Здесь, под северной звездою... (книга 1)

I

Человеку двадцать лет. У него есть почти ненадеванный костюм и новые сапоги. У него есть даже шляпа. Время картуза прошло. Есть собственный дареный конь, и отец согласился и выторговал для него на аукционе старенькую, но вполне приличную бричку. И в парламенте — восемьдесят социалистов.

Вдобавок ко всему сегодня троицын день, и средний брат идет к конфирмации. Не удивительно, что человек так ласково треплет коня, запрягая его в выездную бричку. Когда он подкатывает к церковной коновязи, Поку пригибает голову к груди, слушаясь натянутых вожжей. Приневоленный удилами рот раскрыт, а передние ноги выбрасываются вперед, в широком шаге. Видно, как бы он помчался, если бы его пустили.

Отец и Аку остались хозяйничать дома, а мама тоже поехала в церковь.

Утро троицына дня 1907 года было в Коскела одним из тех светлых и радостных моментов, какие лишь изредка выпадают в жизни. Скот уже пасся на воле. Ворота хлева и конюшни были распахнуты настежь. Солнце даже в этот ранний час успело уже нагреть крыльцо, и отец вышел босиком, ступая по теплым доскам. Он смотрел, как сын запрягает коня. Проверил, положена ли в бричку торба с кормом. «Только бы он не набил ее овсом! Парень ничего не жалеет, лишь бы накормить своего баловня. Как будто он на особом положении».

Но в бричке не было никакой торбы. Аксели, правда, нет-нет, да и прихватывал для Поку лишнюю пригоршню зерна. И хоть он не воровал, но все-таки делал это потихоньку, чтобы не выслушивать отцовских попреков.

— Смотри, не гони как сумасшедший.

Лисели ничего не ответил. Отец согласился на покупку брички, даже иной раз давал денег на карманные расходы и больше уж не донимал поучениями. Но зато часто слышался стариковский скрип:

— За каждым их шагом надо следить... Усердье-то велико, гору своротить могут... но чего бы они тут натворили, не будь присмотра.

Это обычно говорилось в тех случаях, когда Юсси принужден был признать свою слабость в каком-нибудь деле. Он незаметно перешел на более легкие работы. Ездил на мельницу, рубил еловые ветки, а во время жатвы ставил копенки. Об этом не уговаривались, это происходило само собой.

И даже бывало: грузит он мешки с зерном для помола, а сын подойдет, да и подсобит. Юсси сначала поставит мешок на какое-нибудь возвышение, а потом уж начинает осторожно взваливать его на больную спину, Сын подойдет, снимет мешок у него со спины, да еще скажет:

— Напрасно вы... беретесь... Дайте-ка я брошу...

И действительно бросал: возьмет двумя руками, вскинет на грудь и бросает прямо с порога на телегу.

— Тише ты! Смотри, мешок лопнет.

— Не лопнет... Эти вы тоже берете?

И остальные летели точно таким же манером. Видно было, что парню это даже доставляет удовольствие. Аксели делал это со скрытым азартом, стараясь не выдать своего напряжения. Силы были точно рассчитаны, чтобы бросок вышел чисто. Но каждый раз при этом Юсси ворчал. Вот и теперь он вышел на крыльцо, собираясь кое-что сказать в напутствие сыну, чтобы парень не воображал, будто, отправляясь в церковь, он сам себе хозяин. Но в голосе Юсси прозвучала простая заботливость:

— Не слабовата ли подпруга?

— Да, пожалуй... До чего хитер, черт! Когда затягиваешь, он надувается, а потом подожмет брюхо...

Вот вышел и Алекси. На нем конфирмационный костюм Аксели. В глубине души он гордится собой.

Приосанился, держится торжественно и весь какой-то скованный.

Затем вышла мать. Придерживая юбку, спустилась с крыльца. В руке молитвенник, завернутый в белый платочек.

— Розовый-то куст совсем зачах!.. Надо спросить у Анны, как их обрезают... Не забудь вовремя покормить поросенка... Ох, как же я влезу на твою бричку?

Несмотря на возраст и недомогания, у Алмы был цветущий вид. Она располнела и при ее небольшом росте казалась кубышкой. Алма никак не могла дотянуться ногой до подножки. Пришлось Аксели помочь ей. Все-таки это было неловко. Со времен раннего детства он вообще не прикасался к матери, разве что только нечаянно. В такой помощи была какая-то непозволительная близость, чуть ли не панибратство, и даже чем-то это смахивало на господскую манеру ласкаться. Поэтому Аксели постарался действовать быстро, и мать не успела опомниться, как уже сидела в бричке.

— Господи помилуй... Так ведь и святую книгу можно уронить...

Алекси взобрался на заднее сиденье. Поку, почуяв, что в бричке седоки, замотал головой и стал нетерпеливо бить копытом. Тут и Аку вышел на крыльцо — посмотреть, как они поедут.

Аксели только ступил на подножку и еще не успел оторвать другую ногу от земли, как Поку рванулся с места. Сделав несколько нервных, коротких шагов, он перешел на рысь. Бричка неслась, покачиваясь на мягких рессорах, по ровной, хорошо расчищенной, упесоченной дороге Коскела. По обочинам, особенно в низких, топких местах, виднелись приготовленные зимой кучи гравия, которым всегда можно было засыпать выбоины.

Алма одной рукой держалась за сиденье, другой сжимала молитвенник. Карие глаза ее мигали, оттого что мимо проносились сумрачные придорожные сосны, разделенные яркими косыми лучами утреннего солнца.

Вдали блестело озеро. Позади остался пасторат, раскинувшийся на его берегу. Видно было, как по двору шел кто-то из слуг. Миновали поворот к усадьбе Теурю, где еще валялись разбросанные серые балки и доски — остатки недавно разрушенной торппы Лаурила. У обочины уже лежали новые бревна; скоро здесь начнут строить лавку.

Обгоняли по пути повозки. Поку сам, без понукания прибавлял ход и делал это легко и красиво, как бы желая угодить хозяину. Аксели даже чуть придерживал его.

Недалеко от села они нагнали экипаж пастора.

— А ну, Поку...

Поку пустился стрелой. Обгоняя коляску, Аксели и мог только кивнуть головой. Шляпу снять невозможно, надо держать вожжи обеими руками. Алма попыталась хотя бы привстать, однако никто не успел этого заметить. Но что же делать, если он гонит, как сумасшедший?

В экипаже сидело все семейство пастора: он сам с супругой и дети. Илмари тоже приехал на конфирмацию. Он учился в Хельсинки, но было решено, что первое причастие он примет из рук отца в родном приходе.

Ребячливая радость промелькнула на лице Аксели. Он дернул вожжами. Коню этого было довольно. Шея выгнулась дугой, и, цокнув копытами, Поку помчался так, что только в ушах засвистело. Подковы радостно и дробно застучали по дороге. И Алма уж больше ничего не видела. От ветра на глазах у нее выступили слезы и все потонуло в тумане.

— Тише ты... Господи помилуй!..

Но бричка летела вихрем, пока пасторская коляска не осталась далеко позади. Лишь тогда Аксели начал сдерживать коня. Въехав на гору, он пустил его шагом и, наклонясь вперед, ласково пошлепал по крупу.

— Молодец, Поку! Показал господам, чего они стоят.

Но мать пожурила сына и за лихую езду и за то, что он обогнал господ. Это неприлично. Надо было пропустить их вперед.

— Кто может, тот и впереди.

Но у церковной коновязи их появление не вызвало того внимания, на которое рассчитывал Аксели. В это праздничное утро там собралось столько красивых, резных молодых коней, что на Поку особенно не смотрели.

Однако Аксели долго еще поправлял на нем сбрую и распутывал прядки гривы.

Троицын день и конфирмация собрали в церковь небывалое количество народа. Приехали зажиточные крестьяне на смирных, сытых лошадях, в нарядных выездных бричках с красными или желтыми колесами. На переднем сиденье солидно восседали сам хозяин с хозяйкой, а позади них—сын или дочь, которых они везли точно напоказ. Бедняки шли пешком, стараясь быть по возможности незаметными. Они считали, что им нечем хвастать.

Алекси Коскела с матерью и братом стоял перед церковью, робко оглядываясь по сторонам. Ему было немного не по себе. Как он выпьет вино? Какое оно на вкус?

Тут подошли хозяин и хозяйка Юллё со своим сыном Уолеви. Они шли пешком, потому что от их дома до церкви было рукой подать. Перед ними толпа расступилась, как по команде. Поравнявшись с Алекси, Уолеви подмигнул ему и сказал:

— Гей-гей!

Алекси ответил кивком, пряча довольную улыбку — мать и брат, конечно, заметили, что местный кронпринц поздоровался с ним. Правда, мимоходом, но все же поздоровался. В конфирмационной школе Уолеви был первым парнем благодаря положению своего отца. Всех восхищало, что он умел и поозорничать — ведь на это нужна смелость, тем более что отец его такой важный человек.

Приехал и Арво Теурю с родителями.

Затем показалась маленькая лошадка Кививуори, запряженная в такую же малюсенькую выездную бричку. На передней скамейке сидели Анна и Элина. Оску правил, стоя сзади. И тут же в комичной позе примостился Отто: колени у него были под самым подбородком, а зад свесился чуть не до земли.

Оскар стал привязывать лошадь, и Отто сказал громким голосом:

— Оставь недоуздок подлиннее, чтобы лошадь могла воровать сено с соседних бричек!

При этих словах Анна и Элина поспешили отойти от него. Лицо Анны хранило печально-отрешенное выражение. Оно не исчезало, даже когда она потихоньку поправляла на Элине платье или просто оглядывала ее. Заметив Алму с сыновьями, Анна направилась к ним, причем ее лицо приняло еще более сосредоточенное, молитвенное выражение.

Хотя они были близко знакомы и встречались нередко, все же, здороваясь, они пожали друг другу руки. Это вышло само собой, невольно, под влиянием праздничного настроения. Сперва только Анна и Алма пожали друг другу руки, но такое начало требовало и соответственного продолжения. И начались общие рукопожатия.

Однако тут случилась маленькая неожиданность. Дошла очередь до Аксели с Элиной, и он, взяв ее за руку, сказал.

— Ну, поздороваемся и мы, коли уж такое дело.

Девушка ответила веселой улыбкой и протянула руку. Аксели сжал ее нежную ладонь, и вдруг у него словно раскрылись глаза. Он впервые здоровался с нею за руку. Прежде, бывало, при встрече он говорил ей что-нибудь обыденное, заготовленное раз и навсегда, как говорят младшей сестренке товарища, которую почти не замечают. Теперь же они молча посмотрели друг другу в лицо, и она не сделала книксена, а просто кивнула головой, как равному. Все это было так ново, что возникло чувство тревожной неуверенности. Аксели смотрел на Элину и не узнавал ее. Он незаметно приглядывался к ней и впервые почти с испугом понял, что она уже девушка. Более того — красивая девушка.

Она и в самом деле вступила в ту пору юности, когда девичьи черты обретают законченность. Правда, это был еще как бы первоначальный набросок, но в нем уже намечалась определенность. Тонкие руки и ноги еще чем-то напоминали трогательного теленка, но в линии талии и бедер уже сказывалась женщина. И вышитая шелком грудь черного конфирмационного платья высоко приподнялась.

В эту минуту Элина вся искрилась и сияла каким-то внутренним светом. Волнение перед первым причастием, предчувствие новой жизни, широко открывающейся для неё, — все это было тревожно и радостно. Однако серьезность предстоящего события никак не вязалась с этой безотчетной радостью жизни, переполнившей ее сердце. Поэтому выражение лица Элины непрестанно менялось. Глина блестели, на губах витала легкая улыбка, но стоило ей взглянуть на мать или на Алму, как тотчас лицо ее делалось серьезным, как у них. Правда, лишь на мгновенье, как будто на солнышко легкой тенью набежала тучка.

Материно воспитание, конечно, сказывалось в ней. Бессильная повлиять на сыновей, Анна перенесла на дочь всю свою любовь, ставшую почти болезненной страстью. Она берегла Элину как зеницу ока, стараясь, чтобы ее не заразила беззаботная и безбожная атмосфера Кививуори, где звонкая брань и соленые шутки летали, как мухи в жаркий день. И ей удалось добиться своего. Девушка была совершенно ограждена от тлетворного влияния отца и братьев.

Элина старалась не показывать, что радуется нарядному конфирмационному платью, которое стоило денег и многих трудов. Но часики ей пришлось показать, так как Алма заметила у нее на шее золотую цепочку.

«Так вот зачем Анна ездила в Тампере!»

— Неужто золотые?

— Нет. Золотая только цепочка, а часы серебряные, позолоченные.

Часики были на груди, под платьем. Элина вынула их и показала, не снимая цепочки с шеи. Аксели тоже взял часики в руку и почувствовал, какие они теплые. Невольно подумав, что это тепло девичьей груди, он сразу же отдал часы. Ему стало неловко за свою мысль.

Он вспомнил, как зимой Элина смутилась от шутки отца. Теперь он, наверно, даже обрадовался бы такому случаю. Но ее смущение, конечно, относилось вовсе не к нему. Просто он послужил внешним поводом. А нынче от прежнего не осталось и следа: девушка смотрела на него с улыбкой и была весела.

Зато его мысли приняли такой оборот, которого он никак не ожидал. Боясь, как бы не заметили его интереса к Элине, Аксели громко заговорил с Отто и Оскаром о каких-то пустяках.

Люди, собравшиеся на пригорке, направились к церкви. В ее раскрытые двери начал вливаться человеческий поток. С кладбища доносилось пение: там кого-то хоронили. Ударили колокола, рассылая свой призывный звон далеко над полями и лесами. В это тихое летнее утро голоса колоколов слышали даже жители дальних деревень. Старики еще понимали язык колоколов: возвещают ли они беду, важные новости или просто начало обедни.

Конфирманты вошли в церковь первыми, так как они должны были расположиться на передних скамьях. Элиас Канкаанпээ едва не опоздал, прибежав в последнюю минуту. Он тоже должен был получить причастие, хотя в конфирмационной школе пастор не раз грозил не допустить его: «Не говоря о том, что ты ничего не выучил и не запомнил, уже один вид твой является профанацией столь серьезного события».

Когда Элина встала в пару с подругой по конфирмационной школе, Анна зашептала ей на ухо напутствие.

Стоявшие поблизости могли различить лишь отдельные слова:

— …чтобы... ты с готовностью... с открытым сердцем...

И она еще раз поправила платье дочери.

Лицо Элины стало серьезным, и она даже голову склонила, как мать. Но не успели они с подружкой дойти до церковной двери, как вся серьезность исчезла и ее лицо снова зарделось счастливым румянцем. По пути девушки успели сравнить свои наряды. Каждая взглянула сначала на платье подруги, потом на свое. И обе, по-видимому, остались довольны. За ними шли Элиас и Алекси. Алекси так волновался, что даже не мог улыбнуться, когда Элиас шепнул ему:

— А я возьмусь за край чаши зубами и наклоню ее, чтобы глотнуть побольше и получше распробовать вино.

Пастор произнес проповедь, особенно торжественную и прочувственную, так как среди принимающих первое причастие сегодня был и его собственный сын. Составляя проповедь, он доверил бумаге свои личные надежды и опасения. Пастор с женой хотели, чтобы сын получил первое причастие в церкви родительского прихода. В этом было что-то трогательное: родной отец становится духовным отцом, сын пастыря принимает причастие из рук отца вместе с детьми прихожан.

Обыкновенно пастор произносил проповедь мягким, задушевным голосом, стараясь воздействовать на сердца слушателей. Но сила чувства с годами иссякла. И обленившаяся мысль перестала поспевать за содержанием произносимых слов. Так что задушевность все больше и больше стала возникать где-то в гортани и зависела лишь от особой настройки голосовых связок. Однако на этот раз пастор говорил с искренним волнением:

—...дорогие юноши! Вас ожидают опасности и радости жизни. Жизнь дается человеку для испытания, здесь он как бы взвешивается и оценивается... В жизни легко сбиться с пути, но трудно пройти ее до конца прямо. Если вы возьмете себе в руководители настроение этих святых минут, то на вас снизойдет благодать. И какой бы путь ни определила вам судьба, только с богом в сердце вы сможете пройти его в чистоте. Все вместе преклоните колена, чтобы принять величайшую милость, ниспосланную человеку, — чтобы причаститься крови и тела Христа, кои он принес в жертву во искупление грехов наших. Пройдите же всю свою жизнь в духе этой любви, как мужчины и женщины, как братья и сестры, к вящей славе господа, к счастью и процветанию отечества!

