Земля, до востребования

Едва поезд тронулся, он догадался, что везут на юг. Может, переселение пойдет ему на пользу? Только бы не повезли в Сицилию или на Устику, где обдает беспощадным зноем Африка. А дышать мягким морским воздухом полезно для больных легких. Не случайно столько чахоточных едет на острова Понтийского архипелага, не случайно и Максим Горький облюбовал для себя Капри...

От длительного, вынужденного молчания, от одиночного заключения голос у Этьена совсем пропал. Поначалу он говорил так тихо, что карабинеры его переспрашивали. Но затем овладел собой, хотя настроение у него было по-прежнему подавленное: не так легко трястись долгие часы в поезде, когда тебя сковали наручниками. А тут еще неловко надели левый наручник: железо больно натирало косточку запястья.

Оглушила разноголосица улиц, по которым его провезли, а затем бесшабашный шум вокзала. Тишина накапливалась в Этьене длинные годы, ему казалось теперь, что все говорят слишком громко, все кричат.

И все-таки светозарное утро, а затем длинный весенний день принесли столько нежданной радости, столько скоротечных восторгов!

Он глядел в Болонье сквозь решетку арестантского автомобиля на привокзальные улицы и рад был каждому встречному, даже тому, кто провожал арестантский фургон безразличным или неприязненным взглядом.

Может, по этой вот улице расхаживал, превозмогая одышку и вытирая платком потное одутловатое лицо, Фаббрини? Здесь, в Болонье, он начал свою карьеру адвоката-провокатора, здесь по его нечистым следам и ходила кличка "Рот нараспашку"...

Одежда прохожих казалась крикливой. Он забыл, что не все человечество одето в серо-коричневую арестантскую робу, что люди носят цветные платья, косынки, рубашки, шляпы, платки, шарфы, чулки. Он словно заглянул на чужой праздник. Глаз его насыщался давно забытой палитрой улицы - пестрая толпа, яркие вывески, разноцветные дома, веселые колеры трамваев и автомобилей.

Да и лица людей, разгуливающих свободно, без конвоя, так своеобразны! Может быть, потому, что он давно не видел румянца на щеках, живого блеска глаз, не видел капризных чубов, локонов, челок, девичьих кос?

И как много женщин, оказывается, живет на земле!

Он счастлив снова увидеть живой мир, который предстал перед ним в возросшем богатстве красок, звуков и запахов.

Он чутко реагировал на забытые звуки. Автомобильный гудок. Веселые звонки велосипедов. Треньканье мандолины. Скрежет трамвая на крутом повороте. Гулкий топот лошади, запряженной в экипаж. Сквозь открытую дверь донесся звон посуды в траттории. В самое сердце его проник плач грудного младенца. Гоготанье гусей, их гнала через дорогу старуха. Зазывные крики продавцов жареных каштанов, газет, мороженого. Военный марш шепелявил в радиорупоре, укрепленном на уличном фонаре; марш сменился истерической речью оратора, такого же хриплого и шепелявого.

А позже по радио передавали арию из "Травиаты", певица тоже была с хрипотцой и шепелявила. Этьену вспомнился тайный радиопередатчик "Травиата". Подает ли он еще признаки жизни, выходит ли Ингрид в зашифрованный эфир, любезничает ли по радио со своим Фридрихом Великим?

Отзвуки покинутого им давным-давно, полузабытого мира.

И хотя в уличной симфонии нет ничего особенно мелодичного, она была полна для него в то утро божественной гармонии.

Необъятный мир существует, и внимать ему, созерцать его можно лишь с потрясенной душой. Солнце, небо, цветы, женщины, дети - вот приметы прекрасного мира, обступившего его!

Но стоило ли так долго сидеть в каменном мешке, чтобы увидеть и услышать все это полнозвучное, яркое богатство и снова быть замурованным в четырех стенах с нищенским клочком неба в "волчьей пасти"? Он не насладился свободой, только глянул на нее вполглаза. Неужели он видит мир для того, чтобы навсегда позабыть увиденное? Не увидеть, как молодые деревца научатся давать первую тень?

Но даже если ему никогда не суждено окунуться в живую жизнь, он был счастлив воскресить в своей памяти былое.

Чем ближе к Неаполю, тем попутчики, скованные с ним одной судьбой, чаще поговаривали о том, что их везут на какой-нибудь остров. Вероятнее всего, их ждет ссылка на остров Вентотене, туда ходит пароход из Неаполя.

Два дня их продержали в Неаполе, в тюрьме "Кармине". Седовласый попутчик, которого вся группа почтительно и негласно признала старостой, напомнил, что Антонио Грамши по дороге в Палермо тоже провел несколько дней в "Кармине".

Этьен сидел у окна в арестантском автомобиле, их везли, связанных цепью, сквозь предрассветный город. Нетрудно догадаться, что их везут к морю, потому что улицы шли под гору, и шофер притормаживал, убирая газ.

Их привезли на "сервицо рапидо" - пассажирскую пристань.

Отсюда отходят катера на близкие острова Прочида, Искья, отходят пароходы на Капри и на более отдаленные острова архипелага.

Не только город, но залив, восточные холмы, крыша королевского дворца, откуда Неаполь как на ладони, - все покоится в серой полутьме, все в предчувствии близкого рассвета.

Обычно арестантов привозили за несколько часов до отплытия, когда на пристани тихо и пустынно. Пассажирам вовсе не обязательно знать, что в трюме сидят и позвякивают наручниками заключенные.

Карабинеры позволили выйти из автофургона, и арестанты уселись в стороне от пристани на прибережных валунах.

Глядя на море, трудно вообразить, что вот этот самый Неаполитанский залив обычно бывает лазурным. Сейчас море серо-зеленое, бурое, а под низко висящими свинцовыми тучами - черное.

Узников то и дело обдает брызгами, пеной волн. Шторм разыгрался не на шутку, шторм отрезал берег от моря белой линией прибоя. Неумолчный гул оглушает, и переговариваться между собой нельзя - можно только кричать во весь голос.

Ни один камень, а тем более камешек, не остается сейчас на берегу в покое. Они шевелятся, ворочаются, елозят, трутся друг о друга, все в движении. Ветер срывает пену с гребней волн, когда волны обрушиваются, и в эти мгновения видно, откуда дует ветер. Наверное, отсюда и берет начало шторм - течение не соответствует направлению ветра.

Когда море спокойно, линия горизонта кажется более далекой, а при плохой видимости горизонт приближается.

Прошел час, наступило раннее утро, а шторм все набирал силу. Теперь, когда волна разбивалась о прибрежные валуны, ее пена отбрасывалась назад, на гребень волны, подоспевшей вслед, она играючи швыряла большие камни. Это не крупная галька, а булыжники величиной с арбуз. Казалось, даже массивные валуны подрагивают под ударами волн.

Глядя на штормовое море, Этьен вспомнил, что Надя плохо переносит качку, страдает от морской болезни, и забеспокоился. Будто ей, а не ему самому предстоит сегодня путешествие на плюгавом, слабосильном пароходике. Будто Надя собирается плыть вслед за ним по такому же неспокойному морю.

Когда он в последний раз сидел вот так близко к штормовой воде, оглушенный ее ревом и зачарованный? Это было в Симеизе, они жили тогда с Надей в военном санатории.

Сейчас его никто не услышит, он может орать все, что угодно. Внезапно им овладело страстное желание говорить, кричать, петь по-русски. Штормовое море и небо стали его собеседниками. Когда еще представится возможность выкрикивать во весь голос родные и запретные слова?

Я помню море пред грозою. Как я завидовал волнам... Он собрался продолжить, но запамятовал... Продекламировал две строчки из "Онегина" заново, надеясь, что с разгона придут на память последующие. Но сколько ни тщился - не мог вспомнить. Огорченный, он снова и снова громогласно твердил: - Я помню море пред грозою... - пока не зашелся от надсадного кашля.

В заливе моталась и дергалась на якорной цепи рыбачья шхуна. Смотреть на нее Этьену было физически больно - будто шхуна привязана не к якорной, а к той самой цепи, которая продета через их наручники. Шхуна пыталась и не могла оторваться от своей каторжной стоянки.

Все последние годы тюремные стены прятали Этьена от шторма, от грома, от молнии, от ливня, от наводнения, от бури. А сейчас его восхитила неуемная сила стихии, не подвластная ни капралу карабинеров, ни капо диретторе, ни председателю Особого трибунала по защите фашизма, ни самому дуче. Нет силы, которая может помешать его восхищению! Такая стихия уравнивает в правах любого диктатора и человека в наручниках. Вот так же стихия уравняла когда-то в правах всех жителей древней Помпеи, засыпав их вулканическим пеплом Везувия.

Чувства обострились до предела. Ему мало обычных порций воздуха - он дышит порывами свежего ветра! Его обдает брызгами волн? Нет, он плывет по штормовому морю в неведомую даль, в будущее! Есть упоение в бою, и бездны мрачной на краю, и в разъяренном океане средь грозных волн и бурной тьмы, и в аравийском урагане, и в дуновении чумы!..

Утренний свет прибывал, стал виден Везувий на горизонте, а совсем рядом, на пристани, - щит с расписанием пароходного движения.

Вшестером, в сопровождении карабинера, арестанты подошли к щиту. Отсюда от "сервицо рапидо", пароходы отходят трижды в неделю. В понедельник прямой рейс на Вентотене, туда 62,5 мили. Пароход в пути 5 часов 10 минут. По вторникам пароход идет по маршруту Неаполь - Прочида Искья - Санто-Анджело - Форио - Санто-Стефано - Вечтотенс. Рейс продолжается 8 часов 15 минут. В пятницу маршрут такой же, как и во вторник, но без захода в Санто-Анджело, рейс на 40 минут короче.

Сегодня пятница и, значит, можно быть уверенным только в одном - их не везут в Санто-Анджело.

Четырех молодых парней, соседей по цепи, долго держали в тюрьме, а сейчас ссылают без всякого суда. Поймали их при попытке сбежать к испанским республиканцам. Они допризывники, присяги не нарушили, просто не хотели "добровольно" помогать Франко. И судить их вроде бы не за что. Парни точно знали, что их ссылают на Вентотене, и были уверены, что других арестантов ждет тот же маршрут.

А Этьен сомневался: тогда бы их всех могли отправить прямым рейсом на Вентотене в понедельник. Зачем же их держали в "Кармине" еще четверо суток?

Единственная маленькая радость, которая за четверо суток случилась в тюрьме, - седовласый подарил ему свежий номер газеты "Пополо д'Италиа".

...Американцы сообщили итальянскому послу принцу Колонна, что морской атташе объявлен персоной "нон грата", и потребовали его немедленного отзыва.

...В Югославии свергли принца Павла, там проанглийское правительство. 3 апреля Белград объявили открытым городом, а 6 апреля в 5 часов 15 минут утра началась бомбардировка. Нацисты летали над крышами и безжалостно уничтожали город. 8 апреля наступила тишина. Тишину ту действительно можно назвать гробовой. Руины, семнадцать тысяч убитых. Не только люди, но и животные обезумели от ужаса. Хищники вырвались из клеток зоологического сада и бегали по улицам.

В Берлине в Шарлоттенбургском оперном театре поет Джильи. Он выступает с концертами в пользу Красного Креста...

Почти полтора года Этьен оставался в неведении о том, что творилось в мире, раздираемом войной, в первый раз читал он вчера газету. А в это утро, сидя на прибрежном валуне, он узнал много других новостей. Их сообщил тот самый седовласый узник.

Тем временем высветило набережную возле пристани. Напротив высился коричневый шестиэтажный дом. Окна закрыты ставнями, жильцы с вечера спрятались от дневного зноя, которого сегодня не будет.

Набережная выстлана мелким диабазом, вдоль нее тянется кирпичный парапет с бетонированным покрытием.

Бульвар засажен платанами. Валуны, брошенные в воду перед набережной, оберегают ее от ударов штормовой волны.

Пассажиров сегодня совсем немного. Приближалась минута отплытия, а арестанты продолжали сидеть на берегу и ждать. Капрал уже несколько раз бегал на пристань, что-то там узнавал, возвращался обеспокоенный, снова убегал.

Пока они торчали на набережной, седовласый рассказал Этьену, что у Антонио Грамши тоже был очень тяжелый переезд из Палермо на Устику. Трижды его возвращали в тюрьму в Палермо, так как пароход не мог совладать со штормом и довез Грамши к месту его заключения только в четвертый раз.

Капрал карабинеров стоял возле сходней, переброшенных с пристани на пароход, и ругался с капитаном. Всех слов разобрать нельзя было, но можно представить себе, как они кричали друг на друга, если гул моря не мог заглушить голосов и обрывки темпераментного спора долетали до набережной. Капрал подошел к заключенным и объяснил: пароход не швартуется у острова, куда они направляются. А лодка с острова не сможет подойти к пароходу, волнение превышает шесть баллов.

Сидя на валунах, арестанты видели, как их пароход выбрал якорь, отошел от причала и отважно двинулся в штормовое море.

С пристани возвращались в душевном смятении, и нельзя было угадать: к лучшему или худшему, что капитан парохода отказался взять их на борт.

Все сильно проголодались, седовласый староста тяжело вздохнул и напомнил, что в местных тратториях подают спагетти "аль денте", что значит "на зубок"; в Неаполе спагетти приготовляют потверже, чем в других местах. А другой сосед невпопад запел в арестантском автомобиле "Прощание с Неаполем".

Этьен уже без особого интереса смотрел на утреннюю жизнь улиц. Автофургон стоял у светофора, пропуская трамвай, и он увидел вывеску у подъезда дома: пансион "Бон сежур", что в переводе с французского дословно значит - хорошее местопребывание.

Да, есть такие счастливцы, которые могут приехать в Неаполь, поселиться в пансионе "Бон сежур", посещать картинную галерею во дворце неаполитанских королей, ходить вечерами в оперный театр.

На тротуаре у перекрестка он увидел круглую башенку. Да это же афишная тумба! Обклеена выцветшими на солнцепеке афишами, они ошметками свисали с ее округлых боков. Этьен успел увидеть набранные крупно пять букв "Тоска", вспомнил, что Энрико Карузо родом из Неаполя и здесь начал свою фантастическую карьеру.

Но как только автомобиль подбросило на выбоине, дернулась и лязгнула цепь, связывающая пассажиров, Этьен забыл про Энрико Карузо и вспомнил про его тезку, старого тюремщика из Кастельфранко.

Кто будет сторожить его сегодня в неаполитанской тюрьме? А вдруг это - последний тюремщик в жизни? Может, его увезут на вольное поселение? Вернут имя и фамилию? Забудут его номер 2722, и в ушах перестанет звучать ржавая симфония тюремных засовов, замков, щеколд и решеток?!

Он сошел со ступеньки арестантского автомобиля измученный. Не сама по себе поездка и не бесплодное ожидание на пристани утомили его. Он отучился воспринимать столько впечатлений, переваривать такое множество новостей.

94

У Этьена основательно распухли запястья, и он старался как можно меньше двигать руками. А соседи его, уже опытные кандальники, умудрялись скованными руками зажигать спички, скручивать цигарки, чистить апельсины, бинтовать ноги, шнуровать обувь. Одна девка с панели ловко подкрашивала губы и ресницы.

Противная все-таки штука эти наручники! Холодно - от железа еще холоднее, а когда жарко - железо вбирает в себя зной и не остывает до вечера. Разность температур железа и человеческого тела все время напоминает о кандалах. По-итальянски наручники называются "маньетти". Родственная связь со словом "манжеты" очевидна. Этьен усмехнулся: вот почему он всю жизнь не любил туго накрахмаленных манжет...

Их повели на вокзал ночью. Прошел слух, что арестантские вагоны ждут на путях сортировочной станции. Два карабинера держали концы длинной цепи, а цепь продели сквозь наручники всех шагающих. Шли напевая, весело переругиваясь и перекрикиваясь. В пестрой шеренге оказалось немало проституток, увиливавших от регистрации и медицинского освидетельствования. Их принудительно высылают из Неаполя под надзор местной полиции.

Два арестантских вагона прицепили к товарному поезду.

Он дотащился только до станции Парадизио. Оттуда и политических, и уголовников, и проституток отправляли машинами в Формию.

В этот момент откуда-то взялся крикливый офицер и наорал на капрала. Из обрывков их громкого разговора Кертнер понял, что в Формии "блошиная вонючая тюрьма с общими камерами" и туда иностранца везти не следует.

Кертнер остался в одиночестве. Капрал нанял бричку и повез его в местный полицейский участок.

Этьен забыл в вагоне ломоть хлеба, выданный ему на дорогу, и мучительно проголодался. Может, от свежего морского воздуха? Или от утренней прогулки по Неаполю?

Он попытался узнать у капрала, где окончится его маршрут, куда его отправляют. Но капрал - трус или чинуша? - только развел руками: не имеет права сказать. Этьен усмехнулся: насколько в старину все было проще и удобнее, во всяком случае для конвоиров. Вспомнить хотя бы Палаццо дожей в Венеции. По крытому Мосту Вздохов переводили заключенных из дворца в тюрьму, на другую сторону узкого канала. Впрочем, с теми, кого ссылали в дальние края, хватало мороки и у средневековых стражников.

- Я пришлю служанку, закажите себе еду, - сказал капрал, когда доехали до полицейского участка.

Капралу карабинеров передан на хранение весь капитал Кертнера: какой-то анонимный благодетель из уголовников перевел недавно пятнадцать лир на тюремный счет 2722.

Капрал снял с Кертнера наручники и вышел.

"Сколько лир осталось у меня? - гадал Кертнер. - Хватит ли на обед?" Конверт с деньгами лежал у капрала в сумке.

Стол, табуретка, на стене портрет Муссолини, обязательные лозунги: "Верить, сражаться, победить!" и "Дуче всегда прав".

Вскоре служанка принесла чашечку кофе и какую-то аппетитную тюрю в глиняной миске. Не хочет ли синьор вымыть руки? Он с радостью согласился:

- От наручников руки чернеют еще больше.

- Лишь бы не испачкать руки в крови, - вздохнула служанка.

- Это не для моих рук. У меня другое... Мы вот с ним, - он показал на портрет, - не поладили. Понимаете, я не уверен, что он всегда прав.

- Муж такого же мнения.

Она сидела, положив подбородок на сложенные руки, и молча смотрела, с каким аппетитом арестант ест ее "минестрину" - домашний хлеб, нарезанный мелкими кусочками и залитый отваром из фасоли.

Кертнер распорядился, чтобы капрал уплатил служанке, но та обиделась - она поделилась своим обедом! Этьен выразительно на нее взглянул: "Я прекрасно знаю, что вы меня угостили. Но для вас безопаснее, если я за обед уплачу..."

Да, деньги лучше взять, ей не полагается бесплатно угощать политического преступника.

Когда Этьен уселся в бричку, он увидел в ногах у себя маленькую плетеную корзинку с яблоками и виноградом. Капрал сказал, что служанка принесла корзинку вместо сдачи.

Этьен сел в бричку, совсем забыв о существовании пыли. Забыл, что пыль бывает едкой и вызывает сильный кашель. Пыль поднял автомобиль, который мчался навстречу. Этьен давно не видел такой бешеной скорости, километров 75 - 80, никак не меньше...

Просто удивительно, как за трое суток угомонилось море - слегка рябит, взъерошено мелкими волнами, но все краски веселые.

Рыбачьи лодки, которые переждали шторм на сухопутье, вновь спущены на воду. Где еще так ярко раскрашивают лодки, как в Италии? Среди белых парусов несколько желтых, голубых и даже ярко-красный. На борту одной лодки красная стрела; очевидно, владелец хотел этим подчеркнуть стремительность своего суденышка.

Шторм внес поправку в расписание, сообщение с островами было прервано, а потому на пристани скопилось много пассажиров. Кертнер рад был увидеть своих старых попутчиков-арестантов.

Пришла очередь Этьена подняться по трапу. А что делать с корзинкой? Сам в наручниках, капрал нести корзинку отказался - не полагается; спасибо, старый рыбак, который ехал этим же пароходом, захватил корзинку и принес ее в трюм.

Пароход, куда погрузили заключенных, переполнен. Этьен прочел название парохода на спасательном круге - "Санта-Лючия".

Седовласый объяснил, что многие едут проведать ссыльных, провести с ними пасхальные дни. Гуманный и очень старинный обычай этот не решились отменить и при фашистском режиме: два раза в году родным разрешалось навещать ссыльных. Правительство даже выдавало неимущим деньги на дорогу, а местная администрация обязана всем приезжающим предоставить жилье. Вот почему на пароходе столько женщин с детьми.

От Формии до Вентотене ближе, чем от Неаполя, и билеты дешевле; наверное, этим также объяснялся наплыв пассажиров.

Не так легко спускаться в наручниках, когда покачивает.

У лесенки, ведущей в трюм, стоял лысый дядька с благообразным лицом и плутовскими глазами. Он вез большие корзины с фруктами и спрашивал всех, кто спускался по лесенке: "Куда вас везут?" Будто они знали что-нибудь и могли ответить!

Над головами арестантов, на палубе, звучали гитары, мандолины, голоса певцов, слышался топот танцующих.

Аппетитные запахи проникали и сюда, в трюм.

Рядом с Этьеном ехали старые знакомые - четыре молодых дезертира и седовласый коммунист. Оказывается, пожилой синьор уже пробыл несколько лет в ссылке на острове Вентотене и едет туда во второй раз. Он явно хотел подбодрить Этьена - режим на острове не слишком строгий, иным ссыльным прежде разрешали жить не в общих казармах, а снимать комнаты. Если жили с семьями, то стражники запирали на ночь и семью.

А к ссыльным повыше рангом приставляли специальных конвоиров.

Три раза в день труба сзывает на перекличку тех, кому разрешено ходить по острову.

Корзинку с яблоками и виноградом быстро опустошили.

Этьен щедро угощал попутчиков. А кто-то в свою очередь угостил его сыром мацарелла; этот знаменитый козий сыр делают в селении Мандрагоне, которое они сегодня проехали.

Пароход дал гудок, машина за перегородкой уменьшила обороты, пристань близка, машинист замедлил ход.

Над головой протопали матросы, послышалась команда, машина застопорила, на палубе поднялась возня, суматоха. Кто-то истошно кричал кому-то на пристани, перебросили трап, вольные пассажиры сходили на берег.

На верху лесенки появился капрал. Не спускаясь в трюм, он стал вызывать заключенных по одному.

Этьен ждал вызова, но фамилия Кертнера так и не прозвучала.

Значит, его не высадят на Вентотене?

Он остался с уголовниками, которых везли дальше. Куда?

"Санта-Лючия" только что отошла от причала, и капрал разрешил подняться из трюма на опустевшую палубу.

Их осталось трое, пассажиров-невольников.

Этьен уже более уверенно вскарабкался наверх по крутой лесенке, которая ходила ходуном.

Он хотел помахать седовласому синьору и четырем парням, стоявшим на пристани тесной кучкой, но наручники жестов не поощряют. Рядом на пристани стоял возле своих корзин лысый благообразный дядька, который фамильярно заговаривал с заключенными. Он увидел Этьена на палубе и весело крикнул, перекрывая шум волн:

- Не скучай без меня! До скорого свидания!

Перед Этьеном высился берег, сильно изрезанный бухтами и бухточками, естественными и искусственными гротами, выдолбленными в вулканическом туфе.

Слева у рыбачьей пристани стоял баркас; за парусом, скроенным из грубого полотна, виднелся мотор на корме.

Пристань успела опустеть, пассажиры подымались по узким лестницам-улочкам - кто под конвоем, кто конвоируя, а кто сам по себе...

И тут сосед Этьена показал на скалистый остров, отдаленный от Вентотене проливом шириной километра в два.

Он глухо сказал:

- Санто-Стефано, остров дьявола.

Никогда Этьен не болел морской болезнью, а в тот момент почувствовал головокружение.

Было что-то зловещее в торчащей из моря скале, на вершине которой белеет круглое трехэтажное здание "эргастоло", то есть каторжной тюрьмы. Или трагическая репутация острова освещает скалу таким мрачным светом?

В зрительной памяти возник замок на скалистом острове Иф, тот самый, на котором томился Дантес, он же граф Монте-Кристо. Но-остров Санто-Стефано еще более уединенный, отторгнутый от жизни.

"Санта-Лючия" сбросила ход и задрейфовала метрах в двухстах от скалистого берега.

Он не сразу заметил, что к пароходу направляется лодка.

Это за ним, за Этьеном, и двумя такими же несчастливцами.

Лодку швыряло на рваной, неряшливой волне, но гребцы были неутомимы. Подойти вплотную к борту опасно.

Тот, кто сидел у руля, поймал конец, брошенный матросом "Санта-Лючии", чтобы лодку не относило назад. А чтобы лодка не ткнулась о пароход, на носу стоял гребец и, виртуозно балансируя, отталкивался от борта каждый раз, когда их могло сильно ударить. Старая автомобильная покрышка, привязанная к носу лодки, амортизировала удары. Лодка качалась на волнах, тем временем спускали веревочный трап.

Первым, когда лодку отделяло от борта не более метра, ловко спрыгнул капрал. Но он прыгал, балансируя руками, а Этьену и его спутникам придется прыгать в наручниках.

С последней веревочной ступеньки Этьен прыгнул так, чтобы угадать между двумя скамейками. Его швырнуло на дно лодки, как груз, и он повалился боком, не в силах опереться руками о скамейку.

Матрос с "Санта-Лючии" выбрал конец, трап подняли, прощальный гудок. Гребцы сели на весла. Рулевой крикнул карабинерам, чтобы те выгребали котелками воду. Этьен подумал было, что в лодке течь, но это их захлестывало волной.

Лодка неуместно нарядная, белее пены. Пожалуй, этой лодке больше подошел бы черный цвет, как лодке Харона, который перевозил души умерших.

Очень трудно пристать к скалистому берегу, он весь в белом кипении. Возвратная сила волны отталкивала лодку, отторгала ее от острова, будто хотела помешать высадке Этьена.

"А если бы вообще не удалось пришвартоваться к этому берегу ни сейчас, ни потом? - мелькнула шальная мысль. - Куда бы меня сунули?"

Но гребцы знали свое дело, рулевой учитывал направление ветра и причалил к камням, где волна теряла силу, потому что до того разбивалась о другие, соседние камни.

Так же неловко Этьен спрыгнул с носа лодки на камень, омываемый морем и, может быть, никогда не просыхающий. Со скованными руками он прыгал с одного камня на другой, пока не ступил на сухую почву.

Крутая тропа устлана каменными плитами. По сторонам растут неприхотливые агавы, им достаточно даже узкой расщелины в скале.

Тропа петляла, лавировала, но куда бы Этьен ни сворачивал, порывистый ветер дул ему в лицо, заставляя вбирать голову в плечи и сильно щуриться.

Ветер здесь такой сильный? Этьен обессилел? Или отвык за тюремными стенами от ветреной погоды?

Очень трудно подыматься на крутую гору, когда на руках наручники и страдаешь от сильной одышки.

Этьен постоял, пытаясь отдышаться, оглянулся назад. "Санта-Лючия" уже маячила в беспокойной дали и стала размером с белую лодку.

За нешироким проливом лежал остров Вентотене. Пестрая пригоршня домов брошена на крутой берег. Мозаика эта беложелто-розовая, и только все ставни в домах зеленые. Самое солидное, высокое знание - полицейский участок с тюрьмой.

Этьен торопливо отвел взгляд от Вентотене и посмотрел наверх, куда вела крутая тропа. Белое трехэтажное здание тюрьмы так близко, что видны решетки на квадратных окнах. Прямая стена фасада возвышается метров на десять - двенадцать.

Тропа подвела их к железной калитке под каменной аркой. На арке высечена надпись: "Оставь надежду всяк сюда входящий".

Ч А С Т Ь П Я Т А Я

95

Круглые башни стерегут главный вход. Попасть в тюрьму можно, лишь пройдя через трое ворот.

Кертнер прошел за капралом налево, в тюремную контору, куда тот сдал пакет с документами вновь прибывшего и конверт с его деньгами. Увы, в конверте перекатывалось несколько самых мелких монеток. В конторе капралу выдали расписку в том, что заключенный доставлен, а его 32 чентезимо получены. Карабинер снял с Кертнера наручники и унес их.

Недолго, однако, Конрад Кертнер прожил под своей фамилией. Вместе с тремя годами жизни он оставил в Кастельфранко присвоенный ему номер 2722. Здесь его вновь разлучат с именем и фамилией. Какой номер заменит их отныне? Этьен узнал, что приговоренные к различным срокам заключения получают на Санто-Стефано номера, начинающиеся с пяти тысяч, а те, кто сидит пожизненно, - начиная с тысячи.

Человек, обреченный на пожизненную каторгу, занумерован навечно. Имя канет в Лету, а номер будет высечен на могильной плите.

Кертнер получил номер 1055. И пока он сидел в конторе, пока у него снимали отпечатки пальцев, кладовщик уже ставил номер 1055 на вещах, которые выдадут. Из старой одежды ему оставили только грубые ботинки, они еще не просохли от морской воды, которая заливала лодку. Белье, носки, постельное белье, летние полосатые серо-коричневые куртка и штаны, такой же берет с жестким околышем и "казакка" - рубаха, похожая на толстовку, из той же серо-коричневой холстины. Уж не имеет ли "казакка" чего-нибудь общего с казакином? Откуда вдруг взялось это слово в итальянском языке?..

Он вышел из вещевого склада, размещавшегося, как и контора, внутри стены внешнего обвода крепости, прошел через вторые ворота. Внутри эргастоло, построенной в виде трехэтажной подковы, - двор, разделенный, как и в Кастельфранко, на отсеки, а в центре двора - часовня.

Апрельское солнце Санто-Стефано могло бы потягаться с июльским в Ломбардии, на севере Италии.

"Неужели и я сам и тень моя до конца дней своих проживем под конвоем? - горько подумал Этьен. - Мы неразлучны. То я бреду за своей тенью, как приговоренный, то она за мной..."

Его переодели и занумеровали, конвоир повел каторжника 1055 в баню.

Первые две цифры в обращении к каторжнику для удобства опускались, и конвоир уже называл его Чинкванто Чинкве, то есть "55".

- Послушай, Чинкванто Чиккве, что ты такое натворил, чтобы попасть сюда? - спросил конвоир добродушно, когда они шли по двору.

- Убил богатую синьору, ее конюха и украл двух скаковых лошадей. Это было в Риме, на вилле Боргезе, среди бела дня.

Конвоир даже отшатнулся. Его испуг рассмешил Этьена, и тогда конвоир понял: Чинкванто Чинкве шутит. А Этьен был доволен своим дурачеством. Наперекор всему, он еще не разучился смаяться!

Навстречу им шагал другой тюремщик. Конвоир Этьена показал встречному четыре пальца, тот понимающе кивнул - направляются в четвертую секцию.

Еще в конторе капо гвардиа сообщил, что по законам каторжной тюрьмы каждый вновь прибывший 10 дней отсиживает в карантине в четвертой секции. За особо тяжелую провинность каторжника наказывают строгим карцером - без матраца, без постели, хлеб и вода, суп раз в неделю. А обычный карцер-карантин дает заключенному право на матрац, одеяло и суп два раза в неделю. Так как на десятидневку обязательно приходится хотя бы одно воскресенье, выдают суп и в третий раз. Воду приносят два раза в сутки.

Казалось бы, все уже отняли у Этьена - свободу передвижения, право дышать чистым воздухом больше сорока минут в сутки, отняли возможность есть досыта, а вот, оказывается, можно отнять еще нечто и посадить в темный карцер, где лишаешься света.

Четыре квадратных метра темноты.

И не удивительно, что Этьену в первую же ночь приснилось солнце. Он так озяб душой и телом, чувствовал острую потребность в солнечном свете.

А почему каторжника, ничем не провинившегося, заталкивают в день приезда в темную камеру? Это делается для острастки. Подавить склонность к бунтарству, если она еще сохранилась! Сделать новосела покладистым, смиренным, чтобы он тут не скандалил, не нарушал тюремный распорядок и был доволен камерой, где окажется после карантина, - ведь все относительно.

Глухое окошко над дверью. Четыре железных прута поперек и четыре прута вдоль окошка; поперечные прутья вкованы в продольные. Значит, окошко состоит из двадцати пяти квадратов полутьмы. Когда дощатая дверь карцера открыта, сквозь ближнюю, решетчатую дверь виднеется отрезок коридора и окно с решеткой, смотрящее в тюремный двор.

Под тощим матрацем - решетка, достаточно редкая, с дыркой посередине. В строгом карцере узник лежит нагишом и привязан к койке, так что прутья впиваются в тело. Под дыру подставляют парашу.

Холодно, знобко. Сонная немочь одолевает замурованного человека. Этьен и не подозревал, каким страшным орудием пытки может явиться тишина. В Кастельфранко тишина не была такой удручающей, гнетущей, как здесь, в сыром полуподвале четвертой секции.

Глухонемая жизнь, никаких слуховых впечатлений. Немотствует черная ночь. Такой глубокой тишины он еще не слышал. Казалось, здесь умерло даже эхо.

У Рака-отшельника в одиночке тоже было тихо. Но все-таки Этьен слышал птичьи голоса, хлопанье крыльев, к нему вдруг доносилось далекое дребезжание телеги или чей-то смутный окрик.

А здесь лишь раз в сутки, на исходе дня, в карцер проникает слабый отзвук церковного колокола. Он висит во дворе и с наступлением темноты возвещает отбой - израсходовался еще один день.

Этьен не подозревал, что перевод из одной тюрьмы в другую невольно воспринимается как новый арест. А может, это объясняется тем, что при переезде из Кастельфранко он жадно наглотался впечатлений?

Изредка открывался глазок в двери, обитой железом. Утром появился уборщик - низенький, уже в летах, с седой бородкой. Он подмел, убрал в карцере, а перед уходом молча протянул маленький, мелко исписанный листочек бумаги.

"Я политический, здесь семнадцатый год. На Санто-Стефано есть еще двое политических. Считаю своим долгом предупредить, что в ваших документах указано восемь дней карцера, на которые вам дана была отсрочка в той тюрьме по болезни. И еще вам предстоят десять суток карцера как новенькому. Значит, восемнадцать суток карцера подряд, что бесчеловечно. Вызовите врача, пожалуйтесь, потребуйте, чтобы в наказании сделали перерыв. На врачебном обходе пожалуйтесь на острый ревматизм.

Д ж у з е п п е М а р ь я н и".

Пока Этьен читал записку, уборщик стоял и ждал, затем отобрал записку, мелко изорвал ее и бросил в парашу: видимо, таково было указание.

- Я сам неграмотный, - промолвил наконец уборщик, - но синьор Марьяни прочел мне записку... Значит, вы тоже политический?

Этьен кивнул.

- Теперь вас в эргастало будет четверо? Вот никак не могу взять в толк. Я получил двадцать лет каторги, а у вас она вообще бессрочная. Но я был бандитом! Я жил в свое удовольствие. Я пустил на ветер много тысяч лир! Я кутил с красивыми женщинами! А что вы видели в жизни хорошего?

Не рассчитывая на ответ, уборщик махнул рукой и вышел из камеры.

Письмо неизвестного Джузеппе Марьяни огорчило Этьена и одновременно обрадовало. Огорчило тем, что на него добавочно обрушиваются восемь голодных, темных, промозглых дней карцера. "Это старый подарок коновала, который не умел делать уколы". Но в то же время на него повеяло чьим-то добрым участием. Пожалуй, письмо больше обрадовало, чем огорчило.

"Всего трое политических, может, среди них нет ни одного коммуниста. Вот где я мог бы в свое время подать прошение о помиловании, если бы Старик настаивал! По крайней мере, меня не презирали бы свои и я не принес бы ущерба итальянским коммунистам. Но теперь, слава богу, никакие прошения о помиловании вообще не принимают".

Голод мутил сознание, Этьен закрывал глаза, и снова, во второй, в пятый, в двадцатый раз служанка в полицейском участке Парадизио заботливо подавала ему минестрину. Почему он так часто вспоминал ту служанку? Потому ли, что минестрина была первым блюдом, которое за эти годы тюрьмы ему подали женские руки? Или потому, что служанка поделилась с ним последним куском, а произошло это в полицейском участке? А кого служанка напоминала, когда сидела со сложенными руками, положив на них подбородок? Ну, конечно же, Зину, жену Якова Никитича! Это была любимая поза Зины Старостиной. Зина всегда так сидела, когда угощала проголодавшегося Леву, и с удовольствием смотрела, как тот ест.

К концу дня дверь снова отворилась, и в камеру вошел капеллан. Однорукий, глаза добрые. Зовут его Аньелло Конте.

Не нуждается ли христианин в помощи в столь трудный для него день? Не хочет ли исповедаться или помолиться вдвоем?

Этьен признался, что он человек неверующий, но относится с уважением к верующим и к пастырям, которые заботятся о своей пастве.

Почему капеллан пришел к нему в сутане? Но тут же все выяснилось тот достал из-под сутаны два яйца, кусок сыра и ломоть хлеба.

- Так это же пармиджане! - Этьен жадно грыз твердый, пахучий сыр, похожий на швейцарский.

Капеллан предупредил, что яйца вкрутую и что Чинкванто Чинкве может есть, не торопясь и не оглядываясь все время на дверь. Никто не осмелится сейчас войти в камеру. А вдруг узник в эту самую минуту исповедуется?

Пока Этьен ел, капеллан, сидя на его койке, рассказывал об острове Санто-Стефано.

Помимо того, что капеллан облегчает страдания и помогает общению людей с богом, у него есть еще одно занятие: он изучает историю и географию Понтийского архипелага...

Островок, на котором они сейчас находятся, самый маленький во всем архипелаге. Его интересно объехать на лодке, прогулка в два километра. Одна треть квадратного километра - площадь, которую занимает скала, вулканическим потрясением поднятая из морских глубин на поверхность. Когда-то под морем был вулкан, островки Вентотене и Санто-Стефано - его верхушка, размытая надвое. Вчера "Санта-Лючия" проплыла как раз над кратером.

Этьен проголодался до дрожи в руках. Последний раз он ел на пароходе - яблоки и виноград из корзинки и ломтик мацареллы.

- По всему видно, что остров совсем маленький, - сказал Этьен с набитым ртом, - даже по размерам карцера. Остается поблагодарить короля за то, что он предоставил мне эти три квадратных метра своей земли. И еще я получу у государства два квадратных метра на местном кладбище.

Капеллан отрицательно покачал головой:

- Только тюрьма и дом директора стоят здесь на государственной земле. А весь остров, в том числе и кладбище, уже в частном владении. Островом владеет семья Тальерччо - три брата и две сестры. Доминика, жена одного из братьев Тальерччо, - сестра подрядчика Фортунато Верде, который по договору с государством кормит к одевает здесь заключенных. Правда, пока синьор Чинкванто Чинкве не может иметь суждения о подрядчике, так как сидит на хлебе и воде...

Род Тальерччо унаследовал Санто-Стефано от братьев Франческо и Николо Валлинотто, которые купили остров еще у короля Фердинанда II за 345 дукатов. Полтора века назад здесь построили тюрьму, остров приобрел невеселую славу. А государство уже полтора века платит роду Тальерччо арендную плату.

Капеллан давно связал свою жизнь с островом, он оказывает милосердную помощь каторжникам, учит их грамоте, арифметике, закону божьему, географии и, конечно, истории. Он единолично ведет пять классов школы для каторжников. Ну, а что касается тюремной администрации и всех стражников, то их на Санто-Стефано удерживают льготы: три года службы из-за тяжелых условий приравниваются к пяти годам, и тем, кто дослуживает до пенсии, это очень важно.

Пока Чинкванто Чинкве ел, капеллан успел ему сказать, что он приводит в порядок местное кладбище и решил выбить над входом надпись: "Здесь начинается суд бога". Нравится ли синьору эта мысль? Чинкванто Чинкве одобрил надпись, но предложил ее дополнить. Пусть надпись будет разбита на две фразы. Слева от входа уместно написать: "Здесь кончается суд людей", а справа от входа: "И начинается суд бога".

Капеллан глубоко задумался и перед тем, как уйти, повторил:

- Здесь кончается суд людей и начинается суд божий... Неплохая мысль. Спасибо, сын мой.

Капеллан собрал яичную скорлупу и спрятал в карман, а крошек подбирать не пришлось. Он обещал наведаться еще и выразил сожаление, что Чинкванто Чинкве попал в карцер на страстной неделе и вынужден будет провести здесь пасху, это само по себе богопротивно.

Чинкванто Чинкве объяснил, что помимо десяти суток карантина он задолжал восемь суток карцера администрации в тюрьме Кастельфранко. Полагал, что наказание аннулировали, когда он лежал в тамошнем лазарете.

Капеллан покачал головой: плохой христианин, злопамятный человек оформлял его сопроводительные документы.

Чинкванто Чинкве спросил, сидит ли здесь Джузеппе Марьяни, и получил утвердительный ответ. Но расспрашивать о неизвестном ему синьоре, который поспешил со своим дружеским участием, Этьен не решился.

Совет Марьяни помог. После жалоб Чинкванто Чинкве на приступ острого ревматизма тюремный врач распорядился не оставлять узника в карцере на второй срок и отложить старое наказание до той поры, пока Чинкванто Чинкве не поправится.

Утром в страстную субботу в карцер явился капо гвардиа:

- Завтра пасха, день всепрощения. Я разрешаю вам перейти в камеру тридцать шесть, которая вас ждет. А потом досидите еще пять суток. Просьба капеллана.

- Если в связи с праздником пасхи администрация решила быть милосердной и отменить карцер совсем, я с благодарностью приму такой акт милосердия. Но временная отсрочка - милостыня, и я ее не приму.

Капо гвардиа находился в весьма затруднительном положении. Под конец беседы он признался, что требование отпустить Чинкванто Чинкве исходит не только от капеллана. Об этом стало известно всем узникам в эргастоло.

От уборщика с седой бородкой Этьен знал, что каторжники возмущены, ругают тюремное начальство последними словами: весь пасхальный праздник отравлен, когда в карцере томится христианская душа. Заключенным стыдно за администрацию, которая берет на свою душу такой грех. Чего же тогда стоят призывы к морали и справедливости?! И держать узника на хлебе и воде в день, когда воскрес Христос, - неприличная жестокость.

Капо гвардиа явился еще раз, снова уговаривал Чинкванто Чинкве, но тот стоял на своем и отказался покинуть карцер.

Этьен успел всесторонне обдумать предложение капо гвардиа и только делал вид, что упрямится, капризничает себе во вред. По всем расчетам покидать сейчас карцер невыгодно. Во-первых, где гарантия, что ему не придется отсидеть оставшиеся пять дней карантина плюс старые восемь дней подряд? Это будет мучительно. А во-вторых, маловероятно, что в пасхальные дни его оставят в карцере на хлебе и воде. Если же ему будут давать в эти дни суп, то сам бог велел проторчать всю пасху в карцере, чтобы последующее наказание голодом стало не таким чувствительным.

Он оказался прав в своих предположениях. В дни пасхи ему и впрямь делали поблажки, чтобы все узнали о милосердии капо диретторе. И благодаря своей хитрости новосел перенес карцер без голодных обмороков, без приступов головокружения.

Его вывели из карцера в пасмурный день, а он, отвыкший от света, щурился так, словно его ослепило нестерпимое солнце.

Медленно поднялся он на третий этаж и остановился перед камерой 36. Этьену померещилось что-то знакомое в лице тюремщика, который дежурил в коридоре.

- Не узнаете? - спросил тюремщик.

- Не могу вспомнить.

- А я предупредил синьора, чтобы он не скучал без меня. Узнал, что вас отправляют сюда, и потому крикнул, когда вы стояли на палубе: "До скорого свидания!" Только вот не думал, что синьор едет к нам в гости на всю жизнь.

Новый знакомый успел сообщить - он был в отпуске и привез из деревни фрукты, может доставлять их за недорогую цену.

Чинкванто Чинкве поблагодарил, но отказался; он беден как тюремная крыса. Тюремщик обещал принести фрукты без денег, когда-нибудь сочтутся. Зовут его Пьетро, а прозвище у него "Апостол-Пьетро" - в подтверждение он побренчал связкой ключей. Этьен всмотрелся в благообразное лицо - он в самом деле похож на ключаря райских врат, каким его изображают на всех картинках и иконах.

Первая дверь, ведущая в камеру, деревянная, обита железом, с окошечком, в которое едва можно просунуть миску с супом, стена шириной без малого метр, второй дверью служит железная решетка.

На самом деле камера светлая или так кажется после карцера? А насколько здесь суше? Ему полагаются два одеяла и подушка, набитая морской травой.

Он забрался на табуретку и прильнул к окну, закрытому "волчьей пастью". В верхнюю щель, кроме клочка неба, видна полоска моря, оно тускло синеет совсем рядом.

Ему даже послышался натужный скрип уключин невидимой лодки. Может, лодка и в самом деле плывет где-то близ берега? Нет, это скрипнула ржавая петля или щеколда.

Долго, очень долго стоял он на табуретке, не отрывая взгляда от моря, уходящего к горизонту. Одни только глаза оставались у Этьена на свободе, и он смотрел на чаек, на море, все в белых гребешках, на дымок парохода в серо-синей дали...

96

Ранним утром Гри-Гри имел обыкновение заходить в кафе "Греко" возле площади Испании, в этом кафе когда-то сиживал Гоголь. Сегодня Гри-Гри не успел дойти до своего столика и заказать чашку кофе, как узнал из обрывков всеобщего возбужденного разговора, что Гитлер, а вслед за ним Муссолини объявили войну Советскому Союзу.

В "Греко" показалось душно. Гри-Гри не стал завтракать и вышел на виа Кондотти.

Почему не слышно газетчиков? Все газеты уже распроданы? Или опоздали?

Нужно как можно быстрее добраться до посольства, с каждым часом осложнений будет все больше. А как же персонал торгпредства в Милане? Наверное, уже укладываются. Хорошо, что Тамара в отпуске, в Крыму. Но тут же Гри-Гри подумал, что отсутствие Тамары сейчас весьма некстати: она повидалась бы с Джанниной и оставила бы ей деньги для Этьена. А как Джаннина смогла бы потом объяснить происхождение денег?

Впрочем, незачем ему сейчас над этим ломать голову. Тамары нет, денег нет, и передать что-нибудь Этьену не удастся.

Гри-Гри пересек площадь Испании и поднялся по лестнице, восходящей широкими ступенями к улице Четырех фонтанов. На лестнице, несмотря на ранний час, оживленно, не протолкаться. Излюбленное место художников здесь они встречаются, нанимают натурщиц, показывают свои картины, продают их. И здесь сейчас толпа темпераментно обсуждала последние новости - война с русскими!

Узкая, бесконечно длинная улица Четырех фонтанов ведет к вокзалу. На пересечении с виа Национале Гри-Гри свернул налево - кратчайшая дорога к посольству.

На площади Гри-Гри пробился к продавцу газеты "Мессаджеро". Сегодня его луженая глотка отдыхала - заголовки на первой странице кричали сами. У стационе Термини митинговали, размахивали итальянскими и немецкими флагами.

Шагая по улице Гаэта к зданию посольства, Гри-Гри подумал: "Если посольство уже блокировано, полезнее не торопиться, задержаться в городе. Явиться в посольство перед самым отъездом. Вдруг я - единственный советский гражданин, который остался по эту сторону ограды? Может, там, в посольстве, и газет сегодняшних не видели и не могут их купить?"

У посольства большая и шумная толпа. Фашисты выкрикивают антисоветские лозунги. Как Гри-Гри и предполагал, карабинеры никого не выпускают из здания посольства и не впускают туда. На фоне безоблачного голубого неба вьется дымок над трубой: нетрудно догадаться, что в посольстве горит камин, жгут бумаги.

Гри-Гри направился к телефону-автомату. Тщетно, телефоны посольства отключены. Он зашел на телеграф - связь с Москвой прекращена.

Гри-Гри знал, что детей из советской колонии вывозят по субботам на взморье автобусом. Но, стоя в толпе возле здания посольства, Гри-Гри обратил внимание на то, что автобус не возвратился: из-за тесноты в гараже автобус обычно стоял под аркой ворот, теперь его не было там. Можно себе представить, как волнуются родители в ожидании детей!

Гри-Гри жил на частной квартире, как многие сотрудники посольства, технические эксперты, представители торгового ведомства, корреспонденты.

Конечно, убраться из своей комнаты и переехать сейчас в здание посольства или консульства было бы безопаснее. Но удастся ли пройти туда? Ведь у Гри-Гри нет дипломатического паспорта. И кто знает, что ждет его в городе, который охвачен воинственным фашистским психозом?

Хорошо еще, что он снимает комнату в приличной семье и хозяев можно не опасаться.

Выйдя из здания телеграфа, он решил наведаться к себе домой, на виа Палестро, это рядом с русской православной церковью.

Подходя к дому, он еще издали заметил карабинера. Странно - раньше карабинер тут не торчал. Хорошо, что дом угловой и кроме парадного подъезда есть вход со двора. Гри-Гри свернул в переулок, пересек соседний двор и вошел к себе в комнату через хозяйскую террасу.

Хозяева, люди среднего достатка, восприняли весть о войне с Россией как огромное несчастье, а к своему жильцу отнеслись весьма сочувственно. Хозяйка считала, что жильцу разумнее лишний раз на улице не показываться, и взяла для него в траттории обед на дом.

Во время обеда позвонил секретарь посольства. Он звонил из телефона-автомата и сообщил, что Гри-Гри может перебраться на жительство в посольство, еще есть несколько свободных диванов, день отъезда 24 июня. Список советских граждан, не имеющих дипломатических паспортов, но эвакуируемых, - у лейтенанта карабинеров, который дежурит у входа в посольство. Он пропускает в здание, сверяясь со списком.

Перед вечером хозяйка принесла срочные выпуски газет. Гри-Гри узнал все события дня. Русский посол синьор Горелкин находился утром за городом и потому не сразу явился по вызову во дворец Киджи, в министерство иностранных дел, в резиденцию графа Чиано. По обыкновению, сотрудники посольства проводили воскресный день на взморье и посла разыскали лишь в полдень.

Посол прибыл в министерство иностранных дел в половине первого. Предыдущий свой визит синьор Горелкин нанес Чиано 13 мая. Тогда министр любезно поздравил Горелкина, ему присвоили ранг чрезвычайного и полномочного посла...

На этот раз Чиано был подчеркнуто официален, сух и немногословен. Он заявил послу Горелкину:

- Ввиду сложившейся ситуации, в связи с тем, что Германия объявила войну СССР, Италия, как союзница Германии и как член Тройственного пакта, также объявила войну Советскому Союзу с момента вступления германских войск на советскую территорию, то есть с 22 июня, 3.30 утра по среднеевропейскому времени.

Аудиенция длилась всего две минуты.

Из английской радиопередачи Гри-Гри узнал, что вступление Италии в войну было полной неожиданностью и для итальянского посла в Москве Россо; он узнал о войне по радио. Английский диктор сообщил несколько подробностей, касающихся минувшей ночи.

В минувшую полночь германский посол предупредил министра Чиано, что ожидается важное сообщение. Чиано спать не лег. В час ночи посол попросил аудиенцию и явился в министерство с папкой в руках - там лежало личное послание Гитлера к Муссолини. В четыре часа разбудили Муссолини и составили ноту Кремлю...

Гри-Гри решился выйти из дому и прогуляться по Риму. Чем сегодня дышит город? Как знать, не последняя ли это прогулка?

На пьяцца Венеция, над дворцом Муссолини, висит черный флаг с золотой фашистской эмблемой. У парадного подъезда на часах стоят "мушкетеры дуче". Площадь запружена орущей толпой. Манифестанты не расходятся, ждут, когда дуче появится на балконе.

Гри-Гри оглушали воинственные крики чернорубашечников. Недоставало сил слушать, как они бахвалятся, поносят Советскую Россию, провозглашают здравицы в честь фюрера, дуче... Он ушел с площади.

Наступил час прощания с Римом. Для этого нужно наведаться к фонтану Треви. Поверье таково: если ты хочешь когда-нибудь снова вернуться в Рим встань спиной к фонтану и брось монетку через левое плечо. Дно фонтана густо усеяно монетками, а так как вода всегда колышется, сквозь зыбь никак не различить, что за монетки лежат на дне. Гри-Гри слышал, попадаются и золотые. Большая, никогда не высыхающая мраморная копилка!

Сторож каждодневно разгуливает по бассейну в высоких резиновых сапогах и сгребает монетки в кружку. Говорят, на эти деньги муниципалитет содержит сиротский дом. Как бы то ни было, Гри-Гри повернулся к фонтану спиной и бросил через левое плечо две монетки: за себя и за Этьена.

Гри-Гри прошел к себе домой через соседний двор и хозяйскую террасу. Пора собирать вещи. Он может взять с собой только небольшой чемодан. Поблагодарил хозяев за доброе отношение и разрешил распоряжаться всеми оставшимися вещами. Лишь новый габардиновый плащ он решил переправить посылкой в Милан на имя Конрада Кертнера, в адрес конторы "Эврика". Он указал вымышленный обратный адрес и вымышленную фамилию отправителя. В записке, которую вложил в карман плаща и которую, как надеялся, прочтет Джаннина, он благодарил Кертнера: тот очень выручил его в дождливую погоду. Извинился, что не вернул плащ раньше, думал сам побывать в Милане. Но начавшаяся война может все перепутать, его со дня на день могут призвать в армию, поэтому он отсылает плащ...

Знает ли уже Этьен, там, на Санто-Стефано, какая разразилась катастрофа? Понимает ли, что рвется последняя, самая наипоследняя ниточка, какая связывала его тюремную камеру с родиной? Уйдет эшелон с персоналом посольства, покинут Италию другие советские люди, а Этьен останется один-одинешенек. Скарбек и Анка не должны иметь никакого касательства к узнику Санто-Стефано. Джаннина - вот преданное, благородное сердце, она по-прежнему обеспокоена судьбой бывшего шефа. Но что может сказать Джаннина, если распродажа вещей закончилась и у нее нет повода для перевода денег? Она не могла бы объяснить тайной полиции, откуда взяла деньги, которые ему переслала. Нетрудно догадаться, что теперь, когда Италия и СССР находятся в состоянии войны, слежка за Джанниной усилится, поскольку Кертнера по-прежнему подозревают в связи с русскими. А вдруг Джаннина изловчится и все-таки перешлет ему деньги, вырученные за габардиновый плащ? Совсем новый плащ, Гри-Гри купил его в Париже в магазине "Лафайет"...

Хозяйка долго благодарила за подаренные вещи, особенно за радиоприемник, и сама пошла за экипажем для квартиранта.

Последняя новость, которую он услышал по радио: состав итальянского посольства в СССР специальным поездом выехал в Батуми, направляясь оттуда в Турцию. Интересы Германии защищает в Советской России посольство Болгарии.

Подъезжая к посольству, Гри-Гри увидел русского повара, шагающего по улице Гаэта; его сопровождал карабинер. Повар возвращался с покупками кульки, пакеты. Очевидно, режим, установленный для работников посольства, ослабили.

Гри-Гри явился вовремя. Персонал посольства и все советские граждане, подлежавшие эвакуации, съехали с частных квартир и находились уже здесь.

Лейтенант карабинеров сверился со своим списком и пропустил Гри-Гри.

Как все изменилось в посольстве за двое последних суток!

Служебные кабинеты тоже заселены, многие спали на полу.

Гри-Гри и до того часто думал об Этьене, но сейчас, когда все укладывали вещи, паковали багаж, жгли лишние бумаги, он со всей отчетливостью представлял себе трагизм положения Этьена.

В этот день, 24 июня, в посольство прибыл начальник протокольного отдела МИД Италии Чилезио. Ему передали список советской колонии, там значился и Гри-Гри.

Отъезд затруднялся тем, что на деньги посольства и торгпредства, хранящиеся в банках Италии, наложен арест.

Стало известно, что шведская миссия взяла на себя защиту интересов СССР. Вечером того же дня в советское посольство прибыл посланник нейтральной Швеции барон Бек-Фрииз. Он сообщил, что всеми вопросами, связанными с эвакуацией, занимается дипломат Пломгрен.

Сперва итальянцы предложили эвакуировать русских морем - через Неаполь в Одессу. "Мы бы тогда проплыли близко от Вентотене", - мелькнула мысль у Гри-Гри. Но как можно плыть в Одессу, если и в Эгейском, и в Мраморном, и в Черном морях хозяйничает флот нацистов?

Позже предложили такой вариант: эвакуироваться поездом до Испании, оттуда пароходом в США и через Аляску, Дальний Восток - в Москву. Нашлись итальянские антифашисты, которые предупредили, что план подсказан нацистами, исходит из недр германского посольства.

Замышляют интернировать персонал посольства в Испании или потопить его в море. Подозрительный кружной маршрут был отвергнут.

Только к 26 июня определился маршрут: через Югославию, Болгарию, Турцию. Накануне в посольство прибыли шведские дипломаты. Они обошли здание, им вручили инвентарные книги, список оставленных ценных предметов и тяжелую связку ключей. На имя Пломгрена оформили доверенность, чтобы он мог получать в банке деньги советского посольства для оплаты всех расходов, связанных с эвакуацией.

Барон Бек-Фрииз сопровождал советского посла до вагона. Гри-Гри увидел на вокзале Чилезио, тот вручил послу заверенный министерством список отъезжавших. Из 167 пассажиров 157 составляли персонал посольства и торгпредства, но и остальные десять, в их числе Гри-Гри, пользовались отныне дипломатическим иммунитетом.

5 июня поезд отошел от римского перрона. Маршрут: Рим - Венеция Белград - София - Стамбул. В каждом вагоне ехал карабинер, но общий контроль осуществляла команда эсэсовцев. Когда их не было поблизости, итальянцы охотно вступали в разговоры.

Через пять суток поезд доплелся до небольшой болгарской станции Свелинград, на границе с Турцией; там надолго застряли. На соседнем пути стоял состав с персоналом бывшего советского посольства в Германии. У них кончилось продовольствие, и "римляне" поделились с ними, чем могли. "Берлинцы" покинули столицу фашистского рейха в спешке, в атмосфере истерической враждебности. Гестаповцы хамили и чинили всевозможные препятствия.

17 июля в 8 утра пересекли турецкую границу.

Каждый день оглушал Гри-Гри громом тревожных сообщений. Они врывались по ходу поезда - сначала на итальянском, потом на сербском, болгарском и турецком языках. Радиоприемник в поезде работал с большими перебоями, а местную газету не всегда найдешь, не всегда поймешь. Но даже если сделать поправку на необъективность болгарской и турецкой печати, дела на фронте были плохи.

Из пограничного Свелинграда поезд, которым ехал Гри-Гри, направился по маршруту Стамбул - Анкара - Карс. Из Карса уже сравнительно нетрудно добраться до Ленинакана.

4 августа, после месячного путешествия, персонал посольства и торгпредства прибыл в Москву.

97

Не успели съесть воскресный обед - в тот день полагался кусочек мяса и две картофелины, - к Марьяни прибежали уголовники:

- Немцы напали на русских! Италия объявила войну России!

Новость потрясла Этьена, хотя он давно ждал ее. И не успел он побыть наедине со своей тревогой, как их вызвали на прогулку. Они всегда гуляли вместе, трое политических - Марьяни, подполковник Тройли и Этьен. А четвертого политического - Лючетти - водили на прогулку отдельно, строгий режим не разрешал ему ни с кем общаться.

Нечего и говорить, что все сорок минут, отпущенные на прогулку, обсуждалась ошеломляющая новость.

Марьяни утверждал, что Гитлер и Муссолини сделали непоправимую ошибку. Он пространно доказывал, почему нельзя браться за оружие ни тому, ни другому, и напомнил предостережение Фридриха Великого о русских солдатах: их нужно дважды застрелить и потом еще толкнуть, чтобы они наконец упали. О, Фридрих Великий хорошо знал русских солдат, и его соплеменники скоро в этом убедятся.

"Вот такой солдат - наш Старик! - с гордостью подумал Этьен. Кого-кого, а Старика война наверняка не застала врасплох. Настоящий разведчик встречает войну во всеоружии..."

Тройли в воинственном пылу размахивал кулаками, выкрикивал проклятия по адресу большевиков - с Россией церемониться не станут! Сам он подаст прошение королю и дуче с просьбой немедленно направить его на фонт, на передовую.

Тройли, участник похода на Рим в 1922 году, был консулом фашистской милиции, служил в генеральном штабе, а все свободное время проводил у зеленых столов в игорных домах. Французская разведка подцепила его на крючок в Монте-Карло и по дешевке купила этого заядливого, нечистого на руку картежника, жуира и приверженца французского коньяка "мартель". Сперва Тройли прокутил казенные деньги, а затем начал по сходной цене продавать французам военные тайны. Если ему верить, он пошел на это потому, что обиделся на Муссолини - тот обещал, что Тройли изберут в парламент, и надул. Происходит он из древнего аристократического рода, их фамилия упоминается у Данте в "Божественной комедии", предок Тройли сидит там в аду.

Как раз в те дни Марьяни перечитывал диалоги Цицерона о государстве и законах. Втроем они уже не раз обсуждали проблемы, затронутые Цицероном. Марьяни напомнил Тройли высказывание Цицерона о справедливых и несправедливых войнах. Если верить Цицерону, война, которую Гитлер и Муссолини начали сегодня на рассвете против России, несправедливая, потому что начата без оснований. Ни Германия, ни Италия не были вынуждены отразить нападение врагов или отомстить за обиду. Цицерон утверждает, что только та война считается справедливой, которая возвещена, объявлена, начата из-за неисполненного требования возместить нанесенный ущерб.

Тройли обругал Цицерона, а Марьяни не стерпел такого поношения, к концу прогулки разбушевался и, когда их разводили по камерам, крикнул Тройли вдогонку:

- Чтоб тебе подавиться твоим же языком!

Этьен прогуливался безмолвно, и можно было подумать, что он не принимает спора близко к сердцу, а на самом деле с нетерпением ждал, когда окончится прогулка и он сможет остаться в камере наедине со своими мыслями, опасениями, тревогами.

Горько знать, что в такие часы ты отторгнут от родины и ничем не можешь ей помочь. А сколько мог бы сделать Конрад Кертнер на свободе, оставаясь по эту сторону фронта!

Да, Этьен ничем помочь сегодня не может. Но хоть бы знать, что принесли пользу его донесения, знать, что они помогли Красной Армии!

Особенно настойчиво он обращался мыслью к танковым войскам. Успели у нас наладить серийное производство "Т-34"? Много лет назад Этьен начал серьезно заниматься танками. Еще в начале тридцатых годов он интересовался работой 6-го инспекционного отдела германского генерального штаба. Возглавлял 6-й отдел полковник Гейнц Гудериан, там разрабатывались вопросы, связанные с бронетанковой техникой, там пытались предугадать характер будущей войны. Хотелось думать, что и у нас напряженно работает мозговой трест, который не уступит 6-му инспекционному отделу и сможет в будущих схватках потягаться с этим самым Гудерианом. Этьен был высокого мнения о начальнике бронетанкового управления Иннокентии Андреевиче Халепском, знал и начальника управления по новой технике Ивана Андриановича Лебедева.

Этьена беспокоила толщина брони, так как обычная броня в 20 миллиметров предохраняет только от пуль, а не от осколков, это показали бои в Испании.

Вторая проблема, тоже жизненно важная, - дизельный мотор "В-2". Сколько у него преимуществ перед бензиновыми двигателями, которые стоят на намецких танках! Да и силенок у нашего побольше - 500 "лошадей", могучий табун! Только подумать, что еще в начале тридцатых годов нашим танкистам рассылали инструкцию, согласно которой бензиновые моторы, опасные в эксплуатации, следовало заводить в присутствии пожарников... Знаком был Этьен и с главным конструктором "тридцатьчетверки" Михаилом Ильичом Кошкиным. Помнится, он родом из Переяславля-Залесского, на два года моложе Этьена, а здоровьем не отличался. Ему никак нельзя сидеть подолгу в движущемся танке, а тем более делать в танке длительные переходы, проводить испытания. Температура внутри при таких испытаниях африканская, до 65 градусов, да еще с газком...

Многое беспокоило Этьена в то трагическое воскресенье и в последующие дни, когда он неустанно и настойчиво думал о вооружении Красной Армии. Вызывали тревогу самолеты. Удалось ли нашим конструкторам за последние два-три года набрать высотенку и скоростенку? Чтобы получить ответ на все эти вопросы, требовалось немногое - оказаться на свободе и добраться до своих... Впрочем, как он может судить о сегодняшнем вооружении Красной Армии, сидя здесь, в одиночке No 36? Наивное и бессмысленное занятие!

Он даже не знает, какая сегодня форма у Красной Армии. Может, та, которую он в последний раз надевал в 1935 году, тоже устарела? Был с ним однажды такой случай: вернулся в Москву из длительной заграничной командировки, а для какого-то пропуска ему нужно было сняться в военной форме. Пришлось попросить гимнастерку у товарища, поскольку собственная вышла из моды... Сохранился ли дома его буденновский шлем и шинель с "разговорами" - красными поперечными полосами? Когда-то, будучи на Востоке, он узнал из одного вражеского разведдонесения, что красные полосы, нашитые на шинели, облегчают противнику прицеливание. Вражеским снайперам и в голову удобно целиться, так как на шлем нашита большая красная звезда. Он написал тогда Берзину специальную докладную о нашей форме, которая демаскирует в бою красных командиров. Форму вскоре сменили, но Этьен так и не узнал, сыграла ли тут какую-то роль его докладная записка или это было сделано независимо от его сигнала.

Необходимо думать о самом главном, но до этого ему хотелось отчетливо представить себе, как наша армия сейчас одета, и его раздражало, что он отвлекался от главного.

Да, он был бы бесконечно счастлив, если бы мог очутиться сегодня под небом Родины, в строю, в форме командира Красной Армии. Кому и когда он в последний раз козырнул, до того как снял форму и надел штатский костюм? Разве такое запомнишь... И не сразу ему удалось когда-то отучиться от строевого шага и обрести свободную, раскованную походку. Давненько не ходил строевым шагом! "Левое плечо вперед!" - подал он неведомо кому беззвучную команду и сам повернулся. Как бы не приключился с ним при возвращении в армию такой конфуз: начнет печатать на марше строевой шаг, а по инерции, по стародавней тюремной привычке, после четырех шагов сделает поворот через левое плечо. Весь строй может испортить!..

Через неделю пришла иллюстрированная воскресная газета; опубликованы фотографии и подробный отчет о параде войск, направлявшихся в Россию. Уже в первой половине июля предполагалось перебросить итальянский экспедиционный корпус на какой-то участок Южного фронта. В корпус входили механизированные дивизии "Пасубио" и "Торино", мобильная дивизия "Принц Амадео герцог д'Аоста", артиллерийский полк и 23-я эскадрилья истребительной авиации.

Тройли - единственный узник, у которого приняли прошение об отправке на фронт, нескольким уголовникам отказали. Прошение Тройли было полно верноподданнических чувств и злобных выпадов против русских, которых нужно проучить раз и навсегда.

Фашистские главари Италии боялись, как бы их войска не опоздали принять участие в восточном блицкриге. А подполковник Тройли, отправивший свое прошение, боялся отстать от экспедиционного корпуса.

Тройли и прежде высокомерно относился к постоянным спутникам по прогулке. А в ожидании ответа на свое прошение держался еще более надменно, в спорах с Марьяни грубил, Кертнера называл тайным агентом Коминтерна.

Как Тройли ни был антипатичен, Кертнер и Марьяни брали у него старые газеты, которые тот исподтишка им передавал. Но в последний раз оба демонстративно не взяли газет и порвали с Тройли всякие отношения.

- Да что с тобой попусту спорить, - сказал Марьяни в сердцах. - Спор о тени осла...

Кончилось тем, что Марьяни и Кертнер отказались выходить с Тройли на совместные прогулки.

Капо диретторе обещал выполнить их требование, но не успел этого сделать: тюрьму облетела весть, что ходатайство Тройли удовлетворено. Он попрощался с Марьяни и Кертнером со снисходительностью человека, который по досадному недоразумению очутился на Санто-Стефано в одной компании с ними. Он торопится на фронт, он вернется оттуда генералом, он научит большевиков с уважением относиться к дуче, он заставит их трепетать перед итальянским оружием!

В день, когда Тройли уезжал, сводка с русского фронта сильно огорчила Этьена.. Да, вести неутешительные. Если верить газетам, немецкие войска продвигаются в глубь России, они уже завоевали почти всю Белую Россию. Ясно, речь идет о Белоруссии. Этьен с острой тревогой подумал о затерянном в лесном захолустье деревянном городке Чаусы, где живут добросердечная мачеха Люба, другие родичи и друзья его детства. Неужели огненный вал докатится так далеко, прежде чем Красная Армия оправится от внезапного удара и перейдет в контрнаступление?

Однако день сменялся днем, а вести с русского фронта по-прежнему приходили неутешительные.

С содроганием вглядывался Этьен в фотоснимок - лагерь русских пленных в Умани. Многотысячная толпа страдальцев! Второй снимок - смотр итальянским частям, которые движутся на фронт. Перекресток дорог в восемнадцати километрах от Умани, Муссолини стоит в открытой машине рядом с Гитлером. На третьей фотографии снова снят дуче, "первый пилот Итальянской империи". Целых полчаса Муссолини вел самолет, на борту которого находился Гитлер, Гиммлер и другие главари, когда все они возвращались из Умани в Германию. Вот, наверное, натерпелись страху!

"А на сколько лет был заключен пакт о ненападении? - вспомнил Этьен, вглядываясь во все эти фотографии, опубликованные в воскресной газете "Доменико дель коррьере". - Кажется, на десять лет. Миновало меньше двух лет. Хорошо ли мы использовали передышку? Многое ли успели сделать?"

98

Еще до того как подъехали к Москве, Гри-Гри понял, что город эвакуируют.

Навстречу им промчался странный эшелон, сплошь состоящий из вагонов-ресторанов, набитых пассажирами, из почтовых, багажных вагонов, холодильников и снегоочистителей. С соседнего пути, по которому ходила подмосковная электричка, снимали и сматывали медный кабель. Мимо дачных платформ прошла переполненная электричка, однако тащил ее маломощный паровоз; он обволакивал вагоны густым дымом.

Никто из родных, близких не встречал поезд, пришедший вне расписания. Был предвечерний час, и площадь у Курского вокзала встретила дипломатов из Рима тревожным ожиданием воздушного налета.

Две недели назад немцы бомбили первый раз, и с тех пор начались еженощные налеты. В московском небе плавают невиданные серебристые рыбы аэростаты воздушного заграждения; если налетчики снизятся над городом, то попадут в тенета. У входа в метро выстроилась очередь - вечером станция превращалась в бомбоубежище. Кто-то сообщил, что в метро пускают с пяти вечера. В очереди много женщин с детьми, стариков. Окна домов на привокзальной площади заклеены крест-накрест полосками бумаги, зашторены. В нескольких домах на Садовой, на Маросейке и на Ильинке выбиты стекла. Но ни одного разрушенного дома Гри-Гри и его попутчики не увидели. Слава нашим зенитчикам, слава нашим истребителям!

"Эмочка" выехала мимо ГУМа на Красную площадь. На Кремлевской стене нарисованы скошенные фасады домов - чтобы сбить с толку фашистских летчиков, чтобы зрительно сломать форму объекта, чтобы стены Кремля сливались с окружающими кварталами. Над Мавзолеем сооружен макет трехэтажного жилого дома. Пока машина при выезде на площадь стояла у потухшего светофора, пока милиционер в каске и с винтовкой за плечом не взмахнул разрешающе флажком, Гри-Гри успел заметить, что памятник Минину и Пожарскому обложен мешками с песком. Кремлевские звезды то ли укрыты защитными чехлами, то ли выкрашены защитной краской - наступали сумерки, из "эмки" не разглядеть.

Фасад Большого театра тоже в камуфляже - завешен какими-то декорациями. На Театральной площади выставлены на всеобщее обозрение обломки фашистских самолетов, сбитых в московском небе. Фонтан по соседству бездействовал, и Гри-Гри вспомнил фонтан Треви, куда он месяц назад бросил монетки "на счастье".

Как не похожа Москва, надевшая военную форму и вставшая под ружье, на крикливый, пока еще беспечный, не знающий затемнения Рим! Надолго ли Рим останется таким? Сможет ли Вечный город избежать ужасов войны? Навряд ли.

Проехали через Охотный, свернули на улицу Горького. Зеркальные витрины ресторана "Националь", магазинов и парикмахерской напротив телеграфа закрыты дощатыми щитами, штабелями мешков.

"В течение ночи на 5 августа наши войска вели бои с противником на Смоленском, Коростенском и Белоцерковском направлениях".

В вечернем сообщении за тот же день прибавился Эстонский участок фронта. Как сообщало Совинформбюро, "на остальных направлениях и участках фронта крупных боевых действий не велось".

В Разведуправлении все были заняты сверх головы, многих старых работников Гри-Гри не застал, Берзин здесь давно не работал, имя его не упоминалось.

На следующий день Гри-Гри узнал много тревожных новостей, о которых Совинформбюро пока не информировало. Сдан Смоленск, остатки армий, защищавших Смоленск, чтобы избежать окружения, поспешно отошли на восточный берег Днепра. В районе Дорогобужа идут кровавые бои на Соловьевской и Ратчинской переправах, немцы жестоко их бомбят.

Гри-Гри сильно устал от месячной поездной жизни, был встревожен тем, что увидел и услышал в Москве. Но тем не менее на второй же день, еще до наступления сумерек, до того, как будет объявлена воздушная тревога, поехал к Надежде Дмитриевне и Тане Маневич.

Их могли эвакуировать со дня на день.

99

Джузеппе Марьяни - невысокого роста, коренастый, широкоплечий, уже начавший лысеть, отчего его просторный лоб казался еще больше. Глаза умные, добрые и внимательные.

Еще когда фашисты призвали юношу Джузеппе в армию, он симулировал потерю памяти: забыл все слова, кроме названия родного города - Мантуя. Позже молодой Марьяни примкнул в Милане к анархистам, вошел в их боевую группу. Решили взорвать здание, где помещалась фашистская милиция в Милане, но точного плана здания у анархистов не было. Мину подложили неудачно, и от взрыва пострадали не столько чернорубашечники, сколько музыканты в кинематографе "Диана": они сидели за тонкой стеной в раковине для оркестра. В тот черный день погибло более двадцати человек. После ареста Марьяни самоотверженно назвался организатором взрыва, выгораживал других, более виноватых, но семейных, и был приговорен к бессрочной каторге.

Двенадцать лет он просидел в строгой изоляции, с персональным стражником у двери камеры. Они привыкли друг к другу - каторжник и его стражник. Каторжник усердно занимался, и его неграмотный сторож изнывал, томился в коридоре больше, чем тот, кого он сторожил. Потом Марьяни сквозь приоткрытую дверь на цепи стал декламировать своему стражу Данте, Гомера, читал вслух иллюстрированные воскресные приложения, каких не имел права получать. Когда этот страшный террорист с чувством читал лирические стихи, на глазах стражника блестели слезы.

В такой же строгой изоляции находится теперь Джино Лючетти, только стражник у него, говорят, не столь общительный.

Для Марьяни это время прошло, он только пользовался доверием привыкших к нему, как к "старожилу", тюремщиков. Иногда его даже пускали в соседнюю камеру, к новичку Чинкванто Чинкве. Они подолгу беседовали. Марьяни огорчался тем, что не может помочь голодающему Чинкванто Чинкве, он сам лишен всякой поддержки с воли и живет впроголодь. От кого Марьяни ждать помощи? Единственный брат его содержит мать; он работает подметальщиком при муниципалитете, сметает сор с улиц родной Мантуи. А других родичей у Марьяни нет. Последнее свидание с матерью состоялось восемь лет назад, тогда же ему переслали немного денег.

Этьен рассказал, как Бруно перевел ему свои сбережения перед освобождением из тюрьмы, это было полтора года назад...

По словам Марьяни, политическим в здешней тюрьме намного труднее, чем уголовникам. Те могут работать на огороде у подрядчика или, на худой конец, стирать тюремное белье тачать обувь, вязать носки - набегают какие-то сольдо на курево, на мыло, на лук, покупаемые в тюремной лавке. А политические не имеют и такого приработка.

И вдруг неожиданный почтовый перевод, поступивший на имя Конрада Кертнера из Милана. Джаннина перевела 700 лир, вырученных от продажи его габардиного плаща. Капо диретторе сообщил Чинкванто Чинкве, что деньги уже зачислены на его счет в тюремной лавке, документы удостоверяют происхождение денег - вот извещение почты о прибытии в Милан посылки с плащом от какого-то римлянина на имя Конрада Кертнера, вот квитанция из магазина, где вышеупомянутый плащ был продан.

Деньги делились отныне на три доли. Этьен и Марьяни подкармливались вместе, а для Лючетти тюремщик Апостол Пьетро приносил из лавки то кусок сыра, то вяленую рыбу, то ломоть хлеба, то порцию пасташютта, то пучок лука финоккио...

Джино Лючетти сидит на втором этаже, как раз под камерой No 36. Этьен стучит в пол, Лючетти подходит к окну, и они, в зависимости от обстановки, или перестукиваются с помощью "римского телеграфа", или переговариваются через две "волчьи пасти", причем Лючетти слышит своего собеседника лучше; всегда лучше слышит тот, кто находится этажом ниже.

Лючетти тоже анархист, в 1926 году он покушался на жизнь Муссолини. После того как Лючетти бросил бомбу, был введен закон о смертной казни за покушение на короля, членов его семьи, Муссолини, министров.

Родом Лючетти из Каррары, служил в армии, воевал в штурмовом отряде "суперардити", работал мраморщиком в каррарских каменоломнях. Еще совсем молодым он участвовал в схватках с фашистами, был ранен, эмигрировал во Францию. Живя в Марселе, Лючетти прослышал, как фашисты зверски издеваются над арестованными рабочими. Их избивали до полусмерти и насильно поили, накачивали касторкой, чтобы они теряли власть над функциями внутренних органов. После этого чернорубашечники привязывали свои жертвы к деревьям, уличным фонарям, телеграфным столбам, и люди стояли полуживыми статуями, от которых исходило зловоние.

Лючетти решил вернуться в Италию и убить Муссолини, пожертвовать собой. По чужим документам он поселился в Риме и начал подготовку к покушению.

Князь Торлонья, крупный землевладелец "сдал" тогда Муссолини свою виллу с парком на улице Номентана. Муссолини объявил, что не хочет злоупотреблять гостеприимством и пользоваться виллой бесплатно, а потому платил за виллу... одну лиру в год. Высокими каменными стенами обнесена вилла Торлонья, по тротуарам расхаживают берсальеры в шляпах с петушиными перьями, шныряют шпики в штатском. Лючетти изучил маршрут, по которому Муссолини ездил от виллы Торлонья во дворец на пьяцца Венеция, туда ведет прямая дорога. Около недели Лючетти вел наблюдение за распорядком дня Муссолини и режимом поездок. По улице Номентана тот проезжал в одно и то же время, с точностью до минуты. Автомобиль дуче проносился под эскортом мотоциклов; в такие минуты агенты шпалерами стояли вдоль тротуаров. Глазомер у Лючетти отличный, может угодить бомбой прямо в окно автомобиля. Но Лючетти погубило, а Муссолини спасло непредвиденное обстоятельство: видимо, утром 11 сентября 1926 года Муссолини куда-то опаздывал, автомобиль ехал быстрее, чем обычно, и Лючетти не успел сделать поправку на повышенную скорость. Бомба отскочила от рамы между стеклами и взорвалась, когда автомобиль уже успел отъехать. Лючетти держал про запас вторую бомбу, но к автомобилю стремглав сбежались агенты, прохожие, были бы неминуемы жертвы. У Лючетти оставался еще револьвер, но, подавленный неудачей, он опустил руки. Агенты боялись к нему приблизиться, а он решил не отстреливаться, чтобы избежать кровопролития. Наконец агенты убедились, что им ничто не угрожает, набросились на Лючетти и при этом передрались между собой - кто первым схватил террориста?

На жизнь свою Лючетти уже махнул рукой, он заботился только о том, чтобы никто из-за него не пострадал - ни родные, ни те, кто приютил его в Риме, ни те, кто ему помогал.

Слегка поврежденный автомобиль продолжал свой путь, и через несколько минут на балконе дворца на пьяцца Венеция появился дуче. Пусть все видят, что он жив и невредим! Муссолини высмеял покушавшегося и похвастался: если бы бомба даже попала внутрь автомобиля, он схватил бы ее и швырнул обратно в террориста. А в конце речи Муссолини пригрозил, что будет введена смертная казнь.

Но, как известно, закон обратной силы не имеет, и поэтому Лючетти не казнили, а осудили на тридцать лет каторги со строгим режимом. На суде он утверждал, что действовал в одиночку, всю вину взял на себя и никого не утащил за собой на каторгу...

Лючетти гулял в принудительном одиночестве, но обычно давал знать Марьяни и Кертнеру, что его вывели на прогулку. Он обладал редкой меткостью и, гуляя в каменном загоне тюремного двора, безошибочно попадал камешком в притолоку приоткрытой двери на третьем этаже - посылал свой привет. В знойные, душные дни администрация гуманно оставляла дверь на цепи, чтобы камера проветривалась. Конечно, в дверь попасть легче, но камешек может проскочить и через вторую дверь-решетку, угодить в заключенного, вот почему Лючетти метил в притолоку.

Этьен смотрел на Лючетти и любовался им. Высокий, с гордой осанкой. В его облике было нечто аристократическое. Бывшему каменотесу очень пошел бы фрак. Даже серо-коричневая арестантская куртка, попав на плечи Лючетти, выглядела сшитой по заказу.

В чертах благородного лица каторжника Лючетти промелькнуло что-то неуловимо знакомое. Ну конечно же, он похож на капрала карабинеров, который некогда конвоировал Этьена в поезде Турин - Рим и сопровождал его до тюрьмы "Реджина чели"! Может, сходство было не такое уж большое, но в нашей зрительной памяти всегда сближаются очень красивые люди, даже если красота их неброская, скромная. Вспомнил Этьен и фамилию того рослого, статного симпатичного сицилийца - Чеккини... Жили бы на Санто-Стефано женщины, на Лючетти заглядывались бы многие!

Лючетти держался с тактом и скромным достоинством, внушал всеобщее уважение. Подобно Марьяни и Кертнеру, он не относился к уголовникам как к людям второго сорта, не подчеркивал своего превосходства и пользовался их ответным расположением. Приговоренный к тридцати годам каторги, Лючетти не потерял вкуса к жизни, не был безразличен к тому, что волновало людей на воле, и продолжал чувствовать себя живой частицей современности. До Санто-Стефано он успел уже посидеть в Порто-Лонгоне, бывшей крепости, построенной четыреста лет назад испанцами на острове Эльба. "Фашисты испугались, что меня выкрадут с Эльбы, как Наполеона, - посмеивался Лючетти, - вот и перевели оттуда". Сидя в тюрьме "Фоссомброне", в Умбрии, на севере Италии, Лючетти помогал вести антифашистскую пропаганду: с его помощью выносили из тюрьмы бумагу для прокламаций...

Обоих - и Лючетти и Марьяни - не сломила каторга, но политические взгляды их стали разниться основательно. Лючетти в тюрьме научился самостоятельно думать, он пресытился духом анархизма. Годы размышлений убедили его в том, что индивидуальным террором нельзя многого добиться. Судя по некоторым высказываниям во время разговоров через окно, Лючетти отошел от анархизма, сохранив, впрочем, азартную готовность к самопожертвованию. И в самом жарком споре он умел признать правоту другого. Всеми силами души он желал русским победы над Гитлером и Муссолини и всегда с любовью говорил о далеком Советском Союзе, в котором никогда не был, но куда мечтал попасть, если доживет до свободы.

Марьяни в годы заточения также начал исповедовать идею объединения всех сил рабочего класса, но при этом оставался верен знамени анархистов. Спорить с Марьяни трудно, он легко воспламеняется, неуступчив и лишь упрямо трет свой сократовский лоб с залысинами. Но и в спорах он оставался безукоризненно честным оппонентом, не позволяющим себе демагогии, неискренней софистики.

Этьен вновь, как в Кастельфранко, когда он дружил с Бруно, ощущал душевную неловкость оттого, что не может платить Марьяни и Лючетти полной откровенностью в ответ на их искреннее, чистосердечное прямодушие. Оба друга чувствовали это, и каждый по-своему огорчался. Оба не верили тому, что Кертнер - богатый коммерсант, который лишь симпатизировал революции и давал деньги на антифашистскую работу, чем, по мнению Особого трибунала, принес ущерб национальным интересам Италии.

Лючетти схож характером с Бруно, он прощал другу скрытность, понимал, что тот прибегает к ней не по доброй воле. А Марьяни обижался на Кертнера и не скрывал этого.

- Сколько времени мы вместе, но никогда я не чувствовал себя равным с тобой, - сказал Марьяни однажды.

Как можно было уберечь Марьяни от обиды? Что Этьен мог сделать?

Всем, всем, всем, что у него было, делился Этьен с Лючетти и с Марьяни, так же как в свое время с Бруно, а не делился, не мог делиться только своим прошлым.

Когда много лет назад ему предложили работать в военной разведке, он счел для себя возможным посоветоваться с ближайшим другом, старым коммунистом, с кем вместе прошел гражданскую войну, с Яковом Никитичем Старостиным.

Но после того как Маневич стал Этьеном, он и с Яковом Никитичем не имел права быть откровенным до конца.

100

Яков Никитич Старостин слыл на заводе лучшим мастером по медницкому делу, но чаще ему приходилось теперь иметь дело с алюминием.

Еще летом завод срочно эвакуировали из Москвы в Поволжье. Но недолго царила тишина в опустевших цехах. Первыми нарушили безмолвие пожилые мастеровые, из числа тех, кого не эвакуировали заодно с ценным заводским оборудованием. Ветераны воскресили те старые станки, которые кто-то счел недостаточно ценными, чтобы увезти в тыл. "Одна у нас судьба", - невесело подумал Яков Никитич.

Он хорошо помнит первую бомбежку Москвы. Ровно через месяц после начала войны, в ночь на 22 июля, в 22 часа 07 минут в Москве впервые объявили воздушную тревогу. И только в 3 часа 33 минуты утра прозвучал отбой.

С тех пор черная радиотарелка в цехе не выключалась. Яков Никитич уже насчитал сотню воздушных тревог.

Перед тем как объявлялась тревога, случались заминки, и голос диктора осекался - это городскую радиосеть отключали от трансляции на всю страну. Да и самим немецким налетчикам нечего сообщать, что в Москве объявлена воздушная тревога.

Яков Никитич выходил на заводской двор и вглядывался в тревожное небо. Мощные прожекторы голубыми мечами неутомимо рассекали небо на куски. Огненным забором встречали врага зенитные батареи.

В конце лета на окраину Москвы, по старому заводскому адресу, начали свозить самолеты, искалеченные в воздушных боях. В алюминиевых останках находили нужные запасные части, детали.

Однажды привезли самолет, на котором дерзкий летчик пошел на таран обрубил своим пропеллером хвост "юнкерсу-88". Такому бы самолету место в музее, но сейчас не до сантиментов, айда в ремонт!

Мастера врачевали израненные фюзеляжи, перебитые крылья, бессильные моторы. И самолеты обретали, казалось, утраченное навсегда волшебное умение летать. Воскресает мотор, живая дрожь охватывает "ястребок", ему невмоготу оставаться в стенах цеха, он выруливает на летное поле, он рвется в воздух. Увы, все ближе и ближе лететь ему с завода до линии фронта.

Яков Никитич нес все тяготы, какие выпали рабочему человеку в прифронтовой Москве, - работал до изнеможения, дежурил на крыше в часы воздушной тревоги и обучал ремеслу подручных, совсем зеленых юнцов. Как стремительно повзрослели вчерашние мальчишки! Не последнюю роль играли в пожарной дружине заядлые "голубятники", озорные крышелазы. Они стали сторожами и старожилами цеховых крыш.

Прорех в крыше все больше, суровая зима все настойчивее стучалась в ворота, и работать, ютиться в цехе становилось все труднее. Дежурные жгли костры.

Накануне Октябрьской годовщины Якову Никитичу, члену заводского парткома, доверительно сообщили, что в случае благоприятной, то есть скверной, пасмурной, погоды на Красной площади состоится парад войск. Пригласительные билеты будут в этом случае доставлены на рассвете. Подготовка к параду ведется втайне. Площадь начнут украшать только глубокой ночью. Парад начнется на два часа раньше, чем бывало до войны, в восемь утра, пока не рассеялся туман.

Несколько раз той ночью и на рассвете Яков Никитич выходил из цеха и с тревогой вглядывался в низкое, серое небо. Погода явно нелетная, да еще идет на "улучшение": снег все пуще, и небо сделалось цвета шинельного сукна.

Уже много лет Яков Никитич не видел праздничных парадов. На трибунах как-то обходились без мастера по медницкому делу, и он ничуть не обижался. В последний раз билет на Красную площадь принес лет десять назад Лева Маневич. Он маршировал в тот Первомай как слушатель Военно-воздушной академии имени Жуковского. Маневич предупредил - он в первой колонне, в третьем ряду, посередке, чуть ближе к правому флангу. Но Яков Никитич не узнал его в тесном строю, не различил знакомых черт лица. Мелькали, мелькали фуражки с голубыми околышами и воротнички с голубыми петлицами...

В половине шестого утра прикатил райкомовский "газик", нарочный привез пригласительные билеты для заслуженных заводских товарищей. Лежал там, в парткоме, и билет, на котором черной тушью каллиграфически было выведено: "Яков Никитич Старостин".

Он знал, что сегодня в параде примет участие сводный рабочий полк. Промаршируют и народные ополченцы с их завода. Правда, вооружены красногвардейцы 41-го года неважнецки: винтовки вперемежку с карабинами, автоматов никому не досталось, зато всем выданы никчемные противогазы. Да и вид у рабочих не слишком молодцеватый, непарадный. Но кто им поставит в упрек плохую выправку? Разве их вина, что не хватило времени на строевые занятия? В полк записались и совсем пожилые люди, незавидного здоровья, а маршировать они учились, когда осколки уже начали свистеть москвичам в уши.

Еще Яков Никитич знал, что сводный рабочий полк после парада уйдет на фронт, так бывало и в годы гражданской войны. И одна из верных примет того, что путь с Красной площади лежал не в казарму, а на позиции, заплечные солдатские мешки; их приказано взять всем ополченцам.

Якову Никитичу очень хотелось пойти на Красную площадь.

Он знал, что парад будет принимать Буденный, что с речью выступит Сталин.

Но перед тем, в ясный морозный день 5 ноября, где-то на дальних подступах к Москве разыгрался воздушный бой, и тягач приволок к ним в цех "ястребок", искореженный осколками. Летчики не уходили с завода, помогали ремонтировать машину, счет шел буквально на часы.

Яков Никитич горестно вздохнул и отказался от билета на Красную площадь.

Утро и весь праздничный день Старостин клал заплаты на крылья и фюзеляж, возвращал к жизни омертвленный "ястребок". Парад давно закончился, замолкла радиопередача, а старик все еще колдовал, мудрил, мастерил.

К вечеру "ястребок" расправил крылья. Яков Никитич мог бы теперь уйти домой, на Бакунинскую улицу, но не тянуло в остуженные комнаты, в одиночество, и он остался в цехе. Работницы варили общественную кашу из подгоревших зерен пшеницы (бомба угодила в соседний элеватор), а летчики, помогавшие при ремонте, пожертвовали для нужд цеховой общественности флягу со спиртом.

Война разбросала самых близких Старостину людей. Дочь Рая с детьми недавно эвакуировалась. Надежда Дмитриевна и Таня Маневич где-то в Ставрополе. И давным-давно нет никаких известий о Леве.

Жив ли он, знает ли о трагических событиях этого года, представляет ли себе, как выглядит прифронтовая Москва - затемненная, продрогшая на ледяных ветрах ранней зимы, давно не слышавшая детских голосов и звонкого смеха, подтянутая, настороженная, одетая в солдатскую шинель, готовая к смертному бою?

101

Когда ртутный столбик подымается выше цифры 40, каждый добавочный градус ощущается во всей своей знойной и беспощадной силе.

Будто все тоньше становятся подошвы, которыми ступаешь по раскаленным камням. Все чаще ищешь взглядом облачко в бледно-голубом небе, выцветшем от жестокого зноя. Но увы, облачка в стороне от солнца, и на спасительную тень рассчитывать нечего. Страшно подумать, что солнце еще не поднялось в самый зенит, что еще сильнее раскалятся на солнцепеке донельзя раскаленные камни.

Давно изобретены вентиляторы, холодильники, где рождаются маленькие кусочки льда; термосы, где сохраняется холодный чай или подсоленная вода; крутящиеся под потолком пропеллеры, называемые "фен". Ведь есть же такие счастливцы, которым доступна милосердная прохлада, которые могут сидеть под тентом, под навесом или лечь спать, завернувшись в мокрую простыню.

Но все эти изобретения не для Санто-Стефано. Каторжникам здесь остается лишь мечтать о холодке, о тени, о том, чтобы утолить жажду. Они вправе лишь завязать голову платком пониже полосатого берета, чтобы пот, стекая с головы, смачивал затылок, чтобы платок оставался влажным, а значит, сохранял способность к охлаждению, и чтобы платок при этом закрывал уши, иначе просачивается знойный воздух.

В огнедышащие дни июня, июля, августа у каторжан случались солнечные удары, сердечные приступы. И тюремная администрация разрешила: раз в неделю прогулка заменяется купанием. Водили только тех, чье поведение не вызывало замечаний. На купание отводился час.

Самой удобной для купания была бухточка в юго-восточной части острова, где в море выдается небольшой скалистый мыс Портичолло. Высокие скалы ограждают бухточку с трех сторон. Несколько стражников занимали посты наверху, а две лодки стерегли четвертую сторону, никто не смел выплывать из бухточки.

Каторжники не знали большего наслаждения, чем купание в море. По крутой-крутой тропинке, по скользким уступам, цепляясь за кусты вереска, за стволы агав, за жесткую траву, умеющую расти в расщелинах скал, группа в сорок - пятьдесят человек спускалась к воде. Раздевались, оставляли свою пронумерованную одежду на прибрежных камнях и бросались в воду...

Сегодня дул сирокко, этот ветер домчался сюда от берегов Африки, он поджарен в огромной духовке - Сахаре. Сегодня весь остров на знойном сквозняке, но море при этом остается спокойным; голубая вода будто отполирована. Сирокко дул поверху, дул, не зная угомону. Уж лучше бездыханный неподвижный воздух, чем этот обжигающий зноем душный ветер.

Иные порывы горячего ветра очень сильны, приходится напрягать веки, чтобы глаза оставались открытыми. И больно бьют песчинки, мелкие камешки будто по лицу трут наждачной бумагой.

Искривленное ветрами оливковое деревцо, растущее на верхушке скалы, клонилось из стороны в сторону, встряхивало ветки, показывая то ярко-зеленую свою листву, то ее матово-серебристую изнанку. Кактусы на верхнем плато высажены тесными шеренгами и служат ветрозащитной полосой. Их крупные, мясистые, колючие листья - как бесчисленные ладони, подставленные ветру.

На этих островах порывами ветра сшибает и цвет и созревшие фрукты, выживают здесь только деревья с жесткими листьями и кактусы.

"Вот бы где установить ветряные двигатели, те самые, которые я продавал когда-то по поручению Вильгельма Теуберта! При такой погодке, как здесь, ветряной двигатель - вечный двигатель".

Только сейчас Этьен впервые подумал, что соседний остров очень точно назван Вентотене, что дословно означает "держащий ветер".

Как всегда, Этьен вышел из воды раньше других, потому что подъем в гору при одышке осилить труднее. Он делает несколько длительных остановок, стоя где-нибудь на каменном приступке, на узеньком карнизе, на крохотной площадке, любуясь морем, наблюдая за купальщиками, следя за двумя сторожевыми лодками, как бы запирающими на два замка выход из бухточки.

Камни, лежащие у берега в синей воде, совсем белые, а над камнями вода более светлого тона, чем вокруг, - как разбавленные синие чернила.

Обидно, что ему приходится заканчивать купание раньше других, но есть своя прелесть в таком уединении. Можно декламировать русские стихи, петь вполголоса русские песни, говорить по-русски - никто не подслушивает. И он декламировал без особого разбора, подряд, стихи, которые помнил наизусть. На пустынной скале звучала странная поэма, где Пушкина сменяли Есенин, Блок, Некрасов, и все они снова уступали Пушкину. Он упивался волшебными созвучиями, пытаясь возместить этой жадной, сумбурной декламацией долговечную немоту свою, мучительную разлуку с родным языком. Снова, как на берегу Неаполитанского залива, охваченного штормом, он твердил: Я помню море пред грозою. Как я завидовал волнам... Но окончание строфы померкло в памяти...

Он пел сумасбродные попурри из советских песен. Но от тайги до британских морей Армия Красная всех сильней... Пускай же Красная сжимает властно... Пускай пожар кругом, пожар кругом... Стоим на страже всегда, всегда... Ты, конек вороной, передай, дорогой, что я честно погиб за рабочих... Никто пути пройденного у нас не отберет... Сотня юных бойцов из буденновских войск на разведку в поля поскакала...

"Давным-давно все бойцы вернулись к своим, только я один задержался в разведке на шесть лет..."

Отсюда, с верхней площадки, видны очертания соседнего острова Искья, где-то за ним лежит Капри.

Но эти близкие острова, в сущности, не ближе Млечного Пути...

А каким образом каторжник Беппо оказался еще выше на скале, на самой верхотуре? Или Беппо сегодня вовсе не купался, или вылез из воды раньше? Нет, не мог он так быстро взобраться наверх!

Беппо подошел к самому краю скалы, будто хотел оттуда взглянуть на камни, которые голубая вода лениво прополаскивает у берега.

Замечательный пловец и ныряльщик, он не раз совершал прыжки с высоты в двадцать метров. А сегодня забрался на скалу, нависавшую с противоположной стороны бухты, и, кажется, собирается прыгнуть с высоты метров в тридцать.

Однако зачем у него в руках полотенце, почему так долго возится, зачем подносит руки ко рту?

Но вот Беппо прыгнул и, не успев взмахнуть руками, камнем полетел в воду.

Этьен посмотрел вниз. Где же Беппо, почему он не показывается из воды? Почему до сих пор не вынырнул?

Истошные крики стражников, тревожные возгласы купальщиков. Кричат все громче.

Одна из двух сторожевых лодок и несколько купальщиков поплыли к тому месту, где в воду канул Беппо. Уже и зыбкие круги на воде стали едва заметны, размыло пену, рожденную всплеском упавшего тела. Один за другим исчезали в воде ныряльщики и показывались вновь - безуспешно!..

Только через три дня тело утопленника прибило к белым камням. Бедняга Беппо, он решился нырнуть, но не собирался вынырнуть. Как выяснилось, отправляясь на купанье, он обвязался под курткой полотенцем. А перед тем как спрыгнуть со скалы, связал себе тем полотенцем руки и уже со связанными руками неловко перекрестился...

Многие в эргастоло знали историю Беппо. Он отбывал бессрочную каторгу за убийство, совершенное непреднамеренно. Ему исполнилось традцать шесть лет, но он выглядел намного моложе - молодцеватый, ловкий, сильный. Беппо работал в саду, на огородах подрядчика Верде, а затем стал прислуживать в доме капо диретторе, потому что отличался опрятностью, вежливостью. Капо диретторе Руссо, пожилой болезненный человек, дослуживал до пенсии; на памяти Марьяни это был самый приличный начальник. Только капо диретторе разрешалось жить на острове с семьей; у Руссо жена и две дочери. Синьора Руссо была намного моложе мужа, ее красивое лицо еще не успело увянуть. Она стала заботиться о Джузеппе, и пришла минута, когда слуга стал для нее Беппино. Но тут разразилось несчастье - Руссо умер от разрыва сердца за обеденным столом. Из Рима прислали другого начальника, а Беппо вернули в камеру. Он умолял дать ему какую-нибудь работу и наконец упросил послать на огород, чтобы хоть урывками, тайно видеться с вдовой Руссо. Многие в эргастало сочувствовали влюбленным и охраняли их тайну.

Беппо отправлялся на огород рано утром, к обеду возвращался в тюрьму. Перед обедом огородников торопливо обыскивали - нет ли ножа? Если же стражник нащупывал в кармане несколько стручков фасоли или луковицу, он закрывал на это глаза.

Лишь надзиратель Кактус, краснощекий верзила с мелкими гнилыми зубами, тщательно обыскивал ловкими, понаторевшими в этом деле руками. И надо же было, чтобы именно к нему в лапы попал Беппо, когда припрятал для соседа две луковицы финоккио!

Кактус со злорадством вытащил две луковицы. Беппо стоял с лицом, на котором окаменело страдание.

Кактус сочинил донос, и Беппо лишился работы на огороде.

Теперь он не сможет увидеться со своей возлюбленной до ее отъезда. Значит, их ждет вечная разлука? Синьора Руссо под всякими предлогами оттягивала отъезд с острова, но Беппо из тюрьмы не выпускали.

Участливые люди сказали Кактусу, что Беппо сходит с ума от тоски.

- Сходит с ума? Чем скорее, тем лучше! Меньше будет думать о своей потаскухе...

Сердце Кактуса давно обросло колючками.

В тот вечер Этьен сказал Марьяни:

- Мне жаль Беппино, но я завидую ему.

- Это сказано под влиянием минуты. Я вам не верю! Я не верю потому, что убежден - ваша жизнь нужна очень многим. Хотя от меня вы это скрываете.

Этьен пожал руку Марьяни и ничего не ответил.

В те дни на полях России шла жестокая битва, и тем сильнее Этьен страдал от своего бездействия. Он теперь спокойнее относился к такому понятию, как "бессрочная каторга", потому что понимал - вся его судьба отныне связана с ходом и исходом войны. А вынужденная беспомощность лишь увеличивала меру его мучений. Он не мог и не хотел отъединять свою жизнь от судьбы своей Родины и своей армии. Он так страдал, держа в руках иллюстрированные воскресные газеты, узнавая о дальнейшем продвижении на восток полчищ Гитлера и Муссолини, что разучился смеяться; живя впроголодь, лишился аппетита; его измучила неотвязная бессонница.

И вот настала минута, когда он остался без душевных сил, вслух позавидовал бедняге Беппо, выслушал строгую, справедливую отповедь Марьяни и мысленно поблагодарил друга.

- Лучше подумаем, как отомстить Кактусу, - предложил Марьяни.

Они посоветовались с надежным парнем Поластро и вынесли Кактусу приговор: когда каторжников в следующий раз поведут купаться, Кактуса столкнут со скалы в пропасть. Разве не мог он поскользнуться на камне, отшлифованном ветрами?

Но Кактус почуял недоброе, потому что вдруг притворно охромел и из тюрьмы никуда не выходил.

Никто не прощал подлеца, хотя уже давно уехала с острова красивая печальная вдова с дочерьми, уже давно на тюремном кладбище покоился под своим каторжным номером ее возлюбленный. Беппо похоронили с руками, связанными полотенцем, как с вечными наручниками.

Беппо был родом из Венеции, и, может быть, поэтому Этьену вспомнилась последняя поездка туда. Гондольер привез его на небольшой остров, куда сами итальянцы ездят редко, а туристы непременно читают надпись на воротах кладбищенской ограды: "Кто вы есть - мы были, кто мы суть - вы будете. Мы были такими, как вы, вы будете такими, как мы".

102

Есть в тюрьме своя граница, за которой заключение переходит в медленную казнь.

Наступили дни, когда узником Чинкванто Чинкве овладело полное безразличие, когда равнодушие к жизни, а вернее сказать - к смерти, стало его обычным состоянием. Уже не волновал вопрос, сколько он еще протянет год, месяц или день. Все стало для него безразлично, даже - где и как умереть: то ли в камере при свете фонаря, на глазах врача и капеллана Аньелло, то ли ночью, в черном одиночестве. Иногда ему казалось, что жизнь потухла, а в его теле теплится лишь отражение жизни - она воспроизводится по памяти или по книгам, которые Чинкванто Чинкве берет в тюремной библиотеке у капеллана, или по воспоминаниям других заключенных, чаще всего Марьяни.

Его собственные воспоминания становились все более шаткими, смутными, обрывочными.

Кому нужна постылая, оскорбительная, бесполезная жизнь? Ему такая жизнь ни к чему.

На днях в разговоре с Марьяни вспомнилось старое философское изречение, слышанное на воле и прозвучавшее тогда как острота:

- Что такое жизнь? В сущности, жизнь - ожидание смерти. Помните, Марьяни? Когда ваш Данте увидел в сумрачном лесу молчаливого Вергилия и попросил о спасении, тот ответил: "Не человек; я был им..."

Когда Этьена привезли на Санто-Стефано, он не видел никакой разницы между приговором на двенадцать, на тридцать лет и пожизненным заключением, потому что и то и другое воспринимал как разлуку с жизнью. А оказывается, есть разница, и весьма существенная! На сидящих бессрочно никакая амнистия не распространяется, и, только отсидев двадцать лет на каторге, можно подавать прошение о помиловании, а раньше и прошения такого не примут. Мысль о вечной каторге могла привести к сумасшествию, если бы Этьен не вселил в себя надежду на будущее. Но неутешительные вести с Восточного фронта летом 1942 года омрачали его надежду. Покинет ли он когда-нибудь стены, полонившие его? Расстанется ли с темнотой, обступающей его со всех сторон после захода солнца? Ни свечи, ни коптилок. Даже не верится, что у него вызывала раздражение электрическая лампочка в шесть свечей, не угасавшая в Кастельфранко.

Когда-то старший брат рассказывал про узника Шлиссельбурга, польского повстанца. Он просидел там в Светличной башне, забытый богом и людьми, без малого пятьдесят лет и потерял счет годам, а не только месяцам и дням. Ну, а если Чинкванто Чинкве еще помнит, какой сейчас год после рождества Христова, - разве это свидетельствует о том, что он человек, а не ходячий труп под номером, тень прошлого? День за днем в глухой нежити...

Капеллан Аньелло рассказывал, что каторжники Санто-Стефано до 1895 года волочили на ноге ядро, весившее, не считая цепи, пять килограммов. С каждым годом каторги цепь, которой ядро было приковано к ноге, укорачивалась на одно звено. Каждый год - звено, год - звено, год звено...

"Он хоть видел, что срок уменьшается, - подумал Этьен о своем далеком предшественнике, который, может, сидел в этой камере. - Да, цепь становилась легче. Но и сил с каждым годом оставалось меньше! Силы уходили быстрее, чем укорачивалась цепь, так что облегчения каторжное правило не приносило..."

На каком звене замкнется его жизнь, какое звено в цепи его несчастий и бед станет могильным?

Почему его сослали именно сюда, на этот "остров дьявола"? Никто из фашистских главарей никогда не был на Санто-Стефано. Это место известно им только потому, что считается самым тяжелым для жизни.

Рассудком он понимал, что безразличие - паралич души, смерть заживо, и если примириться с равнодушием, бездействием мысли и чувств, настанет такой момент, когда они атрофируются вовсе. И если вдруг придет свобода, он встретит ее погасшим взглядом, высохшей до дна душой, растраченной без остатка надеждой, склерозом памяти, амортизацией сердца, забвением любви...

Прежде юмор помогал ему переносить страдания и невзгоды.

Неужто лишился чувства юмора? Утратил склонность к иронии?

Он стал мрачен, его психика не подчинялась самоконтролю.

У него испортилось настроение, когда он заметил, как сильно обветшала его тюремная одежда, особенно куртка - на воротнике, на обшлагах, возле петель, на локтях. Потом куртку заменили новой, но пришло ощущение, что он стареет еще быстрее каторжного одеяния.

Когда-то у него, как у большинства людей, существовало еще и "галантерейное" отношение к своему собственному телу. Он помнил, что ботинки носил 42-го размера, воротнички рубах 41-го, костюм - размер 52 (3-й рост), галоши - номер 11, перчатки - девять с половиной, и так далее. Но все это давным-давно не играет никакой роли.

Важен только вес собственного тела, а вес идет на убыль.

Сам он идет на убыль, жизнь становится короче, а воспоминания при этом делаются все длиннее. Он шагает, шагает по своей камере, как бы пытаясь шагами измерить воспоминания, и все новые подробности подбирает за собой память. Казалось бы, годы тюрьмы, каторги должны были заслонить дни следствия, суд, пребывание в "Реджина чели", но первые месяцы по-прежнему не тускнеют в памяти, они - как переход в загробную жизнь.

Все вокруг так безнадежно, удручающе. Как набраться мужества и прожить еще один день?

Пришел день отчаяния, когда Чинкванто Чинкве отказался выйти на прогулку.

С Восточного фронта продолжали поступать невеселые новости, в фронтовых сводках мелькали названия городов в предгорьях Кавказа, в Поволжье, и каждый сданный гитлеровцам город увеличивал срок его бессрочной каторги.

103

В то утро он лежал в тупом отчаянии. Но тут произошло событие, которое потрясло всю тюрьму и привело узника Чинкванто Чинкве в состояние крайнего возбуждения.

Топали сапожищами стражники, звал кого-то на помощь дежурный надзиратель, кто-то кого-то послал за врачом, затем послышался голос самого капо диретторе.

В первом этаже, под камерой Лючетти, нашли мертвым заключенного номер 42, иначе говоря - Куаранта Дуэ. Родом он из Триеста, по национальности не то македонец, не то хорват, не то цыган, а присужден к бессрочной каторге за убийство. Переправлял контрабандой через границу краденых лошадей, пограничники пытались его задержать, и в перестрелке он застрелил троих.

Подошли минуты утренней уборки. Каждый выливал свою парашу в зловонную бочку, которую проносили по коридору.

Дежурные каторжники дошли до камеры, где сидел Куаранта Дуэ, открыли со стуком первую дверь. Он не откликнулся. Открыли дверь-решетку и крикнули:

- Эй, Куаранта Дуэ! Парашу!

Каторжники держали бочку за длинные ручки. Ну что он там замешкался? Раздраженный надзиратель вошел в камеру. Куаранта Дуэ лежит. Подошел к койке - тот мертв. Надзиратель снял шапку, вышел, запер дверь камеры и побежал к начальству. Пришли капо гвардиа, капеллан, тюремный врач.

- А на вид был такой здоровый парень этот самый Куаранта Дуэ, удивлялся врач.

Куаранта Дуэ лежал на боку, отвернувшись к стене. Врач приблизился к койке, положил руку на лоб - холодный. Но фельдшер, прибежавший вслед за врачом, отбросил одеяло...

Чучело!!!

Туловище сооружено из одежды и всякого тряпья. Голова искусно вылеплена из хлебного мякиша, наклеен парик, а лицо раскрашено.

В тюрьме и на всем острове подняли тревогу. Обыски, облавы. Прочесывали кустарник, заглядывали в расщелины скал - Куаранта Дуэ как в воду канул. Неужели уплыл? Погода сегодня не благоприятствовала пловцу, море неспокойное.

Куаранта Дуэ каким-то фантастическим образом убежал из тюрьмы, добрался до сарайчика, где подрядчик Верде держит лодку, бросил там свою одежду, сбил замок с цепи, но лодкой не воспользовался. Следы беглеца уводили из сарайчика на верхнее плато, на огороды, оттуда снова вели вниз, к берегу, и там пропадали.

Никто не помнил, чтобы из дьявольской дыры Санто-Стефано кто-нибудь убежал. Пощечина самому министру юстиции, в ведении которого находятся все тюрьмы! Возникает вопрос - на своем ли месте министр?

С Вентотене прибыл со своими стражниками начальник охраны Суппа. Из Неаполя прислали опытных сыщиков и проводников с собаками.

Ищейкам не уступал надзиратель Кактус. Он прямо с ног сбился, стараясь заслужить одобрение начальства, он весь день бегал, высунув язык, как бешеный пес, сорвавшийся с цепи. Говорили, в его послужном списке есть черное пятно - из той тюрьмы, где Кактус прежде был цербером, сбежали два заключенных, оставив ему на память о себе нервное расстройство и бессонницу. Говорили, он и на Санто-Стефано перевелся только потому, что здесь сама возможность побегов исключена.