Здесь, под северной звездою... (книга 1)

I

Вся деревня была возбуждена. Ездили в город, заказывали наряды. Ожидалась большая свадьба. Рабочий дом был готов, и в нем должны были обвенчаться Янне Кививуори с дочерью Силандера.

В Коскела шли споры и пререкания. Юсси не согласился заказать себе новый костюм, но шляпу ему Аксели все-таки купил.

— В этом старом котелке вы не пойдете. Иначе я останусь дома.

Аксели в последнее время стал явно заботиться о своей внешности. Он регулярно мылся и часто брил бороду. Несколько раз, к удивлению Алмы, он помогал ей убирать в доме. Младшим братьям он делал выговоры за неопрятность.

— А нельзя ли и нам завести половики?

Мать получила в подарок новое платье. Но с отцом Аксели бился напрасно. Что ему ни говори— скрипучий, сердитый старик упорно стоял на своем. Сын пробовал уговаривать, убеждать, требовать — все равно в ответ раздавалось лишь насмешливо-презрительное ворчание:

— Уж ты прикажешь... Да мне ни к чему... Наряжайся сам.

Свадебный подарок молодым тоже вызвал споры. У Алмы имелось тонкое льняное полотно на простыни, оно только зря лежало в ящике комода. Но, по мнению сыновей, это был не подарок. И, настояв на своем, они привезли из города сверкающую стеклянную вазу. Она оказалась удивительно дешевой, и ярлычок с ценой пришлось уничтожить.

После состязания в косьбе Аксели заходил в Кививуори и получил заработанные деньги, хоть сначала и не хотел брать, но за победу его никто ни словом не похвалил. Даже Элина. Напротив, она жалела войта и говорила о нем с сочувствием. Впрочем, она приветливо улыбалась Аксели и была с ним очень мила.

Приготовления к свадьбе начались за много дней — и в рабочем доме и у Кививуори. Эмма Халме была старшей поварихой. Анна тоже старалась, как могла. Вопреки обычаю, свадьбу решили справлять у жениха. Тут были практические соображения, а главное — свадьбой Янне и Санни хотели отпраздновать открытие рабочего дома.

— Ведь оба они — дети доверенных лиц трудового люда, — сказал Халме.

Аксели пришел в рабочий дом пораньше, отдельно от родителей и братьев. Он стыдился отца, хотя даже самому себе не смел признаться в этом.

Бревенчатые стены новой постройки оставались некрашеными. Кругом все было прибрано, подметено, но места выглядело еще необжитым. Правда, первые обрывки папиросных коробок уже кое-где валялись у кочек, но нигде еще не было видно ни пустых водочных бутылок, ни конфетных бумажек, ни выцветшей от дождя и солнца женской подвязки. Позднее, конечно, все это появится — вся эта шелуха и хлам, неизменно сопутствовавшие всевозможным пожарным, молодежным, рабочим, общинным и прочим домам, которые бескорыстный, сознательный и трудолюбивый народ Финляндии понастроил на каждом пригорке в качестве памятников своего культурного развития.

Аксели смешался с толпой, не пытаясь подходить к семейству Кививуори. Оску заметил его, но был очень занят — спешно нес куда-то женское пальто. Он должен был ухаживать за новыми родственниками — Силандерами, и ему даже поговорить c Аксели было некогда.

Вдруг все зашептали:

— Пастор... пастор идет... Дайте дорогу.

Пастор прошел через толпу, кивая головой во все стороны. Он улыбался любезно, но через силу. Конечно, он понимал политическую подоплеку этой свадьбы.

Он пришел совершить в рабочем доме первую требу, и его мучила мысль, что это подстроено с умыслом. С другой стороны, он не без злорадства думал, что даже социалисты вынуждены начинать со слова божия. Его встретили Отто и Анна, и почтительно проводили в дом. В таких случаях Отто умел вести себя вполне достойно.

Музыканты — скрипач и гармонист—стояли наготове. Наконец по толпе пронесся шепот:

— Идут... эй, там, посторонитесь... отойдите от двери!..

В дверях показались жених и невеста, и музыканты сразу заиграли. Многие соседи гадали: как-то будет выглядеть Янне? Но вид у него был безупречный. С серьезным лицом, глядя прямо перед собою, он спокойно вел Санни, которая шла рядом, опираясь на его руку и краснея от волнения. Очень чистый, подстриженный, в новом костюме, Янне был настоящим красавцем. Кумушки шептали, что невеста его не стоит.

— Он парень видный, ничего не скажешь. Только ведь дикий всесветный юбочник...

Затем началось венчание. Пастор выступил вперед с книгой в руке и откашлялся.

— Пред лицом бога и в присутствии названных свидетелей спрашиваю тебя, — провозгласил пастор, — желаешь ли ты взять в жены сию Александру Матильду Силандер?

— Да, — ответил Янне.

А Отто подумал про себя: «Вот когда наконец приходится дать определенный ответ».

Анна смотрела сосредоточенно-серьезно, но вскоре губы её задрожали, и она вытащила платочек. Вслед за матерью заплакала и Элина, но она не вытирала слез.

Аксели все время смотрел не на молодых, а на Элину. Но она снова казалась ему далекой и недоступной. «Вой она стоит, окруженная новыми родичами...»

Затем пастор обратился с речью к «милым новобрачным», которым надлежало «строить свое будущее на твердой скале взаимной любви и уважения». Тут многие парни не могли сдержать улыбки, вспомнив былого Янне. Зато сам он стоял, как свеча, и, наверно, душа его была столь же безмятежна, как и лицо.

Пастор поздравил молодых, а за ним стали поздравлять и другие. Силандер потрепал дочь по щеке, пожал руку Янне и сказал торжественно:

— Будьте счастливы! Ты забираешь дочь единственную мою, но я тебе ее с радостью отдаю.

Общественный деятель неожиданно заговорил в рифму.

Анна от слез не могла ничего сказать. Она обняла свою невестку, которая здесь, среди деревенских, казалась если не барыней, то во всяком случае горожанкой. Затем дошли очередь до сына, но обнимать его не стоило — да он еще такой длинный, что и не дотянешься, — и Анна ограничилась рукопожатием. Потом она отошла, утерла слезы, шепнула что-то Элине и, замигав, стала смотреть куда-то повыше голов, пока лицо ее не приняло снова буднично-серьезного выражения.

Что говорил Отто, поздравляя молодых, вовсе не было слышно. Но лицо невестки было при этом настолько выразительно, что людям захотелось услышать все.

Поздравил Оску, потом вышла поздравлять Элина. Рядом с Аксели стояло несколько чужих парней — видимо, тоже из родни Силандеров. И он слышал, как один из них даже языком причмокнул, сказав другому на ухо:

— Ай-яй-яй! Какова чертовка!.. Вот бы такую поймать живьем в бутылку!

— Как только начнутся танцы, уж я не промахнусь!

— Хороша!

Аксели отошел подальше. Сердце у него защемило, потому что парни были одеты щеголями и бойки не по-здешнему.

В свой черед он тоже поздравил новобрачных — сухо и немногословно — и сразу же скрылся в толпе. За ним и отец подошел к молодым и с какой-то полуулыбкой пожал им руки, несколько раз кивнув при этом головой.

Аксели даже отвернулся.

После всех вышел Халме.

— Санни и Янне! Прежде чем мы перейдем к угощению, приготовленному хозяйками, — а оно, как известно, всегда понижает духовный уровень человека, — я хочу просто как друг, ну и в качестве, так сказать, гражданского посаженого отца сказать вам два слова. Вот вокруг нас стены этого дома — голые, проконопаченные мхом стены. Бревна хранят следы топора. Но с какой любовью, с каким воодушевлением и с какой идейной чистотой сделаны эти топорные затесы!

Да, Санни и Янне. До сего дня наш общий дом был только постройкой, но с этой минуты он обрел новое качество. Он освящен этой первой церемонией. И даже нам, старикам, приятно видеть, что таким первым торжественным актом явилось венчание. Венчание объединяет, сочетает души воедино нерасторжимым союзом. И потому оно особенно подходит для этого дома, который для всех нас явится символом объединения. Так-то, Санни и Янне! Я упомянул сейчас об ударах топора. Когда вы начнете строить вашу совместную жизнь, стройте ее с такой же любовью и душевной чистотой, с какой строители создавали этот дом. Помните, что брак есть соединение не только здесь, во прахе земном. Это — соединение также и в высших сферах духа. Ваши ауры встретили друг друга, и на том уровне ваши астральные тела соединились еще до того, как в вашем сознании успела возникнуть мысль об этом.

— Ну, теперь пойдет «высокий социализм», — вздохнув, прошептал кто-то в конце зала. А другой нетерпеливо проворчал:

— Вот они, его «два слова»!.. Ах, сатана... Он только начинает расходиться...

— Санни и Янне! Рабочий дом — это очень удачное место для вашего венчания. Идея социализма присутствует на вашей свадьбе, так сказать, в качестве непременного свидетеля. Если бы не она, я вряд ли стал бы просить у моего друга Калле квартиру для тебя, Янне. И я уверен, что единство мировоззрения было предпосылкой того, что ваши ауры встретились. Но не забывайте, что идею подстерегает множество опасностей. Ее чистая и светлая аура тоже всегда находится под угрозой загрязнения. Мы прикованы к поверхности планеты Теллус, но через дух мы связаны с лучшей, более чистой жизнью. Путь человека долог и тернист, и в нас еще многое осталось от плотоядного животного, но мало-помалу идея социализма просветляет нас и приближает к идеалу, который великие провидцы открыли в человеке в минуты озарения. Итак, Санни и Янне, розовый сад жизни ждет нас со своими цветами и со своими шипами. Смелее в путь! Вы поведете новое поколение к заветным пределам, о которых мы мечтали, но которых нам не суждено увидеть.

Янне ответил поклоном, а Санни сделала изящный книксен. Халме вернулся на свою скамью, последний раз торжественно кашлянув, и сказал:

— Ну а теперь слово за хозяйками.

И, повертев шеей, которую сжимал тесный воротничок, он обратился к сидевшему рядом Силандеру:

— Да... Что касается самой идеи кооперативного движения...

Пастору подали кофе. Он с похвалой отозвался о прекрасной речи Халме, а тот усмехнулся: дескать, мне понятна ваша вежливость.

Для новобрачных началось самое тяжелое испытание: пока разносили угощения они должны были сидеть неподвижно, подобно статуям, во главе стола, на виду у всех гостей. Раскрасневшиеся подавальщицы сновали взад и вперед, шепотом переговариваясь друг с другом. Без такого шепота не обходился ни один праздник.

Вслед за кофе появились подносы с ягодным соком и печеньем. Один из них несла Элина, и Аксели увидел, как те самые чужие парни поспешили за печеньем именно к ней.

— Ах, пожалуйста, нейти! Я первый. Чур, я первый. А этому не давайте, он, знаете, немножко сумасшедший...

— Ах-ха-а... Позвольте взять сердечко? Я имею в виду это, на тарелочке... Ведь е том, другом, я не смею и думать.

— А меня, нейти, вы не замечаете? Эти два нахальных парня берут печенье с каждого подноса, чтоб унести домой полные карманы.

Аксели тряхнул головой.

— Ей уже говорят «нейти»!..

Но горше всего было видеть, как Элина смотрела на этих парней блестящими, улыбающимися глазами. Аксели не замечал, что она всем без исключения молодым людям улыбалась одинаково светло. К старшим она обращалась серьезно и почтительно.

Избегая Элины, он взял стакан сока у Эммы Халме.

Столы для кофе были расставлены вдоль стен. Юсси тоже пил кофе, благо угощали бесплатно. Вообще же он сидел угрюмый и ни с кем не разговаривал, всем своим видом показывая, что ему здесь делать нечего.

Грянула музыка. После короткого вступления заиграли вальс новобрачных. Янне встал и пригласил Санни. Молодая чета стремительно закружилась в быстром ритме старинного вальса, по обычаю времени отбивая такт вытянутыми в сторону руками.

Какой-то уже изрядно подвыпивший молодой человек помогал им, топая ногой и негромко напевая:

— Знаю я мила-ашку синеокую, розовые ще-ечки, грудь высокую...

За вальсом новобрачных последовал вальс братьев и сестер. Оску пригласил невесту, а один из двоюродных братьев Санни — Элину. Оску считался хорошим танцором, потому что он мог даже в вальсе выкинуть какое-нибудь неожиданное коленце или начинал кружить с такой быстротой, что дух захватывало. И руку девушки он не вытягивал в сторону, как другие, а согнув забавным кренделем, держал возле своего уха.

Элина танцевала еще не очень уверенно, особенно когда на нее смотрел весь зал. Краснея от волнения и радости, она старалась слушаться кавалера, который, заметив штучки Оску, пустил в ход весь свой волостной шик.

Затем начался общий танец, и торжество свадьбы в ту же минуту превратилось в странную смесь из музыки, гула голосов, звона посуды, шарканья ног и общей толчеи.

Пастор, по доброму старому обычаю, ушел до начала танцев. Но прежде, чем уйти, он для приличия побеседовал с Халме и Силандером, сидевшими рядом с ним на скамье для почетных гостей. Говорили о рабочем доме, и пастор похвалил намерение Халме проводить программные вечера. Кивая головой, он все твердил:

— Да, да... добрые стремления... Совершенно верно. Полезные занятия...

Однако разговаривали они без всякого увлечения, только для соблюдения приличия. Времена пожарной команды давно прошли. Теперь уже невозможно было спокойно смотреть друг другу в глаза, беседуя о подобных вещах, и оба хорошо сознавали, что говорят все это, лишь бы что-то сказать. Любезный и вежливый тон сохранялся лишь из уважения к торжеству.

Как только пастор ушел, беседа на почетной скамейке сразу оживилась.

— Все равно, что толку, раз сенат находится в их руках? А если туго придется, так парламент распустят...

— Есть прок, есть. Хоть приступили к обсуждению, и то уж сдвинулись с мертвой точки. Правда, радоваться пока нечему...

— Как подумаешь, что даже промышленное управление обращается в Петербург за утверждением закона о рабочем дне...

— Хеллберг приезжал и рассказывал, что они действуют без всякого стыда. Толкуют об отечестве, а когда нужно отклонить предложение рабочих, так им и русский царь хорош.

— Хуже всего, что избиратели в конце концов утратят веру в парламент... Стараются всякими кляузами да проволочками оттянуть время...

— Но если закон утвердят, то и Отто не придется съезжать. Потому что закон будет иметь обратную силу, и все решения о сгоне, принятые после внесения законопроекта, окажутся недействительными...

— Конечно. Об этом же говорится в предложении Паасикиви, хотя проклятый Иоонас Кастрен пускается во все тяжкие...

— Шведские помещики тоже, разумеется, против. Но от них-то другого и ждать невозможно...

— Пройдет закон, пройдет, точно так же как и муниципальные законы.

— В сенате их провалят... там пошепчутся, пошепчутся...

— Да-а... Однако отведаем бутербродов, чтобы женщины на нас не обижались. А то скажут — готовили-готовили...

Беседа уважаемых людей становилась все оживленнее, так как они время от времени по двое или по трое куда-то отлучались. Среди них самым уважаемым был Силандер — как гость и благодаря своему общественному положению: товарищество в центре волости считалось все же более значительным, чем товарищество в деревне Пентинкулма, а ведь он там замещал председателя, пока Хеллберг был занят в парламенте.

Поглядывая на танцующих, они иной раз снисходительно роняли замечание о молодости и о «нашем возрасте». Валенти Леппэнен тоже сидел на этой скамье и даже иногда вмешивался в разговор почетных гостей, но его чаще всего обрывали. Силандер сказал, как бы, между прочим:

— Шел бы ты, секретарь, танцевать. Там твои сверстники.

Но Валенти, посмеиваясь, отказался. Он не танцует и девушками не интересуется. И в самом деле, он хоть и не избегал их, но был к ним совершенно равнодушен. А в этот вечер он вообще немного приуныл, так как ему вернули стихотворение, посланное в «Кансан Лехти».

Зато Ауне танцевала не переставая. Ее приглашали наперебой. Особенно подвыпившие. Потому что даже незнакомые мужчины угадывали в ней заманчивую, беззащитную доступность. Хенна радовалась успеху дочери. Она в восторге шептала кумушкам:

— Опять девчонку приглашают!.. Надела новую кофточку... Так занята, так занята — фу-ты, ну-ты... Она сегодня прямо нарасхват...

Аксели одиноко стоял в дверях. Кто-то из знакомых заговорил с ним о чем-то неинтересном, и он ответил так же буднично. Впервые в жизни он жалел, что не научился танцевать. Он видел, как Элина точно пьянела от свадебного шума. И хотя он вначале старался сохранять равнодушие, но это не долго ему удавалось. Как только Элина освободилась от подноса, ее занимали в каждом танце. Новые родичи совсем завладели ею. Свои деревенские парни лишь иногда случайно успевали пригласить ее на танец. Элина наслаждалась общим вниманием. Нет, она не была королевой бала. Королевой, безусловно, была племянница Силандера из Тампере, изящная горожанка. Но ее осмеливались приглашать лишь немногие знакомые да Оскар, который вообще легко знакомился. Однако барышня из Тампере была уже не так юна и не так мило оживлена, и не отвечала благодарным смехом на каждую шутку, как Элина. Она даже не успела подумать, хорошо ли, что от некоторых кавалеров стало попахивать вином. И только когда один из них как-то странно схватил ее пониже талии и предложил пойти погулять, она испуганно отказалась и убежала от него. Парень, как ни в чем не бывало, сделал вид, что пошутил, а следующий кавалер окончательно рассеял возникшее у Элины неприятное чувство. Как-то раз перед нею в толпе мелькнуло лицо Аксели, и смутная тревога отразилась в ее глазах. На мгновение она даже смутилась, но ее сразу же отвлекли.

Аксели вышел на воздух. Он был зол на себя. Обидно было сознаться в том, что он ревнует, ревнует к суете, к праздничному шуму, который отнял у него Элину. Отнял у него? Да разве она когда-нибудь ему принадлежала? Не слишком ли он возмечтал, услышав от нее несколько ласковых слов? Что, собственно, значили эти слова? Ровным счетом ничего. Разве не улыбалась Элина своим кавалерам? Улыбалась. Даже еще ласковее.

Он сунул руки в карманы и мысленно сказал себе: «Нy что ж. Красивая кобылка—резва, кто бы ни погонял».

Он ходил по двору один, пока не вышел Оску.

— Где ты пропадаешь?

— Там я был, в зале.

— Пойдем-ка со мной.

Оску и раньше угощал его, но настоящего опьянения Аксели еще не испытал ни разу. Теперь он сделал два глотка. Хотелось выпить еще, но удержался, подумал и об отце с матерью. Потом его угостил еще Элиас Канкаанпээ. Но и этим дело не ограничилось. Подходили еще и еще:

— На, выпей же, Коскела, черт!.. Ты в доску славный парень. Здорово ты утер нос проклятущему войту... Так ему и надо. Знай, у меня всегда найдется глоточек для такого человека... Я, брат, тоже косу в руках держал... На, глотни еще. Видишь ли, лето в Финляндии коротко... Но зато чертовски красиво! Под голубым небом... Месяц, сатана... всходит... Хлебни еще. Ну, я пошел. Там есть одна... Дьявольски нежная кожа...

Угощавший подтянул штаны и, придав лицу подобающее выражение, посвистывая, пошел к дому.

Водка скоро ударила в голову. Аксель побрел к лесу, откуда доносились возбужденные голоса. Пьяные маленькими группками уходили в лес, и там, у припасенных бутылок, возникали дебаты.

— Тысяча дьяволов, ребята! Я ни минуты не думал оставить ему такой подарок. Придет день, когда Теурю снова отмерит мне землю торппы. Анттоо такой человек... И если он не возместит мне всех убытков, так я ему покажу, где раки зимуют.

— Слушай, Лаурила... Не унывай. Можешь быть уверен, мы еще поборемся. Черт возьми, труженики Финляндии долго терпеть не будут. Нам, ребята, досталась рабская доля, но не рабская душа. В один прекрасный день господа убедятся в этом. Аату Халме, шут гороховый, отказался от мясной пищи... умный человек!.. Но, ей-богу, питаясь травкой, социализма не создашь. Это уж точно.

Кликнули и Аксели в компанию. Он подошел и был принят с шумной любезностью. Победа над войтом снискала ему большую популярность.

— Аксу наш человек! Из лучших людей, тысяча дьяволов! Вот моя рука, Аксу. Знай, что это рука друга.

Аксели пришлось пожать не одну руку, выпивая каждый раз по глотку. Но вскоре эта компания ему надоела. Он пошел погулять по лесной тропинке. Навстречу попались две незнакомые девушки. Они бросили на него исподтишка внимательный взгляд. Чего, мол, от тебя можно ждать?

— Что вы, девки, в лес на посикушки бегаете?

Вот чего можно было от него ждать.

— Какие в этой деревне парни болтуны!— с притворно-язвительным смехом раздалось у него за спиной.

Парень снова направился к рабочему дому. Словно заразившись буйством от тех, кто угощал его в лесу, он подумал:

«Вот где башмакам дают работы! Давай, наяривай! А впрочем, все эти танцы прекратятся, когда мы скажем: стоп!»

Однако, дойдя до двора, он сник. Впрочем, он и не сумел бы наскандалить, даже если бы захотел. Войдя, он встал у дверей вместе с другими захмелевшими парнями.

В зале горела большая керосиновая лампа. Окна были распахнуты настежь, но, несмотря на это, было душно от табачного дыма, запаха пота и дыхания множества людей. Моги танцующих изукрасили пол свежими царапинами. Оску посыпал пол крошками стеарина.

Пьяных становилось все больше. Викки Кивиоя заставил танцевать свою маленькую, худенькую жену, вытащив ее чуть ли не силой на середину зала.

— Было время, лет двадцать назад, когда Викки в этом деле мог поспорить с кем угодно. Ну, ладно, пойду послушаю, что там Силандер проповедует.

Отто с Силандером время от времени выходили «проветриться», и таким образом кооперативная идея была наконец выяснена всесторонне.

— Торговля — оружие капиталистов. Возьмем распределение в свои руки, и мы всегда сможем продавать товары дешевле, так как нам не нужна прибыль, а необходимо лишь оправдать накладные расходы. А если еще учесть, что народ будет покупать у нас ради идеи, то ясно, что в один прекрасный день все торгаши-обиралы обанкротятся— и дело с концом. Больше ничего не требуется. Вот тебе и вся мировая революция!

Отто привел Юсси Коскела и усадил его на почетную скамью. Вдруг Викки в восторге схватил Юсси за рукав:

— Послушай, послушай, что он говорит! Разбирается и в торговле! Умная голова, черт возьми.

Юсси недовольно вырвал у него рукав. Ему хотелось домой, но ради приличия надо было посидеть еще немного. Принесли бутерброды, и Отто предложил ему угощаться. Юсси недоверчиво посмотрел на поднос, но все же взял один бутерброд. Халме тоже выбирал:

— А нет ли у тебя бутерброда с сыром? Я из принципа не ем ничего мясного.

— От мяса да от сала в человеке вся сила!

— Отнюдь нет. С самого начала человек не родился плотоядным. И думается мне, все беды человечества с того и начались, что мы сошли с предначертанного нам пути. Отказавшись от мясного, я чувствую себя гораздо лучше и стал чище духом.

Над ним тихонько посмеивались.

Затем у буфетной стойки поднялся шум. Элиас Канкаанпээ начал безобразничать. Впервые в жизни он по-настоящему опьянел. Сперва он старался рассмешить женщин-буфетчиц, но скоро окончательно захмелел. Он гримасничал, мотал головой, смеялся, фыркал, как лошадь, и делал самые невероятные движения руками. Потом он подцепил на вилку голову селедки, поднес к самому лицу и, глядя в ее мутные глаза, заговорил, потряхивая головой:

— Морьенс... Привет из Атлантического океана!.. А! Я тебя знаю... Ты плавала у западных берегов, и ты не то, что все эти навозницы... Ты — снедь человеческая! Я знаю твою историю... Норвежцы охотятся за тобой и продают финским господам. Те жрут тебя, а бедноте отдают хвост и голову. Ты умеешь петь? Ну, споем вместе: «Фабричные и землепашцы... Рабочий люд, голодный люд...» Но я не так голоден, чтобы есть тебя... ступай...

Вдруг он схватил в объятия стул и начал вальсировать с ним, смешно вихляя туловищем.

— Друг мой единственный!.. Наши сердца соединились в астраха... в астрахальных схверах.

Окружающие смеялись. Потом Элиас отставил стул и схватил за руку какую-то девушку:

— Пойдем туда, на поверхность планеты Теллус!.. Там травка и луна светит...

Девушка вырвалась от него, но Элиас только рассмеялся, взял со стола кружку простокваши и воскликнул:

— Вот возьму, да и вылью себе на голову!..

Он поднял над головой кружку, к счастью неполную, и пылил ее содержимое на себя. Отец Канкаанпээ, увидав это безобразие, поспешил к сыну:

— А ну-ка, уходи отсюда!..

— Что скажешь, старик? Морьенс!

Подошел Оскар, которому было поручено следить за порядком. Элиас хотел уже взять вторую кружку, но Оскар крепко схватил его за руки. Канкаанпээ требовал, чтобы парня вывели вон, и Оску хотел выпроводить его, но Элиас уперся, расставив ноги:

— Отстань, оцарапаю!.. У меня ногти нестриженые...

— Пойдем, Элиас.

Оску не спешил применять силу, хотя бы уж потому, что Элиас вымазался простоквашей и не хотелось пачкать об него новый костюм. Но, поскольку парень артачился, другого выхода не было. Оску кивнул стоявшему невдалеке Аксели. Тот подошел, чувствуя себя необычайно важным от выпитого вина, взял Элиаса за руку и взглядом старался внушить ему, что лучше уйти по-хорошему, так как все равно уйти придется. Но отец Канкаанпээ подлил масла в огонь, наказав вытащить пария за ворота и там отколотить хорошенько. Делать было нечего: они подняли Элиаса на руки, стараясь не особенно испачкаться об него. Парень обрадовался, хлопал в ладоши и кричал:

— Подходите еще, мужики!.. Подходите, вы, простофили, грузила для бороны!..

Кто-то возмущенно зашикал на него, но большинство смеялось: пускай, мол, покуражится, это не страшно. Вдвоем ребята вынесли Элиаса. Правда, в сенях он ухватился за косяк и крикнул:

— Стоп! Граница Франции! Предъявите ваши паспорта!

На дворе они его урезонили. Он был уже в таком состоянии, что без долгих пререканий отправился спать в баню Мэкеля, находившуюся неподалеку. На обратном пути Оску дал Аксели хлебнуть еще пару глотков, и, отчистив костюмы от простокваши, они вернулись в дом. Там уже случилось новое происшествие. К рабочему дому с задворок подобрался Кустаа-Волк. Став на колени у большого камня и что-то разложив на нем, он кивал в сторону дома и бормотал какие-то непонятные слова, ударяя ребром ладони о другую ладонь. Затем он так же таинственно скрылся в лесу. Когда люди, заметившие возню Кустаа, подошли к камню, они нашли там кусок дранки, на которой были крест-накрест положены две коротенькие шерстяные нитки — красная и серая.

Кустаа приходил к рабочему дому колдовать! Люди сразу догадались, так как он в последнее время занимался знахарством. Он даже выпустил заколдованную змею на гору Мэйнпээ, известную змеями. Все это было уже не ново, поэтому и над колдовством Кустаа большинство присутствующих только посмеялось. Но кто-то с пьяной серьезностью сказал:

— Все-таки нельзя эту чертовщину так оставить... Она направлена против рабочего люда!..

Реплика эта потонула в общем шуме. После глотков из бутылки Оскара у Аксели снова зашумело в голове, и он стал у дверей, опершись о косяк. Юсси и Алма с младшими сыновьями собрались домой. Алма сказала:

— Отец устал, и мы уходим. Ты тоже долго не задерживайся.

— Я скоро приду.

Мать поглядела на сына с некоторым сомнением, но так и не поняла, пьян он или нет.

Проводив родителей, Аксели почувствовал себя свободнее. Он оторвался от косяка и стал громко разговаривать, но это не привлекло особенного внимания, потому что у дверей толпилось много народу. Он настолько осмелел, что даже прошел через весь зал — туда, где на почетном месте сидели новобрачные. Санни бросила на него враждебный взгляд, потому что к Янне уже не раз подходили приятели и что-то шептали ему на ухо. Санни следила за ними строго и настороженно. Она ни на миг не выпускала Янне из виду. Теперь она решила, что и Аксели пришел предложить Янне выпивку.

— Ну что, женатый человек, как ты себя чувствуешь?

— Да ничего, привыкаю понемногу.

— Да. Остается завести еще трубку, чтобы был полный комплект игрушек: жена и велосипед уже имеются.

Эту присказку не сам Аксели придумал, но черт дернул его за язык... Санни обиделась, и Аксели, оставив их, вернулся к дверям.

Затем Элина, проносясь мимо в танце, заметила его. I Удаляясь, она оглянулась через плечо, а когда танец окончился, подошла и спросила:

Где ты был все время? Тебе досталось что-нибудь?

— Мне-то? Досталось! Получил! Досталось предостаточно!

По этим словам и по его неподвижному взгляду Элина поняла, что он пьян. Улыбка слетела с ее губ, и она нерешительно проговорила:

— Я о бутербродах... Достались ли тебе бутерброды?.. Потому что я весь вечер не видела тебя.

— Об этом ты не горюй. Ты меня видела уже столько раз... так что не стоило еще и сегодня напрягать зрение. Я свои бутерброды получил. Все в полном порядке.

Элина ушла. Сперва она даже обиделась и все же не могла забыть этот странный разговор. Неужели Аксели за что-нибудь рассердился? За что? Она расстроилась, и кавалер уже не мог добиться от нее улыбки. Она отвечала на его болтовню рассеянно. Разговор с Аксели не выходил у нее из головы. Тут было что-то неясно. Постепенно она поняла, что Аксели в чем-то обвиняет ее. И, видимо, у него есть для этого основания. Закончив танец, она побежала к дверям, но Аксели там уже не было.

Конец вечера прошел для нее сумбурно. То ее тревожило и огорчало исчезновение Аксели, то вновь подхватывала волна восторженной радости. И все, о чем прежде лишь неясно мечталось, теперь, казалось, непременно должно было сбыться. И какое-то чувство говорило ей: он ушел не навеки. Тогда она снова улыбалась своему кавалеру, который, впрочем, и не замечал, что девушка не слышала толком, о чем он ей говорил.

II

На другой день Аксели копал канаву. В ушах звучали слова, сказанные им накануне: «Ты меня видела уже столько раз...»

Тогда лопата с особенной яростью вгрызалась в землю, и парень ворчал, резко нажимая ногой:

— Са-а-та-на!.. Что за глупость!.. Мальчишка я! Окрысился, как будто обидели... Вздумал характер показывать.

Он копал, не делая перерывов. Работал словно одержимый. Мускулы наслаждались напряжением, и пот, ливший в три ручья, очистил и тело и душу. Час за часом длилась эта изнурительная работа, и постепенно возникало радостное ощущение силы и мужества, от которого вырастали крылья. Аксели испытывал захватывающее чувство гордости. Он словно играл работой. Он держал правую руку на черенке лопаты выше обычного, так что бросать землю было тяжелее, но зато виднее становилась его сила. Все движения тела стали особенно гибкими и упругими. Волосы упали на висок, но казалось, что тут им и место. Временами он даже как будто напевал:

— ..Для блага родины пожертвуем собой... Все на труд, все на труд, как на бой... Вот та-ак... тысяча чертей... никуда не денешься... Оп! Пошла... легка... точно смерть бедняка...

Но свадебный вечер все же не выходил из головы. Как он опозорился! Теперь нельзя и носа показать в Кививуори. Хотя в глубине души он знал, что все равно пойдет туда, и очень скоро. В деревне он встретил Оскара, и когда тот спросил, почему Аксели не заходит, он сослался на спешную работу. Надежда и уныние томили душу. Иной раз он сам задавал себе вопрос:

— Какого черта я верчусь и петляю, точно кошка возле горячей каши?

Он нашел и ответ, правда не вполне ясный. Удерживало его несколько причин. Тяготило привычное с детства отношение к семье Кививуори. И потом, семья эта была такова, что объяснения не предвещали ничего приятного. С одной стороны, шуточки Отто и ребят, а с другой — набожность и серьезность Анны. Все же главной причины он ясно не сознавал: страшно было принять решение. Надежда, возникшая у него до свадьбы Янне, теперь совсем угасла. Ведь он увидел на свадебном вечере, как легко разрушаются иллюзии.

Лето клонилось к осени. Элина часто прогуливалась по лесным деревенским дорогам. Она гуляла одна и в приличное время. Путь ее, удлиняясь день ото дня, все приближался к пасторату и к развилке на Коскела. Но на дорогу к Коскела она не сворачивала, так как в этом могли бы усмотреть определенную цель.

И разумеется, прогулки невольно привели к встрече. Гей!

— Гей-гей!

— Что нового?

— Да ничего.

— Ты куда идешь?

— Никуда. Просто так. Приятно пройтись.

И весь разговор был такой же пустячный. То он, то она сорвав с земли травинку, теребили ее в зубах, затем отбрасывали прочь. Стояли, переминаясь с ноги на ногу. Ни словом не обмолвились о том, что было самым важным. Но когда они расстались, то новая свадьба была уже делом решенным.

В Кививуори много говорили о супружеской жизни Янне На этот счет ходили разные слухи. После свадьбы Янне раза два попировал с тестем, а в третий раз их пир кончился тем, что Санни, не говоря худого слова, взяла да и разбила вдребезги бутылку и рюмки. А ночь Янне пришлось провести в каморке тестя на чердаке, потому что дверь спальни оказалась запертой. Телефонная барышня вообще решительно взяла бразды правления в свои руки. Янне иногда останавливался с велосипедом на улице, в центре деревни, где собиралась группа мужчин. Но стоило беседе затянуться, как на улицу выходила Санни и вежливым, но непререкаемым тоном объявляла:

— Шоколад остывает. Прошу к столу!

Все чаще Янне ездил на велосипеде «по делам». В таких случаях он всегда был при галстуке, который ему завязывала жена. Соседи постепенно привыкали говорить: «Кививуори едет» — вместо прежнего: «Зять Силандера покатил на велосипеде».

«Дела», в которые Силандер сразу же втянул Янне, были связаны с рабочим товариществом и кооперативом.

— Он даже учится шведскому языку, — сказала Анна.

Аксели посмеивался над тем, что Янне попал под женин каблук, но потом сказал серьезно:

— Правду сказать, у Янне хорошая голова. Ему только и не хватало строгой жены.

Вообще теперь он говорил о браке с исключительным уважением. О тридцатилетней войне уже не было и помину. Приглядываясь к нему, и Анна заметила, что парень сильно переменился. Она начала уговаривать Отто отослать Элину в народное училище.

— По-моему, туда не принимают в это время года.

— Так, может, на какие-нибудь курсы? Они всюду имеются. Надо бы хоть немного позаботиться о дочери.

— Сейчас ничего загадывать нельзя: может, летом нам придется съезжать.

Правда, для Кививуори появилась кое-какая надежда. Ходили слухи, что закон о земельной аренде вот-вот утвердят. Если только его утвердят, выселение не состоится, так как он будет иметь обратную силу. Поскольку рассмотрение законопроекта несколько раз откладывалось, социалисты провели требование, согласно которому все эти затяжки и проволочки не должны послужить к выгоде землевладельцев: приказы о сгоне торппарей, отданные в течение этого времени, будут признаны недействительными. Вот почему Отто еще не делал никаких приготовлений к переезду.

Но поскольку положение было неопределенным, о курсах он и слушать не хотел. Анна была вынуждена заговорить без обиняков:

— Ты что-нибудь замечаешь?

— Всякое замечаю.

— Я про Элину говорю.

— А! Что ж ей делается! Ест хорошо, ничего не болит.

— Я не о том. Аксели-то из-за нее сюда ходит. И, боюсь я, Элина этому даже рада по неопытности своей.

Отто искоса взглянул на жену, угадывая, что у нее на уме.

— Похоже, что рада. Да и я тоже рад.

Анна принялась объяснять:

— Элина ведь слишком молода. Просто девочке интересно первое ухаживание. А потом увидит других-то и... беда будет.

— Они уж давно обожглись друг об друга, и я не вижу в этом беды.

— Но Элину ведь еще нельзя выдавать замуж.

— А я и не выдаю. Я в их дела не вмешивался и вмешиваться не собираюсь. Пусть все идет своим чередом.

В конце концов Анна призналась, что Аксели, по ее мнению, неподходящий жених для Элины. Но тут Отто не вытерпел:

— Ты сама виновата. Ты девчонку избаловала, все нянчилась с нею, не выпускала из пеленок. Но она, к счастью, не такая, как ты думаешь. Ну рассуди сама: какого же ты ей мужа здесь найдешь, если не торппаря и не батрака? За хозяйского сына ее не выдашь, несмотря на все нежности. Перестань-ка воображать напрасно и ты сама увидишь, что лучшего парня искать — слишком далеко ходить.

На том и закончился их разговор. Но у Анны все еще теплилась надежда. Аксели она начинала втайне ненавидеть, и тем сильнее, чем яснее замечала влюбленность Элины. Конечно, ничего худого о нем не скажешь, но... Ах, это «но»! Больно видеть, как рушится мечта. Наконец Анна решилась на последний, отчаянный шаг — поговорить с дочерью по душам.

Они убирались в избе, напевая каждая свое: мать — псалмы, а дочка — вальс. Анна начала издалека, намекая, что Аксели неспроста к ним ходит. Элина отвечала как-будто совершенно равнодушно, пока мать прямо не спросила:

— Что ты думаешь об Аксели?

— Что же я?.. Вы ведь и сами видите, какой он.

— Я только смотрю... люди могут подумать...

— Что подумать?

— Что угодно... Для сплетни не так уж много нужно.

Тогда Элина поняла. Мать не спускала с нее глаз и ясно видела все. Элина ничего не сумела ответить, слишком сильно ее поразил намек матери. Минуту спустя Анна сказала:

— Я не говорю ничего плохого... Но надо хорошенько подумать... Это дело серьезное.

— Да у меня и в мыслях ничего... Что вы!.. Не могу же я прогнать человека...

Мать заметила, с какой мукой давалось Элине каждое слово, и не стала больше допытываться. Да она и так уж все поняла. Оставшись одна, Анна не могла сдержать слез. Дочь свою она растила и лелеяла как мечту о лучшей доле. Это было не простое тщеславие, потому что она хотела для Элины не столько высокого положения, сколько возможности возвыситься духовно. Она мечтала, что ее дочь вырвется из беспросветной серости будней, с которыми сама она поневоле мирилась. А теперь эта ее мечта погибнет в глухой лесной торппе, в самой будничной обстановке, какую только можно себе представить! Сдерживая слезы, Анна мысленно бранила Аксели, как только могла.

Много дней в семье царила странная атмосфера. Об Аксели избегали говорить. Когда Оскару как-то намекнули о возможном сватовстве Аксели, он после первого разочарования отнесся к делу в общем одобрительно. Он не считал, что его сестра слишком хороша для Аксели. Но и ему нелегко было привыкнуть к мысли, что приятель, знакомый до кончиков ногтей, будет спать в одной постели с его сестрой. Наконец уже все внутренне приготовились и ждали. Дело было только за Аксели. А он медлил. Уже и Анна склонялась принять неизбежное. Отто же всячески старался устранить последние препятствия.

— Народные училища! О дьявольщина! Собираются в национальных костюмах на лоне природы и поют, взывая к небу: «Финляндия мне всех милей...» или: «Песня, звени над берегом Аура!»

Хотя все было уже ясно, развязка не наступала. Все знали, что должно было произойти. Но события имели свои собственный ритм. Что-то должно было созреть, прежде чем родится слово. Молодые люди знали чувства друг друга, но что-то в них еще не было готово. И вот на масленице это наконец произошло. Деревенская молодежь устроила в Кививуори катанье с горы. Сначала катались па салазках, но Аксели до того разошелся, что выволок сани, стоявшие под навесом у конюшни. На них поместилось много народу. Сидели в обнимку, и Элина оказалась в объятиях Аксели — разумеется, не случайно. Аксели чувствовал, как она вздрогнула, словно пугаясь его прикосновения, но когда сани помчались вовсю, она доверчиво прижалась к нему и он крепко сжал ее плечи. Это и было объяснением в любви.

Потом они остались вдвоем. Оскар с остальными пошел в деревню и, уходя, крикнул:

— Ты вытащил сани, так ты их и убери!

Аксели взялся за оглобли, а Элина сказала:

— Тебе тяжело. Дай-ка я подтолкну.

— Садись в сани!

— Так ты не сдвинешь.

— Такого воробышка я отвезу хоть...

Он усадил ее в сани и потащил их в гору, стараясь дышать беззвучно и делая вид, что ему вовсе не тяжело. Остановился у конюшни. Элина не встала с саней, и он сел рядом с нею. Теплый зимний вечер был тих. Лишь издали доносился неясный гомон молодых голосов, да в конюшне похрустывали сеном лошади, то и дело затихая, как будто они прислушивались в ожидании чего-то. А так как ничего не происходило, хрустенье начиналось снова. В сыром вечернем воздухе пахло конюшней и сеном. На фоне снега и неба темнел знакомый силуэт торппы. Бутылка в мягкий снежной шапке маячила на хмелевом шесте. Света и окнах не было.

Аксели взял прутик и ставил им точки на чистом берегу. Элина натянула юбку на ноги.

— У тебя чертовски красивые стеганцы.

— Ой, что ты.

— Но какая же у тебя маленькая ножка, если она поместилась в этот игрушечный лапоток?

Ноги совсем спрятались под подол, хоть ничего стыдного тут не было.

— Правда, ты и сама-то маленькая.

— А вот и нет!

Элина выпрямилась.

— Ты мне почти под мышку. Смотри-ка.

Он протянул руку над головой Элины. Затем рука уж невольно опустилась ей за плечи. Девушка не вырывалась, но прижала руки к груди, словно ей было стыдно самой обнять парня. У Аксели вырвался глубокий вздох, в котором можно было все-таки разобрать имя девушки.

Элина всхлипнула. Потом она вдруг испуганно вскочила. Аксели тоже встал.

— Придешь завтра в семь... ну хоть к развилке Теурю?

— Приду... А сейчас мне пора.

Элина побежала к крыльцу, потом вернулась, поцеловала его и, задыхаясь, прошептала:

— Я приду... конечно, приду... но сейчас мне пора, я должна идти.

Она побежала, оглянулась, быстро взбежала на крыльцо и открыла дверь, потом снова спрыгнула на нижнюю ступеньку и сказала:

— Доброй ночи!..

После этого она скрылась в дверях, словно спасаясь бегством.

Аксели стоял возле саней, позабыв, где он и что с ним. Когда Элина вернулась, чтобы сказать «доброй ночи», его руки потянулись к ней, но после ее исчезновения они бессильно опустились. Ответить что-либо он был не в состоянии. Лишь через некоторое время он очнулся, тихо простонал что-то и зашагал домой.

Элина вбежала в свою горницу, сняла шубку и бросила на пол. Она метила на стул, но не попала. Потом она села на кровать, всхлипывая и улыбаясь в темноте. Снова вскочила. прошлась по комнате взад и вперед, поправила волосы и взглянула в темное зеркало.

Раздеваясь, она никак не могла снять через голову нижнюю юбку, которая цеплялась за волосы. Наконец она забралась под одеяло и долго лежала на спине с открытыми глазами, сдерживая дыхание. Потом тихо рассмеялась и снова всхлипнула.

Она еще слышала, как отец, кашляя, пошел в конюшню. И только на рассвете усталость навеяла на нее беспокойный сон.

Пасмурные вечера. Прогулки в обнимку. Горячие объятия и поцелуи в темноте, при расставании у крыльца Кививуори. Иной раз и слова просились на язык. Однажды Аксели сказал:

— Я, видишь ли, такой простой парень, что это у меня совершенно всерьез.

Это и надо было сказать именно так. Элина, которая больше не стыдилась своих чувств, прошептала тихо:

— Я знаю...

Они пока не строили никаких планов. Аксели предполагал, правда, что отец, вероятно, уступит ему торппу. Но это не так уж важно... Не стоит и думать пока.

— Что у вас говорят?

— Ничего.

В Кививуори действительно ничего не говорили. Однажды ночью Анне не спалось. Она тихо вошла в комнату дочери. Луна светила в окно, и мать молча глядела на красивую головку спящей. Слезы навернулись ей на глаза, и, сложив молитвенно руки, она прошептала:

— Господи Иисусе!.. Если уж так нужно, то... благослови их, господи... Я же не... Я только добра хочу... Не ради греховной гордости я... Дай свое благословение, господи Иисусе... если уж... Я хотела как лучше... Но если ты решил по милости твоей... то благослови их, господи Иисусе Христе!..

И она тихо вышла из горенки. Распущенная коса струилась у нее по спине, еще густая, русая, красивая. На ногах у нее были мужнины стеганцы. Утирая слезы умиления, Анна вышла в переднюю и тут поскользнулась на заледенелой корке натоптанного ногами снега. Она пошатнулась и прошептала в сердцах:

— Я же и снег должна скалывать!.. Ничего не делает... И и каких забот не ведает. Все вечера свободна. Могла бы и поменьше бегать... Неужто уже в таком возрасте ей без мужика невтерпеж?!

Анна перелезла через спящего Отто и легла у стены. Она сердито потянула одеяло, которое Отто, по своему обыкновению, стремился все навертеть на себя. В сердце Анна чувствовала раздражение и против мужа. Даже его покойный сон странным образом возмущал ее. Это вечное его спокойствие, за которым прячется все... решительно все... Его ничем не прошибить.

Потом Анна, вздохнув, прошептала еще раз молитву, прося бога благословить ту любовь, с которой ей так трудно было примириться...

Но нельзя же было без конца играть в прятки. Однажды Отто, нахмурив брови, спросил Элину:

— Где это ты, девочка, пропадаешь вечерами?

— Ну, там... и тут.

— Где это—там и тут? Я, видишь ли, ночных прогулок не одобряю.

— Но вы же знаете.

— Откуда же я знаю?

В следующее воскресенье Аксели пришел в Кививуори днем, так как Элина сказала ему, что без разговора не обойтись. Но Отто как будто не догадывался о цели визита, а все говорил о самых отдаленных предметах. Потом он пошел в конюшню, и Аксели увязался за ним.

Отто замешивал сечку. Аксели немного постоял, наблюдая, а затем сказал:

— У меня к вам небольшое дело.

— Вот как... Ну, значит, выкладывай. О делах всегда надо договариваться.

— Это дело мое и Элины...

Отто перестал мешать и постучал весельцем о край ушата.

— Вот оно что. Какое же такое дело? Что за дела у вас?

Аксели смущенно улыбнулся:

— Вы, конечно, знаете.

— Откуда же мне знать ваши дела? Черт возьми, я еще должен загадки разгадывать!

— Мы думали о том...

Парень тряхнул головой. Краска залила его щеки, и он вдруг выпалил с неожиданной твердостью.

— Я женюсь на Элине!

Он был настолько смущен, что ему ничего не оставалось, как взять быка за рога. Он догадывался, что Отти нарочно мучает его, зная, как ему трудно. Он не мог вздохнуть, пока Отто медлил с ответом, разглядывая зачем-то свой ушат и отмахиваясь от нетерпеливого коня, тянущегося к нему мордой.

— Так-так... Ну... Да стой ты, не мотай головой!. Да… Так вот оно что. Ты женишься. Так-таки женишься! Смел ты, как я погляжу. Но, видишь ли, тут я тоже но последняя спица в колесе. Девке восемнадцать лет исполнилось лишь на прошлой неделе, как тебе должно быть известно.

— Вот я и спрашиваю...

— Ага! Так... Конечно, теперь каждому лестно взять да и жениться. Когда кто-то их родил и вырастил. Надо, понимаешь ли, кормить да одевать... Это, брат, не такое простое дело, как ты думаешь... Ну да ладно, я отдам ее тебе. Ты ее получишь. А что ты мне заплатишь за нее?

Почувствовав облегчение, Аксели усмехнулся:

— Какую цену вы сами назначите?

— Как, по-твоему, бутылка вина — не слишком дорого?

Оставалось поговорить с Анной, но это уж Отто взял на себя. Войдя в избу, он бросил шапку на кровать и сказал:

— Парень покупает у нас дочку, мать. Я обещал ему — за бутылку водки. Что ты скажешь?

Анна излила свою досаду в слезах, которые можно было принять и за слезы умиления. Отчасти они и были вызваны умилением.

Еще посидели и поговорили, уже о других делах. Элина даже близко не подходила к Аксели, но, казалось, воздух вокруг был напоен счастьем. И кофе Анны пахло счастьем.

Оску тоже дал свое благословение — он шлепнул Элину и сказал:

— Вот... Через годик наша девочка будет носить мокрохвостого на руках.

Элина немедленно влепила брату пощечину. Аксели же не знал, куда деваться от смущения.

III

Повеяло весной. Дни начинались на рассвете и угасали К вечеру, как звонкие руны: светлые, сияющие и прозрачные.

Их торжественность не нарушалась тем, что надо было возить навоз в пасторате или доить коров в низком, полутемном хлеву Кививуори, где под ногами чавкала навозная жижа. Всего этого как бы не существовало. Лишь иногда неприглядность будней бросалась в глаза, но затем снова отступала и исчезала. Судьба начала подгребать счастье лопатой. Закон о земельной аренде утвердили, придав ему обратную силу. Так что барон вынужден был отказаться от выселения Кививуори. Если торппарь хотел, он мог теперь выплачивать аренду деньгами, причем размер ее в спорных случаях утверждала специальная комиссия по делам аренды. Таким образом, хозяин не мог выжить торппаря, произвольно увеличивая арендную плату. Закон утвердили пока лишь до 1916 года, а затем понадобится вторичное его обсуждение и утверждение. Но все смутно верили, что к тому времени число социалистов в парламенте возрастет и закон будет утвержден окончательно. Но, разумеется, и противники закона не отказались от своих угроз.

В рабочем доме в честь нового закона устроили настоящий праздник. Аксели впервые открыто пришел вместе с Элиной. Как ни радовался он столь важному событию, оно явилось лишь неким приложением к счастью, переполнявшему его сердце. Пока Халме произносил речь, Аксели незаметно держал Элину за руку. Вместо того чтобы следить за мыслью оратора, он старался подмечать давно всем знакомые забавные обороты и выражения и каждый раз сигнализировал Элине, пожимая ее руку. Ответным рукопожатием она сообщала ему, что поняла. Но в их беззвучном смехе не было злой насмешливости.

В связи с этими событиями удачно решился и вопрос о наследовании Коскела. Юсси объявил, что передает торппу Аксели. Когда он говорил об этом в пасторате, присутствовали и пастор и пасторша. Пастор сказал:

— Разумеется, он ведь старший сын. Мы, конечно, продлим договор. Это и законом обусловлено. Договор не может быть расторгнут вплоть до шестнадцатого года.

Супруги выразительно переглянулись, и пасторша решила сказать свое слово:

— Мы, естественно, не можем указывать, кому из сыновей Коскела должен уступить свои права. Но только Аксели, как старший, возможно, легче нашел бы себе место на стороне? Не нужно ли в первую очередь подумать о будущем младших сыновей? Мне просто так, кстати, пришло это в голову. Конечно, это вы сами должны рассудить.

— Да... Оно конечно. Однако ведь парень уж который год сам отрабатывает поденщину... Так что теперь отказывать ему было бы несправедливо.

— Да, да. Это уж ваше дело, Коскела, а не наше. Мы ничего не навязываем.

Итак, было решено, что торппа через год перейдет Аксели. Прикинув свои возможности, он предпочел сохранить отработку. Денежная арендная плата не сулила ему выгоды, поскольку он не мог рассчитывать на заработки. Главное — теперь их уже не будут донимать обязательными дополнительными работами. Конечно, его могут вызвать в пасторат, но он имеет право и отказаться, если занят.

Все складывалось как нельзя удачнее. Аксели чувствовал себя новым человеком.

Пасторша сказала мужу:

— Интересно будет посмотреть, как он станет себя вести теперь, когда даже закон поощряет его дерзость? Говорят, он ухаживает за дочерью Кививуори. Бедная девочка!

— Я слышал мимоходом, как он говорил другим работникам: «Вот теперь господа кусают себе пальцы!..» И потом еще добавил язвительно: «Когда нищие рады — господам нож острый».

— Да. Их типичное выражение. Внешне-то он научился соблюдать правила приличия... Пусть он хоть раз забудется, тогда в шестнадцатом году мы еще посмотрим!

Но именно теперь Аксели вел себя безупречно. Не то чтобы дерзить или глядеть угрюмо — напротив, он был даже очень любезен и вежлив. И о социализме он как будто позабыл. Это замечали даже в товариществе. Особенно сердился Анттоо, на которого действие закона не распространялось:

— Его идеалы теперь под рубахой девчонки Кививуори!

Халме возмутился:

— К-хм! Надо же дать время и любви! Я согласен предоставить ему идейный отпуск на то время, пока они пережинают высшие мгновения своей жизни. Мне думается, их любовь поднимется к вершинам духа и увенчается браком. Рассматривая данный вопрос, опять-таки с точки зрения пауки о душе, я бы сказал, что аура их любви очень светла. Я рад видеть, что молодые люди берут на себя общую ответственность за жизнь, и мне не хотелось бы в этой связи слишком подчеркивать значение того, что находится под упомянутой тобою частью одежды.

Затем он еще кашлянул раз-другой, и Анттоо опустил глаза, ибо с Халме он все-таки спорить не решался. Но зато по дороге домой он уж поворчал вволю:

— Ишь, черт!.. Если бы ты не жрал одну траву, то, может, и сам бы понял значение того, что под рубахой... Ах, трам-тарарам! Другие получают свои торппы обратно, а мне ни шиша... Да, да!.. Ай-яй!.. Пропади ты пропадом весь этот проклятый мир!

А у Теурю говорили:

— Значит, это перст божий, что мы своевременно разделались с Лаурила! Теперь бы окаянного не выкурить.

Что касается Отто Кививуори, то закон был словно нарочно придуман для него. Теперь барон не имел права согнать его. А денежная форма аренды означала, что он теперь мог заниматься хорошо оплачиваемыми строительствами и печными работами. Барон в бессильном гневе заявил, что ни под каким видом не примет у Отто отработки.

— Я не желайт мой глаза видаль тебя в полях!

— Господин барон сердится напрасно. Я буду платить аренду деньгами. И коль скоро с моей поденщиной покончено, то давайте договоримся: о прошлом не поминать.

— Я тебя, шорт, забывайт никогда! Нынче большой человек с законом. Выселение вступайт в сила тысяча девятьсот шестнадцатый год, когда закон прочь.

— К тому времени будет прочное социалистическое большинство и закон утвердят окончательно.

— Плати аренда — управляющий будет принимайт. И не смейт показывалься перед мои глаза. Поди прочь. Нет дорошо.

Наступило ослепительно светлое вербное воскресенье, солнце сверкало на поверхности медленно таявшего снега. Аксели вышел встречать Элину, которая собралась в Коскела с первым официальным визитом. Она, конечно, бывала здесь и раньше, но сейчас совсем иное дело. Прежде она приходила попросту, а теперь оробела.

Особенно боялась она Юсси. Дома столько говорили о том, как он может отнестись к невестке! И Элину охватила радость, когда Юсси, здороваясь, пробормотал что-то сердечное и сказал:

— Что, девушка, пришла поглядеть, куда прялку ставить?

Не так-то легко было Юсси отказаться от торппы. Но он сам переборол это в себе, не подав и виду, как ему тяжело. Он не мог содержать торппу без Аксели и ясно понимал, что, женившись, сын не останется у него на прежних условиях. Если не дать ему торппу — он уйдет.

Против Элины Юсси ничего не имел. Он знал, что она хоть и держалась барышней, но дома и за скотом ухаживала. Это уж Анна научила ее всяким господским манерам.

Алма приняла невестку со всей сердечностью. Но она и любую девушку встретила бы точно так же. Ради мужа она готова была оставить торппу хоть сейчас. Итак, все шло хорошо. Если и случались какие-то заминки, то их обходили молча, стараясь или совсем забыть о них, или по крайней мере не вспоминать до лучших времен.

Горницу за сенями только что натопили. В ней пахло свежим постельным бельем и гарью давно нетопленной печи. Но в шестистекольное окно ласково и празднично светило солнце вербного воскресенья, ложась теплыми пятнами на сплетенные из тряпочек половики, по которым, видно, еще не ступала ничья нога. Элина сидела и все улыбалась. Если у нее что-нибудь спрашивали о предстоящей свадьбе, она только смотрела на Аксели и продолжала улыбаться. Пусть он говорит.

На другие вопросы она отвечала с застенчивой покорностью, но сама разговора не начинала. Младшие братья сидели рядышком на кровати. Девушка в Коскела была явлением исключительным. Мальчики понимали, что жизнь должна как-то измениться, и радовались этому. Алекси, которому исполнилось семнадцать, покашливал в руку и перекидывал ногу за ногу. Ему хотелось выглядеть мужчиной. А тринадцатилетний Аку все старался спрятаться за спину брата и оттуда поглядывал на Элину, улыбаясь своей лукавой улыбкой. Иногда братья начинали между собой возню — Аку тихонько щипал Алекси.

Сам жених сидел на стуле; то и дело поправляя брюки ил коленях, и тоже сиял задумчивой улыбкой. Взгляд его, казалось, говорил: теперь каждый должен сказать все, что полагается говорить в таких случаях.

Затем Алма осторожно, словно извиняясь, объяснила, что им с отцом нужно построить отдельную избу.

— Я-то тебя не боюсь, но у нас не водится, чтобы было две хозяйки в доме. А врозь мы скорее поладим.

Элина даже вздрогнула при этих словах, но тут же поняла, что Алма не хочет ей зла. Солнце сияло все ярче.

Затем он провожал ее домой. Лесной дорогой они шли не спеша. То держались за руку, то под руку, то легонько толкали друг друга, стараясь столкнуть с дороги в сугроб. И даже Аксели это вовсе не казалось ребячеством. Угрюмая скованность его вдруг исчезла. Даже в детстве он никогда не чувствовал себя так свободно, так легко, как теперь.

Повстречав у деревни людей, они пошли врозь по сторонам дороги. Прохожие улыбались им весело и доброжелательно. По крайней мере так им казалось. В окнах избушек из-за занавесок высовывались любопытные. Иные ухмылялись и, наверно, злословили. Отто многих задевал на своем веку, и каждый старался отплатить ему в меру своих сил:

— Ну и хитер же старый плут! Какого парня приручил. Это он подцепил его на удочку. Как он его вываживал: давал иногда и подработать... Вот с каких пор он подбирался к денежкам Юсси! Девчонку свою пустил за наживку... И ведь из торппы его не выгнать теперь!.. Ну отчего ему так везет?

Плохо они знали Юсси. Как только зашел разговор о передаче торппы, Юсси сразу же заявил:

— Что денег есть, они все мои. А за движимость ты выплатишь братьям их долю.

Юная пара мало интересовалась этими делами. Будущее представлялось им в розовых тонах лучистой утренней зари.

Тайком от деревенских они поехали в Тампере за обручальными кольцами. Это произошло ранней весной, после того как бревна для постройки стариковской избушки уже вывезли из лесу по последнему санному пути. Поездкой руководила Элина, так как она уже бывала в Тампере с матерью. Аксели впервые в жизни ехал в поезде, но старался держаться как ни в чем не бывало.

В городе оба они почувствовали себя беспомощными и с трудом нашли ювелира, у которого все жители их прихода покупали обручальные кольца. Смущенно отвечали они на поздравления ювелира. Аксели показалось, что приказчики посмеиваются над их деревенским видом, и он, решительно вскинув голову, строго на них поглядел. Они невольно опустили глаза, не выдержав его гневного взгляда.

— Гагары толстобрюхие... Попадись мне такой в другом месте, я бы пощупал его гортань, чтобы послушать, как он поет.

Это Аксели сказал Элине уже на улице, чтобы она не подумала, будто он собирается спокойно терпеть их насмешки. Но ей было все равно— она даже ничего не заметила.

Сделали и другие покупки. И первая ссора в жизни молодой четы, как и в жизни многих, произошла из-за бутылки водки.

— Этого ты к нам не принесешь. Мама рассердится.

— Но это ведь за тебя, по уговору.

— Ты же понимаешь, что папа просто пошутил. Не покупай.

— Без бутылки я прийти не могу.

Элина смирилась, и через несколько кварталов стычка была уже забыта. Они купили колбасы, хлеба и украдкой поели в каком-то укромном углу.

На обратном пути они забились в самый конец вагона. Еще на вокзале они шептались:

— Наденем кольца?

— По-моему — отчего же... Раз я сказал — мое слово верное. Можешь не опасаться.

Кольца были массивные, весом по нескольку граммов каждое. А главное — на них была четкая надпись: 18 каратов. Хоть это и не жульническая лавочка, но здесь тоже умеют глупцам очки втирать.

Чувство неуверенности в себе постепенно рассеивалось, по мере того как поезд уносил их все дальше от города. Поку ждал их на станции, во дворе избушки, хозяева которой обещали присмотреть за ним в течение дня, дать сена и воды. Подъезжая к Пентинкулма, они вновь ощутили себя центром вселенной.

Когда на столе появилась водка, Анна и нескольких словах излила все, что наболело у нее на сердце. Она все еще не примирилась с тем, что Аксели будет ее зятем.

Перед сном она снова попрекнула Элину:

— Смотри, чтобы эти бутылочки не стали появляться часто.

— Он ведь отцу привез.

— Та-ак... Но я не понимаю, какая разница, в то ли, и другое ли горло заливать. Все равно это грех!

— Не слишком уж много они в горло заливали.

Анна замолчала, увидев в глазах дочери что-то темное, почти враждебное. Она поняла, что дочь потеряна. Невозвратимо.

IV

Свадьбу отложили до будущего лета. К тому имелось много причин. Прежде всего Анна настаивала:

— Нельзя же тебе там на голых досках спать.

Замужество Элины застало Анну врасплох. Приданое не было готово. Не запасли ни постельного белья, ни многих других необходимых вещей. Да и у Аксели дела обстояли ничуть не лучше. Он был без гроша. Отец с матерью перевезут мебель и хозяйственную утварь в новую избу, где будут жить с младшими сыновьями. А в старом доме все придется заводить с самого начала. Алма настояла, чтобы Юсси дал сыну сто марок на первое обзаведение. Аксели взял деньги с большой неохотой. При разделе движимости отец держал сторону младших сыновей. Он потребовал оценки всего имущества до полной стоимости. Поступал он так не из жадности, а ради того, чтобы обеспечить и младших сыновей. Аксели все, конечно, понимал, но ему пришлось взвалить на свои плечи огромный долг, еще не начав хозяйничать в торппе. Правда, братья обещали, что с деньгами подождут, пока Аксели сам не сочтет возможным отдать их.

Постройка стариковской избушки обошлась Юсси недешево — вот почему он не стал помогать сыну. Ему даже бревна пришлось покупать, так как пастор отказался записать избушку за пасторатом. Таким образом, избушка доставалась Юсси в собственность, и на нее был составлен особый договор. Она не подлежала сносу до конца жизни Юсси и Алмы независимо от арендного договора на торппу. Следовательно, старикам не придется съезжать, даже если арендный договор с Аксели будет расторгнут.

За передачу ему торппы Аксели должен был также взять на себя одного всю заботу о родителях. Назначенное старикам содержание («прокорм») было невелико, но и оно было ощутимым бременем.

Когда речь зашла о письменном соглашении, Аксели сказал немного неловко:

— Давайте пишите, если моего слова недостаточно.

Писать соглашение не стали. Вообще тогда дела улаживались легко. Достаточно было сказать: мы ведь все финны и находимся на финской земле. За свой скромный «прокорм» Юсси и Алма обещали по мере сил помогать в работах торппы:

— До тех пор, пока мы еще годимся в помощники. Я-то буду пособлять в хлеву, ну а отец, конечно, сможет делать только что-нибудь легкое.

И вот Аксели стал хозяином Коскела — даром, что в долгу, как в шелку и лишь с сотней марок в кармане. К тому же он был жених, хотя в доме не имелось ничего, кроме скамей, прибитых наглухо к стенам. Еще была полка для ложек, тоже приколоченная к стене, да гнездо для топора. Ложки не было ни одной, но топор ему оставили.

Зато у него была невеста, которую он чем ближе узнавал, тем больше уважал, чувствуя себя недостойным ее. Прежде он восхищался привлекательной внешностью Элины. А теперь, хотя он и не знал такого понятия, как «душевная красота», он высоко ценил ее чуткость и чистосердечие, чувствуя себя рядом с нею ужасно грубым и неуклюжим. Порой ему казалось, что судьба слишком щедро наградила его.

Прошло почти полгода его жениховства. Раз-другой он пытался приблизиться к ней, но это ее так напугало, что он отступил со стыдом и досадой. Как будто тень Анны стояла на страже у изголовья кровати Элины.

Мать со страхом следила за каждым их шагом. Теперь ей было еще труднее начать с Элиной откровенный разговор, но после многих колебаний она все же решилась.

Придется отдать прясть кому-нибудь на сторону. Мы сами никак не управимся. Надо бы еще отложить свадьбу, да тебе, кажется, невтерпеж?

— Ну, раз уж назначили на лето...

— А все-таки ты потерпи. Всему свое время. Нужно и в невестах походить. Ждать, конечно, нелегко. Но... прежде, бывало, и подольше ждали. Только тут есть свои опасности. Нынче всякое случается. Следует помнить, что брачный союз заключает бог, и, идя под венец, надо быть чистой.

Говоря это, Анна смотрела Элине прямо в глаза. И хотя девушка сильно смутилась, Анна убедилась в том, что ничего дурного пока не произошло. Но поскольку уж разговор был начат, Анна хотела возможно больше повлиять на дочь и долго говорила о том, как было бы нехорошо, если бы, упаси господи, пришлось приблизить уже назначенный день свадьбы, о котором знает вся деревня.

Однако своими намеками она только подстегнула воображение Элины. Восемнадцатилетнюю девушку не может не волновать постоянная близость и ласки мужчины. И намеки матери только еще больше взбудоражили ее. Не будь Аксели исполнен такого благоговейного уважения к невесте, у них, наверно, гораздо раньше случилось бы то, что произошло наконец однажды летом, в солнечное воскресное утро. Анна уехала в церковь, и Отто отправился «кучером при ней», как он называл такие поездки. Оскар тоже уехал с ними в село, чтобы повидаться с Янне.

Аксели вышел из дому без шапки и босиком, чтобы выгнать Поку на пастбище. Вечером он собирался пойти к Кививуори. Однако выгон находился недалеко от Кививуори, и Аксели, оставив коня пастись, сам махнул прямиком через лесок, охваченный внезапным горячим желанием увидеть Элину. Невеста немного удивилась при виде босого жениха, который пришел, словно крадучись и воровато оглядываясь по сторонам.

В горенке было прохладно. Они лежали на Элининой кровати и молчали. На стекле жужжала муха. Временами доносилось короткое блеяние козы. В окно светило летнее солнце.

Элина казалась рассеянной. Она то глядела на потолок и отодвигалась подальше от Аксели, то вдруг снова впивалась в него страстным поцелуем. Вскоре Аксели понял, что это немножко необычная игра. Но как только он захотел ответить на ласку девушки, Элина отпрянула от него, словно кошка, которой наступили на хвост, и прижалась к стене всем телом, отталкиваясь от него вытянутыми руками.

— Нет... не сейчас...

— Почему?

— Мне страшно.

— Чего?

— Мы ведь еще не обвенчаны.

Парень молчал, с трудом сдерживая себя, и наконец проговорил:

— Если ты не хочешь... То я, конечно... Если для тебя это так важно. Но я все равно не могу это считать грехом. Тебя я не принуждаю...

— Я не хочу... не хочу так... будет красивее...

Затем она, успокоясь немного, вернулась к нему и через несколько минут возобновилась та же игра. И точно так же она снова вырвалась от него.

В третий раз она уже не вырывалась. Только широко раскрытыми глазами смотрела в потолок, как будто собрала все силы, чтобы выдержать величайшее потрясение.

Когда все кончилось, она, тихо заплакав, уткнулась ему в плечо. Были произнесены какие-то невольные слова, по обоим хотелось помолчать. Немного погодя они вышли в сени, достали из чулана хлеб и солонину, съели по куску и вернулись в горенку. Поправляя на себе платье, Элина подошла к зеркалу. Но она не могла смотреть себе в глаза.

Они снова легли. Положив голову на руку Аксели, Элина стала горячо ласкать его. Он хотел заглянуть ей в лицо, но она стыдливо уткнулась ему в плечо. И тут же снова подняла голову, покраснев до корней волос, и засмеялась коротким, отрывистым смехом, как будто ей в рот попала смешинка: хе-хе-хе...

И начала шептать ему на ухо какие-то безумные, ласковые имена. Ибо наконец душа и тело обрели друг друга.

Потом они в первый раз серьезно заговорили о будущем. Аксели прямо объяснил, что жизнь сначала будет тяжелой.

— С братьями не беда. Им пока еще можно не платить долгов. Но нам придется занимать Алекси на работе по крайней мере часть лета, и за труд ему надо будет платить сразу же. И, конечно, прокормить отца с матерью...

— Дело в том, что денег-то у меня нет ни гроша. Отец денег не дает.

Элина слушала серьезно, поскольку Аксели говорил серьезно. Сами по себе дела ее не беспокоили — она просто была не в состоянии думать о них. Беседа как началась, так и закончилась словами Аксели:

— Зимой у Холло будут большие работы в лесу, и мы с Поку пойдем к нему на заработки. Станем бревна возить, как только управимся с поденщиной.

Решимость его казалась убедительной.

И вдруг Элина встрепенулась. Господи, отец с матерью сейчас приедут, а у нее еще и плита не растоплена. Аксели вскочил с кровати и, поглядев на свои босые ноги, неловко усмехнулся.

— Мне надо уходить, пока они не приехали.

— Почему?

— Не могу же я так... Пойду надену шапку да обуюсь.

В сенях они простились. Элина пошла в избу, Аксели— на улицу. Но в дверях он вдруг почувствовал руки на своих плечах. Элина повернула его, осыпая ласками и поцелуями, а он стоял как болван, не умея ответить на эти нежданные ласки. Наконец Элина оторвалась от него, но затворяя за собой дверь, выглянула еще раз. Аксели точно так же оглянулся у наружной двери и они еще с минуту смотрели друг на друга. Элина снова залилась краской, и на лице ее появилась смущенная улыбка, как давеча в постели. И опять у нее вырвался тот же странный смешок. Аксели даже передразнил ее:

— Хе-хе-хе...

Наконец они расстались.

Выйдя во двор, Аксели услышал звяканье цепи. Из-за угла выглянула коза и остановилась как вкопанная, с недоумением глядя на Аксели. Тряхнув головой, она вопросительно мекнула: мол, кто это пожаловал сюда и зачем?

Аксели добродушно осклабился. Подняв с земли какой-то колышек, он швырнул им в козу:

— Ишь бородатый черт... Будет тебе мекать!

Коза едва взглянула на пролетевший мимо колышек и, видя, что Аксели уходит, пошла за ним, насколько ей позволяла цепь. Цепь натянулась, и она встала, склонив голову набок, и, глядя вслед уходящему, снова заблеяла, как бы утверждая, что знает что-то.

— Держи, козочка, язык за зубами. Помалкивай!

Парень, смеясь, поглядел на свои босые ноги, затем осмотрелся, не идет ли кто по дороге, и быстро скрылся в ольшанике.

Лето стояло жаркое. Хотя рабочие дни были тяжелы и долги, молодые люди все же умудрялись иногда и в будни по вечерам уворовать время для короткого свиданья Весной, до обручения, Элина, бывало завидев встречных, отскакивала от Аксели на другую сторону дороги. Теперь же, наоборот, она лишь крепче прижималась к жениху, кивая знакомым словно из надежного укрытия.

Обыкновенно Аксели встречал ее у магазина, и оттуда они отправлялись куда-нибудь гулять — чаще всего на берег озера. Аксели, уже не смущаясь людей, спокойно дожидался ее у коновязи перед магазином. От старой торппы Лаурила не осталось ничего, кроме амбара. Все другие постройки разрушили, и на месте избы стоял магазин, бревенчатые стены которого были выкрашены красной охрой, а двери и окна — светло-желтой. Во дворе находилась коновязь, уже изрядно изгрызенная конскими зубами. Неподалеку стояли бочки с керосином. Его резкий маслянистый запах смешивался с запахом конской мочи и тухлой селедки.

Обычно лавочник выходил на крыльцо и приветствовал Аксели с какой-то многозначительной шутливой любезностью. Лицом он не был похож на своего брата. Говорили, что он весь в отца, старого Теурю, известного бабника, который даже в преклонных летах вечно норовил похлопать по заду каждую батрачку, стоило лишь ей наклониться. Результатом такого похлопыванья и явился третий сын старика — Кустаа-Волк, которого, правда, законные сыновья не признавали братом.

Странно было видеть, как этот лавочник, сын могучего Теурю, заискивающе говорил с бедняками-покупателями:

— Что угодно? Ну, так возьмите карамельку: пусть во рту будет сладко.

В его ожиревшей фигуре как-то странно сочетался богатый крестьянин и услужливый приказчик. Но все знали, что за его слащавой любезностью кроется та же самая черствая жестокость и ненасытная жадность, что и у его брата, только у того она вся на виду.

Аксели отвечал на приветствия лавочника настороженно. Он не любил этого сюсюканья и двусмысленных намеков.

— Да-a... Хе-хе... Аксели опять ждет невесту. Та-ак, та-ак... Хе-хе... Надо каждый вечер немного подогревать... Дело хорошее. Когда молодая девушка к этому привыкнет, ее потом и медом не корми... Хе-хе... Да, а не надо ли вам хорошей пшеничной мучки? У меня имеется американская.

— Не надо.

Аксели сказал это деревянным голосом. Он старался сдерживать свое возмущение и не замечать оскорбительных для Элины намеков.

Лавочник ушел к себе. Коскела были плохими клиентами. И правда, Юсси ненавидел магазин так же, как свою больную спину.

— Вот уже огольцы сопливые бегают в лавку что ни день. Рожи вымазаны лакричей, хоть на кусок хлеба не хватает...

Лакрица была для Юсси олицетворением всего того никчемного, что принес с собой в деревню магазин, однако он так и не научился правильно называть эту ненавистную ему черную пасту.

А вот и Элина. Аксели помахал рукой и пошел ей навстречу. С первого же взгляда он заметил в ней что-то необычное. Она не смотрела ему в глаза, лишь поглядывала искоса. Аксели подумал, что она недавно плакала.

— Что с тобой?

— Ничего... Со мной ничего. Пойдем.

Чувствуя себя довольно беспомощным, Аксели оставил расспросы. Они пошли к озеру. На дороге им встретились Ани и Илмари. Дети пастора тоже вышли погулять вечерком. Илмари учился в старшем, выпускном классе и обходился с Аксели уже без прежней простоты. Само собой получилось, что с этого лета Аксели перестал говорить ему «ты». Илмари иной раз еще говорил ему по привычке «ты», но чаще старался употреблять неопределенную форму обращения. И вообще теперь он уже не был тем непоседливым и буйным «попенком», каким его знали с детства. Правда, непоседливым он оставался по-прежнему. Ему не нравилось в деревне. Он бродил по всей округе, не находя себе места. Из любопытства набивался даже в компанию к Кустаа-Волку—рыбу с ним ловить. Но Кустаа обдал его фонтаном таких ругательств, что, рассказывая об этой стычке родителям, Илмари и половины их не мог произнести вслух. Он походил Лицом на мать, но ее черты в нем обрели мужественность.

Ани исполнилось четырнадцать лет. Платья ей шили еще короткие, так что видны были икры ног, обтянутые толстыми чулками. За плечами висела большая соломенная шляпа, завязанная под подбородком шелковой ленточкой.

Они оба уже поздравляли Аксели в пасторате, но теперь, впервые увидев его вместе с Элиной, снова стали их поздравлять. Илмари внимательно оглядел Элину, и на мгновение в нем проснулся прежний озорной «попенок». Он одобрительно подмигнул Аксели. Ани сделала книксен и произнесла очень правильно, выговаривая старательно каждое слово:

— Поздравляю и желаю большого счастья.

Аксели заметил, что поздравления вызывали у Элины лишь слабую вымученную улыбку. Они пошли дальше. Аксели сказал что-то о молодых господах, но она отвечала ему совершенно безучастно.

— Ну, скажи же, что с тобой?

— Ничего...

Но когда они сели на свою старую лобастую скалу, нагретую за день солнцем и еще теплую, несмотря на прохладный вечер. Аксели настойчиво сказал:

— Ты какая-то не такая. У вас что-нибудь случилось? Какие-нибудь вести от Янне или...

Плечи Элины начали вздрагивать, голова упала на руки, и сквозь плач она едва выговорила:

— Это правда... что ты... что ты был... женихом Ауне?

Вот оно! Удар, которого он давно опасался, его тайная мука, темная мысль, которая не давала ему покоя! Аксели спросил с деланным удивлением:

— Женихом? Кто тебе сказал такую чушь?

— Ауне... сама... сказала... что... что могла бы выйти за тебя... если бы только захотела... Все врут... И Оскар и ты....Айно Мэкеля тоже рассказывала. Скажи, правда это?

Аксели с окаменевшим лицом смотрел на озеро. Тяжело переведя дыхание, он хотел что-то сказать, но Элина взглянула на него глазами, полными слез, и вдруг вскрикнула:

— Я знаю... это правда... Молчи... молчи...

Аксели обнял девушку, но она стала царапаться, гневно шепча презрительные слова и сдерживая рыдания. В смущении он выпустил ее и схватился за голову.

Выплакавшись, она спросила с горьким любопытством:

— Где же ты... встречался с нею?.. Говори, где?

— В бане Леппэнена.

— Что же ты с нею там делал? Говори!.. Все... все говори.

Слова вырвались у него мучительно и грубо, как будто выражая неотвратимое несчастье:

— Жил с ней... что уж говорить... Говори не говори, этого не поправить.

В голосе его прозвучала сдавленная боль, почти рыдания. Он глубоко раскаивался, но не оттого, что поступал дурно, а только потому, что заставил страдать Элину. Она вновь заплакала:

— Я знаю... все... Поочередно с Оскаром!.. Какая гадость!.. Оба!.. Наверно, и говорили друг с другом!.. Свиньи!.. Скоты... Козлы... Отвратительные, гадкие... гадкие... мерзкие твари... И ты такой же!..

Лицо Элины стало некрасивым и злым. С отвращением сорвала она с пальца кольцо, бросила его Аксели под ноги, повернулась и, уходя, крикнула:

— Отдай ей!.. Надень на палец этой дряни... Этой шлюхе!.. Беги скорей!

Ну и богатый запас крепких слов был у Элины! Не зря она выросла в семье Кививуори. Аксели побежал за ней, догнал и силой обнял. Пока она колотила его в грудь, и царапалась, и вырывалась, он, задыхаясь, проговорил:

— Не уходи!.. Если ты уйдешь... я убью себя... Если ты уйдешь...

— Ничего ты себя не убьешь... Утешишься! Стоит только тебе пойти в баню с этой... Ну и ступай... ступай!

— Убью... не оставляй!.. Убью себя, сатана!..

Элина, взглянув на него, увидела лицо, искаженное невыносимой мукой, и вдруг ей стало ясно, что он не шутит. Она перестала вырываться. Чувство непоправимой, неотвратимой опасности лишило ее сил, и она в ужасе прижалась к нему. Так они долго стояли, и Элина безутешно плакала, пока уже не стало слез. Аксели ничего не говорил. Он только все гладил волосы Элины, устремив неподвижный взор куда-то поверх ее головы.

Кольцо нашли. Когда Аксели надевал его снова ей на палец, она смотрела в сторону, всхлипывая и утирая платочком слезы.

— С этим уж мы ничего не можем поделать. Я готов просить прощенья, если бы это хоть сколько-нибудь помогло. Но... что уж было...

— Нет, не надо... не говори об этом больше... Не сегодня... потом... Не говори сейчас ничего.

С минуту они сидели молча.

— Нет ли вестей от Янне, готовы ли наши кровати?

— Гото... ох-хо... готовы!.. — всхлипнув, еле выговорила она.

Глаза ее смотрели на озеро. Солнце закатилось, и краски вокруг потемнели. Начинало смеркаться. Но сумрачно было еще и оттого, что последняя слеза тихонько набегала в уголке глаза. Вот она выкатилась и, сбежав по носу, повисла над ноздрей.

Это был первый удар, который нанесла ей жизнь.

V

Конечно, Анна по настроению дочери заметила, что случилось что-то неладное.

— Что творится с Элиной? — спросила она Отто.

— Ну, ясное дело, поссорились из-за чего-нибудь.

— Неужто уже началось?

— Уже! У них так долго сияло солнце, что маленький дождик им не повредит. Давно пора, по-моему.

Трудно было Элине забыть все это. Аксели старался помочь ей, как мог. Он покорно принимал осуждение, не пытаясь оправдываться. Только один раз он сослался на то, что все люди грешны.

— Мало таких, кого никогда не заносило в сторону.

— Меня не заносило.

— Да. Ты особенная.

Это немного утешило Элину. Все-таки она не то, что Ауне Леппэнен.

К концу осени она мало-помалу пришла в себя. Иной раз она еще тихонько плакала, а потом пела псалмы, но смех и веселье уже снова поселились в ее глазах.

Аксели зарабатывал деньги. Конь и человек были в лучшей поре — молодые, сильные и неуемные. Только треск раздавался, когда груженные лесом сани Аксели выезжали на дорогу, продираясь через кусты. Конь и человек — оба хрипели и храпели, фыркали и рвались вперед в каком-то экстазе движения. Будто и Поку понимал, как необходимы кровать, столы, стулья, горшки, тарелки, ложки, стенные часы и прочая домашняя утварь. Прежде, бывало, Аксели старался на лесных работах ради славы, что у него самые большие получки. Но теперь это имело другой, более суровый смысл. Нынче никому и в голову не пришло бы состязаться с ним за первенство в заработках. Теперь он боролся за свое будущее. За то, что отец работал вот так же, как вол, всю жизнь, ему, Аксели, досталось лишь право аренды на несколько гектаров земли. Он должен был тоже начинать почти с пустыми руками. Хоть он давно славился большими заработками, у него не было даже кошелька, потому что до сих пор его собственные деньги ему почти не доставались. Получив деньги, он запихивал их в карман рубахи, а потом, оставшись один, тщательно их пересчитывал. Карман застегивался на пуговицу и для верности зашпиливался английской булавкой.

Юсси как-то предсказал, что сын изорвет на своем веку не одну конскую сбрую. Он оказался прав. Стоило возу остановиться, как парень, не успев поглядеть, в чем дело, подцеплял воз крюком и принимался тянуть вместе с лошадью:

— Н-но-о! Давай-давай!.. Рванем!..

Поку «давал», дергал и рвал упряжь. Какое-нибудь слабое место не выдерживало и лопалось. Аксели с досады яростно дергал вожжи. Железо обжигало рот коню. Ну и, конечно, оказывалось, что сани зацепились за пень. Приходилось рубить его топором, в трудном положении, лежа, а не то так надо было разгружать сани. Случалось, кто-нибудь шел мимо и спрашивал:

— Что, застрял?

— Застрял, тысяча чертей!.. Поди разгляди его в снегу. И откуда он тут взялся! Сущий Иоонас Кастрен, сатана, чтоб ему провалиться! Чтоб ему быть повешенным!

Бедный Иоонас Кастрен стал для Аксели воплощением всякого зла. При каждой неудаче, при каждом досадном происшествии Аксель поминал его имя. Дело в том, что Кастрен в парламенте был одним из наиболее рьяных противников закона о земельной аренде и закона о рабочем дне. По крайней мере Аксели попадались в газетах отчеты о его выступлениях.

В конце концов Кастрен под санями оказывался изрубленным в щепки, а сбруя кое-как связывалась. Поку испуганно озирался, прядал ушами. Но когда все бывало приведено в порядок, хозяин говорил мягко, как будто прося прощения:

— Ну, мальчик, еще раз!

Если только светила луна, Аксели возвращался домой поздно. Братья обычно уже спали, но родители не ложились: мать — чтобы приготовить поесть, а отец — из гордости: как же так — сын застанет его уже в постели! В эти вечера Юсси говорил с сыном странно почтительно и мягко.

— Ты утром уж не вставай, не ходи в конюшню. Я его покормлю.

Элина неделями ждала его. Аксели приходил только по воскресеньям, да и то от него бывало мало радости. Посидев немного, он засыпал на Элининой кровати. Он сильно храпел, но невеста не жаловалась на это. Она на цыпочках выходила из горенки в общую избу.

— Что, ушел уже твой?

— Уснул.

— Хе-хе... Сочувствую твоему огорчению.

Элине нравилось обижаться за Аксели, а Оскару на его язвительные слова она, как взрослая, отвечала хлестким определением, кто чего стоит. Дескать, есть настоящие мужчины, а есть такие, что только хвастают.

Свадьбу справляли в рабочем доме на Иванов день. За две недели перед тем Аксели и Элина начали разучивать вальс, потому что традиционный «вальс новобрачных» надо было протанцевать хотя бы два круга. Сам по себе танец — не такое уж сложное искусство, труднее было переломить себя: стыдно было вертеть ногами.

— Нет, провались оно... Взрослый мужчина — и по полу ногами шаркает!..

Никто на свадьбе не заметил, что жених плохой танцор. Некоторую неловкость ему охотно простили. Пастор в своей речи говорил о том, как рад он этому браку.

— Ведь я знаю тебя с малых лет и от души желаю тебе всяческих успехов, радуясь, что ты становишься мужчиной.

Присутствовала на свадьбе и пасторша. На сей раз они с мужем даже задержались подольше — после начала танцев. Разумеется, и «гражданский посаженый отец» тоже не упустил случая сказать речь. И тут впервые Анна взглянула на зятя благосклонно, так как оба оратора — и пастор, и Халме — постарались убедить гостей в том, что Аксели превосходный человек. Но лучшие слова Халме все-таки приберег для Элины. Никогда еще не говорил он так хорошо. Он обращался к ней как к юной женщине, которую ожидает близкое материнство. Его слова всех растрогали, и кумушки, вздыхая, шептали друг другу:

— И надо же, что у Эммы нет детей...

Молодые получили в подарок от пастора прекрасно изданную библию и пятьдесят марок. Это обстоятельство тоже побуждало Анну взглянуть на зятя благосклоннее. Видно, парень пользовался расположением пастора и пасторши.

Молодые сидели на почетном месте во главе стола, немного взволнованные и смущенные. Элина не сердилась на пьяных, как в свое время Санни, хотя приятели то и дело подходили и что-то шептали Аксели на ухо. А не сердилась она потому, что Аксели первому же из них ответил мягко, но решительно:

— Как-нибудь в другой раз. Не сегодня.

Элина от души смеялась над Элиасом, который долго увивался возле них и потешал публику, передразнивая речь Халме.

На этот раз Янне кружил по двору рабочего дома, стараясь не попадаться на глаза Санни. Его многие угощали, так как он был уже не простой сын захудалого торппаря, а каменщик Янне Кививуори, член правления волостного рабочего товарищества, член совета кооператива «Помощь» и секретарь волостной комиссии по арендным делам. Его быстрое выдвижение происходило, конечно, не без помощи тестя, который энергично прокладывал ему дорогу. Но во всех правлениях и комиссиях скоро убеждались, что Янне не просто инструмент в руках тестя. Он быстро осваивался с новыми делами, и за внешней беззаботностью уже ясно проступали черты умного и беззастенчивого интригана. Несмотря на его молодость, его стали побаиваться, потому что в спорах он отличался удивительным хладнокровием, умел тотчас находить слабое место противника и наносил удар без всякой пощады. Теперь к нему подходили совсем незнакомые люди и почтительно предлагали угощение:

— Осмелюсь ли просить, Кививуори? Не побрезгуйте хлебнуть из нашей бутылочки.

Он, конечно, не брезговал. Но когда угощавший вслед за тем начинал излагать шепотом свое дело, взгляд Янне становился непроницаемым.

— Так, значит, насчет аренды... Заявление передано в комиссию. Если бы вы, Кививуори, посмотрели этак немножко с моей стороны...

— Конечно, мы сделаем все возможное. Но ведь я пока лишь секретарь и не имею решающего голоса.

Проситель покорно благодарил и за это обещание, как будто перед ним был невесть какой важный господин. Столь же покорно Янне потом подходил к Санни и говорил, вздыхая:

— Да-а... Что это за человек там увивается около отца?

Затем еще две-три фразы произносились по-шведски, не из хвастовства, а потому, что они не предназначались для окружающих.

Молодые супруги ушли в Кививуори, не дожидаясь конца вечера. Шумный праздник не интересовал их. Простившись тихонько с наиболее уважаемыми гостями, они исчезли. Вдвоем шли они деревенской дорогой в предутренний час светлой Ивановой ночи. Позади остался праздничный шум, музыка, танцы и пьяные голоса. Но и на дороге они встретили двух пьяных, которым не сиделось на месте. Добродушно улыбаясь, Элина и Аксели выслушали до конца их непременные объяснения:

— Почему мы тут? Мы просто тут прохаживаемся и все. Мы ничего плохого не делаем и не желаем. Кто же себе враг? Видите, мы же совсем смирные. Ш-ш-ш... Вы не обращайте внимания. Но все-таки надо же еще раз проздравить.

Каждый пожимал руку мужу и жене по многу раз, пока те не вырвались и не ушли своей дорогой. Шум и гомон стихал позади, как вдруг один из пьяных весело и звонко заорал:

— Трам-та-ра-рам, ребята! Там меж елей сладкогласно струны кантеле звенели!.. Не так ли, ребята?..

Торппа Кививуори, облитая призрачным ночным светом, не дающим тени, встретила их безмолвием. Дверь была не заперта. Только в скважине торчала хвойная веточка, из тех, которыми устланы были ступени крыльца. Скрипнули широкие половицы в сенях, и они, осторожно ступая, вошли в горенку.

Элина последние две ночи ночевала в Коскела, так как ей приходилось задерживаться там допоздна, приводя в порядок свое новое жилище. Завтра ей предстояло переехать туда окончательно.

Снимая с головы миртовый венок, она сказала:

— Последняя ночь в этой комнате. Даже не хочется спать.

— Так и не будем спать.

Они разделись и легли. Лежа на спине, они шепотом говорили о свадьбе и о людях, которые веселились там. Говорили о пустяках, но это помогало отгонять сон. И то, о чем они говорили, никак не вязалось с настроением этой ночи и этого раннего утра. Шепот Элины журчал торопливо и подолгу, словно она боялась остановиться, Аксели же только успевал время от времени шепнуть одно-два слова, когда она переводила дыхание. Над дверью, на белых обоях стены, загорелся первый красноватый зайчик. Где-то закричали первые петухи.

Во дворе послышались шаги, и мужской голос запел на мелодию польки:

Хлопнула дверь, заскрипели половицы в сенях, и послышался укоряющий голос Анны:

— Креста на тебе нет... был на свадьбе дочери — и не мог не напиться!..

Элина и Аксели взглянули друг на друга и улыбнулись. Так же они встретили появление следующей пары. На этот раз пения не было. Зато злой шепот Санни долго не умолкал и после того, как кровать в их комнате перестала скрипеть.

Последним явился Оскар. Открывая дверь, он разговаривал сам с собой:

— Ох, сатана!.. Тут на каждой кровати спят в обнимку. Пойду-ка я лучше на сеновал.

Потом он стал шарить в кладовой, бранясь на чем свет стоит за то, что ничего съестного ему не оставили:

— Все начисто утащили в рабочий дом!..

Наконец и он ушел.

В горнице снова зашептались.

— Что, если нам плиту перенести на другую половину и устроить там настоящую кухню? А изба пусть останется совсем чистой и нарядной.

— Так и сделаем. Только перенести плиту, и все.

— Давай сделаем это нынче же летом. Отец, конечно, выберет время сложить плиту.

— Тогда можно стены в избе обшить панелью.

— Да, но только снизу, до половины стены. А выше пусть будут хорошие светлые обои.

— Отчего ж не сделать. Только в этом году едва ли осилим. Мне непременно надо справить новые сани. Этой зимой на старых ничего в лесу не заработаешь.

— Конечно, когда будут деньги. А ты заметил, как пасторша-то щебетала, поздравляя нас? Соловьем заливалась. И умеет же она говорить сладкие речи!

— Да. Видишь ли, у господ на лице ничего не прочтешь. Этому они весь век и учатся — чтобы уметь врать, что угодно и где угодно. В том и состоит их образование, что знают, где какую рожу лучше состроить. Хотя она по сути не такая уж дьявольски вредная — просто жадная баба, все старается в свой дом тащить. А ты о ней вообще не думай. Что тебе в ней? Ты только должна отрабатывать свои шесть дней, так что тебе с ними много встречаться не потребуется. Вот только... что-то нам принесет шестнадцатый год?

— Как-нибудь обойдется. А тебе понравилось платье Санни? Его все расхваливали, а по-моему, ничего особенного.

— Я на него и не глядел. А вот ты в своем свадебном уборе была такая красивая, что мне даже нехорошо стало.

Тихий-тихий смешок слился со щебетаньем ласточек. За окном разгорался день. На комоде лежали Элинин миртовый венок и крахмальный воротничок Аксели. На спинке стула раскинулось белое подвенечное платье, все в розоватых отсветах утреннего солнца. Свет падал вкось, и на окно ложилась тень чердачной лестницы. В комнату проникали приглушенные голоса летнего утра: хлопотливое щебетанье ласточек, пение петуха и далекое нетерпеливое мычание коровы.

Финское лето красиво. Но коротко.