Земля

— То надо бросать все к чертовой бабушке, да? — не хватило терпения у горячего Циока Авалиани.

— И вовсе нет, — неторопливо ответил Кижи.

— А что же? — вновь не выдержал Циок Авалиани.

— Надо дамбу, говорит, отодвинуть от берега.

— Это еще зачем?

— А затем, что такая высокая дамба тяжело давит на берег.

— Верно сказал Гангия, — загалдели сваны.

— Головастый мужик этот Гангия.

— Такой не ошибется.

— А почему мы до сих пор здесь копаемся?

— Чего они ждут?!

— Надо или новую трассу найти, или продолжить эту, — закончил Кижи Гардапхадзе, затянулся едким дымом и уселся на место.

— Новую трассу уже нашли, — сказал Адиль Чегиани.

— Серова и ее партия целых два месяца изучали новую трассу. Дудки, никуда я отсюда не пойду. Я остаюсь здесь со всеми своими манатками. Не сегодня, так завтра перебросят нас на новую трассу, а может, дамбу заставят передвинуть. Сказывают, из Москвы указаний ждут насчет дальнейшего.

— Зачем же ждать указаний сверху? Мы и сами с усами — можно на месте решить, быстрее будет! — жестко завершил спор Циок Авалиани.

Ни разу еще не улыбался Васо Брегвадзе после ареста Андро Гангия. Но сейчас улыбка осветила его круглое лицо.

— Н-н-ну что, слышали, Галина Аркадьевна?

— Слышала, Василий Григорьевич, правильно он нас...

— И вы, надеюсь, слышали? — повернулся Брегвадзе к Уче и Антону.

— А как же! — наперебой подтвердили они.

— Будь я на их месте — терпение мое давно бы лопнуло. Всех бы за горло взял, начиная от начальника управления, да и себе спуску не дал бы.

— Истинная правда, Василий Григорьевич, — подтвердил Антон Бачило, — но сваны — народ покладистый, терпят до поры до времени...

— Но почему мы терпим, я вас спрашиваю, почему?! — обратился Брегвадзе к Серовой.

Что могла ответить Серова? Ведь и она не раз спрашивала себя об этом, но ответа найти так и не смогла.

— Мы, белорусы, сванам в терпении не уступаем, — пошутил Бачило.

Инженер улыбнулся, потом поглядел на всех троих и уже серьезно сказал:

— Пришел конец нашему терпению, баста. Пора и честь знать.

— Дальше тянуть некуда, — согласились с Брегвадзе все трое.

Серова одним махом одолела крутую лестницу управления и только на верхней площадке перевела дух.

В конце коридора послышались шаги, кто-то шел ей навстречу. Галина Аркадьевна, усилием воли подавив волнение, как ни в чем не бывало неторопливо направилась по коридору к кабинету Карда. Но в приемной самообладание изменило ей. Судорожно, словно боясь упасть, ухватилась она за ручку двери и резко потянула ее к себе. Галина Аркадьевна вошла в кабинет Карда и аккуратно прикрыла за собой дверь.

У начальника управления были Джапаридзе и Брегвадзе. Они встали и с изумлением уставились на Серову, застывшую у дверей. Галина Аркадьевна, не отпуская ручку двери, едва сдерживала рыдания.

— Что случилось, Галина Аркадьевна?! — первым нарушил тишину Карда.

Ни слова не говоря, Серова подошла к столу, покрытому зеленым сукном, и тяжело опустилась на первый попавшийся стул.

Было ясно, что Серова пришла с недобрыми вестями. И ни у кого из присутствующих не повернулся язык еще раз спросить ее, что случилось. Никогда еще не доводилось им видеть Серову в таком состоянии. Не поднимая глаз и до крови закусив нижнюю губу, чтобы не разрыдаться, Серова тупо смотрела прямо перед собой. Так просидела она несколько минут. Ожидание стало невыносимым. Важа подумал было, а не стряслось ли что с ее родителями, но тут же отогнал от себя эту мысль. Вряд ли Галина пришла бы в управление с личными переживаниями.

— Андрея Николаевича не стало, — выдавила наконец из себя Галина Аркадьевна упавшим голосом.

Смысл ее слов не сразу дошел до сознания присутствующих.

— Андрей Николаевич скончался ночью в тюремной больнице.

Тариел Карда и Важа Джапаридзе опустились на стулья. Васо Брегвадзе остался стоять. Он, казалось, потерял способность двигаться. Лицо его выражало отчаяние и надежду. Он не хотел верить услышанному.

— Андрей Николаевич умер, — глухо повторила Серова.

— М-м-м... — ни слова не смог вымолвить Брегвадзе. В горле у него пересохло, и он потерянно уставился на Тариела и Важу. Синеватая бледность покрыла их лица.

— М-м-м... — нет, на этот раз не смог подчинить себе слово Брегвадзе. Едва переставляя ноги, он подошел к двери и запер ее на ключ. Потом подошел к окну и прислонился лбом к стеклу. Рука его медленно вытащила платок из кармана.

Карда расстегнул ворот рубахи. Холодный пот струился по его лицу. Джапаридзе сидел с опущенной головой.

После ареста Андро Гангия при каждом нежданном стуке в квартиру Тариел Карда быстро переглядывался с женой. То же самое происходило с ним и здесь, в управлении, если кто-нибудь стучался в закрытую дверь кабинета. Вот и сейчас раздался стук в дверь, и Тариел понял: стучит не секретарша. Тариел было встал, но тут же сел и выжидательно уставился на дверь.

Брегвадзе и Джапаридзе заметили замешательство начальника управления, догадались о его причине, но вида не подали.

Стук повторился, вкрадчивый такой, легкий стук. Нет, это явно была не секретарша. Карда с трудом сглотнул липкую, горькую слюну.

— Открой, Важа! — как можно спокойней сказал Карда.

Важа открыл дверь.

В кабинет вошел Исидоре Сиордия.

Карда достал из кармана платок и тщательно вытер сначала лицо, а потом шею и голову.

Джапаридзе в упор смотрел на Исидоре. А тот, навострив заячьи уши, подозрительно переводил взгляд с Карда на Брегвадзе.

Ехидная улыбка кривила его губы. Исидоре понимал, что нельзя столь явно обнаруживать свои чувства, но ничего с собой поделать не мог. Важа едва сдержался, чтобы не плюнуть ему в лицо, потом резко повернулся к Исидоре спиной и отошел к окну.

— Что это вы, товарищ Важа, дверцу на ключик заперли, к начальнику допускать меня не желаете, так я понимаю? — вызывающе обратился Исидоре к Джапаридзе.

— Что случилось, Сиордия? — спросил Карда.

— Не думал я, товарищ Тариел, что вы от народа на ключик запираетесь.

— Так, по-твоему, у меня все кому не лень должны толпиться с утра до ночи? Если видишь, что двери заперты, не надо к человеку ломиться.

— Так у меня к вам дело, товарищ начальник.

— И у нас дело, Сиордия, иначе не стали бы мы тут запираться.

— Что это вы заладили: Сиордия да Сиордия. У меня имя имеется, товарищ начальник.

Карда почувствовал, что еще немного, и он не сумеет сдержаться: скажет этому подлецу что-то злое, оскорбительное. Поэтому, не долго думая, он встал и обратился к Джапаридзе и Брегвадзе:

— Нам уже пора. — Уступив им дорогу, он остановился у порога и через плечо бросил Сиордия: — У нас вечером совещание в Корати у Спиридона Гуния. Там вы мне и расскажете о своем деле.

...Васо Брегвадзе пришел в управление, чтобы вместе с Тариелом Карда, Важей Джапаридзе, Кочей Коршия и Галиной Серовой решить вопрос о главном канале. После невольно подслушанного разговора сванов Васо Брегвадзе окончательно потерял покой. Сваны были правы: не следовало столько времени дожидаться ответа сверху.

Серова опоздала на совещание из-за того, что узнала о смерти Андро Гангия. Не пришел на совещание и Спиридон Гуния. Начальник управления полагал, что он уже вернулся в Поти, но Спиридону выбраться с участка не удалось. Не оказалось в городе и парторга, поехавшего на строительство моста через Риони.

В тот момент, когда Серова принесла весть о смерти Андро Гангия, Тариел Карда, главный инженер и Васо Брегвадзе как раз и говорили о том, чтобы перенести совещание на вечер в контору Коратского массива и обсудить вопрос о главном канале со строителями.

— М-м-может, мы посидим где-нибудь, ну, в духане Цопе Цоцория, например, до вечера у нас еще есть время, — неожиданно для всех предложил Васо Брегвадзе. Ведь всем было хорошо известно, что непьющий Васо Брегвадзе никогда не ходил в заведения подобного рода и даже в гости его, бывало, не зазовешь. О духанчике же Цопе Цоцория он знал понаслышке. — Н-н-надо выпить за упокой души Андро.

Предложение Васо никого не удивило — это надо было сделать. Удивило всех лишь то, что никому, кроме трезвенника Васо, не пришло это в голову.

Джапаридзе встал, снял с вешалки кепку Васо и подал ее ему.

В Корати они приехали поздно вечером, чтобы не отрывать ради совещания рабочих со стройки; Спиридон Гуния был в своем кабинете, тут же был и парторг. По одному лишь виду пришедших Спиридон и Коча поняли, что те в дурном настроении, но о причине его не стали спрашивать. Карда тоже решил ничего не говорить им о смерти Андро, чтобы не помешать совещанию.

Спиридон Гуния предложил Карда место у своего рабочего стола, но тот, вежливо отказавшись, вместе с Серовой, Брегвадзе и Джапаридзе уселся за узкий приставной столик.

В контору то и дело заходили строители и, поздоровавшись с присутствующими, рассаживались на стульях у стены. Контора помещалась в одном из бараков. Керосиновая лампа, подвешенная к потолку, едва освещала большую комнату и усталые лица людей. Все знали, по какому поводу было созвано совещание. Среди присутствующих были Кижи Гардапхадзе, Циок Авалиани и Адиль Чегиани.

Карда еще вчера предупредил Спиридона Гуния о готовящемся совещании и попросил его пригласить всех причастных к строительству главного канала. И сейчас в неверном свете лампы лица присутствующих казались Карда мрачными и недовольными. Да и сам он сидел за столом, угрюмо нахохлившись. Как ни пытался, но ему не удавалось забыть о смерти Андро. Во вступительном слове он кратко остановился на цели сегодняшнего совещания, но мнения своего по этому вопросу не высказал, желая послушать, что скажут выступающие. Поэтому он не мешкая предоставил слово Васо Брегвадзе.

— Т-т-товарищи! — начал было Васо Брегвадзе и остановился, пытаясь побороть волнение. Не желая, чтобы его волнение заметили присутствующие, Васо снял очки, вынул платок и стал медленно протирать их, попеременно дыша на стекла. Потом медленно водрузил очки на нос и спрятал платок. — Мы разработали два варианта проекта продолжения строительства главного канала. Оба варианта изучены до мельчайших деталей и, как вам известно, посланы на утверждение в «Главводхоз». Один вариант предусматривает перемещение дамб подальше от берега канала и продолжение прокладки канала по старой трассе. Осуществление этого варианта обойдется гораздо дороже и потребует больше времени и затрат. Да что говорить, это вам и без меня хорошо известно. — Васо говорил медленно, веско и внимательно оглядывая присутствующих. — Второй вариант предполагает прокладку новой трассы. Она на два километра короче и гораздо надежнее старой. И ждать больше нельзя. — Уловив сочувственные взгляды Серовой, Джапаридзе и Карда, он понял, что говорит нескладно, и разозлился на себя.

Все участники совещания придерживались той точки зрения, что медлить дальше нельзя, и с интересом ждали, какое предложение внесет Брегвадзе. Где бы ни выступал Брегвадзе — на совещаниях или заседаниях, на партийных собраниях или на партбюро, — он всегда говорил откровенно и бескомпромиссно. Он терпеть не мог осторожных, нерешительных, робких перестраховщиков и без оглядки ополчался против них. Такого же выступления ждали от него и на этот раз.

— К-к-кроме того, что новая трасса короче старой, на всем ее протяжении не встречаются грунтовые воды; лесов и кустарников на пути гораздо меньше, а кое-где даже есть участки, на которых не надо ни вырубать деревья, ни корчевать пни. А ведь это немаловажно. Повторяю: новая трасса позволит сберечь рабочую силу, время и средства.

— Коли так, чего же мы тогда ждем?! — крикнул с места горячий Циок Авалиани и повернулся, как бы ища поддержку, к невозмутимому Кижи Гардапхадзе, сидевшему тут же. Тот в знак одобрения слегка кивнул головой.

— Я хочу задать тот же вопрос: чего мы ждем?! — откликнулся Васо. — Что касается первого варианта, у него имеется большой минус. Он требует больше рабочей силы, техники, времени и леса. Таким образом, строительство канала обойдется государству гораздо дороже. Чего мы мешкаем, товарищи?

— Ваше предложение, товарищ Васо? — спросил парторг.

— Н-незамедлительно приступить к прокладке новой трассы.

Все посмотрели на начальника управления.

— Что скажет Спиридон Гуния? — спросил Карда.

Гуния встал.

Карда знал заранее, что скажет Спиридон, и недовольно смотрел на него. Но Гуния не обратил на это никакого внимания.

— Васо Брегвадзе очень конкретно и кратко охарактеризовал оба варианта, к тому же весьма доказательно. Двух мнений здесь быть не может, однако без постановления «Главводхоза» предпринимать ничего не следует...

— Это почему же? — язвительно бросил Васо Брегвадзе и резко вскочил со стула. — Я вас спрашиваю, почему, товарищ Спиридон? — повысил тон Васо.

— Потому что у нас нет права действовать без указаний свыше, — несколько растерянно ответил Спиридон.

— К-к-кто отобрал у нас право думать собственными мозгами, решать по собственному усмотрению?! — с явной иронией, зло выкрикнул Брегвадзе.

— Меня, признаться, удивляет ваша горячность и ваш вопрос, товарищ Васо, — только и сказал начальник строительства Чаладидского участка и сел.

— А м-м-меня, представь себе, удивляет твой ответ, Спиридон. Повторяю еще раз: кто отобрал у нас право думать собственными мозгами и решать по собственному усмотрению? Кто? Мы сами отобрали у себя это право — вот кто. А что, собственно, здесь решать, когда все и так ясно? Как я уже говорил, новая трасса гораздо короче старой, на ее пути практически нет грунтовых вод, лесных зарослей. Мы сэкономим деньги, рабочую силу, в которой мы все так нуждаемся, время, наконец, которого у нас и так в обрез. Что же медлить, чего ждать? Бумажки? Быть рабами бумажки?! Мы ведь все убеждены в очевидных преимуществах второго варианта. Именно этот вариант, я не сомневаюсь в этом, и будет утвержден «Главводхозом», не дураки же там сидят, в конце концов. Уверяю вас, там работают деловые и знающие люди, у них хватит ума, чтобы принять правильное решение. Я кончил, — сказал Васо и резко сел.

Начальник управления посмотрел на парторга. Коча Коршия с одобрением слушал речь Васо Брегвадзе, но, заметив взгляд начальника управления, постарался придать своему лицу равнодушное выражение. Он не хотел, чтобы начальник управления прочел на его лице явную поддержку позиции Васо. Ведь совещание на то и совещание, чтобы дать высказаться всем присутствующим.

Серова с нетерпением ждала, когда начальник управления предоставит слово Важе Джапаридзе. Сама же Галина Аркадьевна горячо поддерживала предложение Брегвадзе.

На мгновение воцарилась тишина. Выступление Брегвадзе пришлось по душе всем, за исключением разве что Исидоре Сиордия.

Сваны, улыбаясь, переглядывались.

Участники совещания думали, что Карда даст возможность высказаться и другим, но начальник управления сразу предоставил слово Важе Джапаридзе.

— Послушаем, что скажет нам главный инженер.

Важа поднялся.

— Я не скажу ничего нового. Повторю лишь то, что уже сказал Васо Брегвадзе. В самом деле, доколе мы будем ждать? Действительно нельзя быть рабом бумажки, жить чужим умом, действовать лишь по указанию свыше. Время не терпит, нельзя терять больше ни минуты. Завтра же необходимо приступать к прокладке новой трассы.

— Хорошо сказано, Важа Васильевич! — с места крикнул Антон Бачило.

Сваны, не удержавшись, захлопали в ладоши.

Широко улыбнулась Галина Аркадьевна.

Даже Спиридон Гуния в душе был согласен с мнением Важи Джапаридзе.

Лицо Сиордия совершенно перекосилось от злобы. Он поглядел по сторонам. Рядом с ним сидели сваны. Они знали, что Сиордия собирается выступать, но воздерживается из страха перед ними. Сиордия поднял даже было руку, но тут же опустил. Сваны многозначительно переглянулись...

— Хм! — только и сказал с вызовом Сиордия.

— Коли вы разрешите, я нынче же ночью выйду на прокладку новой трассы, — вскочил на ноги Циок Авалиани.

— И я, — встал рядом с ним Адиль Чигиани.

— И все сваны с ними, — сказал Кижи Гардапхадзе.

— И мы с Антоном тоже, — присоединился к ним Уча Шамугия.

Джапаридзе сел.

Исидоре нервно хмыкал. Худые его плечи мелко вздрагивали, и он ничего не мог с ними поделать. Наконец, преодолев страх, он встал и попросил слова.

— Разрешите сказать пару слов, товарищ начальник строительства?

— Говорите.

— Указание сверху — не простая бумажка, как некоторым здесь представляется, — он многозначительно посмотрел на Важу Джапаридзе. — Я категорически не согласен ни с товарищем Брегвадзе, ни с главным инженером. Надо дождаться постановления «Главводхоза». Как же мы можем приступить к прокладке новой трассы без утверждения сверху? Я удивлен выступлением товарища Брегвадзе. Мы все будем в ответе за это, товарищ начальник строительства!

— Только с тебя и будут спрашивать, как же! — бросил ему Антон Бачило.

— Ну, не с меня, так с других...

— А ты за других не беспокойся, Исидоре, — отрезал Уча Шамугия.

— Вы только посмотрите на этого сопляка! — вскипел Сиордия.

— Садись, Исидоре! — приказал Карда.

— Я-то сяду, но... — Сиордия сел, так и не закончив начатую фразу.

Сваны грозно посмотрели на него, и Исидоре вновь обуял страх.

— Что скажете вы, Галина Аркадьевна? — обратился начальник строительства к Серовой. Он заметил, что она порывается что-то сказать, и не мог не дать ей слова.

— Я сама обследовала новую трассу. Василий Георгиевич совершенно прав. К прокладке необходимо приступать незамедлительно.

— Да, незамедлительно. Завтра же и приступим, — согласился с ней Карда. — Завтра же. Мы и без того потеряли уйму времени.

— Бесконечно много, — встал Васо Брегвадзе. От радости он заговорил свободно, не заикаясь. — Не следовало нам так долго ждать указаний свыше. Дело не ждет. Дело, отложенное на день, как говорится, отложено на год.

Все с изумлением глядели на старого инженера, дивясь тому, как свободно говорит обычно заикающийся Брегвадзе. А Васо тоже растерянно смотрел на присутствующих, безуспешно пытаясь понять, что же из сказанного им могло так взволновать всех. Карда заметил растерянность Васо и решил задать ему вопрос, чтобы окончательно убедиться, что он уже не заикается.

— У меня к вам один вопрос, товарищ Брегвадзе.

— Я слушаю.

— Антон Бачило внес предложение дать Уче Шамугия экскаватор. Он, оказывается, может уже работать самостоятельно. Что вы думаете на этот счет?

— Конечно, конечно. Давно уже пора. Обязательно надо дать, — обрадовался Васо Брегвадзе и только сейчас заметил, что говорит не заикаясь. Не смея поверить в свое открытие, он продолжал: — Дадим ему «Пристман». («Я уже не заикаюсь», — чуть не закричал он от восторга.) Я знаю, товарищи, почему вы с таким изумлением смотрите на меня. Я перестал заикаться... Или это мне только кажется? — обратился он ко всем и выжидательно замолк.

— Верно, верно, — раздалось со всех сторон.

— Как же это случилось? — не переставал удивляться Васо. — Наверное, доброе дело и большая радость способны чудеса творить. Меня в мировую войну контузило, с той самой поры и заикался я. И вот теперь, через столько лет, как рукой сняло... Добрые вести и не такое еще, видно, могут...

— Это какая же весть, Василий Георгиевич? — спросила Серова.

— А то, что не стали мы бумажки дожидаться. Ох и много всяких бумаг мы исписываем, спасу нет! Только делу вредим. Не к чему столько бумаги зря переводить. — Васо говорил взволнованно, но заикания как не бывало. — Неужели я и впрямь перестал заикаться?! Даже не верится.

— Так оно и есть, Васо, — сказал начальник строительства. — Ну, теперь уж нам несдобровать. Ты со своим языком никому спуску не дашь.

— Будем работать на совесть, и, призываю всех в свидетели, слова лишнего от меня не услышите.

Мгла сгустилась. Небо, покрытое грозовыми тучами, низко нависло над землей.

Фары машины едва освещали дорогу. Джапаридзе вел машину не глядя. Дорога эта была исхожена и изъезжена им вдоль и поперек — он знал здесь каждую выбоину.

Важа правил машиной одной рукой, другой же поминутно вытирал пот с лица. Стояла такая духота, что вся кожа горела. С совещания они возвращались вдвоем с Галиной Аркадьевной на гангиевской «эмке». Теперь на ней ездил Важа.

«Эмка» эта была для Важи и Галины не просто машиной — в ней как бы осталась частица души Андро Гангия, живая, близкая и дорогая для обоих. Важа, как некогда и Андро, любовно и бережно ухаживал за машиной. И если для Андро «эмка» была всего лишь машиной, то для Важи она была еще и памятью о друге. Он сам разбирал мотор, мыл машину, словно угадывая, что тревожит ее, в чем нуждается она в первую очередь.

По обе стороны дороги тянулся нетронутый лес. Покрытые лишайником деревья по колено стояли в болотной и дождевой воде. Большую часть года здесь непрестанно идут проливные дожди. Дождевая вода не успевает испариться до очередного дождя. Все вокруг гниет и смердит. От ядовитых испарений, комарья и мошки, бесконечного кваканья лягушек темнеет в глазах, кружится голова, все плывет как в тумане.

Никогда еще не задыхался так Важа, никогда еще так градом не лил с него пот. И виноваты тут были не столько гнилой воздух и духота, сколько весть о смерти Андро. С самого утра, с того самого момента, как Галина принесла эту весть в кабинет начальника управления, мучительная, гнетущая печаль не покидала Важу.

Серова догадывалась о состоянии мужа. Несколько раз она безуспешно пыталась заговорить с ним, отвлечь его от тяжелых раздумий и в конце концов отказалась от этой затеи. Да и сама она чувствовала себя не лучше.

Машина то и дело подпрыгивала на ухабах. Серову мотало из стороны в сторону, то подбрасывая кверху, то швыряя к мужу или к дверце. Она давно привыкла к такой тряске, к такой дороге и старалась лишь покрепче ухватиться за поручни, чтобы не толкать Важу, ведущего машину.

За поворотом тянулись бараки, в которых размещались сваны, работающие на строительстве канала. Здесь жили и строители моста через Риони, и корчевщики леса.

— Сваны поют, — сказала Серова Важе и украдкой улыбнулась, чтобы Важа ненароком не заметил ее улыбки. — Наверное, они уже знают о результатах совещания. И когда только успели?!

— Только закончилось совещание, сваны тотчас же ушли, — ответил Важа. — Они поспешили порадовать своих доброй вестью.

— Теперь уж сваны никуда не уйдут.

— Сваны никуда бы и не ушли.

— Почему ты так думаешь?

— Они слишком хорошо знают цену труду. Ни за что они не бросили бы начатое дело.

На стене барака висел фонарь, призрачно освещавший сидевших на лестнице сванов.

— Важа, остановись, пожалуйста, на минутку. Давай послушаем песню.

Важа остановил машину и облокотился на руль. Он совершенно не был настроен слушать песни.

— Сколько печали в этой песне и сколько любви к жизни. И какие у них голоса, словно бы горы поют, — сказала Галина. — Как называется эта песня, Важа?

— Не знаю.

— Я думала, что все грузинские песни нежностью и лиричностью похожи на мингрельские. А в этой песне удивительно много нежности, но и поразительной мощи тоже.

Важа не слушал песню. Ему было не до песен. Серова пыталась своим разговором отвлечь его от грустных мыслей. Важа догадался об этом, но отрешиться от гнетущей печали он был не в силах.

Кончилась песня.

Важа включил мотор. Машина тронулась, сопровождаемая оглушительным кваканьем лягушек, комариным писком и жужжанием мошки.

Бараки остались позади. Началась асфальтированная дорога. Машина шла легко. Во всяком случае, так показалось Галине после ухабов и выбоин.

Строители дороги работали даже ночью. По обе ее стороны возвышались пышущие жаром асфальтовые кучи. Рабочие разравнивали асфальт, а потом трамбовали его катками. В машину ворвался острый горячий асфальтный дух. Галина подняла стекла.

В машине стало еще жарче. Дышать было трудно.

— Важа, представляешь, если бы все болота были уже осушены, леса выкорчеваны и асфальтированные дороги пролегли бы повсюду! Ведь здорово, да?

— Нет, не здорово, — сказал Важа. — Я хочу осушить болота собственноручно. Хочу все сделать сам и так, как хотел это сделать Андро. Все хочу сделать своими руками.

— Какая же я глупая! Ведь и я того же хочу. Своими руками, сама. Ты это здорово сказал, Важа.

— Ты, я вижу, размечталась не на шутку.

— Да, размечталась. Без мечты жизнь неинтересна.

— Вот это верно. Без мечты жизнь действительно неинтересна.

— Я помню, кто говорил это.

Машина проскочила Набаду. Селение спало. Впереди показался Патара Поти. Кое-где еще горел свет.

Начальник управления и парторг возвращались в город вместе. Карда ни слова не вымолвил за всю дорогу. О смерти Андро он рассказал Коче лишь в машине.

Оба молчали.

Большое горе иным развязывает языки, у других же начисто отбивает охоту к разговорам.

Карда то и дело возвращался мыслями к словам Андро: «Пока мы не осушим всю Колхиду, смерть меня подождет...» Не стала, видно, ждать безносая. Он чуть не сказал это вслух, но вовремя спохватился. Ему не хотелось, чтобы горе Кочи, молодого еще человека, стало еще острей.

За свою жизнь Карда потерял немало друзей и товарищей. И он научился стойко переносить горечь потери и жестоких поражений. Но сейчас он чувствовал, что сделать это будет трудно.

Мгла поглотила лес, болота, дорогу, но Карда все же различал и лес, и болота, и дорогу.

Сколько раз плутали они с Андро по этому лесу, по этим болотам. Сколько раз едва уносили они ноги от болот и диких зверей. Карда был родом из Чаладиди. Здесь провел он свое детство. В этом лесу не раз собирался он с товарищами на нелегальные сходки. Ему казалось, что он знает всю подноготную здешних мест, но Андро заставил его на все смотреть иными глазами. И если раньше он ненавидел эту землю, то Андро заставил его полюбить ее.

Минул год с тех пор, как Уча Шамугия пришел на стройку. С той самой поры он ни разу не удосужился побывать у Ции в селении. Даже весточки о себе не подал, но всеми своими помыслами он был там. Увидеть Цию хотя бы одним глазком было его сокровенной мечтой. Но ему даже в голову не пришло съездить туда или написать несколько строк. В глубине души, помимо даже его воли, таилась досада, что родители Ции так холодно обошлись с ним.

Он понимал, что родители Ции были правы.

«Не отпустим мы в болото свою дочь. Встань сначала на землю обеими ногами». Каждый родитель поступил бы точно так же. Тысячу раз были правы родители Ции. Если бы не они, никогда бы не видать ему стройки. Но сердце его нестерпимо ныло. «Вот уже больше года не видел я Ции. Как я живу без нее — ума не приложу? И что подумает обо мне Ция? Наверное, решит, что я не люблю ее. Может, я и впрямь люблю ее «не очень»? Тьфу, черт знает какие мысли в голову лезут. Ведь я засыпаю с именем Ции на устах и просыпаюсь — тоже. Какой же я дурак набитый, слюнтяй! Как же я не повидал Цию до сих пор?!»

Не раз думал так Уча. И вот однажды вечером к его «Пристману» подошел Сиордия с конвертом в руке.

— Я тебе письмо принес, слышишь! — визгливо заорал Сиордия издали, стремясь перекричать оглушительный грохот экскаватора.

Уча тут же выключил мотор. От кого бы могло быть это письмо. От Ции? Вряд ли. Но кто бы еще мог ему написать? Может, все-таки от Ции? Но ведь она не знает его адреса? Нет, наверняка от Ции. Уча стремительно выпрыгнул из кабины экскаватора и бросился навстречу Сиордия.

— От кого письмо, Исидоре? — нетерпеливо крикнул он еще издали.

— Похоже на девичью руку, — с нескрываемой завистью посмотрел на подбежавшего Учу Сиордия. — Мне его в управлении дали, может, передашь, мол. Я и взял. Как же я мог тебе письмо от девушки не принести? Бери, бери, но знай, что девушка, что женщина — дьявольское отродье. Так и запомни.

Уча чуть ли не вырвал письмо у него из рук. На конверте крупными буквами было выведено: «Город Поти. Колхидстрой. Уче Шамугия».

Ведь Ция не знала, не могла знать, что Уча пошел работать на стройку. «Как же она догадалась? И, видно, была уверена, что письмо дойдет».

— Ну что, угадал я? От девушки твоей письмо, а?

— От Ции.

— От кого, от кого?

— Ну, от девушки моей, понял? — в тон ему ответил Уча.

— Ты ей не верь. Девушки и женщины — дьявольское отродье! — зло сказал Сиордия. Если бы не малые дети, жена давно бы ушла от Исидоре.

— Так она тебе первая пишет, да?

— Да, первая.

— Хм, — язвительно усмехнулся Сиордия. Потом взглянул на сияющее лицо Учи. — Красивая хотя бы?

— Еще какая!

— Красивые еще хуже, помяни мое слово...

— Сам ты дьявольское отродье, — рассердился Уча и повернулся к нему спиной. Он направился к своему «Пристману», на ходу распечатывая конверт. Подойдя к машине, Уча легко впрыгнул в кабину и захлопнул за собой дверцу.

— И я думал, что жена моя солнцеликая, а она ведьмой оказалась. Все они поначалу хороши. — Сиордия говорил громко, чтобы услышал Уча. Но где там! Уча сидел в закрытой кабине, и, хоть ори Сиордия во всю глотку, все равно он не услышал бы его. Но Сиордия по-прежнему драл горло, вымещая, видно, свою застарелую злость на жену. Потом Исидоре вдруг вспомнил Учины слова и стал браниться пуще прежнего: — Хайт! Ты смотри, что позволяет себе этот сопляк! «Дьявольское отродье!» Я тебе покажу кузькину мать.

«Дорогой Уча! — писала Ция. — Получишь ли ты это мое письмо. Ведь я не знаю точно, где ты сейчас. Ты говорил мне, что пойдешь прямехонько в «Колхидстрой». Вот и пишу я тебе туда. Авось получишь. Ты, наверное, обижен на меня, иначе написал хотя бы словечко. А я, как и прежде, люблю тебя. Знаешь, Уча, я себя просто обманывала. Время тянется бесконечно долго. Каждый час мне кажется днем, а день годом. Хочется верить, что ты пошел все же на «Колхидстрой» и осушаешь болота на земле, у которой Язон похитил золотое руно.

Уча! Каждый вечер останавливаюсь я у нашей калитки. Стою и гляжу на море. Мы с тобой стоим на берегу моря, стоим долго, стоим до тех пор, пока море не покроется золотом. Потом мы сбрасываем с себя одежду и вступаем в море. Помнишь эти слова, Уча? Ты должен их помнить, Уча! А знаешь, что я вижу еще? Тех самых трех коз. Они каждый вечер, как и в тот раз, первыми выбираются из лощины на дорогу, и мне кажется, что ты очень-очень любишь меня. Можно не поверить одной козе, но как не поверить трем сразу? Я верю им, верю. И мне невмоготу жить без тебя. Какая же я была глупая, что послушалась отца с матерью! Я должна была пойти с тобой, Уча, рыть землю и осушать болота. На следующей неделе председатель нашего колхоза Эстате Парцвания собирается в Поти на опытную станцию за саженцами лимона. Я уговорила его взять меня с собой, чтобы повидаться с тобой. Если ты получишь мое письмо, жди меня в среду пополудни возле управления «Колхидстрой». Но прошу тебя, встань так, чтобы Эстате тебя не заметил. Я сама подойду к тебе. Боже мой, когда же настанет среда!

Пишет тебе твоя Ция Цана».

Уча дважды перечитал письмо.

— Когда же наступит эта среда! — воскликнул он вслух. Потом распахнул дверцу кабины и заорал во все горло: — Когда же наступит эта среда!

— Что, что? — откликнулся Сиордия. Он по-прежнему стоял рядышком.

Уча заметил, что Исидоре не ушел и ждет, когда он закончит читать письмо.

— Нет, Сиордия, женщины и девушки не дьявольское отродье, а настоящие ангелы. Как же ты посмел их так обзывать?! У тебя самого черт в душе сидит, — злость душила Учу. Он был готов задушить Сиордия собственными руками. И чтобы пуще досадить Сиордия, он стал нараспев читать отрывки из Цииного письма: — Послушай, что пишет мне моя девушка, моя Ция: «Мне невмоготу жить без тебя. Какая же я была глупая, Уча, что послушалась отца с матерью!» Слышал ты, оглохни твои уши? Слышал, собачья душонка? — Уча изо всех сил, словно перед носом Сиордия, размахивал письмом. — Мог такое написать дьявол, а? Только ради этого письма стоит жить на свете. И работать тоже. — Уча захлопнул дверь и взялся за рычаги.

Огромный ковш «Пристмана» пополз вверх, потом коршуном кинулся на землю, жадно зачерпнул ее и, поднатужась, поднял на высоту дамбы. Потом, развернувшись к дамбе и чуть наклонившись к ней, одним махом высыпал землю.

— Ах, ты, значит, так меня?! — Исидоре сорвался с места и помчался было к экскаватору. — Ну, погоди, я покажу тебе, у кого из нас собачья душонка! — Но на полпути Исидоре, парализованный страхом, застыл на месте.

А вдруг Шамугия изобьет его здесь, на безлюдье, с него ведь станется. И никаких тебе свидетелей, поди потом доказывай. И Сиордия, резко повернувшись, засеменил прочь, то и дело оглядываясь, не бежит ли за ним Уча.

Со дня получения письма Уча потерял покой: когда же наступит среда, когда же приедет Ция? Все он мог себе представить, но то, что Ция сама приедет к нему, представить было невозможно.

«А я даже не удосужился съездить к Ции. Да что там съездить, даже письмо написать поленился, — сердился на себя Уча. — Даже адреса и то не сообщил. Может, я и впрямь не люблю ее, а то как же я не повидал ее столько времени? — повторял он. Эта мысль страшила его. — Какое там люблю, я жить без нее не могу. Потому я и не писал ей, потому я и не поехал повидать ее, потому я и обиделся на нее, что не пошла она за мной, послушалась отца с матерью... Что за глупости я горожу? Ция не последовала одному лишь зову сердца, она и к разуму еще прислушалась, поэтому и не поехала со мной. А вот у меня вообще нет разума. Но ведь сердцем не проживешь. Ция умнее меня. И любит она меня сильней. Ция вспомнила меня, вспомнила и приезжает ко мне, дураку».

Время тянулось для Учи нестерпимо медленно, никогда ему не казался день таким длинным, до нескончаемости длинным. Антона Бачило одолела малярия. Его лихорадило каждый день. Уча работал в две смены. До самой ночи он не видел Антона. Работа облегчала ему ожидание и тревогу за друга.

Уча и Антон по-прежнему жили в Кулеви в семье Якова и Эсмы.

Старики привязались к ним и ни в какую не отпускали их в бараки. Пока Уча был на работе, Эсма ни на шаг не отходила от больного. Она кормила его с ложечки, обстирывала и обхаживала его. Бачило так ослаб от лихорадки и высокой температуры, что от него остались лишь кожа да кости. Он весь пожелтел, глаза глубоко запали, не было аппетита. Порошки не помогали, и тогда врач назначил ему уколы хинина. Провизор чаладидской аптеки Карло Хвингия на просьбу Учи ответил, что он даже в глаза не видел ампул хинина.

Уча поехал за лекарством в Поти. Но и здесь лекарства не оказалось.

А Антону день ото дня становилось все хуже и хуже. Уча пришел в отчаяние. Умирал его друг, а он ничего не мог поделать.

Однажды Уча поведал о своем горе Адилю Чегиани. Адиль сказал, что у Хвингия есть хинин в ампулах.

— Я уже был у него.

— Ну и что?

— Нету, говорит.

— Так бы он и дал тебе!

— Это почему же?

— Да он за эти ампулы три шкуры дерет.

— Где это видано, чтобы провизор от больного лекарство утаивал? — не поверил Уча.

— А прячет же. За деньги совесть свою продает.

— Что же, выходит, он из-за денег человека убивает, да?

— Так и получается.

— Ну, а люди ослепли, что ли?

— Так люди об этом не знают.

— А кто их покупает?

— Покупают, у кого выхода нет.

— Убью! — взревел вдруг Уча. — Убью на месте! Тут человек погибает, а он на этом наживается. Убью!

— Туда ему и дорога, — поддакнул Адиль Чегиани.

— Даже жалобу на него и то никто не пишет. Больному или его близким не до жалоб. Последнее отдадут за лекарство да еще и спасибо скажут.

— А ты-то, ты ему переплачивал?

— Я малярией не болел. И лекарство мне ни к чему вроде. А вот другие переплачивали, и не раз.

Уча побледнел.

— Говорят, и отец этого Хвингия, Павле, был собака дай боже. Он в селении полеводом работал. Так вот все селение его люто ненавидело. Когда на свадьбе его кинжалом закололи, все селение вздохнуло с облегчением. Отец мой зимой ходил в Одиши на заработки и знал этого Павле. Был в том селении еще Караман Хвингия. Вот кто, говорят, наводил страх на людей. И по сей день его именем детей пугают. Силен был подлец, но зол и жесток, одно слово — бандит и ворюга. Оставаться в селении ему уже было нельзя. Так что, ты думаешь, он сделал? Продал дом односельчанину, которого ненавидел. В ту же ночь он поджег дом, а заодно и своего дружка лавочника Коста Цулая, с которым он из селения решил податься, спалил живым. Потом подпустил петуха под общественные амбары да и был таков. Но недалеко ушел. Все селение в погоню за ним пустилось. Пристрелили его как пса бешеного.

— Что ж, собаке — собачья смерть! — гневно сказал Уча. — Этот наш провизор почище того бандита будет. Тот хоть в открытую грабил, а этот исподтишка норовит. Пойду душу из него вытрясу! — грозно пообещал Уча, вставая.

На следующий день Уча рано утром пошел к Карло Хвингия. В аптеке было несколько мужчин и женщин.

Провизор был молодым человеком в очках. Он украдкой приглядывался к посетителям и, лишь внимательно изучив их, давал ответ, есть ли у него то или иное лекарство.

Все это не ускользнуло от Учи. Ага, значит, правду сказал Адиль, этот шакал знает, как с кем себя вести, кому дать лекарство, а кого поводить за нос. Разговаривал провизор высокомерно, получая, видимо, удовольствие от просительного и подобострастного тона посетителей.

— Что это на вас мор нашел, от работы, наверное, увиливаете — все больны да немощны?! — бурчал он под нос. — Я тут с ног сбиваюсь, вас — вон сколько, а я один на всех... — Обнаглевший вконец от полной безнаказанности, он издевался над больными. — Сидели бы себе дома, а вы претесь в аптеку, словно у меня и дела больше нет, только с вами цацкаться.

— Как же мы, сынок, можем сложа руки дома сидеть, когда больному лекарство требуется?! — попыталась было урезонить наглеца старая женщина в черном платье.

Хвингия тут же взял у нее рецепт, долго небрежно разглядывал его и, наконец насладившись тревожным нетерпением старушки, вернул его, сказав, что такого лекарства нет.

Уча все это прекрасно видел, и кулаки его сжимались от ярости, но он до поры до времени сдерживался. Наконец подошел его черед. Уча, подобострастно заглядывая в глаза провизору, протянул ему рецепт.

— Нет и не будет, — не глядя, бросил ему Хвингия.

— Врешь, есть, — сказал Уча с едва сдерживаемой яростью.

— Что, что?

— Врешь, говорю. Есть у тебя лекарство.

Хвингия поднял голову.

— Я тебе еще вчера сказал, что нет.

— Ты обманул меня вчера, — Уча бросил рецепт на прилавок. — А ну, выкладывай лекарство, тебе говорят.

— Ты что, оглох? Откуда я тебе возьму, если его нет? — встал Хвингия.

Уча ухватил провизора за воротник, рванул к себе его тяжелое тело и резко оттолкнул. Провизор с размаху плюхнулся на стул.

— Выкладывай, ну!

— Люди, убивают! — благим матом заорал провизор. Он попытался было встать, чтобы юркнуть в соседнюю комнату, но Уча разгадал его намерение. Он легко перемахнул через прилавок, и воротник Хвингия вновь оказался в его руках.

— Я тебя сейчас прикончу, понял? Где ампулы? Давай их сюда, ну!

— Как же я их дам, когда ты меня душишь? Спасите, люди!

Но люди с одобрением и любопытством смотрели на эту сцену.

— Пусти, дам я тебе эти чертовы ампулы, отпусти только! — прохрипел Хвингия, хотя Уча держал его за ворот, а не за горло. — Задыхаюсь...

Уча отпустил ворот.

Провизор попытался было еще раз разжалобить присутствующих, но, заметив лишь осуждающие взгляды, тут же достал из-под прилавка коробку, доверху наполненную ампулами, и протянул ее Уче.

— Положи на прилавок.

— Ой, сколько, оказывается, ампул у этого прохиндея... — приложила к щеке руку старушка в черном платке.

— А ты говорил — нету? — с издевкой спросил провизора Уча. — Небось покажи тебе сотню, мигом найдешь, а? Голову, голову подними, посмотри в глаза людям!

Но провизор стоял, опустив очи долу.

— Что, стыдно людям в глаза смотреть, да? А может, страшно? — Уча повернулся к присутствующим. — Что делать будем, люди, милицию позовем или сами с ним рассчитаемся?

— Не надо, сынок, — попросила старушка в черном. — Простим его на первый раз. И пусть слово нам даст, что не станет он больше лекарство прятать.

— Вору на слово поверим, тетушка, так, что ли?

— На первый раз простим ему, родненький, посмотри, на кого он стал похож. Что ни говори — человек он все же.

— Вот как! А скажи-ка, тетушка, станет ли человек от больных лекарство таить? Кто знает, скольких он на тот свет отправил, и хоть бы что! — вступил в разговор пожилой тракторист Павле Кантария.

— Ну коли еще раз он за старое примется, душа из него вон.

— Что скажете? — спросил людей Уча.

— Человек, который от больного лекарство прячет, не может называться человеком, — сказал старик Сардион Хурция, отец рабочего. — Мой сын на краю могилы, а эта гнида ампулы от нас укрывает. Простим его на этот раз, а повторит — пусть не ждет от меня пощады, как свинью прирежу.

— Дай слово, что не повторится это больше, — обратилась к провизору старушка в черном.

— Ты что, оглох? — рассердился тракторист.

Хвингия подавленно молчал.

— Он со страху, видно, язык проглотил, бесстыжий, — вставил слово шофер Герасим Тодуа.

— Ну, говори же! — потряс провизора за плечо Уча.

— Даю слово, не буду я больше, — выдавил из себя Хвингия.

— Эй, кто здесь за ампулами хинина, налетай! — обратился к собравшимся Уча. — Только не все сразу, становитесь в очередь. Ну, отпускай! — коротко приказал он провизору.

Провизор, не поднимая глаз, отпускал ампулы. Спиной он чувствовал жесткий взгляд Учи. Первыми получили ампулы старушка в черном платке и Сардион Хурция.

— Дай тебе бог счастья, сынок, — сказала Уче старушка, пряча ампулы в карман. — Кто его знает, скольких человек мы не досчитались из-за этого негодяя.

— А еще помиловать его просила, как же так, тетушка? — сказал старушке Уча.

— Да, да, родимый, человеку один раз простить надо.

— Сколько раз он тебе отказывал, вспомни? — не унимался Уча.

— Много раз, сыночек, но теперь столько страху он натерпелся — врагу своему не пожелаю. Он никогда больше не посмеет людей за нос водить, помяни мое слово, сыночек.

— Будь эти ампулы у Севериана Гогохия, он бы и поныне был жив, — с сожалением посмотрел на коробку с ампулами желтолицый рябой крестьянин из Квалони.

— Да и у тебя цвет лица от шафрана не отличишь.

— Нет, вы только подумайте, что позволял себе этот безбожник, — не унимался Павле Кантария. — Голову с плеч за такие делишки!

— Ты для кого лекарство берешь, сынок? — спросила Учу старушка в черном.

— Для друга своего, белорус он.

— Для кого, для кого?

— Для друга, он из Белоруссии родом.

— Так ты для чужого человека стараешься, сыночек? — удивилась старушка.

— Это почему же чужой? Друг он мне.

— И все же, так за человека чужого племени стараться... — не досказала старушка. — Видно, сердце у тебя доброе, родной ты мой.

— Тот белорус жизни своей не щадит, чтобы болота наши осушить, — сказал Уча. — Я ему от малярии погибнуть не дам.

— Будь благословенна мать, породившая тебя, сынок. Прав ты, тысячу раз прав: не должен человек человеку чужим быть, а в горе тем более. Откуда он на подмогу к нам пришел, матерь господня! Беги, беги, сыночек, отнеси лекарство тому человеку, дай ему бог здоровья и радости, — напутствовала Учу старушка. Потом обратилась к провизору: — У тебя, случаем, яду не найдется, ирод?

Хвингия по-прежнему стоял понурясь. Лицо его было багровым.

— Что глаз не кажешь? Или стыд замучил?

Уча быстренько расплатился, схватил ампулы, перепрыгнул через барьер и, ни с кем не прощаясь, вышел из аптеки.

— А яд-то тебе зачем, Эпине? — в один голос спросили старушку.

Эпине не ответила. И вновь обратилась к провизору:

— А серная кислота у тебя есть?

— Скажи, пожалуйста, на милость, ну, на что тебе сдались яд, да еще и серная кислота?! — вскричали присутствующие.

— Яду я ему глотнуть дам, пусть попробует, а серной кислотой в глаза плесну, чтобы не глядели они на людей свысока.

Она поискала глазами Учу. Не увидев его, с сожалением вздохнула:

— Ушел, видно, тот парень, а мы даже имени его не спросили. Христос, да и только. Не знаете, люди, чей он будет? — обратилась она к слушателям.

— Не знаем.

— Он на здешнего не похож, пришлый, наверное.

— Эх, кабы знать, где он живет, я бы ему хачапури напекла, ей-богу.

— Так легко и отделалась бы, Эпине, а? Надо бы еще курочку зажарить и кувшин вина в придачу.

— Для такого парня не то что курицы — теленка не жалко. Каков, а? — сказал Павле Кантария.

— Ну что, слышишь, Карло, или вконец оглох? — спросил провизора Сардион Хурция.

— Кабы он что-нибудь на этом свете слышал, разве прятал бы от умирающего лекарство? — подытожила разговор Эпине. — Не беспокойтесь, рано или поздно отольются ему наши слезы.

Как только Антону сделали два укола хинина, ему сразу стало лучше. Приступы лихорадки больше не повторялись. На третий день он даже поднялся с постели. А еще через неделю спустился уже во двор и целый день просидел в тени платана.

Радости Эсмы и Якова не было границ. Чего они ему только не готовили! Яков с утра ходил на Хобисцкали, чтобы поймать рыбу на завтрак, а Эсма хлопотала на кухне, чтобы поспеть приготовить эларджи и испечь хачапури. «Ради нашего дела ты едва жизнь не отдал, сынок, — повторяли они ему, — а этот треклятый провизор лекарство для тебя пожалел...» Ох и досталось Хвингия от стариков! Несколько раз Яков порывался съездить в Натанеби, чтобы привезти Цисану, но Антон не позволил. Не могу я, мол, Цисане на глаза показываться в таком виде — кожа да кости, да еще желтый, что твой шафран.

— Цисана тебя почище всяких там лекарств исцелит, сразу душа в тело вернется, — подшучивал над Антоном Яков и рассказал ему случай из своей жизни: — Когда та чертова испанка к нам пожаловала, мы с Эсмой помолвлены были. Так вот, заезжая та гостья на меня на первого накинулась и давай мять и тискать. Да так помяла, все диву давались — в чем только душа держалась? Исхудал я — страсть, еще бы, температура каждый день за сорок. А какие тогда лекарства были? Впрочем, и с лекарствами к ней не очень-то подступишься, даже и сейчас. В общем, лежу я себе и дожидаюсь, когда смерть за мной со своей косой пожалует. Вот тогда и надумал мой отец Утутия, да будет ему земля пухом, позвать ко мне Эсму, мол, пусть поглядит сынок на свою возлюбленную, может, исцелится. Поехал он в Хету и в тот самый момент, когда я готовился богу душу отдать, привез ко мне ангела моего. Глаза у меня, говорят, уже закатились, но стоило увидеть Эсму, тут же луч волшебный в глазах моих зажегся, и вернулся я к жизни с полпути на тот свет, Эсма от меня ни на шаг не отходила. Сколько гонцов ни посылал за дочерью отец Эсмы, мол, верните мне дочь до свадьбы хотя бы — все они ни с чем назад возвращались. Утутия даже слышать не хотел об этом. Ну что, уразумел? Вот, привезу я тебе твою натанебскую Цисану, и все хвори с тебя как рукой снимет. Через неделю как жеребец — хвост трубой — скакать будешь. Идет, Антон? Ну, спроси, спроси ты Эсму, разве не так все было?

— Уй, глаза бы мои тебя не видели, ни зубов у тебя, ни волос, а все молодость вспоминаешь, бесстыжий. Людей хотя бы постеснялся, — пряча лукавую улыбку, поправила волосы Эсма.

— Ну что я такого сказал, старушка ты моя? Жизнь ты мне вернула? Вернула. А я что говорю?

— И не такое бывает. Иногда любовь побеждает даже смерть, — на этот раз серьезно подтвердила Эсма.

Бачило удивился — вот тебе и старики, все о любви да о любви, да еще как говорят, заслушаешься.

Бачило полюбил Цисану с первого взгляда, совсем как в книжках пишут. Но о любви своей ни единой душе на свете не поведал, ну и, конечно, Цисане — ни слова. Так бы и тянулось это, если бы и Цисана не дала почувствовать Антону, что нравится он ей. Вот тогда Антон и открылся Цисане в своей любви. Будь у него дом, не откладывая сыграл бы он свадьбу.

Цисана с утра до ночи работала на чайной плантации, но, несмотря на тяжелый труд, была стройна, словно тополь. Ее прекрасное лицо, огромные глаза, горячая улыбка хоть кого могли очаровать.

И теперь, сидя вместе с Эсмой и Яковом в тени платана, Антон явственно увидел вдруг Цисану. И такая она была красивая и пленительная, что Антон едва сдержался, чтобы не воскликнуть вслух: привезите ее, пожалуйста.

Однажды поздно вечером, когда Уча возвращался со строительства главного канала, Антон Бачило встретил его радостной вестью. Он, как обычно, сидел под платаном, уже достаточно окрепший и посвежевший. Не успел Уча открыть калитку, как Антон тут же поднялся с соломенной подстилки и пошел ему навстречу.

Уча, признаться, удивился: никогда Антон не встречал его так. Антон еще издали заметил его удивление.

— У меня для тебя добрые вести, друг, — сказал Антон, обняв Учу за плечи. Они подошли к платану. Антон сел на соломенную подстилку и пригласил сесть друга.

Уча устало опустился на край подстилки, чумазый и молчаливый.

— Ну, признавайся, какую весть ты для меня приберег. Может, Ция приехала?

— Нет.

— А что же? — озадаченно спросил его Уча. Он был настолько утомлен и голоден, что едва ворочал языком. Мокрая от пота одежда прилипла к его разгоряченному телу. Из кухни доносился равномерный звук — видно, что-то толкли в ступе. Ветерок доносил волнующий и возбуждающий запах сациви, только-только заправленного зеленью. Уча с таким интересом смотрел на Бачило, что совершенно позабыл и о еде, и об усталости.

— Так вот слушай: наше управление получает новый экскаватор.

— Ну и что?.. Ты лучше скажи, какого он роду-племени, твой экскаватор?

— В том-то и дело, что нашенский он, советский! Отечественный.

— Вот это да! Значит, у нас уже будет свой экскаватор?

— Вот именно. Когда я еще в Полесье работал, уже тогда говорили, что наши конструкторы разработали новую марку экскаватора и что скоро начнется его серийный выпуск.

— Значит, выпустили уже?

— Выпустили и одну из первых машин прислали на нашу стройку.

— Вот здорово! Интересно только, на какой массив его отправят?

— На наш массив, куда же еще.

— А у нас ведь «Менике» и «Пристман».

— Ну и что из того? Двумя экскаваторами много не наработаешь, нам и четырех не хватит. А теперь догадайся, кому собираются дать новый экскаватор?

— Откуда мне знать!

— Сегодня парторг приходил меня проведать. Лекарство принес новое.

— Что за лекарство?

— Акрихин называется.

— И что же, он лучше хинина в ампулах?

— Наверное, лучше, я его не спрашивал.

— Какой внимательный человек этот наш Коча Коршия.

— На то он и парторг, чтобы быть внимательным.

— Еще бы. Но такого отзывчивого человека редко встретишь.

— Так как же ты думаешь, кому дадут новый экскаватор? У него даже название особое!

— Какое же?

— «Комсомолец»! Ничего звучит, а?

— Здорово.

— Вот и решили дать его лучшему драгеру, — с хитрецой взглянул Антон на Учу.

— А лучше тебя нет драгера на нашей стройке.

— Мне не дадут, не положено.

— Это почему же? — удивился Уча.

— Потому что экскаватор дают тебе.

— Мне? Ты что, шутишь, Антон?

— И вовсе я не шучу. Парторг спросил меня, кому лучше дать экскаватор...

— И ты назвал меня?

— Оказывается, он и без меня до этого додумался.

— Вот так-так. Ну что ж, я постараюсь не подвести тебя, Антон.

— Я верю. И не забывай, что ты комсомолец. Вот и будешь работать по-комсомольски на «Комсомольце».

Их разговор прервала Эсма, вынесшая из кухни табаки и поставившая его перед Учей и Антоном.

— Ты что это весь сияешь, Уча? — спросила она парня. — Может, Ция к тебе приехала?

— Да нет.

— Так что же тебя обрадовало?

— Мне экскаватор дают, новый.

— Тебе же недавно дали, — удивилась Эсма.

— Теперь советский дают, «Комсомолец» называется.

— Так что же, он лучше твоего заграничного?

— Еще не знаю, зато советский.

— Ты прав, сынок. Наше должно быть лучше чужого, — сказала Эсма и направилась к кухне накрывать на ужин.

— Не надо пока, тетя Эсма, — попросил Уча. — Я пойду в море искупаюсь. Нельзя добрые вести грязным встречать...

Антон Бачило все еще выздоравливал и на работу пока не выходил. За день до приезда Ции он сказал Уче, что чувствует себя отлично и может даже две смены выдержать. Уча тут же разгадал хитрость друга. Ведь экскаватор нельзя было останавливать не то что на день, но даже на час. На бачиловском «Коппеле» работал новый напарник Антона — Гиви Немсадзе. А вот Уча пока был один. Поездка в Поти заняла бы целый день — вот почему так молодцевато держался Бачило.

И Уча поверил Антону. Да и что было делать — верь не верь, а Цию встречать надо. Не встреть он девушку, кто знает, что она подумает об Уче: разлюбил или до сих пор обида на ее родителей не прошла, и мало ли еще чего. Уча видел, как бодрится Антон и как тяжело ему будет сесть на экскаватор в таком состоянии. И горячая благодарность к другу переполнила его сердце.

Только-только забрезжило утро, а Уча, чисто выбритый, нарядный и возбужденный, уже сидел в грузовике, направляющемся в Поти.

Чтобы не попасться на глаза работникам управления «Колхидстроя», Уча до самого полудня бродил поодаль. И переживал: а вдруг Ция приедет раньше и, не застав его на условленном месте, уедет обратно. От нетерпения сердце его бешено колотилось, и он с надеждой вглядывался в каждый грузовик, проезжавший мимо.

И хотя он понимал, что раньше полудня Ция просто не сумеет добраться до Поти, тревога его все росла. Не утерпев, он направился к зданию управления, старательно обходя знакомых, попадавшихся навстречу.

А улица постепенно заполнилась людьми. Торопились к рынку продавцы и покупатели, стремительно катились фаэтоны и пролетки, со скрипом тащились арбы, с грохотом неслись грузовики. Крестьяне везли рыбу и мясо, муку и кукурузу, фрукты и овощи; мычали коровы, мелко семенили телята, тяжело переваливались быки, блеяли овцы и козы, кричали куры, индюки, цесарки. Несли глиняную посуду и деревянную утварь, катили чаны; вот пронесли целую связку сит, ступы всех размеров, плетеные корзины.

Рынок в Поти необычный. Из окрестных болотистых сел крестьянам приносить на продажу нечего. Разве что из Хоби и Ахали-Сенаки привезут продукты и живность. Зато из окрестных селений привозили в Поти рыбу — камбалу и кефаль, ставриду и сельдь.

Уча с головой окунулся в шум и гам, с интересом разглядывал людей, машины, скотину, и время ожидания пролетело незаметно.

А вот уже и полдень наступил. Вдали показался грузовик, которого с таким нетерпением ждал Уча.

Ция стояла в кузове грузовика, уцепившись обеими руками за верх кабины, и напряженно смотрела по сторонам.

«Меня ищет», — обрадовался Уча и чуть ли не бегом бросился за машиной.

Шофер резко затормозил перед зданием управления. Он, видно, щеголял своей лихостью перед городскими, мол, и мы не лыком шиты.

Ция, не удержавшись, упала грудью на кабину.

«Черт те что, малахольный какой-то, так ведь она и разбиться могла», — разгневался Уча и едва сдержался, чтобы не наброситься на шофера.

— Чичико, Чичико, никак ты не уймешься, — рассердилась на шофера Ция.

Чичико с виноватым видом высунул голову из кабины и посмотрел на Цию.

— В городе знаешь как за такие штучки наказывают?

— Уши надо тебе пообрывать, сукиному сыну, — раздался в кабине хриплый бас. Потом дверца машины широко распахнулась, и из кабины вылез плотный, пузатый Эстате Парцвания. Он был в галифе и кирзовых сапогах. Просторная рубаха с крупными пуговицами, пошитая по старинке, как издавна принято в Одиши, схвачена в талии тонким ремешком. Ворот рубахи расстегнут, обнажая потную волосатую грудь. На голове красовалась сдвинутая набекрень мерлушковая папаха с черным суконным верхом. Правой рукой Эстате крепко прижимал к груди сложенный вдвое портфель. Парцвания хотел было что-то сказать шоферу, но потом махнул рукой, резко повернулся и энергичным шагом направился к дверям управления.

Как только затих грохот Эстатиевых сапог по лестнице управления, Ция ловко выпрыгнула из кузова и, подойдя к платану, безразлично проследовала дальше, мимо остолбеневшего Учи. Прошло время, прежде чем Уча понял, что маневр этот рассчитан на шофера. Уча неторопливо пошел за Цией. Так прошли они шагов сто. И лишь очутившись под сенью платанов, Ция остановилась и быстро обернулась.

— Уча!

— Ция! — Уча крепко сжал ее руки.

Они стояли посреди тротуара очень близко друг к другу. Прохожие с понимающей улыбкой глядели на них и осторожно обходили. Почувствовав эти взгляды, они нехотя опустили руки.

— На нас смотрят, — сказал Уча.

— И охота им смотреть!

— Нас могут увидеть работники управления.

— Ну и пусть видят, — беспечно сказала Ция.

— Я ведь с экскаватора отпросился.

— С чего, с чего?

— С экскаватора, говорю. Это машина такая, землю роет.

— Так вы машинами землю роете, — несколько разочарованно протянула Ция.

— Не все же лопатами, — засмеялся Уча.

— Подумаешь, на день отпросился, не на неделю же.

— Я на главном канале работаю, Ция. Это очень важный участок, решающий, — с гордостью пояснил Уча.

— Почему это твой канал называется главным?

— Потому что он главный, магистральный, понимаешь?

— Звучит, во всяком случае, очень внушительно.

— Это не я так его назвал. Главным он называется потому, что в нем собирается вся вода из мелких каналов и по нему идет уже в море. Так и осушаются болота.

— Выходит, что он действительно главный, — сказала Ция. — Давай уйдем отсюда, а то на нас все глазеют.

— Пойдем.

— Куда?

На тумбе висела киноафиша.

— Давай в кино сходим, а?

— А что сегодня идет? — спросила Ция.

— «Варьете».

— О чем же это?

— Про любовь.

— Ну, про любовь неинтересно. Я и так тебя люблю.

— И я тебя тоже.

Они пошли по тротуару молча, пытаясь скрыть волнение.

— Я виноват перед тобой, Ция, — нарушил молчание Уча.

— В чем же ты виноват? — удивилась Ция.

— В том, что ни разу я к тебе не приехал. Даже весточки не подал.

— Давай не будем об этом говорить, Уча, ладно? — грустно сказала Ция.

— Но я все время думал о тебе. И днем, и ночью.

— Видно, потому и не хотелось тебе видеть меня? — засмеялась Ция.

— Ты все время стояла у меня перед глазами.

— Ах, вот почему ты не писал мне!

— Не люблю я письма писать. Сколько ни пиши, все равно про все не напишешь. Я лучше тебе так скажу.

— Ты, наверное, не мог приехать, да?

— Мог.

— Так почему же ты не приехал?

— Ноги не шли, как будто их чем-то связали.

— А сердце?

— А сердце мне любовь связала.

— Я верю тебе, Уча, — улыбнулась Ция. — А меня эта любовь к тебе привела. Ведь нехорошо, когда девушка за парнем бегает, правда? А мне все равно, хорошо это или дурно, я за сердцем своим побежала.

Они остановились перед кинотеатром.

— Я не хочу в кино. Давай побудем вдвоем, — сказала Ция и взяла Учу под руку. — Нам и нашей любви достаточно. Пойдем куда-нибудь еще.

— Тогда пойдем на море.

— А что мы на море будем делать?

— Это же наше море. Ты забыла уже: «Наше море, наше солнце».

— Разве такое забывается? Пойдем, Уча.

Ция впервые была в Поти. Уча знал об этом. Сначала он повел ее в порт и показал наши и иностранные пароходы. Потом повел ее по городу и наконец привел в этнографический музей. Этот музей Уча предпочитал всем потийским достопримечательностям. Он был убежден, что музей понравится Ции и подтвердит все то, о чем рассказывал он ей тогда, у калитки, перед расставанием.

Ция, затаив дыхание и широко раскрыв глаза, осматривала экспонаты. Уча чуть ли не силой оторвал ее от этого занятия и повел обедать в духан Цопе Цоцория.

Ция не хотела заходить в духан. Духан не был похож ни на ресторан, ни на столовую, ни на закусочную. Он напоминал, скорее всего, придорожную харчевню, куда заходили путники, уставшие от дорожных тягот. В любое время дня и ночи здесь подавали жареную рыбу, потроха, сома в маринаде, лобио с орехами, вареных кур и жареных цыплят, шашлык и вообще все, чего душа пожелает.

Уча не без труда убедил Цию войти в духан. Он объяснил ей, что в духан приезжают люди со всего края, что женщины и девушки даже одни приходят сюда обедать и ужинать.

Вечерело, когда они пришли на малтаквский пляж.

Ция застыла в изумлении. Мужчины и женщины были в самых разнообразных купальных костюмах — очень коротких и плотно облегающих тело. Все были на солнце, и загорелая кожа тускло отсвечивала в закатных лучах.

В деревне люди укрываются от солнца и носят широкополые соломенные шляпы. Здесь же не только не прячутся от солнца, но ловят даже его последние лучи. Мужчины и женщины так близко лежат друг к другу, что их тела соприкасаются. А иные женщины положили головы на плечи своим спутникам; впрочем, и мужские головы покоятся на женских плечах.

— Ой, срам-то какой! — поразилась Ция.

— Чего же им стыдиться, Ция?

— Как чего? Мало им, что голышом лежат, еще и липнут друг к другу.

Уча рассмеялся.

— Ну и бесстыжие здесь люди.

Уча опять рассмеялся.

— И чего ты смеешься?

— В первый раз и мне было в диковинку.

— А потом?

— А потом привык.

— Привык?!

Уча кивнул:

— Человек ко всему привыкает, Ция.

— Может, и ты так же вот кладешь голову на плечи женщинам?

— Нет, еще не клал. Но сегодня положу, обязательно положу.

— На чье же плечо, интересно?

— На твое, конечно.

— Так же, как и они?

— Именно.

— При всем честном пароде?

— Да, при народе.

— Так вот и положишь? — не поверила Ция.

— А что я, хуже других, что ли?

— У других, видно, стыда нет.

— Это здесь не считается стыдным, Ция.

— И очень плохо, что не считается.

— Давай лучше купаться, а?

— И мне здесь, на виду у всех раздеваться?

— Раньше ты была смелая. Помнишь, тогда, в деревне?

— Так ты и этого не забыл.

— Разве я могу забыть?

— Да, но мы там купались вдвоем.

— Мы и здесь будем вдвоем купаться.

— Это каким же образом?

— Здесь нас ни одна живая душа не знает. Вот потому мы и будем вдвоем.

— И все-таки мне стыдно. Уйдем отсюда, — сказала Ция изменившимся голосом.

— Так и не искупаешься?

Цие очень хотелось купаться. Но как ни пыталась она перебороть чувство стыда, ей это не удавалось. «Вот если бы Уча попросил еще раз... Ну, что ему стоит... Ну пусть попросит еще разок...» Но Уча не пытался ее уговаривать и стоял обескураженный. Он только хотел сказать, долго ли мы тут стоять будем, как Ция без слов поняла его.

— Может, вода в море холодная, — торопливо сказала она.

— Теплая, как парное молоко.

— Правда, Уча? — обрадовалась Ция.

— Правда.

Ция сбросила туфли, пробежала по песку между загорающими и по икры вошла в воду.

— Действительно теплая.

Но Уча уже не просил ее купаться.

Ция встревожилась.

— Иди сюда, Уча, чего же ты ждешь?

— Ноги мочить неохота.

Мимо них с визгом и хохотом промчались, держась за руки, парень с девушкой и, разбрызгивая воду, шумно бултыхнулись в море. Брызги полетели на Цию.

— Что вы делаете! — вскричала Ция.

Женщины стали подсмеиваться над Цией.

— Хи, промокла принцесса.

— Как бы не простудилась.

— Ха-ха-ха!

— Ты погляди, какая неженка.

— Еще бы. Даже одежду боится снять.

— Что поделаешь. Может, она...

— Т-с-с. И не говори. Т‑с‑с, Изольда.

— А вы на парня посмотрите, и он не раздевается.

— Может, и он...

— Ой, Изольда, не говори, пожалуйста.

— Они, видно, деревенские. Плавать не умеют.

— Ха-ха-ха! Ну, конечно. Моря им в деревню не доставишь, Сусанна...

— Ну и язычок у тебя, Лиана, только держись.

— И зачем таким море?.. Хи-хи-хи! Сидели бы себе в деревне, — хихикнула крашеная Изольда.

— Может, у нее под платьем ничего нет?

— О-хо-хо-о!

— Штанишки, видно, в деревне забыла, бывает.

— Вот, вот.

— Ну и нахохоталась я, сейчас колики начнутся.

Ция показала Изольде язык.

Это еще больше развеселило женщин.

Уча вспыхнул.

— Бесстыдницы! — крикнула Ция женщинам. — Выставили все свои прелести и радуются.

— Ой, умру! Вы слышали, что она сказала, а? — схватилась за живот крашеная. — Ты только посмотри на эту деревенщину, что она себе позволяет!

Ция вдруг резко нагнулась, ухватилась за подол платья и вместе с рубашкой сдернула его с себя.

Женщины от изумления разинули рты.

— Бог ты мой! Кто бы мог подумать, что у этой деревенщины такая фигура, — первой пришла в себя Сусанна.

— Как будто скульптор ее изваял, — сказала крашеная Изольда.

— Вот тебе и деревенщина! — протянула Лиана.

Ция стояла, гордо выпрямившись... Округлая линия бедер, плоский живот... Руки вызывающе уперлись в бока, правая нога чуть выдвинулась вперед. Это еще больше подчеркивало красоту и стройность ее ног. Так стояла она несколько минут, уверенная в своей красоте, окрыленная безмолвным восхищением мужчин и женщин. Она вызывающе смотрела на женщин, еще минуту назад глумившихся над ней, а теперь с нескрываемой завистью разглядывавших ее прекрасное тело.

От волнения у Учи сперло дыхание. Пораженный Цииной красотой и всеобщим восхищением, он не знал куда деваться.

Ция заметила его состояние. Задорно откинув волосы назад, на плечи, она весело крикнула Уче:

— Чего же ты ждешь, пойдем в море!

Уча быстро скинул одежду и побежал к Ции.

— Ох, и красивая же ты! — шепнул он ей на ухо.

— Что с тобой, Уча? Ты разве впервые меня видишь? — прошептала в ответ Ция. — Погляди, сколько вокруг красивых женщин.

— Лучше тебя здесь никого нет, Ция! — воскликнул Уча.

— Тише, Уча, услышат.

— Ну и пусть слышат, — сказал Уча и повторил: — Лучше тебя нет никого на свете, Ция. Никто не сравнится с тобой, Ция. Какая же ты красивая! — И, схватив ее за руку, увлек за собой в море.

Они поплыли мощно, согласно, красиво. Руки их равномерно взлетали над водой, и тела, словно торпеды, легко неслись вперед.

Море было спокойным, ярко-голубым, сияющим. Лучи заходящего солнца золотили его гладь.

— Вот оно, море твоего солнца, Ция, — восторженно сказал Уча, все еще находясь под впечатлением ослепительной красоты Цииного тела.

— Не моего, а нашего, Уча!

— Нашего солнца, — как эхо откликнулся Уча.

— Давай плыть долго, долго, Уча.

— До самого захода солнца.

— Но солнце сядет скоро, — засмеялась Ция. — Погляди, оно уже целует море, — протянула она руку к горизонту.

— Ничего, Ция. Мы к нему как раз поспеем. Не дадим солнцу утонуть в море, — засмеялся в ответ Уча.

— Не поспеем. Оно ускользнет от нас.

И действительно, солнце быстро опускалось в море.

— Подумаешь, скоро луна его сменит, поплаваем при луне.

Они плыли к солнцу, плыли, касаясь руками друг друга. Солнце позолотило их лица, плечи, руки.

— След солнца остался на море.

— Еще бы, это ведь солнечное море.

Диск солнца наполовину опустился в воду. Небо и море сделались одного цвета.

— Ты говорил мне, что и человек оставляет свой след на земле.

— Это не я говорил, я просто повторил тогда слова одного человека, — печально возразил Уча.

— Почему ты так говоришь?

— Потому что этого человека уже нет.

— Как это нет?

— Андро Гангия умер.

— Не может быть!

— Андро Гангия умер, но след его на земле остался.

Ция не переспрашивала его больше. Она понимала, что разговор этот причиняет Уче боль. Она была вся переполнена радостью встречи, этим морем, этим солнцем, своей любовью и близостью Учи. Они были одни в этом мире, в этом море, под этим солнцем. И Уча был ее опорой, защитником. Они быстро и легко плыли к заходящему солнцу, но оно было еще далеко.

Над морем виднелся лишь краешек солнца.

— Нет, мы уже не успеем, — засмеялась Ция. — Не удастся нам поймать солнце.

— Я уже поймал свое солнце, — ответил Уча.

И вот уже не стало солнца, оно целиком погрузилось в море. Но вода была по-прежнему пронизана его лучами; волосы, лица, глаза Учи и Ции тоже были пронизаны его лучами.

— Свое солнце? — будто не понимая, о чем речь, переспросила Ция. Она хотела, страстно хотела услышать еще и еще, что она и есть его солнце.

— Да, мое солнце, — подтвердил Уча и посмотрел на Цию: — Останься со мной, Ция. Не уезжай от меня.

— А разве я не с тобой, Уча?

— Навсегда останься со мной, Ция.

— Уча, Уча... — с укором сказала Ция. — А что же я скажу отцу с матерью?

— Так и скажи, вышла, мол, замуж. Ведь мы с тобой помолвлены вроде.

— Так и сказать? — не смогла скрыть радости Ция. — Они же с горя умрут.

— От этого еще никто не умирал.

— И что же я буду делать здесь, на стройке?

— На стройке ничего.

— А где же?

— Будешь работать на опытной станции. И учиться.

— Тебе, видно, не нравится неученое солнце.

— Но учиться ведь так здорово, Ция!

— Еще бы не здорово.

— Я ведь тоже собираюсь учиться, на заочном.

— Тогда я согласна. Будем вместе учиться, Уча.

— Вместе, Ция.

— А вдруг дядя Эстате не позволит мне здесь остаться? Он сейчас, наверное, с ног сбился, по всему городу меня ищет.

— А ты не говори ему, что здесь останешься.

Уча затронул сокровенное ее желание, в котором она даже себе не смела признаться. Взволнованные этим разговором, они повернули к берегу. Ция была задумчива и встревожена. Уча с замиранием сердца ждал ее ответа.

Из воды то и дело выпрыгивали блестящие стайки рыбешек. Их чешуя матово блестела над чернеющим морем.

— Сколько здесь рыбок... — сказала Ция, чтобы отвлечься от будоражащих ее мыслей.

— В море рыбы много, Ция.

— Я и не думала, что ее так много, Уча.

Завиднелся берег.

— Может, и впрямь ничего не говорить председателю, остаться, и все?!

— Правильно, Ция, — обрадовался Уча. — Удерешь, и все.

— Удеру? Как же я это сделаю?

— Это уж моя забота.

— Стыдно удирать, Уча.

Ция хотела, чтобы Уча сказал, уверил ее, что это вовсе не стыдно.

— Ведь ты и здесь работать будешь для своего колхоза.

— Для своего колхоза? Как же так, Уча?

— Зачем сюда приехал Эстате? За саженцами, верно?

— Да, за саженцами.

— Вот ты и будешь работать в теплице. Там ведь и выращивают эти самые саженцы.

— Верно.

— Стране требуется много саженцев, — сказал Уча и широко улыбнулся.

Ция поняла Учину хитрость и тоже улыбнулась.

— Вот я и буду выращивать эти саженцы для всей страны. Много саженцев, — сказала Ция.

— Это замечательно, Ция, много, много саженцев.

— А где я буду жить, Уча?

— Поживешь пока в общежитии опытной станции. А там, глядишь, и Коратский массив осушим, землю нам дадут, дом свой поставим.

— Свой дом?

— Вот именно. И дворик у нас свой будет.

— А вдруг не возьмут меня на опытную станцию? Что тогда?

— Ну, такого цитрусовода, как ты, с руками оторвут. Вот посмотришь.

— А откуда им знать, какой я цитрусовод?

— Не волнуйся, знают. Еще как знают. Там директором у них отличный дядька. Он тебя знает.

— Откуда же он меня знает?

— Знает, и все.

— Как же он может меня знать?

Уча не ответил.

— Помнишь свое обещание, Ция?

— Какое обещание, Уча?

— «Какое, какое»... Ведь ты обещала осушенную землю в золотой сад превратить. Скоро придется тебе свое обещание выполнять, Ция, скоро.

Вот уже и берег. А на берегу сгрудились встревоженные купальщики, обеспокоенные их долгим отсутствием.

— А мы уже спасателей собирались звать.

— Мы думали, вы уже не выплывете.

— Они, как дельфины, плавают, море им нипочем.

— Еще бы, видно, на море выросли.

Ция тяжело дышала, грудь ее ходила ходуном.

— Почему вы так далеко заплыли, почему?! — укоризненно отчитывала их крашеная.

— Я солнце поймать хотел, — ответил Уча.

— Поймать солнце? — удивилась Изольда.

— Вот именно.

— Ну и что же, поймал?

— А как же. Вот оно — мое солнце.

Ция стояла, как прежде, гордая и счастливая.

Солнце тут же сменилось луной, яркой, полной, сияющей, как солнце.

Берег моря и само море были освещены словно днем.

Ция и Уча босиком шли по песку. Обувь они держали в руках. Время от времени к ногам их ластилась белопенная, ласковая волна.

Пена переливалась тысячами пузырьков. Пузырьки поочередно лопались, исчезали, уходили в песок.

Они крепко держались за руки и шли, ничего вокруг не замечая. Они не слышали тихих вздохов моря, не чувствовали, что давно уже шагают по белой кромке пены. И все это потому, что никогда еще не были они так близки к счастью.

Одежда, надетая на мокрое, прилипала к телу, но они и этого не ощущали.

Уча тихонько напевал песню о Цире и розе.

А Ция перебирала в памяти бурные события сегодняшнего дня — все, что она увидела, услышала, пережила. Все это обрушилось на нее нежданно-негаданно: встреча с Учей, море, народ на пляже, издевки и восхищение женщин, Учино предложение, эта негромкая песня.

Никогда еще в ее жизни не случалось столько всего за день. Словно сегодня она заново родилась на свет и воспринимала все первозданно и изумленно. Как долго ждала она этого дня! И как прекрасно прошел он! Рядом с ней шагал Уча, крепко держа ее руку и касаясь плечом ее плеча. Он пел лишь для нее одной и радовался только ей одной. Так вот и шли они к директору опытной станции.

— Ты про меня поешь, Уча?

— А про кого же еще.

— А может, про Циру?

— Ты моя Цира и ты моя роза.

Вновь запел Уча, но Ция прервала его:

— А вдруг директор не захочет взять меня на работу? Что мне тогда делать? Как же я останусь здесь, с тобой? Домой я уже не поеду. Я с тобой хочу!

— Ну и оставайся со мной. Когда директор узнает, почему ты остаешься, он наверняка примет тебя на работу, вот увидишь.

— А что ты ему скажешь, почему я осталась?

— Скажу, что мы решили новые побеги пустить.

— Так прямо и скажешь?

— Так и скажу.

— Нашел что говорить! — счастливо рассмеялась Ция.

Они остановились у самой кромки белой пены, повернулись лицом друг к другу и робко заглянули друг другу в глаза. Обувь упала на гальку.

— Уча... — изменившимся голосом прошептала Ция и крепко сжала его руки. — Нас увидят, Уча.

Белая пена шипела на песке, а легкая волна медленно раскачивала их обувь.

— Не надо, Уча.

Тела их внезапно отяжелели, и они опустились на белую пену, даже не замечая, что волна уже далеко отнесла их обувь. Уча обнял Цию за плечи и крепко прижал к груди.

Ция, словно осиновый лист, трепетала в его сильных руках.

— Уча...

Уча прильнул к ее губам.

Ция оттолкнула его руками... Вырвалась. И тут же пожалела об этом. Потом вскочила на ноги и понеслась по белой полосе прибоя. Уча бросился за ней.

Ция мчалась во весь дух, почти не касаясь земли ногами. Сверкали в лунном свете ее ноги.

Следом за ней несся Уча.

— Ция, Ция!

А Ция все бежала и бежала. Сверкали в лунном свете ее круглые коленки.

Позабыв про обувь, не чувствуя, что совершенно намокли, самозабвенно продолжали они свой неудержимый бег. Не разбирая дороги, мчались они, и фонтаны брызг взлетали из-под быстрых их ног. Насквозь промокшие, босые неслись они к опытной станции, чтобы поспеть до ухода ее директора Гванджи Букия.

— Ция, Ция! Подожди меня, Ция. Постой, Ция!

Но Ция не слышала. Она бежала все быстрей и быстрей, опьяненная счастьем и первым поцелуем.

Уча знал, что Гванджи Букия обычно допоздна засиживается в лаборатории станции, но ведь может случиться, что именно сегодня он уйдет пораньше.

Ция остановилась, не зная, куда бежать.

Уча нагнал ее.

— Мы не успеем. Директор, наверное, ушел...

— Это ты во всем виноват, Уча.

— Виноват, еще как виноват.

— Нашел время целоваться, — Ция не могла простить себе, что оттолкнула Учу.

— Я не хотел, Ция, честное слово, не хотел. Но не смог удержаться.

— Ах, ты еще и не хотел? — насупила брови Ция.

— Это ты не хотела.

— Кто это тебе сказал, что не хотела? — озорно, громко расхохоталась Ция. Она едва переводила дыхание, но смех ее был веселым и заразительным.

Уча тоже расхохотался облегченно и весело.

— Почему же ты от меня сбежала? — спросил Уча.

— А ты почему меня не догнал?

— Ты летела словно ветер, тебя догонишь, как же!

— А ты должен был догнать!

И они побежали снова, бежали по грязи, по лужам, не чуя под собой земли. Ноги уже подламывались, сердца готовы были выскочить из груди, а они все бежали. Добежав до опытной станции, они остановились.

— Не ушел еще Гванджи Букия, — с облегчением выдохнул Уча. — Видишь вон то освещенное окно? Там и находится лаборатория.

У железных ворот опытной станции стоял грузовик Эстате Парцвания.

— Я погибла, это наша машина, — воскликнула Ция. — Дядя Эстате меня, наверное, здесь ищет. Может, он у директора? Я не пойду.

Председатель сидел в машине, тяжело навалясь на дверцу. Мощный храп сотрясал его тяжелое тело. Храп этот заставил вздрогнуть насторожившихся Цию и Учу.

Эстате Парцвания был самым известным председателем колхоза в районе. С первого дня основания колхоза «Солнце Одиши» он был неизменным его руководителем. День и ночь трудился он не покладая рук. Но стоило ему лишь присесть, чтобы перевести дух, как он тут же засыпал, и храп его был слышен на всю округу. Тогда, хоть из пушек над ухом пали, добудиться его было невозможно.

— Вот и хорошо, — обрадовалась Ция, заслышав председательский храп, и побежала к машине.

— Чичико тоже спит, — шепотом сообщила она Уче. — Оба спят как убитые, видно, обыскались меня. — Она тихонько обошла машину.

Шофер был такой высокий, что в кабине ему приходилось сидеть согнувшись в три погибели. Теперь он спал, свесив голову набок.

Ция подошла к нему на цыпочках и осторожно коснулась пальцами его губ.

— Чичико!

Шофер мгновенно проснулся. Он неловко мотнул головой, с трудом распрямился и выглянул в окошко. Увидев Цию, он хотел было рассердиться, но его длинное лошадиное лицо помимо воли расплылось в довольной улыбке.

— Слава богу, явилась барышня, — стараясь придать строгость своему голосу, пробурчал он.

— Что случилось, Чичи? — ласково спросила его Ция.

— Она еще спрашивает, что случилось, — громко начал шофер, но Ция вновь коснулась пальцем его губ.

Уча стоял за спиной Ции. Заметив его, Чичико не утерпел и грозно отвел от себя Циин палец.

— Вот, оказывается, с кем ты прошлялась весь день! — процедил он сквозь зубы. — Мы тут с ног сбились, весь город обшарили, душа из нас вон, а тебе хоть бы хны.

— Тише, Чичи, прошу тебя, тише! — просила Ция.

— А ты меня не учи, не то заору, — пригрозил Чичи.

— Нет, ты не будешь кричать, Чичи. Прошу тебя. Ты же мой золотой Чичи, ведь правда? Золотко мое.

— Твое золотко за спиной твоей прячется, — зыркнул он глазами на Учу. — Как заору!

Ция знала, что Чичи не станет орать. Она провела рукой по его щеке.

— Чичи! У тебя же доброе сердце, Чичи. Ты же мой Чичи.

— Никакой я не твой и никакой не Чичи. Чичико меня звать, ясно?

— Нет. Ты для меня всегда будешь Чичи. Мой добрый и хороший Чичи. — Ция вновь погладила его по щеке.

Чичико совершенно размяк, но пытался сохранить металл в голосе.

— Не надо меня гладить. Ничего ты этим не добьешься.

— Я остаюсь здесь, Чичи.

— Что-о-о?

— Я здесь, говорю, остаюсь.

— С этим золотцем, да? — с угрозой спросил Чичико и смерил Учу недобрым взглядом.

— Да, Чичи.

— Ну, теперь я заору, как пить дать заору, и не пытайся удержать меня, не поможет. — Чичико резко распахнул дверцу машины, выпростал из нее свое длинное тело и выпрямился во весь свой громадный рост. Голова его оказалась вровень с крышей кабины.

Уча захлопал глазами от изумления — как могла уместиться в кабине эта верста?

При своем громадном росте Чичико был неправдоподобно худ, но необычайно силен. Меняя камеры, он мог приподнять свою машину и подставить под нее домкрат.

Он кругом обошел Учу, еще раз смерил взглядом и сжал кулаки.

— Этот вот молокосос и есть твое золотце? — проревел Чичико и поднес кулак к самому носу Учи.

— Не смей, Чичи, — бросилась к нему Ция и отвела его здоровенный кулак в сторову. — Он мой жених.

— Жених? Так бы сразу и сказала, а то — золотце, — удовлетворенно протянул он и тут же спохватился. — Т-с-с, не то Эстате проснется. — И подал свою громадную ручищу Уче. Чичико с такой силой сжал Учину руку, что хрустнули пальцы. — Ну, здравствуй, Чичико Читана приветствует тебя. Молодец, утер нос нашим ребятам. Как тебя звать-то?

— Уча.

— А фамилия?

— Шамугия.

— Еще раз молодец. Хорошее у тебя имя. Да и фамилия подходящая.

— Мы к директору идем, Чичи, — сказала обрадованная мирным рукопожатием мужчин Ция.

— Что это вы у директора забыли? Вам в загс надо. А я у вас посаженым отцом буду, идет? — не замечая, что Ция с Учей босые и мокрые, продолжал Чичико.

— Только не теперь, Чичи...

— Что значит не теперь? Ты ведь с ним здесь оставаться собралась... — Чичико еще раз оглядел Учу с ног до головы. — Он и вправду у тебя золотой. Но почему он босиком и к тому же мокрый до нитки. Ты, случаем, парень, не в колодец свалился, а?

— Нет, Чичи. Не падал он в колодец. Видишь, и я босая, да еще и мокрая. Сейчас не время об этом расспрашивать. Я остаюсь здесь, но пока что мы собираемся жить врозь.

— Скажешь тоже! Что это за жизнь врозь? Тоже мне семья! — возмутился Чичико. — Форменный обман.

— Нет, Чичи, это не обман. Я пока что не собираюсь замуж. Я просто буду здесь работать.

Председательский храп, то громовый, то свистящий, сопровождал всю эту негромкую беседу.

— Работать здесь? — Лошадиное лицо Чичико вытянулось еще больше. — Ни за что! — внезапно заорал он. — Ну, теперь смотри у меня! Я бужу Эстате, ясно? Работать она здесь будет! Я тебе покажу работать здесь. Это же измена. Своему селению измена, родителям своим измена! — кипятился Чичико.

— Да, да, я здесь должна работать, Чичи, — нетерпеливо перебила его Ция. — Потому что... — от волнения она осеклась. — Потому что... В общем, не все ли равно почему.

— Нет, не все равно.

— Ну, хорошо. Потому что здесь работает Уча. Мы давно любим друг друга, Чичи. И больше ждать мы не намерены. Не можем мы жить друг без друга, понял теперь?

— А-а-а, — растрогался Чичико.

— А посаженым отцом ты у нас будешь, Чичи.

— Разумеется, я. Все ясно, — смягчился Чичико, — когда расписываться будете?

— Когда Коратские болота осушим.

— Ничего себе!

— Не беспокойся, Чичи, мы их скоро одолеем. Как только закончится прокладка главного канала, нам дадут участок, и мы поставим дом... Если вдруг дядя Эстате проснется, ты его не пускай, ладно?

— Идите, идите. Я его по рукам-ногам свяжу.

Ция схватила Учу за руку. Они вбежали в калитку, бегом пересекли двор, осторожно обошли длинный ряд тускло сверкающих в лунном свете теплиц, вошли в коридор и робко остановились возле двери лаборатории. Только здесь осознали они, что сказал им Чичико: ведь они были босиком и насквозь мокры. И чувство стыда и неуверенности захлестнуло их. «Как же мы зайдем к директору в таком виде?» — глазами спросили они друг друга.

В это время дверь отворилась, и из лаборатории вышел сам Гванджи Букия, с усталым лицом и портфелем под мышкой. Он с нескрываемым изумлением уставился на парочку, понурясь стоявшую у его дверей.

— Это мы, товарищ Гванджи... Я и Ция.

— Ах да, Ция. Конечно, конечно... Но что с вами случилось? — оглядывая их жалкие фигуры, спросил он.

— Ничего такого... Просто намокли... Знаете, дождь.

— Дождь? — выглянул в окно Гванджи.

— Ну, не то чтобы дождь... Мы в море купались... А нашу обувь унесла волна... И мы остались босиком.

— Как бы вы не простыли.

— Мы не простудимся, товарищ Гванджи... Напротив, нам так жарко.

— Жарко? Ничего не понимаю.

— Да, знаете, немножко жарко, — не смея от стыда поднять голову, пробормотала Ция.

Гванджи распахнул дверь в лабораторию.

— Пожалуйте!

— В таком виде? — спросила Ция.

— Ничего страшного, Ция.

И все-таки Ция не осмелилась переступить порог лаборатории. Гванджи взял ее под руку и чуть ли не силой заставил ее войти. Положив портфель, Гванджи сел за стол и зажег настольную лампу.

Перепуганная и растерянная, Ция, смущаясь, стояла у стола.

— Ну, здравствуйте, Ция. Вот вы, оказывается, какая.

— Да, да, босая, мокрая, смешная, во всем виноват Уча.

— Босая, мокрая — согласен, но вовсе не смешная, — серьезно сказал Гванджи. Ция ему понравилась сразу.

— А какая же? — подняла наконец голову Ция и посмотрела на Гванджи.

— Ну, знаете, такая... В общем, отказавшая Уче, пока он на земле не поселится.

— А вы откуда знаете? — удивилась Ция.

— Я все знаю.

— Я Уче не отказывала... Я иду за него. Вы просто не знаете, хоть сегодня за него иду, — затараторила Ция. — Я здесь остаюсь, если вы меня на работу возьмете. Я с Учей остаюсь.

— Да. Ция останется со мной, если вы ее на работу возьмете, — сказал Уча. — Она — цитрусовод, сможет саженцы выращивать.

— Я знаю. Ты мне уже говорил. Взять-то я ее возьму, только вот где она жить будет? С жильем у нас туго! Общежитие — это все, чем мы располагаем.

— В общежитии я и буду жить... если вы позволите, — быстро ответила Ция, боясь, что директор вдруг передумает.

— В общежитии? Как же вы будете в общежитии жить вдвоем? — улыбнулся нетерпению Ции Гванджи.

— Мы еще не муж и жена, товарищ Гванджи, — сказал Уча. — Мы пока врозь поживем. Я — в Кулеви, она — здесь.

— Врозь?

— Да, да, врозь. Вот когда главный канал закончим, тогда и станем жить вместе.

— Ну что ж, главное — любить друг друга, а немного потерпеть можно.

— Мы любим друг друга, — выпалила Ция и покраснела. — Мы потерпим.

— Вот и прекрасно. Ради любви человек все на свете вытерпеть может. — Гванджи что-то написал на листке блокнота, вырвал его и, сложив вдвое, протянул Уче. — Отнеси это Лонгинозу Ломджария. Пусть он ее во второй барак поселит. Это здесь, во дворе.

«Здесь я буду жить», — повторила про себя Ция, переминаясь с ноги на ногу. Она боялась, что Эстате уже проснулся и вот-вот зайдет сюда. Поэтому она с испугом, не отрываясь, смотрела на дверь.

— Ну что ж, до свидания, друзья.

— Большое спасибо, товарищ Гванджи, — направляясь к двери, сказала Ция.

Едва выйдя в коридор, Ция взяла записку у Учи и быстро пошла к выходу.

Эстате по-прежнему храпел в машине.

— Ну, как дела? — спросил их Чичико.

— Бсе в порядке. И на работу взяли, и жилье дали, — сказала Ция. — У тебя нет карандаша, Чичи?

— Есть, — Чичико протянул ей карандаш.

Ция осторожно оторвала кусочек чистой бумаги от записки Гванджи, положила ее на крыло машины и написала мелким почерком: «Дядя Эстате! Я вышла замуж. Отцу с матерью передайте, что я вышла за того парня. Не обижайтесь, дядя Эстате, что я не пишу имени и фамилии того парня... — Ция на мгновение задумалась: — Я очень счастлива, дядя Эстате. Люблю, люблю, люблю. Ваша сумасбродная Ция». Записку она отдала Чичико.

— Эту записку ты отдашь дяде Эстате в Хораги, хорошо? А теперь поезжай. Счастливо ехать. — Ция приподнялась на цыпочки и поцеловала Чичико в щеку. — Если бы ты знал, Чичи, какая я счастливая.

— Не растравляй мне рану, девочка.

— Ты не знаешь, что такое любовь, Чичи.

— Знаю, знаю. Не заставляй меня плакать, девочка... — расчувствовался Чичико. Потом он медленно забрался в машину и тихонечко захлопнул дверцу. — Не забывай о своем обещании, девочка.

— Где же я найду лучшего посаженого отца, Чичи?

— Пока.

До самого Хораги Чичико вел машину осторожно. Председатель спал все в той же позе, привалясь к дверце машины. Во сне он сердился на Цию, грозил ей, ругал. В промежутках так храпел и сопел, что Чичико со страхом смотрел на него.

— Улетела, дядюшка Эстате, наша сумасбродная девочка. Фьюить! Улетела, — бормотал Чичико, сожалея в душе, что она действительно улетела.

Уже светало, когда они добрались до Хораги. Эстате зашевелился. Он обычно всегда просыпался в это время, вместе с птицами. Поэтому и просила Ция передать ему записку в Хораги — она знала, что раньше председателя не добудишься. И правда, стоило только машине въехать в Хораги, как Эстате проснулся и стал протирать глаза.

— Где мы, Чичико? — удивился он, заметив, что машина уже не у ворот опытной станции.

— Мы в Хораги!

— Что-о-о?

— В Хораги, говорю, приехали.

Эстате высунулся в окно и заглянул в кузов.

— Где Ция?

— Ции нет, Эстате Филиппович.

— Что значит «Ции нет»?

— А то, что Ции и впрямь нет. Вот ее послание, — Чичико протянул записку председателю.

— Что это такое? Записка? — взвился Эстате. — Откуда записка? Зачем записка? Если Ция не пришла, какого черта ты ехал?! Сейчас же останови машину, олух! — взревел председатель.

Чичико послушно затормозил. Председатель снова высунулся в окно и долго смотрел в кузов. Увидев, что Ции нет, он резко распахнул дверцу, выскочил из машины и несколько раз обошел ее, становясь на цыпочки и в который уже раз заглядывая в кузов. Он не верил собственным глазам. Ции не было. Эстате быстро вскочил в машину и с такой силой хлопнул дверцей, что машина вся задрожала.

— Поворачивай обратно! — сурово приказал он Чичико.

— Какой смысл поворачивать, дядя Эстате? — смиренно произнес Чичико, подавленный взрывом председательского гнева. — Улетела наша сумасбродная девочка, фьюить, и улетела... — Произнеся эти слова, Чичико снова расчувствовался.

— Улетела? — с дрожью в голосе спросил председатель и побледнел.

— Прочитай лучше записку, дядя Эстате. Мне самому охота послушать, — подал записку Чичико.

Председатель неторопливо водрузил очки на нос. Вытащив из кармана фонарик, он разгладил записку и осветил ее.

— Что-о-о? Вышла замуж? — рявкнул он. — Неужели здесь так и написано?

— Так и написано, дядя Эстате: «Вышла замуж».

— За кого она вышла замуж? За кого, я тебя спрашиваю?

— Там все написано.

— «Отцу с матерью передайте, что я вышла за того парня», — продолжал читать Эстате. — Что значит «за того парня»? — посмотрел он на Чичико.

— Читай дальше, дядя Эстате, наверное, там все сказано.

Эстате поднес записку к самым глазам.

— «Не обижайся, дядя Эстате, что я не пишу имени и фамилии того парня».

— Здорово, — с одобрением воскликнул Чичико, — «не обижайся», а, вот здорово! Ха-ха-ха, — загоготал он. — Без ножа зарезала и — не обижайся. Вот это да! Это она, наверное, чтобы вы ее не нашли. Здорово, а?

— Чему ты радуешься, бесстыдник? Здорово! Что здорово, я тебя спрашиваю, что? Убежала из колхоза, предала, оставила нас, и это, по-твоему, здорово, да?

— Что поделаешь, дядя Эстате, девочка судьбу свою нашла. Чем же это, скажи на милость, не здорово, а?

Председатель безнадежно махнул рукой. Потом вновь приблизил записку к глазам.

— «Я очень счастлива», — прочитал он.

— А я что говорил?

— Говорил, говорил, но я любил ее как свою дочь. Она лучшей работницей в колхозе была. И вот теперь: прощай, до свиданья! Я и сам понимаю, что рано или поздно это должно было случиться, но... «Люблю, люблю, люблю», — продолжал читать записку Эстате. — Совсем, видно, обезумела моя сумасбродная девочка, — неожиданно прослезился он. — Где это видано, чтобы вот так любить? «Люблю, люблю, люблю», — повторил он.

— Ведь говорится, в любви меры не бывает, дядя Эстате... Это не то что здорово, это... — не смог найти слов Чичико. — Для такой любви даже слов и то не найдешь.

— Зачем слова искать? — смягчился председатель. — Зачем настоящей любви слова, дурачок? — мечтательно произнес председатель и потрепал по плечу шофера.

— Нужны, как же не нужны! Разве поэты не пишут стихи про любовь? Еще как пишут и сколько хороших слов находят. Что может быть на свете прекраснее любви? А для прекрасного и слова прекрасные нужны. Так ведь?

Но председатель уже не слушал его и продолжал читать записку.

— «Ваша сумасбродная Ция», — засмеялся вдруг он.

— Не напрасно ты ее сумасбродной назвал, — сказал Чичико, — ох не напрасно. Разве тогда она была сумасбродная? Это она сейчас ошалела от любви. Любовь, видно, еще не такое может. А вот я еще никого не свел с ума, несчастный я человек, — грустно вздохнул шофер.

— Почему же?

— Не знаю... Вот бы полюбила меня такая девушка! Я бы тоже свихнулся.

— Не печалься, дружок. Успеешь еще свихнуться, придет и твое время, — подбодрил его председатель. — Дай бог, чтобы побольше таких, как Ция, сумасбродок было на свете, — печально добавил он и вдруг как грохнет: — Давай, Чичи, полный вперед.

— Есть полный вперед, товарищ председатель!

— Вот так. А ты не печалься, дурачок. Любовь никого стороной не обходит.

Как только машина отъехала, Ция, посмотрела себе на ноги.

— Как мы покажемся на глаза Лонгинозу Ломджария в таком виде? Что он подумает, на смех нас поднимет.

— Ума не приложу, как нам быть? — забеспокоился Уча. — Лонгиноз Ломджария — человек порядка. Он нас даже на порог не пустит.

— Что значит не пустит? — возразила Ция. — Вот записка директора. Не пустит в дверь — я в окно влезу. Лишь бы рядом с тобой быть, Уча.

— Ничего себе — рядом. Да отсюда до Кулеви километров двадцать, не меньше.

— Подумаешь! Каждое воскресенье мы будем вместе. Опытная станция в воскресенье, наверное, не работает.

— Не работает.

— Вот видишь... Давай отойдем под платаны и выжмем одежду, не ходить же нам мокрыми.

Уча снял с себя рубаху, выжал ее, тряхнул и вновь надел.

Ция выжимала подол платья и разглаживала его руками. Все это она делала быстро, словно боялась, что, не приди они к Лонгинозу Ломджария сию минуту, не видать ей обещанной комнаты.

Потом они посмотрели друг на друга и весело рассмеялись.

— Не будь мы босиком, никто бы ничего не заметил, — сказала Ция. — Пойдем, Уча, — взяла она парня под руку, и они направились к бараку.

Барак стоял в эвкалиптовой аллее, в двух шагах от опытной станции. В огороженном проволочной сеткой небольшом дворике цвели розы. Они призрачно мерцали в лунном свете. Воздух весь был пропитан нежным розовым ароматом.

Перед бараком стоял мотоцикл Лонгиноза Ломджария.

— Лонгинозов конек, — сказал Уча.

Но Ция любовалась цветами и не обращала внимания на мотоцикл.

— Ты чувствуешь, какой здесь нежный запах, Уча?

— Да, здесь жить неплохо. Вдыхай себе на здоровье этот райский аромат и живи припеваючи. А мы там гнилым болотным духом дышим. — Уча был очень доволен, что Ция будет жить именно здесь, среди такой красоты.

— Мне очень жаль, Уча, что я буду жить в райском саду, а ты должен задыхаться среди ядовитых болот.

— Я уже привык... А знаешь, сделаем так: в одно воскресенье ты будешь ко мне приезжать, а в другое — я к тебе. Ну что, здорово я придумал?

— Здорово, Уча.

— Вот и отлично, Ция.

— Время пролетит так быстро, мы даже оглянуться не успеем.

— Я тогда тоже так говорила, а потом каждый день мне годом казался.

— Да и мне тоже, — сказал Уча и тут же перевел разговор на другое. — Знаешь, Ция, мне новый экскаватор дают.

— Это такая машина, да? — остановилась у ступенек Ция.

— Машина. Ее ковш сразу вынимает двести лопат грунта из канала и сбрасывает на дамбу.

— Не машина, а чудовище какое-то этот твой экскаватор! — воскликнула Ция.

— До сих пор у нас иностранные экскаваторы работали. А теперь и наши заводы стали их выпускать. Вот как раз теперь такой экскаватор на «Колхидстрое» и дают мне.

— Чем же ты заслужил это?

— Понятия не имею.

— А кто же знает?

— Начальство, наверное.

— А что начальники твои говорят? За что тебе честь такая?

— Не знаю, чем я ее заслужил за такой короткий срок! Я ведь на старом английском экскаваторе работаю, на «Пристмане». Мне за другое новый экскаватор дают.

— За что же все-таки?

— За то, что родители за меня дочь свою не отдали, вот за что.

— Это почему же?

— А потому, что больше всех я тороплюсь эти самые болота осушить.

— Это все правильно, Уча, но неужели ты так и сказал начальству, что невесту за тебя не отдают?

— А что я еще мог сказать?

— Неужели так и сказал?

— Так и сказал.

— И ты вправду торопился осушать? Ни за что не поверю, — лукаво улыбнулась Ция.

Луна светила ей прямо в лицо, и Уча отчетливо видел ее глаза, такие родные, такие чистые, открытые глаза, непохожие на другие и... любимые.

— Я не только тогда торопился, я и сейчас еще тороплюсь. И даже больше, чем раньше, — поправил ее Уча.

— Это правда, Уча? — Ция быстро склонилась к Уче и поцеловала его.

Уча не отпустил ее. Так же как и на берегу моря, он крепко обхватил руками ее плечи и крепко прижал к себе. Ция сама подставила губы.

Спустя некоторое время, когда они оторвались друг от друга, Ция со страхом сказала:

— Что ты наделал, Уча. Лонгиноз Ломджария, наверное, заметит.

— Ну и пусть замечает, — сказал Уча. — Ты лучше волосы поправь.

— Да волосы не беда. Что мне с губами делать? Они у меня очень красные, да?

— Очень.

— Ты чуть не задушил меня.

— Может, ты не хотела?

— Хотела, очень даже хотела, — поправила волосы Ция. — Давай подождем чуть-чуть. Надо дух перевести. Ты меня так долго целовал.

— Долго? Я тебя еще раз поцелую.

— Только не сейчас...

— А когда же?

— Когда ты закончишь прокладку канала. Ты же сможешь новым экскаватором вынимать еще больше земли?

— Да я в день две нормы буду давать!

— Что это за экскаватор? — удивилась Ция. — Как он может две нормы за день вырабатывать?!

— При чем здесь экскаватор? Это я буду давать две нормы за день, чтобы...

— Не говори ничего больше, ладно? Сама знаю, почему ты будешь в день две нормы давать! Вот увидишь, и я от тебя не отстану, Уча.

В здании управления Лонгинозу не хватало комнат для всех своих сотрудников, и поэтому часть из них помещалась на втором этаже барака опытной станции. Здесь же был и кабинет Ломджария. Мотоцикл всегда стоял у входа, и стоило начальнику управления вызвать Ломджария по телефону, как он почти в ту же минуту входил в его приемную. Но здесь была его святая святых, и здесь он сам был себе хозяином, чем немало гордился.

В городе Ломджария был нарасхват, всем он был нужен и по всякому делу. «Ломджария сделает» — эта фраза переходила из уст в уста, и Лонгинозу нравилось ощущать себя нужным всем.

Была у Лонгиноза еще одна странность. Разговаривая по телефону, он всегда басил. Если кто-нибудь заходил к нему во время телефонного разговора, лицо его принимало многозначительно-загадочное выражение, и он, прикрыв рукой микрофон, сообщал посетителю, что говорит с начальником управления, или поднимал палец вверх, а это означало, что на проводе совсем уже высокое начальство. Он любил напускать на себя важность и басил, чтобы придать своему голосу солидность и строгость.

Обо всем этом были хорошо осведомлены его сотрудники, но, зная беззаветную преданность Лонгиноза порученному делу, прощали ему эти маленькие слабости.

Домой он всегда возвращался далеко за полночь. Дел у него было невпроворот, и он непрерывно носился на своем мотоцикле или допоздна засиживался в своем кабинете. Иногда и без дела, но в постоянной готовности к нему. Вот и теперь он был в кабинете. Уча робко, едва слышно поскребся в дверь и, не ожидая разрешения, вошел в кабинет вместе с Цией.

Лонгиноз строго смерил Цию взглядом и едва не подмигнул ей, что происходило с ним всегда, когда он видел красивую женщину. А Ция настолько поразила Лонгиноза своей красотой, что даже пот выступил у него на лбу. Опасаясь, как бы спутник Ции не заметил его состояния, Ломджария строго спросил их:

— Что привело вас в столь позднее время? Вы что, не знаете, работа давно уже закончилась.

— Нужда привела нас к тебе, Лонгиноз.

Только сейчас Ломджария узнал Учу.

— Э, да ведь ты никак Уча Шамугия?

— Что, не узнал меня?

— Узнать-то узнал, но ты в таком виде, что... Ты, случаем, не с рыбалки возвращаешься? Где это тебя так угораздило?

— Какая там рыбалка, Лонгиноз...

— Ох и хитрец. А сам на крючок такую девочку подцепил.

— Эта девочка, Лонгиноз, моя невеста.

— Невеста?! — Лонгиноз вскочил, за руку поздоровался с Цией и, не сводя глаз с ее босых ног, подвинул ей стул.

— Ты, видать, босиком ее похитил! В спешке, видно, было не до обуви. Угадал?! — Лонгиноз по-прежнему не смог отвести глаза от стройных Цииных ног.

— И вовсе нет. Нашу обувь море унесло, дядя Лонгиноз, — смущенно пробормотала Ция и, стремясь спрятать ноги от его жадного взгляда, села на стул.

— Вы что же, прямо в одежде в море купались?

— Да, в одежде.

— Это еще почему?

— Не знаю.

— И ты не знаешь? — на этот раз Лонгиноз обратился к Ции.

— И я не знаю, — потупилась Ция.

— Ну, вы даете!

— Невелика отвага! — засмеялся Уча.

— Отвага в любом деле нужна, парень.

— Это верно, Лонгиноз, — согласился Уча.

— Еще бы, в этом уж я толк знаю. Долго ты собираешься босиком водить этого ангела?

— Ну, сейчас уже пора отдыхать. А утром я ей раздобуду обувку, — сказал Уча.

— Где же она спать собирается, если не секрет?

— У вас.

— Где, где?

Уча протянул ему записку Гванджи Букия.

— Это вам директор опытной станции прислал.

Лонгиноз быстро пробежал записку глазами.

— Так вы в нашем бараке жить будете?

— В вашем бараке. Только не мы, а я одна.

— Ты — здесь, Уча — в Кулеви? Что это за жизнь?

— На первое время мы так решили.

— Так не годится. Я и дня не выдержал бы врозь.

— Но у нас нет другого выхода.

— Что значит нет? Есть у меня одна свободная комнатка. Вот и вселяйтесь вдвоем.

— Ничего не получится.

— Это отчего же? — заинтересовался Лонгиноз.

— Пока мы не закончим прокладку главного канала и не осушим Коратский массив, это невозможно.

— Ничего не понимаю, — удивился Лонгиноз.

— Пока мы на земле не поселимся, свадьбу играть не будем.

— Вот это да! Но при чем здесь земля?

— Мы обещание дали, — осмелев, сказала Ция.

— А еще молодежь называется! Кому вы это обещали? Не богу же? Так возьмите назад свое обещание, и дело с концом.

— Мы свое слово нарушить не можем, иначе зачем было обещать?

— Кто вам мешает забрать его назад, кто?

— Совесть. Мы с Антоном Бачило дали друг другу слово сыграть свадьбу в день открытия главного канала. Циины родители нам то же условие поставили: мол, никакой свадьбы, пока на земле не поселитесь.

— Условие неплохое, — сдался наконец Лонгиноз. — Умные, видать, родители у Ции. А невеста Антона такая же красивая, как Ция?

— Для меня нет никого на свете красивее Ции.

— Уча! — рассердилась Ция.

— Я сказал, что думал, Ция.

— И мне казалось, что прекрасней моей невесты нет никого на свете. А теперь мне кажется, что каждая женщина красивее моей жены.

— Нельзя так говорить о своей жене, товарищ Лонгиноз, — вежливо упрекнула его Ция.

— Что-о-о?.. — Вдруг Лонгиноз покраснел от стыда. — Верно ты сказала, дочка. Я пошутил. Моя жена для меня и сейчас еще красавица. И люблю я ее ничуть не меньше, чем тогда, в первый день. — Ломджария поднялся. — Ну что, пошли! У меня для тебя настоящая светелка припасена, какая и положена царевне. Только вот не доводилось мне босых царевен встречать, — засмеялся он, помимо воли скосив глаза на стройные Циины ножки.

Комната оказалась действительно уютной. Два широких окна с пестрыми занавесками глядели во двор. У стен стояло две кровати с тумбочками, посередине комнаты — три стула, в углу — шкаф для одежды.

— Ну, чем не светелка! — воскликнул Лонгиноз, уловив восторг на лицах молодых.

— Да это просто царские покои, — не смогла скрыть радости Ция.

— Вот если бы и ты поселился тут, тогда был бы полный комплект. Жених и невеста — пара.

— Не за горами это время, дядя Лонгиноз. Уча обещал две нормы давать на своем экскаваторе.

— Ты смотри, как он, оказывается, под венец рвется! Молодцом, ничего не скажешь. Когда мы с женой поженились, у нас даже не было на чем спать. Ну и вкалывал же я тогда, девятерым за мной было не угнаться!

— За тобой и сейчас не угнаться, всю стройку на плечах держишь.

— Ну, сейчас совсем другое. Тогда я только на себя работал, а сейчас на нас смотрит вся страна.

— По коню и корм.

Похвала пришлась по душе Лонгинозу.

— Знаешь что, — обратился он к Уче. — Поехали ко мне домой. Ции, наверное, подойдут туфли моей дочери. Не ходить же ей в самом деле босиком.

Прибытие на стройку нового экскаватора стало настоящим праздником. Откуда только не стекался народ на новую трассу. Пришли начальники строек, прорабы, десятники, рабочие, трактористы, драгеры с Циви-Техурского, Абаша-Техурского, Ногела-Абашского, Ногела-Цхенисцкальского и Квалонского массивов. Собрались и крестьяне из окрестных сел.

На трассу прибыли Важа Джапаридзе, Коча Коршия, Серова, Васо Брегвадзе, работники управления.

Трибуной служил экскаватор «Комсомолец», который в полной готовности стоял на трассе.

Вокруг экскаватора толпился народ.

Митинг открыл Коча Коршия. Он стоял на гусенице экскаватора.

— Товарищи! Сегодня мы празднуем не просто получение нового экскаватора, но и само рождение первого отечественного, нашего, советского экскаватора, — начал Коча. — Мы все гордимся, что являемся свидетелями и участниками события огромной важности — экскаватор, созданный советскими конструкторами, выпущенный советским заводом, прибыл на нашу ударную стройку, чтобы принять достойное участие в ней. Отныне нам не придется покупать у иностранцев «пристманы», «коппели», «менике», «любеки». Эти машины сослужили нам службу и еще будут работать на нашей стройке. Но ведь покупка этих машин обходилась нам втридорога. И мы платили за них золотом, товарищи! Но настанет время, и наш «Комсомолец» тому порука, что те, у кого мы покупали экскаваторы, сами будут покупать их у нас. Именно так, дорогие товарищи!

Раздался гром аплодисментов.

Духовой оркестр заиграл марш.

Оркестром дирижировал Лонгиноз Ломджария, но дирижировал как-то странно — стоя спиной к оркестрантам. Он был необыкновенно возбужден и взволнован. Дирижерская палочка двигалась невпопад, но он не замечал этого. Это он привез «Комсомолец» на стройку и хотел, чтобы об этом знал весь честной народ. Потому и стоял спиной к оркестру, чтобы народ мог видеть — вот он, Лонгиноз Ломджария, добывший для стройки «Комсомолец», вот он, во всем блеске своего торжества. О, как он жаждал внимания, восторженных и благодарных взглядов собравшихся, ведь он заслужил это внимание, кто, как не он, добился того, что один из первых в стране «комсомольцев» будет трудиться на колхидской трассе. «Эх, такова горькая участь снабженца», — думал про себя Ломджария, но победная улыбка не сходила с его лица.

— Товарищи! Отныне на нашей стройке будут трудиться машины отечественного производства. Скоро у нас в избытке будут экскаваторы и бульдозеры, трактора и землечерпалки отечественных марок. Это во много раз ускорит темпы нашей стройки, — продолжал Коча Коршия.

Вновь грянули аплодисменты. Громче прежнего заиграл духовой оркестр Лонгиноза Ломджария. Гордость и жажда деятельности распирали начальника снабжения. Его уже не заботило, смотрят на него или нет. Мысли его были поглощены тем, что именно он, Лонгиноз, добыл для стройки эти самые бульдозеры, грейдеры и землечерпалки. Он, и никто другой.

Ближе всех к экскаватору был Антон Бачило. Справа от него стояла Цисана, слева — Ция. Радостная улыбка играла на их лицах.

— Руководство стройки доверило Антону Бачило, нашему лучшему драгеру, решить, кто сядет за рычаги первого советского экскаватора. Антон без раздумий назвал Учу Шамугия.

— Это и без долгих раздумий ясно! — крикнул кто-то из драгеров. — Молодец, Бачило!

— Антон знал, что говорил, — поддержали его другие.

— Кому, как не Уче, на «Комсомольце» работать.

— Выбор что надо.

— Чего уж там, верно решили.

Загалдели, загомонили драгеры, трактористы, шоферы.

Ция и Цисана переглянулись с Антоном.

Антон довольно улыбнулся. Еще бы! Во-первых, Уча «Комсомольца» получил, а во-вторых, наконец-то приехала к нему Цисана из Натанеби.

— Товарищ Бачило, просим передать экскаватор Уче Шамугия! — крикнул парторг Антону. — А куда сам именинник девался? Уча! — парторг не нашел в толпе Учу.

Шамугия стоял чуть в сторонке, за спинами товарищей.

— Принимай экскаватор, Уча.

Уча Шамугия и Антон Бачило сквозь толпу стали пробираться к экскаватору.

Лонгиноз Ломджария наконец повернулся к своим оркестрантам лицом и лихо взмахнул дирижерской палочкой.

Спрыгнул с гусеницы экскаватора парторг.

Шамугия и Бачило взобрались на экскаватор. Широко распахнув дверцу кабины, Антон крепко пожал руку Уче.

— Желаю удачи, друг! — и похлопал Учу по плечу.

Уча закрыл дверцу, взялся за рычаги и нажал на педали. Ковш плавно опустился книзу, зачерпнул землю, резво понес ее к дамбе и, широко раскрыв пасть, высыпал. Все это Уча повторил трижды, с такой быстротой и лихостью, что даже Бачило пришел в восхищение:

— Браво!

— Ура!

— Молодец, Уча!

— Да здравствует «Комсомолец»!

— Да славятся руки его создателей!

Люди бросились к экскаватору и, подхватив Учу, а заодно и Бачило на руки, стали высоко подбрасывать их в воздух. Веселые возгласы и смех неслись отовсюду.

Гремели аплодисменты, играл оркестр.

Народ медленно расходился.

Крестьяне двинулись в обратный путь, обнадеженные и обрадованные тем, что скоро на стройке будет много новых машин и дело пойдет повеселее.

Строители разошлись по своим массивам.

А драгеры и трактористы не могли оторваться от «Комсомольца»: они ходили вокруг машины, заглядывали в кабину, пробовали гусеницы. «Комсомолец» существенно отличался от «Пристмана» и «Коппеля». Хотя размером он был поменьше своих собратьев, но силы у него было больше. Ковш его брал столько же земли, сколько и другие, но в управлении он был надежен и прост.

В кабину залез Никита Ляшко.

— Дай сяду, — попросил он Учу. — И мне охота землю копнуть нашим экскаватором. Вы понимаете, ребята, что значит нашенская, родная машина, а? — восторженно говорил он. Взявшись за рычаги, он резко опустил ковш, зачерпнул землю и быстро повел ковш к дамбе. — Огонь, а не машина. Дай только волю, она сама без нас управится. Представляете, это лишь первая модель, а что дальше будет? Ну, теперь держись и «Пристман», и «Любек».

— Мы их не только догоним, но и перегоним, — вмешался в разговор драгер Квалонского массива Виталий Сомов.

— Перегнать-то перегоним, только, боюсь, не дожить мне до той поры, — подхватил слова Виталия старейший драгер на стройке Афрасион Челидзе. — Мне бы дожить хотя бы до того, когда догоним.