Земля

— Отчего же, Афрасион Павлович? Ведь мы пятилетки в четыре года выполняем. Двух пятилеток нам на это дело вполне хватит. Доживете, еще как доживете.

Заслонившись от солнца громадной заскорузлой ладонью, Афрасион посмотрел на Виталия Сомова:

— Ты, наверное, юношей считаешь меня, сынок? А я ведь три четверти века прожил и последнюю четверть размениваю.

— Говорят, абхазские долгожители по сто сорок лет живут, а то и больше, — успокоил его Бачило.

— Так они на курорте живут, а меня комары да мошка заели в этих чертовых болотах. Как я до сих пор дотянул, и сам ума не приложу.

— Эти чертовы болота мы в сады превратим, Афрасион. Вот тогда и до двухсот дотянешь, — сказал Афрасиону его подручный Расул Мамедов.

Челидзе рассмеялся:

— Двести лет не то что человек, даже вороны не живут. Твоими устами да мед пить, спасибо на добром слове.

Уча привез из Натанеби Цисану тайком от Бачило. Ночевать она осталась у Ции. Девушки быстро нашли общий язык и полночи провели за разговорами. Ция поведала своей подруге, как очутилась она здесь, на опытной станции. Рассказала, как на другой же день нагрянули к ней родители, но, узнав, что живут они с Учей врозь, тут же успокоились и даже одобрили ее поступок.

— Оставайся и ты, Цисана, — сказала Ция. — И тебя родители бранить не станут, ведь и они когда-то любили друг друга. Вот тебе комната и вот кровать. Будем жить и работать вместе. Найдется и для тебя работа на нашей станции. Антон так тебя любит, что даже во сне тобой бредит.

— А ты откуда знаешь? — удивилась Цисана.

— Мне Уча говорил. Они ведь в одной комнате живут и работают тоже вместе. Они как братья родные. И мы с тобой будем как сестры. Оставайся, а то жаль Антона, извелся он без тебя.

— Жаль? Что это ты выдумала — жаль!

— Ведь ты же любишь его!

— Конечно, люблю. Он мне дороже всех на свете.

— Вот видишь! За чем же дело стало?

— Оно-то так, но, знаешь, родители... Не останусь же я без их согласия, — сказала Цисана.

— Но ведь я осталась с Учей без ведома родителей?

Цисана ничего ей не ответила, но было ясно, что Циины слова заставили ее призадуматься. Цисана и сама была не прочь остаться, но решиться ей было трудно.

— Нет, нет, ты, наверное, не любишь Антона, не то...

— Что ты говоришь, Ция! Да я ради Антона на все готова, но ты же знаешь наши обычаи...

— Обычаи любви не помеха. Мне они, во всяком случае помешать не смогли.

— Просто ты смелая, а я...

— При чем тут смелость? Я люблю, люблю, потому и смелой стала.

— Любить и я люблю, но все же... Я подумаю, ладно. А завтра...

И вот теперь Ция напомнила Цисане ночной разговор. Они медленно шли по дамбе.

— Ну, что ты надумала, Цисана? — спросила Ция.

— Знаешь, я думала, думала...

— Ну и как?

— Останусь я, но пусть сам Антон попросит меня остаться Не могу же я сама... Тебя ведь Уча просил?

— Он попросит. Он обязательно попросит, вот увидишь, Цисана. И еще как попросит, — обняла подругу Ция. — Какая же ты молодчина, Цисана, ну просто душка, — радовалась Ция. — И работа у тебя будет. Ведь ты чаевод. Наш директор днем с огнем чаеводов ищет. Здесь на опытной станции выращивают саженцы японского чая. Говорят, это очень ценный сорт, а у нас в Грузии его почти не разводят. Боятся, что с него толку не будет.

— Не умеют за ним ухаживать, потому и боятся, — сказала Цисана. — У нас в колхозе есть одна плантация японского чая. И урожай мы на ней богатый собираем, и вкус у этого чая замечательный. Ни в какое сравнение не идет он ни с индийским, ни с цейлонским, ни с китайским чаем...

Ция и Цисана вставали рано утром и вместе шли на работу: Ция в парники с цитрусовыми саженцами, а Цисана — с чайными. Возвратившись с работы, они вместе прибирали комнату, вместе стряпали, стирали и гладили. Прошло совсем немного времени с той поры, как Цисана осталась работать на опытной станции, а подруг уже водой не разольешь: привыкли они друг к другу и даже представить себе не могли, как это раньше они жили врозь.

Так же, как недавно Циины родители, родители Цисаны тоже приехали на другой же день после ее решения остаться. Были они не на шутку сердиты и возмущены. Но, убедившись, что дочь вовсе не собирается выходить замуж без их согласия, смирились.

Родители часто наведывались в гости к своим дочерям. Приезжали они, разумеется, не с пустыми руками. Антон и Уча в каждый их приезд приходили на ужин к своим невестам, и те щедро угощали их мингрельскими и гурийскими яствами. Антон давно уже привык к острым и вкусным грузинским блюдам и с удовольствием расправлялся с ними вместе со своими друзьями.

Каждое воскресенье Уча и Антон проводили в Поти со своими невестами.

Три дня дождь лил не переставая.

Гудуйя Эсванджия, лежа в постели, смотрел в окно, за которым колыхалась плотная черная завеса дождя.

Потоки воды с огромной силой обрушивались с крыши. Земля была сплошь залита водой, она уже не могла впитать, принять в себя такое количество влаги. Вода со всех сторон подступала к хижине и покрыла уже земляной пол балкона.

Гудуйя лег навзничь, положив под голову руки, и старался не смотреть на завесу дождя. А за ней ничего было не видно — сплошная мгла. Слышался только шум дождя и рокот экскаватора.

Это был голос Учиного «Комсомольца». Этот голос Гудуйя услышал впервые месяц назад. Тогда и «Комсомолец» был еще далеко от хижины, и его лязг и грохот едва слышались. Но Гудуйя услышал: слух у него был по-звериному остер.

Теперь машина вплотную подошла к хижине, и ее отчетливо было слышно даже сквозь шум ливня. Главный канал должен был пройти через хижину Гудуйи. Но это мало волновало Гудуйю. Он примирился с этим еще тогда, когда впервые услышал от Серовой, что новая трасса пройдет именно здесь. И сейчас еще не мог взять в толк Гудуйя, почему легко смирился он с такой новостью. Ведь это значит, что он навсегда должен распрощаться со своей хижиной. И почему он поверил той, чужой женщине, что это необходимо? И какое ему было дело до их нужд, до их канала? Непонятно.

В этот проливной дождь на всем массиве работало лишь два экскаватора — Учи и Антона. Даже сваны, которым дождь всегда был нипочем, и те не высовывали носа из бараков.

Скрежетал, лязгал экскаватор Учи. У него не было сменщика, и он один работал две смены. Работал, чтобы побыстрее получить землю. Это напоминало Гудуйе его молодость: «Уча добудет счастье своим трудом и умением. И я не щадил живота своего, но путь к счастью был закрыт мне. Вот и привела меня моя дорога в эту глухомань, привела и заживо похоронила». Двести шестьдесят дней в году, а то и больше поливали хижину Гудуйи нескончаемые дожди. Иногда по месяцам не выходил он из своей берлоги, видя лишь черную завесу дождя за окном.

Двенадцати лет остался сиротой Гудуйя. Не было у него ни родных, ни близких, не было ни скота, ни земли. Одна лишь полуобвалившаяся землянка. Никто не пригрел, не приютил сироту.

Мальчонку взял в батраки князь Дмитрий Чичуа. Три его сына учились в Кутаисской классической гимназии. Дома оставалась лишь дочка Дмитрия — Джуна. Родители решили не отдавать Джуну в школу и дать ей домашнее образование.

Родители души не чаяли в девочке. Была она красивой, капризной и избалованной всеобщим вниманием и почитанием. С соседскими детьми она не водилась, впрочем, ей этого и не дозволяли. Из всех своих сверстников она признавала лишь Гудуйю.

Джуна была не по годам рослой, поэтому на первых порах Гудуйя сторонился и даже побаивался господской дочери, но постепенно, покоренный ее зрелой красотой, привязался к ней. Все ее капризы он исполнял беспрекословно: учил ее кататься верхом, водил с собой на рыбалку и охоту. У Джуны был прекрасный голос, и застенчивый, скрытный Гудуйя, вдруг осмелев, стал подпевать ей.

Ни дня не могли они прожить друг без друга.

Мать Джуны Ивлита была недовольна дружбой дочери с Гудуйей. Пока они еще дети, говорила она, но кто знает, во что перерастет их чистая, детская дружба годов эдак через пять-шесть. И поэтому она прилагала немало усилий, чтобы помешать им быть вместе. Ивлита взваливала на плечи четырнадцатилетнего подростка столько работы, что ему даже вздохнуть было некогда.

Но Джуна словно тень ходила по пятам за Гудуйей. Рано созревшую девочку неодолимо тянуло к сильному, литому телу подростка, каждое его движение вызывало в ней сладостное томление, а его сверкающие черные глаза сеяли тревогу в ее душе.

Шли годы. Шестнадцатилетняя Джуна налилась и округлилась под стать девятнадцатилетней. Она уже не ходила купаться вместе с Гудуйей. Нельзя сказать, чтобы она не желала этого, но боялась и себя и конечно же Гудуйи. Да если бы даже и не боялась, все едино мать ни за что не отпустила бы ее. И Гудуйя не пошел бы с ней. И Гудуйя боялся. Боялся Джуниной крутой груди, гибкого, тонкого стана и широких бедер. При одном ее виде сердце Гудуйи бешено колотилось, норовя выскочить из груди.

Джуна прекрасно видела это. И Гудуйя не раз замечал, что девушка, едва завидев его, заливалась румянцем и глаза ее блестели.

Они понимали, что неминуемо наступит день, когда они, не в силах сдержаться, признаются друг другу в своих чувствах. И поняв это, стали старательно избегать друг друга, усугубляя тем самым неодолимую тягу к близости.

В один из жарких осенних дней князь с женой отправились на поминки, забрав с собой прислугу. Батраки работали кто в поле, кто в винограднике. Дома осталась одна Джуна. Гудуйя собирал «изабеллу» в винограднике.

Джуна лежала на балконе. Пестрое ситцевое платье с глубоким вырезом плотно облегало ее голое тело. Мысли ее были заняты Гудуйей. Она знала, что он собирает «изабеллу», и всячески старалась отогнать от себя мысли о нем. Но Гудуйя упорно стоял перед ее глазами. Не в силах совладать с собой, она быстро вскочила, бегом одолела лестницу и, проскользнув в калитку, оказалась в саду.

Заслышав скрип калитки, Гудуйя затаил дыхание и укрылся за густой листвой.

Джуна, запрокинув голову, бегала по саду, пытаясь разглядеть Гудуйю за ветками, тяжелеющими от гроздьев изабеллы. Нежный, пьянящий аромат спелого винограда пропитал воздух.

Джуна перебегала от дерева к дереву. Наконец, не обнаружив Гудуйи, она позвала его тихим голосом:

— Гуду!

Гудуйя не откликнулся.

— Гуду! — снова позвала она. Джуна встревожилась, решив, что Гудуйя куда-нибудь ушел. — Гуду?

Гудуйя не шевелился и, стараясь сдержать дыхание, замер. Джуна обежала вокруг дерева, на ветке которого стоял Гудуйя.

Пока Джуна бегала среди деревьев, Гудуйя подвесил корзину на ветку и, боясь свалиться с дерева, вцепился в ствол обеими руками. Сердце его сильно билось. Сквозь густую листву он видел стоявшую внизу Джуну. Он видел ее голые руки, плечи, тугие маленькие груди, похожие на спелый гранат. В глазах у него зарябило.

— Гуду!

— А-а-а! — выдавил из себя Гудуйя.

Джуна наконец увидела его.

— Я тебя так долго звала. Почему ты не откликался?

— Не знаю, — пробормотал Гудуйя.

— Как это не знаешь?

— Я не хотел, — как можно холодней ответил Гудуйя.

— Что с тобой случилось, Гуду?!

— Не знаю.

— Гуду... — страстно позвала его Джуна.

От ее голоса все смешалось в голове Гудуйи. Он не мог отвести глаз от рук, плеч, груди Джуны. Силы оставили его, ноги подогнулись, и он полетел вниз. Раздался треск веток, и Гудуйя рухнул на землю.

Джуна закричала. Потом, подбежав к Гудуйе, стала перед ним на колени.

— Что с тобой, Гуду?!

— Ничего особенного.

— Ты ушибся?

— Нет.

— Встань, пожалуйста! — взмолилась она и, поддержав голову руками, чуть приподняла его.

Гудуйя сел.

— Как же тебя угораздило? Ты что, впервые на дерево влез?

— И сам не знаю, — пробормотал Гудуйя. — На тебя засмотрелся, вот что.

— Нашел на что смотреть. Впервые меня увидел, что ли?

— Такой я никогда тебя не видел, Джуна, — сказал Гудуйя и отвернулся. Грудь Джуны касалась его лица, руки Джуны покоились на его плечах, шею щекотали ее длинные волосы, а ее дыхание обжигало его.

— Какой такой, Гуду?

Гудуйя не ответил.

— Гуду... — на мгновенье приникла к нему Джуна. — Посмотри на меня, Гуду.

Гудуйя поднял глаза.

— Долго мы будем бегать друг от друга, Гуду?!

— Не знаю.

— Наших нет дома, Гуду. И Пачи с ними ушла, слышишь? Мы совершенно одни, Гуду, совершенно одни!

— Знаю.

— Совершенно, совершенно одни, Гуду, — шепотом повторила Джуна.

— Отпусти меня.

— Чего ты боишься, Гуду?!

— Я батрак, Джуна.

Но Джуна уже не слышала его. Она всем телом прильнула к мощной груди Гудуйи, и ее руки нежно обвили его сильную шею. Закрыв глаза, она губами искала его губы, но Гудуйя упорно отводил от нее лицо.

— Пойми, я батрак, батрак...

— Никого нет дома, Гуду, никого... — Она крепко сжала руками его голову, стремясь повернуть к себе лицо Гудуйи. — Дома никого нет, Гуду, — словно в забытьи шептала она.

Гудуйя старался вырваться из ее цепких объятий, но Джунины губы прильнули к его губам.

— Я ничего не боюсь, Гуду.

— Джуна...

— Поцелуй меня, Гуду, поцелуй...

С этого дня они потеряли покой. Улучив свободную минуту, они тут же находили друг друга и, не сговариваясь, бежали в укромное местечко, где никто не смог бы их найти. Здесь они давали волю своим чувствам, но все кончалось лишь страстными объятиями, поцелуями и клятвами в любви... Однажды Джуна попросила Гудуйю прийти ночью к ней в комнату. Гудуйя долго отнекивался, но Джуна была настойчива.

В полночь, когда весь дом крепко спал, Гудуйя тайком пробрался в Джунину комнату. Девушка, распустив волосы, в одной ночной сорочке сидела на кровати. Тело ее била дрожь. Едва совладав с собой, она встала и на цыпочках направилась к двери. Осторожно закрыв дверь на задвижку, она широко распахнула окно. В случае, если бы кто-нибудь вдруг вздумал постучать в дверь, Гудуйя без помех смог бы выскочить в окно.

Проделав все это с величайшей предосторожностью, Джуна легла в постель.

— Иди ко мне, Гуду, слышишь? Чего же ты ждешь, Гуду? — едва слышно спросила она Гудуйю, неподвижно застывшего посреди комнаты. — Иди ко мне, Гуду. — Одеяло сползло с нее, обнажив ее прекрасное тело, млечно сверкавшее на лунном свету. — Иди же ко мне, Гуду!

— Нет, Джуна, — сдавленным голосом сказал Гудуйя. — Я не смогу притронуться к тебе, пока ты не станешь моей женой. — От нервного напряжения Гудуйя весь взмок.

Джуна, оскорбленная и униженная, повернулась на кровати ничком, словно ей дали пощечину. Потом с неожиданной резвостью она вдруг села, натянув рубашку на колени. Глаза ее с презрением глядели на Гудуйю. Волосы рассыпались по плечам.

Гудуйя по-прежнему стоял посреди комнаты. Объятая страстью и ненавистью, Джуна казалась ему еще прекрасней. Ему вдруг захотелось упасть перед ней на колени и целовать ее руки, судорожно поправлявшие ночную рубашку.

— «Моей женой»! — в издевке скривила Джуна губы. Молнией сверкнули ее ровные белые зубы. В глазах ее смешались гнев и обида. Оскорбительные слова Гудуйи жгли ее. — Я, княжеская дочь, — жена батрака без порток?! Ишь чего захотел! — Она метнулась к двери, резко рванула задвижку и широко распахнула дверь. — Вон отсюда. И не смей мне больше показываться на глаза. Убирайся, чтоб духу твоего не было в моем доме.

В ту же ночь Гудуйя покинул княжеский дом. В ушах у него звенел гневный Джунин голос: «Жена батрака без порток?» Гудуйя пошел куда глаза глядят. Лес стал его домом.

В деревне долго еще судачили о внезапном исчезновении Гудуйи. Одни утверждали, что княжеская семья непосильной работой и бесконечными придирками вынудила бежать гордого батрака. Другие высказывали предположение, что Гудуйе осточертело батрачить и есть горький княжеский хлеб. А третьи винили во всем княжескую дочь, завлекшую беднягу, а потом наотрез отказавшуюся стать его женой.

Никто не знал, куда пропал, куда делся Гудуйя, где преклонил свою бедную голову несчастный сирота. Лишь однажды ненароком набрели на его хижину в прибрежных колхидских лесах пастухи Кварацхелия, перегонявшие скот на горные пастбища...

Гудуйя отрешился от невеселых дум.

Дождь уже перестал. Плотная завеса за окном растаяла, и солнце заглянуло в хижину. Небо очистилось от туч. Звук экскаватора слышался совсем рядом.

Гудуйя хотел было встать, но не смог. Печальные воспоминания пригвоздили его к постели. Стремясь заглушить их, он внимательно прислушивался к грохоту Учиного «Комсомольца». Но отчетливый в прояснившемся, как бы вымытом дождем, воздухе звук неутомимо работающего экскаватора придал его воспоминаниям новое направление: «Чего только не заставляет делать человека любовь. Вот и Уча трудится не покладая рук. И все ради любимой женщины. А я убежал в лес от одного грубого слова Джуны. Надо было мне ее похитить в ту же ночь и податься куда-нибудь подальше — земля велика. Но что бы это могло изменить? Ведь Джуна не любила меня. «Княжеская дочь — жена батрака без порток? — вновь зазвучал в его ушах гневный голос. — Убирайся!» Словно собаку прогнала».

Гудуйя с трудом встал. Было у него одно хорошее свойство: стоило ему начать работать, как воспоминания исчезали. Вот и сейчас он заторопился на трассу.

Вода с балкона сошла. И во дворе лишь кое-где блестели лужи. Сколько же прошло времени? А он и не заметил.

У ограды, высоко вскинув головы, стояли мокрые лани и смотрели на хозяина влажными чернильными глазами. Каштановая их шерстка поблескивала на солнце.

Гудуйя закрыл дверь, взял лопату, прислоненную к стене хижины, и только собрался идти, как лязг и грохот «Комсомольца» внезапно прекратился. «Наверное, Уча полдничает», — решил Гудуйя. Не успел он пройти и сотни шагов, как неожиданно напоролся на Сиордия. Мокрый, измазанный в грязи и глине Исидоре, задыхаясь и хрипя, мчался навстречу. В лицо ему били брызги из-под ног, на непокрытой голове редкие волосы облепили лоб. Руки его крепко прижимали к груди какой-то предмет, тщательно закутанный в брезентовую куртку.

— Куда ты несешься, Исидоре? Или гонится кто за тобой?

— Как раз к тебе я и бегу.

— Что за нужда вдруг такая?

— Кончилась нужда. Я теперь богат. Видишь вот это? — Исидоре осторожно отогнул брезент. Показался вымазанный в грязи глиняный горшок с обтянутой кожей деревянной крышкой. Исидоре чуть сдвинул ее.

Что-то желтое, яркое блеснуло в горшке.

— Погляди, Гудуйя, — сказал Исидоре и поднес горшок к самому носу Гудуйи.

Горшок был полон золотых монет.

Солнечный луч, отраженный монетами, резанул Гудуйю по глазам. Гудуйя невольно зажмурился.

— Что это?

— Золото, не видишь, что ли?

— Золото?

— Именно. Золотые монеты!

— Что-что?

— Оглох, что ли? Золотые монеты, говорю. Ну, заживем теперь!

— Кто это заживет?

— Я и ты. Понял теперь?

— А я тут при чем?

— Поделим поровну. Ну что, идет?

— С какой это стати ты делиться со мной станешь?

— А вот и стану. Сердце у меня доброе, ясно?

— Где ты взял золото?

— Бог послал, — сказал Сиордия, ухмыляясь.

— Только и делов у бога — золото раздавать! — рассердился Гудуйя, подозревая какой-то подвох.

— Ну, нашел я золото, нашел, понял? — струсил Сиордия. — Так берешь ты у меня половину, а?

— Если ты его нашел, зачем тебе со мной делиться? — с подозрением взглянул на него Гудуйя.

— Сколько раз тебе повторять — сердце у меня доброе, вот и делюсь с тобой.

— Неправда это, недоброе оно у тебя, — отрезал Гудуйя.

— Ну, ладно, будь по-твоему. Хочу, чтобы ты припрятал золото, потому и делюсь! И теперь не веришь?

— Выходит, ты украл его, да? — не мигая, смотрел Гудуйя в перепуганные, бегающие глаза Сиордия.

— Да как ты смеешь?! — притворно возмутился Исидоре. — У кого это можно украсть столько золота? В наше-то время? Посмотри, здесь же настоящие червонцы.

— Что такое червонцы?

— Ну, монеты из чистого золота... Девяносто шестой пробы... Старинные. Понял теперь? — зачастил Сиордия, со страхом оглядываясь по сторонам.

— Кто это гонится за тобой?

— Боюсь, отберут у меня золото!

— Кто же отберет, если ты его нашел?

— Государство, — сболтнул сгоряча Сиордия.

— Почему же?

— Потому... — растерялся Сиордия и вновь огляделся по сторонам.

— Так, выходит, золото это государству принадлежит?

— Нет-нет. Мое золото. Так спрячешь его у себя?

— Зачем же мне прятать, коли оно твое!

— Мое!

— Зачем же ты прячешь, коли оно твое? — раздражаясь, переспросил Гудуйя.

— Мое оно, мое! Это я его нашел, — крепко прижал горшок к груди Сиордия. Накрыв его крышкой, он, как ребенка, запеленал горшок в куртку. — Никому я не отдам свое золото! Государство не должно знать, что я его нашел, понял?

— Так ты хочешь укрыть золото от государства в моей хижине?

Исидоре кивнул головой.

— Так ты меня к воровству припутать вздумал? — разгневался Гудуйя.

Сиордия с изумлением уставился на него: «Я ему половину золота отдаю, а он... Чего ему еще надо, дикарю несчастному...»

— Промахнулся ты, Исидоре.

— Чего? Чего? — забегали глаза у Сиордия.

— Помнишь, говорил я тебе: не ходи отцовской дорожкой, помнишь?

— Помню... А чего мы такого делаем?

— Не делаем, а ты делаешь, ты. Ворюга. А золото надо вернуть государству, ясно?

— Золото мое. Не верну. Это я его нашел...

— А на чьей земле ты его нашел?

Сиордия не смог ответить. Он стоял, с отчаянной мольбой заглядывая в гневные глаза Гудуйи. Теперь-то он понял, как горько ошибся, думая найти в Гудуйе сообщника.

— Иди и отнеси золото государству, — не терпящим возражения тоном приказал Гудуйя.

— Не отдам я, не отдам! — взвизгнул Исидоре и бросился бежать прочь от Гудуйи.

Гудуйя не погнался за ним. Он знал, что недалеко убежит от него выбившийся из сил Сиордия. Забросив на плечо лопатку, размеренным шагом отправился он за беглецом.

Уча на своем «Комсомольце» на целых полкилометра продвинулся вперед по новой трассе главного канала. Он и Бачило работали вместе: Уча на «Комсомольце» впереди, а на расстоянии четырех километров за ним следовал Антон на «Коппеле».

Сваны, работавшие на канале, частенько подшучивали над Учей, что он, дескать, торопится продвинуться вперед как можно дальше, опасаясь, как бы Антон не отдавил ему хвост.

Сиордия ни на шаг не отходил от Учиного экскаватора. Он не мог простить Уче наплевательского к себе отношения и выискивал возможность отыграться. Мелкие придирки не приносили удовлетворения Исидоре, а для чего-то большего Уча повода не давал. Вот и крутился он вокруг Учи, лопаясь от злости и неутоленной мести.

И сегодня, несмотря на проливной дождь, Сиордия вертелся под ногами у Учи. Не то делаешь, не так копаешь, не туда грунт сбрасываешь — вертелось на языке у Исидоре, но сказать вслух всего этого он не решался, потому что Уча и работал что надо, и грунт бросал куда надо, и вообще все делал как надо. И дождь ему был не помеха, и солнце ему не в тягость.

Только-только прояснилось небо, как ковш экскаватора со скрежетом напоролся на что-то твердое. «Это не дерево и не кладка строения», — на слух определил Уча. Он мигом выключил мотор, распахнул дверцу кабины и соскочил наземь. Он подошел к ковшу поближе. Из земли выглядывала пузатая стенка горшка, вся в грязи и слегка поцарапанная зубьями ковша. Уча осторожно разрыл руками землю вокруг горшка и только приготовился высвободить его, как над головой раздался визгливый окрик Сиордия:

— Хайт, не смей трогать!

При рытье канала строители не раз натыкались на различные предметы. Находки были самые разнообразные: кинжалы и мечи, остатки щитов и украшения, горшки и кувшины, гробницы и трубы старинного водопровода. Строители бережно извлекали все это из земли или сообщали о своих находках в краеведческий музей.

— Останови экскаватор, — не сводя глаз с горшка, бросил Сиордия.

Экскаватор был давно остановлен, но Сиордия, целиком поглощенный горшком и возможным его содержимым — золото, наверняка, золото! — не зная почему, вдруг приказал остановить уже остановленный экскаватор.

Чуть поодаль от первого горшка виднелся еще один, присыцанный землей и потому почти не заметный. Сиордия увидел его сразу и тут же перевел взгляд, чтобы Уча не догадался, куда он смотрит. Но Уча тоже заметил горшок.

— Беги в контору, — сказал Сиордия Уче. — Найди Лонгиноза Ломджария и скажи ему, чтобы он привез из Поти директора музея Петре Герсамия. Я останусь здесь и покараулю горшок. Кто знает, что там внутри.

Уча колебался: уходить или не уходить. Не хотел он оставлять Сиордия наедине с горшком. Действительно, кто знает, что там внутри.

— Иди, иди, чего ждешь? Я буду здесь.

Уча постарался запомнить, как расположены в земле горшки.

Исидоре лихорадочно соображал, заметил или нет Уча второй горшок. Он не смог сдержать волнения и тем самым еще больше усилил подозрения Учи. Но деваться некуда: Сиордия был прорабом и ослушаться его было нельзя.

— Не трогай до моего прихода, — решился наконец Уча.

— Не надо меня учить, я и без тебя знаю, — обиженно ответил Исидоре.

Уча ушел. Мысль о том, что Сиордия может заинтересоваться содержимым горшков, торопила его.

Лонгиноз Ломджария был большим поклонником археологических редкостей и исторических памятников. Он трясся над каждой находкой, хранил ее как зеницу ока, будучи глубоко убежденным в ее непреходящей ценности, в большом значении для изучения древней культуры. Лонгиноз готов был жестоко наказать человека, заподозрив его в воровстве или утере исторической реликвии.

Лонгиноз считал себя правой рукой Петре Герсамия. Добрая половина музейных экспонатов была найдена, а затем доставлена в музей именно им. Он и официально числился во внештатных сотрудниках музея, но делал для него больше любого штатного сотрудника. Гостей стройки, а их было немало, он в первую очередь водил в музей и как заправский экскурсовод рассказывал о каждом экспонате, раскрывающем не сведущим в истории людям быт и культуру древней Колхиды.

Стоило Уче чуть отойти, как Исидоре тут же бросился ко второму горшку и постучал по нему указательным пальцем. Горшок глухо отозвался. Сиордия понял, что горшок полон, и воровато оглянулся по сторонам, словно кто-то мог услышать едва различимый звук.

Выждав, пока Уча отойдет на порядочное расстояние, и убедившись, что никого поблизости нет, Исидоре в мгновенье ока высвободил из-под земли горшок. Раскисшая от дождя земля легко поддалась костлявым пальцам Исидоре. Горшок был достаточно большой и покрыт кожей.

Исидоре вытащил из кармана складной нож и осторожно снял кожу с горшка. Крик изумления вырвался у него из груди. Не веря собственным глазам, Исидоре крепко зажмурился. Потом широко раскрыл глаза и вновь воззрился на горшок.

— Золото... Настоящее золото, — едва слышно прошептал Исидоре. Это был шепот радости и непомерной жадности.

Испуганно оглядываясь, Исидоре поставил горшок на землю. Тщательно пригладив и заровняв углубление, где был горшок, он отступил на шаг, довольный собой. Покончив с этим, Исидоре распахнул брезентовую куртку и бережно прикрыл ею горшок.

— Боже мой, золото, золото... Сколько золота! — Прижав к груди горшок, он пошел вдоль канала.

После каждого шага Исидоре останавливался, чтобы стереть ногой свой след. Поначалу он решил было спрятать горшок в кустах, тянущихся по берегу канала, но тут же передумал: а вдруг найдет кто? Так ни на что не решившись, Исидоре бессмысленно кружил на месте. «Гудуйя Эсванджия! Вот куда надо нести золото, — внезапно озарила его мысль. — Вот где горшок будет в безопасности». И Исидоре, стремительно сорвавшись с места, опрометью кинулся в лес, к хижине Гудуйи.

Еще издали увидел Уча у конторы Коратского массива Лонгиноза Ломджария и Важу Джапаридзе. Лонгиноз стоял по стойке «смирно» и, наклонив голову, сосредоточенно слушал указания главного инженера.

Надо было торопиться, иначе, если Лонгиноз сядет на своего «конька», ищи ветра в поле. «Успел; слава богу, успел!» — обрадовался Уча. Ноги у него подгибались от усталости, лоб покрылся испариной. Осталось пройти каких-то двести шагов, но Ломджария уже направился к своему мотоциклу.

— Лонгиноз, эге-гей! — изо всех сил крикнул Уча, рупором приставив ладони ко рту.

Главный инженер и снабженец одновременно повернулись на Учин крик.

— Подожди меня, Лонгиноз!

Уча из последних сил, спотыкаясь на каждом шагу и тяжело дыша, бросился бежать к конторе.

И Важа и Лонгиноз встревожились. «Видно, что-то стряслось на канале, может, оползень», — не сговариваясь, подумали они и поспешили навстречу Уче.

Уча остановился, чтобы немного отдышаться. Грудь его ходила ходуном.

— В канале горшок... — только и сумел он выдавить из себя.

— Какой еще горшок? — в один голос прокричали Важа и Лонгиноз.

— Не знаю.

— Надеюсь, ты его не трогал? — заволновался Ломджария.

— Нет. Сиордия сказал, чтобы ты ехал за Герсамия.

— Ну, молодцы.

— Только... Мне не понравилось, какими глазами смотрел на горшок Исидоре.

— Сейчас не время ехать в Поти, — озабоченно сказал снабженцу Важа. — Сиордия — ненадежный человек. Едем на канал. А ты, Уча, останься здесь, отдышись, соберись с силами.

— И я с вами. Я уже отдохнул.

— Втроем на мотоцикле нам не поместиться.

— Да я пешком.

— Вы сзади садитесь, — решительно сказал Лонгиноз главному инженеру. — А Уча сядет со мной впереди.

Все трое почти бегом ринулись к мотоциклу...

Как только они приехали на трассу, Уча тут же бросился искать второй горшок.

— Что ты там ищешь? Вот он, здесь! — сказал Важа.

— Тут был еще один, — Уча показал рукой, где стоял второй горшок.

— Не может быть, здесь виден след ковша, — Лонгиноз внимательно разглядывал следы, оставленные пальцами Сиордия. — Нет, это не след ковша. Куда Исидоре девался? — огляделся Лонгиноз по сторонам.

— Смотрите, смотрите, он сначала вытащил горшок, а потом для отвода глаз след ковша нацарапал! — воскликнул Уча.

— Да, что-то не похоже на зубья ковша, — подтвердил Важа.

— Унес горшок, подлюга, — заволновался Уча, — опоздали мы.

— Далеко не уйдет... Не волнуйся, Уча, никуда он от нас не денется, — успокоил Учу Лонгиноз.

— Он, видно, думал, что я не заметил второго горшка, потому и украл его. Припрячет где-нибудь, и поминай как звали. Поди докажи потом, что он его украл.

— Не сможет он отпереться. Ведь ты же свидетель, — отверг сомнения Учи Важа.

— Пойдем за ним следом, — предложил снабженец. Он постучал по горшку. — Полный. Наверное, золото. Если и тот такой же, далеко его не утащишь. Видите, Исидоре старался запутать след, ногой затирал, мерзавец.

Исидоре, задыхаясь, нес горшок к экскаватору. «Продаст меня Гудуйя, как пить дать — продаст... Надо успеть поставить горшок на место... Надо поспеть, пока вернутся Уча с Петре, надо опередить их...» — лихорадочно соображал Исидоре. За его спиной вдруг послышались тяжелые шаги Гудуйи. «Догонит, — Исидоре согнулся под тяжестью горшка, но всеми силами старался удержать его в руках. Брезент то и дело сползал с горшка, мокрая земля ускользала из-под ног. — Не уронить бы этот чертов горшок, не рассыпать бы золото, не то Гудуйя... Упекут в тюрьму, сволочи. Какая нелегкая понесла меня к этому лешему? Надо было схоронить в кустах мне, болвану. Дал промашку, а теперь...» — слезы отчаяния и злобы текли по его грязным щекам. Шаги слышались уже отовсюду, грозные, гулкие, грохочущие, тысячи шагов вот-вот настигнут, раздавят, втопчут в склизкую землю. Проклятье... Пот заливал глаза, стекал на брезент. Руки онемели. Горшок сполз с груди на живот, тяжесть его пригибала Исидоре к земле. Он снова подтягивал его повыше. «Пришла моя погибель...» Горшок жег ему тело, золото превратилось в горящие головешки. «Сам себе горло перерезал. Донести, донести, донести бы... Поставить бы на место, а там...» Тропинка змеилась мимо болота, где утонул его отец — Татачия Сиордия. Мимо могилы отца. Волосы на голове Исидоре встали дыбом, тело покрылось гусиной кожей. Этот путь короче, через болото, а там и до трассы рукой подать. Но как пройти, как преодолеть проклятое болото? Голова пошла кругом. «Не оступиться бы, только бы не оступиться, иначе...» Иначе конец. Закружились в бешеном хороводе земля, лес, кустарник, закачалось и пошло оседать небо. Страх гнал его вперед, и он уже не разбирал дороги. «Нет, нет, я не погибну так просто, крепись, Сиордия», — просил, подбадривал, понукал себя Исидоре. Грудь ходила ходуном, упиралась в горшок больно, резко...

А вот уже и болото — спереди, сзади, вокруг. И спасительная, узенькая тропиночка. Не соскользнуть бы. Тяжелая вода мутно и грозно сверкала на пестрой поверхности болота. Исидоре закрыл глаза и остановился. Ему вдруг показалось, что сделай он шаг — и болото тут же жадно засосет его хлипкое тело. «Нет, нет, не утону я». Он хотел было идти дальше, но силы покинули его. Бульканье болота завораживало его, приводило в ужас.

За спиной послышался кашель Гудуйи, грозный, громовой. Звук этот подхлестнул Исидоре, вернул ему силы. Он мигом очнулся и сделал несколько шагов вперед. Исидоре крепко прижал к груди горшок и пошел быстрее. Мысль о том, что Гудуйя Эсванджия может отобрать у него золото, была сильнее любой усталости.

По тропинке, стараясь не оступиться, он осторожно двинулся вперед. Он шел как канатоходец, нащупывая ногой землю и балансируя на самом краю болота. Не успел он пройти и половины пути, как увидел бегущих к нему Важу, Лонгиноза и Учу.

— А-а-а! — завопил Исидоре визгливо и жалобно. Он резко повернулся, так резко и неосторожно, что тут же оступился в трясину. Предчувствие неминуемого конца охватило его. Но он уже не думал, не мог думать о себе. Золото — вот что беспокоило его.

Каким-то нечеловеческим усилием он поднял над головой тяжелый горшок, еще минуту назад пригибавший его к самой земле.

Уча, Важа и Лонгиноз подошли к болоту с одной стороны, а с другой неторопливо и уверенно приближался Гудуйя.

Сиордия был в трясине уже по пояс. Чрево болота легко всасывало его тело, обремененное тяжестью горшка. Но Исидоре не выпускал его из дрожащих рук.

— Тону-у-у... Спасите!

— Протяни ему лопату, Гудуйя. Пусть он поставит на нее горшок! — крикнул Важа.

Гудуйя ловко прошел по тропинке и протянул Исидоре лопату.

— Не поставлю! — завопил Исидоре. — Вытащите меня сначала.

— Вытащим. Поставь горшок, тебе говорят.

Уча подошел к Гудуйе и взялся за черенок лопаты, чтобы удержать горшок.

Трясина все глубже засасывала Исидоре.

— Вы обманете... Погибаю! — заверещал Исидоре.

— Не обманем. Поставь горшок! — крикнул Важа.

Исидоре наконец решился поставить горшок. Но это ему не удавалось. Руки не слушались его, тело раскачивалось вместе с трясиной.

В конце концов он поставил горшок на лопату и попытался ухватиться за нее сам. Гудуйя и Уча осторожно отвели лопату и, держа на весу, медленно развернули к тропинке. Как только горшок приблизился, Уча выпустил из рук черенок лопаты и, качнувшись, подхватил горшок. Подхватил и удивился его тяжести.

Гудуйя тут же протянул лопату Исидоре, и тот намертво вцепился в нее. Трясина подступила уже под мышки Исидоре. Еще мгновение — и он уже не смог бы поднять рук. Отчаяние и страх придали Исидоре силы, и руки его точно приросли к лопате.

Уча и Гудуйя медленно тянули лопату, чтобы ненароком не выскользнула из липких рук Исидоре. Трясина явно неохотно расставалась со своей добычей. Уча и Гудуйя с большим трудом высвобождали тело Исидоре из цепких объятий болота, подтягивая его поближе к твердой земле.

Наконец Исидоре удалось вытащить из трясины, и он заскользил по поверхности болота среди мхов и камышей. И вот он уже на твердой земле. Исидоре выпустил из рук лопату и ничком повалился на землю.

Главный инженер, снабженец и Уча стояли над повергнутым Исидоре. А он боялся поднять голову, чтобы не встретиться с их глазами.

— Встань, — сказал Гудуйя.

Сиордия не смог встать.

— Поднимите его, — сказал Важа Уче и Гудуйе.

Они взяли Исидоре за плечи и поставили на ноги.

Сиордия покачнулся и, не удержавшись, сел на землю.

— Что в горшке? — спросил главный инженер.

— Золото, — Сиордия спрятал голову в колени и обхватил их руками.

— Куда ты его нес?

— На место, — глухо прошептал Исидоре.

— Откуда?

Сиордия не нашелся что ответить.

Вместо него ответил Гудуйя:

— Он принес золото в мою хижину. Спрячь, мол, а потом поделим поровну.

— У кого ты украл золото, Сиордия? — сурово спросил главный инженер. — Подними голову и посмотри нам в глаза.

Не смог поднять голову Сиордия. Он готов был провалиться на месте. Исидоре прямо на глазах весь съежился, сморщился, уменьшился телом. Но неожиданно по старой привычке он потянулся к карману за записной книжкой. В кармане ее не оказалось, видно, осталась в трясине.

Важа рассмеялся.

— Зачем она тебе, Сиордия? Не понадобится она тебе больше.

Отправив Исидоре в милицию в сопровождении Лонгиноза, Важа хотел было вернуться в контору, но передумал. Настроение было испорчено: он все равно ничего не смог бы делать. Ему вдруг захотелось остаться одному, заняться чем-нибудь, чтобы как-то избавиться от мыслей об Исидоре. Но Исидоре не шел у него из головы. Так и стоял перед глазами, жалкий, съежившийся, испачканный болотной грязью.

«Все возражали против прихода Исидоре на стройку. Лишь я один поддержал его. И ошибся, горько ошибся... Человек как-никак, семья у него, дети. Да и работать он умеет... Я его прорабом сделал, квартиру дал, сам без квартиры остался, а ему дал. Все надеялся, что человеком он станет... И в партию я его рекомендовал, больше ответственности, мол, почувствует... Но ничего не помогло. Черного кобеля, видно, не отмоешь добела. Не удалось мне очистить его сердце от злобы... Надо было раньше об этом думать. Кому я помогал, кого продвигал, кого поддерживал? И за чей счет? За счет коллектива, товарищей? Тьфу, мерзость... Но ведь я надеялся человека из него сделать... Галина тут же раскусила его. А я... Не поверил Галине... Ох, какой же он гад!.. Украсть у государства, опозорить коллектив, опорочить честных людей... Нет мне прощения. Пора бы уму-разуму набраться...» — не находил себе места Важа.

Утром он обещал жене быть дома к ужину. Сколько времени не ужинали они вместе, все никак не получалось.

Тяжело было Важе возвращаться домой. Но слово есть слово. Домой он пришел затемно, осторожно открыл дверь и на цыпочках направился к спальне.

Галина Аркадьевна накрывала на стол в гостиной. Русудан помогала ей. Увлеченные разговором, они даже не слышали Важиных шагов.

— От Сиордия всего можно было ждать, — говорила Русудан.

— Слава богу, теперь-то он угомонится.

— Долго же вы цацкались с этим подонком. Все давно знали, что он за птица.

— Вы же знаете, какой у нас Важа, тетя Русудан. Все жалел его, человеком надеялся сделать.

— Таких мерзавцев жалеть не пристало, дочка...

Важа скрипнул дверью, и Русудан тут же осеклась. Только теперь они услышали, что Важа вернулся.

— Я вас очень прошу, тетушка, не говорите при Важе о Сиордия, — попросила Галина.

Важа услышал слова жены. Он долго умывался, потом тщательно вытирался полотенцем, стараясь подольше оттянуть встречу с женой и тетей. «Они щадят меня, как бы не причинить мне боль. А я возился с этим гадом, как слюнтяй. Ох и дурак же я!» — казнился Важа. В спальне он переоделся и с беззаботным видом появился в гостиной.

— Ну и запахи, даже сытого соблазнят, ей-богу, — шутливо обратился он к тете. — Ба, что я вижу, да ведь это кефаль. Где ты ее раздобыла? На базаре, наверное? Браконьеров обогащаешь, изведут они всю кефаль в Палиастоми, — попенял он тете.

— Все на базаре покупают. Это вы за браконьерами присмотрите. А куплю я рыбу или нет, от этого ничего не изменится, — виновато попыталась оправдаться Русудан.

Они сели за стол. Важа принялся за сыр и мчади.

— Ну и сыр — объедение, и только.

— Тетя Русудан его у пастухов купила.

— У Кварацхелия, наверное, только они и остались.

— У кого же еще.

— Вот осушим болото, столько пастбищ у нас прибавится. Вокруг Поти одни коровы пастись будут. Вот тогда и попируем на славу, — сказала Галина Аркадьевна. — Что-то дядя Петре запаздывает. Быть мне посему тамадой, что на это скажете?

— Дядя Петре, наверное, золотые монеты принимает, — сказал Важа.

— Ах да, говорят, Уча Шамугия потрясающий клад нашел.

— Что еще за клад? — сделав вид, что даже не слышала об этом, спросила тетушка Русудан.

— Одного из цезарей или императоров, а может быть, и всех сразу.

— Где же он его нашел? — не скрывала любопытства Русудан. Ей не терпелось во всех подробностях выяснить, как Уча обнаружил монеты. Она, как и Петре, была просто помешана на всякого рода находках, и каждый экспонат Колхидского музея был для нее делом жизни.

— На главной трассе канала.

— А сколько монет, ты не знаешь?

— Два горшка, полных доверху.

— Что тебе положить, Важа? — спросила мужа Галина, пытаясь перевести разговор в иное русло.

Важа ел через силу, без желания и аппетита, лишь бы скрыть свое настроение от жены и тетушки. Но все увидели беспокойные глаза Галины.

— Да, чуть не забыла. У экскаваторщика Диденко сын сегодня родился, — сказала Русудан.

— Вот и выпьем, чтобы он вырос настоящим человеком, — искренне обрадовался Важа.

— Ты же ничего не ешь, Важа. И утром не завтракал.

— Я на стройке кое-что перехватил.

— Гоми совсем остыл.

— Ничего подобного.

— Отведай рыбки.

— Непременно.

Все попытки расшевелить Важу были обречены на неудачу. Женщины поняли, что их старания еще больше раздражают Важу, и сочли за благо замолчать.

Из кинотеатра вышли зрители последнего сеанса. На всех экранах города показывали фильм «Комсомольск». Молодежь смотрела фильм по нескольку раз.

Девушки и парни расходились парами, группами, громко переговариваясь и смеясь.

Улица, мгновенно заполнившаяся людьми, так же быстро опустела и затихла.

Лишь две пары неторопливо шли под освещенными луной платанами. Их тени четко обозначились на тротуаре. Над городом сияла полная луна. С моря дул слабый ветерок.

Антон Бачило и Цисана шли впереди. Чуть поотстав, за ними следовали Уча и Ция.

— Как они похожи на нас, эти ребята из Комсомольска, — продолжал Антон начатый разговор. — Видно, общее дело делает людей похожими друг на друга. Мне казалось, что они корчуют наш лес и осушают наше болото. И так же, как мы, хотят создать свое гнездо.

— Свое гнездо?

— Вот именно. Общее дело — великая вещь. Но знаешь, если человек не думает о себе, то он и для общего дела не очень-то сгодится. Возьмем меня, например. Я вот в день по две нормы даю, и все для того, чтобы мы быстрее свое гнездо свили. Хорошо это для общего дела или нет, я тебя спрашиваю?

— Еще как хорошо. Вот и Уча говорит то же самое, — Цисана взяла Антона под руку и теснее прижалась к нему. — Ты знаешь, они только тем и живут.

— Совсем как мы, а?

— Совсем как мы, Антон.

Антон и Цисана остановились. Навстречу им шел Важа Джапаридзе.

— Вот кто еще вкалывает не за страх, а за совесть, — проговорил Антон.

— Кто это, Антон?

— Наш главный инженер Важа Джапаридзе. Вроде бы у него и гнездо свое есть, и жена, но ради общего дела он себя не щадит.

— Здравствуйте, — поздоровался Важа с Антоном и Цисаной.

— Здравствуйте.

— Вы, наверное, в кино были?

— Да, какой чудесный фильм, — отозвалась Цисана.

— Что же вам понравилось в нем?

— Как вам сказать, все отлично. Но больше всего мне содержание понравилось.

— С какой любовью и верой работают комсомольцы в тяжелейших условиях! Здорово работают, — поддержал Цисану Антон.

— Тот, кто дело любит, тому условия не помеха, Антон, — сказал Важа.

— Вы правы, Важа Васильевич. Вот и нам тут болото нипочем.

— Любовь помогает нам работать, — сказала Цисана и тут же спохватилась: — Так Антон говорит.

Подошли Уча и Ция, поздоровались с Важей.

— Вот Антон утверждает, что любовь помогает вам работать, верно это, Уча? Будь я на вашем месте, я бы еще лучше работал.

— Две нормы мы в смену выдаем. Куда же еще лучше, товарищ Важа? — удивился Уча.

— Это-то я знаю. Молодцы вы. С вас многие пример берут, и это хорошо. Но, повторяю, вы могли бы работать гораздо лучше.

— Как же?

— Вот мы с женой «Комсомольск» посмотрели...

— И что же?

— До начала фильма нам показали киноочерк об Алексее Стаханове...

— И мы его видели, — вставила словечко в разговор Ция.

— Ну и как? Могли бы мы работать и жить по-стахановски?

— Не знаю, — задумался Антон.

— А ведь нам это по плечу.

— Мне кажется, да.

— Теперь-то ты меня понял, Уча?

— Не совсем, честно говоря.

— Почему бы тебе не вызвать на соревнование Антона?

— Я? Антона? Да он же мастер.

— Ну и что же? Попробуй.

— Нет, не смогу я это сделать, — смутился Уча.

— Это почему же? — повернулся к Уче Бачило. — Что тут такого? Отличная мысль, Важа Васильевич. Если Уча меня не вызовет, я его сам вызову.

— Вот и прекрасно, — одобрил главный инженер и пожал Антону руку. — Я утречком в контору приду, вы меня там подождите, ладно? Выработаем условия соревнования, идет? Вся страна знает о стахановском почине, тысячи людей включились в соревнование друг с другом: и шахтеры, и строители, и колхозники, и даже ученые. Вот и мы постараемся лицом в грязь не ударить. Итак, до завтра.

Важа бесшумно открыл дверь, на цыпочках пересек коридор и вошел в комнату. Галина спала. На тумбочке горела настольная лампа, освещая ее лицо призрачным светом. «Видно, она недавно вернулась», — подумал Важа. Осторожно сняв сапоги, он поставил их у дверей и в одних носках направился к своей кровати.

Волосы Галины рассыпались по подушке. Ее лицо было усталым, но спокойным. Рабочая одежда в беспорядке свалена на табурет, возле которого стояли резиновые сапоги. Эти сапоги Галина носила лишь на болоте. В остальное время она носила мягкие сапожки без каблуков. Видно, сегодня ей порядком досталось, наверное, и поужинать не удосужилась, поплескалась недолго под водой, и спать.

Если ей удавалось вернуться домой пораньше, она по обыкновению долго умывалась, аккуратно переодевалась и выставляла сапоги на крыльцо. Потом ужинала в обществе Русудан и Петре или дожидалась Важу, чтобы сесть за стол вместе с ним...

Важа, сидя на своей кровати, смотрел на спящую жену. Какая же она красивая! А нос курносый. И обиженные, припухлые губы. Темный загар оттенял соломенный блеск ее волос. «Боже мой, как я люблю ее и как я бездарно и глупо ревновал ее к Андро. Как я не понимал, что Андро нельзя было не любить за его мечту, за его фанатическую преданность делу и людям». Важе стало нестерпимо стыдно за свои былые подозрения, за непростительную свою слепоту. Это ведь была не просто ревность мужчины к другому мужчине, нет, это был какой-то звериный, собственнический страх, чтобы любовь Галины принадлежала только ему, ему, и никому больше, чтобы даже мельчайшая частица этой любви не досталась кому-нибудь другому. Это была даже не ревность, а безрассудная жадность влюбленного, ослепленного своей страстью.

Важа собрался было подойти к жене, чтобы поцеловать ее милое лицо, коснуться губами ее теплой, прекрасной кожи, погладить мягкие волосы, в беспорядке разбросанные по подушке, но, побоявшись разбудить Галину, передумал.

Галина казалась такой утомленной, так крепко спала, что будить ее показалось Важе непростительным кощунством.

«Галина так похожа характером на Андро, просто поразительно. Та же безоглядная увлеченность делом, та же преданность мечте. Да, в Галине безусловно осталось что-то от Андро, и даже больше того — она бессознательно стремится быть такой же, как Андро... Впрочем, и я немало унаследовал от Андро. И чему тут удивляться? Нельзя было не поддаться обаянию и силе его личности, нельзя было не заразиться его оптимизмом и жизненной энергией. Андро изменил многих. Смерть его многих заставила иначе взглянуть на нашу жизнь, на дело, которому мы служим. Наверное, это всегда так. Люди, которые приносят себя в жертву великой идее, даже смертью своей делают для людей многое, очень многое... Да, Андро смотрел на жизнь масштабно, он далеко видел и нас хотел научить тому же... Андро...»

Тариел Карда, главный инженер, парторг и Галина Аркадьевна спешили к дамбе на реке Циви.

Дорога была залита водой — дождь лил как из ведра всю ночь напролет. «Эмка» ползла, не разбирая дороги, — вода была ей по колеса.

Утром начальнику управления строительства сообщили, что Циви прорвала дамбу у Огоргодже, начисто смыла лимонные и апельсиновые плантации колхоза, затопила всю округу, прихватив с собой оду Митрофане Джиджи. Весть эта с быстротой молнии облетела всю стройку. Все диву давались, каким это образом река сумела прорвать мощную дамбу.

На Риони, Хобисцкали, Техуре, Абаше и Ногеле дамбы устанавливались в ста — ста пятидесяти метрах от русла реки. Даже в самое большое половодье у воды не хватает сил, чтобы разрушить дамбу на таком расстоянии.

Прорабом на строительстве дамбы у Огоргодже работал Исидоре Сиордия. Левая дамба реки должна была пройти возле двора Митрофане Джиджи.

Колченогий Митрофане Джиджи в колхозе не работал. Его ранило в ногу в те времена, когда он служил в меньшевистской гвардии. Хромота и стала причиной того, что он не пошел в колхоз: что я, мол, с одной ногой буду делать в колхозе. Но на собственном участке он умудрялся крутиться волчком и слыл состоятельным мужиком. Были у него лимонная и апельсиновая плантации, три вола, а свиней и кур — без счету. Жена дни и ночи толкалась по базарам. Добра у них было вдосталь, но им все было мало — глаз у них был завидущий да забирущий.

Когда Митрофане прослышал, что дамба должна быть возведена возле его двора, он потерял покой. В тот же вечер он зазвал к себе ужинать Исидоре Сиордия. Исидоре он знал с малолетства — ведь Митрофане служил во взводе его отца Татачия. Когда меньшевистская гвардия под напором Одиннадцатой армии в панике ретировалась из Сухуми, раненый Митрофане на полном скаку упал с лошади, и, не выходи его один сердобольный абхазец, не ковылять бы ему на этом свете.

За ужином, когда Исидоре уже вдоволь набрался ткемалевого самогона, Митрофане перешел к делу.

— Ты ведь знаешь, Исидоре, дорогуша, землицы у меня, бедолаги, кот наплакал.

— Не у тебя одного, у всех теперь дворы с гулькин нос... Раньше надо было своим умом думать — в колхоз пора тебе вступать, — пробурчал Исидоре. — По моему разумению, тебе и так большой приусадебный участок дали.

— Потому и дали, что и я дал, — со значением подмигнул Митрофане, поворачивая на огне вертел со свиным шашлыком.

— Как это понимать? — прикинулся простачком Исидоре.

— А так... известно: рука руку моет.

— Ну и хват же ты, братец!

— Что поделаешь, испокон веку так ведется, — сказал Митрофане, до краев наполнив самогоном стакан Исидоре.

— Ты что-то издалека подъезжаешь, братец. Выкладывай, что там у тебя на уме.

— И то правда, дорогуша ты мой, можно и покороче, — взял в руки стакан Митрофане. — За здоровье твоей семьи...

— Ты мне зубы не заговаривай, — Исидоре не поднял свой стакан. — Говори, чего тебе от меня надо.

— Ладно. Ты ведь знаешь, Исидоре, что эта ваша чертова дамба со дня на день ко двору моему пожалует.

— Еще бы не знать. Мы ведь по-стахановски сейчас работаем, — самодовольно проговорил Исидоре и закрутил жиденькие усы.

— На мою погибель вы по-стахановски работаете, да? И кто это говорит? Сынок Татачия Сиордия? Да ведь мы с твоим отцом душа в душу жили, точно братья! А ты меня без ножа режешь. Меня, друга своего отца?

— Короче!

— Так вот, эта ваша чертова дамба под самым носом моим строится.

— Больше негде, никуда не денешься.

— Так, значит, душа из меня вон, да?

— При чем же тут твоя душа?

— Как это при чем? Если ты мою плантацию от солнца заслонишь, что тогда со мной станется, а?

— А я тут при чем?

— Этой плантацией душа моя в теле держится, — погладил седую бороду Митрофане и вновь схватился за стакан. — Вечная память твоему отцу!

— И отца моего ты здесь не поминай! — взвился Сиордия. — Он мне, считай, крылья под корень подрезал. Кабы не он, высоко взлетел бы Исидоре Сиордия, так и знай.

— Да что ты говоришь-то? Отец твой народным гвардейцем был, свою родину от врагов защищал...

— Знаем, знаем, какие вы были народные...

— Не хочешь пить, так не пей, а я вот выпью за твоего отца, — Митрофане лихо опрокинул стакан в щербатый рот. — По-твоему, если он супротив большевиков сражался, значит, не народный, да? Если мы против Одиннадцатой армии боролись, выходит, мы и не народные, так? Коммунисты тебя этому научили, да?

— Что учить, я и сам коммунист!

— Уф, не самогон, а чистый огонь, прямо в кровь идет. Ты ведь слышал о хоргульском ткемали, не так ли? Погляди, — и Митрофане плеснул остатки самогона в огонь. Яркая вспышка осветила комнату. — Спирт, да и только.

— Я спирт не пью, — сказал Исидоре.

— За твоего отца я не то что спирт — яду выпью и не поморщусь. Значит, тебе испортило жизнь то, что ты сын народного гвардейца? Тьфу, креста на них воистину нет! — сплюнул в сердцах Митрофане.

— Ты меня крестом не стращай. Коммунист я, понял? Ни бога, ни черта я не признаю.

Митрофане ловко срезал шашлык с вертела.

— Будь по-твоему. Хватит об этом, — вновь наполнил стакан Митрофане. — Так вот, отодвинь эту чертову дамбу подальше от моего двора!

— То есть как это отодвинь? — изумился Исидоре. — На что же тогда проект?

— Ведь все в твоих руках, Исидоре.

— То-то и оно, что в моих, — самодовольно подбоченился Исидоре. — На то я и Сиордия.

— А я о чем говорю? Большой ты человек, Исидоре, — подпустил лести Митрофане.

— Ну и что из того, что большой? — притворился непонимающим Исидоре.

— На то ты и большой человек, чтобы подсобить маленькому!

— Как так?

— А вот так, отодвинь дамбу метров на пятьдесят к реке поближе, вот и весь сказ.

— Как же ее отодвинуть? — тупо повторил Исидоре.

— Опрокинь стаканчик, Исидоре, и поймешь тогда, — побледнел от злости Митрофане. — Видно, без выпивки тут не разобраться.

— Я тебе не пьянь какая-нибудь, и без того кумекаю.

— Вот и скумекай, не плюй, сказано, в колодец. — Митрофане вперил в Исидоре свой тяжелый взгляд. — Так и отодвинь. Отведи экскаватор метров на пятьдесят от моего двора, там и сыпь.

— Это что же, проект, по-твоему, изменить, да?

— Э-э, дорогуша ты мой, где гончару вздумается, там и прилепит к горшку ручку!

— Я тебе не гончар, а производитель работ, понял? — взбеленился Исидоре.

— Своя рука — владыка. Большое дело тебе доверено, ты и главный канал роешь, и дамба на Циви — твоя забота.

— Может, ты мне и на доверие прикажешь наплевать?

— Ты что же, на этот свой проект, как на икону, молился, что ли?

— Доверие почище твоих молитв будет.

— Так вот, если и впрямь тебе доверяют, кто тебя проверять-то станет?

— Ты мне тут байки не рассказывай, — погрозил пальцем Исидоре перед самым носом Митрофане.

— Душа отца твоего возрадуется на небесах, дорогуша.

— Сказано тебе: не смей мне про отца говорить! И дорогушей не называй, понял?

— Ты что же, по-человечески не понимаешь?

— Молчать! Коммунист я, ясно? Нам с тобой не по пути.

— Будь человеком, Исидоре. Я в долгу не останусь.

Сиордия вытер губы и притворно разгневался:

— Хайт! Это что же, ты взятку мне предлагаешь?

— Боже упаси, какая там взятка!

— А что же?

В душе Митрофане боролись страх и отчаяние.

— Просто я у тебя в долгу не останусь, — упрямо повторил он.

И Сиордия отодвинул дамбу метров на тридцать к реке. При первом же половодье Циви ринулась на дамбу и прорвала ее.

Поздно дознались в управлении о сделке Сиордия с Митрофане Джиджи. Только после ареста Исидоре развязались языки у его дружков Кириле Эбралидзе и Тенгиза Керкадзе. Это еще больше усугубило и без того тяжелую вину Исидоре.

В управлении поднялся переполох. Редко наведывались в последнее время на строительство дамбы Тариел Карда и Важа Джапаридзе. И это дало возможность Исидоре самовольно изменить проект.

Исидоре загодя приготовил неопровержимый, на его взгляд, аргумент: нельзя, дескать, строить дамбу чуть ли не в самом дворе бедолаги-инвалида. Кроме того, ослепленный и оглушенный натиском Митрофане и его посулами, Исидоре нашел для себя еще одно оправдание: куда там, дескать, какой-то смирной речушке справиться с дамбой, ведь не взбесится же она в самом деле. Убаюканный собственными доводами, Исидоре без зазрения совести приступил к осуществлению полюбовной сделки.

— Ума не приложу, с какой это стати Васо Брегвадзе стоял горой за этого выродка?! — нарушил молчание парторг.

Машина с трудом продвигалась в воде.

— Да знай Васо об этой грязной сделке, он бы своими руками удушил гада, — сказал Важа Джапаридзе. — Васо по доброте душевной заботился о его семье, жалел Сиордия. Представьте себе, Васо даже слышать не хотел, что Исидоре мог украсть золото. Я его битый час убеждал, а он ни в какую, еле-еле убедил. Вот такой он и есть, наш Васо, доверчивый и чистый.

— Да-а, из одной жалостливости каши не сваришь. Семья семьей, а с Исидоре надо было спрашивать по всей строгости, — возразил Важе парторг.

— Да, а мы многое прощали Исидоре, — вступил в разговор молчаливо слушавший до той поры Тариел Карда. — Заблуждался не один лишь Васо, мы ответственны не меньше его. С нас ведь и спрос больше, вот и не должны мы были ошибиться. А то, что у Васо доброе сердце, — это каждому известно.

— Васо умеет ценить человека за дело. А Исидоре работать умел. Он и меня этим подкупил, хотя я не очень-то доверял его рвению... Теперь он уж сполна получит по заслугам... — задумчиво завершил беседу Важа.

По распоряжению Карда дамбу возвели строго по проекту перед самым двором Митрофане, и солнце навсегда закатилось для него и его двора.

«Комсомолец» Учи Шамугия с такой быстротой продвигался вперед, что бригада корчевщиков леса, возглавляемая Гудуйей Эсванджия, даже работая в две смены, едва успевала очищать трассу. На всем протяжении до Хобисцкали трасса была малолесной, здесь все больше попадались колючки да кустарники. Лишь один ее участок, к которому и приближался сейчас Учин экскаватор, был покрыт могучим лесом.

По старинным преданиям место это было владением Очокоча. Сказывали, что из страха перед Очокочем ни звери, ни охотники не смели нарушить границу его владений. Сюда приводил Очокоч похищенную лесную царицу, чтобы утолить свою неуемную страсть. Женские вопли были слышны далеко окрест, наводя ужас на все живое. Лесная царица призывала на подмогу зверей и охранников, но безуспешно, ибо страх перед Очокочем был сильнее призывов царицы. Вокруг стояли такие высокие деревья, что их верхушки достигали небес. Стену деревьев опоясывали бездонные болота, полные змей и всякой нечисти.

Первым человеком, ступившим на заповедное место, был Гудуйя Эсванджия. Исследуя новую трассу главного канала, партия гидрологов во главе с Галиной Аркадьевной, уже наслышанная о непроходимости здешних мест, решила было оставить в стороне Очокочевы владения. Однако Гудуйя убедил гидрологов, что не такие уж непроходимые здесь топи и леса.

Действительно, болото оказалось ничуть не глубже других, да и лес был обычный. На месте предполагаемого жилища Очокоча были обнаружены огромные глыбы тесаного камня, наполовину ушедшие в землю от собственной тяжести и покрытые густым мхом. По-видимому, в былые времена здесь возвышалась церковь, разрушенная не временем, а людской злобой.

Огромные дубы и вязы в два обхвата толщиной стояли тесными рядами, а между ними рос колючий кустарник. Ни зверей, ни птиц не слышно. Кто знает, почему не было здесь животных или почему предания об Очокоче и лесной царице связывались именно с этими местами.

Развалины церкви обследовал директор этнографического музея Петре Герсамия. Археологи, вызванные им из Тбилиси, вели раскопки.

Лес корчевала и расчищала бригада Гудуйи Эсванджия. Громадные корни, глубоко ушедшие в землю и причудливо сплетенные друг с другом, поддавались с большим трудом. Вот почему и не поспевала к сроку расчистка трассы.

Корневища и пни срубленных деревьев взрывали или извлекали из земли тракторами, стволы очищали от веток и сучьев, пускали в распил и вывозили на волах. Трактора и те, пыхтя и надрываясь, едва справлялись с тяжеленными бревнами. А о волах и говорить нечего: в кровь стирали они свои мощные загривки. Глядя на них, погонщики места себе не находили от сострадания и жалости.

Кустарник и ветви жгли целыми днями. Перестук топоров, визг пил, треск пылающих ветвей, эхо взрывов и грохот работающего экскаватора причудливо мешались и накладывались друг на друга. А надо всем вокруг стлался едкий дым и полыхали отсветы пожара.

И без того горячий воздух раскалялся докрасна, дым выедал глаза, дышать было нечем. От пота и жажды перед глазами корчевщиков плыли багровые круги.

Воду на трассу возили в бочках, но она так разогревалась по пути, что пить ее не было никакой охоты.

А лязг Учиного экскаватора все приближался, преследуя бригаду Гудуйи. В ней по преимуществу работали крестьяне из окрестных деревень: Коршия, Букия, Джгереная, Чокорая, Пертия и Арахамия.

Обрадованные возвращением Гудуйи, они не щадя сил и времени трудились рядом со своим бригадиром. Гудуйя вызвал на соревнование бригаду, работавшую на корчевке Квалонского массива, и его товарищи старались не ударить лицом в грязь перед квалонцами.

Гудуйе было известно, что Учу вызвал на соревнование Антон Бачило и что Антонов «Коппель» по пятам следовал за Учиным «Комсомольцем», день за днем сокращая расстояние между ними.

Участок Бачило был полегче да и сподручней для работы. Леса здесь были реже, а болото поменьше. Корчевщики работали без спешки, споро и в охотку, уверенные в своей победе в социалистическом соревновании. Впрочем, и в победе Бачило мало кто сомневался.

Гудуйя от всего сердца желал победы своему молодому напарнику и всячески старался помочь ему. Человек, всю свою жизнь ни разу не покидавший леса, прекрасно уловил суть и смысл социалистического соревнования. Он понял, что это не простое состязание двух людей, которое он не раз наблюдал в юности в своей деревне — то ли на конских скачках, то ли в борьбе или в игре, а то и в питье — кто кого обставит и насколько ловко.

Гудуйя то и дело оглядывался, не показался ли уже Учин экскаватор. Его лязг и скрежет слышались настолько близко, что Гудуйе с его обостренным слухом все чудилось: экскаватор вот-вот настигнет его. Подгоняемый этим звуком и вошедший в азарт соревнования, Гудуйя с удвоенной энергией врезался в глубь Очокочевых владений. Лес горел, деревья с треском валились наземь, и казалось, что это кряхтит и стонет обезумевший от непривычного нашествия хозяин владений.

— Ого-го! — подстегивал, подзуживал товарищей Гудуйя. — А ну навались, ребята, еге-гей, не посрамим нашу бригаду, еге-гей!

На очищенной делянке стояли Важа Джапаридзе и Спиридон Гуния. Вот уже две недели не уходили с трассы главный инженер и начальник Чаладидского участка. Новая трасса главного канала требовала от всех неослабного внимания и заботы. Ни разу не обвалились и не оползли стены канала на Учином и Антоновом отрезках.

— На этот раз трасса выбрана и изучена безошибочно. 3олотая у тебя жена, Важа. Что греха таить, я тогда на совещании колебался, не хотелось рисковать еще раз. Известно, обжегшись на молоке, на воду дуешь, — сказал Спиридон Гуния.

— Без риска в нашем деле нельзя, Спиридон. Посуди сам, дожидайся мы бумаг из «Главводхоза», и по сей день топтались бы на месте. Ведь бумага еще не получена, — ответил ему Важа.

Сзади раздался рокот Лонгинозова мотоцикла. Не успели они обернуться, как Лонгиноз подрулил прямо к ним. Лихо осадив своего «конька», Лонгиноз ловко соскочил на землю. Быстро сбросив на сиденье громадные кожаные рукавицы, он оправил костюм и вскинул руку к виску:

— Разрешите доложить, товарищ главный инженер, что полевая кухня следует за мной. Минут через двадцать она будет на месте.

Важа посмотрел на часы.

— Молодчина, Лонгиноз. Поспел точно к полдню. Что везешь?

— На первое борщ, на второе гуляш. Мясо свежайшее. И еще холодный лимонад.

— Отлично. Ты погляди, как люди работают! — повернулся Важа к корчевщикам.

— По-стахановски, товарищ главный инженер, — чеканя слова, сказал снабженец. — И я стараюсь от них не отставать.

— Так держать, Лонгиноз, — зная слабость Лонгиноза, похвалил его Спиридон Гуния.

— Всегда готов служить общему делу! — снова козырнул Лонгиноз и улыбнулся, вытирая со лба обильный пот.

Уча Шамугия и Антон Бачило по-прежнему жили в Кулеви в семье Эсмы и Якова Арахамия. Никак не смогли они расстаться с их добрым очагом. На канале Уча и Антон почти не сталкивались, разве что поздним вечером встречались за ужином, да и то изредка. Обычно они шли с работы в разное время, настолько голодные и усталые, что, наскоро перекусив, тут же отправлялись спать, не в силах дожидаться друг друга.

Дела у них шли неплохо. Ни один экскаваторщик не мог состязаться с ними. Оба намного перевыполняли взятые на себя обязательства, но обоим не давала покоя одна и та же мысль. Уча переживал, что, опередив Антона, он тем самым проявит неблагодарность к своему учителю. «Как же так, — думал он, — Антон обучил меня всему, что сам умел, именно по его рекомендации я и стал самостоятельно работать, да еще на «Комсомольце». И что же? Просто так и положить на лопатки самого близкого мне человека? Нет, что-то тут не так...» И, обеспокоенный этой мыслью, Уча останавливал экскаватор, стремясь поотстать от Антона. Но страсть к соревнованию брала свое, и он вновь с азартом рвался вперед.

Те же сомнения мучили и Антона: «Что-то нескладно получается, я сам обучал и направлял Учу, сам уступил ему «Комсомолец», а теперь сам стараюсь его обогнать. Нет, негоже так поступать...» И, подобно своему другу, Антон замедлял работу. Но дело торопило, и Антон с новой энергией вонзал ковш в неподатливую землю.

Переживания оставались переживаниями, а соревнование день ото дня набирало силу. Вся стройка с неослабным вниманием следила за его ходом. Каждый вечер в управлении вывешивали «молнии», извещавшие о делах соревнующихся.

За ужином Уча и Антон предпочитали не распространяться о своих успехах. Каждый боялся показаться хвастуном, боялся обидеть другого неосторожным словом. В общем, говорили они мало, а работали на славу. Оба понимали, что работают не для победы друг над другом, а ради успеха всей стройки, общего дела. Так что соревнование соревнованием, а любовь и дружба прежде всего. Тем они и жили.

Лишь раз в неделю, встречаясь со своими невестами, они рассказывали о своих успехах. Вот тогда и выяснялось, сколько кубометров грунта вынул каждый и на сколько метров продвинулся по трассе. И новая неделя начиналась новой жаждой работы и успеха.

Главный канал неуклонно двигался вперед.

О достижениях Учи Шамугия и Антона Бачило говорила вся стройка и весь город. Стенные газеты, районная и республиканская пресса публиковали их портреты и графики выполнения обязательств.

Тариел Карда каждый день без устали ездил по массивам участка. Пример Учи и Антона убедил его в жизненности и силе стахановского движения.

Начальник управления старался убедить всех работников стройки в силе социалистического соревнования. Вскоре в стахановское движение включилась вся стройка. Соревновались массивы и бригады, драгеры и трактористы, рабочие и инженеры.

— А мне с кем соревноваться, товарищ Тариел? — с обидой спросил Карда снабженец.

— Где мне найти еще одного снабженца, Лонгиноз?

— Да, но я не хочу оставаться в стороне, товарищ начальник управления, — как всегда по-военному чеканил слова Лонгиноз Ломджария.

— Но разве ты в стороне, Лонгиноз?

— Еще как в стороне. Просто обидно. Каждый с кем-то соревнуется, из кожи вон лезет, а я один как перст остался. Некуда силу девать.

— Ну раз так, давай посоревнуемся мы с тобой, идет?

— Э, нет, товарищ начальник, пожалуй, силенок у меня не хватит.

— А говорил, силу девать некуда?

— Ну, не столько же, чтобы вас обойти.

— Полно, полно, старайся работать лучше, это и будет твое соревнование.

Все старались работать лучше. А от треска мотоцикла Лонгиноза Ломджария просто некуда было деваться. Он как птица перелетал с массива на массив, привозя людям добрые вести: то получение нового трактора или бульдозера, то электропил, то проволоки и телефонных столбов.

Постепенно налаживалось снабжение питьевой водой, в магазинах и ларьках появилось больше продуктов, а в столовках и закусочных прибавилось мясных блюд. Лучше заработали и те, кто не принимал участия в социалистическом соревновании.

Однажды субботним вечером сваны раньше обычного возвращались с работы. С лопатами на плечах, усталые, грязные и голодные, шли они берегом моря.

Солнце погружалось в море, и багровые его отсветы ложились на небритые и воспаленные лица сванов. Все они были одинаково одеты: короткие архалуки, ножи и кисеты у пояса. Даже лопаты и те были как бы похожи на своих хозяев. Сваны берегли их как зеницу ока и никогда не оставляли на трассе.

Обычно они возвращались в бараки с песнями, но сегодня им было не до песен — солнце немилосердно жгло, они разомлели от жары и молчали.

