А работы Кузьмы Ивановича Сарбаша, признаюсь, я не читал. Уже было взял её в руки, полистал страницы, но читать не стал. И сейчас не хочу этого даже комментировать. Думается, что мой проницательный читатель, поймет - почему.
Ещё во времена проживания у Елизаветы Андреевны ( а жил я у неё два с лишним года ), я знал, что у моей хозяйки есть сын, и рассказала мне об этом Нелли, с которой мы тогда ещё только встречались. Заводить разговор с хозяйкой на эту тему я не решался, всё ждал момента, когда она сама, может быть, начнет рассказывать, но ничего подобного не случилось. Причём, в доме ничто о существующем сыне не напоминало: не было ни его фотографий, ни каких-то вещей, старой рубашки, например, или той же обуви некогда ему принадлежавшей. Насколько мне было известно, не приезжал он к ней не то, чтобы погостить, даже проведать. Всё прояснилось намного позже, когда мы с Нелли уже поженились и жили в новом коттедже, неподалёку от наших друзей - супружеской пары Бондаревых. Как-то вечером, за ужином, жена спросила у меня, над чем я просиживаю ночами за пишущей машинкой? Я рассказал ей, что заканчиваю маленькую повесть о незадачливом председателе колхоза - рябом Дударике.
- А хочешь сюжет для небольшого рассказа? - спросила она.
В ответ я только неопределённо пожал плечами.
- Совершенно неожиданно я узнала от Аллы, - продолжила жена, - что в своё время, Елизавета Андреевна с треском выгнала своего сына из дома и в категоричной форме заявила, чтобы ноги его в нём не было.
Я недоумённо посмотрел на Нелли. Конечно, характер у моей бывшей хозяйки, - не мёд, но...
- Если действительно это так, какие на то были основания? - в раздумье спросил я.
- А причиной всему был развод с первой женой, - внесла ясность в разговор Нелли. - У Виктора Елисеевича с Машей не было детей.
Нелли продолжала рассказывать дальше, а в моей голове уже начал складываться сюжет для небольшого рассказа...''
ПРО ЛЮБОВЬ.
Рассказ.
''Ещё природа не успела придти в себя после знойного, на редкость засушливого лета, а в сентябрьском воздухе уже во всю властвовало предчувствие приближающейся осени. Утренние затяжные туманы неохотно рассеивались только к полудню, оставляя на пожухлых травах да начавших прежде времени увядать и желтеть листьях деревьев, невесомые в своей прозрачности капли росы, что моментально принимались переливаться радужными бликами, под робкими, ещё негреющими лучиками нежданно-негаданно проглянувшего солнца.
Первыми отгоготали свою прощальную песнь, заставив тоскливо замереть притихшую на какой-то миг округу, улетающие на юг гуси. Как-то после обеда ближе к южной окраине городка закружили, сбиваясь в стаю журавли и когда колеблющийся, ещё нестройный клин, едва воспарив ввысь, коснулся крылами кристально чистой бирюзы высокого, без единого облачка неба, трубно попрощался с родимой стороной и вскоре исчез за бугристой линией горизонта.
И как-то сразу зачастили занудные дожди, словно с цепи сорвались.
Изменённый до неузнаваемости динамиком голос секретарши Людочки, прозвучавший после громкого щелчка из колокола внутренней связи, удивил Николая - вызывал САМ.
- Чего это он? День же давал целый, - недовольно пробурчал механик Стороженко, вскинув исподлобья взгляд на Николая, уже поднимающегося по ступенькам осмотровой ямы на верх. Тот, не оборачиваясь, в ответ только пожал плечами .
В колоколе опять что-то щёлкнуло и Людочка повторила: ''Водитель Буланов Николай срочно зайдите в кабинет директора ПАХа.
- Ладно, беги, - сказал Стороженко, - я тут сам приберусь.
Николай выскочил из гаража и, на ходу, поднял воротник комбинезона, (за шею, тем не менее, всё-таки успело попасть несколько прерывистых холодных струек дождя, стекающего с шиферной крыши). Перепрыгивая лужи, он побежал в сторону здания управления.
Виктор Елисеевич встретил своего водителя на пороге кабинета.
- Машина на ходу, Коля? - как-то озабоченно спросил он и, увидев утвердительный кивок Николая, коротко бросил. - Едем.
''Даже перекурить не успел'', - с сожалением подумал Николай, но послушно развернувшись, побежал обратно в гараж переодеваться.
Николай пришёл работать в Пассажирское Автотранспортное Хозяйство сразу после школы, правда, успев закончить до этого ДОССАФовские курсы шоферов. Парню не терпелось поскорее сесть за баранку, пусть не пассажирского автобуса, а хотя бы ''технички'', но так уж получилось, что несколько месяцев перед армией пришлось послесарничать. Он попал служить в автороту, и на третьем году службы стал личным водителем командира части. Демобилизовавшись, вернулся домой и поскольку в его небольшом курортном городке ПАХ было единственно крупным предприятием, Николай пошёл устраиваться на работу именно туда. Ему, уже грезилось, как он будет водить пассажирский автобус в какое-нибудь, лучше дальнее, от городка село, но директор Виктор Елисеевич Синенко, просмотрел документы, поспрашивал как, да что, и сразу предложил место его личного водителя. Предложение прозвучало настолько неожиданно, что Николай вначале даже растерялся. О крутом нраве Виктора Елисеевича в ПАХе, да и во всём городке ходили разного рода слухи. Поговаривали, что вступивший в должность новый директор, а случилось это лет десять назад, начал свою деятельность с борьбы с пьянством в коллективе. Как-то обходя предприятие уже перед самым окончанием рабочего дня Синенко, якобы, увидел компанию автослесарей, пристроившуюся в тенёчке за зданием гаража. Может быть, он и прошёл бы мимо, но его окликнули.
- Виктор Елисеевич, не побрезгуйте.
Синенко подошёл. Ему подали только что открытую поллитровку и чистый гранёный стакан, кто-то угодливо протягивал закуску, солёную килечку, аккуратно уложенную на небольшой ломтике тёмного хлеба. Директор принял только налитый по самый срез стакан, от закуски категорически отказался, чем самым вызвал неподдельный интерес в заметно охмелевших глазах ожидающих развязки работяг. Однако, ситуация начинала развиваться по непредсказуемому сценарию. На широких скулах Синенко выступили и нервно забегали вверх-вниз катышки упругих желваков.
- Выпить я люблю и выпиваю, но в отличии от некоторых, знаю время и место. - С этими словами, он резким движением руки отбросил стакан в сторону, отчего тот, бухнувшись о кирпичную стену гаража, разлетелась на мелкие осколки.
- А теперь слушайте меня внимательно и не говорите, что ничего подобного не слышали. Во-первых, прежде всего соберёте осколки до единого и снесёте в мусор. Лично проверю. Дальше. С сегодняшнего дня пьянки в рабочее время отменяются. - И, видя, как все собравшиеся без исключения, как по команде посмотрели на большие круглые часы, вмонтированные в арку над воротами проходной, продолжил. - Да-да, без пятнадцати пять, рабочий день ещё не закончился. И вот что самое главное. Если мне кто-то передаст, а того хуже, я своими глазами, не дай Бог, увижу пьяного работника на территории автохозяйства а рабочее время, означать это будет только одно - данный товарищ может писать заявление об уходе по собственному желанию незамедлительно. Подчёркиваю - неза-мед-ли-тель-но. И никакие профсоюзы не помогут. Вот ту бутылку, - Виктор Елисеевич указал пальцем на газетку, где рядом с нехитрой закуской возвышалась початая поллитровка, - моментально оприходовать и бегом в бытовку - приводите себя в порядок, переодевайтесь и по домам.
Не обошлось без скандала, со слов секретарши Людочки, и ''в верхах''. Перед самой первой планёркой, Виктор Елисеевич, придирчиво осмотрел рабочее место и, обнаружив на самом краю с правой стороны длинного, совещательного стола пепельницу, строго спросил у стоявшей рядом, ждущей указаний, Людочки.
- Почему это здесь?
Людочка непонимающе заморгала длинными, густыми ресницами.
- Я спрашиваю, почему пепельница находится не у меня на столе, а именно там, где она находится?
- Это место Пал Палыча Ениколозова.
-Убрать. Сам не курю и отныне никаким Пал Палычам курить в кабинете не позволю. Это привилегия только гостей, и то не всех.
Людочка подумала про себя, что новая метла уж слишком круто начинает мести а, самое интересное, как теперь будет выходить из щекотливого положения главбух, слывший заядлым курильщиком - не успевала истлеть дымящаяся ''Беломорина'', а Пал Палыч уже разминал жёлтыми, прокуренными пальцами, следующую.
Тем временем в кабинете стали собираться участники предстоящей планёрки и она поспешно удалилась.
Главный бухгалтер Ениколозов, невысокий, совершенно седой, с какой-то особенной, не присущей гражданским лицам выправкой, костистый мужчина в приношеном чешском костюме в крупную коричневую клеточку, присев, положил на стол чёрную папку с металлической застёжкой, не ожидая никакого подвоха, достал из бокового кармана пиджака пачку ''Беломора'' и коробок спичек. Взгляд его серых глаз, пробежал по столу, за которым уже шумно рассаживались главные специалисты ПАХа, в поисках пепельницы, рассеяно переместился на стол директора. Пепельницы не было и там. Он уже хотел что-то сказать или спросить у новоиспечённого руководителя, но тот опередил его.
- Я не знаю, что и как происходило в этом кабинете до меня, но отныне в нём курить не рекомендуется, - категорически заявил тот.
От внимания директора не укрылось, как довольно поджала ярко напомаженные губы главный экономист Татьяна Алексеевна Ворона и с ехидной полуулыбкой посмотрела в сторону Ениколозова. Павел Павлович был человеком неробкого десятка. Во время войны, с 1943 года и до самой Победы, он воевал полковым разведчиком. Черный пиджак его парадно-выходного костюма, который он надевал перед Майскими и Ноябрьскими праздниками украшали боевые награды в количестве трёх орденов и нескольких медалей, две из которых ''За отвагу. Он был отменным специалистом, и как всякий специалист знал себе цену (ему неоднократно поступали предложения работы с того же хлебозавода или отделения железной дороги), но два обстоятельства удерживали его в ПАХе, где он проработал без малого два десятка лет: до пенсии оставался какой-то год, а самое главное, не далее, как на прошлой неделе он своими глазами просматривал план-схему будущего садово-огородного кооператива ''Автомобилист'' и даже выбрал себе участок для вожделенных шести соток на берегу реки Кумы. Тем не менее, он с отчаянной готовностью достал из папки чистый лист бумаги и, отвинтив колпачок авторучки с ''вечным'' пером, принялся что-то быстро писать. Виктор Елисеевич, интуитивно понял, - назревает скандал, а поскольку ещё до прихода на новое место работы, слышал немало лестных отзывов о Пал Палыче, как о хорошем специалисте, перешёл к решительным действиям.
- Людмила, - позвал он зычным басом, и, когда в створе приоткрытой двери показалось прелестное личико секретарши, приказал. - Пепельницу, - быстро!
Людмила вошла в кабинет, демонстративно неся вожделенную пепельницу на вытянутой руке и протянула директору. При этом, она как-то иронически посмотрела на Синенко( от внимания Виктора Елисеевича не укрылось и это).
Директор взял пепельницу, как можно ближе пододвинул к Пал Палычу и изрёк такое, что повергло всех без исключения присутствующих в шок, включая саму Людочку. А сказал он буквально следующее:
- Если, Вам, Павел Павлович, приспичит перекурить, Вы, в порядке исключения, можете покинуть заседание в любое, нужное Вам время.
Поговаривали, что, скорее всего, после этого случая, заядлый курильщик главный бухгалтер Ениколозов, бросил курить.
Так и повелось, что два вопроса - пьёшь ли, куришь ли? - обращённые к лицам, поступающим на работу в ПАХ, являлись определяющими для директора Синенко и если он слышал полный внутреннего достоинства, уверенно-утвердительный ответ особенно на первый вопрос, или чего хуже, понимал, что человек не искренен, лицо его становилось совершенно непроницаемым и это могло означать только одно - данный товарищ работать в ПАХе не будет. Не избежал этих вопросов при приёме на работу и Николай. На первый он ответил: ''Исключительно по праздникам!'', на второй, просто утвердительно кивнул головой.
- Работать ко мне водителем пойдёшь? - спросил тогда Синенко, нахмурив лоб и, когда опешивший поначалу Николай снова кивнул, сказал, как отрубил. - Но чтоб дыму табачного в салоне не было. Договорились?
''Волга'' плавно тронулась и подъехала к проходной. Николай повернул голову в сторону шефа, что могло означать только одно - КУДА?!
Механик Стороженко, который с раннего утра занимался ремонтом автомобиля вместе с Николаем, только что вернувшегося из отпуска, между делом во время одного из перекуров рассказал, что в последнее время, где-то недели две, шеф берёт машину каждый день, около двух часов по полудню и появлялся в гараже не раньше шести.
- А домой как же? - спросил Николой, щурясь от едкого дыма, попавшего в глаз.
- Пешком.
- ?!
- А что ему тут идти? Каких-то пару шагов.
- Хорошо, а раньше почему не ходил?
- Вот ты, Коля, завтра с утра начнёшь с ним мотаться, сам и спроси, куда и к кому он наведывался всё это время, да мне потом, между делом, и расскажешь.
- Что значит, наведывался? - непонимающе переспросил Николай.
- А то, что ''Волга'' эта по два-три часа стоит возле детского садика ''Ромашка''.
Едва машина миновала проходную, Виктор Елисеевич распорядился.
- К ''Ромашке''. Подъедешь со стороны ''Северного'' и остановишься, не доезжая десятка метров до магазина.
Николай кивнул. ''Ромашка''? - подумал он, - но ведь подшефный-то садик ПАХа - ''Оленёнок''. ''Северный'' - продуктовый магазин, тут более-менее всё понятно, только почему не доезжая десяток метров? Пока добежишь - намокнешь ведь''.
Минут через пять они стояли на месте. Было похоже на то, что шефу в магазин не надо, и сам не идёт и его не посылает. Очень хотелось курить. Николай тяжело вздохнул. За семь лет, которые он проработал личным шофёром, Николай привык к своенравному характеру шефа, как привык и к тому, что стержнем его водительской работы являлась исключительно исполнительность. Сказано - сделай, именно так, как сказано. И всё будет в порядке. Шеф это ценил. И в результате. Пошли, допустим, первые арбузы - всё делилось поровну. Отборные яблоки из колхозного сада, - ящик себе, второй ему. И так, чего бы не коснулось. Тут обижаться - грех. А что курить не разрешал в салоне, так может он и прав. Накуришь, а потом и сиди дыши гадостью.
Дождь усилился. Николай пустил дворники в автоматический режим и не успели те с резиновым, слегка прерывистым скрипом вернуться в исходное положение, как прозвучало:
- Не надо.
Это ''не надо'', могло означать только одно, Виктор Елисеевич не хотел, чтобы его видели в салоне, но ведь с другой стороны, все без исключения в городе знали чёрную ''Волгу директора ПАХа''.
''И приёмник, настроенный на любимую радиостанцию его, Николая, ''Маяк'' не включить. Вдруг опять не так'', - подумал Николай, но на свой страх и риск всё-таки приёмник включил. Получасовые новости уже закончились и из динамика послышалась песня в исполнении Майи Кристалинской:
На тебе сошёлся клином белый свет.
На тебе сошёлся клином белый свет.
На тебе сошёлся клином белый све-ет,
Но пропал за поворотом са-анный след.
- Хорошая песня, за душу берёт, - сказал неожиданно Виктор Елисеевич и Николай заметил, как лицо шефа просветлело. - Я когда молодым был, механиком в МТС работал. И вот на первую зарплату, как ты думаешь, что купил? Ни за что не угадаешь. Не костюм, нет, хотя костюм был позарез нужен. Радиолу. А самая первая пластинка, знаешь, какая была? Во эта:
Мишка, Мишка, где твоя улыбка?
Полная задора и огня,
Самая нелепая ошибка,
То что ты уходишь от меня.
Виктор Елисеевич рассказывал, а Николай с удивлением смотрел на шефа и не узнавал его. Таким он видел его впервые.
- А потом знаешь, ещё такую купил, там Трошин поёт:
Ты живёшь за тридевять земель,
И не вспоминаешь обо мне.
'' Чего это он? Уж не влюбился? Не иначе, - осенило вдруг Николая. - А как быть с нравственностью?''
Николай вспомнил, как Виктор Елисеевич пару лет назад вот в этом самом салоне отчитал его за бурный роман с секретаршей Людочкой. ''Две семьи разрушаешь, ты хоть понимаешь это? - строго спросил тогда шеф. - Она баба смазливая, чего говорить, но ведь у бабы - волос длинный - ум короткий. А ты мужик, а мужик - начало всех начал в любой семье, потому нравственность мужская должна быть превыше всего. О Лёньке своём подумай? Разбежитесь с Ленкой и сын сирота. При живом отце и сын - сирота? Об этом думай, когда, впредь, ширинку будешь расстёгивать.''
''Вот ведь как получается, Виктор Елисеевич. Другим-то ты указчик, а у самого тоже сын растёт. Так, где же ты пассию себе присмотрел? В ''Северном''? Вряд ли, на кого он там мог позариться, ну не на эту же новенькую, короткостриженую да прыщавую? Скорее всего в ''Ромашке, точно в ''Ромашке''.''! Прав он был, ой как прав, когда говорил, что мне учиться надо. Только не в автодорожный пойду, Виктор Елисеевич, а в юридический, на следователя.''
Из ворот детского садика вышла женщина в зелёном болоньевом плаще и, приостановившись, принялась возиться с цветным японским зонтиком.
Николай не успел рассмотреть её лица, потому что оно быстро скрылось под зонтиком. ''Ножки ничего, с Томкиными ''тумбами'' не сравнить. Ай, да Виктор Елисеевич! На тонконогих потянуло? Ишь, шею вытянул, того и гляди в стекло влипнет. Ай да борец за нравственность! А я и уши развесил, ''На тебе сошёлся клином белый свет''. И Трошина приплёл.''
- Трогай, - скомандовал шеф, обрывая его мысли, - дистанцию держи. Слушай, ты домой доберёшься отсюда? Тебе тут рядом.
- Доберусь, не сахарный, не растаю.
- Не обижайся, так надо. Стоп! Ключи от машины , - директор протянул сложенную лодочкой ладонь. - И смотри, никому - ни-ни!
- Понятное дело, Виктор Елисеевич.
- Да ни черта тебе ничего не понятно!
. . . . .
Виктор привёз Машу на смотрины матери сразу после окончания сельхоз техникума. Он уже пожалел о том, что попутную ''полуторку'' остановил напротив въезда в МТС, надо было проехать по грейдеру ещё вниз и она довезла бы их почти к дому. Вечерело. Утомлённый за день огненный шар солнца закатывался за горизонт и причудливо вытянутые тени от хат и деревьев уже готовились к погружению в сумерки, что незаметно подкрадывались к селу с востока. Виктор выпрыгнул из кузова, подхватил чемодан и, открыв дверь кабины, протянул Маше руку, помогая сойти. Они пошли вниз по грейдеру. Сзади, чуточку сбоку, по параллельно идущей грейдеру дороге, устало брело стадо сельских коров, возвращавшееся с череды. Начинающий свежеть ветерок, приятно обдавал холодком спины, щекотал ноздри ароматом парного молока, что весомыми каплями ниспадали с сосков переполненных коровьих вымен, в дорожную пыль. Они шли, держа друг дружку за руки, и теперь невольно оказались в центре внимания деревенских баб и старух, что вперемешку с детворой щедро высыпали подле своих дворов, встречать Маек и Пеструх.
- А у вас коровы нет? - спросила Маша.
- До техникума была. С коровой возни много. Сено на зиму заготовить, - принялся пояснять Виктор, - из под самой коровы убрать, сильные мужские руки нужны.
- Теперь будет?
- Ну, если научишься доить! - улыбнулся Виктор.
- Научусь, - пообещала Маша. - Не сложнее, наверное, чем внутривенные инъекции делать.
Едва завернув на свою улицу, Виктор увидел бегущую навстречу мать. Елизавета Андреевна подбежала, уткнулась лицом в сыновье плечо и тут же, скосив голову в сторону Маши, сказала с укором в голосе:
- Почему не предупредили, что приедете сегодня?
- Я ж писал, что нагряну скоро и не один. Вот, знакомься. Это та самая Маша. Будет моей женой.
Елизавета Андреевна пристально посмотрела Маше в глаза. ''Красивая, - отметила она про себя, Виктору под стать будет. Ужились бы! Тьфу-тьфу! Характер у Виктора, не дай Бог. Весь в меня. ''
Едва они вошли во двор, как Елизавета Андреевна метнулась в дом , вынесла табуретку, краем передника, больше для приличия, нежели от необходимости, провела по сидению и приставила его к небольшой скамеечке у плетня.
- Садись, - кивнула она Маше на табурет, - а ты, - обращаясь уже к сыну, сказала мать, - пристраивайся рядом.
- А ты? - в свою очередь спросил Виктор.
- А я сбегаю к соседке, - сказала Елизавета Андреевна и подхватила с плетневого кола глиняный горшочек, - парного молочка попьём на ужин.
После ужина они уже втроём пристроились у плетня.
- Свадьбу когда надумали играть? - спросила мать.
- А свадьбы не будет, - коротко ответил сын.
-Как же? - удивлённо всплеснула мать руками.
- А так, мы с Машей уже всё решили. Завтра с утра распишемся в Совете, вечерком пригласим крёстную, ну, кого-то там из соседей, посидим. Только Гаврилу Гелуна, позвать надо обязательно, без гармони, какие посиделки. Как он там, жив-здоров?
- Вчера только видела, проходил мимо двора. Нехорошо, Виктор, получается. Как-то всё комом -ломом , не по людски, да и на стол собирать чего будем?.
- Не переживай, та же, картошечка, огурчики-помидорчики, да капусточка с лучком под постным маслом. Может курчонку какому или лишнему петушку голову отрубишь. Мы с собой колбаски, сырок привезли. С центров будем возвращаться, в сельпо водки купим.
На следующий день с утра прошёл небольшой дождик, к вечеру, однако, распогодилось и в самый последний момент, когда уже стали подходить гости, Виктор решил, что стол надо накрывать во дворе: все бы в доме не поместились, да и не стоит тесниться в духоте, если есть возможность посидеть на свежем воздух. Он протянул и укрепил над столом шнур с лампочкой. Включил свет, отчего во дворе стало как-то уютно и просторно. Тем временем стали подходить гости. Рассаживались на лавках не тесно. Когда последние чашки-тарелки с закуской были выставлены на стол, Елизавета Андреевна облегчённо вздохнула: ''Зря волновалась, еды и питья хватит на всех с избытком. Прибраться, правда, не успела. Пойти, что ли платье цветастое выходное надеть?''. Но гости, в ожидании начала торжества, уже во всю оживлённо переговаривались, пора было начинать. И как-то сразу ей протянули, передавая из рук в руки, наполненную рюмку, и она успела, разве что, поправить волосы под косынкой.
- Смотрю я на молодых, сердце не нарадуется, - начала она слегка подрагивающим от волнения голосом, когда наступила тишина, - а думаю вот о чём: как был бы рад увидеть эту вечеринку Елисей Иванович. Он когда на войну уходил, наказал сына беречь и учить, если ему будет суждено не вернуться с войны. Сберегла, выучила, и теперь вот сегодня в руки сношеньке передаю. Живите в мире и согласии, дети мои, совет вам и любовь!
Над столом поплыл звонкий рюмочный перезвон. Не успели гости даже закусить, как с лавки сорвалась Верка Перервиха, крёстная мать Виктора, колхозная доярка.
- Ну-ка, Петро, наливай! - крикнула она Петру Михайленко эМТээсовскому комбайнёру, соседу Синенковых, что пришёл на вечер с женой Софьей, - крёстнику свому, тоже слово сказать хочу, вдогонку материнскому!
- Не брякнула бы чего лишнего, - беспокойно глядя на куму, подумала Елизавета Андреевна. - У неё не заржавеет.
Та же, поднимая наполненную по самый край рюмку, продолжала:
- Ото слухай, крестник, мой сказ и мотай на ус. Первая жена от Бога, вторая от,.. - Верка закончить не успела, потому как за столом разом недоумённо зашептались, заговорили, - при чём тут вторая жена? - и на что дед Перерво , был глуховат, хоть из пушек пали - глазом не моргнёт, и тот, приложив к уху сухонькую руку, в удивлении поднял слегка подрагивающую голову, с огромадной красной плешью, покрытую тонкими бесцветными волосиками , укоризненно поглядел на дочь, - такое болтнуть, это ж додуматься надо! - но не успел пресечь словом, разве что одёрнул за подол платья. Верка поняла, что сболтнула что-то не то, и одним глотком опустошив рюмку, закричала ''Ой, а горько-то как! - швырнула её через плечо в огород, напрочь забыв о словах отца, прожужжавшего все уши ещё по дороге: ''Да гляди посуду там не бей, сама знаешь, как добро нонче наживается!'' (И долго потом на селе ходили бабьи пересуды, что не к добру всё эти Веркины выходки, - и её упоминание о второй жене, и с рюмкой - уж лучше бы разбила, чем в огород-то выбрасывать).
Тем временем за столом собравшиеся, прихлопывая в ладоши начали дружно скандировать: ''Горько!'', ''Горько!'', молодые поднялись и Виктор поцеловал Машу в щёку и только когда гости недовольно зашумели едва коснулся своими большими губами, пухлых Машиных губ.
Николай Шевченко, худощавый, поджарый сосед Петра Михайленко, пришедший на вечеринку со своей женой Клавдией, величаемой в народе Тимофеевной, полногрудой, крепко сбитой женщиной, колхозным бригадиром строителей, крикнул, обращаясь к Петру: ''Третья глотку не дерёт, а гладит! Давай, Петя, наливай, по третьей!''. Пётр снова принялся разливать по стопкам, в то время, как жена его, дохаживающая последние дни, положив одну руку на большой живот, пальцами другой, прикрывая свою рюмку, предложила выпить за здоровье Елизаветы Андреевны, поднявшей на ноги такого хорошего сына. Все одобрительно зашумели, закричали, начали высказывать пожелания мира и добра этому дому, и посыпались здравицы, как из рога изобилия, в знак единодушного выражения уважения к хозяйке.
Когда поздравления подошло к концу, подал голос колхозный бригадир Иван Михайлович Мельников. Поднявшись, он посмотрел на сельчан, остановив взгляд на Гавриле Гелуне, и сказал, лихо подкручивая и без того острые кончики усов:
- Гаврюш, а ты чё притих? Твоё время подошло. А ну давай нашу новую, про гордость. Уж больно душевная песня.
Гаврила с готовностью растянул было меха, но неожиданно увидел, как Пётр пододвигает к нему наполненную рюмашку. Незамедлительно, он опростал её не закусывая, поправил ремень гармони на плече и начал наигрывать проигрыш. Мельников с готовностью принялся дирижировать. Его знали на селе как лучшего ''спивуна'', до того он душевно выводил мужские партии в любой песне. Всякий раз, когда женщины начинали петь, они с надеждой поглядывали в его сторону, ожидая поддержки. Слыл он, по единодушному мнению односельчан, человеком заслуженным, но слегка чудаковатым. И на то был повод. С фронта привёз Иван Михайлович трофейные немецкие часы, которые почему-то всегда носил поверх манжеты рукава рубашки, для форсу, как подметил в своё время дед Перерво и оказался не совсем прав. Впоследствии выяснилось, что на фронте Ивану Михайловичу осколки немецкого снаряда перебили кисти обеих рук. Поначалу в прифронтовом госпитале врачи хотели ампутировать левую (держалась она исключительно на жилах да коже ), но Мельников уговорил молодого хирурга сохранить руку. Руки срослась, но мало того, что оба запястья были изуродованы, носить часы на левом оказалось крайне затруднительно: ремешок, если его затянуть туго, натирал заметно выступающие под кожей неровно сросшиеся кости, а если ослабить, - болтался. Потому и привёз он эти часы в тощем ''сидоре'' вместе с немудрёными подарками матери и жене. Это уже потом, Варвара Яковлевна посоветовала мужу носить их на манжете рукава.
-Люди ж засмеют, - возразил, было, Мельников, - скажут - похваляюсь.
- Нехай люди похваляются, своими орденами, а у тебя только ''Славы'' - две, а ещё медалей скоко, - мудро заключила Варвара Яковлевна.
Гаврила вёл проигрыш, не отрывая глаз от Мельникова, как вдруг сделал паузу и выразительно кивнул Ивану Михайловичу. Тот чистым, красивым голосом запел:
Где тропа, где тропа за рекой запорошена,
Были встречи у нас горячи,
Не ходи, не ходи ты за мною хороший мой,
И в окошко моё не стучи,
Иван Михайлович дирижировал, правда пока ещё самому себе, часы поблёскивали на его руке, и почему-то неожиданно перевёл взгляд на Машу, - на всякий случай, лёгким кивком головы сделал ей предложение подключиться, поддержать песню, без всякой на то надежды, но случилось непредвиденное, Маша решительно тряхнула роскошными каштановыми волосами и запела:
Ведь не я, ведь не я тебя милый оставила,
Сам пошёл ты на выбор такой.
Ведь не я, ведь не я тебя милый заставила,
Целоваться на свадьбе с другой.
И это было настолько неожиданно, что все взоры, ранее устремлённые на солиста, переметнулись на Машу, потому что её звонкая, на редкость голосистая поддержка, моментально подкупила всех гостей и чистотой своего звучания и красотой грудного голоса, льющегося от сердца. И поднялась тогда со своего места Клавдия Тимофеевна и подошла к Маше и, пристроившись сзади, положила свои руки ёй на плечи и наклонила голову. И окрепла песня, слаженным трёхголосьем и полилась, полилась:
От тебя, от тебя не закроюсь я ставнями,
Покури у окна моего.
Только сча..., только счастья чужого не надо мне.
Хватит мне на мой век своего.
Подхватили песню все. Даже дед Перерво, невпопад открывающий рот, неотрывно поглядывая, как Николай Шевченко тянет, запрокидывая при этом голову, отчего натягивалась чисто выбритая кожа на его шее и резко обострялся кадык. У гармошки западала нижняя кнопочка и когда мизинец гармониста по забывчивости нажимал на неё, в мелодию вплетался тоненький писк и тот же мизинец, судорожно пытался на ходу вернуть кнопочку в исходное положение. Лицо Ивана Михайловича при этом слегка морщилось, и даже казалось недовольным, но вслушиваясь в слаженные голоса поющих, вскоре снова становилось подобревшим.
Я б могла, я б могла убежать за околицу,
Только гордость моя не велит.
Когда сер..., когда сердце моё успокоится
У подруги моей заболит.
Ещё не успели звонкие отголоски песни утихнуть в тёмных закоулках зачарованно притихшего села, как Николай Шевченко, привлекая к себе внимание гармониста, замахал руками над головой:
- Гаврюша, - умоляюще закричал он, - мою любимую давай!''
''ЗАПИСКИ УЧИТЕЛЯ СЛОВЕСНОСТИ э...НСКОЙ СРЕДНЕЙ ШКОЛЫ НИКОЛАЯ ГЕРАСИМОВИЧА НАУМОВА (Продолжение).
Не знаю, уместно это или нет, но вот здесь я вынужден прерваться, чтобы рассказать подробнее о дяде Коле Шевченко, соседе Елизаветы Андреевны. О нём впору написать отдельный рассказ, а может даже небольшую повесть. И, если я только соберусь с духом, непременно начну так: '' Было у отца три сына...''.
...Ещё во времена гражданской войны непонятно какими ветрам и откуда в небольшую железнодорожную станцию Нагутскую задуло женщину с двумя уже взрослыми детьми-подростками. Осмотревшись, Мария, именно так звали женщину, нанялась в работницы к зажиточному вдовцу пристанционного посёлка Солунского, и тот по доброте душевной пригрел её подле себя . Поговаривали, что уже заметно дряхлеющий вдовец неоднократно делал ещё молодящейся черноокой женщине с гордой осанкой и певучим малорусским выговором недвусмысленные предложения, но та, якобы, хоть и не отказывала напрямую, изредка согревая холодную постель своего покровителя, но и не давала окончательного согласия. А дети тем временем росли. Дочь Оксанка, приглядываясь к расчётливому поведению мамаши, рано начала хороводиться с парнями, вскоре выскочила замуж и переехала с мужем в недалёкое отсюда село э...Нское. Подрос и Федя. Тот пристроился в ремонтные мастерские станционного депо учеником клепальщика, спустя некоторое время присмотрел себе невесту, разбитную солунскую девку Дуняшку, дочь своего мастера и вскоре женился, определившись на житьё в примаки. Молодая жена Фёдора не заставила себя долго ждать и раз за разом осчастливила молодого мужа и родню тремя сыновьями.
Сыновья подросли и вскоре уже для Фёдора подоспело время определять их в будущую жизнь. Старшего Ивана Фёдор видел столяром и потому пристроил его к краснодеревщику, да толи мастер оказался слишком придирчивым, толи ученик не проявил особого послушания и прилежания, повозился с год мастер со своим учеником, влепил на прощание Ванюшке крепкую затрещину и пришлось Фёдору сынка определить в плотницкую артель. Артельщики неохотно, но Ванюшку к себе взяли. По натуре Ваня хоть и был не особо расторопный, медлительный в движениях паренёк, но умудрился всё-таки свалиться с крыши, когда плотницкая артель ставила верх в строящемся совхозном амбаре, сломал ногу и остался на всю жизнь хромым.
Не обошлось без проблем у Фёдора и со средним сыном Никитой. Надумал он определить его в подмастерья к знатному печнику из э...Нска. Не давала покоя Фёдору слава дида Зайцива (искажённая местным обычаем фамилия мастера: у кого? - нет не у Зайцевых, а именно у Зайцив. Кому? - не Зайцевым, а Зайцям). Тот был мастером -''золотые руки'', не только печи клал, но со временем наловчился отменные камины мастерить, потому частенько был в разъездах, работая в престижных домах Пятигорска, Ессентуков и даже в губернском центре.
- За собою тягать нэ стану, хлопот много! - услышав просьбу Фёдора, отрезал дед Зайцив, и пообещал, - може буду брать, кода поблизости робыть придётся.
Была у мастера головная боль - некому мастерство своё передать. Зятя от земли не оторвёшь, вцепился в неё зубами, вон на хуторской отруб подался, попробуй его оттуда выковырни. Да ни за что и никогда. Оставалось одно, ждать когда внук Тимошка подрастёт. Не горел он особым желанием и кого-то стороннего в премудрости своего дела посвящать, но слово сдержал. Изредка брал Никитку на подработки, когда работал неподалёку. Урывками, многому ли научишься, разве что какую глину и как использовать для раствора, тем более, что мастер гонял его почём зря и не дай Бог у него под рукой не оказывалось в определённом месте нужного количества кирпича, а хуже того поднесённого раствора, мог и руку приложить, а рука у деда Зайцива ещё крепостью отменной отличалась. Кто знает, может после тех увесистых затрещин и проявилась у мальчика глухота на правое ухо. Длилась такое обучение с год, в общей сложности, может чуть больше, и в очередной отъезд мастера решился парень податься на вольные хлеба. С репутацией дело обстояло, вроде бы, неплохо, как же, у самого деда Зайцива обучение прошёл, да только на первом же заказе ждал его скандальный облом: выложенная с усердием, достойным подражания, печь, нещадно задымила при пробной топке и когда обескураженный Никита, пролепетал под нос что-то наподобие: ''Щас дымоход попробуем маленько по-другому переложить!'', хозяин обложил его отборным матом и вытолкал взашей из хаты.
На этом карьера печника для него и закончилась. И пошёл Никитка, по образному выражению Фёдора ''быкам хвосты вязать'', т.е пастухом в солунский совхоз.
Николка особой склонностью к выбору профессии не страдал, и крепко огорчил отца, когда наотрез отказался идти теперь уже к нему в ученики. ''Хватит на одну семью двоих глухарей, - заявил он, имея в виду и начинающего глохнуть отца. - Отслужу срочную, там видно будэ.''
Служить Николай попал на Дальний Восток. После демобилизации домой тянуло, конечно, но что там его ожидало? На его беду, подвернулся под руку сослуживец и уговорил податься за компанию на Колыму, золотишко мыть, с видом знатока пообещав приличный заработок. Что оно там произошло, никто не знает, дядя Коля на эту тему предпочитал не распространяться, но так случилось, что отхватил он срок. И срок немалый, пять лет. Вообщем, хлебнул лиха, не по наслышке узнал, как это - норму на лесоповале, хоть умри - дай! а пайку урезанную получить, блатные крепко обижали. Вышел на волю человеком битым, другими глазами на мир стал смотреть, хорошую жизненную школу прошёл. Остались после срока и отметины на костлявом, худощавом теле дяди Коли: на груди, чуть повыше обеих сосков - профили вождей Ленина и Сталина, обращённые друг к другу, а на спине так целая картинная галерея: крест с иконой, купола, а над ними кружащее вороньё, как предупреждение о грядущей беде. (Признаюсь, наколок этих видеть мне не довелось, но говорили, что особенно спина, смотрится внушительно).
Срок-то дядя Коля отмотал, можно б было и домой нагрянуть, только как без копейки в кармане на родину возвращаться, в глаза отцу и братьям смотреть? От знающих людей услышал, - длинный рубль нефтяники заколачивают и занесла его нелёгкая в тюменские края, всё к дому поближе - Урал осталось перевалить, а там ещё столько же отмахать и дома..
Когда первая денежка в кармане зашуршала, посчитал он, что этого недостаточно, чтобы с шиком в родные края заявиться, поэтому пришлось задержаться ещё на годик.
Ох, как же всё-таки зта сибирская одиссея ему изрядно поднадоела, (так и не смог привыкнуть к гнусу, комарью и мошкаре, а зимой к немилосердным сорокаградусным, а то и поболее, морозам), не долго раздумывая, по теплу получил полный расчёт и махнул дядя Коля если не в самые тёплые края, то по крайней мере поближе к ним и к родине. Засветился он поначалу на Донбассе, на шахту пошёл уголёк рубить. Шахтёр профессия уважаемая, кто ж спорить будет, и денежная - это правда, чего Бога гневить, да только дядя Коля жизнью битый, он на всё своими глазами смотрит и собственным умом старается жить. А жизнь в богатейшем угольном крае - как везде, не шибко справедливая. Всё, вроде бы есть: какое-никакое жильё, правда, не своё, а шахтёрской вдовы, у которой прижился. Не голодает, вон даже в шахту спускается, у пояса '' тормозок'' казённый приторочен - кусок хлеба и полкруга пахучей колбасы, это чтобы там, в забое, значит, по ходу дела на ногах перекусить, а справедливости- то нет. Вот к примеру: почему сегодня опять бугор на работу не вышел, мягко говоря, хиляет? На совещание поехал, отвечают. От те раз, только ведь из Москвы вернулся с заседания сессии Верховного Совета и опять совещается. А бригадную норму выработки - вынь и положь. Он хоть и обещает там, на совещаниях своих, что отработает прогулянное, а на самом деле хоть раз отработал? Зато когда орденок какой, кому? Ну, не Николаю же Фёдоровичу, а всё ему - бугру! С тех пор людей, кто с хитринкой, да норовит на чужой заднице в Рай проехать, дядя Коля стал ''кирзовыми мордами'' называть. Так вот однажды при людях и бугру, всё что о нём думает, в глаза высказал и в этот же день, естественно, не по доброй воле, написал заявление, получил полный расчёт и уже через пару дней керченский старик-чистильщик обуви парой щёток за двадцать копеек артистично смахнул с его ботинок остатки донецкой угольной пыли.
Об этом периоде своей жизни дядя Коля вспоминает так: '' Вот уж где я рыбки поел. Берёшь эту самую жареную скумбрию, понимаешь, обеими руками, кусочек откусываешь, м-м-м, а по локтям жир тёчёт.'' Как уж ему удалось, человеку моря отродясь не видевшего, не имевшего даже понятия, что такое рыбацкая путина, устроится в артель, он опять-таки умалчивал, мне только думается, что это, скорее всего, плод его обильного воображения, хотя неопровержимым доказательством его кратковременного пребывания в Керчи служит знакомство с совсем ещё девчушкой, вчерашней детдомовкой, а сегодня выпускницей ремесленного училища, смазливой на лицо и крепко сбитой телом, Клавой. Приглянулась Клавдия дяде Коле, и, не раздумывая долго, они расписались. И тут случилось именно то, что рано или поздно должно было случиться, потянуло дядю Колю на родину. Как-никак полтора десятка лет дома не был. Никто его там не ждал, это понятно, он же и связи с роднёй не поддерживал, каких-то пару писем написал, да и то ещё служа в армии, а тут проснётся ночью и '' липким потом обливается'' ( последняя фраза принадлежит не автору, а взята дословно из его рассказа), так домой захотелось. Решился. Клавдию в охапку и - на крыло. Дома его действительно не ждали, заявился, как снег на голову, да ещё с молодой женой.
Появились проблемы. Молодожёнов же на жительство где-то определить надо. Где? На семейном совете, не мудрствуя лукаво порешили, что пусть пока они в э...Нске, в хате бездетной, недавно почившей тётки Оксаны поживут, а там будет видать.
Клавдия сразу пошла в колхоз, в стройгруппу, а дядя Коля идти работать в колхоз наотрез отказался, как оказалось в последствии, опрометчиво заявив, что даже палкой его туда никто не загонит и пристроился в недавно открытом участке буровых работ, занимавшимся геолого- разведочными работами и располагавшимся здесь же, в э...Нске. Поговаривают, что в пятигорской конторе, куда он приехал оформляться были не в особом восторге, когда он предъявил трудовую книжку, хотя со слов самого дяди Коли, вцепились в него ''обомя руками, потому как хороший бурильщик везде в цене''. Сказанное, немного не соответствовало действительности, если не сказать точнее, совершенно не соответствовало действительности, а когда обман вскрылся, он блестяще вывернулся из неловкого положения - ни чуть не смутившись, парировал: ''Хороший бурильщик чувствует проходку ''инструмента'' рукой. - И растянув своё ''м-м-м'', как это он всегда делал при разговоре, добавил. - Рука правая неметь чегой-то стала, понимаешь.
Вскоре выяснилось, что оформлен он был подсобным рабочим с простейшими функциями, -''принеси-подай''. Через какой-то год -полтора участок ''разбежался'' по причине полного отсутствия каких бы там ни было перспектив, многие специалисты уехали работать в контору глубинного бурения, открывшейся в районе железнодорожной станции Кочубей. Дядя Коля их примеру не последовал, предпочёл оседлый образ жизни перспективе новой погоне за ''длинным рублём''
В это время в колхозе был задействован цех по производству комбикорма и он пристроился работать туда. Палкой его, конечно, никто не загонял. Каждое утро с кирзовой сумочкой под мышкой он спешил в кормоцех, благо тот располагался неподалёку от хаты, даже по улице не надо ходить - миновал старый вишнёвый сад и огород, пересёк небольшую полянку и ты на работе. Обедал, как правило, дома, но обедать шёл уже с полной сумкой либо прихваченного зерна, либо самого комбикорма. А вечером, так уж и сам Бог велел не идти домой порожняком. Когда хищение колхозного добра стали превышать всякие допустимые рамки приличия правление колхоза решило ужесточить пропускную систему охраны кормоцеха, однако ожидаемого результата это не дало. Правда, сумки несущих, в том числе и дяди Коли, значительно полегчали, теперь ''несунам'' приходилось делиться прихваченным добром со сторожами.
Портрет дяди Коли был бы не полным, если бы я не упомянул о его довольно странной выходке, иного слова тут и не подберёшь. То, что он был бунтарём по складу характера, уже отчётливо просматривается в выше сказанном, но чтобы выражать внутренний протест открытым образом, вот это, простите, не иначе, как бесбашенностью, и не назовёшь. Речь пойдёт о выборах в Верховный Совет страны и в органы местной власти.
Что и говорить, день выборов всегда был праздником на селе. В Местном Дворце культуры с утра играла музыка, призывая сельчан отдать свои голоса за кандидатов блока коммунистов и беспартийных, до обеда устраивался концерт художественной самодеятельности, в основном силами старшеклассников средней школы, после концерта, как правило, ''крутили'' бесплатный фильм, но вот что самое интересное, буфет с рани предлагал первым проголосовавшим редкие для села продукты: привлекавшей уже только одним запахом копчёную колбасу, бутылочное пиво, недорогие шоколадные конфеты и всевозможную сдобную выпечку. Оставим без обсуждения вопрос: что двигало людьми в числе первых прибежавших на избирательный участок? Проголосовать или поживиться буфетными вкусностями?
Принаряженный по такому случаю, дядя Коля под ручку с Клавдией Тимофеевной торжественно следовал к клубу, исключительно, чтобы попасть к началу концерта, буфетные ''подачки'' его не прельщали и смотрел на них он свысока своего, мягко говоря, небольшого росточка. Посмотрев концерт и художественный фильм, он так же торжественно возвращался с супругой домой. Со стороны всё это выглядело чинно и благопристойно, однако всякий раз, члены избирательной комиссии при разборке бюллетеней констатировали, что среди тех, испорченных, перечёркнутых и порванных, обязательно находился один, исписанный всякого рода непотребными словами и даже матом. И только когда после очередных выборов на одном из испорченных бланков члены избирательной комиссии прочитали: ''кирзова морда'', адресованное кандидату в депутаты, всё прояснилось.
Поговаривают, местный участковый провёл с дядей Колей такую беседу с пристрастием, что с тех пор дядя Коля, каким бы там ни было выборам, объявил байкот, заявив, при случае, как отрезав: ''Годосуй - не голосуй, всё равно получишь, что? Правильно!''
ПРО ЛЮБОВЬ.
Рассказ.
(Продолжение).
''Николай Шевченко, привлекая к себе внимание, замахал руками:
- Гаврюша, - умоляюще, закричал он, - мою любимую давай!
Гаврила недоумевающее посмотрел на Николая. У того было много любимых песен, так которую из них? Может быть ''По диким степям Забайкалья'', которую он с такой душой исполнял, или ''Хазбулата''? И, пока отрывчатыми аккордами гармонист рвал поднявшийся гомон за столом, Николай, не дождавшись вступления, запел:
Ты казала, у пЯтницу, пидым с тобой на крэныцю,
Я прыйшов, тэбэ нэма.
Пидманула - пидвэла.
Он пел, как всегда, громко, перевирая мотив, и Гаврила, растянув меха, попробовал направить нетерпеливого певца в нужную тональность, и когда тот, войдя, наконец, в неё, набрал полную грудь воздуха, чтобы продолжить солировать, не надеясь на поддержку стола, но вопреки его ожиданиям собравшиеся подхватили, да так дружно, что он и сам не ожидал:
Ты ж мэнэ, пидманула,
Ты ж мэнэ, пидвэла,
Ты ж мэнэ, молодого
С ума й разума свэла.
Дережирующий Мельников, довёл песню до окончания припева, круговым движением руки остановил её и протянул теперь уже обе руки вперёд, устремив посерьёзневший взгляд на Николая, как бы предлагая ему солировать дальше. Тот, заметно воодушевившись, незамедлительно вступил:
Ты казала у субботу, пидым с тобой на работу.
Я прыйшов, тэбэ нэма,
Пидманула пидвыла.
Эта стародавняя украинская песня была настолько по душе деду Перерво, что он, пробуя попадать в такт с поющими начал отстукивать сухонькими кулачками по столу, что-то наподобии барабанной дроби.
Ты ж мэнэ, ты ж мэнэ пидманула,
Ты ж мэнэ, ты ж мэнэ пидвэла...
Петр Михайленко не причислял себя к числу певцов, а тем более танцоров, но зная любовь хозяйки застолья, Елизаветы Андреевны к казачьим танцам и припевкам, а самое главное, умение их исполнять, выкрикнул:
- Гаврюша, а теперь - ''Наурскую''.
Все разом обратили взоры на Елизавету Андреевну. Та заулыбалась. Гелун согласно тряхнул уже начинающими седеть кудрями, заиграл ''Наурскую'' и, обращаясь к Мельникову закричал:
-Начинай, Иван Михалович.
Мельников затянул припевку:
Ой-ся, ой -ся, ты меня не бойся,
Я тебя не трону, ты не беспокойся.
Пётр сорвался с места, скорее в шутку, нежели всерьёз, часто - часто перебирая ногами, выкинул одну руку в сторону, другую согнул в локте и устремился к Елизавете Андреевне. Покачивая вытянутой рукой, он как бы отстранял хозяйку от стола, тем самым вовлекая в танец.
На горе стоял Шамиль,
Он Богу молился, - запел Мельников.
- За свободу, за народ низко поклонился.
Елизавета Андреевна поплыла чуточку впереди, за нею - неотступно Пётр, выделывая ногами шутливо -замысловатые коленца. Все дружно подхватили,
Ой-ся, ой-ся, ты меня не бойся,
Я тебя не трону, ты не беспокойся.
Иван Михайлович, начал новый куплет,
На Кавказе девочки самые красивые, -
но, глядя, как ладно пошли по кругу Пётр и Елизавета Андреевна, не вытерпел и, сам, широко раскинув руки, выбивая ногами чечётку, наклоняя тело из стороны в сторону, бросился им вдогонку, встав на носки, раскрутился на месте, подскочил к Маше, наклоном туловища сделал приглашение к танцу и та, махнув полусогнутой рукой, словно бы соглашаясь: '' А, ладно, была не была!'', поднялась, приодёрнула платье и пошла, мелко-мелко перебирая ногами горделиво склонив голову чуточку в бок.
На Кавказе мальчики самые счастливые.
Ой-ся ты ой-ся, ты меня небойся.
Дед Перерво, возбуждённый ладным танцем, сделал попытку подключиться к танцующим, для начала попытался подняться на ноги, но, толи хмель ударил в голову, толи совсем уже ослабел телом старый казак, принялся расталкивать дочь, чтобы та помогла ему выйти из-за стола, да только Верка, поняв намерение отца, отмахнклась : ''Сыдить, ото! Неча. Ишь, куда конь с копытом, туда и рак с клеш-шой!'' Николай яростно захлопал в ладошки, решив отличиться ещё раз и затянул:
Эльбрус красавец смотрит сквозь тучи,
В белой папахе в синеву.
Гаврила моментально перестроился на новую мелодию, а стол единодушно поддержал, не частого на подобные подвижки, солиста:
Этой вершиной, снежной могучей,
Налюбоваться не могу.
Орай-да-рай-да, орай-да-рай-да, орай-да райда,
Орайда-а-а-а!
Расходились далеко за полночь. Елизавета Андреевна с Машей убирали и мыли посуду. Виктор сложил в сторонке лавки, чтобы завтра с утра разнести по соседям. Безлунная ночь, высвеченная звёздами, призрачно-волшебным пологом укутала засыпающее село со всех сторон, только ещё долго-долго, то удалялась, то снова приближалась, изредка жалуясь запавшей кнопочкой на что-то своё, сокровенное, крепко подвыпившая гармонь, и лилась и лилась красивая мелодия, заслышав которую, сознание тут же отчётливо выдаёт знакомые до боли строки, однажды и навсегда отложившиеся в памяти:
Снова замерло всё до рассвета,
Дверь не скрипнет, не вспыхнет огонь....
. . . . .
-Ты не спал сегодня всю ночь. Ворочался с боку на бок.
- Мне директор МТС сделал предложение занять должность главного инженера, - Виктор порывисто вскочил, оставаясь сидеть в постели, обхватил руками согнутые в коленях ноги, прикрытые одеялом.
- Что же в этом плохого? - спокойным голосом спросила Мария.
- Да казалось бы, надо соглашаться и приступать к обязанностям, но через год вернётся в село Николай Спивак с дипломом инженера.
- За год много воды утечёт, - всё так же спокойно проговорила Мария. - И что - если вернётся ?
-Как же ты не понимаешь, он постоянно будет наступать мне на пятки, - разгорячился Виктор
- Пусть сначала с твоё помотается по бригадам. В жару, в холод , в дождь, снег. Полазит под тракторами, комбайнами, пропитается запахами мазута и солярки. И потом, что мешает тебе поступить на заочный факультет?
- Да думал я об этом. Забыл же всё, что знал.
- Но ведь есть подготовительные курсы.
- Как у тебя всё легко и просто, - возмущённый спокойствием жены, горячился Виктор. - Надо же куда-то ехать.
- Почему куда-то, в Ставрополь.
- И как это будет выглядеть со стороны? Я там, ты здесь.
- А я поеду с тобой? Снимем квартиру. Ты пойдёшь учиться, я пойду работать в больницу. Что нас удерживает здесь? У нас, что, семеро по лавкам?
- Корову ведь только купили.
- Вот тут надо выбирать, милый, либо корова, либо образование.
- Проживём, думаешь?
- Ещё как. Шиковать, конечно, будет не на что. Но это же ведь всё временно.
- А если появится маленький?
- И тогда, что-нибудь придумаем.
- А как всё объяснить матери?
- Мать должна понять.
. . . . .
Всякий раз, когда в погожий вечер во дворе Елизаветы Андреевны начинала играть радиола, всё село знало - проведать мать приехал сын с женой Машей. Но однажды он приехал один.
. . . . .
Обычно рейсовый автобус из Ставрополя останавливается напротив хутора Перевального. Сошедшие с него сельчане с сумками, узлами и чемоданами в ожидании попутных машин, собираются близ поворота у указателя, на котором обозначено, что до села осталось преодолеть каких-то одиннадцать километров. Всякий раз, среди ожидающих находятся и такие, кто в нетерпении устремляется по грейдеру вперёд пешком и, как правило, оказывается в более проигрышном положении, потому как в догоняющих попутках лучшие места уже бывают заняты. Ещё на автовокзале при посадке в автобус, Виктор, проходя по салону, пристально всматривался в лица пассажиров - не хотелось встретить, кого-либо из знакомых, во избежание лишних разговоров. По этой причине он и хутор Перевальный проехал километров на пять дальше. И, покидая автобус, чувствовал спиной удивлённые взгляды пассажиров и водителя, место-то было пустынное.
Перед ним лежала полевая дорога, накатанная колёсами тракторов и машин. По правую руку - тянулась чахлая, с частыми проплешинами лесополоса, слева, насколько мог видеть взор, расстилалось пшеничное поле, ощетинившееся только что выброшенными зелёными колосками. Места эти были ему хорошо знакомы. Километра три-четыре - и он должен выйти к небольшому пруду, по периметру которого растут ивы, что клонятся к водной глади длинными косами ветвей. С добрый десяток лет тому назад механизаторы располагавшейся неподалёку тракторной бригады обсадили пруд ивовыми прутьями, заботливо ухаживали за подрастающими деревцами. Тогда-то в ухоженном пруду водились даже крупные, величиной с добрую мужскую ладонь краснопёрые караси.
Сердце Виктора радостно сжалось, стоило сквозь поредевшие деревья и кустарники лесополосы увидеть эти ивы, проступающие сплошным массивом разросшимся вширь и вымахавшим ввысь за долгие пять лет разлуки с родными, близкими сердцу местами, даже показалось, что дохнуло в воздухе водной свежестью и он прибавил шагу. Насколько же велико было его разочарование, когда подойдя ближе, взору предстала безрадостная картина: неподвижная поверхность почти обмелевшего пруда заросла ядовитой зеленью ряски. Раздосадованный, он поскорее обошёл его, чтобы не вдыхать дурные запахи разложения погибающего водоёма, некогда дарившего прохладу и освежающего тело живительной влагой.
Впереди был Суркуль, огромный, вытянутый с запада на юго-восток бугор и Волчьи Ворота - извилистая, глубокая впадина в гребне бугра, основанием которой является дорога. Сколько здесь было хожено, сколько езжено, всё было настолько привычно глазу, что никогда и в ум и не приходило, как вот пришло сейчас, что сама впадина может являться творением рук человеческих. Почему бы и нет. По правую руку у подножья Суркуля когда-то располагался хутор Покровский. Хутора давно нет, а кратчайшая дорога до села до сих пор служит людям. А там дальше, когда дорога плавно стечёт с бугра, будет ещё одно творение рук людских - пруд, под названием - Широкий. Давным-давно, в далёком детстве, рассказывала мать, там жили первые переселенцы и пользовались холодной водой из небольшого родника, что после насыпи плотины являлся надёжным поставщиком воды будущему пруду. Нехорошее предчувствие, после только что увиденной картины хлынуло в душу, а вдруг и Широкий постигла та же участь? Подхлёстываемый этой мыслью, Виктор устало шёл на подъём. А вдруг? Нет, всё что угодно, только не это! Да этого просто не может быть. Вот уже ногам полегчало, дорога пошла под уклон. Вот сейчас, невдалеке, вон там, где дорога плавно огибает водоём, должна показаться острая коса, поросшая травой, с которой он ещё малышом учился плавать. Вот сейчас промелькнёт перед глазами узкая, поблескивающей серебром полоска водной глади. Он, уже не чувствуя усталости, идёт быстро, почти бежит, а полоски всё нет и нет. Он прерывисто дышит, не хватает воздуха, чтобы перевести дух. А полоски нет.
