Рождественские посылки не вручают узникам заблаговременно. Если Кертнера выпустят из тюрьмы за две недели до праздника, рождественскую посылку для него уже не примут. Значит, вся надежда на уже посланную пасхальную посылку 1939 года. Лишь бы у Кертнера хватило сил противостоять всем бедам и дождаться спасительного 12 декабря 1939 года, несущего свободу.
Джаннина сказалась занятой делами и торопливо распрощалась с Тамарой. Но направилась она не в контору, а в Дуомо. Как же не поблагодарить святую Мадоннину, которая была так милосердна и великодушна к герру Кертнеру, что подарила ему четыре года жизни?!
85
Настал день, когда Кертнер, Бруно, рыжий мойщик окон и другие товарищи распрощались с Ренато. Он посидит в карантине, а вскоре его встретит в тюремной канцелярии истосковавшаяся и счастливая Орнелла. Она, как третий карабинер, будет сопровождать его до Турина.
На пороге свободы Ренато подвергнется тщательному обыску, и потому даже микроскопическую записку с ним не передашь. Что Этьену важнее всего передать на словах? Он напомнил своим, что адвокат Фаббрини, клятвенно обещавший приехать наконец на свидание, не вызывает в нем доверия.
Местные товарищи обещали ему в ближайшие дни все выяснить. Если Этьен ошибся, если его подозрения напрасны и антипатия к Фаббрини беспочвенна, Этьен обязательно передаст с адвокатом "сыновний привет Старику".
Если же опасения насчет Фаббрини подтвердятся, "сыновний привет Старику" передан не будет; значит с Фаббрини нужно рвать всякие отношения...
Через несколько дней их, как обычно, вывели на прогулку в тюремный двор. Кертнер шагал за дружеской спиной Бруно. А в затылок дышал неизвестный Кертнеру узник.
Вдруг донесся шепот незнакомца, шедшего след в след:
- Не оборачивайтесь... Вы интересовались своим адвокатом. Ну, тем, мордастым... Он связан с Брамбиллой и вообще с ОВРА... Не верьте ему. Тут сидят его "крестники"... За ним и кличка такая в Болонье ходила - "Рот нараспашку". Прошу не оборачиваться...
Это предупреждение не прозвучало для Этьена полной неожиданностью он уже был во власти тревожных догадок и предчувствий.
Теперь понятно, почему таким естественным был стиль и вся манера письма, которое Фаббрини адресовал директору тюрьмы. Видимо, Фаббрини написал на своем веку не один десяток доносов.
Там же, на прогулке, Этьен подумал, что должен скрыть свою осведомленность перед лицом тюремной администрации, должен продолжать игру в кошки-мышки, пока Фаббрини считает его глупым мышонком, по-прежнему притворяться недогадливым. И с помощью самого адвоката-чернорубашечника дать знать своим о том, кто это такой. После той памятной прогулки, после того доверчивого шепота в затылок Этьен все время опасался, как бы Тамара и Гри-Гри не доверились провокатору.
Может, появление таинственного швейцарского адвоката - тоже провокация Фаббрини? Ведь не начал же он сотрудничать с охранкой уже после суда! Совершенно очевидно, что, когда миланская коллегия адвокатов назначила его защитником, Фаббрини уже был коллегой того самого агента, который чуть-чуть косит левым глазом.
Оставалось непонятным, почему Фаббрини, уверенный в доверии Кертнера, так тянул с новым, третьим по счету свиданием. Или он делает вид, что не может избавиться от "третьего лишнего"?
В комнате свиданий Фаббрини появился с опозданием. Он никак не мог отдышаться, будто долго бежал, и жадно хватал воздух маленьким, женским ртом. Кругообразными движениями руки, с зажатым в ней платком, он вытирал лицо, лоснящееся от пота, и жирную шею.
Он снова был неумеренно словоохотлив. Начал пространно объяснять, почему свидание так долго откладывалось.
Месяц назад Фаббрини, по его словам, приезжал в Кастельфранко на свидание с Кертнером, как было наконец разрешено властями, - без свидетеля. Но какой-то чиновник заявил ему в тюремной конторе:
- Свидание без свидетеля состоится лишь в том случае, если вы дадите расписку. Вы обязаны, не утаивая ничего, рассказать нам, о чем будет говорить Кертнер.
Ему протянули расписку, заранее заготовленную в министерстве юстиции, но он с негодованием отказался:
- Я не могу нарушать профессиональную тайну! Это против моих принципов!
Чиновник заявил, что не имеет права менять текст подписки:
- Вы обязаны изложить все, что может послужить на пользу нации.
- Но для меня Кертнер по-прежнему подзащитный. Он хочет добиться пересмотра дела и ждет моего совета. Я должен выслушать все мотивы и по совести дать ему совет. Вот почему я обязан хранить профессиональную тайну!
- Вы забываете, что вина Кертнера уже доказана.
- Адвокат должен оставаться адвокатом, независимо от статьи кодекса, по которой привлечен подзащитный. Как патриот, я поддерживаю фашистское правосудие, но защищаю всех по закону, независимо от того, в чем их обвиняют.
По словам Фаббрини, на этом спор не кончился. Он подал заявление в коллегию адвокатов, просил защитить его профессиональное достоинство. Адвокат имеет право на свободное, без свидетелей, свидание с подзащитным! Если бы не помощь миланской коллегии защитников, Фаббрини не сидел бы сейчас в этой комнате свиданий.
Закончив рассказ, Фаббрини вытер одутловатое лицо и стал обмахиваться платком.
Этьен слушал Фаббрини и не слышал его. Слова скользили мимо сознания, а думал он только о том, чтобы Фаббрини, когда он на днях увидится с Джанниной, не навредил бы ей, Тамаре и даже Гри-Гри. Он ведь может устроить и какую-нибудь грязную провокацию, кто его знает.
Фаббрини, конечно, заметил, что Кертнер сегодня чем-то подавлен и молчит - плохо себя чувствует или апатия?
Кертнер не стал расспрашивать о швейцарском адвокате и терпеливо ждал, когда Фаббрини сам заговорит о нем. Так оно и случилось. Фаббрини принялся объяснять, почему он больше не может заниматься делом Кертнера. И поскольку в Италии никто ему не может дать доверенность на ведение этого дела, самое разумное в таком положении - получить письмо от какого-нибудь известного адвоката из другой страны, например из Швейцарии. Адвокат сошлется на то, что выполняет поручение родственников Кертнера.
Фаббрини заготовил образец письма, которое ему должно быть прислано.
"Уважаемый коллега Фаббрини! - читал Кертнер. - Ко мне зашел дядя (кузен) господина Конрада Кертнера, который заключен в итальянскую тюрьму, и просил заняться судьбой племянника (кузена), подыскав пути к его освобождению. Родственник узнал от одного из бывших заключенных, отбывавшего свое наказание одновременно с Кертнером, что племянник (кузен) болен и что Вы являетесь его защитником. Он сообщил мне, что Кертнер осужден на долгий срок по обвинению в шпионаже. Принимая во внимание характер обвинения, дядя (кузен) хочет увидеться с племянником (кузеном), но боится в то же время приехать в Италию, опасаясь ареста и полицейских допросов. Я понимаю, что опасения родственников имеют под собой некоторую почву, и поэтому вынужден просить Вас хранить профессиональную тайну о вмешательстве в это дело, чтобы не вызвать полицейских придирок ко мне здесь, в Швейцарии.
Прошу сообщить мне в общих чертах существо дела, по которому осужден Кертнер, а также окончательный ли приговор или есть возможность для пересмотра дела.
Одновременно прошу сообщить, можно ли возбудить ходатайство о переводе Кертнера в другую тюрьму. Дядя (кузен) утверждает, что никогда прежде его племянник (кузен) политикой не интересовался, а его конфликты с тюремной администрацией склонен объяснить плохим влиянием на племянника (кузена) политических преступников, сидящих с ним вместе в камере. Перевод племянника (кузена) в другую тюрьму оградит его от нежелательного, даже вредного соседства и влияния.
Я не знаю итальянских законов и ожидаю от Вас разъяснений, которые дадут мне возможность ориентироваться, изучить дело и посоветоваться с Вами о том, что можно сделать.
Родственника беспокоит состояние здоровья Кертнера. Если имеются сведения на этот счет - будьте любезны ими поделиться, а кроме того, сообщить, имеет ли Кертнер деньги на питание и на лекарства. Считаю не лишним сообщить Вам, что дядя (кузен) согласен оплатить все Ваши расходы, сообщите, какой Вам нужен задаток. Отвечайте на итальянском языке, я смогу перевести, но прошу извинить меня, если я буду писать Вам по-немецки, так как неуверенно перевожу с немецкого на итальянский. Заранее благодарный..."
Этьен читал письмо с притворным вниманием, а на самом деле с глубоким безразличием. И так же безразлично кивал, слушая объяснения Фаббрини: задаток нужен ему для того, чтобы власти знали, что он заинтересован материально, а не занимается подозрительной благотворительностью. А Этьен уже твердо знал, что никогда больше на свидание с Фаббрини не придет, что никакой переписки с "швейцарским адвокатом" затевать не будет.
Он был так раздражен, что незаметно для себя уже несколько раз произнес "синьор Фаббрини" вместо "уважаемый синьор Фаббрини", как это принято. Он припомнил старое итальянское присловье, услышанное от кого-то в тюремной камере: "Дьявол приготовляет свой салат из трех частей - из языка адвокатов, из пальцев нотариусов, а третью часть он добавляет по своему усмотрению..."
Как нужна была бы Этьену сейчас крепкая нитка, связывающая его с внешним миром, нитка, которую прежде держали в своих руках Ренато и Орнелла, нитка, которую не ощупывал бы своими руками цензор или "третий лишний". Но гнилую нитку, которую держит в больших нечистых руках Фаббрини, следует оборвать самому. И сделать это нужно немедля.
- Хотите со мной что-нибудь передать? - спросил Фаббрини.
- Нет.
- Привет кому-нибудь?
- Нет.
Только в эту минуту Этьен вышел из состояния тягостного безразличия, в котором сидел на свидании. Он добился того, чего хотел: Фаббрини, сам того не подозревая, оборвет связь между ними.
Много приветов Этьен адресовал Старику на своем разведчицком веку. Но еще никогда отсутствие привета не служило паролем и не было сигналом столь острой тревоги.
86
Бруно и Кертнер спали голова к голове. И когда бессонница одолевала обоих, они вполголоса говорили до рассвета.
Однажды Кертнер рассказал Бруно, как он сражался за революцию. Другой ночью рассказал, как голодал; он и его бойцы много дней питались только соленой рыбой. И названия этой рыбы Бруно никогда прежде не слышал вобла. А когда зашел разговор об охоте, Кертнер рассказал о смелых лесных жителях, которые ходят на медведя с одной рогатиной; пришлось долго объяснять Бруно, что представляет из себя рогатина..
Бруно давно догадался, что речь идет о России, - где еще в лесах разгуливают медведи? Нетрудно догадаться, что Кертнер жил там.
Но никогда Бруно не делился своими догадками, ни о чем не расспрашивал, а самое главное - не обижался на Кертнера, что за какой-то чертой тот остается скрытным. У Бруно хватило душевной щедрости не отказывать Кертнеру в общительности и не стать менее откровенным.
Никогда Кертнер не произносил русских слов. Иногда он пел незнакомые, берущие за сердце мелодии, но всегда без слов. Бруно был уверен, что это русские песни, чувствовал, что товарищ не по доброй воле отлучает слова от мелодии.
Уже потом, много лет спустя, когда Бруно был мобилизован на русский фронт и до полусмерти мерз в донецких степях, он услышал знакомую песню. Мелодия не раз звучала когда-то в их тюремной камере. Бруно переписал и выучил текст песни. Она начиналась словами: "По долинам и по взгорьям..."
Бруно неожиданно вызвали к капо диретторе. С тех пор как Бруно был одним из организаторов тюремной голодовки, Джордано относился к нему плохо. Едва Бруно вошел в кабинет, тот сухо спросил:
- Кто у тебя в семье болел?
- У меня слепой отец. Неужели с ним что-нибудь...
- Умерла твоя мать. Это тебя покарал господь бог. Возвращайся в камеру и веди себя лучше.
Бруно вернулся в камеру, когда шли занятия, и, чтобы не срывать их, промолчал. Лишь позднее поделился с товарищами печальной новостью. С нежным участием отнесся к нему Кертнер в те дни. Бруно видел в Кертнере старшего брата, но иногда в отношении Кертнера к Бруно было что-то отеческое.
Время от времени Кертнер получал записки, письма. Они приходили к нему очень сложным путем. Это ясно хотя бы по тому, как бывала скомкана бумажка, которую дрожащими от нетерпения пальцами тайком расправлял Кертнер ночью.
Но Бруно прощал другу скрытность, так как был убежден в его доверии. Иногда чувствовалось, что Кертнер ходит, распираемый важными новостями, его томит жажда неутоленной откровенности, и тем не менее он вынужденно молчит. Изредка у Кертнера бывало приподнятое настроение. Он про себя праздновал годовщину Октябрьской революции или День Красной Армии в конце февраля, не забывал хоть чем-нибудь отметить день рождения дочери Тани 21 октября и день рождения Нади 28 января. Бруно воспринимал те дни и как свои праздники.
Бывали такие счастливые совпадения, когда русские революционные праздники или Первое мая приходилось на воскресные дни. Тогда их можно было отметить хотя бы более приличным обедом. Пять крошечных кусочков мяса, нанизанных на деревянную лучинку, и миска мясного супа. Настоящий банкет! Можно вспомнить о приеме в Кремле для участников военного парада. В такие воскресные дни Кертнер бывал особенно доволен - будто обманул все тюремное начальство, а заодно с ним самого дуче.
Бруно знал, что, когда Кертнер отказывается от прогулки, ссылаясь на недомогание, тому нужно остаться в камере в полном одиночестве и тайком от всех что-то написать. В таких случаях Кертнер не гнушался ничем и не брезговал подолгу торчать в углу, где стоит параша.
Однажды ночью Бруно ненароком подсмотрел, как Кертнер прячет записку в хитроумный тайник - в щель между кирпичами, замазанную глиной, над самым полом. Но Бруно не стал задавать никаких вопросов.
И может быть, высшей мерой их доверия друг к другу были не беседы, а обоюдное молчание о делах, которым противопоказаны слова, даже самые дружеские.
Бруно был прилежным учеником Кертнера, но это вовсе не означало, что он во всем и всегда с ним соглашался.
Однажды во время прогулки Бруно заметил, как его друг изменился в лице, увидев самолет.
- Знаешь, Бруно... - сказал Кертнер задумчиво. - Летчику тяжелее сидеть в тюрьме, чем шахтеру. Летчик сильнее тоскует без неба, без простора...
- Сильнее, чем шахтер? Не верю! - возразил убежденно Бруно. - Потому что шахтер тоскует без неба, без простора и на свободе.
Летом, начиная с мая, Кертнер всеми мыслями и чувствами был в Монголии. Он перелистывал воскресные журнальчики в поисках какой-нибудь информации о Халхин-Голе, расспрашивал кого только мог, а потом делал коротенькие доклады об этих событиях. Бруно нетрудно было догадаться, что его друг и сосед - человек с большим военным кругозором. Бруно только слушал, вникал в подробности и помалкивал.
Этьен понимал, что там, в песках Монголии, идет серьезная разведка боем, и японцы пытаются прощупать, насколько мы готовы к войне с ними. Разрозненные отрывочные сведения не всегда собирались в связный обзор. Трудно было, сидя в тюрьме, воссоздать картину боев, прежде всего Баин-Цаганское сражение. Но Этьену даже из итальянских телеграмм было ясно, что японские танки экзамена не выдержали. В то же время их бомбардировщики, зенитные орудия оказались на высоте, а пехота дерется стойко и храбро. Итальянские корреспонденты подсчитывали - сколько там, на обоих берегах реки Халхин-Гол, советско-монгольких дивизий и сколько японских дивизий. Но Этьен-то отлично знает, что такое японская дивизия. Она не уступит нашему стрелковому корпусу: около двадцати пяти тысяч солдат, средних командиров и офицеров.
После событий на Халхин-Голе и после договора с Гитлером о ненападении уже не было столь неожиданным сообщение о том, что немцы начали военные действия. В конце августа в Данциг прибыл с визитом вежливости немецкий крейсер "Шлезвиг-Гольштейн". Его можно уподобить троянскому коню. "Шлезвиг-Гольштейн" своими орудиями возвестил в 4 часа 45 минут утра 1 сентября о разбойничьем нападении на Польшу.
И снова первым прочитал Кертнеру эту газетную телеграмму злобный сардинец. Ни Кертнер, ни "Примо всегда прав", никто еще не знал, что 1 сентября 1939 года войдет черной датой в память и в календарь человечества, - началась мировая война. 3 сентября иссяк ультиматум; Англия оказалась в состоянии войны с 11 часов, а Франция - с 17 часов.
Уже через несколько дней после начала военных действий сводка погоды в Германии выглядела весьма своеобразно. Читателям "Доменико дель коррьере" сообщали, что в районе, где воюет 14-я армия, погода очень хорошая, где 10-я армия - с прояснениями, где 8-я армия - туман.
Месяц спустя "Примо всегда прав" показал Кертнеру через решетку газету с фотографией: Гитлер принимает военный парад в Варшаве. Он стоял в длинном кожаном пальто, с вытянутой рукой и благосклонно взирал на кавалеристов, дефилирующих мимо него. Его окружали генералы, одни в касках, другие в фуражках. С фонарных столбов свешивались флаги со свастикой.
"Не будет ли осложнений у Скарбека? У него польский паспорт, - все чаще тревожился Кертнер. - Лишь бы ему не пришлось уехать, лишь бы не закрылось фотоателье "Моменто".
Да, немало печальных и даже трагических новостей сообщил за два года злобствующий тюремщик. И как трудно бывало правильно оценить каждое такое сообщение, вселить в молодых товарищей по камере веру и бодрость, правильно осветить события, происходящие в мире и дать им революционную марксистскую оценку.
Немало острых споров вели они по ночам в конце августа 39-го года, после того как СССР и Германия заключили пакт о ненападении.
Помимо споров с Бруно, в те дни Этьен тяготел к размышлениям наедине с собой. Он взял в тюремной библиотеке "Майн кампф" Гитлера на итальянском языке и внимательно перечитал. Многие места книги выводили его из душевного равновесия. Особенно запомнилось:
"Мы покончили с вечными германскими походами на юг и на запад Европы и обращаем взор на земли на Востоке... И когда мы говорим сегодня о новой территории в Европе, нам сразу приходит на ум только Россия и пограничные государства, подчиненные ей... Гигантская империя на Востоке созрела для падения".
Не раз во время чтения Этьен задавал себе вопрос: "А переведена ли "Майн кампф" на русский язык? Если наш народ ее не читал, это - большая ошибка. Потому что все у нас должны знать, с каким "заклятым другом" мы заключили договор о ненападении. Сроком на десять лет.
Значит, мы не готовы к войне с Гитлером. Значит, хотим выиграть время.
Вот же мне, коммунисту и командиру Красной Армии, в это грозовое время пришлось надеть на себя маску и шкуру австрийского коммерсанта. Может, в этой предвоенной обстановке и Советской стране пришлось притвориться доверчивой. Лишь бы не довериться на самом деле, а только притвориться..."
87
Прежде, когда счет шел на годы, месяц казался значительно более коротким, чем сейчас.
Совсем, совсем недавно оставалось сто дней до освобождения, а сегодня - только три месяца. Конечно, три месяца - тоже срок немалый, но воодушевляет уже одна мысль, что было во много раз больше.
А потом счет уже пошел на недели. Значит, наступит такое время, когда единицей измерения станут сутки?
Отныне Этьен на все и на всех смотрел по-новому. Где-то в глубине души он уже отрешился от всего, что его окружало, от маленьких и крошечных тюремных забот. Последние дни его соседи по камере жили ожиданием рождественских посылок, гадали - что пришлют? Этьену было небезразлично, что получат к рождеству другие. Но помнил, что сам он посылки уже не получит, и нисколько этим не был обеспокоен.
Капо диретторе снова вызвал узника 2722.
У Кертнера уже давно выработалась походка человека, которому некуда торопиться, который не спешит на любой зов, даже к самому высокому начальству. Походка эта свойственна людям, которые уже много отсидели и которым еще предстоит сидеть.
А сейчас узник 2722 суматошно заторопился, чего прежде за ним не наблюдалось, и чуть ли не бегом побежал по коридору, так что Карузо тоже пришлось прибавить шагу...
- Срок заключения подходит к концу, - холодно сказал капо диретторе, а лицо его выражало недовольство. - Вас вышлют из Италии. Есть ли подходящая одежда?
- Да, если у вас в кладовой порядок.
Капо диретторе раздраженно помахал рукой перед своим лицом, будто разгонял табачный дым.
- Речь идет не о той одежде, в какой можно выйти из ворот тюрьмы. Нужна приличная одежда, чтобы проехать до границы, не вызывая к себе скандального внимания публики. Если подходящей одежды нет, то, поскольку родственники не могут ее вам доставить, администрация тюрьмы по закону обязана предоставить такую одежду при освобождении.
- Мой костюм и плащ не должны вызвать скандального внимания публики. Ведь пятна крови, как вам, конечно, известно, легко отмываются... Может, я отстал от моды, устарел покрой... Впрочем, костюм не мог устареть больше, чем его владелец.
Удачно, что Этьена арестовали не осенью, а зимой, когда он уже носил плащ. Не в Тунис и не в Марокко же его высылают, а на север. Туда в одном костюме... Особенно холодно бывает в декабре в Альпах, он помнит швейцарские зимы с юности, когда ходил в коллеж.
"На случай высылки в Швейцарию мне очень пригодилась бы таинственная шуба, которую продала Джаннина", - усмехнулся про себя Этьен.
- Не сообщит ли капо диретторе, к какой именно границе меня повезут? Я указывал в своем заявлении на две желательные границы - французскую или швейцарскую. Мне совершенно все равно, на какую. Лишь бы там не было фашистского режима, - Кертнер выразительно взглянул на лацкан директорского мундира, на фашистский значок. - Я попрошу политического убежища.
- А если Франция или Швейцария откажут? - Джордано погладил себя по голому черепу, будто хотел разгладить все морщины.
- Пусть тогда арестуют. Но отправить меня в Германию или в Австрию послать на казнь. И вы это прекрасно знаете.
- Напрасно упрямитесь, Кертнер, - усмехнулся Джордано, - напрасно не признаетесь, что вы из Советской России... Прежде в этом еще был какой-то смысл. Но сейчас, после того, как Россия заключила договор с Германией о ненападении и дружбе...
- Этот договор касается русских, а ко мне отношения не имеет. Аншлюс остался аншлюсом. Моя Австрия по-прежнему под сапогом Гитлера, и у него совсем не короткая память. А вам не терпится отправить меня к нему на расправу...
Но про себя Кертнер подумал: "То, что после нашего пакта с Германией, союзником Италии, ничего не изменилось в моей судьбе, то, что меня до сих пор не вызволили из тюрьмы, лишь подтверждает, что никакой дружбы у нас с фашистами нет, что наш договор - только дипломатическая бумажка..."
Этьен понимал: его подстерегает серьезная опасность. Да, много проще, когда границей служит просто-напросто воображаемая линия или белая черта, какая намалевана в Риме перед собором святого Петра: переступил черту - и одной ногой ты уже в Ватикане, а другой еще в Италии.
По словам Гри-Гри, принять освобожденного Кертнера готовы и в Швейцарии и во Франции. В записке Гри-Гри значится:
"Наш больной выйдет из больницы в своих собственных туфлях".
Этьену напоминали таким образом, что он по-прежнему остается австрийским гражданином. А дальше в записке говорилось:
"Нашему больному уже подыскивают санаторий в Альпах, а также в Ницце".
Он вернулся от капо диретторе, укрепившись в надежде, что свобода близка. Скоро, скоро он выйдет из ворот тюрьмы Кастельфранко дель Эмилия, о которой знает, что она находится к юго-востоку от Милана, между Моденой и Болоньей. Если дорога ляжет к французской границе, его повезут на запад, он проедет по мосту святого Людовика близ Ментоны. Он вспомнил Лазурный берег, яхты, вытащенные из воды, вперемежку с ними стоят на берегу модные автомобили. И точно так же люди там в костюмах, при галстуках - вперемежку с купальщиками в одних плавках и с крестиками на шее... А швейцарская граница строго на север, там нужно перебраться через озеро Лаго Маджиоре, или через озеро Лугано, или через Симплонский туннель.
Он огорчался, что до высылки не увидит Гри-Гри с Тамарой, не увидит Ингрид, Зигмунта и Анку Скарбек, не сможет поблагодарить за все Джаннину.
После возвращения в камеру Этьен никак не мог сосредоточиться и все время возвращался мыслями к своей одежде. Будто одежда была последним и единственным препятствием на пути к свободе!
Он с трудом все мнил, как именно был одет на суде, что снял перед тем, как на его напялили арестантскую робу, и что за гардероб дожидается его в кладовой...
Вспомнилось, что спустя несколько дней после прибытия в Кастельфранко, его вывели на прогулку. Накануне прошел сильный ливень. В тюремном дворике, в каменных плитах, которые вдавились поглубже, стояли квадратны голубые лужи. Он поглядел в такую лужу и впервые увидел себя в арестантской одежде. И куртка, и штаны, и берет из полосатого серо-коричневого сукна словно обносились на нем. Достаточно надеть это проклятое одеяние, чтобы стать похожим на отпетого каторжника. Или одежда сама по себе способна вызывать предубеждение против человека? Мрачный маскарад; даже невинный обретает вид преступника...
Не разучился ли он за последние годы носить костюм? То, что костюм будет сидеть на нем как на вешалке, - само собой разумеется. Только бы это случилось поскорее.
По итальянским законам, за пять дней до освобождения заключенный переводится из общей камеры в одиночку. Может быть, для того, чтобы уходящему на волю не давали всевозможных поручений, не использовали его как связного?
Кертнер заранее (тем более, что капо диретторе предупредил: иностранцы перед выходом сидят не пять, а десять дней в одиночке) начал принимать от своих тюремных собратьев поручения. Конечно - в пределах того, что может сделать человек, уже не считающийся заключенным, но высылаемый за границу под конвоем: например, передать чью-нибудь просьбу соседу по вагону или прохожему, который вызовет его доверие.
Чем ближе дата освобождения, тем труднее писать письма. Все неприятнее посвящать тюремщиков в свою жизнь, жаловаться на плохое самочувствие, признаваться, что со здоровьем у него дело швах. Последние письма укоротились до маленьких записочек.
И книгу серьезную ему никак не удавалось дочитать до конца - она становилась все менее доступной для понимания. Он перешел на книжки легкого содержания, однако и тут отвлекался, не мог понять смысл прочитанного. И занятия испанским языком продолжал без прежнего усердия.
В камере No 2 уже давно сообща высчитали, что 3 декабря Кертнера должны перевести в одиночку.
Последний день пребывания в общей камере, последний вызов на прогулку. Он пытливо вглядывался в лица. На всех одно и то же выражение смотрят с завистью, и каждый мысленно задает себе вопрос: "Неужели и для меня когда-нибудь наступит такой день, неужели и я доживу до такой радости?"
На последней прогулке он смотрел себе под ноги реже, чем обычно, не видел каменных плит и травы, пробивающейся в земляных щелях, а на колченогое персиковое деревце не обратил сегодня внимания. Он больше смотрел на небо, жил ощущением необъятного и близкого простора. Без него зазеленеет персиковое дерево возле крепостной стены!
Перед концом прогулки он попрощался с товарищами из других камер. Скорее всего, его переведут в одиночку завтра утром.
- Значит, последняя прогулка?
- Да, последняя, - радостно подтвердил Кертнер.
Все сняли серо-коричневые береты в знак приветствия, он никогда больше не увидится с товарищами. Он так и не успел доспорить об истоках анархизма с заключенным из камеры No 5, кудлатым и длинноносым портным из Флоренции по прозвищу Пиноккио. Он не успел преподать трем молодым парням из Специи последний урок по диалектике, в частности разъяснить им закон перехода количества в качество; в связи с этим он собирался использовать классический пример с наполеоновскими солдатами и египетскими мамелюками...
Вокруг не было никого, с кем Кертнер был знаком на свободе, с кем вместе работал. И однако же все они, итальянские антифашисты, коммунисты братья по борьбе.
Личная радость отравлена тревожным состраданием ко всем этим людям. Только подумать, что их ужасное прозябание будет продолжаться, когда он окажется далеко-далеко от мрачных стен, замков и решеток. Им овладела невыразимая нежность к товарищам, которых он здесь оставляет, и больше всего - к Бруно.
Бруно с точностью подсчитал, сколько ему придется еще просидеть после того, как Кертнера освободят. Срок заключения у Бруно оканчивается 5 сентября 1940 года. Значит, ему предстоит просидеть самому еще девять месяцев. Огромный срок! Этого времени женщине хватает, чтобы зачать, выносить и в первый раз накормить младенца грудью.
Наступила минута прощанья с товарищами по камере. Рыжему мойщику окон Кертнер подарил мыльницу и гребешок - обычно они причесывались по очереди.
Бруно помалкивал, но в камере знали: он не верит фашистам и боится, что Кертнера оставят в тюрьме сверх срока.
Тем большей была радость, когда 3 декабря, после утренней воды и раздачи хлеба, к решетчатой двери подошел Карузо и прозвучало жданное-долгожданное:
- Номер две тысячи семьсот двадцать два! На выход со всем имуществом!
"Со всем имуществом!!"
Три мучительных года Этьен ждал, когда для него прозвучат эти слова. И вот наконец-то Карузо произнес их, - как показалось Этьену, произнес, тоже слегка волнуясь.
- Только сейчас рассеялись мои сомнения, - счастливо улыбнулся Бруно. - Ты на пороге свободы. Десять дней, которые приносят жизнь!
- Надо еще прожить эти десять дней, - глубоко вздохнул Кертнер, но тут же неудержимо рассмеялся.
Больше ни слова друзья не сказали, молча обнялись, - каждому хотелось прильнуть к другу всем сердцем, - и заплакали, хотя оба стеснялись слез. Им обоим удалось овладеть собой, только когда они бойко завели речь о каком-то совершенном пустяке.
Уходя из камеры, Кертнер впервые не сказал сегодня соседям: "Ариведерчи", а радостно воскликнул: "Аддио!" - и спазмы сжали его горло.
88
Одиночная камера, где Кертнеру предстояло провести в строгой изоляции последние десять дней - на втором этаже.
Обычно, войдя в камеру, заключенный сразу спешит к окну, - ну-ка, что мне будет видно отсюда в ближайшие месяцы, а может быть, годы?
Но Этьен был сейчас равнодушен к виду из окна, он устало сел на койку.
Если быть чистосердечным и совсем искренним - Этьен даже доволен, что напоследок очутился в одиночке.
Хорошо, что его отселили из общей камеры: предчувствие близкой свободы требует одиночества. Было бы жестоко и безнравственно жить счастливцем рядом с теми, кому еще предстоит долго томиться в заточении. А скрывать счастье труднее, чем горе, потому что ощущение счастья всегда полнее на людях. Только горе ищет уединения.
Сколько есть на свете радостей, о которых и не подозревают те, кто всегда живет на воле!
Скоро у него вновь появится необходимость следить за временем и куда-то торопиться. Пожалуй, гуманно, что узникам не оставляют часов, а то бы они не отводили глаз от циферблата и сокрушались по поводу того, что стрелки движутся слишком медленно.
Вновь появится право написать письмо, записку, когда за листом бумаги не подглядывают холодные глаза Джордано.
Люди на воле и не подозревают, что значит - ходить по земле, куда и как тебе самому заблагорассудится, не ожидая команд и не прислушиваясь к ним.
Люди на воле не ценят еще одного великого права - права выбора, которого начисто лишен раб, узник; из словаря свободных людей не исчезло слово "или", их поступки не подчинены чужой и злой власти.
Люди на воле не ценят возможности спать в темноте, без принудительной лампы над головой они могут включить и выключить свет, когда им захочется... Ох, этот свет тюремной лампы, режущий глаза! И саму лампу тоже, как узницу, обволакивает железная сетка.
Право остаться наедине с собой, чтобы смотритель через "спиончино" не засматривал тебе в самую душу...
Да мало ли есть уже почти забытых радостей, и все эти радости станут ему вскоре доступны!
Десять дней даны ему для того, чтобы подготовиться к свободной жизни, ко второму рождению, к 12 декабря 1939 года...
Иным счастливцам, едва они перешагнут порог тюрьмы, бросаются на шею родные, близкие. Никто его у тюремных ворот не поджидает, встреча ждет далеко-далеко от Кастельфранко. При благоприятных обстоятельствах его могут быстро перебросить в Москву.
Может, ему удастся попасть туда к Новому году? У Танечки скоро начнутся зимние каникулы, лыжи ждут в передней. На балконах московских домов уже стоят перевязанные елки. Предусмотрительные хозяева купили елки впрок и держат их на балконах, чтобы хвоя не осыпалась в тепле раньше времени. А в канун Нового года елку никак не достать... Вообще конец года всегда приносят с собой множество хлопот и забот. Вечная возня с подпиской на газеты и журналы. Во-первых, большой расход, а во-вторых, не так легко подписаться на то, на что хочется, а легко почему-то подписаться на то, что читать неинтересно. А тут еще и бесконечные варианты - где и с кем встречать Новый год. Охотней всего вспоминалось, как однажды они большой компанией встретили Новый год на лыжах. И снег скрипел на весь лес, и заразительно смеялись, и оглушительно хлопнула пробка от шампанского.
Он жадно примерял свободную жизнь к себе прежнему, совсем здоровому, и был не в силах превозмочь самообман. Будто он выйдет из тюремных ворот таким, каким вошел в них три года назад, оставив все прилипшие к нему в тюрьме хворобы, будто хворобы эти не сделались неотъемлемой принадлежностью его тела, были всего-навсего придатком к тюремному режиму и он может отшвырнуть их заодно с арестантской одеждой.
Конечно, его срочно отправят в санаторий. Он представил себе заснеженное Архангельское, где когда-то отдыхал вместе с Надей. За окошком вьюга, намело сугробы у нашего крыльца... В одиночной камере он может себе позволить спеть Вертинского.
Он испытывал острое удовольствие от того, что не таясь вслух разговаривал в камере-одиночке по-русски, декламировал по-русски стихи, напевал русские песни.
Так надеялся, что десять суток пройдут быстро, а одиночество, от которого успел отвыкнуть, создало у него иллюзию, что жизнь вообще остановилась, и, хотя время влачилось, как и положено влачиться тюремному времени, Этьен этого не ощущал.
Вспомнилась вдруг старая заметка в московской газете про то, как пароход "Свердловск" был затерт в Арктике и вмерз во льды. И моряки, зимовщики поневоле, прислали в редакцию шутливую радиограмму, в которой сообщали, что они перестраивают свою жизнь под углом в 40 градусов. И койки приподняли с одного конца, иначе спать пришлось бы почти стоя. И обедали в кают-компании за покатым столом, упираясь ногами в стенку иначе не усидеть. Вся жизнь набекрень...
Из каких закоулков памяти выплыла старая заметка? Он уже вспоминал ее однажды, после того, как оказался в заключении, когда ему пришлось круто перестраивать всю жизнь.
Ну а сейчас возникло ощущение, что его житейский корабль, вмерзший в толщу времени под каким-то немыслимым углом и три года простоявший без движения, снова выходит на чистую воду. Три года Этьен стоял согнувшись, а за десять дней ему нужно распрямиться, пришла пора заново привыкать к нормальной жизни - не скособоченной, не знающей крена.
Он поставил перед собой задачу - восстановить в памяти то, что нужно помнить свободному человеку, от чего он успел отвыкнуть. И в то же время постараться забыть за оставшиеся дни многое из того, что полезно было помнить, находясь в заключении, и что только отягощало бы память свободного человека.
Память - одно из самых ярких проявлений человеческого ума, и умение запоминать, обостренная памятливость, конечно, завоевание. Сидя в тюрьме "Реджина чели", он прочел у Петрарки, что прочнее запечатлевается в памяти виденное, чем слышанное. Этьен был согласен с Петраркой. Он с юных лет гордился своей памятью и давно уже рассматривал ее как профессиональное оружие.
Сегодня он впервые задумался - а если человеку не была бы свойственна забывчивость, если бы человек был принужден помнить обо всем, если бы память была перегружена всем тем, что, к счастью, мы забываем? Можно было бы сойти с ума под таким тяжким гнетом!
Так что же страшнее - потеря памяти или утрата забвения?
Заключенный, который досиживает срок, становится более послушным, смирным. Этьен не собирался быть исключением из правила, он берег сейчас нервы для грядущих испытаний, старался не раздражаться, не быть строптивым и капризным.
Но тут произошел случай, который едва не выбил Этьена из колеи, заставил его изрядно поволноваться. В "волчью пасть", за окно, упал воробышек с перебитым крылом и не сумел выбраться обратно на волю. А Этьен ничем не мог помочь! В ту ночь он не сомкнул глаз, нервы были напряжены до предела. Примириться с тем, что воробей умрет здесь, как многие люди, переступившие порог этой тюрьмы? Он вызвал надзирателя, потом явился капо гвардиа и распорядился, чтобы развинтили железную ловушку. Капо гвардиа знал, что заключенный досиживает последние дни, и, может быть, захотел на прощанье прослыть отзывчивым, кто его знает. Так или иначе, но полуживого воробья выпустили на волю.
Этьен сидит на тюремном пайке последние дни, можно позволить себе часть хлеба скармливать птицам. И ведь каждое утро слетаются на его подоконник, будто знают, что тут для них кормушка. А может, птиц кормил его предшественник? Кертнер спросил об этом у Рака-отшельника, но тот ничего не ответил.
"Вот так же ничего не узнает обо мне тот, кто поселится в камере после меня. Кто приклонит голову на это подобие подушки, набитое соломенной трухой? И сколько лет будет мучиться мой преемник - дольше моего или меньше? Может, бедняга промытарится в тюрьме, подобно мне, целых три года? Больше тысячи дней!! Сколько раз надзиратель подсматривал в замочную скважину, гремел засовами, повертывал с ржавым скрипом ключ, простукивал железным прутом решетки, - целы ли, - а я все сидел и сидел под ключом у него... Откуда происходит слово "заключенный"? Заключенный тот, кто сидит под ключом, - осенило вдруг Этьена. - Удивительно, как это не пришло мне в голову раньше? А сколько замков придется открыть тюремщикам, чтобы выпустить меня на волю? Замок в камере - раз, замок на решетке в коридоре - два, замок, которым запирается лестница, - три, замок на двери, ведущей в галерею, - четыре и, наконец, замок на воротах крепости - пять..."
А кто из стражников явится к нему вестником радости, ангелом-освободителем?
Может, Рак-отшельник? Мрачный рыжебородый сицилиец уже в летах. Ему легко сойти за глухонемого, потому что никогда не вступает в разговоры с узниками. Во всей тюрьме, даже среди заключенных, нет, пожалуй, человека столь мрачного, как этот надзиратель. Когда прижилась к нему кличка "Рак-отщельник"? Может, давным-давно, еще до режима Муссолини, вышел на свободу тот, кто его так окрестил. А кличка передается от одних узников к другим и уже никогда не покинет своего хозяина. Вчера Этьен попросил у Рака-отшельника зеркало, тот даже не ответил...
"Сколько времени я не видел себя в зеркале? Все годы заточения. Лишь несколько мимолетных отражений в стеклах, когда меня водили в тюремную канцелярию, да еще зыбкие отражения в лужах. Знаком ли я сейчас с самим собой? Все мы плохо знаем себя и еще хуже представляем себя со стороны. Не заметим своего двойника, если он пройдет мимо. Не узнать своего голоса, раздавшегося в коридоре, за стеной; вот так мы не узнаем своего голоса, записанного на граммофонную пластинку. Так каждый лишен возможности увидеть себя спящим...
Кажется, я сгорбился, а все негодная привычка мерить шагами камеру, опустив голову, заложив руки за спину. Кажется, сильно поседел. Узнают ли меня близкие? "Я уже столько раз видела тебя входящим в дом, что верю скоро ты вернешься на самом деле", - писала Надя еще два года назад. Не переговорить будет с Надей обо всем ни за день, ни за неделю. А впрочем, никто не знает, как это произойдет. Узник из камеры No 6, наборщик типографии, где печаталась "Унита", рассказывал о встрече с семьей после двухлетней разлуки. Прошло лишь несколько минут, и он с ужасом убедился, что беседа иссякла, что он и жена стали повторяться, твердить одно и то же. И едва он привык к жизни на воле, вошел в семью, почувствовал себя уверенно у наборной кассы, - его снова схватили чернорубашечники.
Отвыкают от самых близких людей, отвыкают не только от плохого, но, и от хорошего. Наборщик рассказывал: выйдя первый раз из тюрьмы, он не мог спать на мягкой постели, на мягкой подушке.
Интересно, от чего я успел отвыкнуть за эти годы, от чего отучился? Может, уже не умею плавать? Ездить на велосипеде? Бегать? Или рука разучилась держать штурвал, чертежный карандаш? Столько лет пишу тюремным стилем, недоговаривая что-то, скрытничая и таясь, обращаясь к иносказаниям и намекам. Научусь ли писать без оглядки на капо диретторе? Да и до тюрьмы столько лет приходилось писать с оглядкой!"
В то утро он проснулся, дрожа от восторга, с предощущением пронзительного счастья.
Последнее пробуждение в камере. Последнее утро в тюрьме. Последний взгляд на небо, перечеркнутое решеткой.
Накануне Кертнер сдал книги в тюремную библиотеку, в том числе и полученные с воли книги на испанском языке; по ним он упражнялся в сравнительных переводах на французский, итальянский и немецкий.
Этьен собрал свой узелок. Он хорошо помнил, как однажды Карузо вошел в камеру No 2 и вызвал соседа с вещами. "К капо гвардиа?" - спросил растерянно сосед. "Нет, за ворота", - пояснил Карузо. А сосед растерялся, никак не мог собрать своих жалких вещей, передвигал тумбочку, хватался за миску, взбивал трухлявую подушку, ворошил убогий матрац, хотел сделать его помягче.
Счет пошел на часы. Самые длинные часы, какие Этьен провел в тюрьме. Боже мой, ему осталось мучиться в каменном мешке еще шесть-семь часов, где набраться терпения и выдержки, чтобы прожить эти самые шесть-семь часов?
Раньше чем разнесут хлеб и воду, за ним никто не явится.
"Сколько лет я прожил по среднеевропейскому времени? Жил по этому времени последние годы в Западной Европе и прожил три года в тюрьме. Какое волнение овладевает тобой каждый раз, когда возвращаешься из-за рубежа и переводишь часы на московское время, на два часа вперед! Значит, к годам этой последней командировки нужно будет прибавить еще два часа..."
Он развернул Библию - она лежала во всех камерах, как непременный инвентарь, - и попытался скоротать время за чтением, но быстро захлопнул книгу.
Наконец-то принесли хлеб и воду! Сегодня Этьен решил скормить воробьиному племени весь хлеб - самому обедать в тюрьме уже не придется.
Накрошил хлеб, насыпал крошки на подоконник - последний завтрак, приготовленный для пернатых приятелей. Завтра они слетятся к знакомому оконцу и тщетно будут ждать угощения. Воробьи все годы пользовались симпатией Этьена, эти шустрые птахи ему гораздо милее, чем голуби. Он не любил голубей, которые иногда тоже залетали в "волчью пасть". Кто сочинил сказку о голубиной кротости? Супруги голуби не прочь поворковать, это верно, но вообще-то голубь птица драчливая, жадная, прожорливая и злющая. Сегодня голуби не подлетали к его оконцу, не разбойничали, не обижали воробышков.
Уже весь хлеб без остатка скормлен птицам, а в камере узника 2722 никто не появился. Что бы это значило?
Он снова взялся за Библию, но слова не доходили до сознания.
Бегал по камере, прислушивался, останавливался, чтобы унять сердцебиение, и снова прислушивался, хотя прислушиваться было не к чему. В коридоре и на всем этаже у Рака-отшельника царила гнетущая, беспощадная тишина.
Каждый дальний отголосок, слабый отзвук тюремной жизни вызывал нервную дрожь.
Вот-вот послышатся шаги, загремит засов, заскрипит замок, откроется дверь, войдет Рак-отшельник, а то и капо гвардиа, Кертнеру подадут ту самую, отчаянно-радостную команду, и он возьмет в руку свой тщедушный узелок с "имуществом".
Кто бы мог подумать, что последний день будет полон таких мучений? Все равно что бесконечно ждать экзамена, от которого зависит вся твоя жизнь. Или сидеть в ожидании допроса и слышать крики, стоны истязаемых, вызванных на допрос до тебя. Или сидеть у двери операционной, ждать, когда тебя положат на стол и станут резать без наркоза, - в общем, пребывать в напряженном ожидании не минуты и даже не часы, а длинные-предлинные сутки.
Приступ ожесточенной тоски не проходил.
Снова шаги в коридоре, сейчас за ним придут.
За ним пришли, но, как ни в чем не бывало, вызвали на прогулку. Он еще раз попрощается с чахлой травой в каменных щелях, с персиковым деревцом в углу тюремного двора.
Он всматривался в лица тюремных надзирателей - может, прочитает свою судьбу? Но лица тюремщиков были, как всегда, непроницаемы, сумрачны. Может, они сами ничего не знали, а может, профессионально скрывали все от узника 2722.
Вернулся в камеру и вновь стал с содроганием и ужасом ждать. Время идет к обеду, вот-вот начнут раздавать баланду, к которой он легкомысленно не оставил ломтика хлеба. Ведь если принесут обед, значит, его не сняли с довольствия, значит, администрация продолжает числить его и сегодня среди заключенных.
Правильно ли он следил за календарем, не сбился ли со счета, отсчитывая дни? С ним уже дважды приключалось такое в Риме, в "Реджина чели". Может, не десять, а только девять дней просидел он тут, в одиночке?
Загремел засов, повернулся ключ, откинулась дощатая форточка с глазком, и Рак-отшельник протянул руку за пустой миской, которую узнику надлежало уже приготовить.
Машинально подал Кертнер миску, так же машинально взял ее, полную. Он спросил у Рака-отшельника, какое сегодня число - одиннадцатое или двенадцатое, но тот лишь помотал головой, прикрыв притом глаза, будто захлопнул сразу две щелки в двери, два "спиончино".
А больше справиться не у кого, капо гвардиа весь день на вызовы не являлся...
Прошла вечность, прежде чем подоспели сумерки. Вот уже Рак-отшельник прошагал по коридору, контрольно поигрывая по решеткам длинным железным прутом. Говорят, надпиленную решетку сразу слыхать, звук совсем другой, надтреснутый. Но нет, дуче всегда прав, все решетки целы. В дальнем конце коридора затих тюремный ксилофон Рака-отшельника. Утром другой тюремщик пройдется прутом по ржавым переплетам.
"Как же я сбился со счета? Наверное, меня подвело нетерпение. Так часто считал, пересчитывал дни и все-таки сбился. Проснулся сегодня на рассвете неизвестно какого дня. Так можно и до мартобря здесь дожить... Иногда наш брат заключенный пытается обмануть самого себя. Вот и я подарил себе один денек преждевременной свободы. На самом последнем отрезке времени сбился со счета..."
Ч А С Т Ь Ч Е Т В Е Р Т А Я
89
Утром 30 августа 1940 года в камеру No 2 вошел тюремщик. С радостным испугом услышал Бруно заветную фразу. Он давно и часто слышал ее в своих мечтах: "Номер две тысячи триста тридцать четыре! На выход со всем своим имуществом! Не задерживаться, быстрее!" Ну какое у него имущество? Зубная щетка, ложка, потрепанный томик Данте, немецко-итальянский словарь. Была еще шерстяная фуфайка, но все, что может пригодиться другим, уходящий обязательно оставляет в камере. И Бруно оставил фуфайку рыжему мойщику окон из Болоньи. За пять дней до окончания срока Бруно перевели в одиночку. Он давно припас талоны тюремной лавки, чтобы подкормиться в последние пять дней: очень не хотелось, чтобы родные увидели его таким слабым.
Окно одиночной камеры, в которую перевели Бруно, обращено в тюремный двор и потому не затемнено "волчьей пастью". Он стоял и смотрел сквозь решетку на узников, которые скорбной вереницей возвращались с прогулки.
А в соседнем отсеке двора...
Бруно отшатнулся от окна, будто его ударили по глазам. Не поверил себе, прильнул вновь к решетке, вгляделся в узника, бредущего по тесному дворику, - Кертнер!
"Верный брат, мудрый учитель, дорогой сердцу товарищ, что с тобой?! А мне в разлуке так помогала радость за тебя, свободного! Надеялся, ты давно среди своих".
Тошнотный ком подступил к горлу, подогнулись колени, он едва не упал тут же у окна. Хорошо бы улечься на койку, но как бы не потерять из виду друга... Бруно ухватился руками за решетку и буквально повис на ней, прижавшись лбом, щеками к ржавым прутьям и положив подбородок на узкий каменный подоконник.
"Милый и несчастный друг! Значит, все эти месяцы мы жили с тобой под одной крышей, вдыхали ту же сырость, хлебали червивую похлебку из одного вонючего котла, одновременно вслушивались в далекий, едва различимый благовест церкви, когда ветер дул от Модены. И так прошел почти год. Таким длинным умеет казаться только последний год заключения...
К сожалению, я был прав, когда до последней минуты не верил фашистам. Все-таки поверил этим негодяям после того, как тебя перевели в карантин, в одиночку! Как я мог, наивный простофиля?"
Бруно знал, что Кертнера задержали в прошлом декабре сверх десяти дней. Рыжий мойщик окон захворал тогда и поневоле встречал Новый год в тюремном лазарете. Он узнал от санитара, что несколькими днями раньше там лежал Кертнер, жаловался на боль в груди и сильно кашлял по ночам. Бруно сделал тогда вывод, что Кертнер задержался в тюрьме из-за нездоровья. Позже следы Кертнера затерялись, и Бруно был уверен, что тот на свободе. Но чтобы заключение Кертнера превратили в бессрочное?!
Фашисты еще раз обманули Бруно. Ах, негодяи! Он не смог предусмотреть, до какой низости они дойдут, как подло вывернут наизнанку закон!
Где же твоя амнистия? Где же твоя совесть, изолгавшееся величество, старый враль Виктор-Эммануил, король Италии, Албании и цезарь Абиссинии?!
Острая жажда свободы, которая владела Бруно все последние дни, сменилась вдруг апатией. Какая-то одеревенелость и вялость - физическая и душевная. Он уходит, а старший брат Кертнер остается здесь. Вот вам и амнистия, вот вам и законники в черных рубашках!
Между тем прогулка Кертнера подошла к концу. Стражник повел его к тому самому подъезду, через который вчера вошел Бруно. Значит, Кертнер сидит в одиночке где-то по соседству.
Как сильно он изменился за девять месяцев. Ссутулился, хотя и не держит голову опущенной. А как поседел! Походка и та изменилась - короче стал шаг, что ли?
На Рака-отшельника рассчитывать никак нельзя, но Бруно в тот же день удалось установить контакт с подметальщиком из уголовников. Верно говорят, что табак - тюремное золото. Началось с того, что Бруно угостил его сигаретой, а кончилось тем, что отдал ему полпачки сигарет. Сказочное богатство!
Подметальщик сообщил, где сидит Кертнер, - совсем, оказывается, близко, через три камеры, в том же самом коридоре. Только камера его на противоположной, внешней стороне и глядит на волю, значит, его окошко закрывает "волчья пасть".
Слава богу, что подметальщик мучился без курева, он оказался покладистым. Бруно послал с ним Кертнеру клочок газеты и булавкой наколол на бумаге несколько фраз.
В тот же вечер подметальщик принес ответ, тоже на обрывке бумаги, наколотый булавкой.
Кертнер сообщал, что лишен права переписки, его держат без передач. В знак протеста он дважды объявлял голодовку и подолгу не выходил из камеры.
Нетрудно догадаться, почему Кертнера держат без передач, без писем: никто не должен знать, где он томится в беззаконном заключении.
Утром Бруно удалось послать Кертнеру через подметальщика четвертинку молока, а также новую записку. Он спрашивал: как здоровье, есть ли виды на освобождение?
Ответ был написан карандашом на изнанке коробки сигарет. Записка выглядела так: слово по-немецки, слово по-французски, слово по-испански. Кертнер знал, что Бруно изучал в тюрьме немецкий язык, чтобы читать Каутского, а во время занятий в камере испанским языком многое запоминал.
"Исчерпал все легальные возможности для освобождения. Написал двенадцать жалоб. Потерял всякую надежду. Остается только рассчитывать на помощь извне.
К. К.".
Срок заключения Бруно заканчивался 4 сентября, а накануне в одиночку к нему зашел капо гвардиа. Несколько смущенный, он объявил, что завтра Бруно не смогут выпустить из тюрьмы - не прислали карабинеров, которые должны его сопровождать до места жительства, поскольку он освобождается под надзор полиции. Звонили из Милана, из полицейской канцелярии. Всех карабинеров куда-то мобилизовали.
"Значит, там новая забастовка", - догадался Бруно, и настроение его сразу улучшилось.
Очевидно, капо гвардиа за пять лет узнал характер заключенного 2334 и после своего сообщения ждал скандала. Но ему ответил сговорчивый, послушный, даже покорный человек.
- Знаете, синьор? Это меня устраивает! Ничего не имею против. Пусть карабинеры приедут за мной даже через неделю. Вы же знаете, я парень холостой и необрученный. Ни одна синьора или синьорина по мне не тоскует. Могу набраться терпения и подождать. Тем более - чувствую слабость и хочу окрепнуть...
Бруно не хотел уйти из тюрьмы, не сделав для Кертнера то немногое, что было в его силах.
У них завязалась ежедневная переписка. Бруно решил в оставшиеся дни пересылать Кертнеру молоко. Кроме того, решил оставить Кертнеру весь свой капитал, правда не очень-то богатый, который лежал на его тюремном счету. Бруно заготовил завещание-доверенность и, соблюдая все формальности, отправил в канцелярию. Заключенный может распорядиться лицевым счетом по своему усмотрению. Бруно готов выйти из тюрьмы без единого сольдо в кармане, а все лиры, какие оставались на счету No 2334, перешли в распоряжение Кертнера, на счет No 2722.
Подметальщик-уголовник передал узнику 2334 на словах: седой арестант беспокоится, почему вы находитесь в тюрьме после того, как кончился срок вашего заключения? Боится, что вас задержали сверх срока, подобно тому, как задержали его самого.
Бруно был благодарен Кертнеру, тот помнит дату освобождения - 4 сентября, тревожится за него. Он попросил подметальщика передать седому арестанту, что в тюрьме задержался добровольно на несколько дней и оформляет на его номер свой лицевой счет в тюремной лавке.
"Что можно для тебя еще сделать? - отправил Бруно записочку на следующий день. - Через несколько дней я буду на свободе".
Назавтра подметальщик передал письмецо на незнакомом языке, написанное мелко-мелко, а также записку на итальянском языке. Эту записку Кертнер просил уничтожить тотчас же по прочтении. В ней он просил Бруно связаться с посольством, сотрудники которого тепло одеваются зимой, передать туда прилагаемое письмецо и соообщить о его положении - все легальные возможности он использовал, и все безрезультатно. Может, сейчас, после аншлюса, Кертнеру есть смысл "переехать" из Австрии в другую страну?
Записку, написанную по-итальянски, Бруно уничтожил, а непонятное письмецо на папиросной бумаге вклеил в свой немецко-итальянский словарь.
Он знал, что при выходе из тюрьмы его ждет тщательный обыск, и готовился к нему тоже тщательно. Две смежные страницы в словаре он артистически склеил хлебным мякишем. Письмецо на папиросной бумаге хранилось между страницами словаря, как в потайном конверте. Тюремщики с наибольшим подозрением относились к переплетам книг, на переплеты обращали наибольшее внимание, именно потому Бруно - психологическая уловка! - решил спрятать записку между страницами.
- Что вы там изучаете? - спросил Бруно, когда хромоногий надзиратель, которого возненавидела Орнелла, в последний раз осматривал, ощупывал его имущество; в голосе бывшего узника 2334 не было и оттенка тревоги, только усталость. - Надо смотреть, что у меня в голове спрятано!
После этих слов хромоногий вновь злобно принялся терзать и потрошить переплет словаря.
- Почему синьору так не нравится немецко-итальянский словарь? простодушно вопрошал при этом Бруно. - А вдруг мне представится случай поговорить с Гитлером без переводчика? По-моему, такой словарь необходим в наше время каждому итальянскому патриоту.
И томик Данте и немецко-итальянский словарь хромоногий отложил в сторону - все в порядке. Затем ощупал всю одежду Бруно.
Наконец в четыре утра в канцелярии, где шел обыск, раздалась команда:
- На выход!
Отдали пояс, галстук, шнурки, - все это оставалось под запретом пять лет. В Кастельфранко не раз снимали висельников с поясов, шнурков, галстуков. Бруно совсем забыл о них, отвык, разучился ими пользоваться.
Перед тем как вернуть все это, ему дали подписать бланк, на котором значилось: "Все имущество, изъятое при аресте, возвращено владельцу в целости и сохранности".
Он уже собрался поставить подпись, но вспомнил:
- А где мой медальон на золотой цепочке?
- Вы забыли про наш поход в Абиссинию, - напомнил хромоногий. - Вы забыли призыв дуче: "Золото - родине".
- Это подарок умершей матери. Что за самоуправство? Немедленно верните медальон!
- Значит, синьор отказывается принести жертву родине?
- Отказываюсь. А если не вернете медальон - подам в суд на капо диретторе по обвинению его в воровстве.
Бланк, который Бруно дали, он подписал, но перед тем сделал приписку насчет украденного медальона.
Итак, с опозданием на неделю Бруно покидал тюрьму. На нем была одежда, в которой его привезли сюда пять лет назад. Видимо, он сильно похудел за эти годы, пиджак стал мешковат.
Теперь по закону его должны доставить на родину, в Новару, и там отпустить.
90
Карабинеры надели на Бруно наручники, вывели из тюремных ворот и посадили в карету, которая двинулась к железнодорожной станции.
- Ну к чему наручники? - рассердился Бруно. - Очевидно, чтобы я не сбежал? Но куда? Обратно в тюрьму?
Карабинеры ехали молча, не вступая в спор.
Крыша тюрьмы едва виднелась из-за стены, по углам которой высились башенки; около них торчали часовые. Бруно безошибочно определил, что камера No 2 - их камера - находится в левом крыле, а Кертнер сидит справа, почти в самом углу здания, там, где сходятся два коридора. А еще отчетливо представилось Бруно, сквозь тюремные стены, чахлое и колченогое персиковое деревцо. Оно растет в тюремном дворе на слежавшейся пыли, занесенной туда ветрами поверх крепостной стены. Корни с трудом цепляются за тонкий слой почвы, покрывшей камни, и, наверное, поэтому деревцо не плодоносит.
На станционной платформе к Бруно подошла долговязая старуха с корзиной в руке.
- Что натворил молодой человек? - спросила она властно у карабинера.
- Политический.
Старуха порылась в своей корзине, достала большую гроздь винограда и дала ее парню в наручниках. Бруно знал, что тюрьма находится в "красном районе", здесь у антифашистов много сочувствующих.
Когда он в последний раз ел виноград? Виноград можно было купить в тюремной лавке, но никто не тратил на это сольдо - были покупки понужнее.
В Милан отправились рано утром. Поезд шел быстро, так, по крайней мере, казалось Бруно. Вот ведь бывает: только что человек всеми мыслями был обращен к тому месту, из которого уехал, и к тем людям, с которыми попрощался, - и вдруг за каким-то семафором, в какой-то момент все мысли его обратились к тому, что ждет его по приезде в Новару, к тем, кого он там встретит.
Дома его ждали слепой отец и два брата. Старший брат, Пьетро, вернулся из Абиссинии. Вдвоем с женой работают на текстильной фабрике, слепого отца взяли к себе. Младший брат Франко тоже успел повоевать. (Кто же мог предугадать, когда младенца крестили, что у брата Франко в Испании появится тезка-генералиссимус, который на веки вечные испакостит само имя!) Франко совсем недавно вернулся из армии и женился на сестре жены Пьетро. Так что Бруно познакомится сразу с двумя невестками.
"Может, у них есть и третья сестра?" - про себя посмеялся Бруно.
Вагон битком набит рабочим людом. В купе, куда привели Бруно, тоже полно рабочих. Один из них боязливо отстранился от арестанта. Какой-нибудь опасный преступник?
- Не бойтесь меня, - шепнул Бруно. - Политический. Возвращаюсь домой. Спустя пять лет.
Завязался оживленный разговор. Рабочие, узнав, что у парня в наручниках нет ни сольдо, собрали для него на обед - пусть хоть пообедает по-человечески, выпьет вина.
В Милане карабинеры ждали, пока вагон опустеет. Бруно продолжал сидеть в купе. И все-таки, когда арестанта вывели на перрон, его поджидала большая толпа, донеслись слова сочувствия.
В Милане решили отпустить Бруно на свободу, потому что карабинеров не хватало и полицейский комиссар не хотел отправлять их в Новару.
- А деньги на дорогу? Или везите сами, или купите билет, - потребовал Бруно.
Прошло немало времени, прежде чем выяснилось, что дать арестанту на руки билет, оплаченный или бесплатный, полицейский комиссар не вправе. На Бруно снова надели наручники, и карабинеры сели с ним в поезд.
И вот наступила минута, когда в полицейском участке при станции Новара с арестанта сняли наручники, уже навсегда, и старший карабинер сказал с неожиданным добродушием:
- Ну, а теперь - шагом марш! Сам шагай! Что же ты медлишь? Или боишься с нами расстаться? Привык, что тебя всегда охраняют?
Бруно взял свой нищенский узелок и пошел по опустевшей платформе, то и дело оглядываясь, спотыкаясь. Он шел, не глядя под ноги, запрокинув голову. Какое сегодня просторное небо и как много можно увидеть в один огляд, когда небосклон не урезан со всех сторон высокими тюремными стенами.
Он направился в зал ожидания и увидел обоих братьев и двух незнакомых ему молодых женщин, похожих одна на другую. Они бросались попеременно к нему на шею, обнимали, целовали. Он чувствовал на своих щеках слезы и не знал, чьи - его, братнины или невесткины.
- А где же вы прячете свою третью сестру? - спросил он у невесток.
Выяснилось, что третьей сестры нет, и Бруно вздохнул. До ареста он был знаком в Милане с девушкой, но она за эти годы ни разу ему не написала и ни разу ему не приснилась. Чем ближе подходили к дому, тем труднее было представить себе родной дом без матери.
Бедная, не перенесла всех несчастий, какие обрушились на нее. Арест сына. Мобилизация на войну двух других сыновей. В шахте засыпало мужа, контузия повлекла за собой слепоту.
Оказалось, братья с женами встречали поезд неделю подряд. Они знали точную дату освобождения Альбино из тюрьмы и терялись в догадках - почему он не едет?
Да, родные называли его Альбино, а он отвык за пять лет от своего настоящего имени, так крепко пристала к нему партийная кличка - Бруно.
Тускло горят фонари на пристанционной площади. Альбино совсем разучился ходить в темноте и шел, вытянув вперед руки, как это делает слепой отец. Невестки повели его под руки.
Он увидел отца, и отец, обнимая сына, ощутил, как сильно тот похудел...
На утро после приезда Альбино отправился на прогулку. С трудом добрался до холма, километрах в трех от дома. Не раз останавливался, отдыхая на пологом склоне. Так тянуло в горы, оттуда открывались далекие дали!
А как он тяготел к людям, как давно не видел женщин! Передержал на руках всех детей, какие жили по соседству. Иные в поселке встретили его приветливо, а иные сторонились, избегали разговоров: нескольких человек, замеченных в том, что они беседовали с Альбино, вызвали в жандармерию. Сам он оказался под строгим надзором. Не имел права ночью выходить из дому. Не имел права посещать общественные собрания. Каждую неделю регистрировался в полицейском участке.
Мог ли он предположить, что на свободе чуть ли не каждую ночь ему будет сниться тюрьма, что он так будет тосковать по товарищам? А больше всего с горечью и болью думал о Кертнере. И часто подолгу рассказывал о нем отцу.
Не всегда Альбино находил точные слова, пытаясь охарактеризовать своего друга и учителя Кертнера.
- А я твоего друга хорошо вижу, - сказал слепой отец. - Целомудренное сердце, душа революционера и храбрость солдата. Такой никогда не приказывает; но его слушаются все. Даже самые отъявленные анархисты...
С трудом устроился Альбино на авиационный завод "Савойя Маркетти". Едва местные чернорубашечники узнали, что Альбино работает на авиазаводе, как его оттуда выгнали. Добрые люди посоветовали устроиться в маленькую мастерскую. И в самом деле, там его уже не тревожили.
Спустя какое-то время принесли извещение с почты - на имя Альбино пришла ценная бандероль. И что же в ней оказалось? Ему вернули из тюремной канцелярии медальон с золотой цепочкой!
Прошло два месяца, слежка ослабла, он освоился на свободе и лишь тогда выехал в Милан. Надо связаться с верными партийными товарищами и с их помощью выполнить поручение Кертнера...
Вскоре Гри-Гри получил письмо на итальянском языке:
"Я был осужден специальным трибуналом за принадлежность к Коммунистической партии, пропаганду и пять лет просидел в тюрьме Кастельфранко (Модена). Там я имел случай узнать Конрада Кертнера, осужденного Особым трибуналом.
Поведение Кертнера на судебном процессе было превосходным. Это видно из текста приговора, который находится в делах тюрьмы, а у Кертнера есть копия.
Все его поведение в тюрьме, его знания и опыт обогатили наших молодых товарищей. У них много энтузиазма, но мало теоретических знаний и нет закалки. Товарищи, имевшие счастье знать Конрада Кертнера и находиться вместе с ним в камере, извлекли большую пользу для общего дела.
Кертнер после амнистий полностью отбыл срок наказания, но его из тюрьмы не освободили. Угрожают, что не выпустят, если он не сообщит о себе новых данных, касающихся национальности и гражданства.
Очень долго Кертнера держали в строгой изоляции и плохо с ним обращались. Идет месяц за месяцем, а наш любимый товарищ еще не освобожден. 4 сентября этого года окончился срок моего заключения. Перед освобождением я был изолирован на пять дней. В эти дни мне удалось увидеть Кертнера, который почти год незаконно сидит в одиночке. Мы получили возможность объясниться с ним, и на мой вопрос - смогу ли я быть ему полезен после своего освобождения, он дал мне поручение довести все это до Вашего сведения. Лично это поручение выполнить не могу, так как нахожусь под специальным надзором и не хочу никого ставить под удар, принести с собой тревогу и несчастье. Поручил доставить это письмо надежным антифашистам.
Кертнер сообщил мне обо всех легальных попытках воспрепятствовать беззаконию - результаты отрицательные. Легальным путем он помощи дождаться не может и просит тех, кому его судьба небезразлична, посоветовать ему какое-нибудь новое средство. Если нового средства не найдут, он будет, как дисциплинированный солдат, выполнять прежний приказ, как выполнял его до сих пор. Если те, кто о нем думает, найдут нужным, чтобы он сменил гражданство, то пусть через меня сообщат ему биографические данные о новом лице, каким он должен стать. Надеюсь, что мне удастся с помощью верных товарищей передать Кертнеру такое сообщение.
Вот суть деликатного поручения, которое мне дано. Горячее желание мое и всех товарищей в тюрьме добиться освобождения Кертнера, не оставлять его в том положении, в каком он сейчас находится. Лицо, передавшее это послание, знает мой адрес. Я всегда в вашем распоряжении для пояснения и поисков возможности связаться с надежными людьми, знающими Кертнера. Прошу извинить за это краткое и печальное изложение дела.
С коммунистическим приветом
А л ь б и н о (Б р у н о).
Прилагаю записку Кертнера в надежде, что она будет доставлена по назначению".
"Тусенька, податель сего Бруно был со мной в заключении в течение нескольких лет. Он парень верный, я питаю к нему полное доверие. Кроме этой записки я дал ему поручение рассказать все, и ты его, несомненно, поймешь. Меня все больше беспокоит здоровье Старика. Иногда мне кажется, что я его больше не увижу. Целую маму и тебя, моя родная дочурка.
Т в о й о т е ц".
91
Накануне раздался телефонный звонок. Незнакомый мужской голос долго извинялся за беспокойство, а потом предупредил Джаннину, что хочет видеть ее по важному делу. При этом он назвался старым знакомым.
- Вы меня не помните? - спросил незнакомый синьор, входя назавтра в контору.
- Что-то не припоминаю... Может быть... Нет, не могу вспомнить.
- Ну как же, я ваш старый знакомый. Присутствовал при обыске. Когда потрошили вашего хозяина.
- Вы, очевидно, хотели сказать - бывшего хозяина? Я уже три года служу у синьора Паганьоло. Бывший компаньон Кертнера.
- Вот Кертнер-то меня и интересует. И прошу вас мне помочь.
Он предъявил Джаннине бумагу, та успела разобрать, что бумага из Рима и что перед ней агент тайной полиции. Она сделала вид, что содержанием не интересуется, и вернула бумагу с такой быстротой, словно та обжигала пальцы.
Государственный преступник Конрад Кертнер подал прошение о помиловании. Снова возникла необходимость установить его действительную национальность. И долг синьорины - сообщить властям все, что она знает о личности Кертнера. Учреждение, в котором имеет честь служить ее старый знакомый, по-прежнему подозревает, что имя и национальность бывшего совладельца "Эврики" фальшивые. Синьорина должна точно знать, чем занимался ее бывший хозяин, должна помнить людей, с которыми он был связан, и знать его почту - куда он отправлял письма, пакеты и от кого их получал. Когда Кертнера помилуют и освободят, будет поздно все это выяснять. Мы рискуем так и не узнать, кто угрожал безопасности государства, интересам нации, кто водил за нос самого министра, которого назначил дуче, утвердил на высоком посту король Виктор-Эммануил, а благословил папа римский.
- Прошу синьорину сказать мне все с полной откровенностью, как своему старшему брату.
- Кертнер по национальности австриец. Я в этом уверена так же, как в том, что мы с вами - христиане!
- Откуда синьорина знает?
- Не раз ходила к австрийскому консулу. Получала там паспорт для бывшего хозяина, относила паспорт в квестуру, чтобы продлить вид на жительство. И всегда бумаги Кертнера оформлялись в консульстве быстро. Не раз консул передавал через меня привет герру Кертнеру. Уверена, что консул давно и хорошо знал моего бывшего патрона... Вам этого достаточно?
- Предположим на минуту.
- Есть еще примета, которая убедила меня, что бывший господин австриец.
- Что за примета?
- В первые месяцы моей службы герр Кертнер редко называл меня синьориной. Он часто оговаривался и называл меня "фрейлейн"... Знаю еще одну примету, - добавила Джаннина шепотом.
- Слушаю, - старый знакомый подался вперед и тоже перешел на шепот.
- Мой бывший патрон часто напевал вальсы Штрауса.
При этом Джаннина стала беззаботно и игриво напевать вальс "Сказки венского леса".
Старый знакомый сделал строгое лицо. Кажется, нахальная и хитрая синьорина позволяет себе над ним посмеиваться. Куда девалась его вкрадчивая любезность! Он взял жесткий тон:
- Вижу, вы хотите остаться на старой позиции и придерживаетесь старой линии поведения. Значит, наша героическая эра, начавшаяся в тысяча девятьсот двадцать втором году, вас ничему не научила? Вы защищаетесь недурно, не признались ни в чем. Но смотрите, синьорина Эспозито, ваше досье не закрыто...
- Досье? Я и слова такого не слышала...
- ...и вы по-прежнему на подозрении.
- Такой обиды святая троица вам не простит.
Джаннина выглядела слегка испуганной. Всем своим видом она вопрошала: "Разве я стану подвергать себя опасности и выгораживать своего бывшего патрона?"
- Три года назад с вами обошлись очень мягко. Могло быть хуже. Одна красивая синьорина за такую же вину отправилась на пять лет в тюрьму... Пришлось напомнить той синьорине, что интересы нации нельзя продавать даже за самые красивые платья, за бриллианты самой чистой воды.
- Да как вы смеете мне это говорить? - Джаннина стукнула ладонью по столу. - Кто, как не мой отчим, помог защитить интересы нации? Он расплатился жизнью за свою мягкотелость. И будто вы не знаете про грязный обман того учреждения, в котором вы имеете честь служить. Палачи! Провокаторы! Чтоб им черти на том свете смолы не пожалели!
- На вашем месте я был бы осторожнее в выражениях...
- Вам уже не терпится на меня донести?
Старый знакомый помолчал, затем взглянул в книжечку и спросил вкрадчиво:
- Не помнит ли синьорина среди клиентов "Эврики" человека по фамилии Редер? Немец, высокого роста, с широкими плечами, блондин с рыжеватым оттенком, едва заметный шрам на лбу.
Джаннина ответила, что из людей со шрамом, которые ходили в "Эврику", она помнит только старенького почтальона Доменико, но он низенький, и у него шрам на шее, и, кажется, бедняги уже нет в живых...
Старый знакомый сделал вид, что не заметил издевательского тона синьорины, и спросил с той же деловитостью следователя:
- Ваш патрон часто встречался с иностранцами?
- Встречался. Он и сам за границей бывал - в Германии, в Испании. Но здесь, в Милане, Кертнер встречался с итальянскими коммерсантами. Он не любил ходить по ресторанам. Увлекался только оперой, часто ходил в "Ла Скала". Несколько раз ездил на спектакли в Геную.
- В Геную? - старый знакомый насторожился.
- Это когда в "Карло Феличе" пел Джильи. Бывший патрон очень гордился, что его родная Вена дала миру столько гениальных музыкантов. Синьор, наверное, знает, кого патрон имел в виду?
- Я предпочитаю итальянскую музыку, - недовольно буркнул старый знакомый и после паузы спросил: - Кертнер получал почту из многих стран. Из России письма тоже приходили?
- Ящик для писем в нашем бюро на ключ не закрывался. Обычно я сама вынимала почту. Но писем из России никогда не было.
- Не подводит ли на этот раз синьорину ее хорошая память?
- Дело в том, что маленький Ливио, брат моего жениха, собирал почтовые марки. Он много раз напоминал мне про марки для коллекции. Чаще всего я отклеивала для Ливио немецкие, австрийские, испанские марки. Приходили технические журналы из Берлина, из Гамбурга, из Праги.
- Из какого города шла испанская почта? Не от республиканцев?
- Нет, из Бургоса, из Севильи, а также из испанского Марокко. Дело в том, что "Эврика" публиковала в испанской печати рекламные объявления. А потом какое-то министерство генерала Франко купило какие-то патенты на какие-то приспособления для каких-то самолетов. Знаю, что за патенты "Эврика" получила большие деньги. Все суммы поступали через банк. Синьор легко может проверить, когда и сколько песет получила фирма за свои патенты. У "Эврики" были текущие счета в "Банко ди Рома", в казначействе Ломбардии. В вашем тайном учреждении все это знают.
Старый знакомый недовольно пожевал губами, затем спросил вне всякой связи с предыдущим вопросом:
- А почему синьорина поддерживала переписку с Кертнером? Важный государственный преступник! Вы же не маленькая и должны понимать, как это легкомысленно. Поверьте мне, как старому знакомому. В конце концов может пострадать репутация молодой итальянки, к тому же хорошенькой. - Старый знакомый молниеносно наклеил на лицо улыбку, но тут же провел рукой по лицу, как бы стерев эту улыбку, и повысил голос: - Честная синьорина, тем более если у нее есть жених, не должна интересоваться другими мужчинами. Это я вам говорю как старший брат. Тем более, если этот мужчина иностранец и занимается всякими нечистыми делами.
- У меня не было никаких мотивов для переписки с бывшим патроном, кроме тех, которые изестны властям. По поручению синьора Паганьоло я распродавала гардероб и другое имущество его бывшего компаньона. Вы были при обыске и видели опись. Комиссар полиции насильно всучил мне эту опись после обыска. Забыли, как я отказывалась? А он на меня орал. Потом потребовал от меня расписку. А теперь, спустя три года, являетесь вы и снова на меня орете...
- Если я повысил голос, то это вышло непроизвольно. Очень сожалею, синьорина, что вы...
- Или вы хотите, чтобы я прослыла воровкой?! - запальчиво перебила Джаннина. - Герр Кертнер отчисляет мне солидный процент с каждой проданной вещи. И отдельно платит за отправку посылок с продуктами. На рождество и на пасху. По-моему, господние праздники - для всех людей. Даже для тех, кто сидит в тюрьме. Или вы, синьор, не ходите в церковь?
- Я редко пропускаю воскресную службу, а в большие праздники...
- Так вот, в большие праздники наш король находит нужным улучшать питание осужденных, - снова перебила Джаннина. - Акт христианского милосердия! Мой бывший патрон тоже католик.
- Католик?
- Да, как-то у нас об этом зашла речь. В церковь он, правда, не ходил, во всяком случае, я его в церкви не видела. Но к верующим относился с почтением. Уважал мои религиозные чувства. Знал наизусть много молитв. Не пропускал ни одного исполнения "Реквиема" Верди или Моцарта. Мог спеть с начала до конца "Аве Мария". Вы помните, кто написал эту молитву? Кажется, Шуберт?
Старый знакомый помолчал, переспросил зачем-то насчет "Реквиема", пошептал в задумчивости, будто сам молился, потом достал карандаш и что-то записал в свою книжечку.
- Много вещей бывшего патрона еще не продано?
- Все ценные вещи проданы. Остались мелочи.
Она принесла старую опись и показала ее. Опись была скреплена подписью полицейского комиссара и печатью.
- Даже при желании здесь ничего нельзя утаить.
- За сколько продали пишущую машинку?
- Тысяча сто лир.
Именно эта сумма была в свое время указана в письме, отправленном ею в тюрьму.
На лице старого знакомого отразилось мимолетное разочарование, которое он не успел скрыть. Он хотел поймать синьорину, но цифра названа правильно.
- Уж не подозреваете ли вы, что я неверно указала выручку?
- Что вы, что вы. Разве я мог подумать, что такая синьорина...
- Тогда почему вы придираетесь? - Джаннина старалась выглядеть очень рассерженной. - Мои комиссионные по пишущей машинке составили всего двести лир. А вы знаете, сколько с ней было мороки? Я что, нанялась таскать в руках эту чертову машинку? Уже давно научились делать портативные машинки, а в нашей конторе был старый, тяжелый ундервуд. Так и грыжу нажить недолго. Навсегда останешься бездетной! Два раза пришлось нанимать таксомотор. Не думайте, что мне за это уплатили отдельно! Как бы не так! Не думайте, что австриец совершил большое благодеяние и осчастливил меня. Хотя сами понимаете, - Джаннина сбавила тон, - что двести лир для меня тоже деньги.
- Вскоре Кертнер выйдет на волю. Очевидно, до того как его вышлют, он появится здесь. Полагаю, он поблагодарит синьорину за то, что она усердно выполняла свои обязанности. Так и быть, назовем эти обязанности служебными... - он захихикал.
- Ваши дурацкие намеки оставьте при себе. Пользуетесь тем, что меня некому защитить? Что мой жених, раненный в Испании и награжденный орденом, теперь снова воюет там, командует взводом "суперардити"? Нечего сказать, "старший брат"! Не позавидую вашей младшей сестре! А какие у меня еще обязанности, кроме служебных? - Теперь Джаннина и в самом деле разозлилась. Она приложила ладони к пылающим щекам, знала, что покраснела. - Каждая итальянка, которая ходит в церковь и исповедуется, сделала бы на моем месте то же самое. Падре Лучано учил меня, что милосердие для настоящей католички обязательно, независимо от чьих-то политических взглядов. А я, кстати, не очень-то разбираюсь в вашей политике. Вы плохой католик! Настоящий католик не обидел бы одинокую синьорину. Это все равно что икону украсть...
Старый знакомый уже не рад был своему намеку, зря затеял разговор. Недоставало, чтобы синьорина еще устроила сейчас истерику!
Но она сумела взять себя в руки и продолжала спокойно:
- Могу вас заверить, что у меня нет никакого желания увидеться с Кертнером после того, как король его помилует. Тем более, если он в самом деле виноват и если его появление в Милане вызовет вздорные подозрения, подобные тем, какие привели вас ко мне. Двух сольдо не стоят все ваши извинения за беспокойство.
- Что значит - нет желания увидеть Кертнера? - сразу оживился старый знакомый. - Напротив, обязательно его повидайте! И может, в минуту откровенности или в минуту слабости, - поверьте, иногда эти два понятия близко сходятся! - преступник, движимый доверием к вам, и откроет что-то новое для нас с вами.
- Клянусь на распятии, если я узнаю о нем что-то новое, чего не знаю сейчас и не знала прежде, я не стану этого от вас скрывать. Клянусь терновым венцом Христа!
"Клятва меня ни к чему не обязывает, - озорно подумала Джаннина. - Я и так все знаю о Кертнере и ничего нового узнать не смогу. Какое же тут клятвопреступление?.."
- Вот теперь вы говорите, как настоящая патриотка! - Старый знакомый натянуто улыбнулся; хорошо, что набожная католичка дала ему такую клятву. - Мне особенно приятно слышать эти слова из уст хорошенькой женщины.
Старый знакомый еще раз извинился за беспокойство и распрощался. Едва за ним закрылась дверь, Джаннина негромко, но с удовольствием рассмеялась. Когда она так смеялась, казалось - чем-то поперхнулась.
92
Еще за несколько дней до того, как истек срок, Этьен не мог представить себе, что выживет и сохранит рассудок, если его не освободят в обусловленный законом и гарантированный амнистиями день.
Но его по-прежнему держат в зарешеченной клетке, и он по-прежнему жив. .
"Проклинаю каждый день!"
Где найти силы, чтобы пережить одиночное заключение, которое нельзя больше измерять ни днями, ни неделями - никак? Скорее забыть о призраке свободы, который неслышными шагами прошел мимо его камеры. Какой же это ангел-освободитель? Старый тюремщик! Снова и снова грохочет он засовами, трижды в день скребет железным прутом по всем решеткам - не перепилены? повертывает ключи в скрипучих замках, подсматривает глазом сыщика в "спиончино". И нет силы, которая может разлучить стерегущего и стерегомого.
Зачем его перевели в одиночку и почему не освобождают? Для того чтобы заключенные не узнали о грубом нарушении закона. На прогулке он теперь в полном одиночестве, а водят его в тюремный двор по пустынным коридорам и лестницам. Да и не каждый день он теперь выходит на прогулку, чаще отказывается, чего не бывало прежде. После прогулки в тюремном дворе одиночество еще мучительнее.
Он прямо-таки с ужасом возвращался к себе в одиночку, безразлично оглядывался вокруг, а камера встречала его предметами, на которые тошно смотреть, они уже не вызывали никаких мыслей, никаких впечатлений.
Безразлично смотрел он на паутину в углу потолка. "Паук в этой камере - главный, а я - только муха, попавшая к нему в паутину. Из меня уже выпиты все соки, от меня осталась одна оболочка, это я чернею пятнышком в паутине..."
Ясно, что освобождать его в ближайшее время не собираются. Какой вероломной оказалась недавняя радость!
"Наивный младенец! Поверил в силу фашистской законности! И ведь сколько уже отсидел. Казалось бы, пора мне получше изучить противника. Бруно был прав в своей подозрительности. - Он содрогнулся от предположения: - Может, отменили обе амнистии, и я буду сидеть все двенадцать лет?.."
Истерзанный ожиданием, он потребовал свидания с капо диретторе. Никто из администрации долго не являлся на вызовы, наконец пришел капо гвардиа. С капо гвардиа Кертнер разговаривать не стал, снова потребовал встречи с капо диретторе, в противном случае начнет голодовку.
Холодные глаза директора не предвещали ничего хорошего. Он равнодушно погладил морщинистый череп и сообщил, что Кертнер задержан по требованию главного прокурора. Последний пункт приговора Особого трибунала не может быть выполнен: неясно, куда высылать арестанта, отбывшего наказание. Дело Конрада Кертнера возвращено в ОВРА, и дальнейшая судьба заключенного зависит уже не от тюремной администрации, не от суда, даже не от министерства юстиции, но только от ОВРА. Капо диретторе должен огорчить узника 2722: лиц, злостно вредящих фашистскому режиму, итальянская тайная полиция имеет право держать в тюрьме бессрочно.
- Все дело в том, что Австрия отказалась признать Конрада Кертнера своим гражданином. Куда вас выслать, если национальность по-прежнему не выяснена? А отпустить на все четыре стороны - нарушить решение Особого трибунала.
- Засадить в тюрьму моя сомнительная национальность трибуналу не помешала. А выпустить на свободу после заключения - мешает.
Капо диретторе раздраженно помахал рукой перед своим лицом - признак крайнего раздражения.
- Полагаю, что, если бы у Италии была общая граница с Россией, вопрос о вашей высылке решился бы проще, - Джордано недобро усмехнулся. - А сейчас... - Он вновь разогнал рукой несуществующий табачный дым и добавил жестко: - Я с вами, Кертнер, знаком почти три года, давно за вами наблюдаю, уверен, что вы - человек семейный. И не понимаю - как это вас бросили в Кастельфранко на произвол судьбы и почему никто о вас не заботится?
- Вы делаете все, чтобы об иностранце, сидящем у вас в тюрьме, не могли заботиться.
- Должен признаться откровенно, - Джордано пропустил мимо ушей реплику Кертнера, - в Италии о своих секретных агентах, попавших в беду, заботятся значительно лучше.
- Охотно верю, но я слишком далек от этой среды. Если бы я был секретным агентом, обо мне наверняка позаботились бы. Кстати, вот вам еще одно доказательство того, что я не тот, за кого вы меня принимаете.
Этьен вернулся в камеру подавленный и в последующие дни пытался сознательно потерять счет суткам - такова была мера его отчаяния. Но он так долго и ревниво вел прежде устный счет календарю и так сильна оказалась эта тюремная привычка, что ему не сразу удалось разминуться с календарем и кануть в безвременье, хотя в одиночке ничто не помогает вести такую статистику - ни газеты, ни отрывные календари, ни театральные афиши.
Прежде постоянные занятия, жадный интерес к событиям в мире помогали ему расходовать бесполезные массы времени. А сейчас он не знал, от какой даты его отделяют все пятницы, вторники, воскресенья, все страстные недели, троицы и новые годы, когда кончится поток гнетущего и никчемного тюремного прозябания и кончится ли он когда-нибудь вообще?
Он лишился права получать письма, деньги, посылки, права на свидания. За ним сохранялось только право на отчаяние и на воспоминания.
Поначалу он чаще обращался памятью к недавно пережитым событиям. Но по мере того, как шло время, Этьен чаще вспоминал более ранние годы молодость, юность, отрочество, детство. И чем более далекие годы находил он в сокровищнице памяти, тем легче было оторваться от действительности, почувствовать себя вне тюремных стен, не слышать тяжелых размеренных шагов стражника в коридоре. Особенно легко и быстро летело время в воспоминаниях о первых встречах с Надей, о переезде в Москву, о днях, когда в их комнатке появилась маленькая Таня. Он был недоволен собой - слишком мало подробностей тогдашней жизни удалось сохранить. Неужели последующие годы вытеснили те подробности и для них не осталось места в его засекреченной памяти?
Причудливо и странно смешивались воспоминания, относящиеся к действительно прожитой им жизни, подробности, которые сопутствовали "легенде" Конрада Кертнера. Чем дольше он сидел, тем все более отчетливо вырисовывались реальные воспоминания и становились все более смутными выдуманные - наверное, от внутреннего сознания, что последняя "легенда" ему уже никогда не понадобится.
Но чем меньше новых впечатлений и связанных с ними чувств привносилось теперь в его одинокую камеру, тем деятельнее становилась сила воображения, потому что, чем больше тоскует человек о воле, тем сильней его потребность вечно думать и мечтать о ней.
Легче всего убить тюремное время, если мечтать. Каждый, кто попадает в одиночку, жадно обращается к мечтам. Но если дать себе волю, не знать удержу, бесконечно фантазировать, можно очутиться на самом краю сознания. Потому, что наступает такая минута, когда узник уже перемечтал обо всем на свете, когда его мозг истощен постоянной, непрерывной, бесконечной работой воображения, когда воображение утомляет изболевшийся мозг своей близостью, подлинностью, почти осязаемостью, достоверностью живых, манящих, прелестных подробностей.
Иногда он уже сам не мог понять - воспоминание промелькнуло или тень сна? Даже сны ему снились в последнее время какие-то тусклые, бессильные, как сны раба...
Он путал сновидения (если они не были фантастическими) с событиями действительными. Стало все труднее бороться с обманами чувств. Рядом не было ни живой души, не у кого было проверить сомнения, когда они появлялись.
Он заметил, что все чаще теряет грань между сном и бодрствованием. "Грезы безумные" начинаются во сне, продолжаются наяву, и беда, если утомленному сознанию не удается с ними совладать. Человек может одурманить себя мечтами до умопомрачения, может потерять власть над этими "грезами безумными", и тогда исчезают рамки картины, которая возникает в воображении, эксцессы памяти делаются неотвязными, а это уже преддверие, порог сумасшествия.
"Грезы безумные" - сколько узников помрачилось умом, не будучи в силах противостоять галлюцинациям и кошмарам! Мечты, если они ничем не сдерживаются, переходят в галлюцинации, и тогда узника со всех сторон обступают фантастаческие образы и картины.
Только теперь Этьен понял смысл тюремного режима, о котором ему когда-то рассказывал старший брат Жак и который был установлен для политических заключенных в царской России. По словам брата, в каторжном централе, не то в Гродно, не то в Бобруйске, физическую работу разрешали лишь как награду за "хорошее поведение". Освобождение политических в Италии от всякой работы никак не благо, а дополнительное наказание. Здоровому человеку хочется устать физически, работа привела бы за собой аппетит, и здоровый сон. Есть полицейская логика в поощрении тюремного ничегонеделания: пусть, мол, на досуге задумается над своим антигосударственным поведением...
Вынужденную физическую праздность политические пытались заполнить какой-то гимнастикой. Ну, а как быть, когда опасно праздной остается психика?
Человек в состоянии остановить всякую работу сознания, только совершив грубое насилие над интеллектом или отказавшись от него вовсе, заставив его умереть.
Рядом с сознанием есть еще подсознательная сторона жизни, и она труднее всего поддается воздействию интеллекта. Человеку, находящемуся в одиночном заключении, нельзя оставлять праздный свой ум, потому что тогда власть подсознательного становится особенно опасной.
Когда сознание так сильно опустошено, в него вторгаются сущие пустяки, и голодающий мозг поглощает все подряд.
Мысли Этьена лишились былой логики и ясности. Едва возникнув, они крошились, дробились, распадались на кусочки, промельки, обрывки.
Тень - его единственный друг. Они вдвоем живут в одиночной камере, у них одна тюремная одежда на двоих. "Привычки у тени все мои, а вот повадки свои", - заметил Этьен, пребывая где-то на границе яви и сна. А позже ему померещилось - тень от него отъединилась и стала жить самостоятельной жизнью.
Этьен поймал себя на том, что все чаще вступает в споры с самим собой и личность его надолго раздваивалась.
"Рассудок мой изнемогает... Один я в камере или нас двое - я и "он"? Странно! Как же мы очутились вдвоем в одиночной камере?! Да и спор между мною и моим двойником какой-то странный. Я огорчаюсь, что годы уходят, и убеждаю "его" снова начать хлопоты, чтобы вырваться на свободу. А "он" возражает, "он" считает, что нет смысла по этому поводу нервничать и хлопотать, потому что время работает на нас. Решетки все время ржавеют, и скоро ржавчина разъест их дотла. Одним или двумя столетиями больше - это не играет роли. Важно, что когда-нибудь все прутья в решетке камеры превратятся в ржавый прах. Мы оба, я и "он", спокойно, нетерпеливо, никем не задерживаемые, вылезем из оконца. Перед дорогой нам принесет по порции баланды Рак-отшельник. И, что уже совсем невероятно, он разомкнет наконец свои губы и пожелает нам счастливого пути... А в самом деле любопытно, на сколько за последние три года тюремная решетка стала тоньше под воздействием ржавчины? Вот так же, наверное, за последние три года стала еще тоньше ступня ноги бронзового апостола Петра. Если идти к алтарю собора святого Петра в Риме, статуя стоит справа, а ступня, зацелованная миллионами верующих, и в самом деле изрядно истончилась за несколько столетий..."
И еще Этьену стало важно знать, на сколько отклонилась верхушка Пизанской башни за то время, что он сидит в тюрьме? Следует лишь помнить, что величина склонения у башни постоянная: один миллиметр в год.
Среди глубокой ночи раздался лязг отодвигаемого засова, заскрежетал ключ. В дверях камеры показался тюремщик. Какой-то новенький. Этьен никогда не видел его.
"Вижу вас в первый раз. Вы что, дежурите в другом коридоре?"
"Я не тюремщик".
"А кто же вы?"
"Моя фамилии Бонанно, архитектор. Это я допустил когда-то расчетную ошибку при постройке башни. Дело было в Пизе. А явился я к вам, синьор, чтобы предупредить, что моя башня падает. Она уже отклонилась от вертикальной оси на пять метров пятнадцать сантиметров. И может рухнуть каждую минуту. Помните, я вас предупредил!"
Этьен хотел было выяснить, как далеко отстоит Пиза от Кастельфранко и каким образом башня в своем падении может достичь этой тюрьмы, но синьор Бонанно оставил вопросы без внимания и сказал Этьену в утешение, что не следует отчаиваться из-за своих ошибок. Вот если бы он, Бонанно, не сделал расчетной ошибки при строительстве башни, то никогда не стал бы знаменитостью. Кто знал бы его имя, если бы Кампаниле делла Примациале стояла прямо и не падала? А так человечество уже восьмой век озабочено судьбой башни в Пизе. Его башня "хотя и падает, но все-таки стоит", он слышал, как студенты распевали эту песенку, и сам подпевал им...
Синьор Бонанно многозначительно поднял палец, а затем раскланялся с такой галантностью, которой неуклюже подражает Джордано, когда принимает хорошеньких просительниц.
После того синьор Бонанно вышел из камеры и очень расторопно, умело закрыл дверь на засов и на замок.
Этьен вскочил в холодном поту, его била нервная дрожь. Он понял, что это была очередная галлюцинация, а как только понял это, успокоился, к нему даже вернулось чувство юмора
Жаль, жаль, что этот самый архитектор Бонанно не взялся когда-то строить тюрьму в Кастельфранко. Может, она обрушилась бы раньше Пизанской башни, которая хотя и падает, но все-таки стоит.
Воспаленная фантазия рождала всевозможные планы побега. Как он научился плутовать с самим собой, обманывать себя непутевыми и сладкими грезами! Они были как запой, как мысленная наркомания - сумасбродные планы спасения, рождавшиеся где-то на границе сна и яви, здравого смысла и бессмыслицы.
До чего же легко совершался желанный, вожделенный побег из тюрьмы! Начать с того, что Рак-отшельник сам помогал узнику 2722 раздирать простыни на полосы и связывать их узлами в полотняный канат. По обыкновению, Рак-отшельник молчал и не ответил на вопрос - почему на нем сегодня форма русского городового: кокарда с двуглавым орлом на фуражке, револьвер на оранжевом шнуре, широкие шаровары, заправленные в сапоги бутылками... Этьен благополучно спустился по полотняному канату. Едва он ступил на землю, как увидел Старика. Тот подал знак сестре Амалии, которая подбежала с охапкой цивильной одежды. Вот приятный сюрприз! Этьен быстро снял тюремную робу. Амалия помогла брату переодеться и тут же исчезла. А Этьен и Старик зашагали по круговой внутренней улице. Старик с беззаботной неторопливостью шагал к воротам, а по дороге рассказывал, как в молодости бежал из ссылки в Иркутской губернии. "А нас выпустят?" - с тревогой спросил Этьен, подходя к воротам. "Скажу, что идешь со мной" - успокоил Старик. И в самом деле, когда они проходили через тюремные ворота, Старик только сказал, кивнув на Этьена: "Со мной". Дежурный капрал вытянулся в струнку и отчеканил по-русски: "Проходите, товарищ корпусной комиссар". За тюремными воротами их ждали лошади, но не пролетка, какую можно увидеть в итальянских городах, а натуральная русская тройка. Этьен и Старик вскочили в нее, когда кони уже тронулись с места. Выехали на шоссе и свернули мимо оливковой рощи в сторону Модены. Кони неслись во весь опор, возница погонял их и по-ямщицки покрикивал: "Э-э-эй, не балуй!!!" Голос возницы показался Этьену знакомым, и когда тот, держа в руках туго натянутые вожжи, слегка откинувшись назад, повернулся наконец к седокам, Этьен узнал своего брата. Когда Жак, Амалия успели познакомиться со Стариком? Тройка мчалась по улицам Модены. Тройка мчится, тройка скачет, вьется пыль из-под копыт... И не карабинеры, не тюремные стражники бегут за ними вдогонку, а царские городовые. Они свистят в свистки, размахивают револьверами на оранжевых шнурах и орут благим матом: "Держи-и-и!" Но, к счастью, жители городка по-русски не понимают, не обращают на крики ни малейшего внимания, тройка уносит беглеца все дальше от тюрьмы, в сторону Реджио дель Эмилия, городовые безнадежно отстают и скоро становятся невидимыми в облаке дорожной пыли...
Этьен уже давно уразумел, что на свете нет обмана хуже, чем самообман. Нельзя убегать от настоящего в эфемерное, почти потустороннее, где все теряет свою устойчивость и равновесие - и предчувствия, и чувства, и ощущения, и мысли, и слова.
Было время, когда он всерьез собирался симулировать сумасшествие. Но сейчас он на такое зловещее притворство не решился бы, потому что на самом деле опасался - как бы не повредиться в уме, и его нередко преследовала боязнь сумасшествия.
"Не дай мне бог сойти сума!.."
Да, самое важное - не потерять контроль над уходящим, меркнущим сознанием, не потерять душевного, психического равновесия. Как избежать страшной опасности?
Этьен понял, что нужно заставить себя совершить поворот к реальности и тем самым избавиться от неустанного воображения, которое так часто граничит с болезненными, опасными иллюзиями.
Беда в том, что он не смог совладать со своей апатией, смирился с тем, что его мозг стал бездеятельным.
Как можно скорее вернуться к книгам, регулярным занятиям!
В конце концов, дело не в том, принесет ли работа плоды и какие именно. Нужна гимнастика мозга, он отучился работать. Само мышление поможет выздоровлению и отвадит от встреч со своим двойником или синьором Бонанно.
Не дай бог так обеднить свою жизнь в камере! Лишь кажется, что в твоей жизни ничего не происходит. Если не следить за календарем, сдаться на милость монотонной и застывшей тюремной жизни, то и душа твоя может стать такой же неподвижной, а чувства застынут, окостенеют, как распорядок тюремного дня. И вот уже ты, незаметно для себя, подчинишься убогому распорядку настолько, что начнешь возвращаться к одним и тем же мелкотравчатым мыслям и крошечным чувствам, к одним и тем же тусклым, нищим словам.
Он уже знал, что сделал ряд серьезных ошибок. Он не должен был отказываться от книг из тюремной библиотеки, какие бы они ни были завалящие. Не имел права отказываться от прогулок. Тем более нельзя этого делать сейчас, когда он живет впроголодь, когда у него нет двадцати двух чентезимо на бутылочку молока, когда ему нечего надеяться на рождественскую посылку. Не было денег даже на поганую воскресную газетенку, он давно не знает, что творится в мире.
Этьен недавно заметил, что у него начали дрожать руки и ноги. Может, и голова? Он вспомнил узника, с которым больше трех лет назад встретился во дворе "Реджина чели", того седобородого с всклокоченными волосами, с землисто-серым лицом и с опустошенными глазами, кому с трудом удавалось унять беззвучную дрожь всего тела.
Но тот узник уже просидел двенадцать лет! Не рано ли Этьен начал ему уподобляться?
Вот уже четверо суток, как он не спал. Исчезли и сон и аппетит. Он не мог прикоснуться к еде и каждый кусочек проглатывал через силу.
Он уже замечал на себе обеспокоенные взгляды тюремщиков. Не показалось ли Раку-отшельнику, что узник 2722 решил уморить себя голодом?
Одиночка принесла ему страдание, умноженное на бесконечность. И днем, когда апатия лишала его, казалось, всех мыслей и чувств, и ночами, удлиненными бессонницей, он часто вспоминал слова из Библии: "Смерть, где жало твое?" Теперь его мало волновал вопрос, сколько он еще проживет сколько дней, месяцев или лет.
Он уже много раз читал и перечитывал Библию, лежавшую у него в камере, взял ее в руки и сегодня.
Библию читали почти все узники. Одни находили в ней отклик на сохранившуюся в душе потребность веры. Иные, обманутые и обманувшиеся в религии, не могли читать Библию без раздражения. А Этьен находил в библейских рассказах пищу для ума, для полемики с безвестными философами древности. Вел длинные жаркие дискуссии с седобородыми мудрецами, не смущаясь высокими титулами своих оппонентов - святые апостолы, пророки.
Вчера ему показалось - притупилась не только острота восприятия, но стала тускнеть память. Если отказала память - он кончился как профессионал-разведчик. Может, он вдобавок еще разучился быстро соображать, стал недогадливым, сделался тяжкодумом?
Он так боялся забыть последний шифр, словно обязан был передать его какому-то преемнику, словно в противном случае не выполнит свой воинский долг. Он обязан помнить шифр так же, как русский алфавит, или арабские цифры, или григорианское летосчисление.
Встревожился всерьез и решил устроить себе экзамен.
Раскрыл Библию, углубился в работу и скоро, довольный собой, убедился, что память ему не изменила. Может быть, впервые за тысячелетие кто-то вздумал шифровать библейский текст:
"Вначале сотворил бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною; и дух божий носился над водою. И сказал бог: да будет свет. И стал свет. И увидел бог свет, что он хорош; и отделил бог свет от тьмы. И назвал бог свет днем, а тьму ночью. И был вечер, и было утро: день первый..."
Этьен закончил работу измученный, с головной болью, ослабевший от переутомления, но был собой доволен. Шифр продолжал жить в его мозгу, будто выгравированный навечно. Все тюремные годы последний шифр прятался где-то в самом укромном уголке сознания, не умирал и не позволил сейчас умереть своему хозяину.
Бессмысленная, казалось бы, работа помогла Этьену приободриться, так как он знал, что сделал ее безукоризненно.
Есть еще порох в пороховницах! Рано ему складывать оружие!
А это значит - он не имеет права на апатию, безразличие к жизни, он обязан, если хочет себя по-прежнему уважать, вновь обрести живую душу.
Не проклят, а благословен сегодняшний день и все другие, которые ему доведется прожить!
После работы над библейским текстом он наконец заснул и спал долгим, глубоким сном, будто решил отоспаться за все четверо суток. А когда проснулся и встал - впервые за последние дни почувствовал голод.
В тюрьме свобода ограничена внутренней жизнью, а воля становится лишь волей к сопротивлению. Тем более нетерпимо, что ему изменила воля! Конечно, жизнь, которая зиждется на одной лишь воле, скудна и убога, но от него самого зависит, чтобы она не была бесплодной.
Он позволил безразличию овладеть его сознанием. Так и душа потеряет способность чувствовать, и сердце остынет. Он обязан собрать все силы, чтобы преодолеть моральное бессилие!
Если уж ему суждено дожить до отчаяния, то пусть это будет отчаяние бурное, даже скандальное, но не тихое, застывшее, умиротворенное, бессильное.
Недавно он хотел отстать от календаря, потерять счет опостылевшим, проклятым дням. А сейчас порывисто бросился к двери, вызвал тюремщика, потребовал, чтобы к нему срочно явился капо гвардиа, узнал, какой сегодня день, потребовал, под угрозой голодовки, чтобы его снабдили бумагой и чернилами для прошений, заявлений, какие он хочет направить и прокурору, и в министерство юстиции, и следователю, и по другим адресам.
Капо гвардиа согласился с требованием узника 2722. Едва закрылась дверь, Этьен, после длительного перерыва, попытался сделать нечто вроде гимнастики, затем встал на табуретку и снял в углу камеры старую паутину.
На первых порах ему помогли и занятия языками. Почему-то он все время помнил, что на испанском языке слова "хотеть" и "любить" равнозначны, так же как и слова "ждать" и "надеяться".
Ждать и надеяться!
Он взял себе за правило каждый день думать, говорить вслух и декламировать стихи на разных языках, каждый день недели - на другом. В понедельник в камере слышалась немецкая речь, он читал на память Гейне и Рильке; во вторник - английская; в среду - французская, немало стихотворных строк удалось ему наскрести на дне памяти - Гюго, Беранже, Ронсар, Поль Верлен; в четверг звучала испанская речь и гостем камеры-одиночки становился Дон Кихот; пятница стала итальянским днем; суббота - русский день. И только по воскресеньям жил в камере-одиночке интернационалист, который запросто переезжал из одной страны в другую, и всюду у него были свидания со знаменитостями.
Одновременно с лингвистическими занятиями Этьен много времени занимался сочинением разного рода жалоб, требований, ходатайств. Он написал и отправил в разные адреса немало желчных слов о фашистском беззаконии и дикарском попрании прав.
"После того, как срок моего заключения истек, я отправил под расписки капо гвардиа следующие жалобы:
1. В министерство юстиции. Без ответа.
2. Главной дирекции тюрем. Без ответа.
3. Прокурору при Особом трибунале. Без ответа.
4. Следователю в Модене. Ответ: контроль над выполнением приговора находится в компетенции главного прокурора.
5. Советнику апелляционного суда в Болонье. Ответ: вопрос может решить только главный прокурор.
6. Главному прокурору с запросом - почему не выполняется приговор Особого трибунала (высылка из Италии после отбытия наказания) и почему я содержусь в тюрьме. Перечислены все предыдущие запросы в другие инстанции. Ответ: дело затребовала ОВРА, туда его и переслала прокуратура; нужно ждать решения ОВРА.
7. В министерство юстиции с запросом: на основании какого закона меня держат бессрочно в тюремной одиночке. Без ответа.
8. Инспектору ОВРА. Тот же самый запрос. Ответ: тайная полиция не обязана давать объяснения.
9. В министерство внутренних дел с запросом: в чем меня дополнительно обвиняют и почему я остаюсь в таком положении. Без ответа.
10. Следователю вручена жалоба при свидании. Я напомнил о 481-й статье Уголовного кодекса и требовал объяснения, почему статья нарушена. Следователь кричал на меня, топал ногами. Я показал следователю речь Муссолини в Верховном суде. В этой речи утверждается, что администрация тюрьмы ни при каких обстоятельствах не может отменять законы. Я потребовал письменного ответа на свой запрос. Ответ следователя: приговор по моему делу подпадает под 286-ю статью Устава тайной полиции, а эта статья предусматривает чрезвычайные меры.
11. Прокурору, наблюдающему за выполнением законов. Жалоба на безобразное поведение следователя и грубое нарушение закона теми, кому следователь подчинен. Без ответа.
12. Вице-президенту Общества юристов. Напоминание о Конгрессе криминологов в Риме в октябре 1936 года, когда вице-президент делал доклад о мерах, принимаемых тайной полицией, и заявил, что максимальная мера, какая и Италии может быть применена тайной полицией без суда, - высылка. Протест против ссылок на статью 286-ю, которая никакого отношения к делу не имеет. Я обвинил вице-президента в том, что он обманул Конгресс и прикрыл обман юридическими терминами. Без ответа".
(Из жалобы президенту Национального
общества юристов; жалоба много лет
пролежала без движения в канцелярии
тюрьмы).
Настоящее Этьена было трагичным, но он заново приучал себя жить только настоящим, не тратя душевных сил на бесплодные мечты. Теперь он безжалостно отбрасывал все иллюзии, потому что после них окружающая действительность становилась еще более серой, убогой, тоскливой и само возвращение к действительности было болезненным, трудным. Но какой бы действительность ни была, как ни ужасна проза тюремного бытия, Этьен сознательно предпочитал ее мечтам о несбыточном, грезам о волшебных замках, миражам, рисовавшим прогулку по сказочному лугу или трапезу за столом, который ломится от яств.
Уж лучше отдаваться воспоминаниям о своем далеком прошлом, начиная с самого раннего детства и отрочества, вспоминать и заново осмысливать свое поведение и поступки людей рядом с тобой. Внимательно смотреть на себя, на прежнего, глазами человека, умудренного опытом прожитой жизни.
Здоровье Этьена не стало лучше, но оно не было настолько плохим, чтобы врач оказывал ему знаки повышенного внимания, - подозрительно часто осведомляется о здоровье и еще подозрительней заглядывает в глаза. Ах, вот в чем дело! Врач хочет выяснить для себя - не собирается ли номер 2722 сойти с ума.
Этьен посмеялся про себя над тюремным врачом, которого отучил "тыкать" и который отомстил доносом, потянувшим восемь суток карцера.
Ваше беспокойство, досточтимый синьор дотторе, сильно запоздало. Не скорая, а замедленная медицинская помощь! Само подозрение врача показалось сейчас Этьену смехотворным.
Узник 2722 установил строгую слежку за собой. Он вновь обрел живую душу. У него нашлись силы для того, чтобы страдать бессрочно.
93
За спиной у него котомочка, это и называется "со всем имуществом".
Схваченное решеткой оконце в арестантской карете. В арестантском автомобиле. В арестантском вагоне. И лишь когда менялись средства передвижения, Этьен получал благословенное право смотреть на мир во всей его целостности и слитности. Тогда пейзаж не поделен грубо на квадраты, тогда на панораму, открывающуюся взгляду, принудительно не ложится сетка. Даже отсвет солнца, который кратковременно появлялся на каменном полу камеры, был разделен на квадраты.
Так долго сетка меридианов и параллелей, покрывающая земной шар, представлялась ему тенью тюремной решетки!
Кертнер забрасывал своих попутчиков вопросами.
Что нового в мире? Где сегодня бушует огонь войны? Какое сейчас правительство в Англии? Что с Польшей? Неутомимое любопытство делало его многословным.
Оказывается, скоро год, как Италия вступила в войну с Англией и Францией. Еще 10 июля прошлого года Муссолини объявил об этом с балкона своего палаццо.
Этьен, сдерживая и пряча свое волнение, спросил о Советском Союзе не доносится ли канонада с Востока? Спокойно ли на монгольской границе, на реке Халхин-Гол? Седовласый синьор ответил, что после окончания войны России с Финляндией на Востоке тихо. Так Этьен узнал о той войне и с трудом удержался от расспросов. Ни один отзвук, отголосок войны русских с финнами не проник к нему в одиночку, сквозь толщу тюремных стен...
Он понимал, что лишь меняет сегодня тюремный адрес и не свобода ждет его, а новое заключение.
Впервые его везут в арестантском вагоне. Его провели по проходу между двумя рядами маленьких узких купе, каждое площадью не больше одного квадратного метра. В такой вот клетушке очутился и он.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги