Земля

— Мы теряем много времени на путь из Кулеви и бараков до трассы. Если устроить жилье в передвижных вагонах, то можно сэкономить время на дорогу. Бригада будет сменять в вагонах бригаду, свободные от работы пойдут в бараки или домой — так и дело пойдет веселей, и для отдыха будет побольше времени.

— А как же с техническим ремонтом? — спросил парторг.

— В двое суток раз двух часов вполне хватит.

— Сегодня же обсудим этот вопрос в управлении, — пообещал Важа.

— А я побегу к Бондо. Он, наверное, совсем плох.

— И мы с тобой, — сказал Важа.

Все четверо быстро пошли к бараку.

За час до начала совещания в управлении Уча забежал на опытную станцию навестить подруг. Девушки только-только вернулись с работы и собирались ужинать.

Обрадованные неожиданным приходом Учи, девушки потащили его к столу.

— Некогда мне рассиживаться. Времени в обрез, — отмахивался Уча.

— Да в чем дело-то? — обиделась Ция.

— Мне надо в управление бежать на совещание.

— О-о-о, ты не шутишь, Уча! — воскликнула Цисана. — Все по совещаниям ходишь, важной птицей стал.

— А как же иначе, — улыбнулся Уча. Не признается же он, что обсуждать будут его предложения.

— Присядь хоть на минутку, — попросила Ция, заметив, что Уча голоден.

Уча сел.

Цисана подвинула к нему стакан мацони и кусок мчади.

— Я не голоден, Цисана, спасибо, — сказал Уча и повернулся к Ции: — У меня к тебе одно дело есть.

— Что за дело? — удивилась Ция. — Говори же, Уча.

— Бондо слег. Смотреть за ним некому. А я вот на совещании должен быть. У него температура высокая.

— Что же мне делать?

— Посмотри за ним, пока мать его приедет.

— Я?

— Да, ты, Ция.

— Ты с ума сошел!

— Почему же? Человек на краю смерти, весь горит, — нарочно сгустил краски Уча, чтобы Ция не смогла отказаться.

— Надо было фельдшерицу к нему отвести, Уча, — в замешательстве вымолвила Ция.

— Да у них больных видимо-невидимо. Даже уколы и то не успевают делать.

— Я не смогу, Уча, — помолчав, сказала Ция. — Ты ведь знаешь, зачем приехал сюда Бондо.

— Знаю. Но за столько времени он ни разу не попытался тебя увидеть и даже словом не обмолвился о тебе.

— Все равно не смогу, Уча!

— Так что же... Вот так и оставить в беде товарища?

— Товарища?

— Да. И, если хочешь знать, друга.

Ция с изумлением уставилась на Учу.

— И это говоришь ты, Уча?

— Да, я. Мы с ним живем душа в душу, словно братья. Как же я брошу его на произвол судьбы? И за что? За то, что он любит тебя? Это я перед ним кругом виноват, это я увел тебя у него. Человеку своего горя хватает.

— Горя?

— Да, горя, — твердо сказал Уча.

— Нет, Уча. Так не годится. Нельзя Ции к нему идти, — вмешалась в разговор до того молчавшая Цисана. — Ты прав, человеку и своего горя хватит. От Цииного прихода ему только хуже станет.

— Так что же прикажете делать? — с отчаянием спросил Уча.

— Я пойду к нему.

— Ты? Вот это здорово, молодчина ты, Цисана! — с облегчением воскликнул Уча и чмокнул Цисану в щеку. — Золотое у тебя сердце... Да, но... А вдруг Антон обидится?

— Чего бы ему обижаться? Каждый обязан помогать больному.

— Пошли, Цисана, — заторопился Уча. — Нас машина главного инженера дожидается. Она тебя прямо в Корати доставит.

Цисана быстро оделась и вместе с Учей выбежала на улицу. Ция понурившись сидела у стола, прислушиваясь к их торопливым шагам.

Васо Брегвадзе без передышки работал на экскаваторе; лишь Гудуйя, принесший из столовки супу, оторвал его от рычагов. Расстелив газету прямо на земле, Васо с Гудуйей сели обедать. Оба были настолько усталыми, что без всякой охоты хлебали жидкий суп из фасоли.

— Как мы привыкли к безвкусной пище, — нарушил молчание Васо.

— А я вот никак не привыкну, — ответил Гудуйя. — Я сам стряпаю.

— И что же ты готовишь, если не секрет? — полюбопытствовал Васо.

— Да все, что нужно. Лобио, рыбу жареную и вареную, хачапури, сулугуни и мацони из молока буйволицы...

— Э-э-э, да ты, оказывается, настоящий кулинар.

— Кто, кто?

— Ну, повар. А я даже с яичницей и то с трудом управляюсь. Все никак не удосужусь жениться. — Васо намеренно не сказал Гудуйе, что был вдовцом. — Вот осушим болото, тогда и найдем время для себя. Ну что, по рукам? Ведь неплохо я придумал: сначала ты свадьбу сыграешь, а там, глядишь, и я тут как тут.

— Для вас и сейчас не поздно.

— А для тебя?

— Для меня?.. Я никогда не думал жениться.

Брегвадзе не стал спрашивать почему. Он тоже не собирался жениться: куда, мол, человеку моих лет. Васо понятия не имел, почему не было жены у Гудуйи, да и Гудуйя, в свою очередь, не пытался выяснить, был ли когда-нибудь женат Васо. Так и промолчали они все оставшееся время.

Пообедав, Васо вздохнул, поблагодарил Гудуйю, вытер руки и направился к экскаватору. Работал он медленно, скрупулезно соблюдая все правила. Даже опытные драгеры частенько возвращались к уже сделанному, подправляя стены и днище канала, — ведь даже малая неточность могла привести к оползням и замедлению водного потока.

Выдержать две смены Васо не смог: давали себя знать старые раны. Экскаватор Антона Бачило работал бесперебойно, а вот Учин «Комсомолец» простаивал. Заволновался Брегвадзе — нехорошо, если Уча отстанет от товарища. Что было делать старому инженеру? Ведь он уже давненько не прикасался к рычагам экскаватора — с той самой ночи. Силы стали не те, да и глаз не тот.

Васо поспешил в барак, чтобы заменить Учу у постели друга. Застав в бараке незнакомую девушку вместо ожидаемого Учи, инженер удивился. Цисана сбивчиво объяснила ему, что Уча на совещании в управлении, а она дежурит за него.

Инженера обрадовало такое внимание Учи к другу. Васо стал расспрашивать Цисану о цели совещания. Обычно о совещании всех предупреждали заблаговременно. «Наверное, что-то случилось, иначе зачем такая спешка», — подумал Васо и совсем было собрался ехать в Поти, но мысль об экскаваторе не давала ему покоя. На ходу перекусив и едва переведя дух, Васо двинулся в обратный путь. Заметив удивление Гудуйи, Васо сказал:

— Останавливать экскаватор никак нельзя. Надо взять себя в руки, старина.

— Надо так надо, — согласился Гудуйя, хотя, честно говоря, ему было неясно, почему так уж приспичило этому пожилому, намотавшемуся за день человеку работать вторую смену.

С совещания Уча вернулся в Кулеви за полночь. Парторг подбросил его на своей машине. Прощаясь с Учей, парторг еще раз поздравил его с успешным начинанием.

Антон спал без задних ног. Боясь разбудить друга, Уча скинул сапоги на крыльце и босиком на цыпочках вошел в комнату. Но стоило ему лишь приоткрыть дверь, как Антон тут же проснулся. Отсутствие друга встревожило Антона: ведь завтра Уче предстояло работать в утреннюю смену. Антон сел на кровати, стараясь разглядеть в темноте Учино лицо.

— Где ты шатался до сих пор? — тихо спросил Антон, чтобы не разбудить стариков, спавших в соседней комнате.

— Я в управлении был.

— Что еще за управление посреди ночи?

— Там совещание было, — и Уча кратко рассказал другу обо всем, что увидел и услышал в управлении.

Бачило сосредоточенно слушал друга. Раза два он хотел было задать вопрос, но сдерживал нетерпение.

— Вот это новость! — воскликнул он, когда Уча закончил свой рассказ. — Это же... это же... как тебе сказать... ну потрясающе! Кому пришла в голову такая великолепная идея? — потирал руки от возбуждения Антон.

Вконец сморенный событиями сегодняшнего дня, полного радости и волнений, Уча медленно раздевался. Он постеснялся сказать другу, что эта «великолепная идея» принадлежала ему, Уче.

— Да никому вроде бы... На совещании все высказались... Да, чуть не забыл, Бондо заболел, «Комсомолец» не будет работать ночью.

— Что стряслось с Бондо?

— Лихорадка трясет беднягу.

— Неприятная штука, черт...

— Я тебе должен одну вещь сказать, Антон...

— Так скажи, что там еще? — встревожился Антон.

— У Бондо высокая температура. Я не смог оставить его без присмотра.

— Еще бы! Ну и что?

— Ты знаешь, кто за ним присматривает?

— Кто же?

— Твоя Цисана...

— Вот и прекрасно. Болотная лихорадка — чертовски противная вещь. Одному с ней не справиться. Помнишь, что со мною творилось. Если бы не ты и старики наши, не жить мне на белом свете.

— Скажи честно, ты не подумал, почему вдруг Цисана, а не Ция?

— Нечего греха таить, подумал, — улыбнулся Антон, чтобы подбодрить друга.

— Знаешь... — стянул через голову рубаху Уча. — Знаешь, мне никак не удалось ее уговорить.

— Ну, есть причина, наверное?

— Еще какая причина, — зажмурился Уча.

— Значит, правильно сделала, что не пошла.

— Дело в том... Ну, как тебе сказать... Бондо тоже любит Цию.

— Ты что, шутишь?

— Не до шуток, — сказал Уча и без сил растянулся на кровати.

— Потому он сюда и приехал?

— Наверное.

— Нехорошо он поступил.

— Ты так думаешь?

— Как же, ведь ему известно, что Ция любит тебя... Не должен был он сюда приезжать.

— Об этом и я не раз думал, но, что поделаешь, не гнать же его силой, — сказал Уча, откинувшись на подушку. — Знаешь, он при мне даже словечком о Ции не обмолвился.

— Вот это выдержка. А Ция его видела?

— Нет, ни разу.

— Ты первый предложил ей пойти к нему?

— Да, — засыпая, пробормотал Уча.

— Вот это ты правильно сделал, молодчина!

— Это Цисана молодчина. Не успел я слово сказать, она тут же вызвалась идти. Спокойной ночи, Антон.

Когда Цисана вошла в комнату, Бондо спал. Керосиновая лампа едва коптила у изголовья кровати. Цесане бросилось в глаза пышущее жаром лицо Бондо с полотенцем на лбу. Спал он неспокойно, что-то бормотал и задыхался. Поверх одеяла лежало еще одеяло Гудуйи. Видно, озноб уже прошел, и второе одеяло было лишним. Но больной от слабости не мог сбросить его.

Цисана осторожно взяла лишнее одеяло и переложила его на кровать Гудуйи. Но даже этого прикосновения оказалось достаточно, чтобы больной проснулся.

— Как вы себя чувствуете? — спросила Цисана и убрала у него со лба сухое полотенце. Потом смочила его и вновь положила на лоб Бондо.

— Вы врач? — не ответив на вопрос, спросил Бондо.

— Нет.

— Фельдшерица?

— Да нет же. Я Цисана Цинцадзе. Меня к вам Уча прислал. А вообще я работаю на опытной станции.

— Вместе с Цией Цана? — обрадовался Бондо.

— Да, мы вместе работаем.

Чтобы скрыть волнение, Бондо спросил:

— Сколько сейчас времени?

— Девять часов вечера.

— Как же вы так поздно добрались сюда?

— Я на машине главного инженера приехала.

— Где Уча?

— Уча в управлении, на совещании.

— А почему он вас ко мне послал? — морщась от нестерпимой головной боли, спросил Бондо. Цисана плыла перед ним как в тумане.

— Чтобы я посидела с вами, — сказала Цисана и перевернула полотенце другой стороной. Ведро с водой стояло возле самой кровати. — Вам лучше?

— Лучше, — ответил Бондо. — Скажите, а Ция знает, что вы пошли ко мне?

— Конечно, знает. Мы с ней в одной комнате живем.

«Вот оно что. Так Ция знает...» — с горечью подумал Бондо.

От Цисаны не укрылся этот едва слышный стон.

— Что, больно?

— Немножко... Да вы не беспокойтесь, мне действительно лучше... Как вас зовут?

— Цисана.

— Ция... Цисана... Как похоже.

— Говорят, мы даже лицом друг на друга похожи.

— Правильно говорят. Вы красивая! — Сквозь туман, застлавший глаза, Бондо силился разглядеть лицо Цисаны.

— Ну, если я похожа на Цию, значит, и вправду красивая, — улыбнулась Цисана.

— Вы очень красивая. Совсем как Ция, — пытался в ответ улыбнуться Бондо. Взгляд его прояснился.

Цисана видела, как чудотворно действует на него лишь одно упоминание Цииного имени, и хотела сказать ему что-нибудь хорошее, подбодрить его, но не находила нужных слов.

— Вас и раньше лихорадило? — спросила Цисана и поправила полотенце.

— У нас, в Лакаде, лихорадки не бывает.

— А здесь всех лихорадит. Но вам сделали укол хинина. Может, пройдет?

— Хорошо бы, а то я боюсь, как бы Учу не подвести...

— Это в чем же? — не поняла Цисана.

— Мы с Учей на одном экскаваторе работаем.

— Знаю.

— Мы с одним белорусом соревнуемся.

— Я и это знаю.

— Откуда?

— Тот белорус мой жених.

— Побьет нас ваш жених...

Цисана попыталась перевести разговор на другое.

— Вы что-нибудь ели, Бондо? — спросила она.

— Мне не хочется. Кусок в горло не полезет.

— Бывает. Я вам цыпленка привезла. Может, попробуете кусочек? — Так предложила Цисана, что у Бондо не хватило духу отказаться. — Не то вы так ослабнете, что Антон и впрямь вас побьет, — пошутила Цисана, доставая из сумки цыпленка, соль и мчади. — Это мне мама из деревни привезла. Ох и вкусно, сразу оживете. — Цисана вложила ему в руку цыплячью ножку и кусок мчади. — Ешьте на здоровье.

В коридоре раздался звук шагов.

— Спокойной ночи, Гудуйя. — Это был голос Васо Брегвадзе.

— Доброй ночи, — ответил Гудуйя. Затем раздался скрип открываемой двери — Васо вошел в свою комнату.

«Где они были до сих пор?» — подумал Бондо. Цыпленок пришелся ему по вкусу. Он ел и напряженно смотрел на дверь.

Вошел Гудуйя. Увидев в комнате Цисану и решив, что это врач, Гудуйя не на шутку испугался: видно, Бондо очень плох, если к нему в такое время врач приехал. Но, заметив в руке Бондо цыплячью ножку, старик успокоился, поздоровался с Цисаной и опустился на свою кровать.

— Это Цисана, невеста Антона Бачило, — представил девушку Бондо. — А это Гудуйя Эсванджия, отец нашего экскаватора, он за ним как за ребенком смотрит. Где вы были столько времени?

— Работали.

— Работали? — чуть не поперхнулся Бондо. — И Брегвадзе тоже?

— Да, я и Васо.

— Васо работал на экскаваторе? — от неожиданности Бондо даже пытался приподняться.

— Что тут такого? Васо, оказывается, драгер, каких поискать, правда, устает быстро. Отдохнет, отойдет маленько и опять за работу. Норму одной смены он во всяком случае сделал, а может, и больше, — сказал Гудуйя и, чтобы окончательно успокоить Бондо, добавил: — Твоя норма выполнена.

— Так он из-за меня старался?

— Почему это из-за тебя? Он для дела старался. Он сам об этом сказал.

Бондо от возбуждения позабыл о еде.

— А вы боялись, что Антон обойдет вас, — сказала Цисана. — Мы с Цией тоже ведь соревнуемся, но о том, кто победит, совершенно не думаем.

— Отчего же?

— Да потому что, кто бы ни победил, выиграет дело.

— Что правда, то правда, — подтвердил Бондо. — И все же приятно получить знамя победителя. Вот я и хочу, чтобы оно нам с Учей досталось...

— Получите, обязательно получите, — подбодрила больного Цисана. — А у вас и жар не такой уж сильный.

— Разве заметно?

— Конечно, заметно. У вас и глаза прояснились, и цвет лица совсем другой. Ешьте, ешьте, это вам полезно. Завтра вам еще укол сделают, а там и на ноги встанете. Я очень хочу, чтобы вы поправились.

— И это говорит невеста Антона?

— Ничего удивительного. Если Антон победит больного, что толку в такой победе?

— Цисана, вы не только красавица, но еще и умница, — с чувством сказал Бондо и смутился. — Антон просто счастливчик.

— Ешьте, ешьте. Вот вам крылышко. Вы любите крылышко?

— Да ради вас я готов хоть волка съесть, — сказал Бондо и взял крылышко.

Цисана обратилась к Гудуйе:

— Вы ложитесь, дедушка. Вам отдохнуть надо.

— Нет, дочка, тебе больше отдых нужен. Ложись ты на мою кровать.

— Я возле Бондо посижу, дедушка. Для этого я пришла сюда.

Васо Брегвадзе всю ночь не сомкнул глаз. Ломило поясницу, руки и ноги нестерпимо ныли. Работа на экскаваторе с непривычки вконец доконала его. Он ворочался с боку на бок, но все без толку: боль не проходила и сон не шел.

У Бондо резко упала температура, и он, ослабев, забылся в глубоком сне. Цисана, подложив под щеку ладошку, прикорнула на стуле и чему-то улыбалась во сне.

Гудуйя спал не раздеваясь. Проснулся он чуть свет, осторожно, чтобы не заскрипела кровать, присел и окинул спящих заботливым взглядом. Потом тихо взял сапоги и крадучись вышел в коридор. Ни Бондо, ни Цисана даже не шелохнулись.

На дворе было темно. В бараках все еще спали. Собака ждала Гудуйю у ступенек. Они быстро обогнули барак и поспешили к каналу, Гудуйя хотел добраться к экскаватору до прихода Учи, чтобы залить горючее и масло.

На деревьях просыпались птицы. Слышалось хлопанье крыльев, шелест листвы. Гудуйя шел по тропинке. Собака по обыкновению трусила впереди, обнюхивая траву и кустарники и поминутно оглядываясь назад. Оглянется, удостоверится, что хозяин следует за ней, повиляет хвостом от умиления и снова затрусит вперед. Собака боялась, что хозяин может оставить ее, и поэтому ни на шаг не отходила от него. Спала она под крыльцом барака, а в течение дня сопровождала Гудуйю повсюду, куда бы он ни пошел.

Гудуйя еще издали заслышал лязг и грохот экскаватора. «Обогнал», — сокрушенно вздохнул он и улыбнулся, радуясь Учиной сноровке. Гудуйя прибавил шагу. Лязг экскаватора подстегнул и собаку.

Эту тропинку протоптал Гудуйя. Несколько раз на дню ходил он по ней взад и вперед: от барака к каналу, от канала к столовой, потом опять к каналу и снова к бараку. Все здесь было знакомо Гудуйе, и, случись нужда, он мог с закрытыми глазами без помех пройти этот путь.

Лес был темный, как и все леса в болотистой Колхидской низменности, шумный, неспокойный, полный зверей и птиц, еще более сумрачный и опасный в пору дождей и гроз. В непогоду штормовой ветер налетал на лес. Деревья шумели и стонали, кустарник разбойно свистел, гром взрывался, молния зловеще освещала всю эту сумятицу. Шум леса сливался с ревом моря. Море выходило из берегов, бешено врывалось в лес и с грохотом разбивалось о деревья.

Раньше Гудуйя, взбудораженный непогодой, выходил, бывало, из своей хижины и долго стоял там. Дождь и ветер секли его лицо, молния озаряла кряжистую фигуру. «Ого-го! Ого-го! Ого-го!» — громовым голосом выводил Гудуйя, словно подпевая мощному хору обретших речь леса, дождя, ветра, грома и моря.

Тихий лес и спокойное море умиротворяли взбаламученную душу Гудуйи. Вот и сейчас пробуждающийся ото сна лес блестел и переливался всеми цветами радуги под еще робкими лучами восходящего солнца. Тишину нарушали лишь негромкое пение, чирикание и свист птиц, будто прочищающих горло.

Гудуйя уверенно шагал по своей тропинке, задевая широченными плечами деревья, покрытые мхом и лишайником, кусты и камыши, норовящие перебежать ему дорогу. Шагая по безбрежной зелени и вдыхая всей грудью утреннюю прохладу, он чувствовал, как вливается в его легкие этот родной, привычный, но всегда новый и животворящий воздух. На его плечи и голову щедро осыпалась роса, возвращая ему силу и жажду деятельности.

Наконец он вышел на опушку леса. Вдали завиднелись канал и Учин экскаватор.

Постепенно оттаивала и смягчалась душа Гудуйи, шаг за шагом слетали запоры с его замкнутого сердца, свет все чаще освещал его сумрачные глаза. Улыбка прогоняла с лица хмурую тучу, возвращая ему ясность. Вот и сейчас, стоило Уче помахать ему рукой, как улыбка тронула жесткие губы старика.

— Как там Бондо, дедушка Гудуйя? — стараясь перекричать грохот экскаватора, спрашивал из кабины Уча.

— Все в порядке. Жар спал, — отвечал Гудуйя.

Собака по-прежнему трусила впереди, Гудуйя, весь омытый росой, шел за ней размашисто и твердо.

Уча выключил двигатель и по пояс высунулся из кабины, с улыбкой ожидая их приближения.

— Так какая же у него температура?

— Вся вышла. Он поужинал и сразу заснул. Та девушка сказала, что озноб больше не повторится.

— Откуда ей знать, — засмеялся Уча. — А может, и вправду не повторится, дай-то бог. Знаешь, дедушка, к нам скоро вагончики привезут. Прямо здесь и будем жить, чтобы зря не бегать туда и обратно. И драгеры станут бригадой работать. У нашего экскаватора больше ни минуты простоя не будет — целые сутки в работе. — И, чтобы Гудуйя не спросил, кому первому пришла в голову эта мысль, торопливо закончил: — Так в управлении решили.

— Умно придумано! — крикнул снизу Г удуйя. — Только где же столько драгеров-то взять?

— Мы трактористов из МТС обучим! — крикнул Уча, включая двигатель. Потом, возбужденный и радостный, затянул свою любимую песню:

Вечером в коратском клубе собрались драгеры со своими подручными. Собрание единодушно одобрило идею о сменной работе бригад.

Лонгинозу Ломджария поручили завербовать трактористов в Хобской, Сенакской и Абашской МТС, с тем чтобы обучить их на драгеров и создать четырехсменные бригады.

— Это дело, настоящую цену которому мы еще не знаем, — сказал в своем выступлении Антон Бачило. — Я убежден, что результат не заставит себя долго ждать. Это же здорово, что экскаватор не будет простаивать ни одной минуты. От такой идеи даже Алексей Стаханов пришел бы в восторг... Я беру на себя обязательство подготовить трех драгеров в два месяца, — обратился Антон к председателю собрания Коче Коршия

— Нам обещали еще два новых экскаватора, Антон, — сказал Важа Джапаридзе. — К тому времени у нас уже будет десять бригад драгеров. Вот когда закипит работа на канале. Мы сможем закончить прокладку канала значительно раньше срока. Потом экскаваторы можно будет перебросить на рытье других каналов, а высвободившихся рабочих направить на корчевку леса.

Васо Брегвадзе не смог присутствовать на собрании из-за болей в пояснице. Дорого обошлась работа в две смены старому инженеру. Васо переживал, что не может пойти на собрание, и в ожидании товарищей беспокойно ворочался в постели.

После собрания к Васо заглянули Уча и Важа Джапаридзе. Они подробно рассказали ему, с каким воодушевлением и подъемом прошло обсуждение Учиной инициативы.

Обычно скупой на похвалу, Брегвадзе с таким жаром и воодушевлением расхваливал его предложение, что привел юношу в крайнее смущение. Потом Уча с Важей пошли проведать Бондо.

Приступ лихорадки у Бондо не повторился. Но Цисана, по опыту Антона знавшая, что лихорадка может напомнить о себе через день, в Поти не поехала, решив побыть с больным еще дня два.

— Это здорово, что ты осталась, — обрадовался Уча, — завтра приступ может повториться. Лихорадка так легко не отступится. Бондо нужен нам позарез, надо поставить его на ноги.

— Лихорадка ко мне больше не сунется. Цисана ее заговорила, — шутил Бондо. — Завтра я уже надеюсь встать. Я и сегодня хотел попробовать, но мне Цисана запретила. Да, не вовремя меня скрутило.

— И правильно, что запретила. Укол тебе сегодня сделали?

— Сделали. Вот увидите, завтра я встану.

Порешили на том, что если завтра приступ не повторится, Бондо выйдет работать во вторую смену, а Цисана вернется в Поти.

На следующий день действительно обошлось без нового приступа. Бондо подсадил Цисану на грузовик, направлявшийся в Поти, а сам поспешил к экскаватору...

Лонгиноз Ломджария без промедления пустился в путь на своем мотоцикле. Объездив все близлежащие районные МТС, он через неделю вернулся в Корати с десятью трактористами. Еще шесть должны были прибыть со дня на день.

— Как это ты ухитрился обернуться в столь краткий срок да еще и шестнадцать трактористов уговорить? — изумился Тариел Карда. — Это ведь целая армия.

— Кого заработки соблазнили, а кто ради земли и дома согласился. Троих к нам райком направил. Все очень просто.

— Как же, просто! Для тебя нет ничего невозможного, дорогой Лонгиноз.

— Возможное каждому дураку по плечу. Все дело как раз в том, чтобы сделать невозможное...

Вскоре прибыли шестеро трактористов. Их вместе с товарищами распределили по участкам и закрепили за драгерами. Драгерам же и поручили составить бригады сразу после переподготовки вновь прибывших.

Когда Цисана возвратилась на опытную станцию, Ция была уже в теплице. Не позавтракав и не переодевшись, Цисана тут же побежала на поиски подруги.

— Ой, ты уже вернулась? — всплеснула руками Ция, но в глазах ее застыл невысказанный вопрос.

— Как видишь! Бондо в полном порядке, и мне там больше было нечего делать, — хитро улыбнулась Цисана. — Уколы хинина — просто чудо. Всего три укола, и лихорадку как рукой сняло.

Подруги присели на корточки и стали рыхлить землю под апельсиновым деревцем.

— Ты позавтракала? — спросила Ция.

— Нет. Совсем есть не хочется. И потом, я хотела побыстрее рассказать о Бондо.

— Зачем было так торопиться? — с деланным равнодушием протянула Ция.

— А тебя разве не интересовало его состояние? — Цисана посмотрела в глаза подруге.

— Отчего же нет? Болезни я и врагу не пожелаю.

— Какой он парень! Больной, измученный, с температурой, а все — заглядение. За что ты его отвергла, ума не приложу.

— Никого я не отвергала. С какой бы стати?

— Представляешь, какая у него выдержка: ни разу о тебе не спросил.

— Было бы что спрашивать, — с показным безразличием сказала Ция.

— Он, видно, очень тебя любит. Оттого и не спросил.

— Отчего же не спросить, если и впрямь любит?

— Ничего ты не понимаешь. Именно потому и не спросил, что любит.

— Тебе показалось, Цисана.

— Не беспокойся, от меня ничего не укроется.

— Хоть бы он не любил меня, — печально проговорила Ция.

— Тебе его жаль, да?

— Очень.

Некоторое время они молча перебирали землю пальцами.

— Знаешь, Уча тут же раздобыл ампулы хинина и фельдшерицу привел.

— У Учи доброе сердце.

— И Бондо мне показался очень добрым.

— Может быть, но Уча гораздо добрее.

— Другой бы на его месте пальцем о палец не ударил.

— Уча очень добрый, — повторила Ция. — Иди позавтракай и переоденься. Небось устала с дороги, — попыталась Ция перевести разговор на другое.

— Я не голодна, — сказала Цисана. — И совершенно не устала. Бондо меня на грузовик подсадил. Нет, не могу понять, чем он тебе не понравился.

— Он не плохой... Но я полюбила Учу, — сказала Ция. — Если бы не Уча, я бы, наверное, за Бондо пошла.

— Человеческое сердце — потемки, — задумчиво произнесла Цисана. — «Если бы не Уча...» — повторила она Циины слова. — Как странно, случайная встреча одним махом может изменить судьбу человека. Уча тебе с первого взгляда понравился?

— Ради бога не спрашивай, Цисана, ладно? — попросила Ция.

— Ну скажи, пожалуйста. И что ты в нем такого увидела?

— Он мне сразу понравился. И ничего в нем вроде нет особенного. Но он мне понравился. Нет, нет... Просто я полюбила его. С первого взгляда.

— Ты только не обижайся, но внешне Бондо гораздо интересней Учи.

— Может быть. Понимаешь, я и сама не знаю, чем мне понравился Уча. Это очень трудно объяснить. Они совершенно разные.

— Вот и со мной случилось то же. Я очень многим нравилась в деревне. И мне вроде бы некоторые по душе были. Но появился Антон — и на тебе, влюбилась, и все. Наверное, так оно и бывает.

— Да, так и бывает, — отозвалась Ция.

— Такова, видно, женская доля.

— Давай не будем больше об этом говорить.

— И все-таки мне жаль Бондо, — сказала Цисана.

— Иди, Цисана, — попросила Ция. Ей вдруг захотелось плакать.

— Я побегу переоденусь, — сказала Цисана и побежала к бараку.

Оставшись одна, Ция так и не смогла избавиться от мыслей о Бондо. «После демобилизации он мог уехать в Тбилиси. Но он приехал сюда. Ради меня приехал. Приехал и ни разу не пришел повидаться. Хорошо сделал, что не пришел... Он так хотел поступить в институт, но бросил все и приехал сюда, ко мне. Ради меня махнул рукой на учебу. А ведь он так хотел учиться... Он мог жить в Тбилиси, но приехал сюда. Хорошо, что он не спрашивал обо мне, хорошо, что не пришел повидаться...» Ей было жаль Бондо, потому она и думала о нем. Но даже думать о Бондо казалось ей предательством по отношению к Уче. Ведь она любит Учу, очень любит. Надо навсегда запретить себе даже думать о Бондо. Руки у нее опустились, работа не ладилась. Уставившись в одну точку, Ция бессмысленно стояла посреди теплицы. Потом, отряхнув платье, выбежала во двор станции. Выбежала, как бы испугавшись, что мысли о Бондо последуют за ней.

В седьмой теплице работали ее подруги, и Ция сразу направилась к ним. С подругами легче ни о чем не думать. И ни о ком. Ни об Уче, ни о Бондо. «И чем же я провинилась перед Бондо? Я никогда его не любила. И никаких обещаний ему не давала. Нет, нет, совесть моя чиста, я ни в чем не повинна. Но почему я думаю о нем? Почему? И почему я за него беспокоюсь?..

Восемьдесят процентов всего объема работ на трассе выполняли с помощью экскаваторов. Стройке полагалось по норме двадцать экскаваторов, но их было всего лишь двенадцать. Поэтому с таким интересом отнеслась вся стройка к идее о круглосуточной четырехсменной работе бригад драгеров.

Больше всех была довольна Галина Аркадьевна. Ведь Учу на стройку привел Андро Гангия. И не только привел, но и направил на экскаватор. Галина Аркадьевна часто навещала Учу и Бондо и с удовольствием наблюдала, с какой ответственностью обучают они трактористов Дзуку Цулая и Буху Хурция, привезенных на стройку Лонгинозом Ломджария. И ребята, поощренные заботой и вниманием своих учителей, старались изо всех сил, чтобы как можно лучше освоить тяжелую и нужную работу драгера.

У драгеров на стройке были две основные задачи: прорыть каналы и насыпать дамбы на Риони, Циви, Хобисцкали, Техуре, Абаше и Ногеле.

Каналы были призваны осушить болота, а дамбы — обуздать реки. На некоторых участках уровень воды в реках был ниже осушаемых земель, а это наряду с наводнениями способствовало заболачиванию почвы. Поэтому дамбы здесь насыпались повыше.

Строительство дамб на реках началось уже давно, и опыта драгерам было не занимать. Даже там, где возведение дамб не было закончено, наводнения уже не грозили опасностью, — дамбы насыпались далеко от русла рек по обе их стороны. Вот почему основное внимание уделялось прорытию каналов.

Бондо Нодия даже после окончания своей смены еще долго занимался со своим подопечным Дзуку Цулая. Через две-три недели Дзуку уже мог самостоятельно управлять «Комсомольцем».

Не меньших успехов добился и Учин ученик — Буху Хурция. Недалек был и день укомплектования бригад и перехода к круглосуточной работе.

Частенько, возвращаясь со смены, Бондо забредал на берег Хобисцкали. Ведь та же река протекала через родную деревню Бондо и Ции. Но там, в горах Лакады, течение реки было быстрым и неспокойным. С шумом и шипением прокладывала она путь среди каменистых берегов.

Когда еще Ция дружила с ним, веселое и бурное течение реки неодолимо притягивало к себе Бондо, придавая ему бодрости, азарта и силы, подстегивая и радуя его. Он был готов броситься в реку, отдаться ее сумасшедшему бегу, кричать всему свету о том, что Ция любит его и что нет в мире человека счастливее его. Ему казалось, что бедовая и стремительная река разделяет его любовь и счастье... Здесь же течение реки было ленивым, неторопливым и грустным, как и его горькие думы о навеки потерянной любимой. Долго сидел Бондо на берегу Хобисцкали, стремясь развеять свою печаль. Но печаль становилась лишь острей, глубже и неизбывней...

Три дня и ночи непрерывно шел снег, совсем необычный для здешних мест. Полуметровый снежный покров укутал землю. Замерзла Хобисцкали.

С канала Бондо возвращался тропинкой, протоптанной Гудуйей.

Вечерело. На небе не было ни единого облачка. Сияние луны, мерцание звезд и белизна снега озаряли все вокруг призрачным светом.

Непривычный к морозу, Бондо шел быстрым шагом. Скоро должны были появиться его сменщики Уча Шамугия, Буху Хурция и Гудуйя Эсванджия. Вот, кажется, идут они от Хобисцкали. Бондо замедлил шаг. В барак он возвращался в одиночестве — его подручный Дзуку Цулая до прихода сменщиков остался работать на экскаваторе.

По лесу рыскали голодные волки. Ходить здесь в одиночку было небезопасно. Завидев вдали движущиеся к нему силуэты, Бондо успокоился, но зрение обмануло его: что-то не похожи они были на людей. А может, это буйволы или коровы? Нет, нет, скорее всего это лошади. Но почему они без всадников? Да и откуда здесь взяться лошадям, кто бы выпустил их в лес без присмотру!

А те трое вразвалку вышагивали по снегу. Почему по снегу, а не по тропинке? Волки, конечно, волки, как это он не сообразил до сих пор? По брюхо в снегу волки медленно приближались к Бондо. При виде Бондо они направились к тропинке. Матерый волк застыл на тропинке, двое поменьше остались на снегу по обе стороны от него.

Сколько раз Бондо сталкивался с волками в лакадских лесах. Напуганные его криком или взмахом руки, они лениво трусили прочь, как побитые собаки. Но теперь их было трое, к тому же голод и холод делали их более храбрыми.

Бондо остановился. Дрожь прошла по его спине.

Волки медленно двинулись к нему.

Матерый волк шел впереди. Двое других поменьше плелись за ним следом.

Шагах в пятидесяти от Бондо волки остановились. Задрав головы, они долго смотрели на него. Потом матерый оглянулся на своих товарищей. Те согласно кивнули ему. Один двинулся вправо, другой — влево.

«Идут в обход».

Да, голодных волков криками и взмахами руки не отпугнешь. Оставался единственный выход — взобраться на дерево. Но волки, словно поняв его замысел, растянулись цепью, отрезая Бондо все пути к отступлению.

Бондо стоял и ждал. Да и куда деваться — он был в ловушке. Одного волка он, видимо, одолел бы, но как быть с остальными двумя? Бондо стоял и искоса поглядывал в сторону Хобисцкали, не идут ли его товарищи.

Матерый наконец двинулся с места. Он шел, упоенный своей силой и подгоняемый лютым голодом. Двое других по-прежнему держались справа и слева от него.

Бондо не помнил, сколько времени он простоял, сколько времени шли на него волки. Приблизившись вплотную к своей будущей жертве, волки остановились и уставились прямо в глаза Бондо зеленым, мерцающим голодным взглядом. Устрашающе оскаленные клыки сверкнули в лунном свете.

Бондо померещилось, что клыки эти глубоко вонзились в его тело. Внезапно он ощутил страшную боль. Хотелось кричать. Он открыл было рот, но крикнуть не мог и, задыхаясь, схватился руками за шею.

— Ого-го! Ого-го!

Нет, это был не его голос. Кричал Гудуйя. Крик как бы подхлестнул старого волка. Он вдруг оторвался от земли и прыгнул на Бондо. Как бы очнувшись от возгласа Гудуйи, Бондо резко выбросил вперед обе руки и изо всех сил ударил волка в грудь.

Матерый навзничь опрокинулся в снег. Не дав ему опомниться, подоспевший Уча кинулся на него. В воздухе сверкнул нож, и главарь с распоротым брюхом остался лежать на снегу.

Волк, стоявший справа, не успел повернуться, как на него всем телом навалился Гудуйя и сомкнул железные руки на волчьей шее.

Третий волк бросился на Бондо и сбил его с ног, но Буху Хурция успел ухватить зверя за уши и оттянуть назад его хищную морду. Уча немедля вонзил ему в горло окровавленное лезвие ножа.

Покончив с хищниками, все трое наклонились к Бондо и осторожно подняли его. По лицу юноши текла кровь.

— Задел все-таки, — сказал Уча. — Ничего страшного, щека поцарапана.

Бондо не чувствовал боли. Он был так оглушен и потрясен случившимся, что не сразу пришел в себя, не мог сообразить, откуда взялись здесь Уча, Гудуйя и Буху. Все вокруг плыло как в тумане.

— Где волки? — глухо спросил Бондо.

— Да вот же они, — показал Уча на волков, испускающих дух в лужах дымящейся крови. — Едва-едва поспели, иначе... — Вытерев лезвие о голенище сапога, Уча вложил нож в ножны.

Только теперь Бондо почувствовал боль на лице. Ему казалось, что кровь льется не переставая. Он дотронулся до щеки рукой. Кровь застыла.

— Идти-то можешь? — спросил Уча.

— Могу.

— Буху, пойдешь с ним в амбулаторию, — обратился Уча к Хурция.

— Да я и один дойду. Ну, и натерпелся же я страху! Не будь вас, остались бы от меня рожки да ножки. Спасибо, ребята.

— Ну, теперь тебя ничем не испугаешь, Бондо, — пошутил Буху.

— И врагу своему голодных волков повстречать не пожелаю, — сказал Гудуйя. — Однажды я видел, как они здоровенного вола разделали, кости и те изгрызли... Что-то не припомню я такой зимы на своем веку. Вон сколько снегу навалило.

— Ну иди же. А ты щеку платком закрой, — посоветовал Бондо Уча.

Ученики не мешали драгерам успешно выполнять взятые ими обязательства. Учеба шла параллельно с работой, и ни минуты времени не пропадало впустую. Даже в обеденный перерыв экскаваторы не простаивали — за рычаги садились ученики-трактористы.

К концу каждой недели в управлении подводились итоги социалистического соревнования. Этим обычно занимался сам Васо Брегвадзе. Он скрупулезно проверял выполнение всех условий соревнования, был принципиален, беспристрастен, а порой даже и придирчив.

Зима кончилась раньше обычного. Едва наступил февраль, как снег стаял и стволы деревьев оказались в воде. Установилась теплая солнечная погода. Драгеры доложили в управление, что прикрепленные к ним на учебу трактористы могут работать на экскаваторах самостоятельно.

Комплектование бригад было поручено Васо Брегвадзе. Ему же доверил начальник управления распределить два только что полученных экскаватора. Но старый инженер был так перегружен, что ему даже голову приклонить было некогда.

Начальник снабжения совместно с Брегвадзе затратил немало труда, чтобы подготовить жилые вагончики. Они получились большие — здесь вполне могли поместиться четыре кровати. И окна в них были побольше и повыше, чем в железнодорожных вагонах.

— Эти вагончики лучше наших бараков оказались!

Ни Уче, ни его напарнику Хурция было некогда готовить обед. Не до того было и Бондо с Дзуку Цулая. Гудуйя по-прежнему приносил горячую пищу из столовки на всех.

Каждая бригада знала о всех успехах и неудачах своих соперников по соревнованию. Туда, где был прорыв, срочно мчался Васо Брегвадзе и делал все, чтобы ликвидировать неполадки.

До сих пор экскаваторы работали в две смены, по восемь часов каждая. В остальное время экскаваторы простаивали — у драгеров не было сменщиков. Теперь экскаватор работал и днем и ночью с часовым перерывом в сутки на технический осмотр.

Самым большим стимулом для успешной работы драгеров было досрочное завершение прокладки канала, но в чрезмерной спешке иные из них забывали о качестве. Часто нарушалась профилировка стен и русла канала. Из-за этого в канале скапливалась вода, а стены обваливались. День ото дня эти нарушения принимали все более массовый характер. Недоделки драгеров приходилось исправлять вручную лопатами и заступами. На это уходило много времени, сил и средств.

Сваны и другие рабочие были переброшены на рытье дренажных каналов. Новых рабочих нанять было неоткуда, а возвращать сванов на главный канал — накладно: рытье дренажных каналов могло надолго застопориться. Единственным выходом из создавшегося положения было повышение качества работы драгеров.

Больше всех из-за этого волновался и переживал Васо Брегвадзе. Его возмущению не было предела. Штурмовщина доводила Васо до белого каления. Он грозил погнать со стройки всех драгеров, систематически нарушающих правила прокладки канала. Но угрозы так и оставались угрозами — ведь драгеров заменить было некем.

Для решения этого важного вопроса срочно было созвано совещание. Оно началось поздним вечером в комнате Спиридона Гуния в коратской конторе. На нем присутствовали сотрудники управления, начальники строительств массивов, прорабы, десятники, бригадиры, драгеры, рабочие. Председательствовал Важа Джапаридзе.

— Можно закрыть глаза на ошибки неопытных машинистов, — горячился Васо, не выносивший слова «драгер» и поэтому называвший их «машинистами». — Но когда качеством сознательно жертвует опытный мастер, этого простить нельзя. За каждый лишний кубометр — спасибо, но за каждый сантиметр огрехов нарушителя надо потребовать к ответу.

— Ты погляди, как понесло нашего заику, — шепнул на ухо своему дружку Тенгизу Керкадзе Кириле Эбралидзе. А потом громко продолжил: — Это к какому же такому ответу, батенька? Ты его к ответу, а он твой экскаватор к черту пошлет, и только его и видели. Где ты замену ему найдешь, может, на хобском или потийском базаре, а?

— Обойдемся без таких как-нибудь. Скатертью дорожка — пусть катится на все четыре стороны! — жестко отрезал Брегвадзе.

— Каков, а? — вновь шепнул Тенгизу Кириле. — И хоть бы раз заикнулся, старый пень?!

— Такому, как он, на роток не набросишь платок, — ехидно поддакнул шепотом Тенгиз.

Важа Джапаридзе услышал их шушуканье.

— Не мешай нам, Кириле, — резко оборвал Эбралидзе Важа.

— Не я вам мешаю, это вам горе-драгеры подножку подставили, батенька. Те самые драгеры, что в три месяца из трактористов вылупились. Поспешишь — людей насмешишь, слыхал, наверное? Торопливость при ловле блох хороша, — не усидел на месте Кириле. — Нельзя было доверять вчерашним сосункам такое большое дело. Эдакой махиной заправлять не каждому по плечу!..

— Садись! — резко сказал Важа.

— От каждого машиниста мы должны потребовать квалифицированной работы, — продолжал Васо Брегвадзе. — Надо поставить заслон на пути брака. Здесь совсем не в скороспелости дело. Антон Бачило в два месяца посадил за рычаги Учу Шамугия. Да и Уча от него не отстал — всего лишь за полтора месяца сделал отменного экскаваторщика из бывшего танкиста Бондо Нодия. Так что нечего нам тут пословицами глаза колоть. Поспешай, да с умом — вот наш ответ. У меня есть предложение: мерилом работы должен стать не просто кубометр, но и качество.

— Верно!

— Правильно!

— Давно бы так!

— Хватит бракоделов по головке гладить!

— Не позволим пыль в глаза нам пускать! — крикнул Антон Бачило.

Слово попросил драгер Квалонского участка Никита Ляшко.

Он долго откашливался и наконец начал:

— Это я принимал экзамен у этих, как их здесь назвали, сосунков. Нечего на них зря напраслину возводить — ребята подготовлены что надо, ничего не скажешь. Незачем их за ручку водить, сами справятся, коли охота есть. — Никита сильно закашлялся и побледнел. Лихорадка вконец измучила его. Ему не раз предлагали путевки в Цагверский дом отдыха, но он отказывался, не желая бросать работу. — Кирилл Максимович, о том, чего не знаешь, судить не берись. Прав Василий Георгиевич: качеством надо работу мерить, а не кубометром. Премии надо не только за кубометр, но и за качество выдавать.

— Где я вам возьму деньги на качество? У меня и графы такой нет, — заволновался Харитон Кахидзе, главный бухгалтер управления. — За каждый кубометр сверх нормы премию — пожалуйста, но за качество... М‑да... Таких денег у нас не предвидится.

— Непременно надо изыскать, Харитон, — сказал парторг.

— Одним энтузиазмом тут не обойтись. Нужна и материальная заинтересованность. Иначе мы недалеко уйдем, — напустился на Харитона Васо Брегвадзе. — Тогда будут у нас и кубометры, и качество.

— Выходит, все дело в деньгах, батенька, — не замедлил съехидничать Кириле Эбралидзе.

— Да, и в деньгах тоже, — твердо ответил Ляшко. — Ты что же, без денег работаешь?

— Я не дурак, чтобы без денег работать. Но за премиями не гонюсь.

— Ну и плохо, что не гонишься. Не мешало бы тебе получше работать... — сказал Ляшко.

— Ты за работой гонись, а премия сама тебя найдет. И палки нам в колеса ставить нечего, — рассердился Уча Шамугия.

Встал Важа Джапаридзе.

— Уймись ты, Кириле. Иначе я буду вынужден попросить тебя отсюда.

— Я-то уймусь, это мне нетрудно. Но одним моим молчанием дела не поправишь, — пошел на попятный никем не поддержанный Кириле. До самого конца собрания он стойко молчал.

— Вот вы, товарищ Харитон, спрашиваете, откуда, мол, деньги для поощрения взять, так? — обратился к главному бухгалтеру парторг.

— Именно так.

— Но ответьте мне, пожалуйста, не сокращает ли производственные расходы работа без брака, работа высоко качественная, не требующая дополнительных расходов, средств? Не это ли источник экономии денег? Вот из этих сэкономленных денег мы и создадим поощрительный фонд. Нет такой графы, говорите вы. Согласен. Но что нам мешает ввести такую графу, обратившись с предложением в финансовые органы? Люди сегодня работают по-новому. Ударный труд стал нормой нашей жизни. Вот перед вами вчерашний мальчик, а ныне стахановец, автор прекрасной и нужной всем нам инициативы... — Парторг взглянул на Учу Шамугия. — А сам Стаханов? Кто мог раньше даже подумать, что в нашей работе есть такие огромные резервы. Но вот рабочий человек открыл это, и по всей стране у него появились тысячи последователей. По-новому, по-стахановски надо относиться к каждому делу. Сейчас на повестке дня вопрос качества, и это закономерно. Здесь тоже таятся неисчерпаемые резервы. Так вскроем их и будем поощрять каждого, кто станет работать добротно и без брака.

— Отлично сказано! — горячо захлопал Васо Брегвадзе. За ним последовали и другие.

— Товарищи, как я понимаю, большинство одобряет предложение Васо Брегвадзе и Кочи Коршия. Если даже кто и воздержался — не в этом суть дела. Как вы считаете, товарищ Харитон, сможем мы направить часть сэкономленных средств на поощрение качества работы?

— Я думаю, что сможем. Во всяком случае, я сделаю все от меня зависящее.

— Вот и отлично. Товарищи, мне кажется, что вопрос этот затрагивает не только работу драгеров, но и всех других работников стройки. Наше решение мы должны распространить и на дорожников, и на корчевщиков леса, и на дренажеров, на всех строителей канала, — подвел итог совещания главный инженер.

На дворе стояла первая половина февраля, а окна уже были распахнуты настежь. Жарко было не только в комнате Спиридона Гуния, но и на улице. Февральская жара в этих местах иногда не уступает июльской, и переносить ее гораздо тяжелей. Горячий воздух насыщается влагой, и дышать становится невмоготу. Однако участники совещания были в таком приподнятом настроении, что ничего не замечали.

Тариел Карда и Важа Джапаридзе, сопровождаемые Васо Брегвадзе, проверяли работу по всей трассе канала. Вот уже десять дней ездили они от истоков и до Коратско-Кулевского массива. Хотя на этом последнем отрезке трасса и была получше, но тем не менее технически он считался наиболее сложным. Работу экскаваторов тормозило то обстоятельство, что за исключением «Комсомольца» не было запасных частей ни к «Пристману», ни к «Коппелю», ни к «Любеку», ни к «Менике». Машины часто выходили из строя, и поврежденные детали и узлы приходилось возить в ремонт на Потийский механический завод.

— Знаешь, Тариел, — обратился к начальнику управления Васо Брегвадзе, перед тем как подойти к «Комсомольцу» Учи Шамугия. — В среднем за день экскаватор продвигается вперед метров на восемь—десять. А вот Уча и Антон роют по десять—двенадцать метров за смену. Теперь посчитай, сколько они роют за четыре смены?

— Допустим. Ну и что? — спросил Тариел Карда, чувствуя, что у Васо, как это часто бывало, родилась какая-то новая идея.

— Мы запланировали окончание работы на этом массиве на конец года, так?

— Верно, — с улыбкой поглядел на Васо начальник управления. Он догадался, что хочет сказать старый инженер.

— Почему бы нам не передвинуть срок завершения работ к Октябрьским праздникам? Я тут все рассчитал, и получается, что с прокладкой канала до Кулеви мы вполне укладываемся в этот срок.

— При таких темпах это конечно же не исключено. Поглядим, как дальше пойдет работа у драгеров, — задумчиво произнес Важа Джапаридзе, внимательно выслушав соображения Васо. — Однако я не думаю, что надо менять сроки завершения строительства.

— Почему?

— В ударном темпе можно закончить прокладку главного канала. Но как быть с водосборниками, коллекторами, дренажными каналами, наконец?

— Перебросим на эти работы «Комсомолец», — возразил Васо Брегвадзе. — При таких темпах работы на главном канале вполне достаточно двенадцати экскаваторов.

— Согласен. А что ты скажешь относительно корчевки леса, прокладки дорог, наводки мостов? Ведь не исчерпывается же все главным каналом даже на Коратско-Кулевском массиве?

— Конечно же нет, — отозвался старый инженер. Глаза у него по-юношески блестели. — Может, мы и впрямь не все успеем сделать, но что касается корчевки леса и расчистки трассы, тут я ручаюсь.

— В этом и я не сомневаюсь, — поддержал Васо главный инженер. — Кроме того, я уверен, мы успеем и дороги проложить, правда без покрытия.

— Наводку мостов мы завершим во втором квартале следующего года, — горячо продолжал Васо и, чтобы окончательно убедить начальника управления, быстро закончил: — Но самое главное все-таки каналы и расчистка лесов.

На всем Коратско-Кулевском массиве и на землях, раскинувшихся между Риони и Хобисцкали, стройка да и сама жизнь наполнились новым содержанием. Даже природа и та, казалось, смилостивилась над людьми. Вместо обычных в эту пору дождей стояла сухая солнечная погода.

Ни рабочие, ни технический персонал не желали придерживаться нормированного рабочего дня. Все просыпались на заре и, наскоро перекусив, спешили на свои рабочие места. Возвращались поздним вечером и, поужинав, ложились спать, чтобы собраться с силами к новому рабочему дню. Воодушевление и нетерпение вдруг овладело всеми. День окончания строительства Коратско-Кулевского массива вот-вот должен был постучаться в дверь, и каждый старался по возможности приблизить этот день.

— Как вы думаете, настанет конец нашим трудам? — этим вопросом обычно начинал каждый свой ночной разговор последний из рода погонщиков скота семидесятилетний Бурда Кварацхелия. — Пять лет я здесь работаю и этот английский «Пристман» на своей спине таскаю. — Бурда Кварацхелия обслуживал экскаватор Никиты Ляшко: подкладывал доски под гусеницы, заливал в двигатель горючее и масло. — На доску пуд грязи налипает, а я ее десяток раз на дню с места на место перекладываю, душа из меня вон. Вы думаете, для того Бурда надрывается, чтобы эти кислые лимоны да апельсины разводить? Как бы не так. Лимоны тому нужны, кто чаем забавляется. А нам земля для скотины нужна. В этих лесах Кварацхелия отродясь скот зимой пасли. Нет ничего лучше этих мест для буйволов и коров. Даже когда здесь турок хозяйничал, мы все едино сюда с гор спускались. Ох, и боялись турки местных лесов, носа, бывало, годами сюда не кажут. Здешняя травка молоком налита. На всей земле не сыскать лучших пастбищ. Тут не лимоны сажать надо, а скот разводить, чтобы молочные реки с морем сливались. Вот так. Не стало скота в Одиши, весь вчистую свели. Вот и надо нам мяса нагулять и молока надоить. Наши предки без лимонов да мандаринов пробавлялись. А ты попробуй без мяса да молока силу набрать. А ведь ее еще и сохранить надо. Вот так-то... — Бессонница одолевала старого Кварацхелия, только в разговоре и отводил он беспокойную свою душу. Все слушатели давно уже храпели, а старик все говорил и говорил без умолку.

— С кем это ты язык всю ночь чешешь, Бурда? — спрашивал его разбуженный среди ночи сосед.

— Душу отвожу, сон ко мне нейдет. Все своего дня дожидаюсь. Часы считаю, минуты тороплю. Сделает мой «Пристман» шаг, и я тут же крестным знамением себя осеняю: ближе тот день на шаг, а сделался. Меня четырнадцать детей да внуков дома дожидается. Поди накорми эту ораву, если село наше на такой круче стоит, — веревкой к дереву привязаться надо, чтобы поле свое обработать. Вот построят здесь фермы, все четырнадцать душ туда работать пойдут — все до единого погонщиками станут, так у нас, у Кварацхелия, на роду написано. Бывало, когда мы стадо с гор в долину гоним, кажется, что это горы с места сошли. А ты еще спрашиваешь, почему, мол, не сплю.

Всю ночь не мог сомкнуть глаз Бурда Кварацхелия, а под утро, бывало, так заснет, что потом и не добудишься, хоть с топчана сбрасывай...

Корчевщики леса возвращались в бараки большой группой. Шли они неторопливо, вразвалку по только что расчищенной их же руками дороге.

— Сказывают, комиссия из Тбилиси приехала, — сообщил пожилой крестьянин с киркой на плече.

— Что еще за комиссия? — спросил Джаджу Джгереная, поигрывая топором.

— Землю, говорят, распределять будут, — с деланным равнодушием ответил Сардион Сартания.

— Чего же ты молчал до сих пор? Неужели распределяют? — с недоверием и надеждой спросил Бурда Кварацхелия.

— Что, скажешь, время еще не настало? — удивился Джаджу. — Сколько лет мы дня этого дожидаемся, вот и дождались наконец. Уже вроде бы нарезали землю для колхозов и совхозов в Саджиджао, Корати, Набаде, Сабажо, Квалони и Чаладиди.

— Ты, милый, не слышал, случаем, для каких колхозов и совхозов?

— Как это для каких? Для цитрусовых, конечно.

— А как насчет животноводческих?

— Чего не знаю, того не знаю, ей-богу, не слышал.

— Как это не слышал? Первым делом скотоводство и должно быть на этих землях.

— Не слышал, тебе говорят, чего пристал?

— Оглох, наверное, с того и не слышал, — сказал встревоженный Бурда.

— Был бы я твоих лет, видимо, уже оглох бы. Только мне еще два десятка до тебя шагать, ей-богу.

— Погорячился я, милый, извини. Сердце у меня не на месте, с того и горячусь.

— Что я тебе такого сказал? — удивился Джаджу Джгереная.

— Не ты ли сказал, что только под цитрусовые плантации и нарезали землю?

— Зря кипятишься, и животноводов, верно, не забудут.

— Как это «верно»? — взорвался Бурда. — Без всяких «верно», в первую голову нам и должны нарезать.

— Может, ты и прав, но со мной этого пока не согласовали. Я уж тебе удружу, будь спокоен.

— Ты все зубы скалишь, а мне не до шуток, душа в пятки ушла.

Цисана и Ция осторожно выносили из теплицы саженцы лимонов и апельсинов и аккуратно пересаживали в борозды. На девушках были ситцевые платьица с короткими рукавами, головы повязаны пестрыми косынками. Загорелые, крепкие, веселые, они щебетали без умолку.

Ни на минуту не прекращая разговора, они то и дело сновали из теплицы к бороздам и обратно.

— Стоило им в вагончики переселиться, они тут же и позабыли про нас, — поправляя рукой прядку волос, выбившуюся из-под косынки, укоризненно говорила Ция.

— Что поделаешь, Ция! Не гулять же они в эти вагончики переселились. Ради нас они торопятся, ради нас боятся время потерять. С тех пор как они туда перешли, экскаватор, говорят, ни минуты не простаивал.

Увлеченные разговором, девушки и не заметили, что поблизости от них остановились председатель колхоза «Солнце Одити» Эстате Парцвания и его шофер Чичико Читана. Они крадучись подобрались вплотную к подругам. Девушки завизжали с перепугу и радости и бросились к ним, оправляя на бегу платья.

— Здравия желаю, — поздоровался с ними Эстате.

— Дядюшка Эстате, — обняла его Ция. Потом она подбежала к Чичико. — Ой, Чичи, какой же ты высоченный, никак подрос еще, да? — встала на цыпочки Ция, чтобы чмокнуть шофера в щеку.

— Роста мне и так хватало. А вот здесь прибавилось, это уж точно, — постучал он пальцем по лбу, потом наклонился и поцеловал Цию. — Ну что, и на этот раз ты нас без саженцев отпустишь?

— Да, Чичи, ничего тут не попишешь! — сказала Ция.

— Да что это такое?! Ваш директор нам обещал...

— Обещать-то обещал, но сейчас такое положение создалось...

— Что еще за положение? — недовольно спросил председатель.

— Мы должны в первую очередь удовлетворить другие колхозы и совхозы.

— Я же всегда в первую очередь и проходил, девочка, что же изменилось теперь?

— Нельзя, дядя Эстате, честное слово, нельзя. Нет у нас другого выхода.

— Интересно, кого же это вы предпочли, разрешите полюбопытствовать?

— Всех сразу и не сочтешь! «Новый фазис», «Золотое руно», колхоз...

— Что, что? Да таких хозяйств в природе не существует, — перебил Цию председатель.

— Не было, так будут, дядюшка Эстате, — ответила Ция. — Этим и другим хозяйствам уже выделили землю.

— Какую это землю, где ты здесь землю увидела? Еще главный канал не проложили, болота еще не осушили, а уже землю делить вздумали?

— Вы что же, не слышали, мы ведь к Октябрьским главный канал сдаем...

— Твоими устами да мед бы пить, дочка. Неужели это правда? Тогда и впрямь стоит земли раздавать, пришло время. Даже не верится, что исчезнут с лица земли эти треклятые болота. Вы только слово свое сдержите, а я сам для вас саженцы привезу из Абхазии.

— Нет, дядюшка Эстате, — сказала Ция. — На этой земле лишь наши саженцы и будут расти. Вы только посмотрите, какая в них сила, какая стать. Здесь и вправду земля золотая.

— Это, конечно, здорово, что ты для всех саженцы готовишь, а вот когда ты нас на свадьбу пригласишь? — спросил Чичико.

— Мы к свадьбе давно уже готовы... И я, и Цисана.

— Кто такая Цисана? — спросил Чичико, украдкой разглядывая Циину подружку.

— Та самая, от которой ты глаз отвести не можешь, Чичи.

— А жених у нее есть? — быстро спросил Чичико. — Коли нет, я-то здесь на что? Чичико Читана меня зовут.

— Не трудись понапрасну, Чичи. Есть у нее жених, да еще какой.

— Откуда он?

— Из Белоруссии. Белорус он.

— Кто? Кто?

— Белорус, тебе говорят. Антон Бачило!

— Ничего не понимаю. Здесь ребята перевелись, что ли? Зачем в такую даль ездить? — огорчился Чичико.

— Я к нему не ездила. Он сам сюда приехал, — ответила Цисана.

— Как это он тебя за тридевять земель разглядел?

— Разглядел, как видишь, Чичи, — засмеялась Ция.

— Что же, мы тут ослепли? В двух шагах такую девушку не разглядели!

— Замолчи ты, ради бога! — рассердился Эстате. — Пусть даже бревно в глаз тебе попадет, ты и то не заметить.

— Я-то вижу девушек, и еще как вижу. Только вот они меня не замечают, — с горечью проговорил Чичико, — но такой девушки я, честное слово, никогда не видел.

— Тебе бы только языком молоть, болтун ты эдакий! — снова рассердился Эстате.

— Как мои старики поживают, дядюшка Эстате?

— Все в порядке вроде бы. Живут себе, поживают, добра наживают. Только вот сильно без тебя скучают. Какой ты дом, дочка, бросила, какую землю на эти болота сменяла!

— Это сейчас здесь болота, дядюшка Эстате. Но дайте срок, осушим мы их, вот тогда и посмотрим, где лучше. Все наше побережье в рай превратится.

— Ну, когда это еще будет. Как твой жених поживает?

— Живет-поживает, только вот добра пока маловато, — в тон председателю ответила Ция и рассмеялась.

— Это ничего, успеет еще добром обзавестись. Матушка твоя говорила, что он на стройке в лучших драгерах ходит.

— Всяко бывает, дядюшка Эстате. То лучше, то чуть хуже.

— Это как понимать?

— Он с Антоном Бачило соревнуется. То один впереди, то другой.

— Неплохо устроились, — засмеялся Чичико.

— Эх, Чичи, Чичи! А говорил, ума у тебя прибавилось? — не осталась в долгу Ция.

— Потому я и говорю так, что ума прибавилось. Что из того, что я шофером работаю? Эх, надо было учиться мне. Кабы не любовь к машине, быть мне директором или, на худой конец, профессором. Посмотрел бы я тогда, как девушки от меня нос воротили.

— Главное, в своем деле профессором быть. А директором не каждый может стать. Вот мой Антон — драгер, а по мне он лучше любого директора.

— Врет он все. Сам ото всех нос воротит, потому и ходит в холостых. На него девушки, как мухи на мед, слетаются, а он хоть бы хны, — сказал председатель.

— Он мне все невест сватает. А кто в наше время, скажите ему, пожалуйста, по сватовству женится? — шутливо отпарировал Чичико.

— Этого еще не хватало! Если понравится кто, он и так женится. За Чичи любая девушка с охотой пойдет, — взяла сторону шофера Ция.

— Эх, в том-то и беда, Ция, что никому я по сердцу не пришелся.

— Придешься, Чичико, непременно придешься. Всему свое время.

— Ты меня всегда успокаиваешь, Ция, но, видно, невезучий я, страсть. Которая мне по душе, той я не нравлюсь, и наоборот. Вот так и проходят годы.

— Ума не приложу, дочка, где мне саженцами разжиться? — вновь заговорил о деле председатель. — Сколько их еще ждать? Земля у меня без пользы простаивает. Выходит, напрасно мы лес корчевали и людей я зря тормошил.

— Эти земли, дядя Эстате, веками были бесплодными, нельзя же их теперь без саженцев оставить, не вернуть им жизнь, — посерьезнела и Ция.

— Надо оживить, конечно, надо. Да разве я против? И я это понимаю, да что поделаешь: у кого что болит, тот о том и говорит. Не стану я зря директора беспокоить... Ты так и не сказала мне, когда свадьбу играть собираешься? — вновь перевел разговор на другое председатель.

— В день открытия главного канала, дядюшка Эстате. Я вам всем пригласительные билеты пришлю, непременно, вот увидите.

— Ты, надеюсь, своего обещания не забыла, Ция? — спросил Чичико.

— Конечно, нет. Быть тебе посаженым отцом, Чичи.

— Я тебя так люблю, Ция, что даже тамадой у тебя на свадьбе не отказался бы.

— Помолчал бы, парень, опять тебя занесло, — шутливо побранил шофера Эстате. — Это ты в своей деревне тамадой слывешь, но на такой свадьбе, извините. Ты представляешь, сколько народу на открытие канала съедется? Потом все они на свадьбу пожалуют. Вот и пораскинь своими куриными мозгами, потянешь ли ты такое дело?

— Народ мне не страшен, — все еще хорохорился Чичико. Но по его голосу было заметно, что он и вправду порядком струсил.

В феврале-то погода была отменная, но вот март, как ему и пристало вообще, повел себя по-мартовски. Более того, он совершенно обезумел. Не проходило дня, чтобы ливни с громом и молнией не обрушивались на округу.

Коратцы знали по опыту, что непогода протянет до самого конца месяца.

Больше всего дожди мешали работе бригады драгеров. Экскаваторы сползали с досок, гусеницы вязли в грязи, приходилось все время прерывать работу и вновь подставлять доски. Но, несмотря на это, работа на всем протяжении трассы не прерывалась ни днем, ни ночью.

Спиридон Гуния сутками не выходил из конторы: с каждой бригадой у него была телефонная связь, и он всегда находился в курсе дел.

Лонгиноз Ломджария ни на шаг не отходил от Спиридона, чтобы в случае надобности без промедления выехать на участки, где возникали какие-то трудности.

Грозовые тучи то и дело шли с моря, сопровождаемые ветром, грохотом грома и вспышками молнии. Земля и болота пропитались мутной водой. Каналы тоже были полны водой.

Гусеницы Учиного «Комсомольца» совершенно потонули в грязи. Экскаватор был обращен к морю, и дождевые потоки хлестали в смотровое стекло кабины с такой яростью, что казалось, вот-вот разнесут все вдребезги.

После жаркого тропического утра днем начиналась страшная гроза, в небе бесновались длинные зигзаги ослепительной молнии, где-то взрывался гром, земля содрогалась и стонала, трещали деревья, пораженные ударами молний.

Видимость почти отсутствовала, и Уча работал вслепую. Он всеми силами старался выдержать профилировку дна канала и стен, но это было неимоверно трудно, ибо вода заливала все вокруг.

Прокладка главного канала близилась к завершению. И если раньше ни одному драгеру даже в голову не могло прийти работать в ливень, то нынче все они были на своих рабочих местах.

Антон и Уча ежедневно связывались по телефону, расспрашивали о делах, предлагали помощь, интересовались вестями от невест. Но никто из них ничего не знал о Цисане и Ции: вода и дождь отрезали их от внешнего мира.

Да и невесты ничего толком не знали о своих женихах и совсем потеряли покой. Справиться о них в управлении девушки стеснялись. Одно было известно точно: даже в проливной дождь экскаваторы упрямо движутся вперед.

В середине марта Уче удалось через Лонгиноза Ломджария передать Ции весточку: «Дорогая Ция! Я и Антон чувствуем себя нормально. Социалистическое соревнование идет полным ходом. Мы всячески стараемся приблизить день нашей свадьбы, потому и работаем с хорошим настроением. Что делается там, у вас? Надеюсь, вода не повредила теплицы? Впрочем, говорят, что в Поти дождей поменьше. Как только распогодится, я хоть на час вырвусь к тебе. Антон шлет приветы тебе и Цисане. Черкните нам хоть пару строк. До встречи. Твой Уча».

Ему вдруг очень захотелось, чтобы Ция оказалась рядом, чтобы хотя бы одним глазком взглянула, в каких условиях он работает, как тяжело ему от непогоды. Это было проявление чисто юношеского тщеславия, желания, чтобы его отвага и самоотверженность были непременно замечены и оценены любимой девушкой. И тут же Уча застеснялся своего желания: ему показалось, что оно недостойно настоящего мужчины.

Милое Циино лицо неотступно стояло перед глазами Учи. Ция улыбалась ему грустной и нежной улыбкой, которая прибавляла Уче силы и энергии. «Не тревожься, Ция, ничего со мной не случится, не в таких еще переделках приходилось мне бывать, все образуется, и я приеду к тебе», — мысленно успокаивал любимую Уча.

В отличие от Спиридона Гуния, Васо Брегвадзе не сиделось на одном месте. Как только не уговаривали, чем только не стращали его, но никакие уговоры и угрозы на Васо не действовали. Никто не мог удержать его в конторе. В течение дня он по два три раза бывал в каждой бригаде. Кому принесет папирос, кому спирту, чтобы отогреть мокрых с головы до ног драгеров, кому поможет добрым словом и мудрым советом. Заглядывал он и в вагончики, где отдыхали свободные от смены драгеры: кто в шахматы или в нарды сражался, кто обедал, а кто спал. Подсядет к столу Васо, подбодрит, похвалит ребят, пошутит, посмеется вместе с ними, вроде о пустяках поговорит. Но драгеры чувствовали его горячий интерес к их жизни, заботу об общем деле, и это поддерживало их силы и вдохновляло работать еще лучше.

Даже ночью Брегвадзе не возвращался в барак. Заночует, бывало, в каком-нибудь вагончике, чтобы прямо с раннего утра окунуться в гущу событий, не упустить ничего и оказаться там, где он был нужнее всего.

Обещание завершить прокладку канала к Октябрьским праздникам даже во сне не давало ему покоя. Он прекрасно понимал, что одними обещаниями и благими намерениями дела не сделать, и старался найти неиспользованные резервы, чтобы работы велись ритмично, без штурмовщины и неоправданной спешки, чреватой потерями, которые ничем в дальнейшем не восполнить. Все на канале вроде бы шло хорошо, но Васо был недоволен и как одержимый просил, требовал большего.

Старый инженер чем-то стал походить на Андро Гангия. Он это и сам чувствовал. Чувствовал и то, что раньше этого сходства между ними не было. Оно возникло в нем постепенно, после смерти бывшего главного инженера, после памятного ночного наводнения, после незабываемого совещания, открывшего ему глаза на многое.

Чем же он стал походить на Андро? Может быть, неуемным желанием работать лучше, а может, стремлением не довольствоваться достигнутым, искать новое? Но ведь у Андро Гангия были и другие качества, выразить которые словами Васо не удавалось.

Люди, разменявшие седьмой десяток, как правило, вполне довольствуются сделанным и достигнутым на протяжении долгой жизни. Новизна страшит и пугает их. Но Васо Брегвадзе был не похож на таких людей. С самой юности он не терпел благодушия и самоуспокоенности. Одержимость и азарт сопутствовали ему всегда.

Личная жизнь кончилась для него со смертью жены. Заботы о своем благополучии и карьере никогда не занимали и не тревожили Васо.

Таких людей кое-кто называет чудаками и вселенскими повитухами. Но Васо никогда не обижался на ехидные улыбки «доброжелателей» и не обращал на них внимания.

Его жена, сестра милосердия Нина Ивановна Миронова, вместе с мужем сражалась на фронтах первой мировой войны. Потом они надолго потеряли друг друга из виду. И только тяжело контуженный Васо, уже будучи офицером Красной Армии, в одном из московских госпиталей узнал о гибели жены. Весть об этом подкосила пошедшего было на поправку Васо, и он едва не потерял дар речи. Тяжелый недуг надолго остался у него, как горькая память о тех тяжелых днях.

Выписавшись из госпиталя, Васо домой не вернулся. Уже зрелым человеком он поступил в Московский политехнический институт и только после его окончания решил возвратиться на родину.

Судьба человека во многом зависит от того, насколько счастливо сложилась его юность. Первая любовь нередко так и остается последней в жизни.

Много воды утекло с той поры, как овдовел Васо, но ни разу не возникло у него желания жениться снова, создать новую семью. Любовь к рано погибшей жене оказалась сильнее благоразумных увещеваний друзей и близких.

Осушение Колхидской низменности стало главным делом его жизни. Он проработал на многих стройках, но нигде не ощущал себя таким счастливым и нужным.

После установления советской власти в Грузии отцу Вардена Букия — Беглару не раз предлагали высокие должности, но он, несмотря на уговоры и увещевания, не соглашался.

Беглар сеял кукурузу, выращивал лавровый лист, выхаживал буйволов и был самым уважаемым человеком в деревне. По старинке к нему ходили за советом, делились с ним горем и радостью. Одним словом, он был опорой и надеждой всей деревни. Так продолжалось до тех пор, пока в районе не началась коллективизация. Вот тут уж Беглар не смог отказаться от предложения возглавить это дело.

Прошло уже девять лет со дня установления советской власти. Крестьян наделили землей, но жили они по-прежнему худо и бедно. Партия указывала, что победить нужду в деревне можно лишь с помощью общих усилий, путем создания коллективных хозяйств.

Беглар всей душой откликнулся на призыв партии и, как не раз уже бывало в прошлом, без колебаний встал в первые ряды борцов за коллективизацию села.

Многие из тех, кто плечом к плечу с Бегларом боролись против меньшевиков, а после победы революции участвовали в разделе земли князей Чичуа, сделались теперь его злейшими врагами: «Выходит, что мы боролись, жертвовали жизнью ради того, чтобы земля, добытая нашей кровью, снова была отобрана у нас теми, кто дал ее нам. Меньшевики как раз и предупреждали нас об этом. Выходит, они были правы. Промахнулись мы, остались с носом, так нам и надо, дурачью несчастному».

Бывшие друзья грозились убить Беглара, поджечь его дом и вырезать детей, но решимость Беглара не смогли сломить никакие угрозы. «Это партия дала землю крестьянам, партия же решила провести коллективизацию, ибо она считает, что колхозы могут вывести деревню из горя и нищеты. Поэтому всеми силами надо поддерживать и проводить в жизнь решение партии», — постоянно повторял Беглар.

Варден был секретарем райкома; Джвебе, будучи командиром Красной Армии, служил на Дальнем Востоке, а Гванджи учился на агрономическом факультете Тбилисского университета. Руки были коротки у врагов, чтобы добраться до его детей. А собственная персона и дом меньше всего заботили Беглара. Ничто не могло заставить его свернуть с избранного пути, тем более что и сторонников коллективизации в районе было достаточно.

Отправляя Гванджи учиться, Беглар так напутствовал его: «Поезжай, сынок, овладевай тайнами земли, их у нее видимо-невидимо. Вернешься домой, знания свои людям передашь, землю на них работать заставишь».

Гванджи выполнил наставления отца, вернулся в родной район, но пошел работать не в колхоз, а на опытную станцию — видно, тайны земли оказались неисчерпаемыми, и, чтобы овладеть ими, нужно было время.

В те годы выращивание субтропических культур в Грузии только-только начинало прививаться. Не каждый верил в успех этого дела, но Гванджи был одним из самых ярых приверженцев цитрусовых. Много сил отдал молодой агроном выведению нового сорта грузинского лимона. Вскоре он стал директором опытной станции, и научные исследования получили новый размах и глубину.

На опытной станции широко развернулась работа по выведению наиболее эффективных в условиях Грузии сортов апельсинов, мандаринов, грейпфрутов и фейхоа. Саженцы этих культур отправлялись на испытание в различные районы Одиши, Гурии, Имеретии и Абхазии. Но главное внимание Гванджи Букия все же уделял сортам, пригодным для выращивания в осушаемых районах Колхидской низменности. В этом он видел первейшее и основное назначение станции. Поэтому в последние годы здесь выращивались именно эти сорта, но ни одному колхозу пока не отпускались.

Гванджи отказал в саженцах даже родному селу. Беглар председательствовал в колхозе. На склонах горы Урта находилась половина колхозных земель. Апельсиновые, мандариновые и лимонные деревья, растущие здесь, давали отличный урожай. Большая часть склонов была покрыта колючими кустарниками. Беглар каждый год вырубал и корчевал кустарники, чтобы на этих землях разбить цитрусовые плантации. Саженцы он где-то доставал, а на сына за отказ не обижался. В глубине души ему даже нравилась неуступчивость и решительность Гванджи.

— Ничего не скажешь, ты, сынок, прав. Коратские, Квалонские и Чаладидские земли заслужили саженцы в первую очередь. Настрадались они больше всех, и их надо поддержать. А мы подождем. Чего-чего, а терпения нам не занимать, — успокоил он сына, огорченного тем, что пришлось отказать отцу в просьбе.

Арест Вардена обрушился на Беглара как удар обуха по голове и подорвал его здоровье. Но старик крепился изо всех сил. Жизнь не раз ставила его в безвыходные ситуации, но он с честью выходил из тяжелых испытаний. Беззаветная вера в партию поддерживала старого большевика.

Беглар с головой ушел в работу. Его колхоз был передовым со дня своего основания. Но теперь никто не упоминал о достижениях Беглара. Его уже не избирали в президиумы совещаний и конференций, его портреты исчезли со страниц газет и журналов, награды и поощрения обходили его. Многие товарищи и друзья отвернулись от Беглара, но он, прекрасно понимая причину этого, никого не винил за отступничество. «Времена властвуют над людьми», — любил повторять старик и жил в ожидании лучших времен.

Экскаваторы, работающие на главном канале, продвигались вперед с такой быстротой, что корчевщики леса не успевали расчистку трассы. Ощущалась большая нехватка рабочих, тракторов, пил и багров.

Руководство стройки решило было перебросить сюда рабочих с коллекторов, водосборных каналов и дренажа, но это приостановило бы работы на этих важных объектах. Поэтому самое правильное — перейти на четырехсменную работу.

Руководство этим важнейшим делом было поручено Коче Коршия. Он хорошо знал все, что так или иначе связано с лесом. Ведь он чуть ли не все детство провел в лесу.

Парторг самолично распределил по массивам бригады корчевщиков и ежедневно в сопровождении главного инженера обходил участок за участком, чтобы не упустить даже мелочи из повседневного труда бригад.

Экскаваторы преследовали корчевщиков по пятам. Лес, кустарники и колючки постепенно отступали под их рьяным напором.

Ночью лес являл собой устрашающее зрелище. В отсветах пламени мелькали человеческие фигуры, развевались кабалахи, сверкали топоры, заступы, пилы, переваливались бульдозеры, трактора, сновали грузовые машины и тащились арбы.

Разбегались звери, и улетали птицы.

Треск огня, грохоты взрывов и глухие удары падающих деревьев поднимались к небу. Это жгли ветки, взрывали корневища, вывозили бревна.

Казалось, языки пламени лизали влажные облака.

Коча Коршия вспоминал свое лесное детство. Любовь к лесу привил ему старый лесничий Манча Шавдия. Лес он рубил с разбором — все больше больные деревья, о здоровых заботился, оленей и ланей никогда не убивал. Но то был другой лес, не чета этому, изъязвленному болотными испарениями и москитами.

Коча работал с увлечением и азартом. Он валил деревья, обрубал ветки, корчевал пни, в общем, трудился как заправский лесоруб, вызывая почтительное восхищение опытных корчевщиков, только этим и занимавшихся всю свою жизнь. Не каждый из них поспевал за неистовым парторгом.

Одна только мысль не давала покоя Коче: звери, птицы и пресмыкающиеся убегали, улетали, уползали из объятого пламенем леса в соседние леса, но и здесь их ждали огненные смерчи. Ослепленные и напуганные огнем, они в панике метались по всему лесу и часто погибали в дыму и пожарищах. Истошные вопли, рыканье, стоны и крики сотрясали всю округу, заставляя сжиматься человеческие сердца...

А соревнование корчевщиков и драгеров набирало новую силу. Это было похоже на погоню, азартную, изматывающую, требующую полной отдачи физической и умственной энергии. День и ночь, недели и месяцы продолжалась эта гонка вдали от родных и близких, вдали от людей, живущих размеренной, нормальной жизнью.

Военные тучи собирались над страной, и это тоже придавало стройке особый темп и особую напряженность. Война могла сразу перечеркнуть все бессонные ночи, наполненные тяжелейшим трудом и неиссякаемой верой в близкую победу над болотами. Война могла разрушить все то, что с таким нечеловеческим напряжением и страстью было построено и возведено на гиблой земле, много раз становившейся жертвой человеческой злобы и безумия.

Васо Брегвадзе, изведавший на своем веку две войны, тревожился и переживал сильнее всех. Он-то уж знал, что несет война земле и людям. Стоило ему на мгновение представить, что станет со стройкой, начнись война, стоило подумать о незаконченных каналах, дорогах, мостах, дамбах, плотинах, дренажерах и коллекторах, стоило увидеть перед глазами лица людей, жестоко обманутых в своих сокровенных ожиданиях, и сон как рукой снимало. Неужели болота опять восторжествуют на этой многострадальной земле? Неужели стылая и мутная вода смоет дамбы, развезет дороги и разрушит каналы? Но самым страшным было то, что эти люди, привыкшие к созидательному, доброму труду, забросят лопаты, топоры, пилы и возьмут в руки винтовки, автоматы и штыки; из кабин тракторов, экскаваторов и бульдозеров пересядут в танки, броневики и самолеты, чтобы уничтожить врага или самим погибнуть в смертельной схватке с ним.

Эти горькие мысли не давали покоя старому инженеру ни в тишине ночи, ни в шуме дня, ни во время краткого отдыха, ни во время долгих и тяжелых трудов. Он стал внимательней и заботливей к людям, но требовательность, которой он славился на стройке, стала от этого ничуть не меньше. Он по-прежнему не давал спуску и покоя ни себе, ни другим, и скорейшее завершение стройки казалось ему еще более важным и нужным делом, нежели раньше...

От частых дождей вода в каналах все прибывала. Особенно тяжело стало работать на главном канале. Учин экскаватор одолевал последний отрезок трассы. Именно Уча и должен был довести канал до Кулеви.

На этом отрезке уровень суши был так низок, что оказался ниже уровня моря. Поэтому вода в канале стояла высоко, и со временем работать здесь стало совершенно невозможно.

Васо Брегвадзе решил делать на канале запруды и перемычки. Но как и из чего? Из досок? Но на это потребуется много времени, материалов и рабочей силы. Стоит экскаватору продвинуться вперед, и перемычку надо возводить заново.

Выход из создавшегося положения предложил Уча: а что, если часть грунта сбросить с ковша не на берег, а в канал же, позади экскаватора. Вот вам перемычка, и никаких дополнительных затрат. А когда пора дождей закончится, эту землю придется из канала вынуть, но это пустяки по сравнению с другими решениями...

Лунный свет заливал всю комнату.

Они лежали в постели, но не спали. Луна в окружении хоровода мерцающих звезд стояла высоко в небе, призрачно освещая их задумчивые лица. Они лежали навзничь, и сон не шел к ним.

В доме все спали. Не спали лишь мужчина и женщина. Тишину ночи и их молчание нарушало бормотание моря. Впрочем, нет, не нарушало. Они давно привыкли к голосу моря. Море было в двух шагах от дома. Бормотание моря было монотонным и завораживающим. В окно проникал запах моря и жаркой ночи. И к этому запаху они привыкли давно.

Женщина слегка вздрогнула и испугалась, словно кто-то толкнул ее. Никогда еще она не чувствовала такого толчка. Это был необыкновенный толчок. Затаив дыхание женщина ждала нового толчка. Ей так хотелось, чтобы толчок повторился. Испуг на ее лице сменился улыбкой. Никогда еще не улыбалась она так счастливо.

Луна осветила ее улыбку.

Мужчина лежал хмурый и задумчивый. Никогда еще не был он таким хмурым. Никогда еще не были так тягостны его думы.

Луна освещала улыбающееся и счастливое лицо. Луна освещала хмурое и задумчивое лицо.

Женщина осторожно взяла мужчину за руку.

Мужчина не пошевелился. Лежал хмурый и задумчивый.

Женщина взяла сильную руку мужчины и положила ее себе на живот.

Луна освещала обе руки — мужскую и женскую. Мужчина лежал хмурый. Женщина лежала счастливая... Ладонь мужчины лежала на животе женщины. Ладонь женщины лежала на ладони мужчины.

За окном вздыхало море.

В окно проникал запах моря и душной ночи.

Мужчина и женщина не чувствовали жары и не ощущали запаха моря.

Луна стояла высоко в окружении хоровода звезд.

Звезды мерцали, луна ослепительно сияла, освещая лица мужчины и женщины.

Так и лежали мужчина и женщина.

Женщина улыбалась в предчувствии нового толчка.

Мужчина лежал хмурый и задумчивый.

Потом мужчина ладонью почувствовал толчок в животе женщины. Он никогда еще не чувствовал такого толчка. И мужчина вздрогнул, испугался. Затем морщины на его лбу разгладились, и он улыбнулся. Мужчина тоже никогда еще не улыбался так.

Некоторое время они лежали не шевелясь.

— Ребенок, — сказал Важа.

— Как долго мы ждали этого дня, Важа, — сказала Галина.

— Он настал, Галина. — Важа замолчал и вновь нахмурил брови. — Не вовремя пришло к нам счастье, Галя.

— Не говори так, Важа.

— Не вовремя оно пришло, Галя.

— Не надо, Важа.

Море вздыхало. Запах моря и горячей ночи проникал в окно.

— Может, он родится ко дню открытия канала? — сказала Галина.

— Галя!

— Что, Важа?

— Горькие думы не дают мне покоя, Галя.

— А ты постарайся отмахнуться от них.

— Нам, видно, не суждено открыть канал.

— Не говори так, Важа, — попросила Галина.

— Война стучится в дверь.

— Боже упаси нас от войны!

— Бог не избавит нас от войны, Галя. Война стучится к нам в дверь, — повторил Важа.

— Не думай о войне, Важа. Давай подумаем о нашем ребенке, — попросила Галина.

— Я не желаю думать о войне, — сжал руку жены Важа.

— Думай о нашем ребенке, Важа. — Но и сама Галина не могла не думать о войне.

— Война вот-вот начнется, Галя, — сказал Важа. — Мне, наверное, не придется увидеть ребенка.

— Не надо так, Важа.

— Мне не хочется об этом думать, Галя.

В это время всегда мимо берега проплывала лодка рыбаков. Один из них всегда пел сильным хриплым голосом одну и ту же песню.

Никогда раньше не прислушивались Важа и Галина к словам этой песни, никогда не задумывались о ее содержании. Только сейчас дошли до них горечь и печаль рыбачьей песни.

— «Что ты ждешь, но она уже не придет», — повторил Важа. — Это, наверное, очень тяжело, Галя.

— Очень тяжело, Важа, — отозвалась Галина и сжала руку мужа. — Боже упаси нас от войны, Важа.

Важа не сказал больше, что бог не избавит их от войны. Так лежали они молча и смотрели на луну. Луна сверкала необычайно ярко. Тучи, бегущие от моря, неодолимо стремились к луне.

Галина и Важа затаив дыхание смотрели, закроют ли тучи луну или пройдут мимо.

Тучи стремительно неслись к луне.

Галина закрыла глаза. Она и сама не знала, почему это сделала.

Важа не сводил глаз с тучи.

Туча как будто уже миновала луну, но неожиданно от нее оторвалось черное крыло и закрыло луну.

Тень легла на лица Галины и Важи.

Галина вздрогнула.

«Бог не сможет избавить нас от войны», — подумал Важа.

Они лежали, крепко сцепив руки.

Галина боялась открыть глаза.

Важа, не отрывая взгляда, смотрел на луну, плотно закрытую тучей.

«Бог не сможет избавить нас от войны», — в который раз пронеслось в Важином мозгу.

Ция и Цисана, прислонясь к подушкам, сидели в своих постелях.

В комнате было жарко. Дыхание моря не доходило сюда.

Лунное сияние освещало их полуголые смуглые плечи, грудь и бледные лица. Печаль и испуг сделали их лица необычайно красивыми и нежными. Их черные глаза, ничего не замечая, уставились в одну точку.

— Куда мы денемся, если вдруг начнется война, Цисана? — сказала Ция, и слезы подступили к ее глазам.

— Не знаю, Ция, боже упаси нас от войны, — тихо отозвалась Цисана.

— Если меня пустят, я пойду на фронт вместе с Учей, — сказала Ция.

— И я бы пошла с Антоном, но вряд ли нас возьмут.

— Но почему? — спросила Ция. — Чем мы хуже мужчин? И воевать мы будем не хуже! Куда Уча, туда и я.

— Женщин не берут в армию, Ция, — уткнувшись головой в подушку, проговорила Цисана. Слезы мешали ей говорить. — Но мы можем пойти медсестрами, Ция.

— Ну, чего ты плачешь, перестань, прошу тебя, перестань, — сквозь слезы уговаривала Ция подругу. Потом, не выдержав, и сама уткнулась лицом в подушку.

Вот так и лежали они, уткнувшись в подушки, и плакали горько, навзрыд.

Туча совсем закрыла луну, и тень от нее лежала на подушках.

После месяца нескончаемых дождей наконец-то наступило вёдро. Но, на беду, началась засуха. Земля, лес и море тонули в горячем мареве. Воздух застыл и сгустился, пропитанный морской влагой. Земля вся высохла, потрескалась и окаменела. Даже лопаты сванов с трудом, нехотя врезались в ее иссохшую твердь.

Сваны работали на рытье коллекторов. Их разделили на бригады. Джансуг Гуджеджиани, Георгий Чартолани, Кижи Гардапхадзе, Адиль Чегиани и Циок Авалиани оказались в одной бригаде.

Тревога, вызванная приближением войны, охватила рабочих. Одни разочаровались, потеряли веру в дело, которым занимались: зачем, мол, стараться, если все равно будет война; мы из кожи вон лезем, чтобы закончить канал, а война — один удар, и нет твоего канала. Другие поговаривали о возвращении домой. Но и тех и других сдерживали чувство стыда и робкая надежда: авось пройдут грозовые тучи и все пойдет по-прежнему.

Во всех массивах только и было разговоров что о войне.

Больше других переживали сваны. Ведь их оторвали от родных гор, от своих очагов, от семей и родственников.

Циок Авалиани был настолько возбужден, что, найди он попутчика, только бы его и видели.

— Я ради вас лишь и остаюсь, — сказал он однажды Джансугу Гуджеджиани и Кижи Гардапхадзе.

— Ради нас ты даже водку не пьешь, Циок, — пошутил всегда веселый и неунывающий Георгий Чартолани.

— Не пойму, на что вы надеетесь, зачем работаете? Или совсем ослепли-оглохли? Посмотрите, что в мире делается. Сколько государств уже проглотил Гитлер, а ему все мало.

— Ну, ты хватил! Разве наша страна и те государства одно и то же, Циок? — урезонивал Циока Кижи Гардапхадзе.

— На это и будем надеяться, Кижи? — с размаху всадив лопату в землю по самый черенок, удивлялся Циок.

— Почему же только на это? У нас и других надежд хватает, Циок, — успокаивал друга Кижи. — Будет война или нет, мы все едино должны осушить болота.

— Дай-то бог, Кижи, — быстро соглашался Циок. — Надежда — хорошая штука.

Горькие мысли не обошли и Учу с Антоном. Но друзья старались не поддаваться им. Подбадривая и успокаивая друг друга, они старались работать как можно лучше и быстрей, чтобы в срок сдать главный канал. Война могла навсегда прервать его завершение.

С Цией и Цисаной парни встречались урывками. Свободного времени почти не было: или сидели за рычагами экскаватора, или отсыпались в вагончике, чтобы набраться сил и снова засесть за рычаги. И другие драгеры думали, как Уча и Антон. Успеть, непременно успеть закончить строительство главного канала, во что бы то ни было успеть до начала войны. И, подстегиваемые тревогой и надеждой, они трудились не покладая рук. Осушенная земля могла хорошо поработать на страну в случае, если война не пройдет стороной.

Был воскресный вечер, первый выходной день на протяжении многих месяцев. Клуб Коратского массива находился в длинном и широком бараке. Здесь собирались после ужина драгеры, бульдозеристы, трактористы, корчевщики леса, дорожники.

По обыкновению они приходили сюда, чтобы отдохнуть, послушать радио, посмотреть фильм, почитать газеты и журналы, сразиться в шахматы и нарды. Фильмы привозили из Поти, и просмотр их превращался в настоящий праздник для всех рабочих стройки. Но теперь людям было не до фильмов и развлечений.

Фашистские армии вторгались и почти без сопротивления покоряли страны Европы. Радио и газеты были полны тревожными сообщениями. Рабочим не терпелось прийти в клуб, чтобы узнать последние новости.

На массивах работали люди почти со всех уголков Грузии: были здесь одишцы и гурийцы, сваны и имеретинцы, рачинцы и лечхумцы. Они прибыли сюда из малоземельных районов в надежде обосноваться на вновь осушенных землях.

Послушав радио и почитав газеты, рабочие горячо обсуждали новости, главной среди которых была война и все с ней связанное. Дело часто доходило до горячих споров. Здесь первенствовали гурийцы. Каждый из них считал себя большим политиком и стратегом и рассуждал с таким апломбом, будто замыслы Гитлера были им видны как на ладони. Они не терпели возражений и требовали беспрекословной веры во все ими сказанное. С горячими одишцами и имеретинцами спорить гурийцам было трудно, но они не уступали и до последнего отстаивали свое мнение. Рачинцы и сваны обычно в споры не ввязывались и сидели молча. Русские, белорусы и украинцы особенно остро воспринимали вести о войне, и это неудивительно: враг стоял уже у самой границы их родных мест.

В бараке жарко. Все окна были распахнуты настежь, но это не помогало — воздух словно бы затвердел. В апреле началась невыносимая жара, ни единой капли дождя не упало на высохшую землю. Но люди забывали о жаре и засухе. Сгрудившись в клубе вокруг длинного стола, крестьяне и корчевщики леса, затаив дыхание, слушали Тенгиза Керкадзе, глухо читавшего свежий номер газеты «Коммунист».

«Германское информационное бюро сообщает, что сегодня на заседании рейхстага от имени германского правительства выступил с заявлением Адольф Гитлер. В своем выступлении Гитлер затронул причины начала войны и ход военных действий на территории Польши, Норвегии, Бельгии и Франции...»

— Это, случаем, не старая газета, милок? — спросил Тенгиза его неразлучный дружок Кириле Эбралидзе, сидевший рядом с ним. Они вечно поддакивали друг другу и всюду держались рядом. — Похоже, что от нас скрывают что-то.

— Кому и зачем понадобилось скрывать от тебя что-либо, Кириле? — спросил его Уча, пристроившийся напротив Эбралидзе.

— Этого мне не докладывали, милок! — ехидно отпарировал Кириле.

— Вот и прикуси тогда язык, — резко оборвал его Уча.

— Ты только посмотри на него! — взбеленился Эбралидзе. — Где это слыхано, чтобы яйца курицу уму-разуму учили? Тоже мне мудрец!

— Прикуси язык, тебе говорят, — поднялся было со скамейки Уча. Но Антон Бачило и Никита Ляшко удержали его и посадили на место.

Эбралидзе демонстративно отвернулся от Учи и как ни в чем не бывало обратился к рабочим, сидящим вокруг стола, но ирония все же исчезла из его голоса.

— Не успеешь глазом моргнуть, а Гитлер — раз, и проглотил целое государство. Что же еще осталось в этой самой Европе?.. Вот-вот они к нам подступятся...

— Ну, нас не так легко проглотить, Кириле, как бы в горле не застряли, — сказал Циок Авалиани.

— Не хорохорься понапрасну, Циок. Глотка у Гитлера широкая, милок. И тылы он свои укрепил как следует. На востоке Япония, здесь Турция. Правда, и мы заключили пакты с обеими. Но что-то не верю я этим волкам. И с Гитлером пакт у нас имеется, но поди доверься ему... Мы тут сидим сложа руки и посматриваем, как Гитлер по всей Европе разгуливает. Нет, ребята, как хотите, а мне кажется, слишком наш Сталин спокоен.

— Тебя только и забыли спросить, как нам быть. Нечего зря языком болтать, — недовольно прервал разглагольствования Кириле Антон Бачило.

— Э, милок, кто же иногда не ошибается, — неосторожно сболтнул Кириле и тут же прикусил язык, потом с испугом посмотрел по сторонам.

Керкадзе сердито и изумленно поглядел на Кириле; как это у него язык повернулся такое сказать? Потом резко сложил газету и встал.

— Я в таких разговорах не участвую, — громко сказал Керкадзе и пересел подальше от Кириле.

— Как же мне не горевать, когда вокруг такое творится? Неужели я для немцев осушаю эту благословенную землю? — Кириле, хотя и увидел демонстративный жест Тенгиза Керкадзе, остановиться уже был не в силах. Не мог он скрыть то, что тяжелым грузом лежало у него на сердце. — Оказывается, все заводы, поля и шахты покоренных стран на Гитлера работают, выпускают оружие и продукты для германской армии. Ихний солдат, сказывают, с жиру бесится.

— Может, так оно и есть, но не сможет Гитлер победить с оглядкой на эти самые страны, — вмешался в разговор корчевщик Акакий Асатиани. — Пусть ихние солдаты с жиру бесятся, далеко им до наших красноармейцев. Тут найдет коса на камень.

— Как же! Еще вчера была твоя Европа, а сегодня вся вышла, — усмехнулся Кириле.

— Европа Европой, а мы ему не по зубам. Вбей это себе в свою чертову башку.

— Верно говоришь, Акакий, — неожиданно раздался за спинами спорящих голос Кочи Коршия, заглянувшего в клуб на огонек. — Не смогут нас одолеть немцы, потому что они захватчики. А Красная Армия будет Родину защищать.

Увидев парторга, люди потеснились, уступая ему место за столом. Коча присел на краешек скамейки.

— Это-то верно, милок, только как же понять, что Гитлер над другими армиями верх взял. Ведь и они свою родину защищали, — возразил парторгу Кириле. — Каждый солдат родину любит, но сила и солому ломит.

— Те солдаты другую родину защищают, а у красноармейца — Советская Родина.

— Да разве же ему понять это? — горячо поддержал парторга Никита Ляшко. — Ему невдомек, что наш солдат все кровное, все родное защищает — и земля у нас наша, и заводы наши, и шахты наши. Да и сердце у нас другое, ему со стороны подсказывать не надо.

— Ну что, слышал, Кириле? — спросил Коча Коршия. — Вот как наш народ рассуждает. Вот почему и не одолеть нас фашистам.

— На его башке хоть кол теши, все едино не поймет, — сказал Акакий Асатиани.

Кириле упрямо сжал губы.

— Хорошо бы так, милок, разве ж я против? — словно бы не слыша слов Акакия, обратился к парторгу Кириле. — Я просто говорю, что вижу. С тридцать девятого года Гитлер подряд прибирает страну за страной, боюсь, как бы наш черед не настал, — отвел взгляд Кириле от немигающих и жестких глаз парторга.

— У Кириле мозги набекрень, ему все в черном свете видится. Ну, хватит об этом. Я сегодня по всей трассе канала проехал — непременно закончим мы его к Октябрьским.

— К Октябрьским-то закончим, милый, если до того война не начнется.

— А начнется война, после войны закончим, ясно? — едва сдерживал себя парторг. — Врага мы по-вражески встретим. Халхин-Гол и белофинны тому пример. Такие люди, как Антон Бачило, Уча Шамугия, Бондо Нодия, Никита Ляшко, не только в социалистическом соревновании побеждать умеют. А ты, Кириле, уймись подобру-поздорову, не мути воду и панику здесь не сей со своими дружками. — Парторг поискал глазами Тенгиза Керкадзе. — Чего это ты от дружка своего отсел, несподручно с ним рядышком стало, да?

Кириле и Тенгиз съежились под холодным и отчужденным взглядом и словно язык проглотили.

— Будем работать с чистой совестью, товарищи, выполним обещание, данное друг другу. Канал будет завершен к Октябрьским. А с паникерами и капитулянтами нам не по пути.

Эбралидзе и Керкадзе сидели, как загнанные волки, поджав хвосты.

Воспаленное, мутное, белесое небо нависало над землей. Бесцветные звезды мерцали слабо, через силу. Земля дышала жаром, толстый слой бесцветной пыли столбом стоял на дороге.

Луна скрылась за тучей.

Парторг возвращался из клуба. Уставший, голодный и раздраженный, он тяжело привалился к спинке кабины грузовика, пытаясь вздремнуть. От тряски и голода голова у него шла кругом. Стоило машине подпрыгнуть на ухабах, как Коча тут же открывал глаза — за грязным ветровым стеклом клубилась белесая пыль, освещенная слабым светом фар. Эта пыль, ухабы, нескончаемая тряска, угнетающее однообразие дороги казались ему продолжением его безрадостных дум. От разговора с Кириле Эбралидзе и Тенгизом Керкадзе в душе остался неприятный осадок, его преследовали их серо-зеленые холодные глаза, в ушах раздавались ехидный голосок и злорадное хихиканье. «Чего хотят такие люди, чего они добиваются?! Они постоянно сеют неверие и ненависть... Сердце их полно яда. Работают они только для себя, а на других им плевать. И взгляд у них бегающий, скользкий». Коча открыл глаза и неожиданно встретился с немигающими, злобно мерцающими глазами волка.

— Волки!

Услышал Коча громкий возглас шофера и пришел в себя.

На дороге стояли волки. Свет фар выхватил из темноты их острые морды, оскаленные клыки и сверкающие глаза. Они стояли задрав морды и казались совершенно равнодушными к свету и грохоту грузовика. Сколько раз шарахались с дороги волки и шакалы, смертельно напуганные надвигающимся на них чудищем с горящими глазищами. Но эти волки стояли вызывающе посреди дороги и вовсе не собирались уступить ее приближающемуся грузовику.

— Волки, — повторил Коча Коршия, и снова перед ним возникли серо-зеленые глаза Кириле и Тенгиза.

— Смотрите, да они совсем нас не боятся! — изумленно крикнул шофер.

— Не сворачивай, поезжай прямо на них, — приказал Коча и, готовясь к столкновению, впился руками в сиденье.

Раздался ужасающий скрежет, затем резкий удар тряхнул машину, и тоскливый, леденящий душу вой повис над дорогой. Два волка, отлетев далеко вперед, упали на дорогу, и колеса грузовика вдавили их в пыль. Столкновение было настолько сильным, что фары разлетелись вдребезги. Машина осторожно прокладывала себе путь в тусклом мерцании звезд.

К Лонгинозу Ломджария так пристало прозвище «Скорая помощь», что иначе его уже никто и не звал. Снабженец явно гордился этим. Он с одинаковым рвением делал все, что его касалось и что никак не входило в его прямые обязанности. Он поспевал повсюду: на прокладку каналов, на корчевку леса, на строительство дорог и мостов, в магазины, на склады, на заводы, в управление, в райком, и кто знает, где только не носился его крылатый «конек».

Он, как никто другой, мог подбодрить и поддержать, доставить все необходимое, чтобы работающие могли спокойно заниматься своим делом, не растрачивая силы по мелочам. Любое дело спорилось в его руках, и это заставляло людей подтягиваться, побуждало работать лучше и больше.

Даже сваны, обычно отличавшиеся неторопливостью и степенностью, поддались его зажигательному ритму.

Лонгиноз с одинаковой заботливостью опекал всех драгеров, работающих на трассе главного канала, но к Уче Шамугия и Антону Бачило питал особую слабость. Он всячески помогал им в работе, привозил все, в чем они нуждались, как говорится, души в них не чаял. По природе своей почитающий семью и неравнодушный к женскому полу, Лонгиноз прекрасно понимал, что значит быть влюбленным, и поэтому сочувствовал своим молодым друзьям, чья дальнейшая жизнь во многом зависела от судьбы канала.

Итоги соревнования подводились каждую неделю, и переходящее Красное знамя вручалось то одному, то другому, впрочем, оно на две недели, а иногда и дольше задерживалось в кабине экскаватора одного из друзей.

Надо было видеть, с каким удовольствием и радостью вез Лонгиноз к победителю Красное знамя, закрепив его на рукоятке мотоцикла. Успехи обоих друзей радовали его одинаково.

С не меньшим вниманием и заботой относился Лонгиноз к бригадам, работавшим на коллекторах, дренажах и корчевке леса. Особенно радовали его сваны, которых он прозвал живыми экскаваторами, а их руки сравнивал с ковшами этих машин. Когда одна бригада выходила вперед, Лонгиноз сломя голову мчался к другой: что, мол, стряслось с вами, охота вам ходить в отстающих, надо поднажать чуток: «Работать по старинке каждый умеет, а вот быть участником социалистического соревнования не каждому под силу. Для этого надо высокое сознание иметь, понимать, что ты на общую мельницу своим трудом воду льешь», — любил повторять Лонгиноз, подначивая и без того старающихся людей. Но рабочие, зная характер своего начальника снабжения, не обижались на него. Посмеются, бывало, добродушно над хитростью Лонгиноза, потребуют с него в шутку магарыч и продолжают с настроением работать.

Единственная бригада, в которую Лонгиноз приезжал с неохотой, была та, где трудились Кириле Эбралидзе и Тенгиз Керкадзе. Не по душе была Лонгинозу эта парочка. Вроде и работали они неплохо и даже нормы перевыполняли, но было в них нечто настораживающее и неприятное. И еще была в них жадность и, что самое главное, равнодушие к общему делу. А их ехидство и злорадное хихиканье всем порядочно набили оскомину. Но Лонгиноз прилагал все силы, чтобы его не считали пристрастным, и даже для неприятных ему людей расшибался в лепешку. И все-таки не нравились Лонгинозу эти люди. Что поделаешь, дело делом, а сердцу не прикажешь... Лонгиноз был отличным певцом и танцором. Пил он много, но никто его ни разу не видел пьяным. За веселье он готов был душу отдать. Неделя была не неделя, если хоть раз не удавалось ему покутить на славу, на полную катушку, с песнями и плясками, с веселыми тостами, обращенными к друзьям и близким. Стол у него бывал небогатый — сыр и мчади, рыба, зелень и вино, но все это было сдобрено таким весельем, такой жизнерадостностью, что могло показаться шикарным пиршеством.

Стоило ему приехать в бригады, занятые на корчевке леса или на рытье канала, как Лонгиноз тут же закатывал рукава, плевал на ладони и давай махать топором или лопатой с пением «Одойи». Бригада подхватывала песню, и этот гимн труду мощно и торжественно разносился на всю округу.

Было у Лонгиноза еще одно большое увлечение: он руководил ансамблем песни и пляски в коратском клубе. Ансамбль исполнял одишские, имеретинские, сванские, гурийские песни и пляски. Надо было видеть, как легко, ловко и искрометно плясал этот коренастый, грузный и уже немолодой человек, как без всякого видимого напряжения становился на вытянутые в струнку носки, как увлеченно выводил сложнейшие фигуры народного танца...

В последнее время Лонгиноз зачастил в Учину бригаду. Дело здесь не ладилось. Забеспокоился Лонгиноз: теперь уже здесь чаще, чем где-то, гремела «Одойя».

Гидрологи, топографы и геологи, казалось бы, досконально исследовали и изучили новую трассу главного канала, однако неожиданно на пятом километре у Сатурии обнаружились грунтовые воды. Стены канала осыпались через каждые пять-шесть метров, и их приходилось укреплять досками. Осыпавшуюся землю вынимали снова и снова. Впустую уходило много труда и времени. Все это отбрасывало назад Учу и Бондо в их соревновании с другими бригадами. Между тем бригада Антона Бачило заметно вырвалась вперед, и переходящее Красное знамя надолго осталось в кабине «Пристмана».

Антон Бачило места себе не находил — какое тут может быть соревнование, если сложились неравные условия работы. Нет, так не годится. До тех пор пока бригада Учи не пройдет отрезка Сатурии, соревнование надо приостановить. Этого требует справедливость, совесть и, наконец, просто товарищество.

Учина бригада не приняла этого в общем-то справедливого предложения. Сделать это — значит приостановить строительство канала. И кроме того, в условиях социалистического соревнования не говорится, что из-за непредвиденных обстоятельств можно менять эти условия.

Это событие вызвало одобрение на стройке. Особенно радовался Лонгиноз: «Вот это, понимаю, рыцарство. А как же иначе, ведь они — настоящие мужчины».

Лонгиноз дни и ночи пропадал на Учином участке, самолично руководил работами по укреплению стен канала. Благодаря его стараниям бригада не испытывала недостатка в лесоматериалах, лучшие плотники были переброшены сюда со всех массивов, самые голосистые певцы из лонгинозовского ансамбля без устали пели «Надури» и «Одойю».

День и ночь рыли землю члены бригады, укрепляли стены канала, расчищали осыпавшуюся землю. Песня помогала работе, вдохновляла рабочих, сплачивала и объединяла разных по характеру людей.

Прослышав чуть ли не о чудотворном воздействии песни на Учином участке, многие бригады стали работать с пением «Одойи» и других трудовых народных песен...

Лонгиноз видел свою задачу и в том, чтобы держать рабочих в курсе всех последних политических событий. Он ежедневно привозил в бригады свежие газеты и громко читал их своим мощным басом.

— Товарищи, вот что пишут газеты о заключении пакта, только что я прочел, что в японской газете «Исахари» советско-японский пакт о нейтралитете японцы расценивают как эпохальное явление в истории дипломатии.

Лонгиноз не часто читал об эпохальном явлении и, справедливо посчитав это самым главным, повторил:

— Вы слышите, товарищи: в истории дипломатии! Видите, какие мы! А болгарская газета «Зорха» считает, что все пакты, заключенные Советским Союзом, стремятся обеспечить мир советскому народу, всем другим народам и помешать расширению и обострению войны. Вот как заботятся наше правительство и наша партия, чтобы никогда не было войны, вот как мы отвечаем всем паникерам и маловерам. Ясно, товарищи?..

После многих дней и ночей напряженного, выматывающего жилы бессонного труда бригада Учи Шамугия наконец-то преодолела Сатурийский участок и на сутки раньше срока вышла на желанный рубеж. Не прошло и десяти дней, как Учины ребята обошли бригаду Антона. Лонгиноз Ломджария своими руками забрал знамя из кабины «Пристмана» и, по обыкновению прикрепив его к рукоятке мотоцикла, во весь дух помчался к участку, где трудилась бригада Учи Шамугия. Он летел на полной скорости, и два грузовика, словно почетный эскорт, сопровождали его справа и слева. В грузовиках сидели члены бригады Антона Бачило. Победа Учи Шамугия вовсе не огорчала их. Напротив. Это означало, что соревнование вступило в новую полосу и необходимо приложить новые усилия, чтобы чаша весов склонилась в их сторону.

Произошло это в канун Первомая и было как бы приурочено к празднику, хотя бригада и не брала на себя обязательство пройти Сатурию к столь знаменательной дате. Лонгиноз решил отпраздновать Учину победу концертом в коратском клубе, сразу после окончания первомайской демонстрации.

На концерт пришли рабочие и с других массивов. Веселье, радость, приподнятое настроение царили повсюду. Люди как бы отрешились от своих тревог, стряхнули усталость и тягостные думы. Вместе с рабочими пришли их жены и дети, близкие и друзья со своей провизией и музыкальными инструментами.

Лонгиноз с самого начала предполагал, что народу соберется много и в клубе они не поместятся. Поэтому он решил перенести торжество на свежий воздух. Перед клубом была широкая лужайка, покрытая зеленой травой. По замыслу Лонгиноза концерт должен был превратиться в массовое зрелище. Из клуба вынесли стулья, скамейки, столы для пиршества.

Программу Лонгиноз составил с большим старанием и выдумкой. Артисты, приглашенные из Поти, должны были читать стихи грузинских поэтов, посвященные Колхиде и Первомаю. Все присутствующие могли принять участие в народных играх, песнях и плясках. Украшением праздника должно было стать выступление ансамбля песни и пляски, в котором кроме рабочих стройки было немало сотрудников управления и опытной станции. Ция Цана и Цисана Цинцадзе оказались самыми яркими участницами самодеятельности.

Специально к концерту Лонгиноз подготовил старинную одишскую песню-пляску «Чагуна», которую обычно исполняли во время народных гуляний на открытом воздухе. Вместе с ансамблем в ней, как правило, участвовала и публика.

Лонгиноз несколько видоизменил «Чагуну», и теперь она должна была играться так: девушка в свадебном наряде ждет своего жениха — пастуха Чагу, но во время танца ее решает похитить другой юноша. Чагу в башлыке и бурке стремительно несется с горы, врезается в круг танцующих и выхватывает у соперника свою невесту.

Роль невесты Лонгиноз решил поручить Ции, юноши — Бондо Нодия и Чагу — Уче Шамугия. Откуда было знать снабженцу, что Бондо Нодия безнадежно влюблен в Цию. Ему долго пришлось уговаривать всех троих, но они категорически отказывались участвовать в этой пляске. Лонгиноз решил было узнать причину столь странного их поведения, но друзья, боясь обнаружить свои истинные чувства, неожиданно согласились с дотошным руководителем.

В самом неловком положении оказался Уча. Ведь ему предстояло еще раз отнять Цию у Бондо, вновь причинить боль своему другу. Но ничего не поделаешь, так уж случилось.

До начала концерта повсюду накрыли столы, и начался пир. Лонгиноз подготовился и к этому: он заблаговременно завез в столовку продуктов, и повара постарались на славу. Воздух пропитался запахами шашлыка и вареного мяса, весело позвякивала посуда, со всех сторон слышались тосты, гости переходили от стола к столу, посылали друг другу вино, снедь и фрукты. Люди ели, пили и веселились. Лишь Кириле Эбралидзе и Тенгиз Керкадзе не участвовали в общем пиршестве. К столам их не звали, вином не потчевали, а сами они не желали тратиться: были известными скрягами. Так и крутились они вокруг столов. Наконец они решили тряхнуть мошной и зашли в столовку. Но их решимости хватило лишь на солянку и бутылку лимонада. Не солоно хлебавши вышли они из столовки. Народ уже убирал столы, расчищая место для представления «Чагуны». Дружки не собирались присутствовать на концерте, организованном Лонгинозом Ломджария, которого они недолюбливали. Однако привлеченные азартными ритмами «Чагуны» они не утерпели и присоединились к публике.

неслось из круга.

И стар и млад, и мужчины и женщины, став в круг, хлопали в такт песне. По Лонгинозову сценарию хлопать не полагалось, но люди настолько увлеклись зажигательной песней, что не желали подчиняться никаким запретам.

А в кругу подобно ветру кружилась Ция. За ней, сверкая глазами и раскинув руки, коршуном носился Бондо. Девушка всячески увертывалась от преследующего ее юноши: она ждала жениха и до его прихода старалась защититься от хищного коршуна, Чагу спешил с гор и с минуты на минуту должен был появиться.

Радости Бондо не было границ. Ведь он плясал с Цией, смотрел ей в глаза, полы его чохи касались Цииного платья, его руки касались Цииной руки, отсветы Цииной улыбки освещали его лицо, его дыхание смешивалось с нежным Цииным дыханием. Бондо едва сдерживался, чтобы не закричать во весь голос: «Ция, Ция, любимая!»