И вспомнилось из далёкого, босоногого детства. Знойный полдень. Солнце так нещадно палит, что по степной дороге невозможно идти - сухая земля в мелких прожилках трещин, будто специально посыпана земельными камешкам, что хоть и изредка, но впиваются в огрубевшую кожу ступней, вызывая неприятное ощущение, особенно когда попадают под пятки и потому всё время приходится идти, поглядывая под ноги. Подвода с доярками уже проехала, но она не в счёт, там места на всех не хватит, даже мечтать не приходится. Виктор идёт впереди ватаги пацанов. Вглядывается. Ну, когда же, когда, наконец, притягивающим взор миражом, прорежется на горизонте серебристая полоска, чем-то напоминающая скол разбитого зеркала? Кто-то сзади уже хнычет и предлагает вернуться. Виктор оглядывается, и - вот, кажется, счастье. Их догоняет ещё одна подвода на которой восседает дед Перерво. Он только с виду строгий, а на самом деле - добрый старик. Он не остановится, но обязательно прокричит: ''А ну скорише все сидай согласно купляных билетов!'' и пацаны на ходу примутся подсаживать на бричку сначала ''мелких'', и только уж потом заберутся сами. Виктор сядет рядом с дедом, по принципу родства, к зтому уже давно все привыкли, и потому не обсуждается, подержит какое-то время ноги на цыпочках, пока бёдра не притерпятся к раскалённой на солнце поверхности доски - сидолу, и будет поглядывать то на возницу, как тот без особой надобности, больше для порядка, чем для острастки, изредка помахивает в воздухе куцым, на скорую руку сплетённым батожком, то на мерно идущих лошадей, что пофыркивая, мотают головами из стороны в сторону позвякивая железом, да шумно сбивают хвостами с лоснящихся от пота крупов надоедливых оводов.
Вдруг, за спиной оживление - впереди водная гладь пруда. Мальчишки в нетерпении, опять таки, на ходу начинают спрыгивать с подводы, дед Перерво, охваченный всеобщим азартом, запоздало выкрикивает новую команду: ''Остановка Березай, кому надо - вылезай!'' - и Виктору, только потише: '' Ты уж пригляди за ими, чертенятами, крестник!'' Мальчишки, не чувствуя усталости несутся к пруду, перепрыгивая через невысокие, безобидные с виду, кустики перекати-поля, коварно ощерившиеся острыми колючками и пухлые, круглые лепёшки уже достаточно высохшие, но ещё таящие опасность пометить ступни трудно отмываемым коровьим помётом и совсем свежие, успевшие только-только покрыться тонкой, начинающей выгорать на солнце предательски-светловатой корочкой. С разгону они бросаются в воду, начинают прыгать, визжать, брызгаться, а то и сразу, не сговариваясь, кучно принимаются грести наперегонки к противоположному берегу.
Виктор останавливается, как вкопанный. Пруд высох. Он смотрит на далёкое отсюда пересохшее дно, но отчётливо представляет, безжизненно-жёлтые струпья-чешуйки, мелкие и покрупнее, между которыми, горькой насмешкой над хрупкостью природы уже тянутся к свету из широких трещин то тут, то там стебли всесильной сорной степной травы. Как тут не вспомнить извечно-житейское - все имеет свой конец, своё начало. Он обходит высохший пруд, стараясь не смотреть в его сторону.
Виктор вошёл во двор, когда мать только-только отдоила корову.
- Сынок! - заспешила она к нему, тяжело неся в руке ведро с молоком. - Весточки нету и нету, уже не знала, что и думать. А Маша где?
- Маши больше не будет! - выдавил через силу Виктор.
- Как? - ахнула мать.
Она чуть не выронила ношу, но в самый последний момент чудом удержала её и только глухой звук удара дужки о кромку ведра предчувствием непоправимой, казалось бы, неминуемой материнской оплошности сковал напряжённое до предела сознание Виктора. Обошлось. Он только вздрогнул, когда увидел, как язык пенной волны выплеснулся через край и белым, уже отчётливо проступающим в темноте растущим на глазах пятном стал растекаться по двору.
- Мы разошлись.
- Значит, когда поила, кормила, одевала, обувала, учила, - была нужна, - донеслось до слуха, - а ты, вместо того, чтобы отблагодарить человека за доброе дело, плюнул ей в лицо. И это мой сын?
- Всё не совсем так, - попробовал оправдываться Виктор. - Даже совсем не так. Я всегда буду благодарен ей, за то, что она сделала для меня. Понимаешь, у нас с Машей нет и не может быть детей, но есть женщина, у которой скоро будет ребёнок, и отец этого ребёнка - я.
- Кобель, ох, кобель. Да как ты мог? Таскался с другой женщиной, жил с Машей и изменял ей?
- Помнишь, как украдкой ты сказала, что хочешь подержать на руках внуков, понянчится с ними?
- Но не такой же ценой.
- Так получилось, мать. Это жизнь.
- Ты хочешь разжалобить моё сердце? Не получится, потому слушай мой сказ. Без Марии дорога тебе в этот дом заказана! Ты меня хорошо понял? За-ка-за-на! Иди, и помни, без Марии видеть тебя не хочу!
. . . . .
Кончиком указательного пальца он на ходу приподнял край зонта и неожиданно встретил её наигранно строгий взгляд. Если бы она посмотрела на него как угодно: укоризненно, с ненавистью, презрительно, с издёвкой, но только не так, деланно-строго с полуусмешкой на своих маленьких, слегка припухлых ярко напомаженных и от того смотрящихся вызывающе губах, то это могло означать только одно - у него нет никаких шанцев. А тут шанс, вроде как, появлялся и он сразу поймал себя на мысли, что такие губы, что-то новое, раньше этого не было. Как можно целовать их? Подумал, и раздражение охватило его. Этим она привлекает внимание к себе других мужчин? И бешеная вспышка ревности болью сжала сердце, да так, что он часто-часто задышал.
- Мы можем, поговорить в машине, дождь не на шутку разошёлся, чего мокнуть зря? - стараясь как можно спокойнее произносить каждое слово, предложил он, не веря в её согласие.
- Даже если бы я согласилась, водителя куда? - с издёвкой в голосе спросила Мария.
- Он уже мокнет, - всё ещё не теряя надежды ответил Виктор Елисеевич, стараясь не смотреть на её губы.
Виктор Елисеевич хорошо понимал, что сейчас надо говорить, о чём угодно, о чём-то отвлечённом, необязательном, постороннем, но говорить, говорить, говорить а там смотри и представится возможность перевести никчёмный разговор в нужное русло, но Мария неожиданно оборвала эту надежду.
- Я просила тебя не звонить, - сказала она.
- Я же не звоню.
- Но преследуешь. Я ведь просила не делать и этого.
- А вот этого я не обещал.
-Да, не обещал, но, объясни, почему преследуешь? Ты поставил перед собой цель разжалобить меня? Рассказать, что не можешь забыть?
Она собрала губы в колечко и если раньше он восхищался этой её привычкой, то теперь сморщенное, перламутровое, розовое кольцо смотрелось неестественно, игриво и он, чтобы не возмутиться, не взбунтоваться, отвёл от него взгляд
- Это так, я не могу забыть тебя, - признался, несмотря ни на что Виктор Елисеевич, как за соломинку цепляясь, за последнюю, сказанную ею фразу.
- Что хочешь забыться в моих объятьях? - не без издёвки продолжала тем же тоном Мария.
- Ты даже не представляешь, как я этого хочу. А в голове мелькнуло: ''Только не касаясь таких губ!''
- Тогда ответь мне на вопрос: где ты видишь моё место, если наши отношения возобновятся? Будешь предпринимать попытку для создания новой семьи, но это пройденный этап. Может быть, тешишь себя мыслью, что я соглашусь стать твоей любовницей? Это исключено, потому что делить тебя с другой женщиной, я не смогу, извини. Было, делила, потому что не знала. Было, да прошло. Заметь, я пока ни словом не обмолвилась о твоём сыне. Как это не кощунственно звучит, в данный момент, речь не о нём, хотя в первую очередь ты должен думать о ребёнке. Сейчас я скажу тебе самое главное, чего не должна была говорить. Я всё простила и не держу на тебя зла. Простила, но вряд ли сумею забыть ту боль, которую ты причинил. И как бы там ни было, вопреки всему, - здравому смыслу, растоптанному самолюбию, истосковавшемуся сердцу, продолжаю ЛЮБИТЬ только одного тебя.
Последние слова, прозвучали, как гром среди ясного неба. Такого признания Виктор Елисеевич не ожидал. Всего, чего угодно, только не такого признания. Большой и сильный человек, каким он считал себя и каким на самом деле являлся, одного взгляда которого, побаивались подчинённые, человек, перед которым трепетали и заискивали, сейчас он превращался в маленького карлика, беззащитного, беспомощного, ничтожного и несчастного. Никогда и никому не удавалось повергнуть его в смятение. А эта хрупкая женщина, брошенная им когда-то безжалостно, бесповоротно, в одночасье, с которой он буквально несколькими жёсткими словами разорвал все отношения, связывающие их, потому что та, другая уже носила под сердцем его ребёнка, брошенная, но так и остававшаяся самой желанной, самой любимой, обезоружившая сейчас его своим признанием, мало, что не оставляла никакой надежды на будущее, обрекала жить, сознавая, что на этом белом свете есть человек, который несмотря ни на что, продолжает тебя ЛЮБИТЬ. Уж лучше бы отхлестала по лицу, оттолкнула, прогнала, прокляла в конце концов. Уж лучше бы... Он видел каких трудов стоило ей это признание, как зарделось её лицо, потому что каждое слово она выдавливала из себя через силу, словно освобождаясь от тяжкого бремени, груды острых, ранящих душу камней, наваленных на сердце, и теперь вольно или невольно делилась этим бременем с ним. Эта женщина, зябко передёргивая плечами, уходила от него всё дальше и дальше. Она уходила и уносила с собой любовь, которой в принципе он не заслужил. Вот ещё несколько шагов, она свернёт за угол и исчезнет из виду. И не было во всём мире силы, которая могла бы не то чтобы заставить её оглянуться, уже не говоря вернуть, а просто хотя бы приостановить на одно мгновение.
А он стоял, высоченный, крепкий, сильный мужчина, и с каждым удаляющимся шагом любимой женщины чувствовал, что становится ниже и ниже ростом, потому как какая-то неведомая сила безмерно давила и давила к земле, сгибала спину, не давая возможности даже расправить, слабеющие плечи.''
''ЗАПИСКИ УЧИТЕЛЯ СЛОВЕСНОСТИ э...нСКОЙ СРЕДНЕЙ ШКОЛЫ НИКОЛАЯ ГЕРАСИМОВИЧА НАУМОВА.( Продолжение).
Смерть Елизаветы Андреевны стала потрясением не только для её соседей, но и для всех нас, близко знавших её. Я помню, как во время перемены, в учительскую постучался Алёша Кизик и, волнуясь, сообщил эту скорбную весть. Мы с Нелли тут же побежали к ней. Ещё входя во двор, уже заполненный соседями, я обратил внимание на лестницу, приставленную к полуоткрытой дверце, ведущей на чердак дома. С их сбивчивых рассказов, стало понятно, что какая-то нужда погнала покойницу на чердак, она поднялась наверх, уже приоткрыла дверцу, как неожиданно подгнившая лестничная перемычка, на которой та стояла, обломилась и случилось непоправимое. Когда первые минуты растерянности от нахлынувшего потрясения прошли, мы с Нелли начали заниматься организационными вопросами. Первым долгом надо было оповестить родных и близких покойницы телеграммами. Адреса Виктора Елисеевича никто не знал, знали только, что живёт в городе, в трёхкомнатной квартире на втором этаже и работает начальником ПАХа. Машин адрес знала соседка Софья. Какое-то время ушло на обсуждение, ставить её в известность о трагедии или нет. Решили, что известить надо, а там уж ей решать самой, ехать на похороны или нет? Адреса внука Саши не знал никто, знали только, что он учится в сельхозинституте, потому телеграмму отправили прямо туда.
Вот здесь мне предстоит отвлечься от основного повествования и рассказать о внуке Елизаветы Андреевны - Саше.
Я не был свидетелем этого, и последующих событий, но по рассказам вездесущих соседок бабки Синенчихи узнал, как всё начиналось.
Где-то полтора десятка лет тому назад, в самом конце весны, когда предчувствие приближающегося лета, стирает межсезонье по-настоящему тёплыми и даже жаркими, солнечными днями, возле домика Елизаветы Андреевны остановилась чёрная ''Волга''. Со стороны водительского места вышел моложавый, широкоплечий молодой мужчина в светлой соколке, обтягивающей крепкую, налитую грудь и узкий спортивный торс, затянутый ремнём, тщательно отглаженных лёгких брюк, прошёл к багажнику и, открыв его, стал извлекать оттуда небольшой чемодан, какие-то пакеты и свёртки. Тут же с пассажирского сиденья соскочил мальчик, черноволосый, в коротеньких тёмных штанишках и, подбежав к нему, принялся деловито помогать, стараясь выбирать кладь поувесистей.
- Дядя Коля, а если бабы Лизы нет дома? - щуря глаза от светящего в них солнца, спросил мальчик.
- Подождём, далеко не должна уйти.
- А если её не будет вооще-вообще? Мы вернёмся, а папа будет недоволен и сделает вот так. - Мальчик посерьёзнел лицом и смешно цокнул краешком губ.
Николай улыбнулся.
- Не переживай, Сашок, всё будет нормально.
- А бабушка Лиза хорошая? - неожиданно спросил Саша.
- У тебя классная бабушка, самая лучшая в мире! А вон и она сама, видишь, бежит из огорода, беги и ты, знакомься.
Николай предусмотрительно открыл калитку перед мальчиком, принял из его рук бумажный пакет с продуктами и, пропуская вперёд, слегка подтолкнул в плечо.
Вообще-то Николай не часто баловал Елизавету Андреевну своими визитами. В самый первый приезд, года три назад, он привёз продукты, но хозяйка категорически отказалась их принять.
- И не возьмёт никогда, - сказал тогда Виктор Елисеевич. - Надо было всё занести во двор и положить хотя бы у порога.
В конце прошлого лета, когда Николай привёз Елизавете Андреевне два мешка арбузов и ящик отборных яблок, он, помятуя о совете начальника, сразу внёс всё это добро во двор и сложил поближе к двери. Хозяйка, что-то говорила, но невнятно, неразборчиво и тихо, однако недовольства уже не проявляла и, проворно пересыпав привезённые яблоки в стоящие во дворе вёдра, в пустой ящик проворно наложила отборных помидоров. Управившись, спросила:
- Торопишься, Коля?
Не особо, время терпит, - ответил Николай.
А Елизавета Андреевна, тем временем, разгибаясь, и пристально глядя в глаза:
- Он хоть с тобою делится?
- Виктор Елисеевич? - улыбнулся Николай. - Конечно, постоянно. Он мировой дядька!
- У тебя, Коля, все мировые, - миролюбиво отмахнулась Елизавета Андреевна, но лицо отвернула, чтобы водитель не видел довольной улыбки, коснувшейся её губ. - Всё равно тебе отдельно положу. Потерпи маленько, - встрепенулась она, - я вам морковки надёргаю, да лука, лук в этом году уж больно хороший удался.
- Не надо, Елизавета Андреевна, что ж мы там, в городе, совсем голодные сидим?
- Знаю я, как у вас там в городе: на базаре всё в тридорога, а магазинах мятое, та подпорченное. - И, уже выйдя провожать в дорогу. - Ты, Самому-то, Коля, спасибо передавай, а ещё скажи, как-нибудь, между делом, чтоб внучка на погляд к бабке отпустил хоть на один денёк, а то может и на каникулы пожить.
И вот пришло время и Саша гостевал у бабушки всё лето, а потом это стало правилом. Когда он повзрослел и уже перешёл в пятый класс, по приезду сразу заявил, что пойдёт работать в школьную полеводческую бригаду.
- Та ты что, Сашенька, - всплеснула руками Елизавета Андреевна, - та меня ж соседки засмеют, внук на каникулы приехал отдохнуть, а она ему тяпку всучила и послала под солнцем жариться.
- Ты, бабуль, меньше слушай своих соседок, а как же сельские ребята? Работают, и ничего.
Та с горем пополам согласилась. Зато как было приятно, когда подросший, загоревший за лето внук перед отъездом выложил перед ней на стол все заработанные деньги до копейки.
Она долго отказывалась.
- Обижусь, и не буду разговаривать до самого отъезда, -ломающимся, с грубоватыми оттенками, нарезающимся мужским голосом, категорично предупредил он.
Тут же подумалось: ''И не будет, а то, не в кого удаться, что ли?''
Старшеклассником Саша уже работал штурвальным на комбайне. Тут уж бабушка не могла нарадоваться внуком, получая на колхозном складе заработанное им зерно, или пересчитывая в колхозной кассе по доверенности полученные деньги, и деньги, надо сказать, немалые.
На следующий день, после похорон мы, - Саша, Нелли и я принялись наводить порядок в домике. Именно тогда, во время одной из передышек, Саша достал из нижнего ящика комода фотоальбом. Фотографий в нём было немного, но одна из них, большого формата привлекла моё внимание. На ней была запечатлена гуляющая компания молодых мужчин и женщин. Основная масса собравшихся пела под баян, а слева и справа двое мужчин имитировали попытку пуститься в пляс. Тот, что слева, выбросил ногу вперёд, залихватски раскинул руки в стороны, в одной из которых держал наполовину наполненную мутноватой жидкостью четверть, а другой, в светлой рубашке, тоже, выделывая ногами танцевальные коленца, протягивал первому полупустой стакан, как бы прося подлить.
- Этот, с четвертью, бабушкин сосед, дядя Петя, - пояснил Саша, - а в белой рубашке - мой отец. Бабушка рассказывала, что оба они - танцоры никакие, но поддержать компанию были мастера, да ещё какие, хоть и спиртным никогда не злоупотребляли.
Я взял фотографию в руки и мы с Нелли стали её рассматривать. Я вглядывался в черты лица Виктора Елисеевича и поймал себя на мысли, что таким его и представлял, когда писал рассказ ''Про любовь''. Тяжёлые квадратные скулы. Массивный подбородок. Даже вытянутые в улыбке узкие губы не придавали весёлости его широкому, словно грубо вырубленному из камня, лицу.
Позади Виктора Елисеевича, две прижавшиеся друг к дружке молодых, красивых женщины. В той, что слева, легко было признать жену Петра. Нелли указала пальцем на вторую, в белой косынке, в светлом, приталенном пиджаке. Она вопросительно посмотрела на меня. Маша? Я молча пожал плечами. Скорее всего, ведь они были подружки.
И тут я услышал Сашин голос.
- С этой женщиной мы ехали в одном автобусе. Вместе сошли. Я сначала подумал, что она тоже спешит на похороны, но она прошла мимо дома бабушки.
Я посмотрел на Нелли. Маша приходила с Софьей попрощаться с покойной, Саша, видимо, этого не заметил, они принесли цветы и так же незаметно ушли, как и появились.
Когда уже начало темнеть, к дому подъехала чёрная ''Волга''. Из неё вышел Николай, прошёл во двор, поздоровался. Мы все смотрели на него, не зная, что и думать. Наконец, Николай начал рассказывать:
- Виктор Елисеевич на кладбище остался, меня отправил, сказал, сам придёт. Объяснил, хочется побыть одному. Я его с утра в аэропорту поджидал. - Николай достал из кармана брюк ''Беломор'', долго не мог прикурить, спички ломались и не хотели зажигаться. Наконец жадно затянулся и, выдыхая дым, закончил. - Надо ж, как не повезло. И командировку прервал, и самолёту по техническим причинам рейс всё откладывали и откладывали.
Поздним вечером отец с сыном уехали...
... Я уже рассказывал, что когда впервые увидел Елизавету Андреевну, то сразу же отметил для себя необычность её одеяния и внешнего облика, говорящих о принадлежности моей будущей хозяйки к какой-то кавказской национальности, что является не такой уж редкостью для нашего Северного Кавказа. Должен признаться, я долго ждал её рассказа о своём происхождении, о предках, кто они были и откуда, с трепетом предвкушал услышать захватывающую историю о похищении её бабушки лихим хлопцем, скажем, с погоней и остросюжетным развитием событий последовавших вслед за этим, и несколько был разочарован, когда услышал, что родители у неё были черкесы и никогда и никто женщин в её роду не похищал. Она говорила, а мне припомнилась моя последняя студенческая практика, когда я попал в среднюю школу в одной из казачьих станиц, расположенной в приграничном районе с тогдашней Чечено-Ингушетией и близко познакомился с четой местных педагогов Лукомовых. Екатерина Лукьяновна преподавала детям русский язык и литературу, а Пётр Матвеевич был историком. Это были истинные представители интеллигенции на селе. Интеллигенты до кончиков ногтей, я не оговорился, уважаемый читатель, именно ногтей. Сельский учитель в советские времена жил на скромную зарплату, если не сказать более точнее, - скудную. Поэтому, проживая в сельской местности, хотел он того или нет, вынужден был обзаводиться подсобным хозяйством и так же, как любой крестьянин имел огород, где выращивал для пропитания, помидоры, огурцы, капусту используя эти овощи для засолки и маринадов на зиму, не говоря уже о картофеле, а кроме всего прочего обиходить на подворье птицу, разводить прочую живность, и даже зачастую держать корову. Тот, кто знает, что такое работа на подсобном хозяйстве, тот хорошо представляет насколько она тяжёла и достаточно грязна. Но я никогда не видел, чтобы мои герои ходили по двору в нестиранных, затрапезных одеяниях, пусть зачастую и подштопанных умелой рукой Екатерины Лукьяновны, не без того, а в грязных - никогда! Тоже самое касалось и обуви. По существу, небольшой домик на окраине станицы с тенистой беседкой во дворе, увитой виноградом изабеллой, был островком сельской цивилизации. К Екатерине Лукьяновне и Петру Матвеевичу станичники, да и не только одни они, но и жители прилежащих хуторов и сёл, приходили в надежде получить какие-то советы по житейским вопросам, обращались с просьбами в составлении разного рода документов и бумаг. Чета педагогов находилась постоянно на виду у сельчан и не потому ли ещё ко всему прочему уместно упомянуть, что неотъемлемым атрибутом в их доме являлась щётка для ногтей, всегда лежащая у бруска мыла возле рукомойника.
Петр Матвеевич, когда началась война добровольцем ушел на фронт вместе со своими друзьями-сокурсниками по ставропольскому пединституту и боевое крещение получил под Малгобеком, где был впервые тяжело ранен. Его война закончилась под Кенигсбергом. Вернувшийся с фронта, израненным настолько, что врачи остерегались давать даже самые осторожные прогнозы на будущее, он не только выжил, но и закончил пединститут, работал в школе, обзавёлся семьёй, воспитал вместе с Екатериной Лукьяновной двоих детей.
Мы провели с Петром Матвеевичем в беседах череду вечеров и именно от него я впервые узнал, что в период массового заселения и обживания ставропольских земель в 18-19 веках у большинства мужской части первых поселенцев, особенно молодых, здоровых хлопцев, основу которых составляли потомки казаков Запорожской Сечи, появилась важнейшая житейская проблема: выбор оседлого образа жизни предполагал необходимость обзаведения семьёй, а невест-то, практически, не хватало. Выход из создавшейся ситуации, рискованный, правда, был найден. Ведь почти рядом соседствуют черкесы, кабардинцы, осетины, ногайцы, кумыки, греки или те же чеченцы. И вот самые отчаянные из них занялись опасным промыслом, умыканием невест у соседей. Пётр Матвеевич оговорился сразу, что гречанки, даже не смотря на близость в вероисповедании, шли на брачный союз с сорви-головами с великой неохотой, а Чечня, так та, на этом деле, вообще, в одночасье поставила точку. Однажды по утру казачий патруль на левобережье Терека увидел на той стороне страшную картину: на приречном дереве раскачивался труп молодого парня, висевший на собственных шароварах. Это могло означать только одно, что повешенный совершил насильственные действия против чеченской женщины или девушки. И полетела страшная молва из станицы в станицу, из одного мужицкого села в другое. Это возымело своё действие, желающие умыкнуть себе невесту в Чечне, объезжали её десятой дорогой.
Пётр Матвеевич был очень интересным собеседником, мне даже казалось, что он почему-то обязательно должен писать стихи.
Практика моя закончилась, я защитился и по распределению попал в э...Нск, но отношения наши не прервались. Мы переписывались, по мере возможности я приезжал к Петру Марковичу и Екатерине Лукьяновне в гости и вот в один из таких приездов, а случилось это незадолго перед войной в Чечне, он подошёл к книжной полке, достал оттуда общую тетрадь в синей обложке и начал читать:
Сидим. Молчим. Пробило семь.
По комнате лишь сумрак бродит.
Уходит женщина совсем.
Я не держу, пускай уходит.
Как медленно она встаёт,
Как медленно шагает к двери...
Мне поначалу подумалось, что я, наконец-то, дождался. У меня даже перехватило дыхание от предчувствия. Но оказалось, я ошибался.
- Эту поэму, а называется она ''Продолженье моё'', написал Гарольд эль Регистан, - начал рассказывать Пётр Маркович. - Она настолько мне понравилась, что я переписал её из журнала '' Молодая гвардия'', а со временем выучил наизусть. Ты помнишь учебник ''Родная речь'', по которому учился в четвёртом классе? - неожиданно спросил он.
'' Регистан и школьный учебник, какая тут может быть взаимосвязь?'' - подумал я тогда, но тут же на ум пришло: на обложке - репродукция картины И.Шишкова ''Рожь'' и я кивнул.
- А начинался учебник с гимна Советского Союза? - раздумчиво произнёс Пётр Маркович, - И было тогда у гимна два автора, Михалков и Регистан.
- Вы хотите сказать, что это тот самый Регистан? (И вспомнилось, что уже в старших классах, я поинтересовался у нашего историка о странном превращении с гимном. Алексей Иванович Агаев, историк, работал, кроме того и директором школы. Невысокого росточка, удивительно подвижный и энергичный, простой в общении человек, с необычно начёсанным хохолком светлых волос, с слегка начинающими седеть висками, он, всеобщий любимец всех без исключения старшеклассников, с хитроватой усмешкой посмотрел на меня и похлопал по плечу, что могло означать только одно: не на все вопросы, которые тебя интересуют, я могу дать однозначный ответ.)
Лицо Петра Марковича просветлело.
- Именно это я и хотел сказать.
- И Вы раскрыли тайну исчезновения фамилии Регистан?
- Как тебе сказать, и да, и нет. Но вот что я хотел тебе показать. - он полистал тетрадь и откуда-то из её середины извлёк пожелтевший от времени кусочек газеты, именно кусочек, когда-то измятый, так и неразглаженный со временем, аккуратно развернул его и положил передо мной. - Когда в Чечне пришёл к власти генерал Дудаев, - продолжил Пётр Маркович, - я перевёз свою сестру, она тоже учительница, вместе с семьёй в нашу станицу. И сделал это, кажется, вовремя, через несколько месяцев началась война. Так вот среди вещей моих переселенцев было два небольших картонных ящичка, с упакованным хрусталем. И каждый предмет, будь то ваза, бокал или рюмочки были завёрнуты в обрывки газет, чтобы те не побились при перевозке. Вот в этот кусочек, - он указал пальцем, - была завёрнута ваза, он самый большой. Само провидение сохранило его. Лист газеты ''Грозненский рабочий'' оборван и с низу и с верху, но сохранилось самое главное. Посмотри на фотографию. Знаменитый танцор Махмуд Эсамбаев, электросварщица завода ''Красный Молот'' Сажи Умалатова и поэт Гарольд Регистан. Скорее всего это 1989 год, а речь в корреспонденции идёт толи о заседании Верховного Совета СССР, толи Верховного Совета республики. Выходит, автор гимна не только жив, как не старались недоброжелатели, чтобы его имя навсегда исчезло из литературных кругов, но и плодотворно работает.
- И даже стал популярным поэтом-песенником, - вставил я, - тексты песен ''Голубая тайга'', ''Море зовёт'' композитора Арно Бабаджаняна, принадлежат его перу.
Пётр Маркович согласно закивал головой.
- Вот-вот, как ни старался маститый поэт, автор знаменитого ''Дяди Стёпы'' избавиться от нежелательного соавтора, которому, скорее всего, и принадлежал основной текст гимна, ничего не получилось. Дело, скорее всего обстояло так. Молодой парень, фронтовик, тогда ещё студент литературного института, решил поучавствовать во всесоюзном конкурсе на текст гимна Советского Союза. Когда работа, на его взгляд, была закончена, он рискнул показать рукопись секретарю союза писателей Сергею Михалкову, чем самым уже тогда собственноручно подвёл черту незаслуженного забвения под своим именем. В этом деле осталось немало тёмных пятен, но меня волнует нравственная сторона вопроса. У Михалкова-старшего - два сына, оба подающие надежды кинорежиссёры, а Никита, так тот и актёр. Какой же пример подаёт отец своим сыновьям?
Со временем появился интернет. Вся информация, которая там была представлена по поводу, сказанного выше, сводится только к одним обидным высказываниям родни Регистана в адрес знаменитой семьи Михалковых-Кончаловских, но та, по понятным причинам, предпочитает отмалчиваться. А потом прошло не так уж и много времени и после появления на свет скандально-известной ''Цитадели'', скандальной, уже хотя бы потому, что крепости черенками шанцевого инструмента не берут, продолжения сериала ''Утомлённые солнцем'', на телевизионных экранах появился фильм о жизни и творчестве Никиты Михалкова, скорее всего, отснятого им самим. Правда разговор в нём сводился большей частью не о творческих планах и новых наработках актёра и режиссёра, а к показу, как и чем живёт сегодня мэтр российского кино. Действие происходит либо на фоне деревянной усадьбы, перед которой он гарцует на породистом рысаке, либо внутри её. Убранство деревянной усадьбы достаточно скромное, упор здесь сделан на экологически чистое помещение. Внутри двора просматриваются хозяйские постройки, на примыкающий к подворью взгорок взбирается широкий луг, за ним хлебное поле, правее лес, примыкающий к речке. Так и хочется добавить, у речки примостилась русская банька. Тихий, райский уголок русской глубинки. Сюда частенько наведывается оскароносный режиссёр, чтобы отдохнуть душой и телом от трудов праведных, собраться с мыслями и может даже и поработать в домашней студии. Казалось бы, что в этом плохого? Построено на заработанное, имеет, в конце концов, полное право. Да, всё так, если бы не один маленький штришок к портрету, перечёркивающий, всю идиллию сегодняшнего дня и объясняющий многое из жизни всего семейства, в том числе и скандальную составляющую вокруг кресла председателя комитета российского кинематографа. Покачиваясь в седле, Никита Сергеевич, толи от переизбытка самолюбования, толи от переполняющей нутро спеси неожиданно заявляет, что в подобной обстановке он чувствует себя ни много, ни мало русским барином.
Подобное признание ошеломляет настолько, что не сразу, а по прошествии какого-то времени невольно начинаешь задумываться: откуда это в нём? Но ведь самое интересное в этой картине - неполное количество действующих лиц. Наличие барина с одной стороны предполагает обязательное, непременное присутствие рядом холопа. Так кто же они, эти крестьяне и крестьянки из развалившейся близлежащей деревеньки, вчерашние колхозники разбежавшегося колхоза, те же конюхи из Михалковской конюшни, ухаживающие за лошадьми, та же повариха, готовящая и подающая на стол обеды, та же портомойка, те же косари на лугу в страдную пору сенокоса? А ведь кому, как не Никите Михалкову знать историю Руси, где испокон веков коса находила на камень, пугая непредсказуемостью русского бунта, ''бессмысленного и беспощадного''. Как же кардинально должна поменяться психология человека, причём не заурядного обывателя, а человека известного, популярного и талантливого. Как, когда и почему случился надлом внутреннего стержня? Не выдержал испытания славой? Ведь кем возомнил себя? Что же тогда остаётся говорить об ошалевших от роскоши новоявленных миллиардерах и их отпрысках, готовых заплатить любые деньги нотариусам и архивариусам, за не существовавшие никогда титулы и звания, позволяющие представляться им особами голубых кровей и белой кости, совершенно позабывших, в может и не знающих по скудоумию, что их предки, жившие в местечках, портные, разнокалиберные торгаши, провизоры и пр. в принципе никогда не могли быть удостоены царской милостью подобных посвящений.
Здесь, и сейчас, я считаю, уместным поговорить о человеке, который все свои титулы заработал трудом. Он не крестьянин и не рабочий от станка. Он мэтр советской и российской эстрады - Иосиф Кобзон. Всякий раз, когда он, усиленно молодящийся, выходит на эстраду, не знаю, как у кого, а у меня возникает вопрос: не пора ли на отдых, ведь эстрада не совсем то место, где можно и нужно похваляться своим почтенным возрастом. И всё становится на свои места, всё становится понятным, почему это происходит, стоит только хотя бы поверхностно ознакомиться с его творческой биографией.
Всегда и во всём Иосиф стремился быть первым. В боксе не получилось. Поначалу всё шло, вроде, как по маслу, уже появились первые, мало-мальски отличающие его от других результаты, но до первого приличного мордобоя. Сразу сказал себе - нет! И на этом его спортивная карьера боксёра бессловно закончилась. Бывает. В техникумовском хоре, тоже хотелось быть первым. Но и тут одного желания, оказалось, ой, как маловато. Немного позднее, уже не в Краматорске, Гнессиновке, потом в Одессе, чувствуя, что пора бы на эстраду - показать себя, а преподаватели и наставники сдерживали, не время, надо поставить голос. В армии попал в ансамбль песни и пляски, волю себе дал, но только и того. Всё самое интересное началось после демобилизации. Пусть простит меня читатель в хронологии изложения событий, это не суть важно. Дальше идут воспоминания из моей далёкой молодости. По всесоюзному радио загремел Валерий Мулерман:
Хмурится не надо, Лада.
Для меня весь мир отрада.
Лада!
Мы тогда ещё не знали, что отчасти, эта песня - посвящение певца своей жене, Веронике Кругловой. Но ведь Вероника Круглова была первой женой Иосифа. Подробности событий знают только каждый их 3-х членов любовного треугольника. А нам остаются факты. Проходит какое-то время и влюблённая парочка исчезают из поля зрения любителей советской эстрады. Через несколько десятилетий, состарившийся, но ещё крепкий Мулерман, объясняет, не обошлось без злых козней Кобзона, и он со своей подругой объявится в Америке.
Засветился на всесоюзном радио Жан Татлян и тоже исчезает за кордоном.
Но вот, наконец, свершилось, появляется на радио Кобзон, с хитом ''А у нас во дворе'' - первой песней из цикла Аркадия Островского, посвящённой влюблённой парочке. С каким упоением и восторгом мы распевали песни этого цикла на вечерах художественной самодеятельности, просто под гитару по ночам на улицах родного села.
А потом, поначалу ... наше общее ОНЕМЕНИЕ, потом ВОСТОРГ и ВОСХИЩЕНИЕ. ШОК.
На Всесоюзном радио. Муслим Магомаев. Композиция того же Аркадия Островского и Роберта Рождественского.
Вьюга смешала землю с небом,
Серое небо с белым снегом,
Шёл я сквозь вьюгу, шёл сквозь небо
Чтобы тебя отыскать на земле!
Магомаев - это явление в искусстве. И точно так же, как до сих никто в мире не может стать вровень со светочем русской литературы Александром Сергеевичем Пушкиным, точно так же и к Муслиму Магомаеву можно приблизиться, делать попытки быть похожим на него, но стать вровень никогда и никто не сможет.
Так уж устроена творческая жизнь, что приходят на эстраду новые молодые имена, уходят, не удержавшись на вершине временной и потому не надёжной славы, уже умер великий БАРИТОН Магомаев, вторично засветился и снова исчез Валерий Ободзинский, а наш, изрядно поднадоевший своим присутствием и где надо, и где не надо на эстрадных площадках, усиленно молодящийся певец, которому на роду было написано быть вечно вторым, Иосиф Кобзон, за которым так и тянется длинный шлейф всевозможных неблаговидных слухов и анекдотов ещё из советских времён (а дыма без огня не бывает), всё поёт и поёт. Но вот, как-то, засобирался он поехать за кордон проведать родственников и за одно подлечиться. Но вдруг облом американское дипконсульство аннулировало многоразовую въездную визу, объяснив это тем, что мэтр советской и российской эстрады находится в связях с русской мафией. Как сейчас помню, какой грандиозный скандал устроил мэтр перед закрытыми дверьми консульства. И вот именно тогда, российский обыватель узнал, чего и знать бы ему не надо, что Иосиф Давыдович превозмог какой-то смертельный недуг, что даже заранее прикупил местечко на кладбище рядом с могилой мамы. Не тогда ли, в тот серый и ничем не примечательный день, в голове мэтра родилась идея доказать заокеанским законодателям значимость своей личности и на ближайших выборах в государственную Думу он предпринял попытку баллотироваться в депутаты, правда почему-то от Бурятии (поблизости к столичному региону все места традиционно были разобраны более предприимчивыми товарищами, по принципу бытовавшему в многодетных семьях, с наступлением распутицы и холодов, - кто раньше встал у того и ботинки, а осталось Забайкалье, ну что ж! бывал там и люди попроще, говорят, и менее привередливые). О подведении каких-то итогов депутатской деятельности Кобзона, говорить не приходится, их просто нет, да и не будет. Зато в скандалах, связанных с именем Иосифа Давыдовича недостатка нет. Вспомните, мой уважаемый читатель, присутствие мэтра, правда ещё в до депутатские времена, на скандальной вечеринке, в честь юбилея первого российского вора, убийцы и мошенника хозяина Черкизовского рынка Тельмана Измаилова. Не наводит этот факт Вас на определённые мысли? Многие, кто засветился на той вечеринке, хотели бы избавиться от него, как от кошмарного сна, как, скажем, тот же московский мэр Юрий Лужков, о котором разговор ниже, но сон, это твоё личное - было и прошло, а свершившееся - достояние массового россиянина. Сейчас мне в голову пришла мысль, а стоило ли так нелицеприятно отзываться о великом певце, каким он сам себя считает, а тем более, как о государственном деятеле? Стоит, и вот почему. Вспомните недавнюю многомиллионную свадьбу, которую сыграла для своей дочери краснодарская судья, как впоследствии оказалось не имевшая никаких оснований с фальшивым дипломом, выданным тбилисским госуниверситетом (давненько о подобных выкрутасах не проходило информации, хотя кто там теперь поедет проверять его подлинность, и смешно и грустно, купила бы русский, и проще и не так подозрительно), работать в сфере судопроизводства. И вот когда простой русский мужик из глубинки вполне закономерно поинтересовался в интернете откуда у краснодарской судьи такое баснословное состояние, возмущённый до глубины души мэтр публично окрестил мужика ''хамом'', мотивируя это тем, что неприлично, кому бы там ни было, интересоваться доходами министров, чиновников, судей и пр. Не потому ли, и с Вашей тоже подачи, Иосиф Давыдович, был прикрыт сайт совета министров, где государственные мужи в обязательном порядке должны были декларировать свои доходы. Согласен, не прилично заглядывать в кошелёк старушки-пенсионерки, что трясущейся рукой отсчитывает мелочь,- остаток жалкой пенсии, с Вашей милости тоже такой мизерной, (Вам бы такую, хотя бы на месячишко, небось, обиделись бы), чтобы рассчитаться за полбулки хлеба и парочку яичек. Сам Бог велел, поинтересоваться природой баснословного состояния судьи и не русским мужиком из глубинки, а компетентными органами. Хотя о чём это я? Там, где всё схвачено, где рука руку моет, не бывать тому. И Вы это знаете, Иосиф Давыдович, получше моего.
Всякий раз, когда мне приходилось всматриваться во внешний облик бывшего московского градоначальника, на ум прежде приходило определение, характеризующие его, как простоватого, рязанского мужичка, в кепке, даже не председателя, а колхозного бригадира, наделённого природной жилкой никогда не проходить мимо того, что плохо лежит. Однако, при более тщательном рассмотрении, когда натыкаешься на прищур узковатых, блудливых глаз, на тонкий разрез длинных, редко улыбающихся губ, начинаешь понимать - перед тобой матёрый вор. Это до какой же степени, Юрий Михайлович, надо было провороваться, чтобы получить позорный пинок под задницу. А ведь готовился к этому, ждал, что-то мямлил там о бизнес-споособностчх жены, а сам под шумок дочек из Москвы подальше, и не куда-нибудь, а в Лондон, а потом и саму жену туда же, быстрей-быстрей, какой там бизнес, шкуру надо спасать. В самый последний момент, когда поскорее надо было срываться в аэропорт, вот он, Иосиф, пожаловал, проводить в последнюю дорожку. Казалось бы, радоваться надо, хоть один человек вспомнил, где теперь те, кто ещё вчера выстилались, раболепски выгнув спины? Как ветром сдуло. А этот здесь, только говорить не о чем. И момент не совсем подходящий, чтобы разговоры говорить. Вдруг, как нагрянут, хоть и обещано было, выпустить без проблем. Уже только в самолёте облегчённо вздохнул, да и то, когда взлетел. И тоскливо шевельнулось под сердцем, как ни крути, а впереди - чужбина и на родину возврата нет. И первые путанные мысли, где и что сделал не так? И совсем некстати перед глазами встал шурин, со своей дурашливой лошадиной улыбкой. А ведь говорил, предупреждал, близко, ближе чем на пушечный выстрел, такого человека в бизнес не подпускать, так нет, брат, свои люди. Вот так и послушай женщину, и вот она, новая головная боль: тот стал светиться на шоу-мероприятиях, возомнил из себя Бог весть что! Пусть так, но зачем поливать грязью ''святое семейство''? Для начала, как водится, предупредили. А если не поймёт? Пообещали наказать исправно. Дошло ли до пустой головушки? Меня там нет, но ведь связи старые остались И промелькнуло тоже, очень не к стати: у других дети, как дети. Если не в учёбу, так в спорт, а тут?! Ладно, теперь бы удачно замуж отдать, а если нет, опять головная боль. Правда, есть вещи и куда более приятные. Надо основательно устраиваться в Лондонах. Ну и, понятно в этой австрийской деревушке, для оседлого проживания, тьфу, ты, никак не запоминается её название. Там, всё постараться сделать основательно, там жить, потому жадничать на благотворительность не стоит.
Вскоре респектабельные, педантичные австрияки, были приятно удивлены расточительной щедростью стареющей русской пары бизнесменов. Им и невдомёк, а скажи, так и не поверят, что эта парочка и такие, как они, доброхоты, обворовавшие собственный народ, в далёкой неведомой России, где русские варвары ходят по своим дремучим деревням в обнимку с медведями, теперь сорят наворованным здесь.
Правда, Лужков никогда бы не был Лужковым, если бы не выкинул очередной, никому не понятный до сих пор фортель. В Калининградской области на самой границе с Польшей, Юрий Михайлович прикупает землицу на территории некогда цветущего, а ныне разваленного колхоза.
Вот кадры из короткометражного фильма, видимо, отснятого по его заказу. Ещё один новоявленный барин ходит по будущему сельскохозяйственному комплексу с ягнёночком чёрной масти на руках и взахлёб, с пеной у рта, рассказывает, с каким азартом он занимается селекцией мелкого рогатого скота, и что в перспективе это может дать, и уже даёт, разваленному в своё время региону.
Вам, уважаемый читатель, не напоминает это бред пожилого человека, выжившего из ума? И если это не бред, то как и чем объяснить, что действо происходит не в глубинке России, а на её краю, откуда в случае чего за световой день можно спокойно добраться до гостеприимной австрийской деревушки с трудно запоминаемым названием.
Иной раз меня посещает кощунственная по сути, но вполне оправданная своей искренностью мысль: как хорошо, что людей поколения Петра Марковича уже нет рядом с нами. Каково бы им было переживать всё творящееся сегодня в нашем отечестве: полное падение нравственности, подмену жизненных ценностей. Я хорошо помню, как восхищался он выступлениями депутатов Верховного Совета СССР с высокой кремлёвской трибуны, того же Собчака и как обиделся на меня, когда я сказал, что это ни больше, ни меньше, чем попытка заурядной личности выделиться из серой массы, обратить на себя внимание. Выделился. Обратил. И что оставил после себя? Переименованную северную столицу? И то до всего руки не дошли, ведь область, как в насмешку, так и осталась Ленинградской. А как распорядилась известностью его фамилии семья? Непонятно, за какие такие великие заслуги, стала сенатором его жена, на поверку оказавшаяся оголтелым русофобом, а о дочери так, вообще, говорить не приходится: много шума - и... ничего! Кто она? Ноль! Пустое место, возомнившее из себя, что оно достойно выставлять свою кандидатуру на должность президента страны! Ни с чем не соизмеримая глупость и только!
Однако, уважаемый читатель, мы несколько отвлеклись. Елизаветы Андреевны уже не было в живых, когда мне захотелось написать книгу о её родне, не о черкесской, естественно, ведь из рассказов моей бывшей хозяйки я знал, что мать её - дочь черкеса-телохранителя богатого купца, жившего в своё время в Пятигорске, только и того, а о наших э...Нских, которые, естественно, мне были намного ближе и понятней.
НА КРУГИ СВОЯ.
Главы из романа.
Вместо предисловия.
На исходе короткой летней ночи с южной стороны э...Нска, в неширокую, но самую длинную и почти прямую улицу села, высвеченную неверным сиреневым светом полной луны, с причудливыми тёмными тенями, ложащимися на наезженную телегами дорогу от жавшихся друг к дружке хатюшек и разлапистых акациевых дерев подле них, неспешно въехала линейка, запряженная парой гнедых рысаков, и тут же, начиная с окраинных подворий, как по команде, потревоженные дроботным перестуком лошадиных копыт, необременённые цепной привязью дворовые псы, вихрем начали вылетать и бросались кто наперерез, кто вдогонку, подняв возмутительный лай, нарастающий по мере всё убыстряющегося хода повозки, тревожа тем самым чуткий предутренний сон сельчан. Самые быстроногие из преследователей, уверенные в своих силах, а главное, в правоте действий, в их среде и собратья просто увязавшиеся за компанию, почти настигли линейку и уже готовы были безрассудно броситься чуть ли не под копыта лошадей, как вдруг та, замедляя ход, свернула в проулок, ведущий к фонталу и остановились у второй от угла хаты Апанаса Полуляха. Сбавляя по нужде поначалу взвинченный темп бега, недоумённые преследователи, тут же принялись незамедлительно выяснять отношения между собой, пытаясь отыскать и наказать возмутителя спокойствия, как правило, в подобных случаях, возмутительницу, втравившую свору в пустячный переполох и, не выявив таковой, изрядно перегрызлись и разбежались.
На востоке уже гасли и редели тусклые лампадки звёзд, а едва проступающая белесая клубчатая полоса Млечного пути, скраденная лунным сиянием, устилавшая от края и до края небесный свод, принялась неторопливо истаивать, как перестоявший утренний туман. Набежавший неведомо откуда порыв ветра, прошелестел по листьям уже заметно подросшего орехового дерева, посаженного когда-то отцом на месте выкорчеванной, колючей акации и они как-то жалобно затрепетали, зашумели, мелко забились, являя тем самым верный признак приближения утра. Со стороны недалёкого отсюда оврага неожиданно троекратно, какими-то отфыркивающимися, пугающими звуками, дала о себе знать сова, напоминая тем самым, что всё ещё в этом подлунном мире пребывает во власти таинства тёмной ночи, как вдруг из густого предвыгонного терновника, послышался сначала застенчивый, неуверенный голосок всполошившейся, скорее всего, от страха зарянки, но тут же разошёлся, разошёлся, заполняя набирающим силу звоном незатейливого перелива околицу, оповещая тем самым просыпающихся людей, что торжество солнца, тепла и света просто неизбежны. И не оттого ли на глазах засветлела кромка неба над восточной частью горизонта, и отчётливей начали проявляться очертания длинной, высокой хаты, под двускатной черепичной крышей, с побеленной, как обычно, матерью и сестрёнкой Ксюхой в преддверии Великого Пасхального празднества известью с добавлением синьки, и подведённым чёрным сажевым раствором цоколем, с двумя окнами на улицу, прикрытыми на ночь ставнями, окрашенными светло голубой краской.
Из сараюшной постройки, стоящей в стык на двухсаженном отдалении от хаты, тоже побеленной, но уже под камышовой крышей с хрипотцой со сна прокричал проснувшийся петух, всполошив ещё подрёмывающих кур, тесно сидящих рядом на насесте и тут же, где-то там, у фонтала, ему отозвался уже давно пробудившийся, но до времени помалкивающий кочет, потом ещё один, теперь уже в центрах, а потом откуда-то с самой окраины и понеслась по селу, из конца в конец, из подворья в подворье, петушиная перекличка, тем самым перечеркнув окончательно чуткую утреннюю тишину. Глуховатым мыком из своего стойла дала знать о себе нетерпеливая корова, заканчивающая пережёвывать остатки ночной жвачки, призывая тем самым хозяйку поскорее освободить её от переполнившегося прибывающим и прибывающим молоком вымени. Её товарка, поддержала подругу шумным выдохом через ноздри скопившегося воздуха, больше скорее для того, чтобы сбить клейкую нить слюны, свисающую почти до соломенной подстилки . Через перегородку из конского станка всхрапнул молодой жеребец, часто перебирающий по деревянному настилу копытами, ещё непознавшими кованных подков, отчего те, взнузданные, стоящие у ворот лошади, всё ещё утробно дыша, сначала чутко запрядали ушами, а потом, отфыркиваясь, замотали головами, позванивая при этом железом удил.
Старый Рыжик неторопливо выполз из саманной будки, сложенной руками заботливого хозяина в пору своей собачьей молодости, сразу обмазанной и побеленной чистоплотной хозяйкой по весне (правда, без помощи Ксюхи, поскольку та была ещё мала и, обмочившаяся, терпеливо покряхтывала в тенёчке, в большой плетённой сапетке, прикрытой поверху от надоедливых мух тонкой холстинкой). Отряхнув пыль и сор со шкуры со сбившимися местами комками шерсти, когда-то огненно-золотистого отлива, теперь выцветшей до старческой седоватой желтизны, Рыжик оглядел начинающую ржаветь стальную проволоку, натянутую вдоль двора из конца в конец, с которой хозяин с полгода назад снял нанизанную на неё длинную цыганскую цепь и, втянув воздух влажными чёрными ноздрями, лишний раз убедился в том, что один из тех человеческих запахов, перебиваемый едким пОтом чужих коней, который он с трудом, не сразу, но всё-таки уловил, когда у двора остановилась линейка, принадлежал младшему хозяйскому сыну, его любимцу Савве. Только Савва отчего-то не торопился к нему, чтобы потрепать, как бывало раньше, по загривку, а продолжал сидеть на линейке.
Рыжик был достаточно стар, чтобы не ввязаться в свару, поднятую сельскими собратьями, голоса которых он знал наперечёт и до сих пор безошибочно различал каждый в общем лае, как той же беспородной суки Розки, его прежней, любвеобильной подружки, или Тумана, вошедшего в силу кобеля, с серого окраса короткой и жёсткой шерстью, с причудливо разбросанными по ней мелко-коричневыми пятнами по поджарым, с рёберными выпуклостями бокам и одним большим на спине. Он не издал ни единого звука, не покинул убежища, ведь двору ровным счётом ничто не угрожало, даже остановившаяся у ворот линейка: он чуял это нутром. Сейчас его больше беспокоило другое: тот, второй человеческий запах, принадлежащий, скорее всего, женщине ему не знаком, он чует его впервые, а сама она, женщина, сидит за широкой спиной Савелия и потому её совсем не видно. Кто она?
Рыжик, ласково помахивая из стороны в сторону некогда пушистым, а теперь облезлым хвостом, уже сам хотел направиться к молодому хозяину, но успел сделать всего несколько шагов и остановился: Савелий, закрепив вожжи на передней, ажурной, кованой из полосового железа невысокой перегородке, несмотря на свой огромный рост и тучное телосложение, легко спрыгнул с линейки, отчего та облегчённо скрипнула рессорами и закачалась. Он обошёл повозку и остановился напротив своей спутницы.
- Боязно? - тихо спросил он, наклонившись к ней, пробуя улыбнуться.
Спутницей его оказалась совсем молодая девушка. Одетая во всё чёрное, с головой, покрытой по самые брови, бахромистым, с красными цветами по чёрному фону платком, оставляя на показ, разве что огромные глаза, да слегка удлинённый, с лёгкой горбинкой тонкий носик, припухлые маленькие губы и наполовину виднеющийся узкий подбородок, она не откликнулась на вопрос Савелия, а только опустила веки с густыми и длинными, изогнутыми к верху ресницами, а на полуприкрытых щеках её, украшенных неглубокими ямочками, вспыхнул едва заметный в темноте лёгкий румянец .
- Не бойся, - успокоил её Савелий. - Они у меня добрые, вот увидишь.
Тем временем в доме поднялся переполох. Сначала послышался звонкий голос Ксюхи, перебивающий её, материн грудной, а потом и глуховатый деда Прокофия, после которого внезапно наступила короткая тишина, но тут же со скипом распахнулась сенная дверь и из дома выбежала Ксюша с криком: ''Братик мий любымый приихав!'', и вовремя одумавшись, остановилась, пропуская вперёд деда, поспешающего следом за ним отца и, повязывающую на ходу цветастую косынку, мать.
Дед Прокофий, неторопливым, старчески-степенным шагом прошёл к устремившемуся навстречу Савелию и обнял его, утопая в широких объятьях внука.
- Слава Богу, дождалыся, наконец, гостёчка! - срывающимся от волнения голосом, сказал старик, уткнувшись во внуковскую тёмную желетку с длинным рядом густых мелких пуговиц, чтобы хоть как-то спрятать выступающие на глазах слезы.
- И не одного, - держа костлявые дедовские плечи на вытянутых руках, выдохнул Савелий и кивком головы указал на девушку, продолжающую сидеть на линейке.
Услышав такое, дед Прокофий, да и все встречающие устремили удивлённые взоры на неё.
Воцарилось такое молчание, что было слышно, как Рыжик, отфыркиваясь, мелко затрясся телом, сбрасывая со шкуры остатки соринок соломенной подстилки и едкой, пресноватого запаха пыли.
- Фу! Хай тоби бис! - крикнул на кобеля Апанас и тот, обиженно опустив голову, развернулся и поковылял у будке.
Воспользовавшись наступившим молчанием, Савелий сделал шаг вперед к отцу.
- Вот, батя, оцэй дивчине помощь ваша нужна, в беде человек оказався, - тихо объяснил он отцу, пытливо глядя в его глаза, ещё не зная, как отреагирует тот на неожиданно высказанную сыновью просьбу.
- А нам от того самим беды ны будэ? - чувствуя, как что-то кольнуло внутри нехорошим предчувствием, неожиданно выдавил Апанас, часто задышал, но потянулся вперёд, обнимая сына, выговорив при этом с упрёком в голосе. - Казав же тоби, нэ дило сынок робышь, ой, нэ дило...
... Осенние сумерки сгущались на глазах. Полуляхи отмолотились и теперь мать побежала греть воду на шаплык, - надо было основательно обмыться после пыльной и многотрудной работы, а Апанас с сыновьями и дочерью убирали остатнее зерно и приводили в порядок ручную молотилку, с тем чтобы потом закатить её в сарай на хранение до следующей работы. Апанас Полулях, несмотря на усталость был доволен. Управились с намеченной молотьбой, как никогда, быстро, ещё бы, гуртом навалились, а гуртом и батьку легче бить, да и зерна намолотили по прикидке, больше прошлогоднего, значит, и на продажу будут излишки, и на хозяйственные нужды экономить не придётся. И это всё при том, что пол-амбара ещё завалена страховым запасом неомолоченного зерна.
- Ты об чём это с дидом секретничал? - между делом спросил он у старшего сына Савелия, разгибая спину, слегка сморщившись при этом. - Небось обнову якусь для сэбэ выдумал?
- Та на обнову деньжата у нас, вроде, е? - с хитроватым прищуром поглядывая на отца, ответил Савелий.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги