Записки Учителя Словесности э...нской Средней Школы Николая Герасимовича Наумова (СИ)

Я не знаю, что происходило после того, как мы ушли от матери, но скорее всего, состоялся экстренный телефонный совет, на котором моя родня порешила, чтобы хоть как-то загладить материнскую вину, предложить нам переехать в однокомнатную квартиру Галины, а та переходит к старшей сестре и занимает одну из комнат в трёх комнатной квартире зятя. Я сразу воспротивился такой постановке вопроса и уже хотел было, заняться поиском другой квартиры, но мои домашние отговорили меня от этого, мотивируя тем, что для начала воспользуемся предложенным вариантом, поживём какое-то время в предложенных условиях, а дальше будет видно.

В конце второго года нашего проживания, когда до получения собственной квартиры оставались считанные месяцы, встречает во дворе дома мою жену старшая сестра, и, стараясь не привлекать внимания вездесущих соседок, в жёсткой, скорее категоричной форме, заявила, чтобы мы убирались с квартиры, причём, чем быстрее, тем лучше, и если этого не случится, она собственными руками вышвырнет наши пожитки из окна. Спас положение подъехавший с работы зять, но буквально через считанные дни у жены состоялась новая встреча, только теперь уже с Галиной, которая со слезами на глазах рассказала, что нет уже никаких сил проживать вместе со старшей сестрой. Согласись, Николай, не очень-то приятно выслушивать подобные разговоры от своих сестёр. Когда жена рассказала о последнем случае, я не нашёл ничего лучшего, чем сказать ей, что она давно бы жила в своей собственной квартире, в когда-то не приглянувшемся ей городке.

Дело в том, что в начале восьмидесятых, я написал свой первый рассказ. Иногда, попадается мне на глаза рукопись этого рассказа и скажу честно, мне становится немного неловко за себя, сейчас бы я уже написал его совершенно по-другому, а тогда... Я пошёл в редакцию республиканской газеты ''Грозненский рабочий'', где иногда печатались литературные работы местных авторов. Меня встретили благодушно, похвалили, пообещали продвинуть вопрос с публикацией, но дальше разговоров дело не пошло. А тут засобирался я навестить своих родителей. И возникла в голове дерзкая мысль, а что если показать рассказ в редакции местной районной газеты.

Я оставил свой рассказ у заведующего отделом писем районной газеты ''Коммунист'' и поехал к родителям в посёлок. Каково было моё удивление, когда на следующее утро мать позвала меня к телефону и голос в трубке сказал, чтобы я, как можно скорее, приезжал с редакцию. Я не удивился , что меня так быстро нашли, потому что при поверхностном знакомстве в редакции, заведующий подробно расспрашивал о моих родителях и близких родственниках. Как только я приехал в редакцию, меня повели к главному редактору и тот предложил работать в газете, пообещав со временем послать в Ростов на курсы журналистов, а главное посодействовать в получении квартиры.

Когда об этом я всё обстоятельно рассказал жене по приезде домой, она, как и следовало ожидать, ''встала в позу''.

- Поменять Грозный, на какой-то заштатный городок, - сказала она, - да - никогда!

Правда, когда пришлось бежать в заштатный городок из чеченского ада, тут уж каких бы там ни было поз не наблюдалось. Кстати, попутно похвалюсь. Мой рассказ наделал большого шуму в районе, отцу и матери часто звонили знакомые, интересуясь, не является ли автор рассказа их сыном, а многие звонившие, принимая сюжет рассказа за ''чистую монету'', спрашивали у матери - это правда, что она была связной в партизанском отряде во время войны?

- Так ты писатель, Влад? - спросил Николай.

- Я называю себя проще, сочинитель, - ответил Влад.

- А изданные книги есть? Как их почитать, где найти?

- Пока только в интернете. Понимаешь, Николай, книгу напечатать можно, но это стоит больших денег, которые я никогда не верну. Прежде всего, книгу необходимо отредактировать Приличный редактор затребует и приличных денег, ничуть не меньше нужно будет заплатить художнику, которого ещё надо найти, а само оформление книги в твёрдом, скажем, переплёте? Сумма набегает немалая. Но это будет, ничто иное, как выбрасыванием денег на ветер. Человек я по натуре не меркантильный, но вот представь ситуацию, я забираю отпечатанный тираж из типографии. На рынок идти торговать своими книгами, я не пойду, Скорее всего развезу книги по районным библиотекам, раздарю родственникам, одноклассникам, хорошим знакомым и приятелям. Но самое интересное, практически книга будет крутиться в рамках района, какая-то может и выйти, конечно, за его пределы. А вот в интернете её читать будут, причём, внутреннее чутьё подсказывает мне, что это случится очень скоро, какие-то считанные годы отделяют нас от всеохватывающего страну и мир интернета.

- Я обязательно постараюсь тебя найти и почитать. Обещаю, - сказал Николай. - А что же было дальше?

- А дальше, я получил долгожданную квартиру и я сразу же перевёз семью в серые стены комнат, ещё не оклеенных обоями, с не выложенными кафелем кухней, ванной и туалетом, с неблагоустроенным балконом. Всё это делалось уже потом, но ночам, в выходные, главное, что появился свой угол.

Через какое-то короткое время и я совершенно неожиданно встречаю на городском рынке своего хорошего поселковского приятеля, который когда-то жил неподалёку от нас. Так случилось, что я прошёл мимо, не поздоровавшись, был погружён в свои мысли, и он окликнул меня. Я извинился, а он полушутливо-полусерьёзно сказал, что сам бы поступил так, будучи на моём месте. Я непонимающе посмотрел на него.

- Ну, как же, - улыбнулся он, - отхватил деньги за хату, теперь можно и не здороваться.

- Какую хату, Витя? - спросил я.

- Как, какую хату? Отцовский дом.

Я стоял не шелохнувшись. Признаюсь, мне было очень неприятно слышать это сообщение от постороннего человека, а Витя, поняв моё состояние, не унимался.

- И что, ты так и оставишь это дело?

- А что, посоветуешь судиться с роднёй?

- Ну, а если эта родня вконец обнаглела?

- Тогда научи, - стараясь как можно членораздельней выговаривать слова, сказал я, - как, какими глазами смотреть мне в глаза судье, когда он спросит, кем мне доводятся эти люди, с которыми я пришёл судиться? Это, во-первых. А во вторых. Я ведь когда-то отказался от своей доли. И самое главное. Зять столько сделал для меня и моей семьи, а я в знак благодарности ему за это побегу в суд?

- Но ведь могли же хотя бы предупредить, поставить в известность, объяснить...

Вот тут он был прав, мой поселковский приятель. Ведь тот же зять, мог поднять телефонную трубку и популярно объяснить, мол, так и так, уважаемый, я сделал для тебя и твоей семьи больше, чем достаточно, так что позволь уж мне, самому решать текущие проблемы так, как я считаю нужным. Могла бы это сделать и Галина, но нет, всё было провёрнуто втихую. Признаюсь, меня это настольно покоробило, что я не сразу, а спустя какое-то время, рассказал о случившемся жене.

Последующие события развивались настолько стремительно, что я не успевал, образно говоря, переводить дух. Галина перевезла мать в город и та поселилась у неё. Верно, видимо, говорят, что нельзя пожилого человека вырывать с корнями из той среды, в которой он жил. Не такая она уж была старая и немощная. Да, одиночество - страшная штука, не дай Бог никому испытать, что это такое. Как бы там ни было, - не прижилась мать в городских условиях и скоропостижно умерла.

То, о чём я буду рассказывать дальше, достойно осуждения, согласен. Самое страшное, я нарушил христианский запрет, гласящий: о покойнике - либо хорошо, либо ничего. Но на этот счёт у меня есть своё мнение и никто меня в нём никогда не переубедит: живи сегодня и спеши делать добро, чтобы завтра, когда ты уйдёшь в мир иной, люди поминали тебя добрым словом.

Утром, купив цветы, мы с сыном и женой пошли на похороны. Ещё по дороге я предупредил их, что с матерью только попрощаюсь, а на похороны не останусь. Сын перемолчал, я только видел, как на его широком лице ходуном заходили желваки, жена сначала пробовала переубедить, но видя мою непреклонность, замолчала.

У гроба покойной сидела съехавшаяся родня, тётя Шура, тётя Наташа, её сын Володька, с которым мы близко сошлись ещё на похоронах моего отца, уже повзрослевшими людьми, потому что до этого мы не общались, я жил в Грозном, он здесь. А тут сошлись, как говорят в таких случаях, по несчастью, и прониклись друг к другу взаимной симпатией. Подполковник милиции запаса, он поделился со мной ещё тогда, что пишет стихи, что издал книгу, а теперь собирает материал для второй. Я читал его стихи, очень даже неплохие, добрые стихи, чем-то цепляющие за душу. Умел парень, что там говорить.

Я поздоровался с родственниками, разложил цветы в ногах матери. Подошёл у изголовью, наклонился и тогда боковым зрением увидел рядом с поминальной свечой, трепещущей тусклым, колеблющимся желтоватым крылышком, готовым оторваться от питающего его чёрного, изогнутого фителька в любое следующее мгновение, простую школьную тетрадь и карандаш на ней. Она была исписана какими-то редкими каракулями, но я узнал их, это была материнская рука. Когда я выпрямился, стоящая рядом Галина, пояснила, что перед смертью мать потеряла дар речи, и общаться с окружавшими, могла только с помощью бумаги и карандаша. Хотелось сказать: я, конечно, плохой сын, но неужели нельзя было поднять трубку и поставить меня в известность, что мать умирает? Не сказал, потому что подумал: а вдруг в том была и её, матери, воля.

На похороны я не остался. Мы с сыном приехали ко мне домой (сын к тому времени уже женился), сели за стол и по-мужицки помянули её. Вот тут хочется сделать ещё одну оговорку: пусть не торопится с выводами тот, кто опустил глаза в поисках камня, чтобы швырнуть его в меня. Я сам отец и уже дед. И когда у меня спрашивают, кого я люблю больше, сына или дочь, старшего внука или младшую внучку? меня всегда поражает непродуманность и даже отчасти лёгковесность этих вопросов. Дочь я люблю за то, что она моя дочь, за то что она будучи ещё девочкой, подарила мне неповторимые минуты нежности, которые делали меня самым счастливым человеком в мире живущих, сына за то, что он мне сын, продолжатель моего рода, что это мои дети, кровь от моей крови, плоть от моей плоти. О внуках я уже и не заикаюсь, это уже другая категория родных людей, которые занимают новый виток твоей жизненной спирали, и ты, вглядываясь в их родные лица, задрав голову, откуда-то снизу, с грузом житейского опыта за спиной, отдаёшь им то, чего не додал детям.

Породив детей на белый свет, я, как умел, воспитывал их, кормил, учил, одевал, пока они не обзавелись своими семьями и никаких благодарностей в свою сторону не принимал и не приемлю, потому что, породив их, я выполнил человеческий долг, прежде всего, перед ними.

Всё, вроде бы, в моей жизни стало входить в свою житейскую колею, а тут вдруг...

Поздним вечером, когда после трудового дня так приятно засыпается под телевизор, раздался резкий телефонный звонок. Я вскочил, сонный поднял трубку.

- Влад, - узнал я на той стороне голос зятя, - Галя умерла.

- Как?

Вот это - ''как?'', застрявшее в моей глотке комом, не сразу, а какое-то время спустя, вырвавшееся нечленораздельным хрипом, до сих пор стоит в ушах, жестоким напоминанием того, что остался я в этом мире ОДИН.

- Она болела? - спросил я, когда немного пришёл в себя.

- Да.

Я знал, что ещё лет десять назад у Галины обнаружили онкологию. Ей сделали операцию, провели необходимые при этом облучения, и ничего, она поправилась, по крайней мере, никогда не жаловалась на здоровье, продолжала работать и мы все успокоились. И вот обострение, причём очень резкое. Она ''сгорела'' где-то за месяц с небольшим.

Это уже потом, я совершенно случайно узнал от её соседки, что умирала она в пустоте своей однокомнатной квартиры, испытывая горькое осознание в последние дни своего пребывания в этом мире, двух, так и не сбывшихся желаний: по утру подняться, окунуть ноги в тёплые тапки и пройти на кухню, чтобы согреть чайник и второе, которое никогда не прощу себе до гробовой доски, съесть хотя бы парочку кисловатых клубничек, без всяких там сливок и сахара .

Семьёй она так и не обзавелась. Была молода, - отбоя не было от женихов, перебирала ими, как разовыми перчатками, на первом плане - карьера, не думалось, что придёт время и некому будет подать стакан воды. Правда, перед её смертью, вода стояла рядом с постелью, в гранённом стакане, на небольшом столике, здесь же, на расстоянии вытянутой руки, телефонный аппарат и обыкновенная столовая ложка, на тот крайний случай, чтобы постучав по трубе водяного отопления, вызвать соседку с верхнего этажа. Не нашлось в двухэтажном особняке старшей сестры уголка, чтобы присмотреть за умирающей сестрёнкой. И брат, тоже хорош, всё продолжал строить из себя обиженного роднёй продолжателя фамилии своего отца. Матушка-гордыня затмила глаза.

Ну, и чтоб полным было горе, расскажу небольшую историю о ещё одной потере, опять таки, напрямую связанную со старшей сестрой. После того, как я близко сошёлся со своим двоюродным братом, мы часто перезванивались, приглашали друг друга в гости, но общение наше за рамки телефонных разговоров не выходило. Вот так вот, живёшь, и не знаешь, что ждёт тебя завтра.

Звоню, как-то утром. Долго на той стороне не подходили к телефону. Наконец, трубку подняла его жена.

- Я хотел бы услышать голос моего двоюродного брата.

Я всегда так начинал наш телефонный разговор.

Молчание. Долгое, в своей долготе, не предсказуемое. Наконец, голос, сквозь слёзы:

- Володи больше нет, две недели назад похоронили. А разве тебе старшая сестра не сообщила? Она обещала.

Старшая сестра и тут, вроде как осталась в тени, в стороне. А у меня жёсткая мысль хлестнулась в голове, побоялась, что в новой иномарке запачкаю светлые чехлы на сиденье.

Небо, насупленное с утра, так и не прояснилось. Начал накрапывать редкий и пока ещё мелкий дождик. Николай посмотрел на часы. Они вышли за оградку и пошли в сторону станции.

- Ты прихрамываешь, у тебя что-то с ногой? - спросил Влад.

- Пустяки, подвернул, спрыгнул с подножки вагона неудачно, - отмахнулся Николай.

Влад пристально посмотрел на него, потом на бегущего к ним навстречу, вдоль состава с зачехлённой бронетехникой, старшего лейтенанта, высокого, красивого, статного, с палочкой в руке и почувствовал, что не всё так просто.

- Николай Фёдорович, надо перевязку посмотреть, - запыхавшись, сказал старший лейтенант.

Влад мельком увидел, как Николай укоризненно посмотрел на своего адъютанта и тот, сконфузившись, опустил голову, передавая палочку полковнику.

- Управились, товарищ старший лейтенант?

- Так точно, товарищ полковник.

- Когда отправляемся?

- Я сейчас побегу, отдам распоряжение.

Адъютант убежал

- Будешь проездом, или как, обязательно заходи в гости, - Влад назвал адрес. - Обязательно, Николай. Слышишь?

Николай кивнул.

- А я своей крышей, пока ещё не обзавёлся, - признался Николай. - Военный пролетарий. Так что, извини, пока приглашать некуда.

Они обнялись.

Николай уходил, а Влад неожиданно почувствовал, как какое-то гадливое чувство замутило сознание, будто он прикоснулся к чему-то грязному, липкому, после чего не отмыть руки никаким мылом, Но, то руки, а он прикоснулся душой. С этим как быть? Никогда и ни кому он не рассказывал о неурядицах со своей роднёй. Дело житейское, рассуждал, в жизни чего только не бывает. А тут прорвало. Накопилось? Наболело? Потребовало выхода? Ну, поделился, а стало от этого легче? А самое главное, что это меняло? Ведь по сути, если разобраться, только показал свою слабость, считая, что все ему должны, да нет,- обязаны.

Николай подошёл к вагону, оглянулся, помахал рукой. Что он знает о нём, нежданно-негаданно объявившемся троюроднике? Да ничего, какие-то моменты из жизни, промелькнувшие накоротке и то, в самые последние минуты их встречи, но по которым уже можно судить о нём, как о человеке, не в пример ему, Владу, не позволявшему себе слабостей, подобной той, что позволил он.

Влад поднял руку, помахал в ответ. Злая память - коварная штука, уже хотя бы потому, что она разрушает, разъедает душу, как ржавчина, и толкает на поступки, за которые иногда самому становится стыдно, потому что опускаешься до уровня тех, кто своими словами и действом по недоумию ли, преднамеренно ли, ранит душу сильнее остро отточенного ножа. Всепрощение. Вот где выход.

Состав незаметно тронулся. Покатился, и именно в этот момент Влад окончательно решил для себя, что при следующей встрече с троюродником, обязательно расскажет, что недавно навещал своих, и цветы на трёх могилах разложил поровну.

ЗЕМНЫЕ АНГЕЛЫ.

Рассказ.

Бомж был неопределённого возраста. На первый взгляд ему можно было дать и неполные сорок, хотя при более тщательном, пристальном рассмотрении, он тянул и на все пятьдесят. На его прожаренном солнцем и задублённом ветрАми до черноты лице, с русой, слегка вьющейся, неухоженной бородкой, на лбу, что наполовину прикрывали ещё мокрые после купания, такие же светлые, выгоревшие волосы, и даже на коже, обрамляющей голубые, с зеленоватым оттенком глаза, не просматривалось ни единой морщинки. Рукава вылинявшей, до непонятных узоров и расцветок рубашки, видимо, наскоро постиранной, подобранные по самые локти, оголяли загорелые, со вздувшимися венами руки, наводившие на размышления, что свой кусок хлеба он, скорее всего, больше зарабатывает какими-то временными заработками, нежели попрошайничеством и промыслами на рынках. Старые, светлые джинсы, с намечающимися на коленях и кое-где на бёдрах поперечными прорехами, образовавшимися не как дань нынешней моде, а по причине самой изношенности, придавали ему вид беззаботного отдыхающего, позволяющего себе передохнуть после праведных трудов. Он сидел на плоском камне, добротно уложенном чьими-то заботливыми руками, на массивных камнях, напоминающем очень удобную лавку. Рядом с ним на разогретой плоскости камня лежала наполовину початая пачка ''Донского табака'' (тёмного) и зажигалка. А у самых его ног, где-то в полуметре плескалось море. Невысокие, с бирюзовым отливом волны, ритмично катились и катились к невысокому, скалистому, отвесному берегу, и отторгнутые, откатывались назад, предоставляя возможность следующим попытать счастья быть обласканными им.

- Другого места всё-таки не нашли? - недовольно бросила Раиса, усаживаясь на скалистый выступ повыше, предварительно застелив его свернутым пополам махровым полотенцем.

- Почему, ''всё-таки''? - бомж повернулся к подошедшей женщине и стал заинтересованно рассматривать её.

Она была красива до неотразимости. Её высокая причёска каштановых волос, уложенная не без помощи лака, видимо, ещё утром, уже несколько утратила первоначальный вид, хотя особый шарм полноватому, ухоженному лицу, являвшему собой наличие дорогой косметики в виде теней и румян, придавала не она, а, естественные, скорее всего, завитки волос, опускающиеся с висков к щекам, с небольшими продольными, едва заметными чёрточками, наверно, превращающимися в неглубокие ямочки при улыбке, расположенные чуть повыше от уголков рта с припухлыми губами, напомаженными слегка потускневшей со времени нанесения перламутровой помадой, и не так вызывающе смотрящимися, как первоначально. Лёгкий, несколько легкомысленной расцветки халатик, - какие-то ярко красные, с жёлтым и оранжевым цветы на тёмно-синем фоне, - облегал её не потерявшую привлекательности фигуру с высокой грудью, талию, подчёркнутую пояском, и крутыми, придающими телу умеренную полноту, бёдрами. И всё бы во внешнем облике этой женщины было благопристойно, привлекательно и неотразимо, что при беглом рассмотрении, вольно или невольно отмечается опытным мужским изучающим взглядом, если бы не глаза. Тёмные, с каким-то недоверием и даже трудно скрываемым презрением, они рассматривали бомжа из за густых, длинных, вызывающе загнутых к верху ресниц, подведённых, похоже, экстралонговой тушью. Это были глаза женщины, хорошо знающей себе цену, чтобы извлечь прок из чего бы там ни было, что касалось её пребывания в этом суетном, жестоком и похотливом мире.

- Только не делайте вида, что Вы не знаете, что это место облюбовано мной, к Вашему сведению, ещё много-много лет назад. Вчера вечером я видела Вас вон на том плато, - Раиса указала рукой, - и Вы долго и безотрывно наблюдали, как я выхожу из воды.

- Прикажите заплатить за погляд? - спросил бомж, криво усмехнувшись.

- Было бы чем, - ехидно парировала Раиса, автоматически натягивая полы халатика на колени стройных, словно выточенных искуссным мастером, слегка загорелых ног.

- Ну, почему же. На сегодня, на кусок хлеба хватит, а завтра, будет день, будет и пища, - без всякого признака игривости отозвался бомж.

- Легко живёте, как птичка божья. И что, никогда не приходила в голову мысль, попытаться жить, как живут все нормальные люди? - она выговаривала своим приятного тембра голосом эти слова, но они были совершенно лишены какого-то участия, наоборот, в их тональности звучала трудно скрываемая ирония, не лишённая наставления.

- Почему же, приходила и не раз, и не два, - просто ответил бомж, и, может быть, в другой раз он не выдержал бы такой, даже не завуалированной, а целенаправленно нравоучительной издёвки, прервал беседу, спокойно поднялся и удалился бы, но не сегодня и не сейчас. - Только скажите и Вы, как есть, на духу, - зачем?

- Чтобы жить, по-человечески.

- А по Вашему, я живу не по человечески? И, вообще, какой смысл Вы вкладываете в это понятие?

- Не цепляйтесь за слова. Вы же хорошо понимаете, что я имела в виду. Вот скажите откровенно, причиной всему, вот это, - и Раиса указательным пальцем звонко щёлкнула чуть сбоку горла.

- А-а, - улыбнулся бомж, - тут я вынужден Вас немного огорчить. - Нет, не без этого, разумеется. Бывает, скажем, по поводу встречи хорошего знакомца, или когда хочется отвлечься от навязчивых мыслей.

- Словом, было бы желание, а повод найдётся, так? - улыбнулась она и на её щеках действительно обозначились приятные взгляду ямочки, так украшающие её лицо .

- Я не собираюсь Вас в чём-нибудь разубеждать, - ответил бомж и, как бы обидчиво, отвернул голову в сторону моря.

- Вот Вы и обиделись, - констатировала Раиса, а сама подумала: ''Его бы обмыть, откормить, приодеть, а что, не плохой бы мужичёк получился'', - тут же, с каким-то потаённым страхом внутри, -''Господи, всяко-разные бывали, тебе, дуре, бомжа только и не хватало!''

- Люди ведь тоже живут по-разному, - донеслось до её слуха. - Посмотришь на иную семью, со стороны всё, вроде бы, благопристойно, даже более того, а на самом деле, там такие, как теперь говорят, скелеты в шкафу, с ума сойти и не воскреснуть. Кстати, Вы в курсе, что вот это - ''скелеты в шкафу'', позаимствовано из лексикона обитателей старинных английских аристократических особняков, о чём упомянул в своём романе ''Анна Каренина'' ещё Лев Толстой, а нынешние умельцы, засоряющие до умопомрачения русский язык иностранщиной, перелицевав знаменитое выражение, пустили её в русский обиход разговорной речи?

- Не читала, скучно, и на сон наводит.

- А я знал об этом ещё со школьной скамьи.

'' Вот и докатился с такими познаниями до самого дна. А что это он про ''скелеты? Уж не меня ли имеет в виду, Хотя, откуда ему знать? И потом, на кого он всё-таки похож? На кого, на кого? У того волосы были прямые и светлее''

- Вы лучше скажите, - опять донеслось до неё. - Как вам живётся после присоединения к России?

- А никак. - отмахнулась Раиса, - как жили, так и живём. Как при тех работали за нищенские гривны, так и при этих работаем, только уже за российские копейки, большой разницы нет. Единственное, что выручает, живём от одного курортного сезона до другого. Какое-никакое, а подспорье.

- И что, много народу едет отдыхать?

- Не сказать, что, прямо, отбою нет, но особо и не жалуемся. А что? Места у нас отменные. Море, вот оно, рядом. Красота, Воздух какой. Пропитание, может не дешевле, чем в тех же Сочах или Адлерах, зато овощей, фруктов, чего твоя душа желает, - валом. К тому же, прогресс. Раньше на пирс или вокзал бегала клиентов зазывать, а теперь - интернет. Я внуку компьютер купила, вот он мне клиентуру и ищет. Но в основном ко мне приезжают уже старые, проверенные клиенты. Сейчас семья отдохнула, собирается съезжать. Культурные, обходительные люди. Она учительница, осенью собирается защищать кандидатскую диссертацию, он агроном. Девочка-подросток. Сколько лет подряд приезжают. А на очереди, где-то через недельку, должна подъехать парочка из Рязани, пенсионеры.

- А те, которые съезжают, издалёка? - бомж с какой-то заинтересованностью смотрел на Раису, когда та рассказывала об учительнице с агрономом.

- Что? - переспросила Раиса.

- Я спрашиваю, откуда съезжающие?

- Ставропольские...

- Вы, естественно, постоянным клиентам скидки делаете?

- А-а, вот почему вы мне зубы заговариваете. Не старайтесь, Вас я в постояльцы не возьму, и не потому, что место до осени забронировано и взять с вас особо нечего, - полушутливо сказала она и несколько игриво добавила. - Одинокие, особенно мужчины, автоматически отпадают.

- Да я, как-то особо и не набиваюсь, - простодушно усмехнулся бомж в ответ. - А Вы никогда не задумывались, что было бы с Крымом, если бы Россия его не аннексировала?

- Пусть слон думает, у него голова большая, а наше дело - сторона. Вон татары бегают, наш Крым, хоть умри, и всё тут наше! Ну, и живите, ради Бога, живите, как раньше жили, друг другу не мешали, зачем выпячиваться, так нет, залезла Россия в дела Украины и всё пошло на перекосяк.

- Вы действительно считаете, что Россия напала на Украину?

- А что, не так?

- Знаете, мне приходилось бывать на востоке Украины, и смею Вас заверить, - не так. Я всегда за то, чтобы вещи назывались своими именами. Вот если бы представить, что те, протестные настроения, которые вылились на улицы и площади Киева, а основу их составляли студенты, рабочие и обыватели, против режима Януковича, возглавили не фашиствующие молодчики с Западной Украины, этому движению не было бы цены. С другой стороны, то, что я увидел на Донбассе, - это сепаратизм чистой воды. Но, с другой стороны, почему там люди взялись за оружие? Да чтобы защитить себя и свои семьи от фашистско-жидовской власти. И когда это случилось, на восток Украины, под шумок, повалила тьма российского народу, в основном молодого, способного и умеющего держать оружие в руках, в их числе, правда, авантюристы, любители острых ощущений, желающие подзаработать и прочие, прочие. Техника есть, говорят, трофейная, во что слабо верится, специалисты, которые её обслуживают, есть, оружие и боеприпасы есть. Армии - нет! И, вообще, нет необходимости в её присутствии там. Слушайте, а давайте мы закроем эту тему. Что-то я редко встречал женщин, интересующихся политикой, не женское это дело.

- И много их у Вас было?

- Женщин? Каким бы ни был мой ответ, Вы всё равно не поверите. Поэтому с Вашего позволения я оставлю этот вопрос открытым. Знаете что, давайте я Вам лучше погадаю.

''Час от часу не легче, - подумала Раиса, но вслух спросила:

- А это ещё зачем? Что было и что есть, я знаю лучше Вашего, а в будущее заглядывать, только душу бередить. Что Бог даст, то и будет.

- Но, скажите, разве не интересно, что незнакомый Вам человек начнёт рассказывать историю Вашей жизни и многое в ней совпадёт с действительностью.

На какое-то мгновение глаза Раисы вздрогнули, щёки залил румянец, но тут же сошёл и только неспокойно в голове заметалась мысль: '' Кого же он всё-таки мне напоминает? Да нет, ничего общего, показалось!'' - успокоила она себя.

- А оно Вам надо?

- Да нет, мне как-то всё равно, но разве не интересно?

- Хорошо, считайте, что уговорили, что я должна сделать?

- Подойти ко мне, сесть рядом и подать руку.

- А Вы меня тюкните по башке чем-нибудь тяжёлым и сбросите в море.

- Ну, зачем Вы так? Украшений на Вас никаких, вы всё предусмотрительно оставили дома, не так ли? В кошельке мелочь, на хлеб разве что. Какой смысл?

- Ладно, уговорили, только вот что, подвиньтесь подальше на край плиты. И учтите, при первом проявлении какого-либо поползновения, я поднимаюсь и ухожу.

- Клянусь честью скитальца-бомжа с приличным стажем, - он сложил вместе выровненные ладони перед грудью, что напомнило Раисе какой-то ритуал из индийского фильма.

- С каким же, если не секрет?

- Да, какие могут быть секреты, практически сразу после окончания института.

-Так Вы бомж с высшим образованием?

- Не похоже?

- Ну, если Вы не врёте и всё, что говорите, соответствует действительности, должно что-то было случиться из рук вон выходящее, чтобы...

- Знаете, всё это неинтересно, Житейская проза. Жена нашла другого.

- А-а, - вот оно что, значит...

- Да ничего это не значит. Правда, когда в Грозном началась война, я первым делом бросился туда.

- А сами что, так и не нашли женщину по себе?

- Не нашёл. А объяснение простое. Однолюб. Ещё в молодости полюбил женщину, раз, как оказалось потом, и навсегда.

- Умеете.

- Что? - бомж повернул к Раисе голову.

- Вам сегодня, видимо, переночевать негде? - спросила она, но уже без всякой издёвки в голосе, а, как показалось ему, с сочувствием.

- Я сейчас поднимусь и уйду!

- Ладно, ладно. Какие мы обидчивые, прямо, лишнего слова не скажи. Я иду к Вам, готовьтесь.

Она спустилась к нему и без всяких церемоний протянула руку.

- Эту?

- Без разницы.

- То есть, как это без разницы. Вы же собираетесь гадать по руке, а это, если я понимаю правильно, называется хиромантией.

- Да, скорее всего это так и называется. Меня этому научил старик-шаман, когда волей судьбы я попал в Хакассию.

Он взял её руку в свою. Медленным движением указательного пальца провёл по ладони Раисы, как бы разглаживая продольные и поперечные линии, обозначившиеся на ней.

''За руками следит, - отметила она, - ногти подстрижены и обработаны пилочкой. А может он, всё-таки и не бомж? Начинается, бомж - не бомж! Что это я?''

-Ну, - нетерпеливо произнесла она, - чувствуя, как слегка стала подрагивать его рука, поддерживающая ладонь, - И что Вам говорит моя линия жизни?

- У Вас трое детей , - тихо сказал он..

- Нет, я воспитала двоих.

Бомж слегка согнул её ладонь.

- Вот, смотрите, - каким-то изменившимся голосом, не сказал, а выдохнул он. - Вот линия Вашей судьбы, а посредине её три маленьких чёрточки, как бы отходящих от неё. Вернее, одна отходит , а две другие сливаются с ней. Это дети, которых Вы породили на белый свет.

''Он, точно он, - пронзило её, как током. - И зачем я только согласилась на это гадание''.

То замешательство, которое она испытала на короткое мгновение, наверно, выдало её внутреннее состояние, потому что она почувствовала, как прилив крови ожог кипятком щёки, и, стараясь выйти из оцепенения, она заставила себя улыбнуться.

- А хотите, и я погадаю Вам, вернее угадаю, как Вас зовут.

Он выразительно посмотрел на неё, резко взметнув глаза к надлобью.

- Вот если у Вас здесь, - она потянулась к нему и кончиком пальцев прикоснулась к руке выше локтя, - есть родимое пятно...

Бомж вскочил, едва не столкнув её и, как был в одежде, в шлёпанцах, прыгнул в море.

. . . . .

Давно уже, ой как давно, не бушевали такие страсти в э...Нском, то затухая, как затухает степной костёр под серым слоем ещё горячего пепла, то снова возгораясь, от подброшенной охапки сухой травы, что, мгновение подымив, вспыхивает клубом обжигающего огня, и не упомнишь сразу, когда в последний раз случалось подобное на селе, - ведь стоило только собраться двоим и более сельчанам в эти последние два месяца лета, вроде ничем и непримечательного, если бы не это событие, и начинаются нескончаемые разговоры и обсуждения. Вот уж когда дали волю языкам охочие до пересудов и небывальщины сельские бабы, перемывая кости и правым, и виноватым, уж на что мужики, так и те не остались в стороне. В захлёб, с пеной у рта судачили на посиделках и старухи, и молодицы, в ожидании ''череды'', у хаты всезнающей соседки на предвечерней деревенской улочке; перебрасывались едкими фразами и даже матёрными словечками молодые подвозчики кормов с девками-птичницами на колхозных птицефермах и со свинарками на свинофермах; давали волю своей фантазии собиравшиеся на утреннюю дойку доярки на МТФ, известного сельчанам, как ''четырёхрядный''; судили-рядили в эМ Тэ эСовской лавке с симпатичной и обходительной продавщицей Галкой Рожковой, что держала в руках все ниточки последних сельских событий, забежавшие ''на минутку'' бабы и девки, где, если успеешь, прикупишь привозного из города хлеба, а к нему сахара-песка, соли, да спичек, а когда приспичет, то и фуфайку, кирзовые и резиновые сапоги в, без которых в распутицу - никак, где редкие сельские гурманы, которых легко пересчитать по пальцам, работавшие не за трудодни, а за скудные, но наличные, могли побаловать себя и своих домочадцев чёрной икоркой в крохотных стеклянных плоских баночках, хотя бы к Новогоднему столу; и даже тут, рядом, на расстоянии вытянутой руки, в механических мастерских хмыкали в кулаки и покачивали седыми, с поредевшим покровом головами мастера ремонтной службы; так вот, все они, взятые вместе и врозь, отдавали лавры первенства в обсуждении этого скандального и постыдного случая, информационному центру села - воскресному утреннему базарчику, славившемуся обилием свежайших и вкуснейших молочных продуктов домашнего производства на любой вкус, предлагаемых, в основном, сельской интеллигенции, а сами торговцы, могли разжиться тут же, впрок, так необходимой по зарез синькой для подсинивания белья при стирке и побелки хат и домов перед престольными праздниками, а то и разориться на ручной работы ковёр, вышитый э...Нскими умелицами крестиком, а лучше гладью, что украшали комнаты жилищ перед кроватями с непременной горой круто взбитых подушек, увенчанных, как правило, до, вызывающей невольную улыбку, махусенькой, как бы, игрушечной, подушечкой.

А причиной всем этим сплетням и пересудам, нарушившим спокойный, размеренный, несуетный сельский быт, стал тот факт, что выпускница средней школы Раечка Манская оказалась в интересном положении и первыми, кто узнал об этом, были её хуторские подружки, проживающие в школьном интернате и, прибежавшие к ней на квартиру, толи по делам, толи просто поболтать. Когда они вбежали в хату, то застали Раечку врасплох. Та стояла перед слегка наклонным , начинающим мутнеть и желтеть от старости зеркалом, в деревянной оправе, густо побитой мелкими дырочками заведшегося короеда и со слезами на глазах рассматривала свой, уже довольно таки большой живот, пробуя руками вдавить его куда-то вовнутрь, как будто от этого он мог стать меньше в размерах. Подружки, с испуганными криками и воплями, выпорхнули на улицу и убежали, а перед Раечкой, едва успевшей опомниться и набросить, не застегнув, халат, возникла тётка, прибежавшая с огорода, потому как почуяла что-то неладное.

- Чего это они, вертихвостки? - спросила она.

Раечка, так и оставшаяся стоять возле зеркала, молча повернулась к ней и, стыдливо опустив голову, посмотрела на тётку Груню исподлобья.

- Ой! Господи, - вскричала тётка и, чтобы найти хоть какую-то опору, дрожащей рукой ухватилась за выгнутую дугой спинку венского стула и кое-как присела на его краешек.

Какое-то время она сидела молча, утопив лицо в ладонях со скрюченными, в частых трещинках пальцами, с въевшимися в них грязью в перемешку с зеленью сорной огородной травы, чтобы потом надрывно заголосить и захлёбнуться горькими словами, рвущимися из нутра:

- Приглядела-а, называется! Федька-а ж мне теперь голову оторвэ-э!

Фёдор Манский казачина был ещё тот. Великан двухметрового роста, со светлыми пышными усищами с поникшими вниз кончиками, обрамляющими губастый рот,вылитая копия, как сказывала когда-то тётка Груня, своего отца. После гражданской войны, Гаврила Манский, зажиточный кулак, с хутора Соколовского, не смирившийся с засилием Советов, сколотил банду из таких же мужиков, как и сам. Не одна сельсоветовская и чекистская голова, срубленная наградной шашкой Гаврилы, кочаном капусты свалилась с плеч к его ногам. Рассказывают, что когда в двадцать втором, его, наконец, изловили, добрый десяток изрубленных красноармейцев оставил он в хате, а сам, выскочив во двор, напоролся на пулю, сидящего в засаде чоновца, но всё-таки успел полосонуть шею хищно блеснувшим при лунном свете клинком, чтобы не попасть на растерзание к ненавистным советчикам.

Фёдька с детства отличался буйным нравом и его хуторские погодки, даже пацаны постарше, старались держаться от него подальше, больше не потому, что был он сыном врага трудового крестьянства, а из боязни: в драках Федька терял рассудок и зверел, мог забить противника в кровь. Ни пионером, ни тем более комсомольцем, он никогда не числился, но с мальства пошёл работать в колхоз из за вечной нужды, в которой они прозябали с матерью. На курсы трактористов Федьку, естественно, учиться не послали, однако, благодаря врождённой смекалке и трудолюбию, он ещё перед войной стал одним из лучших трактористов, и трактор знал, как свои пять пальцев, не то что, некоторые трактористы-комсомольцы, что без малого год протирали штаны на каких-то там курсах.

До сорок второго года его на фронт не брали, да он особо туда и не рвался. Перед оккупацией ''бронь'' сняли и загудел Фёдор на войну. Не особо расстроился, когда в танкисты не попал, куда такого верзилу сажать в танк! не сильно обрадовался, и когда попал в артиллерию. С фронта вернулся в сорок шестом, прихватив и войну с самураями. И вот тут, когда он в хате, расстегнул сшитую по приказу командира артиллерийского дивизиона перед самой демобилизацией шинель, мать увидела на груди тесноватой гимнастёрки сына два ордена СЛАВЫ и целый ряд каких-то медалей. Первое, что Фёдор сделал, прежде чем сесть за стол, на котором стояла, выставленная матерью по такому случаю бутылка первача и скудноватая крестьянская закуска, он огромаднейшей ручищей с мясом вырвал все награды, попросил старушку подобрать те, что в горячке рассыпал по полу, держа всё это ''добро'' в сомкнутых пригоршнях, шагнул к двери, с намерением снести в нужник.

- Феденька, родной, - крикнула ему в спину мать, - не робы того!

Фёдор остановился, но головы к матери не повернул.

- Я им, маманя, ще батьку нэ простыв, та и николы не прощу! - дрогнувшим голосом прохрипел он.

Сбежавшиеся на смотрины счастливчика, вернувшегося с войны, хуторяне, конечно же обратили внимание на изодранную в клочья гимнастёрку на груди, именно в том месте где размещались медали у других фронтовиков, но слова не сказали, а только когда он остался наедине с давним отцовским дружком, хромоногим дедом Харитоном и тот, сметнув, конечно, в чём дело, всё же выразительно сощурив глаза, сказал:

- Зря ты так, Фёдор Гаврилович!

- Я не за висюльки воевал, Харитон Спиридонович, - ответил Фёдор. - Я немчюре поганой и япошками вонючими показал, кто на русской земле хозяин, и шоб неповадно им було в другый раз на чужое добро роты открывать!.

- А я свои ''Кресты'' до си храню, - признался старик, и, по тону его голоса, было понятно, что сказал он это с укором, сыну своего бывшего единомышленника.

На следующий день Фёдор пошёл устраиваться на работу. И потянулись чередой дни в однообразных трудах и заботах. В передовики он не лез, в хвосте не плёлся, просто работал на совесть. Как-то директор МТС, наведавшийся поглядеть, как идут дела на подъёме зяби у трактористов во второй бригаде колхоза ''Победа'', подъехал на своей бедарке вплотную к Фёдорову трактору. Тот трактор не заглушил, из кабины вылез с трудом. Раскинул в стороны руки, кривясь лицом, разогнул занемевшую спину, - попробуй посиди скрюченным целый день за рычагами, подошёл.

- Мы там подумали, Фёдор Гаврилович, и решили послать тебя на краевое совещание передовиков сельского хозяйства. Как-никак ты у нас фронтовик-орденоносец, работаешь хорошо, - прокричал председатель с высоты, стараясь перекричать гул работающего мотора. -А-а, как ты?

- А пахать хто будэ, Николай Николаич? - не мигая посмотрел на директора Фёдор.

- Та ты что, Федя? Мы к тебе с каким доверием, а ты...

- За доверие, Николай Николаич, спасибо. Но без обиды. На пинжак ще нэ заробыв, а в латаной гимнастёрке йихать не с рукы, сам понимаешь, -не двусмысленно намекнул он!

Больше с подобными предложениями к Фёдору никто из МТСовского руководства никогда не обращался, правда к Первомайским праздникам, на собрании коллектива директор МТС Николай Николаевич, под звуки доморощенного духового оркестра, состоящего в основном из школяров старших классов, вручил ему отрез чёрной шерсти на костюм.

Прошло время и стал Фёдор задумываться о женитьбе. Хуторские и э...Нские девчата, вроде бы и не против были составить ему пару, но вот как быть с их родителями. Одни ещё не забыли зверств его отца, другие настороженно относились к выходкам самого Фёдора. Чего хорошего от него можно ждать?

А тут по распределению после окончания техникума приехала на хутор Соколовский агроном Нюся Громова, родом, как поговаривали, из Крыма. Молодая, смазливая на мордашку дивчина, приглянулась Фёдору сразу.

Мать, прознав про намерение сына, как-то за ужином сказала;

- В старые времена, сынок, папанька с маманькой своему чаду сами голубку шукали. И ото правильно було. Конешно, времена нонче другие, усе грамотные стали. Хто она эта дивчина, чьх будет, ты знаешь? Ото ж. А там гляди сам, и дай Бог, шо б потом локти не пришлось кусать!

Не раз и не два вспоминал по прошествии времени материнские слова Фёдор. Да, видно, так на роду было ему написано. Свадьба прошла незаметно, простенько, гармонист даже не дотянул до конца вечернего застолья, упившись в стельку, свалился под стол, порвав меха гармони. Всплакнула мать, по голодному времени и свадьба скудная получилась.

Сперва молодые жили ладно, но год проходит, второй, третий уже заканчивается, а детей всё нет и нет. А тут сноха в Крым засобиралась, кто-то там из близкой родни помер. Мать узнав, про то, воспротивилась, как одну молодицу, в такую даль отпускать? Фёдор же отмахнулся:

- Нехай, не мала дытына, сколько годков родину не бачила, тем более, не на гульки ж, йиде!

Эх, если бы так! Положенный срок минул, Нюська дитём порадовала, Хорошенькая такая девочка народилась, спокойненькая, ладненькая. Мать, как-то шепнула на ухо:

- А нашего, ничёго, ни граммочки!

Перемолчал Фёдор, а сомнение-то в душу закралось и, чем больше к дочке присматривался, тем сильнее в груди жёлчная ревность разливалась и закипала, права мать, ох права!

Прошло ещё несколько лет, маленько поутихло в груди, а своих детей, как не было, так и нет, сына-то, хочется! Засобиралась Нюська опять в Крым.

- Одну не отпущу, вон, Раиску бери и, поняйте, - поставил условие Фёдор.

Съездили, погостили. Только теперь Фёдор, стал уже сам присматриваться, не растёт ли, часом, у жены брюхо? Растёт, мать твою сто чертей! В положенный срок, и к гадалке не ходи, и месяцы по пальцам не пересчитывай, вот он, народился мальчонка, чёрный, как грачонок. Хорошо, хоть мать до нового позора не дожила Заскрипел Фёдор зубами, сорвал со стены двухстволку, что над кроватью висела, во двор выскочил. Нюська с орущим младенцем на руках следом. Грохнул громоподобный выстрел в предвечерней тишине и огрызающимся эхом забился, медленно затихая над вздрогнувшим от испуга хутором Садовским.

- Во тако вот, шалавая, не дай тоби Бог, ще раз, хоть в мыслях в Крым намылиться. Вторый патрон - твий!

Детей Фёдор особо не голубил, но и не обижал. Одно то, что рука тяжёлая, а с другой стороны, как без детей? Вот так вот, после работы домой вернёшься, ну как жить в пустых стенах? Чужие? А что делать, если Бог своих не дал? Нехай, что не делается, всё к лучшему. Иной раз даже в защиту вставал, когда Нюська с мокрой тряпкой гоняла их по хате с криком:

- И откуда вы, ироды, навязались на мою голову?

Горькая усмешка касалась в такие минуты Фёдоровых губ. Ну, откуда взялись, тут уж кому, как не ей знать, и пресекал:

- Не особо там! Дети ж, шо с их взять?!

Время летит быстро, не успел Фёдор глазом моргнуть, меньшой в школу пошёл, а дочка, так вообще, хуторскую восьмилетку заканчивает. Между делом услышал, как мать и дочь укромно в уголке шептались. Понял, о чём разговор, остановил как-то за руку проходящую мимо Раечку.

- Ты, Рая, конечно, гляди сама, за тобою вседа последнее слово будэ, но може в э...Нске десятилетку закончишь, а там, не в зачуханэ училище в Иноземцеве поступать поидышь, а сразу в Ставрополь, в пединститут? Шо мы, хуже других?

Раечка вспыхнула, выслушала отца, опустив глаза, благодарно улыбнулась.

О ту пору приехала Фёдорова сестра тётка Груша проведать братову семью. Узнав о намерениях Фёдора, заявила категорически, как отрубила:

- В интернате жить, та вы шо тута, совсим сдурилы, чи шо? У мэнэ будэ жить и ни якых гвоздей. Ото дитё с урокив прибежать и уместо того, шоб витдохнуть, та снова за урокы сидать, жратву стряпать будэ? Не допущ-щу! Поняла, племяшка. И накормлена будэшь, и в спокое, нихто под ухом трендычить не будэ. И пригляжу, - пообещала сестра, уже глядя на Фёдора. - Не сумлевайся , Федя!..

...Тетка Груша оторвала лицо от ладоней, подняла голову.

- Надо йихать, - скорбным голосом сказала она. - Поперёд людской молвы поспеть. Хай луч-че сразу мэни голову оторвэ.

- Я не поеду, - решительно и обречённо прошептала Раечка.

- Я одна, а там Бог дасть, притыхнэ батько, можэ всэ и наладытся.

Тетка Груша подоспела на хутор Соколовский аккурат к обеду. Войдя в братов двор, она увидела сидящего за столом Фёдора в тени тутового дерева. Нюська накрывала на стол. Налив половником в огромную глиняную чашку густого, наваристого борща, она подвигала к ней расписанную под Палех деревянную ложку и именно в этот самый момент наткнулась на удивлённо расширяющиеся глаза мужа. Она посмотрела в ту сторону, куда был направлен его взгляд и увидела золовку. Та, как стояла, так и повалилась на колени, склонив голову.

- Покарай мене, Федя-я-я, грешницу! Не доглядела-а я! Не уберегла-а!

Фёдор положил свои руки, с неотмываемыми от мазута пальцами под ногтями на клеёнку, сжал огромаднейшие кулаки. На широких скулах вспучились желваки, размером с куриное яйцо.

- Шо такэ?! - набычившись, гаркнул он.

- У Раечки нашей дитё-ё-ё вскорях будэ!

- Кто-о пачкун?! - заревел Фёдор.

- Та хто ж его знае, - всплеснула ладонями тётка.

- Убью паскудника!

Фёдор так стукнул кулачищем по столу, что чашка с борщом подлетела вверх и перевернулась. Нюська схватилась было за столовую тряпку, но этого оказалось недостаточно, чтобы убрать остатки разливающегося по клеёнке борща, метнулась куда-то в сторону дома в поисках новой. Струйки стекающего борща проливались на Фёдоровы промасленные мазутом штаны, обжигая через ткань ноги, но он не чувствовал боли.

- Значит, так! Этой курве передай, не дай Бог ей появиться в моём доме. На одну ногу наступлю, а другу выдерну видтиль, дэ у нэй срамнэ мисто.

. . . . .

Ближе к утру, пошёл сильный дождь. Изломанные, словно от злости стрелы молний, угрожающе шипящие, как ядовитые змеи, яростно жалили чёрную темень ночной пелены, что пугливо прикрывала село, и от того, на самое короткое мгновение, она озарялась режущей глаза ярко фиолетовыми вибрирующими вспышками в прогалинах их прорыва. Наступала пронзительная, устрашающая своей непредсказуемостью тишина, сквозь которую отчётливо слышалось, первое, ещё только примеряющееся шлёпанье крупных, но редких дождевых капель по земле и кронам деревьев, как вдруг страшный треск оглушительно обрушивался на моментально съёжившиеся крыши сельских домов, чтобы гигантскими невидимыми клубами прокатиться низом и, извергая звероподобные рыки, как раненный, но недобитый зверь, удаляться одним разом то к побединскому, названному так по анологии с хуторским колхозом ''Победа'', бугру, то другим устремляясь к Церковому пруду, затухая, но ещё продолжая огрызаться где-то там, далеко-далеко за Суркулём. Шум дождя набирал силу. Вдруг он полил, как из ведра, и, прерывая этот, далеко не успокаивающий сознание шум, молнии, будто опомнившись, принимались бесноваться снова и снова, чтобы всё закончилось новым треском и грохотом не намеренной угомоняться стихии.

Гроза бесновалась долго, дождь, подстёгиваемый порывами неведомо откуда берущегося ветра, то стихал, то снова продолжал лить, пока окончательно не выдохся. И наступила такая благословенная, облегчающая душу тишина, нарушаемая разве что ритмичным постукиванием дождевых капель, срывающихся с крыш, да шумом отряхиваемых с крон деревьев дождевой влаги, коротким, чем-то напоминающим лёгкий душ, потоком.

Витька, разбуженный грозой, подумал о том, что под такую размеренную и успокаивающую тишину легко думается. А подумать было о чём.

Он хорошо запомнил то, казалось бы, обычное сентябрьское утро, когда в их класс впервые в сопровождения завуча школы вошла Раечка. Наверное, не он один из мальчишек, заинтересованно смотрел, как красивая, засмущавшаяся девушка дошла до середины ряда и в нерешительности приостановилась, раздумывая, какую из трёх, расположенных на ''Камчатке''. парт, выбрать.

- Садись, Манская, - сказала неприветливым голосом литераторша Екатерина Лукьяновна, видимо, недовольная прерванным уроком, - вон с Витей Михалкиным.

Витька удовлетворённо поджал нижнюю губу и, посмотрев в сторону Серёжки Алова, подмигнул ему, выразительно вздёрнув при этом головой.

Серёжка в классе был самым популярным парнем. В старших классах он как-то неожиданно, на глазах, вытянулся вровень с самим Витей Стасенко, высоким, спортивного вида одноклассником, так и не догнав при этом высоченного Сашку Третьяка, не теряя при этом грузность ширококостного телосложения, а большие, чуть на выкате чёрные глаза его сводили с ума не одну сельскую девчонку. И всё в жизни у Серёжки было легко и просто. Он мог бы быть круглым отличником, но никогда не стремился к этому. Ему хватало, не отвлекаясь, послушать доказательство теоремы математиком у доски и дома он учебник геометрии не открывал. Иногда дело доходило до абсурда. Однажды географичка вызвала Серёжку к доске и, когда он без запинки принялся рассказывать урок, прервала его:

- Нет, Алов, - сказала она, - со средне статической летней температурой континентальной Австралии, ты немного переврал.

- Ничего подобного, - возразил Серёжка, - именно такие цифры Вы назвали на прошлом уроке.

- А ты что, в учебник дома не заглядывал? - спросила учительница недоумевающим голосом.

- А зачем? Я склонен, Дарья Григорьевна, больше доверять Вам, нежели учебнику.

Витьке же учёба давалась с трудом. Если по литературе задавали выучить что-то наизусть, он начинал учить текст или стихотворение дня за три до урока. Математика, так та, вообще, была для него непроходимым тёмным лесом. Всё началось ещё с пятого класса, когда пошли задачи по шесть, восемь и более вопросов. По каким-то там дурацким трубам, в какие-то дурацкие ёмкости поступала какая-то вода, либо два автомобиля начинали двигаться из пункта А в пункт Б и всё это надо было разложить по полочкам. В те дни, когда математичка Елена Степановна задавала такие задачи решать самостоятельно дома, он, как правило, шёл с уроков и с ужасом думал, что без помощи матери снова не обойтись, но зачастую и это было безрезультатно и оставалась только одна надежда на Серёжку: утром, перед уроком математики попросить у Алова тетрадку и, особо не вникая в суть решения, поскорее переписать задачку. Не лучше обстояли дела и в старших классах. Дома, при доказательстве даже лёгкой с первого взгляда теоремы, он вынужден был, расписывая её на клочке бумажки, постоянно заглядывать в учебник, а те места, в сути которых разобраться, было превыше его сил, зубрил. И всё потому, что не мог, не имел права принести домой плохую оценку, тем более, что по мнению отца, ''тройка'' уже считалась плохой отметкой. Отца Витя не боялся, хотя тот с виду был очень строг. Он никогда не поднимал на него руку, пальцем даже не тронул, но одного строгого отцовского взгляда всегда было достаточно для решения любой проблемы.

Из всех школьных учителей, большинство из которых отмечали в нем старательность и прилежание к учёбе не складывались у Витьки отношения разве что с физруком, Пал Иванычем, невысоким, начинающим полнеть мужчиной средних лет. Витька не умел быстро бегать, ну, не получалось, хоть убей, прыгать в длину, а особенно в высоту, играть в баскетбол, потому как считал, что в сутолоке противоборствующих команд, играющих в основном без правил, побеждала грубая физическая сила и Серёжки, и Сашки, и Витьки, а не мастерство владения мячом. Играть в волейбол одноклассники Витьку тоже не брали. У него классно получалась только подача, когда мяч, не касаясь сетки, летел в нужную точку на половине противника, причём, раскрученный настолько, что ''брать'' его было проблематично, а вот принять даже простую подачу и тем более передать точный пас, не говоря уже о блокировке, не получалось никак. Поэтому на уроках физкультуры он всегда, под насмешки девчонок, да и ребят тоже, уходил в угол спортзала, где на мате лежали гантели и несколько пудовых и двухпудовых гирь. Правда девчонки умолкали сразу, а мальчишки переставали ехидно ухмыляться, когда он брал в руки пудовую гирю и начинал выделывать с ней финты, которые оттачивал дома по книге, по случаю купленной в городе. Но однажды он удивил не только свой класс, он заставил заговорить о себе всю школу, да что там школу, село. Это случилось весной. На уроке физкультуры на спортивной площадке в школьном дворе девятиклассники сдавали нормативы по прыжкам в высоту. Когда физрук выкрикнул его фамилию, Витька вышел из строя, отошёл на нужное расстояние от спортивной ямы для прыжков в длину, засыпанной песком и ещё не успел развернуться, как услышал хихиканье и смешки своих одноклассников. И вот тут спортивная злость взыграла в нем. Витька уже знал, что он будет делать в каждый следующий момент. Он наклонился, тщательно потёр ладони о сухую землю, разогнулся, растёр ладони и побежал, но не к яме с ненавистной планкой, которая никогда так и не покорилась ему, а к стоящему чуть поодаль от неё турнику. Под турником остановился, легко подпрыгнул и принялся делать привычную разминку.

- Это что за фокусы, Михалкин, - недовольно прокричал Пал Иваныч издалека и направился к турнику.

А Витька тем временем уже делал махи ногами, и все мысли вылетели из головы, кроме одной: слабовато натёр руки пылью, ну, ничего, прорвёмся, бывало и хуже.

В самом конце запущенного сада Михалкиных, где росла старая, с вечно червивыми плодами яблоня, сладчайшая слива ''воробейка'', вишни, да алыча, между двумя ясенями год назад Витька закрепил обыкновенную трубу (позже с помощью отца он усовершенствовал конструкцию крепления), которая выполняла роль турника. И, практически, каждый день, исключая, разве что, морозные, он с упорством, достойным подражания, подтягивался на нём и делал какие-то перевороты. Однажды в его мозгу возникла дерзкая мысль: а если попробовать покрутить ''солнце''. Оторопь поначалу охватила его, но потом подумалось: ведь другие это делают как-то, чем он хуже ?! Когда же, наконец, получилось, он спрыгнул с турника, поднял вверх крепко сжатый кулак и счастливо выдохнул ''Да!'' И такое облегчение наступило в душе, и подумалось, вот назло всем не будет он никогда покорять эту проклятую планку, а ''солнце'', выберет подходящий момент, и покажет.

И вот он пришёл этот подходящий момент, и как назло, Пал Иваныч, пытается поломать ему праздник. И ничего не поделаешь, надо подчиниться.

Витька спрыгнул с турника, как положено, присел, вытянув горизонтально руки, и услышал, как перекрывая восторженные вопли девчонок, нарезающийся басок Вити Стасенко возгласил: ''Класс!'' И только Пал Иваныч остался верен себе.

- За прыжок в высоту, - физрук показал указательный палец, - за ''солнце'', - Пал Иваныч поднял руку с растопыренными пальцами, - пять баллов. Итоговая оценка - твёрдая четвёрка, но никогда, ты слышишь меня, Михалкин, в моём присутствии к турнику даже близко не подходи!

Серёжкина мать, Елизавета Матвеевна, колхозный ветеринар, души не чаяла в своём сыне и пророчила ему большое будущее, желая видеть его студентом престижного столичного ВУЗа. Сам же Серёжка рассудил иначе:

- Шофёром, - сказал он матери, - как отец, работать не буду, достаточно того, что научился водить автомобиль. И учиться в Москву не поеду. Буду поступать в сельхозинститут в Ставрополе, на инженера-механика учиться.

Однако, через какое-то время он чуть не поменял своё решение кардинально. Дело в том, что в девятом классе он запел. Случилось это совершенно неожиданно. Он пришёл в сельский дом Культуры записываться в кружок духовой музыки, которым руководил клубный баянист Иван Константинович Кашуба. Иван Константинович взял баян и, чтобы проверить наличие музыкального слуха у претендента на место в духовом оркестре, заиграл популярную в то время песню ''Лада''. Серёжка запел, а у баяниста слегка отвисла нижняя челюсть и в довольной улыбке расплылось лицо. Он неожиданно оборвал песню, зарыпев баяном, собрал меха и категорически заявил:

- Никаких духовых оркестров, Серёга, там без тебя обойдутся. Я надумал музыкальный ансамбль собрать. Председатель колхоза обещал директору клуба купить музыкальные инструменты, контрабас, там, гитару, ударные и даже настоящий саксофон. Вот ты, Серёжа, будешь играть на саксофоне и солировать. Ну, что ты так смотришь на меня, всё получится, голос есть, саксофон освоишь. Музыкантов, я думаю, подберём и обучим. С солистами тоже проблем не будет. Лида Сергина согласится без проблем, а вот та девочка, что приехала учиться из колхоза ''Победы'', как её...

- Маша Пархоменко? - подсказал Серёжка.

- Да-да, Маша, стеснительная такая, а какой голос, какой голос! И загремим, слушай, на весь район загремим.

Вскоре дом Аловых заполнили отрывистые звуки хрипящего саксофона, но как далеко ещё было до того дня, когда в нём прозвучат первые внятные сочетания музыкальных нот, уже чем-то напоминающие, хоть и отдалённо, ту или иную мелодию. Пришло время и собранный Иваном Константиновичем ансамбль, правда, пока без названия, отыграл первый концерт, посвящённый Октябрьским праздникам. А потом стало правилом, оркестр начинал вечер танцев в клубе и заканчивал их, а всё остальное время молодёжь танцевала под магнитофон. Серёжка был заводилой проведения танцев, он вёл их, пел и играл на саксофоне. И это было на руку Витьке, потому что большую часть танцев Серёжка проводил на балконе, а Витька в фойе в гуще танцующих. Это вселяло в него надежду, что Раечка, в которую он был по уши влюблён, когда-нибудь, да скажет -''Да!'' После своей выходки на школьной спортивной площадке, как-то сидя на уроке, он решился и написал на кусочке тетрадного листка: '' Приходи ко мне сегодня на свидание!'' и пододвинул Раечке. Та, прочитав, зарделась краской, но тут же отписала : ''Ты хороший парень, но мне нравится другой!'' Витька не приглашал её танцевать, боялся быть посрамлённым, услышав отказ, а она, танцуя с другими парнями, но очень-очень редко, всё ждала, когда Серёжка освободится и спустится в фойе.

Именно в это время на селе произошёл случай, который вселил в Витькину неспокойную душу большую надежду, что Раечка бросит Серёжку и будет встречаться с ним. Вот уж когда вдоволь почесали языки э...Нские сплетницы, а до истины так и не докопались. А произошло вот что. Рядом с сельской библиотекой с незапамятных времён стоял большой каменный дом, выстроенный с целью размещения сельских административных органов. В советское время посчитали, что Сельсовету занимать такую громадину неприлично, сделали перепланировку, дом стал жилым и вскоре в нём разместились первые три семьи. Теперь первая треть дома пустовала в ожидании новых жильцов, во второй проживала сельская библиотекарь Валентина Степановна, а третью занимал Фёдор Ильич, мужчина достаточно солидного возраста, буровик, человек неуравновешенный, крутого нрава, но по трезвому делу, что случалось крайне редко, интересный в общении по причине начитанности, работавший вахтенным мастером на нефтепромыслах Ставрополья со своей молодой женой, вертлявой, броской женщиной, не более лет тридцати лет от роду, за которой шлейфом тянулась по селу слава женщины лёгкого поведения, Люська, по прозвищу ''буровичка'', медсестра сельской больницы. В свободное от трудов праведных время её частенько можно было увидеть на танцах, куда она прибегала со своей закадычной подружкой Надей, воспитательницей детского садика. Если они и танцевали, то очень редко и на пару. Целью их посещения ДК они объясняли предельно просто: приходили послушать Серёжку Алова.

И вот однажды, глухой осенней ночью, обе комнаты той самой трети дома, что занимала выше указанная чета, озарились ярким светом всех включенных лампочек, а зычный пьяный бас Фёдора Ильича, возопил:

- Сука, говорили мне люди, пригрел змею подколодную на груди. Не верил. Где он? Кто это?

Эти грозные слова возмущения были настолько перемешаны откровенным матом, что Валентина Степановна, поначалу проснувшаяся и, выглянувшая в окно, от стыда прикрыла уши руками. Потом она увидела, как в соседской комнате распахнулось окно и из него ловко выпрыгнул молодой мужчины в одних трусах. Валентина Степановна отпрянула подальше от окна, щёки её запылали от стыда, потому что в этой фигуре ей что-то показалось таким знакомым, отчего она вздрогнула и в голове с ужасом промелькнуло: да не может такого быть! Она уже хотела отойти от окна, чтобы накинуть на озябшие плечи пуховый платок, как вдруг увидела, теперь уже Фёдора Ильича, неуклюже вылазившего из того же окна с топором в руке.

- Стой, паскудник, стой, а то хуже будет! - закричал благим матом Фёдор Ильич, опять таки, пересыпая гневный окрик отборной бранью.

Он ещё что-то кричал, пустившись в догонку за прелюбодеятелем, но тут его попытался урезонить визгливый голос Люськи-буровички, выскочившей из дома и побежавшей следом:

- Федя, Феденька-а, не срамись, и меня не срами перед людьми!

Директор школы Иван Акимович, живущий неподалёку в доме на взгорке, засиделся в эту ночь до поздна за отчётными документами. Услышав душераздираюшие крики, он встревоженно накинул на плечи тёплую домашнюю безрукавку, вышел во двор. За деревьями и кустарником ему не было видно ни удиравшего, ни преследователя. Он не видел даже саму Люську- буровичку, но хорошо слышал её вопли, отчего презрительная усмешка на лице Ивана Акимовича сменилась недвусмысленной улыбкой. Ни он, ни тем более Валентина Степановна, естественно, не могли быть распространителями первичной информации о случившемся, потому главным первоисточником сплетен, скорее всего оказалась влюблённая парочка, возвращавшаяся с Машука, лесистого бугра начинавшегося сразу за мостом через овраг, названного так по аналогии с возвышенностью у подножья города Пятигорска. Ещё не пришедшая в себя после любовных ласок и утех, она, эта влюблённая парочка шмыгнула в заросли бузины обочь пешеходной тропки, пропустив сначала полуголого Серёжку, потом Фёдора Ильича с топором и уже плетущуюся следом Люську, повторявшую сквозь слёзы:

- Не срами-ись, и меня не срами-и!

И ещё долго-долго гонял только один всезнающий ветер мелкие куски чёрной лавсановой ткани, отдалённо напоминающие повседневный костюм сельского ловеласа по двору каменного дома, забрасывал их то в огород, а то вышвыривал на показ всем, на тропку, ведущую к мосту, а место перед дровосеком украшали мелко-мелко порубленные огрызки чёрных ботинок на прочной и толстой коже.

Серёжка появился в классе через три дня после случившегося, как ни в чём не бывало, и сел за свою парту. Одет он был в новенький, плотной ткани пёстрый пиджак, тёмно серые, под цвет пиджака брюки, на ногах красовались коричневые башмаки на толстой каучуковой подошве. Не обращая внимания на косые взгляды девчат и откровенно насмешливые парней, он что-то хотел спросить у Витьки, но не успел, раздался звонок на урок и с класс быстрым, нервным шагом вошёл низенький, с совершенно седым, вздыбленным хохолком волос на голове, математик Сергей Иванович, наверное, опять проигравший партию в шахматы своему коллеге Алкивиаду Ильичу, гроза двоечников и откровенных тугодумов. И весь урок боковым зрением Витька видел, как Раечка, напряжённая, сжавшаяся в комок, рассеянным подчерком, то переписывала решение задачи с доски, то останавливалась, сидела какое-то время безучастная ко всему происходящему в классе, и, когда в этот момент, Витька коротко посмотрел на Серёжку, то натолкнулся на взгляд его расширенных чёрных, огромных глаз, которыми он, как удав несчастного кролика, гипнотизировал склонённую над партой фигурку Раечки, всю без остатка, вместе с авторучкой и тетрадкой. И понял Витька, что нет у него никаких шанцев, нет и никогда не будет.

В августе он уехал в Грозный поступать на геологический факультет в нефтяного института, но с треском провалил экзамен по математике (письменно), вернулся домой ни с чем, и стал ждать повестки из военкомата. Вернулся домой, а тут такие вести. Когда он узнал от матери подробности, спросил:

- И что, она лежит с новорождённой в роддоме и к ней никто не приходит?

- А кто придёт? - спросила мать. - Отец строго-настрого запретил Рае появляться дома. Мать не приходит, потому что боится отца. Тётя Груша слегла, сердце, лежит в больнице.

- А Сережка? Это ведь его ребёнок.

- Сережка поступил в сельхозинститут и сейчас перед учёбой студенты трудятся на сельхоз работах в колхозах.

- Ну, хорошо, а его родители? Они ведь дедушка с бабушкой.

- Не знаю, ничего про то не слышала.

- А вы бы с отцом тоже не пошли, если бы это был мой ребёнок?

- Витя, сынок, ты подумай, что ты говоришь, - мать укоризненно посмотрела на сына и тут же, с тревогой в голосе спросила. - У тебя с Раей ничего не было? Люди всякое говорят.

- А ты побольше людей слушай. Было. Мы сидели с ней за одной партой. А от того что девочка и мальчик сидят за одной партой, детей не бывает. Да она мне нравилась, я влюблён в неё, но мы не разу даже не танцевали. У меня к тебе просьба, Нарежь гладиолусов. Я схожу к ней. Прямо сейчас.

- Витенька, сынок, не надо этого делать. Подумай, что скажут люди.

- Опять люди. Да мне плевать на твоих людей. Умный - не скажет, дурак - не догадается.

- Не пущу!

- Тогда я пойду без цветов.

- Я умоляю тебя, Витенька. Вот ты придёшь к ней, что ты скажешь?

- А я ей скажу, чтобы она не падала духом. Что наша семья, ты мама, вместе с папой, поддержите её, и, если ей с ребёнком некуда будет деться, вы возьмёте жить к себе. На первое время, пока она не определиться в жизни. Может за это время взыграет совесть у настоящих бабушек и дедушек. Нельзя человека оставлять в беде, не по человечески это, не по-людски.

. . . . . .

- За чем ты пришёл? Зачем ты принёс эти цветы? Ты шёл со цветами через всё село и люди всё это видели.

''Опять эти люди''. Он посмотрел на Раечку. В глазах боль, растерянность, обречённость.

Раечка стояла по ту сторону окна, в простом, застиранном, не по размеру большом, больничном халате.

- Теперь он уже никогда не придёт. Он же гордый! Ты хоть понимаешь, что ты наделал?

''Тогда зачем он тебе такой?'' - хотел крикнуть Витька, но не посмел. Он укладывал гладиолусы на узкую железку слива под окном со сколупывающейся старой краской, а цветы все не вмещались и падали, падали на землю.

- Я пришёл сказать тебе, что ты не одна в этом мире. Завтра я ухожу в армию. Может случиться так, что к тебе придёт моя мама. Не торопись отказываться от её предложения, это ты всегда успеешь сделать. Пройдёт время и жизнь всё расставит по своим местам!

. . . . .

- Какое же чудовище я породил! - Григорий Алов неверным шагом подошёл к дивану, тяжело, надрывисто дыша, как загнанный конь, сел, откинулся на спинку, расстегнул верхние пуговицы рубашки и принялся растирать рукой левую сторону груди. - До чего дожиться, людям стыдно в глаза смотреть. От одного позора не отошёл, когда мужики вместо ветоши предлагали порубленные куски сыновьего костюма, и, -на тебе, новый! Ну, чего молчишь? - исподлобья посмотрел он на сына.

Серёжка стоял, опустив голову.

- И всё ты-ы! - Григорий метнул грозный взгляд на жену. - Серёженька, съешь этот кусочек, не трогайте ребёнка, он ещё маленький, не мешайте, мальчик устал, ему надо отдохнуть. Не успел прибежать домой в одних трусах, она ему обновки! Брешет, пару раз в моих обносках сходил бы в школу, небось, головой своей подумал...

... - Голову не трожь! - закричала жена, оборвав мужа, - мальчик в институт поступил, сколько одноклассников вон ни с чем повозвращались?

- А с дитём как быть, а с девчонкой обманутой?

- А почему сразу он? Ты вон у Михалкиных сына спроси, с какого перепугу он в роддом с охапкой цветов прибежал?

- У вас ''было''? - строго посмотрел на сына Григорий.

- У неё и до меня было, - не поднимая головы, буркнул Серёжка.

- Вот видишь, всплеснула жена руками, а ты скорее на сына своего нападать.

- Вот только потому, что у тебя с ней ''было'', ты пойдешь, и принесёшь сюда своего ребёнка. Ты меня понял?

- Никуда он не пойдёт! - мать подбежала к сыну, раскинула в сторону руки, как бы загораживая его от отца.

- Тогда я пойду сам! - Григорий Алов, опираясь рукой на облучок дивана попытался подняться, но ноги его подкосились, и он, заваливаясь назад, и, как подкошенный, рухнул на диван.

. . . . .

Ночное море умиротворённо плескалось у ног. Волны с таинственным шорохом ласкали скалистый берег и с таким же шорохом отступали от него. Виктор неожиданно наклонился, всматриваясь в мелкую россыпь морских брызг, потом встал, подошёл к самому краю выступа, присел. Зачерпнув сгорбленной ладонью морскую воду, он расплескал её лёгким взмахом руки и увидел, россыпь искорок, чем-то напоминающих бенгальские огни, только более насыщенных, разных цветов и оттенков, зачарованно выдохнул:

- Море живое. Оно светится!

- Планктон, - пояснила Раиса, - живые микроорганизмы, мы к этому привыкли. - И тут же попросила. - Присядь.

Виктор вернулся на каменную лавку.

- Обиделся, что я приняла тебя за бомжа?

- И не подумал даже, - усмехнулся Виктор. - Я ещё бы посмотрел на тебя, какой бы стала ты, окажись в этой экспедиции. Представляешь, раскалённые пески и палящее солнце. И куда не бросишь взгляд, глазу не за что зацепиться. Так что по факту, ты права, жили, как настоящие бомжи.

- Нефть-то хоть нашли?

- Да она там есть, наша задача была определить насыщенность нефтяных пластов, т.е, сколько её?

- А я сежу и думаю, бомж, а курит дорогие сигареты. На какие только шиши приобрёл? Не иначе, как стибрил пачку под шумок.

- Вот видишь, какого ты плохого мнения обо мне.

- Не обижайся, Витенька, можно я тебя так буду называть?

- Так ко мне мама обращалась когда-то, царствие ей небесное.

- Святая женщина была твоя мама. Никогда не забуду, как она впервые обратилась ко мне. Она так и сказала - доченька! Я такого обращения от матери родной не слыхала, всё ироды, да ироды. И сразу прониклась к ней доверием. Витенька, я сейчас спросить хочу, но боюсь тебя снова обидеть. Ты хоть знаешь, что ты своим родителям не родной сын?

- Час от часу не легче. Откуда такие сведения?

- Она мне сама об этом сказала. Вот тебе крест, - Раиса перекрестилась. - А дело было так. Они жили в какой-то станице, отчим, нет, отец-то твой, тоже казак, а Ольга Алексеевна - иногородняя. Мало, что родня была недовольна браком твоих приёмных родителей, так ещё и детей не было. И вот им однажды ребёночка подбросили, тебя, то есть. Вот они собрались и переехали подальше от людской молвы и пересудов в э...Нское. Всё в этой жизни повторяется.

- Я об этом даже не догадывался. Знаешь, какие они у меня классные были.

- Знаю, самой пришлось столкнуться. Признаться хочу. Когда они собрались переезжать в Алексеевское, твоя мама сразу предложила, ехать с Наташей и с ними, чтобы жить вместе.

- И почему не поехала?

- Представь, как бы это выглядело. Ты в армии, а я, вроде как, тебя жду, да ещё с чужим ребёнком на руках. И всё на твою шею.

- Но ты же видела, чувствовала, как я к тебе отношусь.

- ОН мне тогда глаза затмил. Никого не видела, ничего не слыша. А тут ещё такое. Господи, как я его любила, на всё была готова ради него. А потом, как отрезало. И вот так, как любила, стала ненавидеть, а когда поняла, что не придёт он к нам с Наташечкой, - прокляла.

- Не надо так, его уже давно нет среди живущих.

- Добрую память, Витенька, надо заработать.

- А как получилось, что ты отказалась от Наташки?

- Дура, потому что была. Надо было устраиваться в жизни, а как с ребёнком на руках? Поэтому мы с Ольгой Алексеевной и порешили, что я напишу отказную, а твои родители оформят ребёнка на себя. Не сообразила сразу, что маленький ребёнок отвыкнет от меня. Представь, приезжаю я в Алексеевское меньше чем через год, а ребёнок не ко мне, а от меня. Наташенька ведь заговорила в девять месяцев, пошла в одиннадцать. Я к ней руки тяну, а она к Ольге Алексеевне: - ''Мама, мамочка!'' Она кричит и этими словами меня, как острым ножом по сердцу. С трёх лет, я её к себе летом на месяц-другой в Крым забирала. Стариков-то не вытащить, всё хозяйство, да хозяйство. Потом она пошла в школу, поступила в институт, тогда уже всё лето у меня. А когда институт заканчивала, приехала ко мне жениха показать. Вот тогда я и решилась поговорить с ней и объяснить, что я никакая ей ни тётя Рая, а мать. Как сейчас помню, сидим на кухне и ревём в два голоса. Стасик, жених её, заходит, узнал в чём дело, смотрю сам сидит, а у него слёзы, так, беззвучно по щекам текут и текут, а он их не вытирает, только лицо кривит, а они текут и текут.

Виктор положил руку на плечо Раисы, притянул к себе, достал из заднего кармана новых джинсов, отглаженный вчетверо носовой платочек, принялся вытирать глаза и щёки плачущей Раисы.

- Ну, ладно, ладно, устроилось же всё.

- А почему ты раньше не приехал? Сколько времени потеряли, страшно даже подумать.

- Какие наши годы?!

- Нет, ну, правда. Знал же, где живу, знал же что одна.

- Помнишь, мы ведь ни разу так и не станцевали с тобой.

- Нашёл, что вспомнить. Когда это было?

- Да нет, я о другом. Я когда женился, жена при первой ссоре напомнила, чтобы я не забывал, в чьём доме живу. Хорошо, что частые командировки спасали. Это уже потом, когда квартиру получил, представляешь, в самом центре Грозного, когда, казалось бы, жить да жить, она другого нашла.

- Неужели ты думаешь, что я тоже буду тебе об этом напоминать.

- Да ничего я не думаю, просто однажды обжёгся на молоке, а теперь на воду дую.

- Теперь я поняла, зачем ты в Грозный ездил, когда война началась. За ней же?

- Ты правильно поняла.

- Блаженный, нет, точно, земной ангел.

Виктор недоумённо посмотрел на Раису, хорошо, что в темноте она не видела этого взгляда.

- Вот смотрю я на тебя, На Наташечку, и вспоминаю слова Ольги Алексеевны. Мудрая женщина была. Знаешь, как она сказала? ''Все дети даются нам от Бога, только те, что не родные нам по крови, это ЗЕМНЫЕ АНГЕЛЫ, потому что своим появлением сообщают нам волю Создателя!'' - пояснила она. - Вот сколько мы вместе, а я не могу надышаться тобой. И даже не представляю, что буду делать, когда ты уедешь.

- Я же обещал вернуться.

- Не могу надышаться тобой, слышишь?

А у самых их ног, с тихим шорохом водная гладь моря ласкала берег и Виктору показалось, что этот берег, неприступный, скалистый, принимает морские ласки, стараясь, как можно дольше, задержать прикосновение тёплых волн, рассвеченных россыпью светящихся искорок.

Конец первой книги.