Юноши и девушки получали причастие отдельно, потому что все одновременно не могли подойти к алтарю. Чтобы обеспечить порядок, они заранее прорепетировали церемонию, но все же без заминок не обошлось. Алекси шел между Арво Теурю и пасторским Илмари. Илмари тихонько толкал его в бок и взглядом, казалось, говорил: «Не волнуйся». Еще прошлым летом Алекси начал ходить в пасторат на работы и познакомился с Илмари, который проводил дома каникулы. Они даже сблизились. При других обстоятельствах Алекси был бы польщен дружеским жестом пасторского сына, но теперь ему было не до того. Ведь сейчас надо было гнать от себя все грешные мысли. Впрочем, никаких особенных грехов Алекси за собой не замечал. Он знал, конечно, что вся жизнь есть грех. Но он не мог считать это своей виной.

В конце концов, одна мысль вытеснила все остальные: как бы не сплоховать и не растеряться. От волнения у него пересохло в горле, тоненькая облатка безнадежно прилипла к нёбу, а вино малость пролилось мимо рта, потому что помощник пастора слишком быстро отнял у него чашу. Еще ниже склонив голову, Алекси потихоньку облизнулся, надеясь, что этого никто не заметил.

Облегченно вздохнув, он стал озираться вокруг. Теперь он с любопытством следил, исполнит ли Элиас свое дерзкое обещание. Но ничего подобного не случилось. Забавно было видеть, каким благоговейным стало лицо Элиаса.

Затем Алекси обратил внимание на роспись алтаря, которой он никогда еще не видел так близко. Живопись показалась ему невероятно грубой. Растрескавшаяся краска блестела, отсвечивая, и лик Иисуса явленного выглядел безжизненным и холодным.

Аксели сидел на скамье, наблюдая за братом и тоже немного волнуясь за него. Когда же к алтарю подошли девушки, Аксели мог вволю насмотреться на Элину. Правда, среди других она не казалась такой особенной, как там, на пригорке, при встрече. Но, причащаясь, она наклонила голову так мило и грациозно, что Аксели невольно подумал: «Скоро она будет... как хороша!.. И часики на груди...»

Рядом с ним сидела Анна, опустив голову на спинку передней скамьи; она утирала платочком слезы, а ее губы беззвучно шептали импровизированную молитву:

— ..Господи, будь же опорой... на жизненном пути. Охраняй, чтобы чис... чистая... как цветы луговые... Господи. Иисусе, проведи... сквозь испытания жизни...

Анна молилась так потому, что конфирмация в народном представлении означала главным образом совершеннолетие и право вступления в брак. Да и молодежь, не слишком задумываясь над смыслом обряда, видела в нем лишь церемонию, которая делает их взрослыми мужчинами и женщинами со всеми вытекающими отсюда последствиями. В сознании Анны уже мелькала неясная картина: ее дочь с мужем. Отто отвернулся, потому что он до сих пор не научился смотреть спокойно, как Анна плачет в церкви, хотя с нею это случалось почти каждый раз. Ему не терпелось выйти отсюда на вольный воздух. От сидения на церковной скамье он весь, казалось, одеревенел. Да и покурить хотелось.

Запели последнюю молитву, и люди начали потихоньку выскальзывать из дверей. Когда же, наконец, весь народ высыпал из церкви, в толпе царило общее чувство облегчения. Все устали сидеть неподвижно, сохраняя подобающую серьезность, а потому сразу же за порогом церкви зазвучала оживленная, громкая болтовня и задымили трубки. Знакомые здоровались и, поболтав с минуту, расходились по делам: кто торопился в аптеку, кто — к шорнику, в лавку «с черного хода», и тому подобное. Некоторые покупали у булочника гостинцы для домашних.

На колокольне зазвонил колокол, но люди уже не обращали на него внимания, собираясь домой и думая о будничных делах.

Аксели сдерживал Поку, поджидая трусившую позади гнедую лошадку Кививуори. Он поминутно оборачивался и кричал что-нибудь Оскару, а тот отвечал ему. Так они перекрикивались всю дорогу, а Аксели при этом смотрел на Элину, которая сидела с матерью впереди. Оскар хвалил Поку, что доставляло Аксели большое удовольствие.

— Да, конечно... Нет, отец, покупая жеребенка, не думал... Наперед никак не угадаешь...

— Эй, Алекси, ты уже сегодня вечером пойдешь по девкам? — вдруг крикнул Оскар.

— А куда ж ты денешься, если я к ним пойду?

Алекси остался доволен своим ответом. Он сначала сказал и лишь потом оценил это. Однако Оскар не стал парировать, а посмотрел на сестру и крикнул:

— А то приходи вот к нашей барышне. Она теперь тоже созрела телом и душой.

Анна немедленно с сердцем отчитала его, а Элина, вне себя от негодования, чуть не влепила брату пощечину. Алекси ничего не ответил, только притворно усмехнулся. Тогда Оску стал хлестать вожжами по спинке переднего сиденья, стараясь сквозь планки угодить по заду Элины.

— Перестань, испачкаешь платье.

— Что ты там делаешь? — воскликнула Анна.

— Учу девушку, чтобы зад берегла. Пусть знает робкое место и побаивается за него.

Тут Элина обернулась и хлопнула Оску по щеке так, что зазвенело, но он только тряхнул головой и расхохотался. Анна пригрозила, что еще и от себя добавит. Но вместо этого принялась журить его тихим голосом. Однако в бричке Коскела было все-таки слышно.

— Ну что же это? Ведете себя точно босяки всесветные... Хоть бы в такой день постыдились! Сердце истомится, когда с вами на люди показываешься... Никогда не знаешь, что вы устроите...

Отто сидел молча, свесившись через край повозки. Он лишь ухмылялся про себя, перекатывая в губах цигарку. Он не хотел вмешиваться, предоставляя Оскару возможность отличиться.

Аксели тоже засмеялся, но через силу и слишком громко. Зубоскальство Оскара показалось ему злым, грубым и оскорбительным.

Алма сначала нахмурилась, но вдруг, не выдержав, рассмеялась от чистого сердца. Сдерживая смех, она говорила как бы про себя:

— Ну, надо же... Этакий злой язык!.. И где они выучились?..

Алма вздрагивала всем телом, давясь от смеха. Она боялась обидеть Анну. И правда, Анна сурово сжала губы и до конца пути не проронила больше ни слова. Лишь у развилки дороги она нарушила свое угрюмое молчание, чтобы сдержанно и сухо попрощаться. Но Элина давно успела забыть обиду и весело помахала соседям рукой. Аксели провожал взглядом удаляющуюся бричку Кививуори, пока она не скрылась за поворотом.

II

Господа не перестали шить у Халме. Он был завален работой и все же своим деревенским никогда не отказывал, хотя не мог много заработать на них, тем более что из человеколюбия он некоторым шил почти даром. Заработок давали только господа. С них не то что можно, а просто-таки нужно было брать втридорога. Господа охотно платили, потому что высокая цена придавала костюму особое достоинство. Клиенты приезжали со всего прихода. Кто-то из господ сказал, что Халме стоило бы переехать в город и там открыть мастерскую. Но портной отверг эту мысль. В городе он был бы одним из многих, а здесь он единственный. Однако он понимал, что своим успехом обязан именно тому, что он строго следует городским модам. Когда господа расплачивались за свои костюмы, Халме говорил о чем-нибудь другом. Называя цепу, он легонько покашливал и смотрел в сторону. Заказчики должны были класть деньги на стол. Получать плату из рук в руки Халме не любил. Во всякой возне с деньгами он видел что-то неблагородное и унизительное.

Волостное кооперативное товарищество телефонизации согласилось поставить ему телефон. Против этого возражали на собрании пайщиков: «Ему связь нужна лишь затем, чтобы получать указания, как возмущать рабочий люд». Однако другие сочли, что это не причина для отказа, и вопрос был решен в положительном смысле. Халме даже получил разрешение протянуть свою линию по пасторским столбам. Пасторша ядовито заметила:

— Теперь господин Халме сам видит, насколько либеральны суометтарианцы: они разрешают подвесить на своих столбах провод, по которому их же будут ругать.

— Хе-хе... Конечно, доля истины тут есть. Но ведь линия барона тоже проходит по вашим столбам. Будет вполне уместно, если и голос народа пойдет по ним же. Тогда нам всем будет удобнее ругать друг друга. Да-а, задумайтесь над этим. Три провода, три линии— три главных течения финской общественной мысли держатся на одних и тех же столбах. Не хватает только конституционных националистов, что, впрочем, закономерно, принимая во внимание их поражение на выборах.

— Вот если бы мы никогда не забывали об этих общих столбах! — сказал пастор. — Линии могут идти порознь, но столбы-то одни... Об этом стоит подумать.

Как вежливый человек, Халме согласился с пастором — ведь тот все-таки оказал ему любезность. Когда он ушел из пастората, помахивая тросточкой, пастор сказал жене:

— Собственно, лично против него я ничего не имею. Если бы только, предоставив идеям бороться, люди поддерживали мир и согласие между собою!

— Вот погоди, натянут его провод, и сразу наступит конец этому миру и согласию. Меня раздражает его самоуверенность. Я еще не встречала человека настолько самовлюбленного. Можно сказать ему в глаза самую горькую истину, а он только поклонится и, не моргнув, начнет обстоятельно объяснять, почему он прав.

Летом телефон установили. В первое время Халме часто звонил Силандеру, который замещал Хеллберга в руководстве рабочим товариществом волости. Хеллберг, став депутатом, жил в Хельсинки и, тем не менее, место председателя он оставил за собой. Силандер заменял его лишь временно. Сначала Халме звонил ему по всяким пустякам, и Силандер уже начал сердиться, но постепенно звонки стали реже и деловитее.

В местной газете появилось объявление:

«Сообщаю своим клиентам, что у меня установлен телефон, посредством коего можно обращаться ко мне, справляясь о заказах и проч. При вызове называть мою фамилию либо: Пентинкулма, два звонка.

С почтением

А. Халме, мастер-портной».

Когда звонил телефон, Валенти со всех ног бросался снимать трубку. Но разговаривать ему не разрешалось — надо было звать хозяина. Телефонный звонок, как удар бича, прерывал обыденное течение их жизни. Какие бы лохмотья ни чинили, о каких бы заурядных делах ни вели разговор, стоило раздаться звонку — и все преображалось. Халме вставал, откладывал работу и направлялся в горницу. Даже выражение его лица менялось, весь он подтягивался, брал трубку точным, рассчитанным движением, подносил ее к уху и произносил:

— Алло-у. Халме на проводе.

Не раз соседи видели через приоткрытую дверь горницы. как Халме стоит у аппарата, одной рукой прижимая к уху трубку, а пальцы другой заложив в кармашек жилета. Некоторые проникали даже в горницу и читали на полированном боку этой диковины: «Эриксон. Стокгольм».

После телефонного разговора Халме еще долго сохранил значительный вид. Если случившийся при этом заказчик позволял себе поинтересоваться, кто звонил и по поводу чего, Халме чаще всего отвечал неопределенно. Из открытой ему сокровищницы большого мира он жертвовал любопытствующему лишь маленькую безделушку.

Однажды на собрании товарищества Халме заявил:

— Настало время выдвинуть смелую мысль: наша деревня должна иметь свой рабочий дом, хотя бы самый скромный. Без помещения для собраний мы не сможем развернуть работу в полную силу.

Оказалось, что он уже договорился с банком о ссуде. И на сей раз перед хозяевами встала дилемма: неужели мы предоставим ссуду для пропаганды социализма? Но победил практичный довод: «деньги не пахнут». Собственный дом Халме послужил достаточным залогом.

Труднее было найти землю для постройки. У Теурю и у барона даже и не думали спрашивать. Наконец хозяин Кюля-Пентти согласился сдать участок в аренду на тридцать лет, но продать его решительно отказался. У него на дальнем конце владений есть пустующий пригорок, поросший сосняком. Но землю он не продает.

— Это уж у меня так положено, я говорю. Пользоваться можете... Только чтобы никаких безобразий, я говорю.

Халме оскорбленно заявил, что именно товарищество и может прекратить глупые выходки молодежи. Хозяин был настроен добродушно и не имел ничего против товарищества. Но он немного побаивался других хозяев.

Когда участок был получен, оставалось лишь организовать талкоот. Таким образом, работа не стоила ничего. Строевой лес купили на корню, следовательно, и он обошелся дешево.

Зимой Аксели со своим Поку возил из лесу бревна для постройки рабочего дома. Отец сердился, ворчал.

Старался говорить язвительно, насмешливо, но не мог скрыть своей злости и досады:

— Замечательное народное просвещение! Сплошные талкоот. То школу строят, то пожарную команду, то рабочий дом... Если бы жилье для людей вот так же строили всем миром, так давно не стало бы бездомных! Не пришлось бы несчастным мерзнуть на морозе. Но разве Аату люди интересуют? Лишь бы его товарищество процветало. А как вы с долгом-то расплатитесь? В один прекрасный день придут, да и уведут твоего коня. Единственное, что у тебя есть.

— Поку не уведут... А если не сможем расплатиться, у Халме отберут дом.

— Хе-хе...

Каждый раз с утра Аксели заезжал за Кививуори, вместе с которыми работал: Отто и Янне вдвоем валили деревья, Оскар обрубал сучья и помогал Аксели нагружать сани. Аксели обычно не заходил в избу, а дожидался своих артельщиков во дворе. И вообще он стал реже бывать у Кививуори. Элина на глазах превращалась в какое-то неземное, ослепительное существо. Просто страшно смотреть на нее, не то, что говорить с нею.

Девушка была с ним ласкова, так же как со своими братьями. А иной раз она вместе с ними подшучивала над его серьезностью и неразговорчивостью.

Однажды Анна позвала его в дом.

— Зайди, они еще не готовы.

Действительно, не готовы: в девять часов утра братья Кививуори затеяли учить сестру танцам! Оску показывал, а отец изображал оркестр. Он сидел на кровати в шапке и рукавицах — ведь они уже начали было собираться, как вдруг Оскар надумал:

— Эй, барышня, пройдемся разок-другой!

Элина сперва упиралась, но потом согласилась. Отложив работу и быстро одернув передник, она на ходу поправила волосы — и начали. Она вся сияла от затаенного восторга, хотя немножко стеснялась отца. Оску обнял сестру за талию, как кавалер, и подмигнул:

— Ну, старик, давай!

Отто запел, притопывая ногой: «Вовеки не забуду я Виапори милый, хотя подруги нежной судьба меня лишила... Тара-рай-яй-яй яй-яй-яаа...»

Янне, сидя за столом, глядел на них, добродушно посмеивалась. Особенно смешил его отец, поющий в шапке и рукавицах.

Но на этот раз у Янне вовсе не было желания дразнить кого-нибудь. Он только что написал для Канкаанпээ прошение о том, чтобы ему снизили муниципальные налоги. Люди в последнее время стали часто обращаться к Янне с подобными просьбами.

— Раз уж ты все законы прочел...

Свод законов, конечно, в таких делах ничем не мог помочь, но Янне познакомился с образцами прошений по другим книгам. Написал раз, потом еще, там опять попросили, пошла о нем слава — и вот он стал вроде писаря. Уже и Халме прибегал к его помощи, если требовалось составить официальное письмо от имени товарищества.

Когда вошел Аксели, Отто лишь кивнул ему головой и продолжал напевать, Элина смутилась и хотела прекратить танец, но Оску все кружил ее.

Аксели сел у дверей и, опершись локтями о колени, помахивал рукавицами, стараясь снисходительно улыбаться, словно его забавляло это зрелище. Он собрался возить из лесу бревна на строительство рабочего дома. Следовательно, у него было важное дело. С ним должны были поехать и Кививуори, да вот занялись танцами. Чтo ж, им можно плясать. Они и работают, посмеиваясь. Оску вообще ребячится. А Элине только исполнилось семнадцать лет, так что ей самое время танцевать. Девчонка-сорока!

За снисходительной улыбкой пряталась смутная, томительная ревность. «Она учится танцевать. Когда построят рабочий дом, там будут устраивать танцы по вечерам. Конечно, и она начнет ходить туда». А сам-то Аксели отродясь не сделал ни одного танцевального па.

Когда-то, маленьким мальчишкой, он сиживал здесь на этой самой скамейке у двери. Тогда он, смущаясь, прятал за спиной свою потертую шапчонку. И теперь он снова стыдился своей шапки, но уже не потому, что она рваная, и, наоборот, оттого, что она новая — его выходная, праздничная, щегольская шапка! Даже мать удивилась, как это он надел в лес такую шапку. «Просто попалась под руку. Да ничего ей не сделается».

И на ногах у него были самые лучшие стеганцы[25], самые нарядные, с голенищами из шерстяного чулка. Теперь это маленькое щегольство мучило и жгло его стыдом.

Вошла крестная с ведром и, взглянув на танцующих, недовольно нахмурилась. Но потом она и сама засмотрелась. Аксели заметил, что строгие морщины на лбу крестной постепенно разгладились. Видимо, ей было приятно глядеть на танцующих детей, и она не могла скрыть этого.

Парню все труднее становилось улыбаться. Он злился — злился даже на крестную: вот она и ее набожность!

По глазам крестной было видно, что она даже гордится дочерью. «Наверно, много об ней воображает».

От этой мысли раздражение против крестной еще усилилось. И даже Отто, решил он, ведет себя недостойно взрослого мужчины. Нужели не нашлось лучшего занятия, чем подпевать бездельникам?

Губы Аксели еще улыбались, но глаза его следили за танцующими холодно и зло. Видел он только Элину. Хоть у нее тоже стеганцы на ногах, но зато какие изящные, красивые. Она гибка, кружится ловко, хоть и не умеет еще по-настоящему. Но главное— ее лицо: щеки рдеют от веселого возбуждения, и глаза сияют.

Отто закончил мелодию, и Оскар, завертев Элину на месте, оттолкнул ее от себя и сказал:

— Уф! Какой несчастный согласится кружить тебя? Тяжелый же труд ему достанется! Ты не научишься вовек.

— Что же ты так сразу требуешь? Погоди, она еще лучше тебя будет танцевать, — чуть ли не всерьез обидясь, стала защищать дочку Анна.

— Будет, верно. Но и поработать с нею нужно. Говорю тебе—в пот вогнала. Она упирается, как козел. Все норовит идти не туда, куда ее ведешь.

Элина одернула платье, оглядела подол — она, видимо, была довольна своими успехами. Отто встал и попросил квасу.

— Я им, дьяволам, еще и петь должен до хрипоты. Пасторша вон все толкует о женской доле. Но я вам скажу — отцу тоже достается. Сначала делаешь их, стараешься, себя не щадишь, а потом начинается: корми их да одевай! Не хватало еще стать музыкантом, чтобы их еще танцам учить!

— Поучись и ты, Аксу, — предложил Оскар.

— Нe... не выйдет ничего.

— Почему не выйдет? Иди, я покажу... Пройдешься с барышней круг-другой.

От одной мысли об этом Аксели точно окаменел. Он не смел даже взглянуть на Элину. Улыбка совсем исчезла, и с неожиданной мужской суровостью в голосе он сказал:

— А не пора ли нам отправляться строить рабочий дом? Потанцуем потом, когда зал будет готов.

Серьезный, строгий тон Аксели напомнил и Анне ее привычную, ненадолго позабытую роль. Она сказала с укором:

— Вот это мужская речь. Им бы только игры да забавы... А мы с Элиной должны ледяными дровами печь топить. Даже дров не напасут.

Зло Аксели против крестной сразу исчезло. Ее похвала показалась ему особенно приятной. Оску взял мать за плечо, потряс и сказал:

— Молчи, старушка, а не то...

И вдруг стиснул ей шею.

— Отстань ты!.. — вскрикнула Анна и, схватив посудное полотенце, шлепнула сына, делая вид, что сердится. Но не сдержала улыбки. В поступке сына она почувствовала скрытую ласку.

Пора было ехать. Мужчины Кививуори пошли к дверям, но Аксели на миг задержался. Крестная была за печью, а Элина подошла к помутневшему зеркалу, висевшему на стене. Аксели мог еще разок потихоньку взглянуть на нее перед уходом. Она стала поправлять волосы, растрепавшиеся во время танца. Мучительное чувство охватило парня. Девушка разглядывала себя в зеркале, как будто была в избе совсем одна. Ее окружал мир, полный надежд и обещаний. Аксели не было места в этом мире.

Когда они с большим трудом разместились на коротеньких лесовозных санках, держась, кто за что смог ухватиться, Аксели сказал, пуская Поку рысью:

— Вы читали в «Кансан Лехти», что творится с законом о земельной аренде? Теперь они, черти, заморозили его в каких-то там комиссиях. Что за комиссии еще придумали?

— Как же они его заморозили?

— Я не очень-то понял... Только они поставили его на обсуждение в последнюю очередь. Надеются, что нынешний состав парламента не успеет утвердить его. Черт побери! Если они этот закон провалят или добьются у царя отмены, нам придется взяться за топоры.

Отто висел на хвосте саней в такой неудобной позе, что закон об аренде земли казался ему второстепенным делом. Важнее было удержаться в санях. Поэтому он процедил сквозь зубы:

— Этот закон сам по себе тоже еще не сахар. Вот если установят денежную арендную плату, тогда другое дело. Работай где угодно, а хозяину только деньги плати.

— Да, но там есть и такие параграфы, что хозяин может тебя прищучить.

Речь шла о внесенном на рассмотрение парламента земельно-арендном законе, который должен был упорядочить условия аренды и помешать хозяевам сгонять торппарей по собственной прихоти. Законопроект обсуждался еще на прошлой сессии, и тогда его отложили, ни о чем не договорившись. Буржуазия не соглашалась на требования социалистов, и дело затягивалось.

Состоялся большой съезд торппарей, на который Халме ездил представителем от Пентинкулма. Волокита с принятием закона вызвала большое возмущение трудящихся, тем более что законопроект и так был половинчатым и мало кого удовлетворял. Но в то утро Аксели был настолько зол, что братьям вскоре надоели его горькие тирады.

В лесу работали люди со всей деревни, и всяких разговоров было много. Халме тоже был на вывозке вместе с народом, но сам ничего не делал. Эмма угощала работающих кофе и бутербродами. Халме действительно не мог бы разбогатеть и при больших заработках, потому что все лишние деньги тратил на товарищество.

— Уж как-нибудь вы, молодежь, дадите мне кусок хлеба, если стану нетрудоспособным. Наследников у меня нет, так для кого же мне копить-то!

И, ударив тростью по стволу, Халме продолжал:

— Товарищество — вот мое дитя. Я готов умереть в каком-нибудь бедном углу, лишь бы увидеть, как оно растет и расцветает.

Лет десять назад Отто, конечно, сказал бы во всеуслышанье то, что теперь шепнул на ухо Янне:

— Видно, всяких детей делать приятно — так ли, эдак ли. Хотя лично я предпочитаю старый способ.

Губы Янне только чуть-чуть изогнулись в улыбке. Он нашел, что шутка отца не заслуживала смеха.

Случалось, и с других собирали деньги по всяким подписным листам, но все это были мелочи по сравнению с тем, сколько жертвовал Халме. Все знали, что семья Лаурила живет на его средства. С Анттоо вышло худо. Ему удвоили срок за избиение тюремного надзирателя. Анттоо ударил его по голове жестяной миской за то, что тот придирался к нему. Вот уже истекли вторые, дополнительные шесть месяцев тюрьмы. Дома ждали с замиранием сердца, выдержит ли он эти последние недели.

Иной раз Халме пытался принять участие в работах. Когда однажды Аксели поднимал на сани толстый сосновый комель, Халме бросился к нему на помощь:

— Подожди-ка... не торопись... Я чуточку подтолкну.

Он сунул свою трость под бревно и, нажав, согнул ее, следя, однако, чтобы она не сломалась.

— Лишняя травинка в супе... хе-хе...

Аксели одобрительно хмыкнул. Он скрыл усмешку, не желая обидеть Халме. Он заметил, что портной проникался к нему все большей симпатией. Так оно и было. Халме нравилась серьезная основательность Аксели. Вот станет парень немного постарше и по праву займет свое место в руководстве товариществом. Сейчас он еще слишком молод. Старшие не будут относиться к нему с должным уважением.

Но и теперь он уже пользовался известным авторитетом. На субботниках он трудился на совесть. Никогда не стоял в стороне, а брался за самую тяжелую работу. Попадется, бывало, большое бревно, и спрашивают:

— Кто сможет поднять один?

Аксели охотно поднимал и скромно отводил глаза и сторону, когда кто-нибудь из стариков говорил:

— Кряжист! Такие вот бывали в старину.

Но при нем не договаривали того, над чем потом подшучивали за его спиной:

— И как только он умудрялся воровать у Юсси куски, что отъел в себе такую дьявольскую силу?

Во время перекуров они с Оскаром садились на поваленный ствол и болтали вполголоса об Ауне Леппэнен. Аксели знал, что с того раза, как Оскар прошлой зимой проводил ее, они встречались не раз. Но хитрец Оску умел скрывать свои похождения, так что толком о них никто ничего не знал.

И даже Аксели он отвечал лишь обиняками да смешком. Тем самым он только больше разжигал любопытство приятеля: из-за этих туманных полунамеков Аксели невольно начал приглядываться к Ауне и даже воображать что-то. Но решиться на какой-нибудь, хотя бы самый осторожный шаг он не мог. Когда Оску говорил о девушке, Аксели посмеивался с видом понимающего человека. И даже сам бросал непривычные, нарочито грубые замечания, как бы в доказательство, что и он не лыком шит.

— Ты от нее, конечно, имел все, что нужно...

— Да нет же... Так только, маленько... для времяпрепровождения.

Улыбка Оску показывала, что он врет. Да это Аксели и так знал.

— Лучше помалкивай. Вы с ней поладили — это уж видно.

Оску охарактеризовал Ауне весьма острым, но совершенно непристойным словцом, так что Аксели даже заохал от подступившего смеха. Но в то же время возникло какое-то противное чувство, оттого что это говорил брат Элины. Да еще похожий на нее как две капли воды. Достаточно было взглянуть на Оску, чтобы вспомнить лицо его сестры. А с ее обликом такие слова никак не вязались. При ней они казались отвратительными и гадкими, и Аксели сказал, вставая:

— Ну ладно... Начнем, что ли...

III

Готовые бревна для стройки рабочего дома лежали на участке, дожидаясь весны и плотничьих топоров. Часть леса отвезли, чтобы распилить на доски. Другую часть пустили на дранку. Все работы ложились главным образом на плечи торппарей, поскольку батраки и работники на харчах просто не имели на это свободного времени.

Барон и так уж говорил, что, видно, поденщина торппарей слишком легка, раз люди и лошади могут еще столько работать на стройке. На поденщине лентяйничают и ругаются, а повезли бревна на лесопилку большим обозом - смеются и песни распевают. Да еще бегают от саней к саням и устраивают на дороге борьбу, а после бегом догоняют обоз!

Всё это барон говорил учителю народной школы, которого случайно встретил на прогулке. Учитель подтвердил, что народ отучили находить в труде былую радость. Прежде труд был для человека главной доблестью. Но эти социалисты заклеймили труд как проклятие. Учитель поведал барону о том, как он беседовал с учениками, объясняя, что русские грозят Финляндии новым порабощением

— И когда я спросил: «Что это несет финскому народу?» — встал один мальчишка и совершенно серьезно мне сказал: «Дополнительную поденщину». Вот как они сумели замутить даже детское сознание! А угроза порабощения действительно существует. Положение серьезнее, чем феврале девяносто девятого. Столыпин пострашнее Бобрикова, потому что он гораздо умнее, при той же бесцеремонности.

— Да. Эта парламентарны реформа... Яблочко от дерева падает... Человек сеет один ветер и жнет одна буря. Если сделал поклон перед простонародье — уже под его в власть. Мужичье никакой чувство благодарности. Становятся только больше нахальны. Мой программа: никогда быть с народом добр, быть только справедлив.

Учитель понял намек: суометтарианцы поддерживают Парламентскую реформу. И он поспешил выступить на ее защиту:

— Успех социалистов лишь временный. Другие партии не сумели вовремя увидеть опасность и воевали главным образом между собой. Предвыборную борьбу надо было вести против социалистов, а не друг против друга. Но эта ошибка будет исправлена на следующих выборах. Не надо преувеличивать опасность. Если даже социалисты, поддержанные либералами, и сумеют провести через парламент какие-нибудь из своих безумных требований, так ведь их еще должен утвердить император, великий князь Финляндский. К тому же всем нам приходится признать, что некоторые их требования—это требования самой жизни. Чем скорее они осуществятся — тем лучше.

— Ни одно требование! Честный человек в эта страна благоденствует. Он не будет иметь ни в чем нужды.

Только мерзки ленивцы всегда в нужде по собственной причине.

Барон ушел, энергично размахивая тростью. Конечно, этот закон о земельной аренде пройдет. И тогда они будут делать, что захотят. Пустоголовый хозяин Кюля-Пентти дал им участок. Старый хозяин не дал бы. Он был настоящий крестьянин. (Барон уже забыл, как, бывало, ругал он Болотного Царя. Теперь через дымку лет старик казался ему чуть ли не идеалом.) Барон быстро шагал мимо торппы Кививуори и вдруг вспомнил, что ее хозяин — член правления товарищества. И вообще плохой торппарь. Управляющий жаловался, что он запустил хозяйство, а на поденщине слишком много болтает языком. Тут барон увидел Элину. Она везла на санках веники для овец из сарая, стоявшего по другую сторону дороги. Завидев барона, она быстро убрала с его пути санки и сама с почтительным испугом отступила прямо в снег. Она сделала глубокий книксен, не смея поднять глаза. Гнев старика немного утих. Смиренный книксен юной миловидной девушки неожиданно смягчил его, и он отказался от своего намерения зайти в торппу и хорошенько проучить этого социалиста. Он даже ласково кивнул девушке и не мог сдержать улыбки. Так на этот раз Элина спасла своего отца.

Положение Отто действительно стало шатким. Верно, что он был плохим торппарем. Верно и то, что его замечания и шутки во время поденщины будили в людях дух недовольства и протеста. Ну и, конечно, он был способен разозлить кого угодно. А если прибавить ко всему сказанному еще и участие в руководстве товариществом, то будет понятно, что для взрыва довольно было малейшей искры.

Но если закон об аренде утвердят, то никто уже торппаря не сгонит.

А тут еще в товариществе надумали устроить торжественную встречу Анттоо Лаурила, когда его выпустили из тюрьмы.

Анттоо сумел кое-как сдержать себя, новых столкновений не возникла, и его отпустили домой. Ему устроили действительно торжественную встречу. Халме произнес речь. Анттоо сидел за столом, у всех на виду, упорно глядя в пол. Вся семья Лаурила сидела на почетном месте. Во время речи Халме Алина расплакалась. Тринадцатилетний Арви и двенадцатилетний Ууно хмуро глядели в сторону, стыдясь слёз матери. Элма, которой пошел уже восьмой год, поглядывала на людей бойкими, лукавыми и даже нагловатыми глазенками.

...Утри свои слезы, Алина. Беда уже позади. А ты, Анттоо, знай, что твои тяжкие страдания — это жертва во имя лучшего будущего. Ты снова среди нас, и мы приветствуем тебя. От имени рабочего класса Финляндии поздравляю тебя с возвращением с голгофы.

Выпили за возвращение по чашке кофе. И хотя встреча происходила в доме Халме, вскоре Анттоо был уже под хмельком. Добрые друзья угощали жаждующих в сенях или за углом дома, несмотря на то, что Халме, заметив это, строго покашливал и бросал на любителей спиртного недовольные взгляды.

— ..Сатана... Пристал ко мне, репей... Он все время ко мне цеплялся. Глаза я ему мозолил. У меня в руке была жестяная миска. Ну, думаю, чтоб ты провалился, сатана. За живое меня взяло. Как трахну его этой миской — враз у него колени подсеклись, у репья! «Заключенный Анттоо Лаурила, — говорит начальник. — Вы повинны в избиении надзирателя». «Так точно, господин начальник!— говорю я. — Не выдержал, — говорю. — Всегда так бывает, когда невинного терзают». «Вы, — говорит, — буйный и опасный». А я говорю: «Меня бояться не надо, если со мною по-человечески будут обходиться». «В кандалы, — говорит, — закуем». «Ах так! Ну валяйте,— говорю,— заковывайте! Надевайте ваши колечки. Государственное обручение, черт вас побери совсем!..» И все считал звенья цепи. Их было одиннадцать. И я сидел там... прикованный к стене... Месяц меня держали... Думал я про сына: лучше б ему помереть! Я-то просидел месяц... А он всю жизнь... Его и в общинном доме на цепи держат... Но как только покажется, бывало, репейная рожа в окошке — так я и начинаю: «Поди, — говорю,— убей урода ленсмана в Каухава, а я женюсь на его красавице вдове...»

Анттоо взял на руки Элму, которая глядела на него испуганно: девочка забыла отца.

— Вот по тебе я скучал... иной раз... О тебе, доченька, и часто думал...

У него задрожал подбородок. Хмель, речи, возвращение домой — все это слишком подействовало на него. Язык начал заплетаться.

— Маленькая папина дочка... Только о тебе я думал. Бывало, вечером прислонюсь к стене, и такая на меня тоска... Ох, сатана, думаю, не принесет девочка отцу стеганцы с печи... Не бойся... Отец вернулся... Ну, поди, поди к маме. Люблю я маленьких... совсем малюсеньких...

Анттоо вытер слезу и продолжал рассказывать о тюрьме, пока наконец его под руки не увели домой.

Дня через два он встретился на дороге с хозяином Теурю. Растопырив руки во всю ширь, Анттоо взревел:

— Вот когда мы встретились с тобой на большой дороге! Теперь-то, чертов трухляк, мы с тобой потягаемся... С этой общей земли даже нищего не сгоняют, чтоб ты знал!

Хозяин отступил. Не то чтоб испугался, нет, он мог бы, конечно, оказать достойное сопротивление. Летами они были равны, и сухощавый, жилистый Теурю имел достаточно прыти, чтобы противостоять тяжеловесному Анттоо. Но, не желая ронять своего хозяйского достоинства, Теурю спокойно отступил на лесную тропинку и ушел с поднятой головой. Ему было стыдно ввязываться в драку с Анттоо на проезжей дороге. А раз он не трусил, то и не считал отступление позорным.

Лучшего исхода, пожалуй, нельзя было и придумать, потому что и Анттоо получил таким образом некоторое удовлетворение.

— Ишь, сатана! Стоило мне гаркнуть, и он дал дёру, так что кусты полегли.

Скоро, конечно, все узнали, что это неправда, потому что нашелся человек, свидетель их встречи, который все видел своими глазами. Но больше стычек между ними не было.

Весной застучали плотницкие топоры на стройке рабочего дома. Анттоо увлеченно работал вместе со всеми и все рассказывал: «Как я ему сказал, дьяволу!..» Но мало-помалу он начал забывать о тюремных впечатлениях и вернулся в прежнюю колею. Он опять ссорился с Алиной и порол ребят по всякому поводу.

Янне Кививуори больше не участвовал в талкоот. Он заключил первый самостоятельный подряд на кладку печей, где-то около волостного центра. Ездить домой ночевать было слишком далеко, и он снял комнату у Силандера. Тот все носился с планом — открыть в селе кооперативную лавку. Правда, речь шла не о новом самостоятельном кооперативе, а лишь о филиале существующего. Стоило лишь появиться в его доме квартиранту, как пошли сплетни, что единственная дочь Силандера подвергается серьезной опасности.

Нo сплетне этой не придавали большого значения. Впрочем, Янне еще в шестнадцать лет начал гулять с девушками. Поговаривали даже, что он отец ребенка, родившегося у девушки в соседней деревне.

Однажды, когда Янне приехал домой, его спросили про отношениях с дочкой Силандера. У парня только губы шевельнулись и верхняя чуть выпятилась острым уголком, состряпав знакомую улыбку, которая все отрицает, давая возможность все подозревать. Дома, собственно, хотели бы, чтоб слухи подтвердились. Силандер — уважаемый в селе человек. У него есть своя земля. А если он организует кооператив, то, наверно, он же его и возглавит.

Так рассчитывала Анна. Да, говорят, эта Санни работала даже телефонисткой. Стало быть, она получше других.

Отто выругался и больше не стал ломать себе голову. Шут с ним! Придется одному класть печи в рабочем доме, Оску будет отрабатывать поденщину. А в подручные лучше всего взять Аксели Коскела.

— Да как же он-то успеет?

— Выкроит время между поденщиной. А дома Юсси с младшими поработает.

— Кстати, куда это он запропал? Который день и глаз к нам не кажет.

— Он каждый свободный вечер на стройке. Этот парень всерьез занялся делами товарищества.

— Даже уж слишком. Я таких не люблю. Раньше он был тихим, серьезным. А нынче как начнет разглагольствовать о правах торппарей — аж глаза горят.

Аксели действительно усердно плотничал. Вначале пришлось поучиться, но он быстро освоился с работой. Неопытных плотников было много, и Отто приходилось держать ухо востро, чтобы не напортили бревен. Викки Кивиоя затесал-таки одно бревно вкось.

— Что за клин, к чертовой бабушке, ты делаешь?

Тогда и Викки заметил свою оплошность.

— Ишь ты... куда пошла... И как это меня угораздило? Зарезал... Эх, к черту загубил бревнышко... Не доглядел. Но я уплачу за дерево. Викки не сядет на шею товарищества... Чей конь забор повалил, с того и взыскать.

— Ну, дерево-то не совсем загублено. На стропила-то оно сгодится.

У Халме вдруг стали появляться новые, странные слова. Он все читал какие-то книжечки, и люди уж думали, что он вступил в какую-то секту. Но потом успокоились, видя, что на его социализм это, во всяком случае, не влияет.

Однажды вечером Аксели задержался у Халме. Просто зашел, потому что хмурые сумерки заставили рано кончить работу. Там сидела Ауне Леппэнен. Она пришла за штанами Преети, которые Валенти должен был залатать.

У Ауне были конфеты. Только что открылась лавка Теурю, и всем первым посетителям подарили по кулечку конфет. Ауне с жадностью уплетала их, потому что ей редко приходилось лакомиться. Все же она угощала и других.

Халме увлеченно рассказывал о том новом, что он узнал в последнее время.

— Я прочел одну книжечку мадам Блаватской, которую выписал случайно, не имея представления о ее содержании. Потом я выписал еще несколько книг этого же рода, и в них я нашел подтверждение многим собственным мыслям. Оказывается, наша душа представляет собою некое астральное существо, которое обитает в нашем теле, как в оболочке, однако может и покидать его в ряде случаев еще до наступления смерти. Опять же смерть в моем понимании есть лишь момент, когда наше астральное существо покидает тело навсегда.

Аксели слушал рассуждения Халме и хмурился. Все это было для него непонятно, но он относился с глубоким почтением ко всякой книжной премудрости. Он верил, что Халме достиг того высокого понимания социализма, которое простому человеку недоступно.

Валенти сказал, барабаня пальцами по столу:

— Да. Дух — это высшее проявление жизни. Поэзия, например, возникает как попытка духа освободиться от оков тела.

Он встал, прошелся взад и вперед по комнате, потом стал в позу и начал:

Декламируя строки, он встряхивал головой, а закончив строфу, опустил руку широким взмахом. Едва он умолк, Ауне снова принялась сосать конфету. Халме искоса поглядывал на своего ученика. Парень завел привычку выхватывать слова у него изо рта! И тут же, простив юношеский задор, он сам начал объяснять дело более обстоятельно.

Аксели молчал. О материях такого рода ему нечего было сказать. Ауне тоже слушала рассеянно, посасывая карамель и время от времени тихонько почесывая бок о спинку стула. Ауне летом ходила работать в имение и все заработанные деньги тратила на наряды. У нее было даже пальто. Она держала его расстегнутым, открывая взорам черную короткую юбку и красную блузку. На блузке не хватало одной пуговицы и в щелку проглядывала рубашка, довольно грязная, как ясно видел Аксели, потому что его глаза упорно вертелись вокруг этих мест. Ему вспоминались слова Оскара, и теперь они не казались оскорбительными, а только больше разжигали любопытство.

Ауне собралась уходить, так как ей надоели разглагольствования мастера и брата, которые все более удалялись в туманные дебри. Тут и Аксели спохватился, что ему давно пора быть дома. Валенти высказал какую-то премудрость, которая, по мнению мастера, была лжемудростью, и мастер сказал, позевывая, словно ему наскучило слушать давно известные азбучные истины:

— Да-а... Много мудрецов и до нас шли этим путем, доискиваясь первопричин. Человек, н-да. Наша бренная оболочка живет на поверхности планеты Теллус — Земли, но наше астральное существо рвется в неведомые миры. Да. А вы уже уходите? Может быть, ты, Аксели, привезешь известь из лавки? Отто хотел приготовить раствор. Говорят, ему нужно несколько дней постоять.

— Да. Мы уже с Отто договорились.

— Вот как. Ну, спасибо тебе еще раз.

Ауне ушла. Аксели взял в передней свой топор и поспешил вдогонку. Она шла лениво, оглядываясь и в темноте почесывая бок, который начал зудеть еще в комнате, но там было неудобно почесаться хорошенько.

Когда Аксели догнал ее, она отдала ему последнюю конфету. Парень поблагодарил, надеясь начать разговор. Но разговор не клеился. Дорогу развезло. Стояла ранняя весна, небо заволокли тучи, и было темно. Верхушки деревьев смутно различались на белесом фоне облаков, сквозь которые чуть пробивалось слабое сияние прозрачной весенней ночи. Оголившаяся от снега черная земля тонула в темноте, но все-таки дорогу можно было различить по темному отражению неба в лужах, притаившихся по колеям и выбоинам.

Аксели сосал конфету. Молчание тяготило, но слова не шли на язык. Скоро будет дорожка, на которую ему придется свернуть, если не...

— Я бы проводил тебя, да боюсь, Оску может узнать.

— А-ах!.. ха-а... ха-а!.. Вот еще... Скажешь тоже!

Ауне словно очнулась. Судя по ее захлебывающемуся смеху, она уже поняла намерения парня. И более того, смех этот выражал одобрение. Она повернула к нему лицо и сказала со странной, кокетливой серьезностью в голосе:

— Я Оскара не люблю. Мне не такие нравятся.

— А какие?

— Да уж другие... Которые посерьезнее... У Оску ветер в голове.

— Да брось. Ведь ты Оскара любишь.

— Нет. Честное слово. Вот нисколечко. Я теперь тоже другая стала.

Хотя простодушный тяжелодум был сейчас не слишком проницателен, все же ему стало ясно, что дело лишь за инициативой. Аксели почувствовал, как к горлу подступает комок.

— Если не скажешь Оскару, так я провожу тебя. Вот и топор захватил на всякий случай.

— Ха-а-ха... ха!.. Для чего же тебе топор? Выдумаешь тоже...

Забыв свою давешнюю серьезность, она снова залилась смехом. Аксели обнял ее за талию. Девушка поежилась немного, но не отбросила его руки. У него перехватило дыхание. Он почувствовал близость и тепло ее мягкого, вяловатого тела и запах застарелого пота. Что-то в нем протестовало. Все это было так чуждо, не по-мужски и потому противно. Ему всегда бывало стыдно за такие позы, даже при взгляде со стороны. Но прикосновение горячило, и рука обвивалась крепче.

— Оставь... Вот ты какой!.. Ха-ах... Ха!..

— Какой же я?.. Самый обыкновенный.

— Да брось... Уж тебя-то все знают.

Зашли во двор Леппэнена. В окнах избушки было темно.

— Ну, я пойду.

— Погоди, не сразу. Успеешь еще.

— Холодновато что-то становится.

— Зайдем вон в баню, погреемся.

— Баня-то не топлена... да я и не...

— Ну, пойдем!..

Аксель стал тащить ее, она упиралась, хихикая. В маленькой прокопченной баньке было зябко и сыро, пахло колодным дымом, прелыми березовыми листьями и самодельным жидким мылом. Они сели на скамейку. В маленьком оконце едва-едва светлели три стекла, а вместо четвертого торчал какой-то мешок. Аксели заложил дверь своим топором. Возникло молчание, и Аксели опять растерялся. Он не мог выжать из себя ни слова, но тут Ауне начала вполголоса что-то напевать.

Парень нашел ее мягкие влажные губы, еще хранившие вкус карамели. Лишь на третий раз они лениво ответили ему. Так же лениво прозвучали известные слова, исстари повторяемые в бесчисленных темных уголках.

— Ну не надо... Я не для того сюда пришла. Какой ты настырный...

Он силой потащил ее на полок, но чувствовал, что она сопротивляется только для виду. Аксели был очень неловок и боялся, как бы шаткий, скрипучий полок не рухнул под ними. Этот замкнутый двадцатилетний парень, выросший в пуританской семье, не имел никакого представления об особенностях женской одежды. Но в 1908 году финские крестьянки одевались просто. Кроме юбки да рубахи ничего не было.

— Не надо... так высоко... доски холодные.

— Подстели батькины штаны...

Когда они снова сели на скамейку, девушка сама стала целовать его, и уже гораздо горячее, зато он отвечал через силу. Ему хотелось поскорее уйти. Но сразу уйти было невозможно. Ауне то ласкалась, то напевала потихоньку, и он угадывал в темноте, что она мечтательно смотрит куда-то в мутный просвет оконца. Ему было досадно и противно, но все же он старался отвечать на ее ласки.

— Придешь в субботу в Салми? Там будут танцы.

— Я танцевать не умею.

— Все равно приходи.

— Не пойду я туда.

— Да-а... Со мной ты не хочешь... А небось с кисейной барышней Кививуори пойдешь?

Аксели вздрогнул. Слова сами посыпались с языка: — Да что ты? Я с нею... С чего ты взяла?..

Молнией сверкнула мысль: «Она заметила!.. Значит, и всем известно!»

Но он ошибся. Ауне ничего не знала. Элина просто так пришла ей на ум. Своим изяществом и красотой Элина привлекала внимание не только парней, но и девушек. В ней видели соперницу. Поэтому Ауне и назвала именно ее. Но Аксели встревожился.

— Что ты... Она же еще девчонка...

— Ну нет!.. Ей уже семнадцать исполнилось.

— А мне-то какое дело?..

— Я просто так подумала. Ты ведь ходишь туда.

— Я с ребятами дружу.

— Все вы за этой красавицей охотитесь.

Ее тон убедил Аксели, что она ничего не знает. Это несколько успокоило его. Но на всякий случай он начал говорить об Элине с пренебрежением, хотя ему было тяжело даже имя ее произнести в этой обстановке. Наконец он сказал:

— На танцы я не пойду. Давай договоримся, что будем встречаться в удобное время... Я заранее не знаю, когда освобожусь, пока идет стройка. Как выберется свободный вечер, я дам тебе знать.

Этим неопределенным обещанием он как будто все уладил. Теперь можно было и уходить. Парень взял свой топор и осторожно приоткрыл дверь. Никого.

— Ну, морьенс... Увидимся еще.

— Хей-хей... Пока!

Ауне юркнула в дом. Аксели поспешил прочь. Он шел, все ускоряя шаги. Мысли его разбегались, когда он пытался оценить происшедшее. Он испытывал разочарование. То, что многие годы волновало и распаляло воображение, вдруг обмануло и оказалось на поверку довольно ничтожным. Но в то же время он, несмотря ни на что, все-таки чувствовал удовлетворение. Сознание беспомощности, давно уже тайно терзавшее его, совершенно прошло. И мужество было обретено не по-мужски, сомнительным, нечестным путем. Оттого было совестно и стыдно. Гадкими вспоминались ему собственные слова, неуклюжее щебетанье. Ох, черт побери!.. Как стыдно!

Он шел мимо лавки Теурю. В нос ударил керосинный дух от бочек, стоявших в сторонке, возле коновязи. Аксели нарочно стал думать о лавочнике, чтоб отвлечься. Брат Теурю переехал сюда со станции, где он работал раньше каким-то агентом... Но вот лавка осталась позади, и прежние мысли нахлынули снова.

Дойдя до развилки Коскела, Аксели сплюнул и переложил топор под другую руку.

IV

Наутро Аксели проснулся с непривычным чувством подавленности. Он не сразу сообразил, что с ним произошло вчера вечером, и, только вспомнив все, понял наконец причину своего состояния. Он быстро встал, стараясь больше не думать об этом, торопливо собрался и пошел на работу, избегая встречаться глазами с отцом и с матерью. Мать мимоходом спросила:

— Где ты был так поздно?

— Заходил к Халме.

Подумать о матери в связи со вчерашним было совершенно невыносимо. Мама ни в коем случае не должна ничего узнать. Мама и Ауне! Мама вся светилась каким-то чистым светом, и от этого вчерашнее становилось просто противным. Когда мама поставила перед ним миску с кашей, парень опустил глаза. Он начал есть только после того, как мать вышла.

У него было такое чувство, будто глаза матери все видели.

Днем уже мысль о вчерашнем вызывала у него только усмешку. И работа спорилась. Вечером казалось уже, что мамины глаза ничего не замечали. Аксели то и дело прохаживался взад и вперед по избе. Даже принимался напевать что-то, сильно фальшивя. Весь вечер он чувствовал себя очень свободно и весело, и ни одно дело, о чем бы ни зашел разговор, не казалось ему трудным — даже начинающаяся весенняя страда.

— Да чего там! Это все пустяки. Стоит только засучить рукава.

К концу третьего дня он уже подумывал о повторении. От мучительного, противного чувства не осталось и следа. Напротив, Ауне являлась в его воображении манящей и привлекательной. Думая о ней, он даже самодовольно посмеивался. Какой же он был еще мальчишка! Аксели сунул руки в карманы и подумал, стараясь подражать повесам:

— Это ж безопасная игра. На проезжей дороге трава не растет.

На стройке он учил Мэкеля рубить угол и тут же, как опытный мужчина, отпустил парочку замечаний насчет женского пола. Сказал просто так, к слову, улучив подходящий момент. Впрочем, на стройке во время работы таких моментов бывает достаточно. Элиасу Канкаанпээ он сделал строгое внушение за то, что тот, повстречав на дороге Юсси, крикнул ему что-то обидное. В деревне вообще любили посмеиваться над угрюмостью и прочими странностями Юсси, и это всегда больно задевало Аксели. Теперь настало время показать, что шутки шутками, но надо и меру знать. Юсси ехал с мельницы, восседая на груде мешков. Элиас дал ему проехать мимо, а потом крикнул вслед:

— Разве доктор прописал Юсси Коскела в повозке сидеть?

Юсси стал думать, что бы могли значить эти слова, но так и не нашел в них смысла. Понял только, что сказаны они с каким-то ехидством, и потому, обернувшись, сердито гаркнул:

— Прикуси язык, сатанинское отродье! Катись-ка прочь по казенной дороге.

Редко Юсси поминал нечистого, но тут его такое зло взяло, что он еще и дома долго ворчал:

— Шатун несчастный... Море по колено... И отец его такой же пьяница, только и знают самогон сосать.

Аксели выбрал время, чтобы поговорить с Элиасом с глазу на глаз:

— Я добром тебе говорю: ты эти выкрики брось! Видишь ли, я на шутки не обижаюсь, но старого человека ты оставь в покое. Если уж так хочешь, покричи лучше мне. И тебе сумею ответить. А то, видишь ли, он старый и больной. Такого задирать невелика честь. Так что, если есть у тебя какое дело, говори со мной.

Элиас испугался и стал объяснять, что он не имел в виду ничего плохого. Аксели расправил плечи и, уходя, сказал:

В Финляндии свобода слова: говори, что хочешь, но тебе могут и ответить. Больше я об этом ничего не скажу, но если что-нибудь подобное услышу еще раз, то разговор пойдет другой. Ты не обижайся, но тут уж никуда не денешься.

Правда, потом он чувствовал себя немного неловко — ведь Элиас моложе его и слабее. Но, во всяком случае, он впервые «поговорил с глазу на глаз».

Новые встречи с Ауне устраивались легко, только труднее стало скрываться в светлые вечера. К тому же Ауне не очень-то хотела соблюдать осторожность, да еще и обижалась:

— Если я тебе при дневном свете не гожусь, так лучше нс ходи совсем.

Он мог, конечно, двумя словами развеять ее недовольство, но парню и самому было стыдно прятаться. Когда приходилось сидеть, притаившись в кустах за баней Леппэнена, и смотреть, как Преети бродит по двору, Аксели готов был сквозь землю провалиться от стыда.

Потом его стало мучить опасение, что беспечная Ауне может проболтаться. Иной раз она при людях бросала на него слишком выразительные взгляды. Тогда он начинал подумывать, как бы кончить это знакомство.

Но когда наедине с ним Ауне напевала чувствительные песенки и говорила о любви, парня мучили угрызения совести. Однажды Ауне сказала растроганно:

— Удивительно все-таки... Никто и не думал, когда в школу ходили, что из нас получится пара...

— М-м... угу...

В таких случаях надо было быстрее отвлечь внимание Ауне чем-нибудь другим, пока не вырвется ее облегченный вздох:

— ..А-ах... ха-ах!.. Тебе бы музыкантом быть... с такими пальцами... Ой, оставь... Я так ужасно боюсь щепотки... Не смей... И-их!..

Затем Аксели по некоторым словечкам Оскара с изумлением догадался, что они с ним ходят к Ауне по очереди. Это облегчило его совесть, и Аксели постарался скрыть злорадную улыбку, не заметив точно такой же улыбки Оскара, который знал все.

Оску напоминал ему Элину. Аксели уже давно не видел ее, потому что был занят на стройке и не успевал наведаться в Кививуори. Анна же не пускала дочку к рабочему дому вместе с другими девушками, которые приходили вечерами поглядеть, как там идут дела. Образ Элины постепенно тускнел в его памяти, но однажды, уже ближе к лету, он зашел в Кививуори и снова увидел ее. Этого было достаточно, чтобы вернулось прежнее чувство. Оно вспыхнуло с неожиданной силой и стало гораздо мучительнее. Он увидал Элину совершенно взрослой. Белокурая, прекрасно сложенная, девушка была вылитым портретом матери. Вероятно, и мать была в юности так же хороша. Но к этой крестьянской красоте привычка чисто, опрятно одеваться прибавила еще особый оттенок изящества. И вместе с нахлынувшей любовью Аксели стало мучить неверие в себя. Элина казалась ему недосягаемой. Она мыла руки перед каждой едой. А в деревне говорили, что у нее даже есть панталоны, обшитые кружевами. Видели, мол, этакие, когда белье на веревке сохло.

Правда, Элина была с ним ласкова, но совершенно как со всеми. Аксели испытывал болезненную ревность, оттого что она радуется жизни и так безоблачно счастлива. Он сидел на своем старом месте у дверей и смотрел, как Элина проходит мимо то с ведром, то с кувшином, и казалось, будто она танцует в таинственном ожидании какой-то радости.

Трудно было даже оставаться спокойным. То, что он старый знакомый, обязывало его держаться просто и обыкновенно. Но его чувства не вмещались в эти рамки. Многое надо было еще выяснить. Ауне... Все, что связывало его с нею, стало теперь ужасно ничтожным. Зато образ Элины вырастал и поднимался в его глазах на недосягаемую высоту. «Почему? Ведь и она человек. Не такая уж она важная, хотя крестная и постаралась, и воображает ее какой-то... какой-то...»

Но, понимая это, все равно Аксели не мог представить ее себе обыкновенным человеком. И вся его мужская опытность была в этом отношении совершенно бессильна. Он нарочно думал о кружевных панталонах, чтобы принизить Элину и таким образом приблизить ее к себе. «Много ли толку в кружевах, — думал он. — Под ними ведь то же, что и у других». Но от грубых мыслей не становилось легче. Он так и не сумел увидеть в Элине ничего будничного или безобразного. Все в ней казалось не таким, как у других. Улыбка синих глаз, чуть заметное движение уголка рта, похожее на Отто, — все манило и казалось удивительным, как и ее гибкий стан и легкая походка.

На свидание с Ауне, уже назначенное, он не пошел. Коим унылым, будничным казалась теперь Коскела! Где они живут? Лесные дикари! А Кививуори представлялось ему совсем в другом свете. Как будто эта торппа поднялась на недосягаемую высоту в сравнении с родительской.

— Нy и скамейки у нас. Надо их подновить, что ли. А то лишь тем и гладки, что задами обшорканы.

— Возьми да обстругай, если так не хороши. Мне еще пока ни одна заноза в зад не вонзилась. А если у тебя такая нежная, так пожалуйста — рубанок в сарае.

Юсси чувствовал себя обиженным. Зато Алма была довольна, когда сын и вправду взял рубанок и заново обстругал скамьи.

И дом, по мнению парня, обветшал.

Не мешало бы выкрасить стены красной охрой. Или хоть окна — белилами.

— Хе-хе... Поднови сперва крышу, а уже потом стены крась. Красота-то, она, конечно, радует глаз, но жилье оттого лучше не станет.

— Краска ведь не только видимость, но и защита. Я и подумал, что пора покрасить стены, покуда совсем не погнили.

— Скажи спасибо, сынок, что есть у тебя крыша над головой. А на такое-этакое моих денег не хватает.

Когда Аксели видел межевую изгородь на болоте и простирающиеся за ней пасторатские покосы, старое возмущение вспыхивало в нем пуще прежнего. Без этих покосов Коскела точно калека. Нынче уже никто в деревне не говорит, что это большая и богатая торппа.

Проклятый поп! На черта же он брал себе такую модницу жену, если не способен прокормить ее, не грабя других? Поискал бы уж бабу себе по плечу, так и меньшего бы ему хватило. Ну, куда теперь эта торппа годится? Такие-то на каждом пригорке стоят.

У Оскара появилось много новых приятелей. То один, то другой молодой человек наведывается и спрашивает его. А если не застанет дома, то не огорчается, не спешит искать его в другом месте. Вокруг Элины плелись таинственные сети ухаживания и сватовства. Анна сразу невзлюбила этих молодых гостей. Как все матери, она мечтала выдать дочку замуж, но, как и все матери, считала, что ее дочь слишком хороша для окружающих. Ни о ком из них она не могла сказать ничего плохого, но ей казалось просто оскорбительным, когда эти молодые батраки и сыновья торппарей состязались в остроумии, стараясь понравиться Элине. Анна смотрела на них с досадой, даже враждебно. Когда Элина как-то сказала, что хочет сходить на стройку рабочего дома, мать изумилась.

— Как ты можешь! Как тебе только в голову пришло! Ну и ну! Я думала, что ты все-таки лучшего мнения о себе.

Девушке покупали кружевные панталоны и тому подобное, и завистливые пересуды кумушек нимало не трогали Анну. Иной раз Отто ехидно спрашивал: как, мол, совместить строгую религиозность с баловством дочери? Анна только вздыхала:

— О-хо-хо! Я не встречала ни разу в священном писании, чтобы человеку запрещалось быть чистым и опрятным,

— Возможно. Но разве там где-нибудь сказано, что надо пришивать кружева на исподние штаны?

— Ты бы лучше в более серьезных делах вспоминал слово божие. Неужто единственное дитя должно ходить в рубище?

Отто тоже заметил, что молодые люди неспроста зачастили к ним в гости. Однажды, проводив кого-то из них, Элина очень уж сияла, радуясь своему успеху. Отец внимательно следил за ней с доброй, но немного насмешливой улыбкой. Элина щебетала, легко порхая по избе, вся во власти приятного чувства. Потом, заметив пристальный взгляд отца, умолкла. Отец не сводил с нее глаз. Девушка густо покраснела и вспыхнула от возмущения:

— Папа, ну что вы так смотрите?

— На то и глаза, чтобы смотреть.

По взгляду и улыбке отца Элина поняла, что он видит ее насквозь, и выбежала вон. Долго она не выходила из горенки за сенями, которая с этой весны стала ее комнатой. Раньше там спали Янне и Оскар. Но когда Янне переехал в село, то и Оску был изгнан, а горницу отдали Элине и даже специально обставили для нее.

— Мать соорудила дочке вершу, чтобы ловить больших судаков, — сказал Отто.

Оставшись один после того, как Элина убежала, Отто задумался не на шутку. Отцовское сердце старого балагура заныло. Похожее чувство он уже испытал однажды, заметив, что мать прячет некие повязки.

Так-так... Теперь того и гляди сорвется, да с треском...

Потом он вспомнил, что поговаривают, будто Янне гуляет С дочерью Силандера.

Этот парень, как смерть с косой, летает от постели к постели.

Озабоченное выражение на лице Отто сменилось довольной и даже чуточку гордой улыбкой. Но тут опять вошла Элина, и он снова нахмурился:

Гнать бы их, дьяволов, прочь отсюда!

Но они все приходили и приходили. И Аксели тоже стал захаживать частенько. Он усвоил новую манеру держаться и в разговоре подражал Оскару, но это выходило неумело и неуклюже. Элине это особенно не нравилось, и она не думала скрывать своих чувств. Парень мрачнел и вскоре уходил. Но все же он приходил снова. Что его так тянуло сюда, конечно, не могло долго оставаться тайной. Другие пока еще не замечали, но Отто скоро обратил внимание на необычное поведение крестника. Он быстро понял, и чем тут дело. Однажды они были во дворе, и Аксели собрался уходить. Дорога через ворота показалась ему слишком длинной, и парень решил пойти напрямик. Сделав несколько быстрых, пружинистых шагов для разгона, он красиво перемахнул через забор, едва коснувшись его рукой, в прыжке явно чувствовалась какая-то лихость. Аксели, видимо, постарался безукоризненно исполнить прыжок. Это была очевидная демонстрация, хотя никто, кроме Отто, не понял ее смысла. Даже выйдя на дорогу, Аксели шел каким-то особенным, легким шагом, как будто показывая свою силу и ловкость.

Сначала это не понравилось Отто. Парень был все-таки уж слишком свой. А впрочем, Отто всегда любил Аксели, и ему захотелось, чтобы Элина тоже обратила на него внимание. Однако Элина ничего не замечала, потому что Аксели прятался от нее за нарочитой грубостью. Анна тоже не видела в парне никаких перемен, так как ей и в голову не приходило, что с ним может твориться.

Затем внимание семьи отвлек Янне. Он не вернулся домой, а взял новый подряд, тоже в окрестностях села. Вскоре через людей дошла весть, что Янне и дочь Силандера всюду ходят вместе. Услыхав об этом, Анна благоговейно склонила голову и вздохнула:

— Да. Вот уж дай-то бог! Снять бы с души великий крест.

Благосклонность Анны объяснялась, конечно, тем, что Силандер был весьма уважаемый человек. Оттого и невестка пришлась ей по сердцу, хотя Анна видела ее всего один раз, да и то издали. Отец девушки был шорник, имел собственный дом и такие доходы, что даже получил право участвовать в муниципальных выборах. Силандер был одним из тех деятельных ремесленников, которые первыми в финской деревне проявили свое «общественное сознание». Он был членом правления волостного рабочего товарищества, хотя социализм в его понимании означал примерно то же, что и кооперация. О социализме Анна судить не могла, однако Силандер занимал раньше выборную должность помощника секретаря в суде. Дочь его, кончив народную школу, продолжала заниматься самообразованием под руководством отца и даже настолько знала шведский язык, что смогла работать телефонисткой. Анна еще спросила Отто, который был больше в курсе волостных дел:

— Ведь это она на телефонной станции работала?

— Да, кажется. И у Ярвелина она работала некоторое время в лавке. Воображает о себе. Даже шляпку носит.

Когда Янне как-то заехал домой, к нему пристали с расспросами. Но он только ухмылялся. Затем тайна разъяснилась очень просто. Однажды воскресным утром Янне и Санни Силандер приехали в Кививуори на велосипедах, чем привлекли внимание всей деревни. Янне учился ездить на велосипеде Силандера, и вот даже сюда на нем приехал.

Увидав их из окна, Анна бросилась поправлять половики и велела Отто надеть сапоги.

— Не надену, черт меня побери!

— Обувайся живо! Не будешь же ты сидеть тут разутый... Да ну же!