— Никак не пойму, что значит это самое социалистическое соревнование, — нарушил затянувшееся молчание беспокойный Циок Авалиани. — Ты с ним соревнуешься, а он тебе помогает. А вот раньше, когда люди состязались, они только о том и думали, как бы повергнуть друг друга, и ради этого ничем не брезговали.

— Это-то как раз и плохо, что ничем не брезговали, — отозвался Гардапхадзе.

— Тоже скажешь! А как иначе можно было одержать верх? — удивился Адиль Чегиани.

— Честным путем, — назидательно ответил Кижи.

— Это еще как сказать: одни состязались честно, другие же норовили подножку подставить, лишь бы победить.

— А вот теперь в социалистическом соревновании состязаются по-честному.

— Ну, это понятно, но помогать и поддерживать соперника — это уж чересчур, — сказал Адиль Чегиани.

— В том-то и дело, что не чересчур. Это и называется социалистическим соревнованием. Ведь соревнуемся-то как раз для того, чтобы ускорить общее дело. Затем мы и состязаемся, чтобы каждый был победителем.

— Тогда незачем человека, который тебе всячески помогает, соперником звать, — заупрямился Адиль Чегиани.

— Что верно, то верно, — согласился с ним Кижи Гардапхадзе. — Надо какое-нибудь другое слово найти. Зачем человека обижать, если он себя не щадит, чтобы помочь тебе делать общее дело. Ничего, найдем новое слово, было бы дело.

— Это ты хорошо сказал, Кижи, — одобрил друга Джансуг Гуджедиани.

Солнце почти целиком погрузилось в море. Лишь багрово-красная макушка выглядывала из недвижной воды. Море блестело, словно его покрыли лаком.

— Вот-вот нырнет, как будто и не было его вовсе! — воскликнул Циок.

Не успели сваны оглянуться, как солнце и впрямь скрылось в море. Но его отсветы еще долго золотили воду и твердь.

— Дай срок, ей-ей, поставлю свою оду окнами на море, — сказал Георгий Чартолани. — Ведь как здорово каждый день наблюдать закат солнца. Поглядите, море пылает.

— Надо поднажать, чтобы приблизить этот день, Георгий, — сказал Кижи Гардапхадзе.

— Главный инженер говорит, что мы через год наш массив сдадим, — вставил слово самый молодой член бригады Геген Маргиани. Обо всех новостях на стройке он узнавал раньше других.

— Каким же это образом? — удивился Адиль Чегиани.

— А вот так, говорит, если вы свою охоту до работы помножите на стахановский труд...

— А ведь главный инженер в точку попал, — обрадовался Циок Авалиани.

— И еще, говорит, приплюсуйте ваше желание поселиться тут — как раз и получится год, — продолжал Геген Маргиани.

— А что, братцы, неплохо подсчитано, — одобрил Георгий Чартолани.

— Словно в воду глядел главный инженер, — повторил Циок Авалиани.

— Эх, кабы не бездорожье, дело бы повеселей пошло, — сокрушенно вздохнул вислоусый Атбил Хергиани.

Строительству не хватало бульдозеров, грейдеров, катков. Но, пожалуй, больше всего дело тормозилось из-за нехватки опытных дорожников.

Тариел Карда неделями пропадал на строительстве дорог и мостов. В кабинете застать его было невозможно. Посетители искали его то на одном, то на другом массиве. Вместе с ним ездил начальник дорожного строительства Харитон Хабеишвили. Харитон выкручивался как мог — рабочих-дорожников было раз-два и обчелся, а машин и того меньше. С Лонгинозом у него постоянно происходили горячие перепалки. Лонгиноз и сам был рад помочь — дорожное строительство было его любимым делом. «Сначала дороги, а все остальное приложится», — любил повторять Лонгиноз, но одними лозунгами, как известно, дороги не вымостишь. Да и Харитону от лозунгов было не легче. Лонгиноз из шкуры вон лез, пытаясь хоть чем-нибудь помочь дорожникам, но он не был волшебником и не мог сотворить машину из воздуха. На Харитона он не обижался, понимая, что тот горячится ради общего дела.

Бездорожье больно било по темпам стройки. Старые дороги были из рук вон плохи, у воды не было стока, и она затопляла и размывала их.

Строительство мостов задерживалось из-за частых наводнений. Капризы погоды предсказать было невозможно. За исключением зимы все остальные времена года были дождливы и промозглы. Средь ясного дня мог вдруг случиться проливной дождь. Так же неожиданно поднимался уровень воды в реках и в их притоках. И совершенно взбесились реки теперь, когда высокие дамбы стиснули их со всех сторон. Лишенные возможности выходить из берегов, они яростно неслись к морю, увлекая все, что попадалось на пути.

Древесина для строительства мостов поступала из Сибири, так как в колхидских лесах материала, пригодного для стройки, не хватало. Железо приходилось транспортировать с Украины, а цемент — из Новороссийска. Железных конструкций было мало, а мосты на Риони, Хобисцкали, Техуре, Абаше возводились из бетона.

Дорога из Чаладиди на Хоргу и Хоби проходила через реку Хобисцкали. Строительство моста через нее считалось первоочередным делом. Поэтому все основные силы были брошены именно на этот участок, к которому прилегали наиболее густонаселенные и заболоченные Чаладидский и Коратский массивы.

Наряду с главным каналом здесь проходили и другие большие и малые каналы. Дороги пролегали через трясину, и их выстилали ветвями деревьев. Там, где трясина была глубокой, дорогу выкладывали бревнами. Бревна возили на дровнях. Волы были не в силах тащить дровни по такой дороге. Лишь буйволы выдерживали местный климат.

Чаладидские и коратские аробщики славились на всю Мингрелию. До начала осушения колхидских болот они отправлялись на заработки в Адлер и Новороссийск. На долгом пути аробщиков поджидало немало опасностей и невзгод, но что было делать: нужда гнала их далеко от родных мест. Многие не возвращались назад из дальних странствий. Разбойники отбирали у них кровью и потом заработанные гроши, воры крали волов и буйволов. В многочисленных стычках с недругами и кончали жизнь горемыки.

Давно уже перестали ходить аробщики в Адлер и Новороссийск. Теперь коратские, хоргские и чаладидские аробщики не за страх, а за совесть трудились на строительстве мостов и дорог.

Лонгиноза Ломджария аробщики чтили пуще родного отца. Это он заставил их забыть тяжелый путь в Адлер и Новороссийск и привел на стройку.

Здесь и заработки были побольше да и родные очаги поближе. Кончились для них времена испытаний, далеких странствий и тревог. Отныне они сами были хозяевами своей судьбы.

Вагоны, груженные древесиной, железом и цементом, прибывали на Чаладидскую товарную станцию. Весь этот груз на стройку перевозили на арбах. День и ночь слышались на дорогах скрип колес, понукания аробщиков и глухое, протяжное пение.

Лонгиноз Ломджария высоко ценил труд аробщиков. Сколько раз он наблюдал, как в любую непогоду, стоя по колено в трясине, они плечом подпирали арбы и ласково уговаривали надрывающихся от непосильной тяжести буйволов: «Ну, еще чуть-чуть, родимые, ну еще, милые...»

Хобисцкальский мост был самым большим мостом после Рионского. Строители и путники переходили реку вброд. Вброд переправлялись на другой берег и арбы, и грузовики, и повозки.

Половодье на реке случалось часто, и тогда преодолеть его не было никакой возможности. Это тормозило снабжение стройки всем необходимым, и поэтому строительство моста через Хобисцкали было в центре внимания руководства.

Для моста был необходим цемент, но доставлять его было так же трудно, как некогда соль, которую грузинские крестьяне возили из Агзевана на арбах и повозках. Но для Лонгиноза никаких препятствий не существовало. Ни одной лишней минуты не задерживал он груз на станции. Его не могли остановить ни половодье, ни ливень, ни жара.

Вот и теперь не успел прибыть из Новороссийска вагон с цементом, как Лонгиноз с двадцатью арбами был уже тут как тут.

Стоял солнечный день. Всю неделю ни дождинки не упало с неба, и поэтому дороги были сухи. Радости Лонгиноза не было границ — вот так денечки, как по заказу. Он уже предвкушал, как долгожданный цемент без помех будет доставлен на стройку. Но недолго радовался Лонгиноз: неожиданно с моря грозно пошли тяжелые тучи, переполненные влагой.

Лонгиноз с горечью отметил, что тучи недолго будут нести такую тяжесть и прольются на землю ливнем. И тогда прощай цемент, добытый всеми правдами и неправдами, угрозами и мольбой.

— Проклятье, — как ошпаренный носился Лонгиноз по станции, пот ручьями стекал с его разгоряченного лица. Вдруг он застыл словно вкопанный и зло погрозил тучам кулаком. — Откуда вас принесла нелегкая, будьте вы прокляты! — вовсю ругался Лонгиноз. Потом перевел дух и сменил тон: — Дорогой мой, ветер-ветрило, пожалей меня, разгони тучи, развей хмару, унеси их за три моря, за высокие горы, не губи меня, век тебя помнить буду, пожалей! — закинув голову к небу, истово бормотал Лонгиноз.

Поймав на себе изумленные взгляды грузчиков и аробщиков, Лонгиноз смутился.

— Так дедушка мой уговаривал ветер, правда без толку, тьфу ты, проклятье! — пояснил он и тут же побежал к складу.

— Сколько у тебя брезента? — накинулся Лонгиноз на кладовщика.

— «Сколько, сколько»... Один — вот сколько, будто сам не знаешь, — буркнул кладовщик Буху Дараселия.

— Какого он размера?

— Двадцать квадратных метров.

— Резать будем, покроем арбы с цементом.

— Резать? — вскричал Дараселия. — Ты что, с ума спятил?

— Да, да, да, разрежем на куски, чтобы цемент не промок, — нетерпеливо повторил Лонгиноз.

— Для твоего проклятого цемента брезент искромсать, да? — кипятился Дараселия.

Яркая вспышка молнии осветила разгневанное лицо кладовщика.

— Эх ты, олух! — взорвался Лонгиноз.

— Что-о-о? — вконец взбеленился Буху.

— Тетеря ты, вот что. Цемент этот не мой, так же как и брезент не твой, понял?

— Оно-то так, но за брезент несу ответственность я! — поумерил свой пыл кладовщик.

— А за цемент кто ответит?

— За цемент — ты, а за брезент — я.

— Глупости говоришь, Бухутия, ослиная твоя башка.

— Какой я тебе Бухутия, Буху меня зовут, ясно? — вновь взорвался кладовщик. — И попрошу не оскорблять. Не выводи меня из себя, Лонгиноз, иначе несдобровать тебе, — рявкнул кладовщик.

— Глупости говоришь, Бухутия, тупица ты эдакий, — не обращая внимания на угрозу, продолжал Лонгиноз. — Не твой брезент, не твой, понял?

— Ты посмотри на него! А чей же, я тебя спрашиваю?

— «Чей, чей»! Народный он — вот чей, государственный, уразумел теперь, а? Грош цена твоему брезенту, а цемент для стройки дороже миллиона, пораскинь мозгами, Бухутия.

— Не Бухутия я тебе, слышишь? — угрожающе сжал кулаки Дараселия.

Снабженец понял, что ни силой, ни угрозами брезента он не получит, и решил сменить тактику.

— Буху... Миленький мой толстячок Буху. Вот так ты нашу дружбу ценишь, да? Ты ведь головастый мужик, посуди сам: какое богатство корове под хвост мы бросаем, пойми же ты наконец! — ласково уговаривал кладовщика Лонгиноз.

Вновь блеснула молния и прогрохотал гром.

— Бог ты мой! Пришла моя погибель! — как ужаленный подпрыгнул Лонгиноз. — Как припустит сейчас... Так где же брезент?

— Вон он, в углу, — смягчился кладовщик.

Лонгиноз привел на склад двух аробщиков. Втроем они быстро расстелили брезент по полу и ловко разрезали его ножами по размеру арбы. Потом скатали куски брезента и взвалили их на спины.

— Погрузим на мотоцикл, — распорядился Лонгиноз.

— Да его же от силы арб на десять хватит, не больше. А что с остальными делать?

— Бурками покроем, — мгновенно принял решение Лонгиноз.

— С аробщиков снимешь, а цемент покроешь, так, что ли! — недоверчиво переспросил Дараселия.

— Вот именно. А не хватит бурок, шкуру с себя сдерну, а цемент накрою, ясно? Теперь ты хоть понял, что для нас значит цемент, а?

Снова загрохотал гром, и молния голубым сиянием озарила успокоившееся лицо Лонгиноза.

— Была бы у меня твоя голова, Лонгиноз, разве я на складе бы сидел? — сказал Дараселия и тут же встрепенулся: — Что же ты стоишь? Беги, беги, а то сейчас ка‑ак польет!..

Спиридон Гуния сидел за своим столом в конторе строительства Коратского массива. Перед ним стоял демобилизованный солдат, неловко мявший в руках шапку. Было заметно, что он отвык от гражданки и не знал, как себя держать. Смуглое, от природы энергичное и волевое его лицо было черным от загара.

— Вы в танковых войсках служили? — спросил Спиридон Гуния.

— Так точно.

— Вот и прекрасно, — обрадовался Спиридон. — Нам позарез требуется помощник драгера.

— Это то, что мне нужно.

— Фамилия?

— Нодия.

— Имя?

— Бондо Иосифович.

— Можете прямо с утра приступать к работе. А теперь идите в шестой барак и спросите Фариу Джохадзе. Он вас устроит. В шестом бараке у нас общежитие. — Спиридон написал направление. — Это отдайте Джохадзе. Перед работой зайдите в отдел кадров, вам скажут, куда пойти и где найти драгера. Драгеры у нас в соцсоревновании участвуют. Вы, надеюсь, знаете, что такое соцсоревнование?

— Об этом вся страна знает. У нас в части мы тоже соревновались.

— Ну и отлично! А ваш драгер хороший парень. И работает что надо. Надеюсь, вы его не подведете.

— Постараюсь, товарищ начальник, — по-военному вытянулся Бондо, четко повернулся и вышел из комнаты.

Утром начальник отдела кадров Лаврентий Самхарадзе направил Бондо на стройку в сопровождении Гудуйи Эсванджия. Бондо еще издали увидел в кабине экскаватора Учу. «Нет, мне показалось, наверное», — подумал Бондо и прибавил шагу. Теперь он отчетливо увидел в кабине Учино лицо. Бондо решил было повернуть обратно, но тут его заметил Уча. Бондо заколебался, не зная, что делать.

— Чего ты встал, вон он, экскаватор Учи Шамугия, — сказал Гудуйя.

— Учи Шамугия? Если бы я знал... — упавшим голосом произнес Бондо. «Нет, не годится возвращаться назад. Он еще подумает, что я его испугался». И Бондо быстрым шагом направился к экскаватору, так быстро, что Гудуйя отстал.

Уча с изумлением смотрел на приближающегося Бондо, смотрел и не верил своим глазам. Но это действительно был Бондо Нодия, стремительно шагающий к экскаватору. Уча выключил двигатель, выпрыгнул из кабины и направился навстречу Бондо.

Остановившись, они одновременно и быстро смерили друг друга взглядами. Гудуйя перехватил их взгляды и приготовился в случае чего встать между ними.

— Здравствуй, — Бондо первым нарушил молчание.

— Ну, здравствуй, — настороженно ответил Уча.

Гудуйя облегченно вздохнул.

— Я Бондо Нодия, — сказал Бондо.

— Знаю.

— Каким же это образом?

— Еще бы не знать... У тебя такой домище... И мандарины что надо...

Бондо догадался, что его вороватое подглядывание там, у калитки, не укрылось от Учиных глаз. Чтобы скрыть неловкость, Бондо быстро заговорил:

— За ними глаз да глаз нужен. Потому они и «что надо».

— В тот день глаза твои чем-то другим были заняты, — поддел его Уча.

— То, «другое», тогда еще не было чужим для меня.

В ответе Бондо почудилась скрытая грусть.

— Кто тебя ко мне направил? — спросил его Уча.

— Никто меня к тебе не направлял... Меня на экскаватор работать направили, — ответил Бондо. — Если бы я знал, что ты здесь драгером, ни за что бы не пошел.

— И правильно бы сделал, — хмуро подтвердил Уча. — Как же теперь быть?

— Не знаю, — Бондо сдернул с головы шапку, помял ее в руках и опять надел на голову.

Гудуйя Эсванджия, чувствуя, что разговор этот добром не кончится, настороженно смотрел на них.

— Так ты остаешься работать со мной? — на этот раз молчание нарушил Уча.

— Другого пути у меня нет, — ответил, отводя от него глаза, Бондо.

— Это еще почему?

Бондо тыльной стороной ладони вытер пот со лба.

— Я не смогу объяснить начальнику отдела кадров, почему я не хочу с тобой работать... Неловко как-то, — ответил Бондо.

— Еще бы, — подтвердил Уча. — Поэтому уматывай-ка ты отсюда совсем, — не сводил он глаз с побледневшего лица Бондо и его сжатых кулаков. Учу мучила совесть, что он отбил девушку у солдата... «И почему это Ция предпочла меня?» — незаметно оглядел он Бондо с ног до головы.

Гимнастерка ладно облегала его широкую грудь. Ремень туго стягивал талию, на ногах маслянисто блестели черные кирзовые сапоги. Вся его фигура дышала такой силой, энергией, жизнью, что невольно привлекала взгляд.

— Никуда я отсюда не уйду, Уча, — твердо, с нотками раздражения в голосе ответил Бондо.

— Вместе нам не работать, Бондо.

Гудуйя Эсванджия между тем гадал, почему это они не смогут работать вместе. Но ребята были так возбуждены, что спросить их об этом он не осмелился.

— Ты отнял у меня Цию, но работа тут ни при чем.

— Ошибаешься... На твоем месте я бы здесь не остался.

Теперь Гудуйе все стало ясно: юноши любили одну девушку. Сердце у Гудуйи сжалось, на лоб набежали морщинки.

— Ты бы не остался, а я вот останусь, — с показным спокойствием отпарировал Бондо.

— Попросись на другой экскаватор, слышишь? Не то я сам перейду, — сказал Уча.

— И не подумаю. Да и тебе не советую, — Бондо терял терпение.

— Но почему же?

Бондо замялся, посмотрел в сторону.

— Ция подумает, что я струсил и потому не стал работать, — вырвалось у него, и он тут же пожалел о сказанном.

Уче понравилась его искренность.

— Знаешь, Бондо... Мне будет тяжело с тобой работать, неловко в глаза тебе смотреть. Как-никак я отбил у тебя девушку.

— Никого ты у меня не отбивал. Ция сама предпочла тебя.

— И все же получается, что я ее у тебя увел.

— Может быть, но для меня это не имеет никакого значения.

— Нам лучше разойтись по-хорошему, Бондо.

Они помолчали — язык не поворачивался говорить что-либо еще. Учу поражало самообладание Бондо. Но спокойствие Бондо было обманчивым, в душе у него все горело. Зато Уча явно нервничал. Ему было жаль Бондо, и он страстно желал, чтобы тот ушел. Но убедить Бондо ему, видно, не удастся. Тогда он решил действовать круче.

— Так ты не хочешь, чтобы мы расстались мирно? — с угрозой в голосе спросил Уча.

— Никуда уходить я не собираюсь, — упрямо ответил Бондо.

— Катись-ка ты отсюда подобру-поздорову! — взорвался Уча.

— Что, что?

«Ага, подействовало» — обрадовался Уча.

— А то, что слышал... Убирайся, тебе говорят, живо...

— Так ты меня гонишь?

— Выходит, так, — отрезал Уча. — Хватит лясы точить, — Уча резко повернулся и зашагал к экскаватору.

Бондо последовал за ним.

— Что ты пристал ко мне как банный лист?! — Уча сильно лолкнул Бондо в плечо. — Отвались, зануда!

— Руки! — Бондо кулаком отбросил Учину руку.

— Что вы делаете! — бросился к ним Гудуйя Эсванджия.

Уча толкнул Бондо еще раз.

— Убери руки, тебе говорят, — Бондо крепко схватил Учу за руки.

— Придется тебе по-другому мозги вправить, парень.

— Попробуй... Только шею себе не сломай, — горько осклабился Бондо.

— Это мы еще посмотрим, — сказал Уча, пытаясь вырвать руки из стальных пальцев Бондо. — Если ты сейчас не уберешься отсюда, несдобровать тебе, так и знай!

— Это мне-то несдобровать? — прошипел Бондо и сильно ударил Учу в грудь.

Уча зашатался.

— Перестаньте! — закричал Гудуйя и попытался остановить Бондо. Бондо крепко взял его за руку и отвел ее в сторону.

— Оставь нас, дедушка. Не вмешивайся ты в это дело.

— Не вмешивайся, дедушка Гудуйя, — попросил и Уча и повернулся к Бондо. — Ну, и удар же у тебя, Бондо!

— Для тебя не жалко.

— И мне для тебя тоже, — процедил Уча и наотмашь ударил Бондо в плечо.

Бондо не сдвинулся с места.

— Я долго терпел, Уча.

— И у меня терпение лопнуло, — сказал Уча, резко выбрасывая вперед правую руку.

Бондо левой перехватил Учину руку, а правой нанес Уче сокрушительный удар в челюсть. У Учи потемнело в глазах. Это не был удар деревенского парня. Нет, это был хорошо поставленный удар тренированного и опытного боксера.

Гудуйя решительно встал между ними.

— Опомнитесь! — вскричал он и крепко уперся руками в грудь обоих. — Опомнитесь, вам говорят!

— Да ты не шутишь, — потер рукой челюсть Уча. — Ты прав, побить тебя непросто.

— Может, хватит? — примирительно предложил Бондо.

— Так ты уберешься отсюда? — спросил Уча.

— Никуда я не уберусь! — злость душила Бондо.

— На, ударь! — крикнул Уча. — Чего ты ждешь! Отвяжись, дедушка Гудуйя, — еще раз попросил он старика и, отведя его руку, отошел в сторону. Потом подставил лицо. — Бей, тебе говорят...

— Стыдно, старика постыдился хотя бы, — сказал Бондо.

— Бей, — упорствовал Уча, и ярость исказила его лицо.

Увидев это, Бондо вконец потерял выдержку. Он нанес еще один удар, но Уча наклонил голову, и кулак просвистел над самой его головой. Учин кулак угодил Бондо в подбородок. Они яростно налетали друг на друга, осыпая лицо и грудь градом ударов. Гудуйя безуспешно пытался разнять их. И ему перепало несколько увесистых тумаков.

— Уча!.. Бондо!.. — кричал старик. — Опомнитесь же вы наконец.

Но они были так разъярены, что ничего не слышали. Уже никто и ничто не смогло бы их остановить. Жажда победы целиком поглотила их существа.

Звонкие удары кулаков гулко отдавались в лесной тишине.

Юноши смертельно устали, тяжелое, прерывистое дыхание сотрясало их избитые тела. Руки сделались ватными, удары потеряли силу, колени подгибались. Пошатываясь и спотыкаясь, они навалились друг на друга грудью. Кровь размазалась но лицу, в головах звон. Гудуйе в конце концов удалось оторвать их друг от друга. Едва не падая и задыхаясь, они тупо стояли на нетвердых ногах.

— Что на тебя нашло, Уча! — потрясенный Гудуйя с горечью смотрел на окровавленное лицо Учи.

— Н-н-не... скажу... дедушка Гуду... — прохрипел он.

Гудуйя повернулся теперь к Бондо:

— Может, ты скажешь, Бондо?

— И... я... не скажу... дедушка Гуду, — еле-еле шевелил разбитыми губами Бондо. — Просто... Уча не желает, чтобы... чтобы я работал с ним на... на экскаваторе, — с трудом выговорил Бондо и тут же спохватился, что сболтнул лишнее.

— Почему же ты против, Уча? — спросил Гудуйя.

— Не спрашивайте вы его, дедушка, — попросил Гудуйю Бондо и вытер губы рукавом гимнастерки.

Слова Бондо пришлись по душе Уче, но и удивили. Он не ждал от Бондо такой чуткости.

— Ладно, оставайся, Бондо, так тому и быть, — неожиданно смягчился Уча и оперся на Гудуйю, чтобы не упасть. — Я поступил дурно. Прости меня, Бондо, — искренне вырвалось у Учи.

Бондо Нодия был школьным товарищем Ции. Они сидели на одной парте, одной дорогой ходили в школу и одной дорогой возвращались домой. Они по-детски любили друг друга.

После окончания школы Бондо уехал в Тбилиси поступать в институт, но провалился на вступительных экзаменах. На следующий год его призвали в армию.

Стоило им расстаться, как Ция поняла, что не любила Бондо. Ни вспоминать о Бондо, ни думать о нем ей не хотелось — детское увлечение прошло без следа. В ответ на пылкое письмо Бондо Ция, не таясь, прямо написала ему обо всем.

Потрясенный Цииным ответом, Бондо написал ей жалобное письмо, способное смягчить даже камень. Но Ция, несмотря на то что очень жалела Бондо, ничего не смогла с собой поделать и на письмо не ответила. Не ответила она и на следующие послания Бондо.

Бондо надеялся, что стоит ему приехать в отпуск, и сердце Ции оттает. Но надеждам его не суждено было сбыться. Сердце девушки уже принадлежало другому. На смотре народного творчества в Хоби Ция встретила Учу и полюбила его. Когда Бондо возвратился, Ция всячески избегала оставаться с ним наедине. На плантацию она ходила кружным путем, чтобы ненароком не столкнуться с Бондо. Она все больше сидела дома и даже во двор выходила редко. Так продолжалось все время, пока не кончился отпуск Бондо.

После демобилизации Бондо приехал домой. Но Ции в деревне уже не было, и Бондо навсегда потерял надежду что-нибудь изменить в своих с ней отношениях. Усидеть дома он не смог и тоже подался на стройку, чтобы хоть издали видеть ее.

Однажды воскресным вечером Ция и Уча лежали на пляже. Недалеко от них сидели Цисана с Антоном.

Кулевские девушки почти совсем перестали ходить на пляж, а если и шли купаться, старательно отводили взгляд от Учи и Антона. Пляж был пустынен и тих. Даже дельфины и те уже не подплывали к берегу, не надеясь, видимо, повстречать девушек.

Уча и Ция старательно строили домик на песке. Точнее, строил Уча, а Ция подавала строительный материал: камешки, ракушки, древесную кору. Восхищенная мастерством Учи, Ция весело болтала ногами в воздухе.

— Да это же настоящий дворец, а не ода.

— Наш дом и будет настоящим дворцом, Ция!

— В таком дворце даже князья Дадиани не жили, Уча.

— Дадиани не жили, а вот мы будем. Нравится?

— Еще бы, но как же мы построим дом лучше дворца правителя Одиши?

— А вот и построим, собственными руками построим, потому он и будет лучше всех дворцов.

— Чем же мы обставим наш дворец, Уча?

— Были бы земля и дом, а за мебелью дело не станет.

— Что верно, то верно. Я ведь у тебя богатая невеста. Отец и мать из моего заработка ни копейки не разрешали тратить. Все на приданое откладывали.

— Да и я кое-что откладываю из зарплаты, Ция.

— Боже мой, когда же настанет этот день, Уча? Сколько мы еще будем жить порознь? — с неожиданной печалью спросила Ция. — Я больше не могу так.

Уча бросил строить дворец и повернулся к Ции. Она, притихнув, лежала на песке и жалобно смотрела на Учу.

— Ция, — прошептал Уча.

— Когда еще у нас будет своя крыша над головой, — Ция крепко обхватила Учу за шею и прижала его лицо к своей груди.

— Нас увидят, Ция.

— А ты знаешь, Уча, Цисана еще ни разу не целовалась с Антоном.

— Знаю.

— Это еще откуда? — удивилась Ция.

— Мне Антон сказал.

— А ты ему рассказывал про нас, Уча?

— Рассказывал.

Ция теснее прижалась к Уче.

— Почему же ты стесняешься, что он нас увидит? Пусть смотрит, если ему охота.

— Нас, правда, увидят, Ция, — испугался Уча.

— Ну и пусть увидят, может, возьмут с нас пример. Сколько они еще будут монахами, — весело сказала Ция и поцеловала Учу.

— Ты знаешь, Ция, кто работает со мной на экскаваторе? — спросил Уча, стараясь уклоняться от ее поцелуев.

— Кто же?

— Твой сосед.

— Какой еще сосед?

— Тот самый танкист.

Ция не поверила:

— Танкист?

— Он самый. Бондо Нодия.

— Откуда ты знаешь его имя?

— Я же сказал тебе, что он со мной работает.

— Твоим помощником? — Ция отодвинулась от Учи.

— Вот именно.

— Как, каким образом?

— А вот так... Вернулся из армии, а Спиридон Гуния его ко мне направил.

— Давно?

Зачем она об этом спросила? Какая ей разница, давно или нет?

— С месяц уже.

— Почему же ты не говорил мне до сих пор? — огорчилась Ция.

— Он меня сам об этом просил.

— Это еще почему?

— Чтобы ты не думала, что он из-за тебя сюда приехал. Но я и без того знаю, что он ради тебя сюда и приехал.

— С чего ты это взял?

— Ну об этом нетрудно догадаться.

— Мы с ним были просто школьные товарищи, — сказала Ция.

— И Бондо то же самое мне говорил.

— И правильно говорил, — одобрила ответ Бондо Ция, но в глубине души все же была уверена, что Бондо приехал сюда ради нее одной. И не могла разобраться, нравится ей это или нет. Мысль эта приятно щекотала ее женское тщеславие, и, чтобы не думать о Бондо, Ция встала и отряхнула с тела песок.

— Пойдем, Уча, поплаваем напоследок... — И, не дожидаясь Учи, бегом бросилась к морю. Поплыла саженками. «Хорошо, что Уча не пошел со мной, — ей хотелось побыть одной. — Приехал работать сюда. Ничего подобного, это он из-за меня приехал, это ради меня он бросил все и стал подручным Учи. Какой он, оказывается, верный и любящий... А вот я... Но Уча тоже верный и любящий, и даже больше Бондо, гораздо больше. Другой бы на его месте даже близко Бондо не подпустил, от ревности бы извелся, а он нет... Целый месяц, оказывается, вместе с ним работает, а мне об этом ни слова... — Поглощенная своими мыслями, Ция медленно плыла по спокойной, неподвижной глади моря. — И все-таки почему он вдруг решился приехать сюда? И почему пошел в подручные к Уче? Почему именно к Уче? Ведь он прекрасно знал, из-за чего я уехала из деревни, ради кого я сюда перебралась?» Ция оглянулась и увидела, что заплыла слишком далеко. Учи совершенно не было видно. Ция повернула обратно и быстро поплыла к берегу. Ей вдруг совершенно расхотелось думать о Бондо и его планах. Единственное, чего она желала, — побыстрее увидеть Учу и покрепче его обнять, чтобы окончательно выбросить из головы глупые мысли.

Еще каких-нибудь две-три недели, и «Комсомолец» вплотную подойдет к хижине Гудуйи Эсванджия.

Гудуйя знал об этом. Знал, что ему навсегда придется проститься с жилищем, в котором он провел столько лет. И так близка, так дорога стала ему эта хижина, пусть оторванная от мира и людей, пусть затерянная среди лесов и болот, что даже думать об этом было ему невыносимо. И надо же такому случиться, что сровнять его хижину с землей собирался тот самый экскаватор, за которым он ходил как за малым дитем. При Галине Аркадьевне и Спиридоне Гуния Гудуйя бодрился: невелика, мол, потеря, но, оставшись наедине со своими мыслями, тяжело переживал. Ведь разрушалась не просто хижина, но бесследно исчезал очаг, сидя перед которым поверял он огню свою печаль и горе. Ни единой живой душе не смог бы открыться Гудуйя. Лишь веселое пламя было безмолвным его собеседником и поверенным. Лишь горячие языки огня зализывали раны и облегчали его душу. Теперь он нашел иной путь. Именно этим путем идет к его хижине «Комсомолец», чтобы стереть ее с лица земли, чтобы вывести Гудуйю к людям, к жизни и свету.

А как бередил раны Гудуйи Исидоре Сиордия, как настраивал его против Галины Аркадьевны и Важи: они, мол, нарочно проложили трассу канала через хижину, хотя вполне могли бы обогнуть ее.

Не поверил Гудуйя Исидоре, не поверил его ядовитому языку и злому сердцу. Правда, ему было трудно расстаться с хижиной, но он безропотно пожертвовал ее каналу, ведь канал вел его к людям, возвращал к жизни. И что могло остановить его, когда люди вспомнили о нем, сами пришли к нему и как равному с равным предложили встать рядом во имя общего дела. Под самый корень надо было отрезать язык тому гаду, но божья кара и без того настигла его.

А теперь не горел огонь в хижине Гудуйи. Дело было за полночь, и Гудуйя бессонно ворочался на своем топчане. Снаружи явственно доносился лязг и грохот «Комсомольца».

Экскаватор Учи Шамугия работал в две смены. Днем на нем трудился Бондо Нодия, а по ночам — Уча.

Гудуйя обслуживал экскаватор в обе смены, но Уча отпускал его пораньше, чтобы старику не приходилось ночью оставаться на трассе.

Да, Уча обращался с ним как с отцом родным.

«Какие разные люди живут на свете, как не похожи они друг на друга. И Уча Шамугия — человек, и Исидоре Сиордия — тоже? Несправедливо это. Они же такие разные... Если так пойдет дело, экскаватор окажется у хижины уже через три недели. Лучше уйти отсюда загодя и переселиться в барак. Надо было это сделать раньше, но не смог я расстаться с козой и буйволицей, да еще и оленята тут... Человек привыкает к животным, ведь и они умеют грустить... Эх, не смог я одолеть своей печали... Как мне оправдаться перед буйволицей? Ведь буйволы что люди — радуются малому и печалятся от малого... Оленят я отпущу в лес, собаку прихвачу с собой, а буйволицу в колхоз сдам... Буду навещать ее... А коза? Куда девать козу? Отдам-ка я ее Уче с Антоном. Эсма доить будет...» В хижине было темно. Он больше не станет зажигать огня. Завтра на рассвете он покинет хижину. На дворе шел дождь. Капли величиной с грецкий орех тяжело падали на камышовую кровлю. В хижине было темно, но Гудуйя отчетливо видел квелу, стоявшую у самого очага, прикорнувшие к корневищу кеци, выстроившиеся вдоль стены коку, глиняные кувшины, подойник, жбаны, висевшие на стене связки табака, медный котел с деревянной мешалкой и струганым черпаком. Как он расстанется со всем этим добром, как бросит его на растерзание экскаватору? А придется оставить, не потащит же он все это с собой. Да, Гудуйя понимал, что оставляет здесь не только любимые им предметы, но и черные дни, месяцы и годы минувшего. И не знал он, радоваться или печалиться ему, потому как давно уже свыкся со своей участью.

Рассвело. Дождь перестал, уже не падали тяжелые капли величиной с грецкий орех на камышовую кровлю хижины. Гудуйя с трудом поднял с топчана свое утомленное бессонным ворочаньем тело и отворил дверь. Солнце ослепило его. Сколько раз встречал он так утреннее солнце, сколько раз согревало оно его зябкое сердце, сколько раз заглядывало оно в его запертую душу.

Намокшая собака тряслась от утренней прохлады. Она осторожно заглянула в хижину, но очаг не горел. Это показалось ей дурной приметой, и она жалобно заскулила. Гудуйя погладил ее по голове. Впервые он ласкал ее так. Но собака скулила по-прежнему, видимо чувствуя, что никогда больше не вспыхнет огонь в этой хижине.

Гудуйя решил не откладывая отвести буйволицу на колхозную ферму, козу — к Эсме, отпустить в лес оленят. Ему казалось, что не сделай он этого сейчас же, ни за что потом не достанет у него сил на это. Он даже не умылся и не позавтракал.

Гудуйя свистнул собаку и направился к хлеву. Шел он медленно, так медленно, словно ноги были чужими. Он навсегда оставлял хижину и все вокруг. Никогда уже не возвратится он сюда. Он решил уйти, и он уходит. Собака с поникшей головой и поджатым хвостом бежала рядом с ним. Может, и она догадалась, что хозяин не собирался уже возвращаться сюда: он даже подойник не захватил с собой. Гудуйя отвязал козу, и та с удивлением покосилась на пустые руки хозяина. И буйволица недоверчиво топталась на месте, не увидев подойника. Тут Гудуйя вспомнил, что забыл глиняный кувшин, и вернулся в хижину. Он взял кувшин, в последний раз окинул взглядом свое жилище и быстро вышел во двор, прикрыв за собой дверь. Взмахнув кувшином — с посохом он давно уже не ходил, — Гудуйя погнал впереди себя буйволицу, козу и оленят. Оленят он собирался отпустить в лес, хотя понимал, что они все равно вернутся к хижине и долго еще будут дожидаться возвращения своего хозяина, пока не станут добычей волков.

Собака с тоской оглядывалась назад, на хижину. Хозяин ни разу не обернулся. Собаке все еще не верилось, что хозяин навсегда расстается с хижиной. Не верили в это и буйволица с козой. Они то и дело останавливались, надеясь, что и хозяин тоже остановится. Но хозяин упрямо шел вперед. Куда он гонит их и почему оставил недоеными? Ведь ни разу еще не забывал он доить их по утрам. Собака скулила, коза мекала, буйволица мычала. Но Гудуйя, не останавливаясь, шел вперед, подгоняя и буйволицу, и козу. Сердце его сжималось от жалости, и, чтобы не повернуть ненароком назад, Гудуйя ускорил шаг, поминутно покрикивая на животных.

Вскоре они скрылись в кустарнике. Позади осталось жилище, позади остались горе и печаль, позади осталась вся прошлая его жизнь...

По просьбе Серовой Лонгиноз Ломджария выделил Гудуйе комнату в шестом бараке. В одном крыле этого барака помещался клуб, в другом — жилые комнаты. В каждой комнате стояло по две кровати, столы и стулья. Здесь жили прорабы и сотрудники конторы. В остальных же бараках кровати тянулись во всю длину в два ряда, и жило здесь по пятьдесят человек.

Гудуйю Эсванджия поместили в одну комнату с демобилизованным танкистом.

Бондо понравился Гудуйе с первого взгляда. И хотя вот уже сорок лет Гудуйя не жил под одной крышей с другим человеком, к Бондо он быстро привык. И не мудрено: они и дневали и ночевали вместе. Гудуйя никогда раньше не испытал отцовских чувств, теперь же он почувствовал себя отцом Бондо и Учи. Гудуйя всячески старался угодить им: запасал горючее для «Комсомольца», готовил еду, накрывал на стол и убирал со стола, приносил из магазина продукты, никогда не забывал прихватить для них папиросы и спички. Ни свет ни заря Гудуйя был уже на ногах. Быстро умывшись, он торопился на трассу, чтобы к приходу Бондо привести в порядок экскаватор.

Васо Брегвадзе, оставив в Поти свою квартиру, тоже перебрался в одну из комнат шестого барака. Это немало удивило всех. Но сам Брегвадзе считал это вполне нормальным: главный канал стал для него делом жизни, и он хотел быть как можно ближе к нему. На коротком отрезке главного канала работало два экскаватора и около двухсот рабочих. Трудились они не покладая рук в две смены, но темпы работы не удовлетворяли Васо.

К каналу были обращены взоры всех: строителей, служащих, крестьян из окрестных деревень. С прокладкой канала заканчивались основные работы на Коратском массиве, и уже можно было приступать к заселению осушенных земель.

Сначала сваны спустились сюда с гор лишь на заработки. Им и в голову не приходило поселиться на Колхидской низменности. Но когда они собственными глазами увидели деревья, тяжелеющие от мандаринов, лимонов, апельсинов и грейпфрутов, когда потрогали стебли кукурузы, пригибающиеся к земле под грузом трех-четырех початков, когда подоили буйволиц, дающих молока вдвое больше сванских коров, в них постепенно созрела твердая решимость осесть на осушенной их же руками земле.

Однажды Бондо не вышел на работу. Рожденный и выросший в горном Одиши — в благословенной Лакаде, — он не выдержал массированного действия болотных испарений и комарья. На заре к экскаватору, на котором всю ночь проработал Уча, прибежал Гудуйя и сообщил, что Бондо заболел лихорадкой и его всю ночь напролет бил озноб.

Уча, не говоря ни слова, выскочил из кабины, собрался бежать в аптеку, но столкнулся с Васо Брегвадзе. Уча удивился: что могло в такую рань привести сюда инженера? Уча замешкался, не зная, как быть — бежать в аптеку или вновь сесть на экскаватор, ибо знал, что Брегвадзе скорее примирится с остановкой собственного сердца, нежели с остановкой экскаватора. Брегвадзе сразу заметил замешательство Учи.

— Иди, Уча, присмотри за своим дружком.

— А экскаватор?

— А мы вот что сделаем, — забираясь на экскаватор, сказал Васо. Он открыл кабину, сел за рычаги и только потом крикнул Уче: — Чего ты стоишь? Иди же.

— Я мигом смотаюсь в аптеку и вернусь.

— До начала своей смены можешь не возвращаться, — тоном приказа сказал Васо.

Ни слова не говоря, Уча бегом бросился в аптеку.

У окошка провизора стояла очередь.

Лихорадка безжалостно косила рабочих стройки. Карло Хвингия совсем сбился с ног. Аптека работала с раннего утра до позднего вечера, но от больных не было отбою. Коратская больница была переполнена.

Увидев Учу, провизор вздрогнул. На это вроде бы уже не было причин, — с того самого дня, как Уча при всем честном народе вывел его на чистую воду, Карло Хвингия работал на совесть. Но страх перед Учей не покидал его.

— Пожалуйте, что вам угодно? — любезно обратился он к Уче и встал.

— Ампулы хинина. Вы не беспокойтесь, моя очередь еще не подошла.

Из аптеки Уча помчался за фельдшерицей, и теперь они вместе направились к Бондо.

— Да ты не волнуйся, Уча. Три укола поставят твоего друга на ноги, — успокаивала Учу фельдшерица.

— Но посуди сама, что такое для нас три дня простоя экскаватора, — возбужденно говорил Уча. — Но стоп!.. Я, кажется, что-то придумал... — начал было Уча, обрадованный внезапной мыслью, но навстречу ему шли Важа Джапаридзе и Коча Коршия.

— Молодец, Уча, хорошо для друга стараешься, — похвалил Учу Важа. — Но как теперь нам с экскаватором быть, ума не приложу.

— Экскаватор работает, товарищ Важа.

— Это каким же образом? — удивились главный инженер и парторг.

— Меня Васо Брегвадзе заменил. Это он меня заставил уйти.

— Вот так Васо!

— Ну, поработает Васо день, от силы два, а потом? — задумался Важа. — Не будешь же ты опять по две смены работать?

— Ничего, поработаю, — бодро сказал Уча, но мысль, возникшая только что, не давала ему покоя: «А вдруг и я свалюсь в лихорадке? Что мы тогда делать станем? Был же болен Антон, тут зарекаться нельзя, что-то другое надо придумать».

— Где мы возьмем новых драгеров? Ведь их днем с огнем не сыскать, на всю стройку раз-два и обчелся.

— Драгеров надо готовить.

— Но как?

— Подготовил же я Бондо Нодия.

— Эк, куда хватил! Да ведь Бондо танкистом служил, — возразил Важа.

— А я разве танкистом был? Меня Антон Бачило в три месяца научил, как с экскаватором обращаться.

— И это ничего не значит. Ты раньше на тракторе работал, не так ли?

— В чем же дело? Давайте трактористов научим! На очистке леса и без трактористов управятся. Самый сложный участок мы уже одолели.

— Неплохая мысль, — одобрил главный инженер.

— Тогда мы не то что в две — в четыре смены работать сможем. В сутках-то двадцать четыре часа. После шести часов за рычагами уже не та работа.

— Это ты сам придумал? — заинтересовался Коча Коршия.

— Дело мне подсказало, — ответил Уча. Он был рад, что главный инженер и парторг одобрили его идею.

— Надо тогда бригаду драгеров создать, — развивал мысль главный инженер. — На каждый экскаватор по четыре драгера, так?

— Конечно. Бригадами и будем работать. И соревноваться будем бригада с бригадой.

Важа Джапаридзе и Коча Коршия с удовольствием смотрели в сияющие глаза Учи.

— Ну, ты, брат, даешь! — засмеялся парторг. — Вот это дело. Две бригады по четыре драгера. Отлично.

Фельдшерица с изумлением и уважением смотрела на Учу — вот он, оказывается, какой.

— Это ты верно сказал, что дело подсказало, — задумчиво произнес Важа. — Большое дело — прекрасный стимул для мысли.

Уча не понял, что означает слово «стимул», но то, что это было хорошее слово, в этом у него не было никакого сомнения. Ободренный вниманием старших товарищей, Уча предложил: