы обшарили весь город, исходили его из конца в конец — рации не было. Капитан ворчал на пеленгаторов, те тормошили свою премудрую установку — толку не было.

Под утро прилетел самолет, спокойно сбросил груз на пути; только чудом уцелел подошедший эшелон с боеприпасами. Капитан рвал и метал.

В эту ночь мы так и не ложились. Три ночи подряд крутились мы в районе станции, но рации так и не нашли. Две ночи, правда, выдались спокойные. Фашистские бомбардировщики пролетали над станцией два-три раза за ночь, но не бомбили — как будто знали, что станция пуста. Вечером третьего дня на станции остановился эшелон с продовольствием и обмундированием. В ту же ночь от него полетели щепки, а привокзальная часть города оказалась завалена консервными банками, выброшенными силой взрыва. Капитан неистовствовал, вытребовал других пеленгаторов, с другим аппаратом, а толку не было.

— Ты подумай, — горячился он за обедом, — как только станция пустынна — они летают, но не бомбят, стоит прибыть эшелону — летят гостинцы. Черт знает что!

Я и сам ломал голову над загадочными бомбежками и решил во что бы то ни стало разгадать эту фашистскую загадку. Прошло еще несколько дней, настолько напряженных, что они показались минутами.

Как-то утром я сидел в комнате капитана, приводя в порядок нашу канцелярию. Сам Степанов был в городе, поэтому я с удобством развалился в его мягком кресле. Кресло некогда принадлежало какому-то сбежавшему фашистскому чиновнику, на его спинке был мастерски вырезан хищный германский орел.

Я просидел около часа и окончательно убедился в том, что призвания к канцелярской деятельности у меня нет. Всякие там «входящие», «исходящие» вызывали отчаянную, до боли в скулах зевоту. Но вот хлопнула дверь, и высокий подтянутый офицер отвлек меня от нудного дела.

— Вы комендант города?

Офицер носил майорские золотые погоны, видимо, приехал из тыла. Он был очень красив, выглядел весьма воинственно, возможно, оттого, что лихо, по-кавалерийски, закручивал пышные пшеничные усики. Но больше всего меня поразило обилие наград. Такого количества я ни у кого из простых смертных не видел.

У меня самого есть кое-что, у командира полка, где я когда-то служил, ордена занимали половину груди, но у этого лихого вояки не грудь, а целый иконостас, и главное — ни одной медали! Но офицеру было некогда вникать в мои душевные переливы.

— Вы что язык проглотили? А н-ну встать! Встать говорю! Смирно! Почему не приветствуете?

Я вскочил, вытянулся, но ливень грубых нравоучений не иссяк:

— Распустились, а еще комендатура!

— Товарищ майор, я не привык…

— А я не привык, чтобы меня перебивали. Этакая распущенность. Этакое безобразие, мальчишка!

— Я вас прошу…

— Что? Всякая тыловая вошь будет…

Это уж слишком. Я молча выдвинул ящик стола, вынул свой парабеллум, оттянул затвор, загоняя в ствол патрон. Майор стих. Остановился на полуслове.

— Еще одно слово и больше вам говорить не придется! — Майор прикинул, кто из нас быстрее может применить оружие, посмотрел на свою застегнутую кобуру, обмяк окончательно.

— Ты извини, старшой. Погорячился. Бывает. Зубы, понимаешь, замучили, беда с ними.

— Зубы?

— Болят проклятые, прибыл лечить в госпиталь, а медики говорят — флюс, и три дня загорать здесь придется. Эх, врачи, врачи. Да что я тебе толкую, ты (он посмотрел на мои нашивки — знаки ранений) не хуже меня знаешь эту публику.

Я вспомнил рыжего доктора, покачал головой. Майор превратился в простецкого парня, сыпал прибаутками, хлопал меня по плечу.

— Приятно, знаешь, своего фронтовичка встретить. Я думал здесь тыловой народец, а тут свои хлопцы. Да убери ты свою пушку. Вот. Порядок в танковых частях.

Майор поговорил еще немного, показал мне документы.

— Проверь, старшой, смотри внимательно, а вдруг я какой-нибудь шпион, — майор захохотал, натуженно закашлялся, схватился за щеку.

— Ох, опять заныли. А я, собственно, вот по какому вопросу: устрой с жильем — денька три придется все-таки здесь покантоваться. И как там ребята мои воюют? — душа болит.

Я устроил майора на квартиру, проводил его до решетчатой чугунной ограды. Перед уходом он внимательно осмотрел комендатуру, поблагодарил и, прощаясь, сказал:

— Ты, старшой, не сердись. Нервы, знаешь, всяко бывает, а вечерком давай двигай ко мне, выпьем по-гвардейски. Спиртяга есть — знаменитый зверобой.

Майор лихо козырнул, вскочил в «Виллис» и умчался.

Этот человек вскоре исчез из моей памяти, запомнилась только странная фамилия — Мартынято.

Днем я прошелся по городу. Был какой-то католический праздник, разодетые горожане толпились у костела, вздыхали. Я подошел ближе. Во дворе костела несколько человек, стоя на коленях, молились. Гудел орган, изнутри доносилось торжественное пение.

— Амен! — грозно произнес ксенз.

Два чистеньких мальчика вошли в толпу, размахивая кистями, разбрызгивали благовония. Я прислонился к ограде, слушал орган и смотрел по сторонам. По моим расчетам здесь должна быть Зося. Неожиданно вместо Зоси я увидел зеленый «Виллис». Он остановился в отдалении. Из машины выскочил майор, перешел улицу, посмотрел по сторонам и исчез в костеле.

— Вот так номер, — удивился я, — зачем он туда пошел, да еще с черного хода! Странно. И фамилия странная — Мартынято. Мартын-я-то, — Я усмехнулся.

Чьи-то мягкие ладони закрыли мне глаза. Зося! Конечно, это была она, милая панна Зося. В белом пышном платье, свежая, розовая, она напоминала спелую черешню после утренней росы.

— Вы прямо, как невеста. — Девушка покраснела и кокетливо улыбнулась.

— Я вам нравлюсь?

Я хотел ее обнять, но Зося отпрянула.

— Цо-вы, цо-вы, тутай дом пана бога, тутай не можно!

Она набожно перекрестилась по-католически — ладошкой.

Зося взяла меня под руку, мы вышли на площадь, в заросший высоким кустарником садик, сели на скамейку.

— А здесь можно?

Зося засмеялась, бросила осторожный взгляд на костел и крепко меня поцеловала. Тут же она отодвинулась.

— Смотрите, люди выходят из костела.

— Все кончилось?

— Так. Вшистко, вшистко.

Мы просидели около часа, нужно было уходить.

— Посидим еще?

— Не могу, Зосенька, дело есть.

Зося удивленно раскрыла глаза. Я рассмеялся, вспомнив, что «дело» по-польски означает «пушка».

Мы вышли на площадь. Зеленый «Виллис» по-прежнему сиротливо стоял на месте.

«Неужели майор еще в костеле, что он там делает? Богослужение давно кончилось и зачем ему вообще понадобилось туда идти?»

— Вот что Зосенька. У меня к тебе просьба. Выполнишь ее?

Зося молча кивнула.

— Пройди в костел, посмотри, что там делает русский офицер, с кем разговаривает. Если спросят, зачем вернулась, придумай что-нибудь, скажи, что потеряла кошелек…

— У меня никогда не было кошелька, — печально вздохнула Зося, — Ойтец бедный… бардзо бедный…

— Еще будет, — утешил я, — Иди, но помни, об этом никому ни слова.

— Ни слова, — эхом отозвалась Зося, — як бога кохам!

Я возвратился в садик и сквозь кусты стал наблюдать. Белая фигурка девушки утонула во мраке средневековой глыбы. Минут через десять Зося вышла обратно. Немного помолилась у каменного Христа за оградой и пошла по улице в гору.

Что такое? Я подождал немного, проскользнул в кусты, слегка раздвинул их. Зося прошла мимо меня и, не повернув головы, тихо, но внятно произнесла:

— Вечером в девять у бассейна.

Едва стало смеркаться, и я направился к бассейну. Он находился на «горе», так называли здесь высокий, утопавший в море зелени холм. Вершина его, плоская, как блин, служила спортплощадкой. Здесь, в серую скалу, врезали бассейн для плавания. Вода цвета бутылочного стекла была недвижима и отражала две ромашки, которые Зося прикрепила к волосам. Она задумчиво сидела на гранитной стенке бассейна, смотрела в воду. Я бросил камешек. Зося обернулась и просияла. Она быстро подошла ко мне, прижалась и положила голову на мой старенький выгоревший под солнцем погон.

— Уколешься, — улыбнулся я.

— О звездочки? Нет.

— Сама ты у меня звездочка…

Зося посмотрела мне прямо в глаза, я взглянул на глубокие озерки и увидел в них столько теплоты, радости и бесхитростного счастья, что забыл обо всем…

Коротки летние ночи. Еще на западе тлеет, угасая, вечерняя заря, а на востоке, далеко-далеко, край неба светлеет — рождается новый день.

Когда рассвело, я спросил Зосю:

— Да, Зосенька, что ты видела в костеле?

— А ниц такого, важного.

— Нет, ты расскажи.

— Пустяки. В костеле никого не было, только русский офицер и пан ксенз. Барзо ладный хлопак тен офицер.

— Понравился?

— Мне два нравиться не могут.

— Значит он понравился?

Зося игриво стукнула меня, разворошила чуб.

— Они разговаривали?

— Так пустяки, — повторила она, — разговаривали о кино.

— О кино? Что за чертовщина?

— Так, так о кино. Потом меня увидели, я и сказала насчет кошелька… как ты, Павлик, научил. Первый раз неправду мувила — это большой грех.

Проводив Зосю, я вернулся к себе. Стараясь не шуметь, прошел наверх, распахнул окно. На лавочке мирно сидел старшина с какой-то девушкой в пилотке. Стук рамы заставил его подпрыгнуть. Увидев меня, старшина смущенно прокашлялся. Я дружески помахал ему и, чтобы не смутить окончательно, захлопнул окно. Эх, старшина, старшина! Ты застеснялся своего командира, а он сам, знаешь чем сейчас будет заниматься? Стихи будет писать, вот до чего дошел!

Я немного писал. Стихи свои хранил в клеенчатой венгерской трофейной тетради. Это была тайна. И если бы я увидел свое клеенчатое сокровище в чужих руках, наверное, сгорел бы со стыда.

…Иной раз бывает сядешь — царапаешь, царапаешь, рифмуешь какие-нибудь там «дни» и «пни» — двух строк не напишешь. А иной раз… Эх, хорошо писать, когда найдет вдохновение. Перо само по бумаге бегает. И дело быстро двигается, и на душе приятно. Так вот и родились строки:

— poem-

..Вечером поздней порою

В воду упала луна,

Стала вода под луною

И голуба, и ясна.

Мы у бассейна мечтали,

Ты прижималась ко мне,

И потихоньку считали

Камешки-звезды на дне…

— poem-

Да, хорошая штука жизнь.

Я уснул под монотонное жужжание вражеского самолета, кружившегося в бездонной холодной голубизне. Бомбы не падали — очевидно, станция была пустынна.