Но Отто и не подумал обуваться. Анна поспешила встретить гостью как можно приветливее.

— Здравствуйте! Добро пожаловать! Что же ты, Янне, не известил? Да садитесь же. Вот сюда. Пожалуйста.

Санни чувствовала себя немного неловко. Ее неприятно удивило, что Янне не сообщил родным о своей помолвке. Действительно, их кольца поразили всю семью. Но заметив искреннюю радость Анны, девушка успокоилась и оттаяла. Поздравляя жениха и невесту, Анна даже всплакнула. Зато Элина сияла, по-девичьи сочувствуя любви.

Они захлопотали, принялись готовить кофе и блинчики. Было слышно, как они за печью шепчутся о яйцах, и сахаре. Чего-то не хватало, и Элина побежала занимать у Эммы Халме.

Отто сидел на кровати, рассматривая будущую невестку. Почувствовав его пристальный взгляд, она совсем смутилась. Этого взгляда Отто почти никто не мог выдержать. Улыбчивые карие глаза его, казалось, видели насквозь, словно раздевали. А положение невесты, знакомившейся с роднею жениха, было вдвойне неловко. Haконец Отто стал задавать вопросы, и Санни кое-как совладала с собой.

— Когда же свадьба?

Как можно скорее...

— Ах, вот как? Ну что ж, бывает, бывает.

Но Санни спокойно отклонила догадку Отто, которая на сей раз не соответствовала действительности. Янне не принимал участия в разговоре. Он молча прохаживался по избе, занятый, видимо, своими мыслями. Невеста следи за каждым его движением, и глаза ее сияли безграничным восхищением и любовью. Но стоило Санни заметил, что воротничок Янне съехал чуть-чуть набок, как она, поморщась, тут же водворила его на место. И в глазах ее при этом мелькнуло что-то острое, жесткое. Наружностью Санни была совсем непримечательна. Рядом с высоким Янне она казалась маленькой. Глаза ее, как Отто потом определил, были «цвета ласточкиного помета». Каштановые волосы аккуратно собраны в тугой узел. Во всем её облике чувствовалась какая-то суховатость, а в поведении— подчеркнутая сдержанность. Она старательно чеканила каждое слово, как и подобает телефонной барышне.

Отто спрашивал себя: чем она привлекла Янне? И не мог найти ответа. Странно было, что парень терпит эту придирчивую чопорность. Иногда Янне, правда, тихонько улыбался, но говорить Санни не мешал.

— После смерти мамы мне пришлось оставить телефонную станцию, чтобы вести папино домашнее хозяйстве. Мне, конечно, нравилась моя специальность. Мы займем нижний этаж, а папа перейдет наверх, в мои комнаты. В доме Силандера действительно были две чердачные горенки, находившиеся в распоряжении Санни, и она любила называть их — «мои комнаты».

— Отец ужасно беспомощный человек в житейских вопросах. Он наверняка умер бы с голоду, если за ним не присматривать. Поэтому необходимо, чтобы он жил с нами. Он ничего не видит, кроме своих общественных проблем. Нынче он добился своего: наконец открывает филиал сельского кооператива. Это принесет ему дополнительные заботы, так как руководство товариществом остается на нем. Он сказал, что Янне сможет помогать ему, частично взяв на себя его функции. Но Янне следует начать изучение шведского языка, так как это совершенно необходимо, если он думает о более широкой общественной деятельности.

Когда Санни замолчала, маленький ротик сложился в пуговку, а рука заботливо коснулась прически. Отто хотелось рассмеяться, теперь уже добродушно, от всего сердца. Наивная важность девушки его совсем обезоружила.

Напились кофе и блинчики съели. Молодая пара собралась уезжать, а домашние вышли на двор проводить их и посмотреть велосипеды. Янне закрепил каждую штанину бельевыми прищепками, чтобы не прихватило цепью. Садился он с ходу: перекинул свою длинную ногу через седло и поехал. Санни садилась иначе, одной рукой придерживая юбку на коленях. На почтительном расстоянии собралась кучка зевак. После в деревне судачили:

— Сын Кививуори приезжал домой с невестой! Оба на велосипедах. Ну, у него-то, конечно, не собственный.

Анна слепо восхищалась будущей невесткой. Отто своего мнения не высказывал. Оску судил о невесте брата на свой манер.

— Да. Это ты так думаешь. А Янне все-таки поумнел, слава богу. Интересно, какую ты приведешь?

— Моя будет, во всяком случае, чуть потеплее. Черт возьми, уж мне-то не будут воротничок поправлять. Послушайте, печник Янне Кививуори, что с вами? В каком состоянии ваш пиджак?

— Я могу только бога благодарить! Столько ночей я не досыпала. Господи, ведь не знаешь, кто где...

Лина опять расплакалась и немного комично заговорила языком священного писания:

—...Сын мой... обрел наконец... обрел... супружеское ложе… тепло домашнее...

— Хе!.. По-моему, тепла-то в этой барышне и не хватает... На таком супружеском ложе Янне может спокойно давить клопов по стенам да говорить о папашиной кооперативной лавочке.

Оску сказал это злее, чем хотел бы, потому что умиление матери раздражало его. Но тут возмутилась Элина. Слова брата вызвали у нее непонятный приступ ярости. Она стала колотить Оску кулаками, сама чуть не плача.

— Вечно... всякие... гадости...

У Оску было одно защитное средство от таких нападок сестры: ему стоило только расставить пальцы и угрожающе нацелить их на грудь Элины, чтобы обратить ее в бегство. Вот и теперь девушка в испуге отскочила от него заслонив грудь руками.

— Ты мерзкий! Я всем расскажу, какой ты! Тебя никто не будет любить... Одни только... гадости!..

Элина рассердилась не на шутку. Пылая от обиды, она убежала в свою комнату. Помолвка брата наполнила ее семнадцатилетнее сердце восторженным чувством к его невесте и к их любви. А другой брат втаптывает в грязь это высокое чувство! Впрочем, она не умела долго сердиться. По крайней мере, на Оску. И теперь тоже все кончилось тем, что дверь приоткрылась и показалась голова брига. Уморительно вытянув губы, он пропищал:

— Цып... цып-цып-цып...

Элина бросила в него первое, что попалось под руку. Коробка спичек ударилась о дверь, за которой мгновенно скрылась голова Оску. Но в следующее мгновенье голова показалась снова:

— Ко-о... ко-ко-ко-ко!..

И Оску выбежал во двор. Элина уже простила его и даже улыбнулась, хотя еще не перестала сердиться. Но затем она вдруг вспомнила слышанные где-то гадкие намеки. Оскар ходит тайком к Ауне Леппэнен. Говорят, будто бы Ауне...

На лице девушки появился испуг. Она испугалась собственной мысли и той картины, которая ей представилась.

И смутилась, хотя никто не видел ее. Было стыдно за Оскара, но так же стыдно было волнения, возникшего в ней самой от этой мысли. Затем ее мысли обратились к Янне и Санни. Санни внушала ей безотчетную любовь, хотя они едва познакомились. Точно так же и старший брат теперь казался Элине очень хорошим.

Летний воскресный день уже склонялся, к вечеру. Солнечный свет становился красноватым, и дали за окном Элининой горенки казались прозрачными и словно уносились куда-то. И настроение Элины было так же прозрачно. Мысли о любви оторвались от Янне и Санни и сосредоточились на ней самой. В ее воображении уже слагался образ юноши. У него были темные волосы, возможно даже немного вьющиеся. В глазах тоже что-то такое темное, но в то же время улыбчивое. Юноша стоял перед нею совсем близко, но не касался ее. На сердце было тепло-тепло.

В дверь кто-то грохнул кулаком.

— Эгей! Беги живо, помоги маме доить. Нечего там валяться.

Элина вздрогнула, но сообразив, что это опять Оскар, еще на минуточку отдалась мечтам. Потом начала привычно переодеваться, совершенно машинально, не замечая, как вся рабочая одежда по порядку попадает ей в руки. На скотный двор она вошла тихая, точно во сне.

Янне и Санни теперь часто наведывались в Кививуори. Санни нравилось кататься со своим женихом по шоссе. Янне был красив, а ее любовь представляла его еще красивее, и потому ей хотелось показывать его людям. Санни заметила, что Анна ей рада, и они стали приезжать даже в будни — по вечерам. Бывало, что в то же время приходил и Аксели. Но он чувствовал, что всем не до него, что его почти не замечают. В разговорах он старался не принимать участия, а если к нему обращались, отвечал угрюмо и неохотно.

Раз, когда Янне и Санни уехали, он сказал с ухмылкой:

— Вот уж и Янне попался в ловушку... Ни за что бы я не поверил.

К счастью, он не видел взгляда Элины. Ее глаза сверкнули не просто осуждением, а открытой ненавистью. Девушка и правда была влюблена в любовь. Часто, затащив Санни в свою комнату, она выпытывала с наивной доверчивостью:

— Скажи, как вы впервые встретились? Что ты тогда подумала? Ты сразу почувствовала, что Янне будет твоим мужем ?

И даже чопорная Санни растаяла перед такой непосредственностью. Отвечая, она старалась попасть в тон юной, неискушенной собеседнице.

— Нет, не сразу. Халме позвонил папе и сказал, что одному парню нужно подыскать в селе квартиру, пока он будет там работать по печному делу. И он поселился у нас. Сначала они все вечера говорили с отцом о политике, но как-то раз он посмотрел мне прямо в глаза, и тут я кое-что поняла.

Вдруг Санни прыснула, совсем позабыв о приличиях:

— А потом... хи-хи! Он однажды... хи-хи-хи!..

Санни зажала маленький изящный ротик ладонью, словно хотела помешать себе говорить:

— Хи-хи... Он снял с бельевой веревки мои невыразимые и стал поднимать их на мачту вместо флага... хи-хи-хи!..

Санни не заметила, как по лицу Элины пробежала тень. Но она все-таки не стала рассказывать подробнее о том, из-за этих невыразимых началась борьба у подножья мачты, что из этого вышло и чего Янне добился после многих тщетных попыток и клятвенных обещаний жениться. Пропустив все эти неуместные подробности, Санни сказала:

— Однажды он взял меня за руку, и я почувствовала, что это любовь.

Тень исчезла с лица Элины. Девушка стала рассматривать обручальное кольцо будущей невестки и, снимая его с пальца, незаметно погладила ее руку. Здесь, в горение, наедине, она осмелилась попросить:

— Поговори немного по-шведски.

Санни усмехнулась наивности этой просьбы, но с явным удовольствием произнесла немного быстрее, чем действительно умела говорить:

— Ду ар ен мюккет ваккер фликка.

— Что это значит?

— Что ты очень красивая девушка.

Элина даже отскочила в сторону, повернулась на одной ноге, изогнувшись и пружиня всем телом, как рыбка, вытащенная из воды. Давясь смехом, она стала разглаживать юбку у колен.

— Xo... xo... хой... Не говори... У меня и волосы в таком беспорядке...

Аксели ревновал ее к Санни. Он видел, что под влиянием новой дружбы Элина уходит от него все дальше, становится все более недоступной. Он мрачнел, делался угрюмым и в конце концов поссорился с девушкой. Элина смотрела на него сердито и презрительно, а он злился на весь мир. Любовь благодаря помолвке Янне стала постоянным предметом разговоров в семье Кививуори, и Аксели теперь нравились двусмысленные шутки Отто и Оскара.

Он с возмущением, видел, как крестная старалась всячески угождать невесте Янне, как говорила с нею слащаво-любезно. «Телефонная барышня! Да. И Элина того же поля ягодка. А нельзя ли найти еще какой-нибудь рецепт пирога? Не достать ли еще какую новомодную форму для кекса? Хе-хе... Тесто-то, небось, одно и то же. И как это, черт возьми, Янне, взрослый человек, заехал в этакую канаву? Да, так-то оно бывает, когда ум теряют».

Политика, интересы торппарей больше не занимали его. Он утратил надежду. Он уже не радовался тому, что в парламенте восемьдесят депутатов-социалистов. Все равно толку от них никакого.

— Проклятие! Не стоит жить в этой стране! Ионас Кастрен проваливает в парламенте закон о торппарях, как и любой другой закон, выгодный трудящимся. Лучше уехать отсюда в страны Запада. Здесь такое болото, такая мусорная свалка, что серьезному человеку просто дышать невозможно.

Однажды он встретил Ауне и пошел ее провожать. Он даже хотел, чтобы их увидели, но никто не попался им навстречу. Ауне сначала дулась на него, но скоро смягчилась. Да он и не дал ей возможности долго разыгрывать обиду. Капризы ее были сломлены, как сухой хворост. Ауне смущенно хихикала и после слабого сопротивления согласилась на все, хотя Аксели вел себя весьма бесцеремонно. Она даже сама разделась, хотя раньше и Аксели не позволяла раздевать себя. Он был ужасно груб, словно умышленно хотел унизить ее, и раз даже она, увертываясь, сказала:

— Нет, эдак я... никогда... не привыкну...

— А ну, смирно, ты...

Как будто он приказывал лошади. В этой грубости была какая-то наигранность, словно парень сознательно, нарочно старался быть жестоким. И он даже не взглянул на нее, когда она одевалась, немного смущенная и растерянная. Перед уходом он условился о следующем свидании, хотя и не собирался на него приходить, а просто на всякий случай.

Через несколько дней он снова явился в Кививуори, полный презрительной ненависти ко всем телефонисткам и к шведскому языку.

Они сидели с Элиной во дворе на плоском камне. Вначале с ними был Оскар, но он ушел куда-то, и сразу же они почувствовали себя неловко. Элина заговорила о свадьбе Янне и Санни. Было решено справить их свадьбу в новом рабочем доме и тем самым как бы освятить его открытие.

— Это красиво, что свадьбой открывают. Свадьбой начинается новая жизнь.

— Да, начинается тридцатилетняя война.

Элина вспыхнула:

— Вовсе не обязательно, чтобы это была война! Ух! Ты тоже такой, как Оску. У вас в мыслях нет ничего красивого. Одни только гадости!.. Я вас нисколечко не люблю.

Парень сначала потупился, а потом вдруг взглянул ей прямо в глаза. Потемневшее от загара, скуластое лицо его точно окаменело. Челюсти плотно сжались, и сквозь зубы вырвалось с горечью:

— Да. Тут уж я ничем помочь не могу. Себя не переиначить. Мы уж такие, как есть. Мужики.

У Элины дрогнули губы. Она испугалась за него. Ее ужаснул его вид, его тяжелый, страдающий взгляд и сдавленный голос. Ей стало больно за него, и в бессильной тревоге она попыталась объяснить:

— Нет... я не к тому... А только... что вы всегда говорите в таком роде... Я же не вообще сказала.

— Оставь. Напрасно ты... Зачем же казаться лучше, чем есть на самом деле.

Теперь девушка чуть не плакала. Она видела, что Аксели глубоко, смертельно обижен. Но она ведь не то хотела сказать. Она снова начала объяснять, но парень встал и против воли вдруг сказал уже с деланным пренебрежением:

— Ну, чего там... Такие уж мы. Ладно. Надо идти домой.

Элина видела, что он все-таки обижен. И весь вечер на душе у нее было тяжело. Ей хотелось объясниться. Но он не приходил целую неделю. За это время Элина часто думала о случившемся. Она упрекала себя и вспоминала Аксели все с большим сочувствием. «Он не такой. Только прикидывается».

И она решила быть с ним особенно ласковой.

Аксели не мог долго пропадать. Он пришел снова, как будто ничего и не произошло. Элина была очень любезна с ним, и он быстро оттаял. Он видел серьезный, как бы извиняющийся взгляд Элины, и на душе сразу стало легко.

Когда он уходил, Элина вышла с ним во двор и, смущенно опустив глаза, спросила:

— Вы уже там пол делаете?

— Да... Сможешь танцевать потом.

— Ох... хо! Меня никто не пригласит...

Парень снова перепрыгнул через забор, хотя ворота были открыты.

V

Отто пахал пар в имении барона. Стояла жара, и его маленькие рыжие лошадки были в мыле. Да и он вспотел не меньше их. Голову его покрывал носовой платок, завязанный по углам, но и он казался слишком тяжелым. Волосы намокли и рубаха — тоже.

Допахав борозду, он присел на плуг. Соседние полосы пахали Канкаанпээ, Мэкеля и другие бароновы мужики. Они тоже было сделали передышку, но ненадолго, потому что на дороге показался всадник. Мужики взялись за плуги, один Отто не двинулся с места. Всадник был управляющий. Когда он подъехал поближе, Отто снял с головы платок и начал вытирать им лицо. Провел даже ладонью по лбу и сбросил на землю капли пота.

Управляющий говорил по-фински немного лучше барона, несмотря на то, что был коренным шведом. Это был один из тех людей, которых финские помещики выписывали из Швеции, чтобы ввести у себя новейшие методы земледелия.

Он остановил коня и, сердито взглянув на Отто, сказал;

— Один сидит. Другие пашут.

— Отстали. Вот я и жду их.

Управляющий видел по полосе, что отстал скорей уж сам Отто.

— Вставай и прибавь жару!

— Надо прибавить маленько ветру.

— А я сказал, давай больше огонька!

— А я говорю, побольше бы ветерка. Очень жарко. Ну и печет! Вон лошадь под вами тоже малость вспотела. В такие дни рожь хорошо созревает.

Но управляющему зубы не заговоришь. Он слишком хорошо знал Отто. Год от года он все сильнее ненавидел этого торппаря, скользкого как угорь. Никак его не схватишь!

— Что думает? Пойдет работать или пойдет совсем прочь?

Отто знал по опыту, что в таком положении слова могут только повредить и надо браться за дело. Он повиновался, но неохотно: лениво встал, пошел поправлять хомут, и это заняло у него непомерно много времени. Взявшись за рукоятки плуга, он опять как будто увидел какой-то непорядок и снова пошел налаживать упряжь. Управляющий все ждал. Наконец Отто двинулся с места. Управляющий смотрел ему вслед. Потом поскакал вдогонку и с ходу хлестнул коней Отто кавалерийской плеткой:

— Не идут... Все одинаковы! Мужик и лошади. Так же ленивы!

Отто смотрел в сторону. По лицу пробежала рябь, но он не перестал улыбаться.

— Да-а... Видно, даже эти кони научились читать «Каисан Лехти»...

— Пора кончать эта болтовня. Разве мужик не знает, кто он есть?

— Если до сих пор не знал, так теперь понял.

— Дело так не кончится. Я буду докладывать.

Напоследок управляющий еще раз вытянул коней плеткой так, будто хотел ударить самого Отто, и ускакал.

Через два дня Отто вызвали к барону. Барон еще не думал прогонять своего старого торппаря, чей отец, дед и прадед строили и обживали Кививуори. Но считал необходимым приструнить его. А если не исправится — пусть уходит.

Отто не успел явиться в поместье. Барон, совершая прогулку, проходил мимо Кививуори и вдруг решил зайти к торппарю сам. Он не любил ничего откладывать.

Его заметили из окна и сразу догадались, в чем дело.

— Та-ак. Ману идет. Теперь уж нам тут не жить.

— И пусть. Но пощады просить не станем.

Как раз и Янне был дома. Анна всполошилась, уговаривала, посылала, чтобы вышли встретить, но мужчины быстро сговорились между собой и приняли решение. «Если только начнет кричать, ответим как следует, спуску не дадим. Оставим торппу и возьмемся все втроем печи класть и дома строить». Против этого горячо возражали Анна с Элиной. Им не хотелось уходить из Кививуори. Конечно, и Отто не хотел этого. Но его подзуживал Янне, да и вообще, сколько же можно терпеть!

— Здравствуйт!

— День добрый.

Анна и Элина испуганно сделали книксен, но мужчины нарочно продолжали сидеть, а Отто был даже в картузе.

Барон смотрел на женщин, стараясь не раздражаться. И все же при виде этих мужланов, развалившихся в ленивых позах, он не мог совладать с собой.

— Прошу садиться, — пригласил Отто.

— Сиди ты сам... Ты водил речи с управляющим, которые суть против поместья. Ты плохо работал поденщина. Ничего не делайт! Ты знайт, что я нет слушайт эти речи. Я, который дает эти земли и домы, где вам жить. Моя чаша теперь уже сверх краев. Если нет коренной изменений, тогда есть один год — и потом другой торппарь. Есть и честны люди, которы делайт работа, и без подстреканий других на лодырничество, и небрежение с хозяйски работы. Я тебе — предупреждение! И знай, что это есть последний.

Секунду Отто колебался. Анна смотрела на него испуганными, умоляющими глазами. Но решение было принято.

— Господин барон. На поденщине обычно дается дневной урок, так что быстрота работы значения не имеет. Довольно того, что урок выполняется. Что же касается моих разговоров, то дай-ка, сын, книгу. Не сказано ли там, что все граждане Финляндии имеют полную свободу слова?

Янне быстро достал книгу законов, но не успел даже раскрыть ее, как барон воскликнул:

— Я не желаю твои книги! Поденны работы я желаю. И я желаю, чтобы ты радел о свой торппа. Сейчас — никакой радение!.. Все время делайт печи на вся волость и рабочие домы. Ты никакой крестьянин. Даже твой рожь совсем зелен. Рожь в поместье уже созревайт.

— Конечно. Бог сам знает, где скорее нужно.

Отто сказал это абсолютно серьезно, но по улыбкам сыновей барон все же догадался, что в этой сентенции скрывается какая-то ирония. Барон подыскивал слова, но раздражение мешало ему. И тут он, взорвавшись, заговорил другим языком, уже вышедшим из употребления:

— Передо мной встать!.. Встать!.. Когда я на ногах сверху. Вы тоже! Шапки долой с твоя голова! В комнате находишься... Или человечески добрые нравы не твои нравы?Как хулиганы! Нет хорошо! Это нет хорошо. Вы зубы скалить? Вы встать! Теперь лето. Один год. Этот день на заметка: этот день следующий год — ты отсюда прочь.

Янне отложил книгу и подбрасывал на ладони спичечный коробок.

— Господин барон, вы, видно, не знаете, что такое хулиган. У нас хулиганом называют того, кто врывается к людям в дом и устраивает скандал.

Барон хотел что-то ответить, но Оскар опередил его:

— Кстати. Порог — это такое место, которое всегда считалось, так сказать, границей, которую не переступают без разрешения. А тем более — с таким криком. По сю сторону порога всегда предоставлялось право жильцам, так сказать, устанавливать порядки.

Анна с Элиной тихо плакали. Все обернулось хуже, чем они могли думать. Мужчины решили, что после назначения срока им уже терять нечего, поэтому каждый высказывал все, что годилось к случаю. Барон сделал гневное движение, но все же взял себя в руки, поклонился женщинам и сказал:

— Я просит извинений. Добры женщины, я прошу простить мою горячность. Я позабывал должный место.

Затем он пошел и сказал, обернувшись в дверях:

— Ты, который хозяин. Ты предупрежден. Слишком есть!.. Слишком. Дальше нельзя.

Барон еще раз вежливо поклонился женщинам, но мужчин не удостоил даже взгляда.

Отто переглянулся с сыновьями. Мать и Элина всхлипывали, закрыв лица ладонями:

— Дожили... Родной дом... придется оставить... Куда-то денемся теперь?..

— Да не ревите вы. Уж какая-нибудь крыша над головой будет.

В этом-то женщины не сомневались. Но внезапная утрата привычного, наследственного положения потрясла их. Даже Отто смотрел каким-то странным, застывшим взглядом.

А Оскар сказал:

— Будь он чуть помоложе, выкинул бы я его в окно!

— Второй раз моих коней плетью вытянули. Ладно, черт возьми... Соорудим себе дом в деревне и будем работать строителями. Как продадим скотину, коней, так и на домик наскребем.

Отто утешал себя. На самом деле уходить из Кививуори и ему было нелегко. Анна со слезами бранила мужа и сыновей за их грубость и бесчувственность: родного дома лишились, а им и горя мало. Элина ушла в свою комнату и плакала там одна. Весь день в торппе царило уныние. Даже отец и сыновья бродили угрюмые, не находя себе места. Но к вечеру стали понемногу приходить в себя. Юмор Кививуори взял свое. И когда вечером явился Аксели, он застал мужчин за игрой в карты. Первое, что он услышал, было восклицание Оскара:

— Эй, старик, дьявол, ты сплутовал!

Аксели прежде всего подумал: далеко ли уедут Кививуори? Потом, увидав заплаканное, несчастное лицо Элины, он почувствовал к ней острую жалость и нежность. И снова в нем поднялся былой гнев против бесправия торппарей, еще более жгучий, чем прежде. Разумеется, он тем самым и себя поднимал в ее глазах. Разве Элина не видит, как он возмущен за всю их семью? И, конечно, за нее! Но тут Элина воскликнула, впервые в жизни употребив такие слова.

— Буржуи противные!.. Бьют лошадей плеткой и выгоняют людей из дому...

Это было сказано так по-детски, что всем стало смешно.

Но она разрыдалась горько и безутешно, и смех тотчас прекратился. Как хотелось Аксели пойти за ней и хоть словом утешить.

Вскоре ему представилась такая возможность. Элина немного привыкла к мысли о выселении и перестала убиваться. И все-таки на глазах у нее навернулись слезы, когда Аксели спросил:

— Ты, когда уедешь отсюда, будешь хоть изредка навещать старых соседей?

— Конечно... Только... Нет, все-таки это ужасно!

— Не горюй... Ведь тебе так и так в один прекрасный день, пришлось бы уехать из родного дома.

В этих неловких словах утешения Элина почувствовала скрытую нежность, и ее сердце наполнилось горячей благодарностью. Аксели вдруг показался ей очень милым. Она была в том особенном состоянии, когда душа испытывает острую потребность быть благодарной. Она улыбнулась, стыдясь своих слез, и в эту минуту в ней было столько привлекательности, что руки Аксели невольно потяулись обнять ее. Правда, он удержался, но Элина успела почувствовать этот порыв. Она вздрогнула и быстро ушла.

Она впервые видела Аксели таким, и это ее сильно смутило. Потом она даже подумала, что ошиблась. Слишком уж невероятно. Как же мог этот известный-переизвестный парень оказаться таким... таким... тем самым? Но чем больше она спрашивала свое сердце, тем более возможным ей это казалось. Она стала замечать в Аксели всё новые и новые прекрасные черты, а вскоре уж и такие, каких в нем вовсе не было. Разбуженная в ней потребность в любви нашла наконец себе объект и потянулась к нему, пока еще неуверенно, как бы ощупью.

Впрочем, сами обстоятельства благоприятствовали развитию этого чувства. Горе, причиняемое мыслью о неотвратимом изгнании, требовалось чем-то уравновесить. Элина с детства привыкла видеть Аксели, так что парень был донельзя знаком и неинтересен ей. Однако теперь его образ начал незаметно изменяться: то вспоминала она мужественное движение головы, то какое-то выражение лица представлялось ей особенно милым.

Отто пришла в голову озорная мысль. Приближалась пора уборки урожая. В поместье появился новый войт — молодой, быкообразный мужик, которого с первых же дней все возненавидели за то, что он работал как двужильный, и поэтому дневные задания торппарей сильно увеличились. Косовица ржи была одной из самых трудных работ. И возмущение торппарей принимало, в частности, несколько странную форму: люди старались перегнать войта и тем его унизить. Отто сам уже был слишком стар для состязания, но Аксели показал себя в пасторате отличным косцом. Ему стоило попытаться.

Затея была немного ребячлива, Отто сознавал это, по все же решил хоть таким образом насолить барону на прощанье.

Аксели колебался, он боялся, что не справится.

— Конечно, ты победишь. Силы у него прорва, но он же, в общем-то, дурак дураком. Мы бы наладились так: ты косишь, Элина и Оскар вяжут, а я кладу копенки.

Отто замечал не раз, что Аксели при Элине любил как бы невзначай показать свою силу: то руки скрестит на груди, так что бицепсы выпирают, то поднимет одной рукой какую-нибудь тяжесть. И вот время от времени Отто повторял:

— Вязать-то ведь и Элина может.

— Ну что ж, разве попробовать? — решился наконец Аксели. — Только, чур, не попрекайте, если не справлюсь.

Парень заранее продумал свою тактику: сначала надо раздразнить войта — идти за ним по пятам, то немного отставая, то вновь нагоняя, а уж потом, к концу, когда он занервничает, выложить все силы.

В первый день уборки Аксели с утра появился на бароновом поле. На него смотрели и удивлялись. Чего ради сюда забрел пасторатский торппарь? Отто дал такое объяснение:

— Я в последнее время стал побаиваться, как бы плетка не перешла с коней на меня. Вот и нанял этого парня косить. Пусть его и хлещут. А я уж буду сзади потихоньку, по-стариковски копенки ставить.

Элина этим летом начала работать в поместье на подсобных работах. Молодые работники и торппари так и вертелись возле нее. На Аксели они поглядывали косо. Все обратили внимание на его белую воскресную рубаху. Он закатал рукава так, что видны были сильные, загорелые руки.

Войт точил косу в сторонке, чувствуя общую враждебность. В такую страдную пору работники поместья ненавидели его так же, как торппари: ведь сколько накосит войт, столько и с них будут спрашивать. Утреннее солнышко пригревало сквозь туманную дымку, обещая жаркий день. На край поля привезли большую, на колесах, бочку с квасом. Традиционную чарку водки выдали во дворе людской избы, перед выходом в поле. Прежде, бывало, барон всегда присутствовал при этом угощении и люди пили за его здоровье. Но в последние годы барон отказался от этого обычая. Он чувствовал, что его стали ненавидеть. Разумеется, многие не любили его и раньше, но теперь это стало своего рода программой — общим и единодушным отношением к нему. Это была уже не простая неприязнь — за нею чудились ритмы «Марсельезы» и «Интернационала».

Войт стал распределять полосы. Первую он взял себе, соседнюю собирался уже дать одному из работников, но тут подоспел Отто и сказал:

— Не давай ему, это полоса Кививуори!

— Какая разница? Полосы одинаковы.

— Э, нет. На этой полосе есть небольшая груда камней, которая сбережет мне пару взмахов косы.

На полосе действительно оказалась груда камней — пустяк, не имеющий никакого значения, — но войт согласился.

С Отто невозможно было говорить серьезно.

— Ладно, бери ты.

Аксели исподтишка поглядывал на войта. Если бы он не знал до тонкости секретов косьбы, он бы сразу отказался от состязания. Войт и впрямь походил на быка. Конечно, только наружностью. Вообще же говорили, что он человек простой и добродушный, даже чуть простоватый. Наверно, ему было тяжело, что в нем видели врага.

Начали косьбу спокойно. Первая полоса еще не так много значила, и все закончили ее почти одновременно. Наточили косы и напились квасу. От рубах уже шел пар. Воскресная рубашка Аксели тоже взмокла на спине. Пока это был хороший признак: мускулы размялись.

Аксели так волновало предстоящее испытание, что он не мог свободно отдаться счастливому ощущению близости Элины. Но все-таки было приятно от мысли, что девушка уже работала, отрабатывала добавочные дни за аренду торппы. Это ее приближало, ставило его вровень с ней.

Начали вторую полосу. Отто взглянул на небо и сказал:

— Да, день-то будет жаркий! Ну и достанется же мне тут, когда этот парень разойдется. Он такой! Ведь он и пошел-то сюда, наверно, с тем, чтобы показать, как надо работать...

Услыхав это, войт начал оглядываться на Аксели. На половине полосы он заметил, что Аксели его догоняет. Войт ускорил шаг и заметно вырвался вперед, но перед концом полосы Аксели опять нагнал его. И тут войт занервничал. Он снова ускорил шаг, словно этот кусок полосы решал все, Аксели же, наоборот, ослабил усилия и работал теперь как будто спустя рукава. Он между делом рассеянно поглядывал на небо, и войт успел закончить полосу первым.

— Ну и парень! Неужели у него хватит нахальства утереть нос взрослым мужчинам?

Отто сказал это тоном осуждения, а работники прыснули от смеха, словно кто плеснул водой на раскаленные камни. Оскар вязал снопы, не разгибаясь. Он старался облегчить работу Элине, у которой уже и руки были исколоты и спина невыносимо ныла. Он распрямился и посмотрел вокруг:

— А кто же тут ему соперник?

Передышка на этот раз вышла очень короткой. Войт поспешил начать новую полосу. Вдруг шепотом пронеслось:

— Идет Большой Ману...

Действительно, это был барон. Он тоже по обычаю выпил квасу и с удовольствием стал наблюдать за косарями. Когда он услышал, как косы с шипением подсекают рожь,| ему и самому захотелось пройти полосу. Но для него уже прошли те времена. К тому же он давно убедился в справедливости поговорки: «Смотреть приятно, да делать трудно».

Он знал, что самое горячее состязание разыграется в конце страды, потому что пока косари еще приберегают силы. В его присутствии на поле царила тишина. Никто не произнес ни слова. И только когда он ушел, раздались насмешливые замечания:

— Вот и сам Макнус Кааприель понаведался взглянуть, как тут идут его дела.

— Зашел проверить, хорошо ли пьют его ячменный квас.

— Прибыл последить эдак, чтобы сельское хозяйство Финляндии не захирело.

— Должен же землевладелец посмотреть, как земледельцы на его земле усердствуют. Ради будущего страны нужен глаз да глаз.

Каждый старался съязвить злее другого.

К обеду успели закончить вторую полосу. На половине полосы Аксели опять вырвался вперед. Он не хотел еще ускорять темп, но соблазняло к обеду выйти победителем. Войт принял вызов, и хотя оба старались сохранять спокойствие и не убыстряли размеренного ритма, но все же у обоих выросла ширина прокоса. Аксели старался сдерживать волнение, и ему удалось найти свой лучший ритм.

Косили поперек полосы, и каждый раз заходили на новый ряд не спеша, спокойно, вразвалку. Иной раз останавливались на мгновенье, чтобы оглядеться, и потом немножко ускоряли темп, наверстывая передышку. К концу полосы войт заметно отстал. Правда, под конец ему попался плохой участок, где рожь полегла и спуталась. Это задержало его еще больше. Но и так было видно, что Аксели идет впереди. Он закончил первым и отер пот со лба.

— Эй, ты уже докосил? А я и не заметил. Ведь остальные-то еще вон как далеко!

Отто сделал вид, будто не заметил, что Аксели заканчивает полосу. Теперь и все поняли, зачем сюда приглашен пасторатский торппарь. Косари исподтишка поглядывали на войта. Но он еще не особенно огорчался. Одна полоса не решает. Тем более — тут рожь полегла, вот он и отстал. А до конца еще далеко. Только на третий день будет видно, кто победит.

Однако состязание таким образом началось в открытую. В этом уже никто не сомневался. Все самые злые насмешники сразу встали на сторону Аксели.

Работники поместья пошли обедать домой, а торппари развернули принесенную с собой еду. Те, кто не успел окончить полосы, докашивали в обеденное время, потому что каждый должен был выкосить столько же, сколько войт,—хоть до утра коси. Если полосы бывали разной длины, это, конечно, учитывалось. Но здесь поле было ровно и все полосы одинаковы. Дольше всех провозился Канваанпээ, но этому уже давно никто не удивлялся.

Аксели пригласили «с кормежкой», и поэтому он обедал вместе со всеми Кививуори. Трогательно было получить бутерброды из рук Элины, только немножко неловко их есть. Он очень проголодался, но при девушке боялся показаться жадным. От Элины словно исходили какие-то лучи, которые заставляли быть скромным и сдержанным. Аксели откусывал хлеб осторожно, маленькими кусками, и жевал, боясь чавкнуть. И даже глотать старался бесшумно. Отто ел, как обычно, не церемонясь, и это казалось Аксели просто отвратительным. Это оскорбляло. К тому же Отто, как на грех, еще и говорил о еде.

— Не набивай себе полное брюхо. Лучше перекури маленько в перерыв. И не пей много квасу, несмотря на жажду. Он отнимает силу, в пот бросает.

«Полное брюхо...» И как только может в голову прийти этакое слово: брюхо!

С тех пор как Элина стала обходиться с Аксели приветливо, вся его напускная грубость исчезла. Теперь даже совсем безобидное бранное слово казалось ему в присутствии Элины недопустимым. Если бы он умел анализировать свое состояние, то заметил бы, что теперь он всё воспринимает не так, как прежде. Простое сердце его очистилось и смогло вместить чувства, которых он раньше стыдился бы как ребячества. Чтобы испытать эти чувства ему нужно было только, встретив случайно глаза Элины, увидеть в них искорку одобрения. Теперь эта искорки вспыхивала для него нередко. А Элина вспоминала их размолвку, лицо Аксели, потемневшее от обиды, и становилась особенно предупредительной. Она часто думала о том случае. И в ней просыпалась горячая нежность, когда она видела, как он неуклюже старается быть деликатным. Ведь она понимала, что все это ради нее.

Утром Аксели испугался не на шутку, увидев на поле Ауне Леппэнен. Но та все время оставалась среди работниц поместья, так что неприятной встречи не произошло! Однако он едва-едва избежал ее потом, когда Ауне, вернувшись пораньше с обеда, подошла к месту, где расположились Кививуори. К счастью, с ней заговорил Оску, и Аксели, отойдя в сторонку, принялся точить косу.

Он тут же решил, что с Ауне надо порвать раз и навсегда. Душу мучил подленький страх: вдруг Элина узнает!..

Элина тоже встала и отошла. Она не могла слушать болтовню брата, подтверждавшую деревенские сплетни Ауне при Элине всегда держалась манерно и гордо, но Оску очень скоро пробудил в ней обычную смешливость. Ауне и на работе была в воскресном платье. Вернее, она одевалась одинаково и в праздники, и в будни. Стоило ей справить себе новый наряд, как она тут же начинала носить его. Всегда на ней было лучшее из того, что она имела.

Элина постояла немножко одна, а потом подошла к Аксели.

— Острая?

— Как бритва.

— Ты хочешь победить войта?

— Если только сумею.

— А по-моему, это просто безумие. За что все издеваетесь над ним?

— За то, что он, в угоду Ману, старается так увеличить урок, чтобы торппари душу из себя высадили.

— Но если ты победишь, урок станет еще больше.

— Да-а... Но ты не понимаешь. Лучше душа из тебя вон, но зато уж и этому ироду голову свернуть.

— А по-моему, войт славный...

— Пусть. Он прислужник Ману, и его надо проучить. Всё равно, хоть бы и славный...

— Тебе ведь и барон ничего дурного не сделал.

— Мне-то нет... Он тебя обидел.

Это сорвалось нечаянно, и Аксели поспешил заговорить о чем-нибудь другом.

Но было уже поздно. Ухо Элины чутко уловило все оттенки его голоса. И чтобы скрыть свое смущение, она, смеясь, спросила:

— Так ты, значит, из-за меня косишь?

— Из-за тебя тоже.

Элина убежала к отцу. Аксели снова остался один. Впервые появилось такое чувство, будто надвигается нечто большое, настоящее.

Господи благослови! Перерыв кончился. Аксели начал новую полосу. И скоро он понял, что дело уже не в быстроте, а только в выносливости. Он был способен обогнать войта в любую минуту. Но как тогда пойдет работа на второй и на третий день?

Третий, последний день уборки пошел уже на другую половину. Напряжение достигло предела. Если войт хотел сохранить свою честь, он должен был на каждой из оставшихся полос выйти победителем. Он уже столько полос проиграл, что лишь это могло бы спасти его. За первую половину дня прошли по три полосы, и две из них Аксели закончил первым. Третью он проиграл, но она чуть не вся легла и плохо косилась. Правда, попадались и войту трудные полосы, но не такие.

Барон время от времени приходил на поле. При нем все замолкали, но зато во время перерывов болтали и острили вволю, изливая всю свою злость на войта. Так что, собственно говоря, борьба была неравной, ибо Аксели имел моральную поддержку массы, а войт не мог не заметить, что даже барон отворачивается от него и все больше восхищается работой Аксели.

Действительно, барон подолгу стоял у полосы Кививуори. Отто и Оскара он не удостаивал и взглядом, я у Аксели спрашивал:

— Пасторат тоже уборка?

— Да.

Барон одобрительно кивал головой. Потом он смотрел на войта и хмурился. Поместье проигрывало.

Вышли на третью полосу. Другие косари плелись далеко позади. Некоторые отстали уже на целую полосу, хотя работали и вечерами, при луне. Аксели чувствовал необычайную слабость, даже в голове шумело. Временами в ушах раздавался звон. Порой ему начинало казаться, что он попал в какой-то другой, нездешний мир. Он непременно должен был закончить первым и эту, последнюю полосу, иначе его победа оказалась бы спорной. Но он боялся, что не кончит, а свалится замертво на месте. Руки и плечи его были как в огне. Бедра, работавшие в раскачку три дня, чуть не скрипели.

За эти три дня он так похудел, что даже в лице осунулся. Под глазами легли тени, углы рта опустились, как врезанные. Уже и улыбка Элины не действовала на него!

Еще утром ему было приятно слышать за спиной разглагольствования Отто:

— Косарем надо родиться... Конечно, на свете найдется много мастеров помахать косой, но это ничего еще не доказывает...

Все эти три дня Отто умело подхлестывал Аксели. Чуть, бывало, покажется, что войт слишком продвинулся вперед, как раздается голос Отто:

— Нет, я бы не поверил, что парень так может... Гей, девушки! Хотите, я буду вашим сватом?

— У тебя у самого дочь невеста.

— Маленько не вышла. Маленько еще вот тут не хватает... А так, если сзади посмотреть, то ничего, я бы, пожалуй, отдал, если бы взяли...

И Аксели убыстрял темп.

Но теперь даже похвалы Отто были противны. У него не хватало внимания ни на что, кроме работы. Большая часть полосы пройдена, и войт остался позади, но Аксели и сам едва шел. Чтобы выдерживать правильный ритм, он должен был напрягать всю силу воли. Войт потерпел поражение лишь оттого, что занервничал. Силы у этого быка много, но он не сумел ею воспользоваться. Уже и сноподелы ворчали, что он торопится и кладет неровный ряд.

Люди не могли удержаться от замечаний, несмотря на то, что барон уже не уходил с поля. Аксели только злили их выкрики. Его ничем уже нельзя было подхлестнуть. В эту минуту он не замечал даже присутствия Элины. Жгучий пот заливал глаза. Острое лезвие косы мелькало перед ним как в тумане. И все вокруг окуталось туманом. Голова казалась деревянной, и в ней гулко, назойливо билась одна мысль: «Эту полосу надо выиграть!.. Только не торопиться… Только не нервничать...»

Скоро никто уже не сомневался, что парень будет первым, если только не свалится замертво. Все больше голосов предсказывало победу Аксели, и даже барон почувствовал общее настроение.

— Марттила!.. Теперь честь поместья... Пасторатски парень идет впереди. Поднажмит! Надо воевайт! Эта ваша последний шанс!

Но войт уже свое отвоевал. Враждебность массы лишила его той свободной, широкой ухватки, без которой настоящий успех невозможен. В ответ на окрик барона он пробормотал упавшим голосом:

— Я... вовсе и не думал мериться с ним... Работал, и всё тут...

Барон не пожалел побитого. Ему было ужасно досадно, так как теперь он понял, что все это нарочно подстроил тот самый дерзкий торппарь, которому уже сделано предупреждение о сгоне — тот, что вон там, позади складывает копенки, невинно улыбаясь. Барон с презрением отвернулся от войта:

— Не хорош!

Косари были не деликатнее барона. Канкаанпээ как раз в это время заканчивали свою полосу. Но у них, как и у многих отставших, было впереди еще много работы: в конце поля их ждали новые полосы. Элиас косил в очередь с отцом. Дойдя до межи, он с победным криком бросился пить квас и, захватив с собой косу, точил ее на бегу. Наскоро напившись, он побежал обратно, продолжая работать оселком. И тут же пустил струю, не стесняясь присутствия женщин.

— Уж такое время горячее... Надо поторопиться, а то Аксели выйдет победителем.

Барон стоял к нему спиной, но услыхав смешки и фырканье, обернулся. Элиас, правда, успел уже застегнуться, однако барон заметил усмешки и опущенные глаза женщин. Элиас на бегу точил косу, а добежав до своей полосы, принялся торопливо косить.

— Поднажмем! Войт не опасен, а вот Аксу еще может нас обогнать.

Барон заворочал глазами:

— Чего, чего?.. Чего парень делайт?

Окружающие потупились и занялись своей работой. Барон так ничего и не добился. Аксель сделал последние взмахи и встал, опершись на косу. Хотелось упасть на землю и лежать, но надо было держаться как ни в чем ни бывало. Барон подошел к нему.

— Хорош парень... Шертовски молодец! Я желайт хороши люди. Ты бросай пасторат и будь мой мужик. Я тебе торппа давайт.

Аксели уставился на барона тусклым, неподвижным взглядом. По-настоящему надо было гордо отказаться, но у него не было сил, и он только проговорил устало:

— Мне переезжать не годится... Некому поденщину отрабатывать.

— Ты разве один? Нет отец, нет братья?

— Есть. Но отец болен, а братья слишком еще молоды.

— Как только будешь надумаль, ты — ко мне... Для тебя всегда свободный место.

Войт, заканчивая полосу, слышал этот разговор. Человек, который из кожи лез ради своего хозяина, не был удостоен даже взгляда.

Отто ставил последнюю копенку и приговаривал как бы про себя:

— А ведь какой был молодец!.. И «Кансан Лехти» не читал. Неиспорченный был. Это другие, беспутные, даже лошадей своих научили читать социалистическую литературу.

— Чего там? Чего говориль?

— Да так, про себя.

— Ты зубоскал. Ты вечно всякой слово полно ехидством. Уходи прочь с поля! Чтоб твоя нога больше здесь не ступаль!

— И на поденщину не ходить?

— Никогда. Ты эта год—без отработка, без никакой повинности! Пока истекайт назначенный срок. Никакой отработка. Я не желайт видет. И никто вместо тебя. Это мой слово. Иди прочь.

— Так пусть господин барон не забудет, что сказано. Вы все слышали? Я живу в торппе до конца срока без отработки. Если хозяин передумает, я с того же дня начну ходить на поденщину. Но за прошедшее палец о палец не ударю. Что прошло, то прошло.

— Мое слово не нуждается свидетельски подтверждения. Эта парень хорош, ты — дермо. Иди прочь. Сию минуту прочь!

Но все же барон прежде ушел сам. Когда он скрылся из виду, все разом заговорили, хваля Отто за смелость. Никто еще так не отвечал барону. Тут и войту досталось на орехи. Сняв с куста сухую рубаху и переодевшись, войт бормотал себе под нос:

— Я могу поставить свою избушку... Что мне?.. Я могу поставить свою избушку, если захочу... У меня хватит... Избушку... Свою...

Но рабочий люд продолжал потешаться над ним и сыпал насмешками. Измученные, обессиленные, они одеревенелыми руками докашивали нескончаемые полосы, но все-таки, несмотря на усталость, наслаждались местью. Правда, выгоду снова получил «финский барин», но он же был и посрамлен. Губы косарей насмешливо кривились под усами, мокрыми от пота и кваса.

Победитель пил квас, держа ковш обеими руками. Кончился нервный подъем, и на него навалилась безмерная усталость. Руки дрожали, и ноги отказывались служить.

Домой шли молча. Отто вся эта его затея теперь казалась ребячеством. Он больше не хотел говорить и вспоминать об этом. Оску тоже слишком устал, потому что ему пришлось работать за Элину. Она же насилу плелась, совершено отупев от утомления. Дошли до развилки, где надо было расстаться, и Аксели ждал от Элины хоть взгляда на прощанье. Она взглянула на него, но без всякого выражения. В глазах отразилась лишь апатия усталости. И лицо девушки в этот миг показалось Аксели будничным и обыкновенным. Оно даже не было таким красивым, как прежде. В глазах и в лице не хватало одухотворенности. Работа убила ее.

Отто на прощанье сказал:

— Насчет оплаты договоримся потом. Ты свое получишь сполна.

Оскар молчал, Элина так и не сказала ни слова.

Но Аксели не мог даже чувствовать разочарований С косой на плече он медленно брел домой. Ноги насилу повиновались ему. Возле сосны Матти ему пришлось сесть, Потом, повалившись на бок, он увидел пляшущие перед глазами разноцветные круги, и хозяйский ячменный квас пошел у него горлом.