Зеркальщик

Глава II Тайна игральной кости

На двадцать шестой день пути с фок-мачты карраки «Утрехт» раздался голос впередсмотрящего: — Земля! Земля! Константинополь! С нижней палубы, где среди ящиков, мешков, тюков с шерстью и соляных глыб пассажиры целыми днями дремали и время от времени рассказывали друг другу о своей жизни, оживление докатилось до полубака. Там у поручней, приставив ладонь к глазам, стоял Михель Мельцер. Хоть он не видел ничего, кроме темной полосы на горизонте, которая уже в следующий миг снова скрылась из глаз, словно это было не что иное, как мираж, Мельцер сказал, обращаясь к своей дочери Эдите:

— Константинополь! Благословен этот день! Казалось, эти слова не произвели на Эдиту, задумчивую девушку с пышными светлыми волосами и печальными карими глазами, ни малейшего впечатления. Она подняла глаза к небу, словно желая сказать: а мне-то какое дело? Да, похоже, мыслями она была где-то далеко отсюда, но при этом Эдита знала, что отец ее предпринял это далекое путешествие исключительно ради нее. По крайней мере, он ни разу не упустил случая напомнить ей об этом.

Да, отец, благословен, ответила прекрасная девушка одними глазами. Она сделала это, потому что любила своего отца. Этой детской непосредственности, вероятно, уже противостояло осознание пробуждающейся женственности, смеси из огня и воды, предназначенной для того, чтобы волновать мужчин.

— Дитя мое! — воскликнул Мельцер, обнимая Эдиту. — Мне тоже нелегко переносить это путешествие, но я желаю тебе только добра.

Знаю, кивнула Эдита и отвернулась: отец не должен видеть слез, наполнивших ее глаза.

Ледяные ветры минувших недель сменились теплым весенним бризом Эгейского моря, и раздражение пассажиров — их было около шестидесяти — улетучилось. Позабыты были споры из-за самых лучших спальных мест, ругань с коком из-за плохой еды, злость на неотесанных матросов. Теперь, когда до долгожданной цели было рукой подать, те, кто долгие дни только и делал, что бросал на попутчиков косые взгляды, с облегчением хлопали друг друга по плечам и протягивали руки к северному горизонту, восклицая:

— Константинополь!

— Говорят, этот город — просто чудо! — смущенно заметил Мельцер, стараясь не смотреть на дочь. От него не укрылось, что она плакала. — Говорят, там тысяча башен, а дворцов больше, чем во всех городах Италии, вместе взятых. Я уверен, Константинополь тебе понравится.

Когда Эдита не ответила, он обнял ее, убрал волосы с лица и настойчиво повторил:

— Ты будешь жить во дворце, словно принцесса, носить платья из китайского шелка, а слуги будут делать за тебя всю работу. Ты должна быть счастлива!

Эдита, не глядя на отца, снова отвернулась и начала отчаянно жестикулировать. Мельцер внимательно следил за каждым ее движением. Он понял, что она хотела сказать. Как может этот мужчина утверждать, что любит меня? Ведь он видел меня, когда я была еще ребенком!

— Мориенус? Девушка кивнула.

— Конечно, — ответил Мельцер. — Когда он увидел тебя, тебе было всего двенадцать, но по двенадцатилетней девочке можно понять, станет ли она когда-либо красавицей. И не забывай, Мориенус — опытный мужчина. Он знает толк в женщинах!

На носу судна пассажиры взялись за руки и радостно пустились в пляс. В основном это были купцы, ремесленники и посланники, кроме того — несколько почтенных профессоров из Гента и кучка авантюристов, бросавшихся в глаза из-за своей небрежной и грязной одежды. Женщин на борту было всего семь: две почтенные матроны в сопровождении супругов, еще две особы сомнительной репутации под покровительством сводни — отвратительной горбатой женщины, одна писательница из Кельна, скрывавшая свои рыжие волосы под плотной сеткой (по слухам, эта женщина умела говорить на пяти языках) и Эдита.

Мельцер поступил правильно, переодев красивую девушку в мужской костюм, потому что, даже несмотря на весь этот маскарад, к Эдите неоднократно приставали мужчины. Настойчивее всех был толстый медик по имени Крестьен Мейтенс, постоянно одетый в черное. Обычно женщинам запрещалось носить мужскую одежду, но на море свои законы.

— Настало время тебе снова превратиться в женщину, — заметил Мельцер, когда на горизонте уже показались очертания города. Эдита высвободилась из его объятий, кивнула, одернула свой грубый кожаный камзол и исчезла на нижней палубе.

Мейтенс был поблизости и наблюдал за этой сценой. Когда девушка ушла, он подошел к Мельцеру и спросил:

— Почему ваша дочь плачет? Грустно видеть слезы на лице такой прелестной девушки.

Зеркальщик промолчал, продолжая глядеть на север, туда, где из воды поднимался город, подобный гордому кораблю. До сих пор Мельцер не рассказывал о цели своего путешествия никому из своих попутчиков, но теперь, когда путешествие приближалось к концу, причин молчать больше не было.

— Знаете, — начал Мельцер, и толстенький медик приставил ладонь к уху, чтобы лучше слышать, — я везу свою дочь к ее будущему супругу.

— Так я и думал! — воскликнул Мейтенс, всплеснув руками.

— Как это понимать?

— Видите ли, было бы чудом, если бы такая прекрасная девушка не была уже обещана кому-то в жены. Дайте угадаю: он стар, богат и уродлив и ваша дочь его не любит!

— Ни в коем случае! — возмутился Мельцер. — Будущий супруг Эдиты хотя и богат, но совсем не стар и не уродлив. У него лес волос, словно у фавна, он выше меня на целую голову. Очень статный мужчина.

— Но почему же девочка плачет?

Мельцер не спешил с ответом. Казалось даже, что он вовсе не хочет отвечать на этот вопрос. Но когда медик пристально посмотрел на него, зеркальщик произнес:

— Мать Эдиты умерла вскоре после ее рождения, и с тех пор девочка — мое единственное сокровище. Я дал своей дочери воспитание и образование не совсем в духе времени — сейчас девушек охотнее видят в стенах монастыря, чем в учебном заведении. И я поклялся отдать Эдиту замуж за человека, который сможет обеспечить ей хорошую жизнь. Кажется, небеса услышали мою клятву, и однажды в Майнц приехал Геро Мориенус, молодой богатый купец из Константинополя. Он торговал дорогими тканями и китайским шелком. Когда Геро Мориенус узнал, что мои зеркала лучше и прочнее, чем венецианские, он разыскал меня и мы заключили сделку. При этом он увидел Эдиту и был очарован ее красотой. Без лишних слов купец вынул кошелек и положил его передо мной на стол. Когда я спросил его, что это значит, он сказал, что хочет взять эту девушку в жены, отказывается от приданого и дает мне выкуп — сотню гульденов!

— Большие деньги! — заметил толстяк-медик. — И что же вы сделали?

— Сначала я сказал «нет» и поведал чужеземцу, что Эдита нема.

— Нет? Да вы с ума сошли, Мельцер!

— Но она тогда была совсем ребенком, понимаете, и она действительно немая! Наконец мы пришли к соглашению: как только Эдита достигнет пятнадцатилетнего возраста, я привезу ее в Константинополь и она сможет стать его женой. Мориенус оставил выкуп и еще кругленькую сумму на дорогу.

— а что ваша дочь?

— Как я уже говорил, тогда она была еще слишком юна и ничего не поняла. Когда позже я все ей объяснил, она просто не могла вспомнить этого чужеземца. Теперь она боится, что помолвлена с горбатым стариком или седым уродом.

— Или с жирным медиком! — засмеялся Мейтенс.

— Или так, — усмехнулся Мельцер.

Радость пассажиров, которые при виде цели путешествия зашумели и пустились в пляс, небрежность команды — все это послужило причиной того, что никто не увидел три быстрых парусника, приближавшихся с востока. И только когда над морем прозвучал залп, а за ним второй, пассажиры закричали от испуга. Впередсмотрящий, который тем временем успел покинуть свой пост, вскочил на один из бочонков, стоявших на палубе, приставил ладони ко рту и закричал:

— Все на нижнюю палубу!

— Чертовы турки! — прошипел Мейтенс, который не впервые пересекал это море. Он подтолкнул Мельцера к люку, который вел на нижнюю палубу. Но еще прежде, чем они оказались в безопасности, корабль содрогнулся от жуткого удара. Выстрел разорвал фок-мачту, и через секунду то, что осталось от нее, загорелось. Впередсмотрящий в отчаянии пытался развязать канат, чтобы добраться до горящей фок-мачты: в любой момент она могла поджечь грот-мачту. Но прежде чем впередсмотрящий добрался до своей цели, рея переломилась на две части и горящие обрывки фок-мачты погребли его под собой.

Старая сводня, за все время путешествия не сказавшая и двух слов и занимавшаяся своим ремеслом исключительно при помощи многообещающих жестов и двусмысленных ухмылок, при виде всего происходящего открыла рот и заверещала:

— Иисус, Мария и Иосиф, Уриель и Саваоф, Люцифер и Вельзевул, помогите мне! — Но это странное воззвание утонуло во всеобщем гуле.

— Все мужчины образуют на корме цепочку! — раздался откуда-то голос капитана.

С кормовой палубы матросы подавали ведра с водой, а пассажиры передавали их по цепочке. Пожар удалось потушить прежде, чем успел загореться весь корабль, и впередсмотрящий оказался единственной жертвой. Его останки обуглились до неузнаваемости.

Тем временем турецкие клиперы подходили все ближе и ближе, но казалось, капитана не очень волнует происходящее. Уперев руки в бока, он возвышался на кормовой палубе и командовал:

— Грот прямо по ветру, убрать бизань-мачту! Прямо по ветру!

Не успели матросы выполнить его распоряжения, как «Утрехт» накренился на бок, застонав, словно раненый зверь, и понесся с такой скоростью, какую сложно было ожидать при столь слабом ветре.

— Прямо по ветру! — снова прозвучал хриплый голос капитана.

Скорее всего, преследователи не ожидали подобного маневра. Они дали еще один залп, а затем заметно отстали и наконец скрылись в том же направлении, откуда появились.

— Эти сукины дети каждый раз пытаются это сделать! — зарычал капитан с кормовой палубы. Пассажиры зааплодировали, приветствуя его. — Это самые опасные воды во всем Средиземноморье. Со всех сторон Константинополь окружен турецкими захватчиками, у них в руках даже Мраморное море. Они требуют половину загрузки каждого судна. Проклятые сволочи!

Испуганная Эдита вернулась на палубу. Теперь ее трудно было узнать в сверкающем зеленом дорожном костюме, в длинной юбке до пят. Высокий белый кружевной воротник доставал до самого подбородка, в широких, присобранных у плеч рукавах красовались длинные шлицы, из которых выглядывала желтоватая подкладка. Волосы Эдита спрятала под мешковатым, спадающим назад чепцом.

Девушка дрожала всем телом.

— Не бойся, — пытался успокоить дочь Мельцер. — Все кончилось хорошо.

И, повторяя за Мейтенсом, добавил:

— Чертовы турки!

На палубе пассажиры удивленно наблюдали за тем, как двое матросов завернули обуглившееся тело впередсмотрящего в грубую мешковину, крепко завязали и, после того как капитан произнес что-то вроде короткой молитвы, из которой пассажиры не поняли ни слова, бросили в воду с правого борта. Это произошло очень быстро и без лишнего пафоса, так что никто не почувствовал ни малейшей грусти.

Сначала мешок вздулся, словно шея жабы, но уже через несколько мгновений ушел под воду прямо там, где оставался след от судна. А капитан, наблюдавший за происходящим со своего мостика, в заключение проворчал:

— Никаких трупов на борту! Стражники Константинопольской гавани отсылают обратно каждый корабль, на борту которого найдут труп — боятся эпидемии.

— Как жаль, — сказал толстенький медик, обращаясь к Эдите, словно и не было никаких драматических событий, — что вы, прекрасная госпожа, уже обещаны, а то я бросил бы свое сердце к вашим ногам.

И с этими словами он положил руку на свой внушительный живот и поклонился, словно желая показаться хорошо воспитанным.

Мельцеру эта сцена была очень неприятна, поэтому он счел нужным вмешаться:

— Вместо того чтобы делать непристойные предложения скромной девушке, вам, благородный господин, стоило бы вспомнить о том, что дома вас ждет благоверная супруга.

Мейтенс мгновение молчал, а потом раздраженно промолвил:

— Если бы все было так, как вы говорите, я знал бы свое место. Но я страдаю не меньше вашего, поскольку, как и вы, потерял свою супругу еще в молодом возрасте.

И печально добавил:

— И с ней ребенка.

— Простите, я не мог этого знать, — произнес Мельцер. И, взяв Эдиту под руку, с улыбкой заметил:

— Но в таком случае вы поймете, как я беспокоюсь о своем ребенке. Я и думать не могу о том, чтобы передать кому-либо заботу о ней.

На нижней палубе царило большое оживление. Пассажиры искали свои вещи, связанные в огромные тюки или упакованные в деревянные ящики, а матросы сновали среди них, пытаясь устранить последствия пожара. Наконец они убрали бизань-мачту и топсель, грот направили прямо по ветру — и «Утрехт» заскользил по волнам мягко, словно лебедь.

Гавань, расположенная на юге города, была подобна сбросившему листья лесу. Казалось, что бесчисленное количество кораблей переплелись мачтами и такелажем. За этим лесом из мачт, словно огромный бастион, вздымался город: террасы и стены, павильоны и дворцы, колоннады и башни, казармы и церкви простирались, насколько хватало глаз. От крыш и зубчатых стен, от колонн, обелисков и монументальных статуй исходило такое сияние, как будто они были из чистого золота. Повсюду в море домов и дворов, огражденных аркадами, виднелись пальмы и платаны, а еще — чудесные парки. Вот это город!

На пирсе чужеземный корабль приветствовали громкими криками взволнованные люди. Грузчики, извозчики, проводники, торговцы и дельцы дрались за место в первом ряду. Громко крича на различных языках, они предлагали свои услуги задолго до того, как корабль бросил якорь.

Эдита крепко прижалась к отцу. Одна мысль о том, что придется пробираться через эту толпу, приводила ее в ужас. Поглядеть только на этих черных людей с полными губами и раскосыми глазами! Эдита обеспокоенно показала рукой вниз. Дева Мария, эти черноволосые черти носят такие длинные волосы и бороды, что могут ходить голыми, и никто этого даже не заметит!

Мельцер решил блеснуть своей осведомленностью и засмеялся:

— Эти черные — из далекой Африки, из Сирии, Мавритании и Египта, а вон те, в тюрбанах на голове — это арабы. Те,

что с раскосыми глазами, — родом из Китая, а черноволосые дьяволы — жители азиатских степей. Их зовут сарматами, хазарами, заками и печенегами.

Девушка покачала головой и жестом сформулировала вопрос: но что они все делают здесь, в этом месте?

Мельцер пожал плечами.

— Константинополь — самый большой город в мире, раз в двести больше, чем Майнц. Говорят, кому не повезет здесь, не повезет нигде.

Эдита поняла отцовский намек и опустила глаза.

Корабельный гонг возвестил, что «Утрехт» пришвартован крепко и что пассажиры могут сходить на землю. Некоторые метко бросали свою поклажу через поручни прямо на причал, где за нее немедленно начинали соперничать несколько носильщиков — кому доверят положить ее на повозку или тащить на плечах.

Стоя на кормовой палубе, Мельцер подозвал одного из носильщиков и крикнул, чтобы тот брал оба тюка, но едва носильщик схватил багаж, как тут же, в мгновение ока исчез в толпе.

Что же теперь делать? Пока они спускались по трапу, Эдита не отрываясь глядела на отца. Тот беспомощно озирался, а затем ударил себя кулаком в грудь и ухмыльнулся, словно говоря: хорошо, что я ношу все деньги с собой!

Молодой человек с оливковой кожей и шрамом на лбу подошел к ним и на нескольких языках поинтересовался, чем он может им помочь.

Михель Мельцер был разъярен и только оттолкнул его в сторону:

— Верни лучше наш багаж, сукин ты сын!

Сам он в воздействие своих слов ни капли не верил, поэтому очень удивился, когда юноша повращал глазами и ответил:

— Все возможно, мой господин! — Он улыбнулся и протянул руку. — Меня зовут Камал Абдель Зульфакар, египтянин, но все называют меня Али Камал.

— Ты заодно с этим воришкой! — заорал Мельцер, хватая юношу за руку. — Вот я тебе покажу…

— Ради Бога, нет! — Али Камал притворился расстроенным. — Воровать не по мне, мой господин. Но в этом большом городе я знаю многих людей, а много людей знают много. Ну, вы понимаете, что я имею в виду.

Мельцер поглядел на дочь, но та лишь пожала плечами.

— Ну, хорошо, — сказал Мельцер, обращаясь к юноше, — ты получишь то, что тебе причитается, если вернешь нам багаж; но только в том случае, если у тебя все получится.

Али Камал поворчал, но потом согласился и сказал:

— Следуйте за мной.

Идя на три шага впереди них, юноша пробирался по оживленной Месе, главной улице города, которая вела от гавани на запад, к центру города. Зеркальщику и его дочери трудно было не упускать юношу из виду, и времени поглазеть на роскошные залы, галереи, дворцы и парки не было.

Через несколько сотен метров главная улица стала шире, превратившись в длинную площадь, заполненную торговцами, ремесленниками и извозчиками и осаждаемую покупателями. Запахи мяса, рыбы и сыра, красок, пряностей и духов смешались и казались невыносимыми. Оказавшись среди толкающихся, шумящих людей, чужеземцы зажали носы.

Мельцер крепче взял Эдиту за руку, словно хотел подбодрить дитя, но на самом деле он размышлял о том, не заманил ли египтянин их в западню. Его подозрения усилились еще больше, когда Али Камал направился через башенные ворота, в тени которых стояла добрая дюжина менял — бородатых стариков в широких красных одеждах. В туго завязанных кошелях менял звенело серебро.

За воротами оказался узкий переулок, ведущий вверх, по обе стороны которого возвышались многоэтажные доходные дома. Доверия эти дома не вызывали.

— Куда ты ведешь нас, египтянин?! — крикнул Мельцер и остановился.

Али Камал обернулся и засмеялся:

— Да, я знаю, Константинополь — ужасный город, у некоторых улиц даже нет названий, и иногда приходится бродить целый день, прежде чем отыщешь какой-нибудь адрес.

— Я хочу знать, куда ты нас ведешь! — нетерпеливо перебил его Мельцер.

Египтянин махнул рукой, указывая в конец переулка, где находилось что-то вроде склада, тоже деревянного, как и большинство домов на этой улице. Здание казалось таким же заброшенным.

При виде склада Мельцер засомневался еще больше. Он подошел к юноше вплотную и грозным голосом сказал:

— Послушай меня, сынок, если ты думаешь, что можешь заманить нас в ловушку, то ты ошибаешься! — И потряс перед носом у египтянина крепко сжатым кулаком.

Казалось, на юношу гневная тирада не произвела ни малейшего впечатления. Он закатил глаза и улыбнулся во весь рот:

— Доверьтесь мне, чужеземный господин. Разрази меня гром, если я веду себя нечестно по отношению к вам.

Хотя эти слова и не произвели на Мельцера особого впечатления, но разве у него был выбор? Поэтому они с Эдитой последовали за своим провожатым прямо к складу.

Внутри здание было разделено на этажи при помощи деревянных балок, на которых стояли бочки и ящики, лежали тюки и мешки. С потолка свисали канаты и подъемные блоки, напоминая гигантскую паутину, через которую проникал неяркий свет. Тут и там суетились полуголые темнокожие слуги: связывали канаты и подъемные системы, перекатывали бочонки с одного места на другое, казалось, бесцельно швыряли тюки с шерстью сверху вниз. В воздухе летала пыль, и дышать становилось тяжело.

С одного из возвышений, похожего на церковную кафедру, всем происходящим на складе дирижировал маленький толстенький круглолицый человечек. На нем была добротная шапка и широкая накидка, из-под которой выглядывали очень короткие руки. Этими самыми ручонками человек резко взмахивал и время от времени сопровождал свои указании громким свистом.

И, словно он ожидал появления гостей, человечек велел Али Камалу вместе с чужеземцами отправляться в дальнюю часть склада, а он подойдет позже.

Дальняя часть склада напоминала огромный базар. Пол и стены были украшены коврами, на открытых полках до самого потолка высились сверкающие стопки посуды и изделий из стекла, сундуки ломились от сверкающих драгоценностей. Здесь были платья из бархата и шелка и обувь из тонкой кожи. Среди всего этого великолепия стояли ларцы для путешествий, деревянные ящики и сумки — ничуть не меньше, чем на загруженном корабле.

За всю свою жизнь Мельцер никогда не видел столько добра сразу. Разнообразие товаров и их странное нагромождение вызвали у него подозрение, что это — склад награбленного. Его подозрения подтвердились, когда толстячок, войдя в комнату, без лишних предисловий поинтересовался на языке Мельцера:

— Вас обокрали?

Когда Мельцер подтвердил предположение вошедшего, тот, казалось, опечалился, зацокал языком и, покачав головой, заметил:

— О, как же зол этот мир! — Затем поинтересовался другими обстоятельствами кражи, спросил, как выглядели их тюки с багажом.

Едва Мельцер ответил, как в комнату вошел Али Камал, присутствия которого они сперва не заметили, с их багажом, и не успел Мельцер хоть что-нибудь сказать, как толстячок заговорил:

— Вы, вероятно, спрашиваете себя, чужеземец, как ко мне попали ваши вещи, поэтому я объясню вам. Видите ли, мир, как я уже говорил, зол, очень зол. Повсюду кишмя кишат воры и мошенники, и даже предусмотренное наказание (преступникам отрубывают руки) не спасает нас от коварства злоумышленников. В первую очередь от этих бездельников страдают чужеземцы, почтенные люди, такие, как вы. О, как мне стыдно за весь этот сброд! Вы ведь мне верите?

Мельцер и Эдита кивнули, не в состоянии вымолвить ни слова.

— Я такой же честный человек, как и вы, — продолжал толстяк, — и воры тоже это знают. Они приносят мне награбленное, и я выкупаю его у них. Все воры знают это, равно как и пострадавшие. За ваш багаж мне пришлось выложить семь скудо.

— Семь скудо? Да это же два с половиной гульдена!

— Может быть. Жизнь стоит дорого, иногда беззастенчиво дорого, а Константинополь — самый дорогой и беззастенчивый город в мире!

Эдита, которая точно так же, как и ее отец, разгадала нечестную игру, отчаянно закивала головой: да отдай же ты ему деньги, а потом давай убираться отсюда.

Мельцер вынул из камзола кошель и подошел к толстяку на шаг. При этом под левой ногой зеркальщик почувствовал что-то острое.

Он наклонился и поднял маленький глиняный кубик, на одной из граней которого была красиво написанная буква «А» величиной не больше ногтя. Мельцер протянул купцу находку, но тот только покачал головой и отмахнулся:

— Семь скудо, мой господин! А кубик можете оставить себе, он принесет вам счастье!

Рассерженный зеркальщик отсчитал в пухлую руку толстяка семь серебряных монет. Еще чуть-чуть — и Мельцер плюнул бы прямо под ноги этому типу, настолько он был разъярен.

Напоследок Али Камал тоже потребовал обещанную плату. За это он предложил доставить Мельцера и Эдиту вместе с багажом на ближайший постоялый двор.

Постоялый двор назывался «Того Nero», то есть «Черный бык», легко угадывавшийся на вывеске, где красовалось стилизованное изображение животного. Сначала Мельцер удивился итальянскому названию, но позже ему довелось узнать, что в таком городе, как Константинополь, подобное было совершенно в порядке вещей. Гостиница располагалась над ипподромом, там было шумно, но на удивление уютно.

Здание было построено из дерева и выкрашено в красный цвет. На высоте второго этажа располагалась крытая терраса со стрельчатыми перилами. Только два средних окна на каждой стороне были застеклены, на остальных были только деревянные жалюзи с красивым узором из звезд и вьющихся растений, благодаря чему в комнаты проникал легкий бриз.

Ни хозяин гостиницы, ни Али Камал не знали ничего о торговце шелком Геро Мориенусе. Юный египтянин заметил, что для начала нужно как следует отдохнуть после долгого путешествия, и пообещал найти того, кто им нужен, и прийти сообщить об этом.

— Две удобные комнаты? — предвосхитил вопрос Мельцера хозяин гостиницы, оглядывая чужеземца с головы до ног, и, найдя одежду того подходящей, бросил оценивающий взгляд на Эдиту. — Э, господин, вероятно, прибыл издалека, — сказал он наконец. — У меня есть удобные комнаты. А две из них я всегда держу для господ, которые достаточно разумны, чтобы заплатить за них столько, сколько они стоят.

При этом он беззастенчиво ухмылялся.

— Сколько? — спросил Мельцер, постепенно начиная ощущать усталость.

Хозяин поглядел на потолок, где из золотистых пластин был выложен симметричный узор в виде шахматной доски, пожевал губами, словно впервые рассчитывал плату за комнаты.

— Полтора скудо в неделю, — сказал он наконец и поглядел на посетителя, ожидая возмущения.

— Да вы с ума сошли, итальянец! — заявил Мельцер. — Я заплачу вам один скудо за неделю, а если задержусь, то еще один. Соглашайтесь, или я пойду искать другую гостиницу!

С этими словами он протянул хозяину гостиницы руку. Тот вздохнул.

— С вами, немцами, тяжело иметь дело. Англичане и французы платят, сколько скажешь, хотя и возмущаются, или же тихонько исчезают. Так и быть, чужеземец. — И он так радостно ударил по протянутой руке, что Мельцер выругался про себя: может быть, ему удалось бы получить комнаты и за полскудо.

Хозяин хлопнул в ладоши, и отовсюду сбежались одетые в красное слуги, чтобы позаботиться о багаже постояльцев.

На верхнем этаже находились четыре большие комнаты, из окон которых открывался вид на юг, на Мраморное море, а окна четырех маленьких комнат выходили на Константинополь. Мельцер настоял на том, чтобы им выделили две большие комнаты, что, как выяснилось позже, было ошибкой — целый день там стояла жара. Комнаты были абсолютно пусты, в них не было ничего, кроме кровати, сундука и глиняной кружки. В остальном же, как убедились Мельцер и Эдита, гостиница была обставлена с большой роскошью. Рядом с трактиром, находившимся на первом этаже, был даже фонтан для купания и каменный будуар для того, чтобы справлять нужду.

Этой ночью Эдите не спалось. Мысль о том, чтобы жить в чужом городе, а именно это ей и предстояло, была невыносимой. Зато ее отец, по крайней мере, в том, что касалось дочери, достиг своей цели. Наверняка египтянин уже завтра найдет торговца шелками. И с этой мыслью Мельцер устроился на низенькой кровати поудобнее и уснул, даже не раздеваясь, и спал бы еще долго, если бы его не стали бешено трясти и не разбудили.

— Господин, послушайте, что я вам расскажу! — голос принадлежал Али Камалу.

Мельцер раздосадованно оттолкнул юношу в сторону и хотел было повернуться на другой бок, когда снова услышал голос египтянина:

— Я спрашивал о торговце шелком Геро Мориенусе у всех посыльных Константинополя. Я нашел его. Он живет в другой части города, на Босфоре.

Зеркальщик поднялся и, протирая со сна глаза, сказал:

— Мальчик, ты просто сокровище. Если ты меня к нему еще и отведешь, то в накладе не останешься,

— Я найму повозку, — ответил Али Камал. — Путь неблизкий.

Дом на берегу Мраморного моря скрывался среди темно-зеленых пиний. Подъезд к зданию окаймляли древние статуи из белого мрамора. По бокам обитых железом ворот стояли мощные колонны. В целом же все напоминало крепость, спрятавшуюся в южном парке.

— Что вам угодно, — поинтересовался опрятный мавр, слегка приоткрыв тяжелую дверь.

— Доложи своему господину Мориенусу, что приехал господин Мельцер из далекого Майнца и привез ему свет его очей.

Слуга мельком взглянул на Эдиту, затем открыл двери, пригласил посетителей войти в темную прихожую и велел обождать.

Через высокие закругленные окна с красными и синими витражами на каменный пол падали лучи яркого света. С потолка свисал филигранный светильник из сверкающей меди. Доносился аромат ладана и какие-то незнакомые запахи. Сердце в груди Эдиты сильно билось. У нее было достаточно времени, чтобы представить себе это мгновение, но теперь, когда этот миг настал, девушка испугалась. Мельцер заметил, что дочь волнуется, и ободряюще кивнул.

По лестнице к ним спустилась молодая женщина в длинном желтом платье, подошла к чужеземцам и, вежливо улыбнувшись, спросила:

— Вы из Германии, как я слышала, и хотите поговорить с господином Мориенусом?

— Да, — ответил зеркальщик. — Меня зовут Михель Мельцер, я зеркальных дел мастер, а это — моя дочь Эдита, которая произвела на вашего господина огромное впечатление.

Молодая женщина склонила голову набок и улыбнулась, словно желая сказать: это я понять могу. Но затем ее приветливое лицо ожесточилось, и она произнесла:

— Не называйте Мориенуса моим господином. Я не служанка ему, я его жена!

Мельцер подумал, что ослышался, поэтому недоверчиво переспросил:

— Как вы сказали? Кто?

— Его жена, вот именно, уже целых семь месяцев.

Эдита поглядела в лицо своему отцу Правильно ли она рас-слыогала слова этой женщины?

— Я не понимаю, — озадаченно пробормотал зеркальщик. Молодая женщина рассмеялась:

— Великие боги Востока! Да что тут понимать? Я — супруга Мориенуса!

— Но, но… — простонал Мельцер. — Ведь Мориенус собирался…

— Да?

— Ах, ничего, — в отчаянии проговорил Мельцер. Казалось, эта ситуация смутила зеркальщика больше, чем его дочь.

— Мориенус вернется завтра, — продолжала женщина. — Он наверняка будет рад видеть вас. Где ему вас найти?

— В «Того Nero», — с отсутствующим видом пробормотал зеркальщик. Он хотел сказать, что уже не хочет видеть Мориенуса, но от разочарования не смог произнести больше ни слова. Он взял Эдиту за руку, повернулся и вышел из дома не попрощавшись.

Когда они с Эдитой оказались на улице, у Мельцера было такое чувство, будто он очнулся от дурного сна, но оказался в такой ситуации, которая неумолимо толкает его в пропасть. В то же время проснулась его совесть, и зеркальщик спрашивал себя, не является ли все происходящее Божьей карой за то жульничество, на которое он пускался, продавая зеркала. Наверняка дело тут не обошлось без черта. И как бороться с этой нечистой силой? Зеркальщика охватила черная меланхолия.

Если я, оглянувшись назад, задумаюсь, чему научил меня тот душный апрельский день, то, пожалуй, отвечу: никогда не сдаваться. Потому что какой бы мрачной и беспросветной ни казалась жизнь, именно такие события и учат человека быть сильным и перерастать самого себя. Ведь чем ниже опускаешься, тем богаче становится жизнь. Знал бы я тогда, в апреле, какие неожиданности готовит мне судьба, у меня, вероятно, не хватило бы мужества жить дальше. Вдали от родного города, на пороге бедности — тогда не было никого, кто был бы готов помочь мне и моей безгласной дочери Эдите. Да, внезапно я потерял почву под ногами.

Сегодня я стыжусь тех мрачных мыслей, потому что они не являлись настоящим отражением моего характера. Я всего лишь сравнивал свою судьбу с судьбами других. А в часы горя самая страшная ошибка — надеяться на то, что кто-то тебе поможет. Ведь на свете есть только один человек, способный вытащить тебя из пропасти, и этот человек — ты сам. Позже — слава Богу, что не слишком поздно, — мне стало ясно, что всегда есть три способа наладить свою жизнь: попрошайничать, воровать или трудиться.

Сегодня я могу признаться: тогда, на обратном пути в нашу гостиницу, я собирался вместе со своей несчастной дочерью броситься вниз с самой высокой башни города. Маленький шажок, для которого необходимо немного мужества — и все будет кончено. Да, вот до чего я дошел. Но тут случилось нечто совершенно неожиданное и тем не менее очень важное для меня и для всей моей жизни.

Когда я с Эдитой шел по безымянным улицам, где торговцы тканями продавали свой товар, сзади к нам приблизилась маленькая девочка. Ей было около четырех лет, она ходила босиком, на лоб свисали лохматые черные волосы. На поношенном платье было полно пятен… Но, несмотря на бедность, малышка радостно засмеялась и нерешительно взяла меня за руку. Еще немного, и я оттолкнул бы ее, обозвав злыми словами, прогнал, как всех этих нищих детей, от которых приходится отбиваться чужеземцу в Константинополе. Но я заглянул в черные, как смоль, смеющиеся глаза девочки, лепетавшей что-то невнятное.

И хотя я продолжал идти, малышка не отпускала мою руку. Да, она прошла с нами часть пути, пока я не задумался о том, сумеет ли она сама найти дорогу домой. Эдиту эта встреча тронула не меньше, чем меня, и она велела мне положить малышке монетку в ладонь, тогда она сама отстанет. Я полез в кошель, но прежде чем я успел достать монету, девочка повернулась и убежала в том направлении, откуда мы пришли.

И сегодня, сорок лет спустя, у меня перед глазами стоит улыбка той девочки, словно мы встретились только вчера. И, как и тогда, воспоминание об этой встрече наполняет меня необъяснимым чувством счастья. Я воспринял это как указующий перст судьбы, желавшей напомнить, что несчастье, равно как и счастье, зависит только от нас самих.

Конечно, понять это непросто, и поначалу мне трудно было сдержать свое отчаяние и ярость. Нечто, скрытое в глубине моего сердца, заставляло меня испытывать острую, словно укол кинжала, боль. Это было сожаление о том, что я не могу предложить Эдите то благосостояние, на которое я надеялся. И поскольку Мориенус кроме всего прочего задел мою гордость, мне нелегко было обуздать свои чувства. Да, и мне не стыдно признаться в том, что в тот вечер я плакал, тогда как Эдита не придала происшествию большого значения. По крайней мере, так мне тогда казалось.

Вопреки своим привычкам, в тот вечер Михель Мельцер приналег на вино. Отчаянно жестикулируя, Эдита дала понять своему отцу: ей ни капли не жаль, что все так получилось, — и рано ушла к себе.

В общем зале гостиницы, переполненной приезжими со всего света, можно было услышать множество языков, как во время строительства Вавилонской башни. Путешественники с Востока, из Африки и Европы — в основном греки и итальянцы, которых в Константинополе было особенно много, встречались здесь, чтобы поболтать в непринужденной обстановке или скрепить печатями свои договоры. Все сидели за узкими длинными столами и радовались тому, что сумели найти, где присесть.

Мельцер пил крепкое красное самосское вино, созданное для того, чтобы заставить человека, который хочет забыться, изменить свое мнение и увидеть жизнь в новом свете. Прошло совсем немного времени, когда кто-то подошел сзади, похлопал зеркальщика по плечу, и знакомый голос произнес:

— Эй, мастер Мельцер, вы здесь?

Зеркальщик обернулся и увидел ухмыляющегося Мейтенса, медика с корабля. Мельцер предложил ему присесть.

— Вас я ожидал увидеть здесь в последнюю очередь, — с улыбкой сказал Мейтенс. — Я думал, вы остановитесь у будущего зятя.

Мельцер махнул рукой, и медик тут же догадался, что что-то случилось.

— Что произошло? — спросил он. — Где вы оставили свою дочь?

— Она у себя в комнате, — ответил зеркальщик, указав пальцем в потолок. — Вероятно, уже все глаза себе выплакала.

И сделал огромный глоток.

— Что случилось? — продолжал расспрашивать Мейтенс.

И хотя Мельцер твердо намеревался никому не рассказывать о происшедшем, его словно прорвало, и он поведал медику о том, что случилось утром, что жених его дочери семь месяцев назад женился на другой.

Едва зеркальщик окончил свой рассказ, как в зал вошел высокий господин в ярких дорогих одеждах. Мельцер тут же узнал его: это был Геро Мориенус. Вино и неожиданная исповедь только подогрели злость на Мориенуса. Зеркальщик вскочил, подошел к Мориенусу, схватил его за плащ, тряхнул и закричал прямо в лицо:

— И вы еще осмеливаетесь появляться здесь, вы… злодей! Геро Мориенус был выше и сильнее своего противника, и, в первую очередь, трезвее. Он усадил Мельцера на стул и сел напротив.

— Вы пьяны, мастер Мельцер, — вежливо, но непреклонно сказал купец.

Мельцер взвился:

— Разве это удивительно, когда отец узнает, что будущий супруг его дочери только что женился на другой? Но, вероятно, господин просто забыл о своем обещании!

— Ни в коем случае! — возмущенно ответил Мориенус. — Наше соглашение остается в силе!

Зеркальщик рассмеялся.

— И как вы собираетесь это сделать? Бросите ту, другую?

— Видите ли, — с нажимом сказал Мориенус, — здесь не Майнц. Вы в Константинополе, в столице Востока, в двадцати — тридцати днях пути от родины. Здесь все другое: жизнь, религия и даже время. Состоятельный мужчина может жить, если ему позволяют средства, с несколькими женами; все они равны, и никто не считает это неприличным.

— Хорошенькие обычаи у вас здесь! — возмущенно закричал Мельцер и, обращаясь к Мейтенсу, молча наблюдавшему за ссорой, спросил:

— Вы знали об этом обычае? Тот смущенно пожал плечами.

— Я никогда этим не интересовался. Но если византиец так говорит…

Мельцер перебил его:

— Как бы там ни было, во время нашего сговора речь о многоженстве не шла!

— Нет, — подтвердил Мориенус, — потому что здесь это само собой разумеется и упоминать об этом не нужно.

— Но я ни за что не пообещал бы вам свою дочь, если бы знал об этом распутстве!

Тут Мориенус ударил кулаком по столу.

— Заканчивайте эту глупую болтовню! — Его глаза сверкали от ярости. — Я не собираюсь защищать наши обычаи перед каким-то ремесленником из Майнца. Где прячется ваша дочь? Мое требование остается в силе. Я заплатил за нее сотню гульденов выкупа, и вы дали согласие.

— Вы обманули меня и мое дитя. Я никогда не отдам вам Эдиту в жены!

Мориенус вскочил.

— В таком случае, сто гульденов на стол — выкуп, который я вам заплатил. Немедленно!

— Этого я не могу сделать… не сразу, — с трудом ворочая языком, ответил зеркальщик. — Но вы получите свой выкуп назад, как только это будет возможно.

— Выкуп или ваша дочь! — настаивал Мориенус.

Мельцер почувствовал, что попал в ловушку. Он хотел избавиться от византийца, спасти свою дочь из этой ужасной ситуации. Но у него не набралось бы и сотни гульденов. Деньги, которые он получил от Генсфлейша за продажу того, что осталось от дома, за вычетом переезда и питания, были нужны ему, чтобы начать все сначала. И теперь, в полупьяном состоянии, Мельцер почувствовал себя обреченным и в отчаянии закрыл лицо руками, словно пытаясь спрятаться от всего мира.

Словно во сне он услышал звук, похожий на тот, когда отсчитывают монеты и кладут их на стол. А когда зеркальщик поднял голову, то увидел, что в центре стола лежат десять монет по десять гульденов, а Мейтенс, обращаясь к Мориенусу, говорит:

— Вот, возьмите, что вам причитается, и убирайтесь! Казалось, неожиданный поворот событий озадачил Морие-нуса не меньше, чем Мельцера. Зеркальщик хотел отклонить предложение медика, но прежде чем он успел вымолвить хоть слово, Мориенус взял деньги, опустил их в карман, повернулся и стал пробираться к выходу через переполненный зал.

— Не нужно было этого делать, — сказал зеркальщик, глядя в пустоту и уронив голову на руки.

Мейтенс пожал плечами, словно хотел сказать: ну, что сделано, то сделано. И добавил:

— Такая прекрасная девушка не должна достаться этому распутнику. Никогда!

Несмотря на то что ситуация изменилась в мгновение ока, на душе у Мельцера было скверно. Он очень хорошо помнил предложение, с которым медик обращался к Эдите во время плавания. Поэтому зеркальщик сказал:

— Я верну вам деньги, как только смогу, со всеми процентами! Мейтенс отмахнулся:

— Ну хорошо. И не думайте, что я ставлю какие-то условия. Пусть девочка сама решает, кому отдать предпочтение.

Мельцер был удивлен. Такого ответа он не ожидал. Неужели же есть еще на этом свете добрые люди?

Но как бы там ни было, он выпил слишком много, чтобы рассуждать о вопросах морали. Рука его скользнула в карман, чтобы вытащить пару медных монет и оплатить выпивку, но вместо этого зеркальщик нащупал кое-что другое: глиняную игральную кость, которую он подобрал на складе. Мельцер вынул ее и бросил на стол, словно играя. Затем ее бросил медик, и так продолжалось некоторое время, пока кость не ударилась об угол стола и не разбилась.

Это обстоятельство не заслуживало бы упоминания, если бы не послужило причиной того, что жизнь Михеля Мельцера изменилась в один миг. Если большинство посетителей не обратили внимания на то, что он разбил игральную кость, то четыре пары глаз внезапно устремились на зеркальщика и стали следить за каждым его движением.

— Вы — хороший человек, — пробормотал Мельцер, обращаясь к Мейтенсу, и, просто чтобы сказать еще что-нибудь, добавил:

— Господь вознаградит вас!

Медик, словно защищаясь, поднял руки:

— Оставьте Господа вместе с его наградой в покое. Он редко расплачивается сторицей.

Зеркальщик расхохотался, поднял бокал и выпил за здоровье медика.

Атмосфера в «Того Nero» постепенно накалялась. Повсюду слышались песни на разных языках, греки пытались перекричать итальянцев, русские и киргизы, обнявшись, тоже горланили свои песни, а двое арабов надрывали глотки, словно петухи при виде кастрюли. Разговаривать становилось трудно.

Наконец к Мельцеру подошел хозяин и, отчаянно жестикулируя, попытался объяснить, что у входа в гостиницу его ждет какой-то человек.

— Меня? — удивился зеркальщик.

— Да, вас! — ответил хозяин.

Мельцер тяжело поднялся и направился к двери. В темноте, окружившей его, когда он вышел из ярко освещенного зала в темный переулок, Мельцер увидел четырех мужчин, мрачно глядевших на него. Они схватили зеркальщика и потащили, а когда Мельцер попытался защититься, его ударили по лицу так сильно, что у него потемнело в глазах.

Придя в себя, он обнаружил, что находится в повозке, запряженной лошадьми, и повозка эта несется по неровной мостовой так быстро, словно за ней гонятся черти. Зеркальщик лежал на деревянной скамье, и, насколько он мог разглядеть в темноте, напротив него сидели двое мужчин. Они издавали какие-то странные звуки на своем языке, которого Мельцеру никогда раньше не приходилось слышать.

Первой его мыслью было: бежать! Ты должен попытаться спрыгнуть с повозки! Но потом это показалось ему слишком опасным, и он решил и дальше делать вид, что все еще без сознания. Зеркальщику было страшно. Судя по звукам, повозка неслась под гору, по узким переулкам. От стен домов эхом отражался цокот копыт. Наконец повозка остановилась и снаружи открыли двери. Мельцер все еще лежал с закрытыми глазами, не решаясь вздохнуть. Что все это значит?

Мужчины, сидевшие с ним в повозке, грубо схватили его за руки и за ноги, заволокли по лестнице в комнату, казавшуюся пустой, и положили на пол. Мельцер по-прежнему не открывал глаза, пока ему в лицо не плеснули воды. Отплевываясь, зеркальщик открыл глаза и увидел лица склонившихся над ним четырех китайцев.

В руке одного из них, выглядевшего особенно воинственно, поскольку его череп был гладко выбрит (осталась только одна черная коса) блеснул острый нож. Этот нож китаец приставил к горлу Мельцера, в то время как остальные держали зеркальщика за руки и за ноги.

— Что я вам сделал?! — закричал смертельно напуганный Михель Мельцер. — Что вам от меня нужно?

Китаец с ножом ответил нараспев на каком-то знакомом языке, и Мельцеру понадобилось время, чтобы сообразить, что говорили на греческом. Из-за того что зеркальщик был напуган, ему удалось разобрать только два слова: «багаж» и «украл».

— Я не крал у вас ничего! С чего вы взяли? — закричал Мельцер на том же языке, а китаец тем временем еще крепче прижал нож к его горлу.

«Боже мой, — пронеслось в голове у Мельцера, — это конец!» Он уже часто думал о том, каково это — умереть. Он представлял себе большую, ярко освещенную сцену, на которой медленно опускается занавес и гаснет свет. Теперь, столкнувшись с неотвратимым, зеркальщик понял, что то видение было слишком романтичным: смерть намного страшнее.

— Где багаж? — прорычал человек с ножом, и Мельцер почувствовал, что клинок глубже вошел в его плоть. Словно во сне в руке одного из китайцев Мельцер увидел глиняную игральную кость. Китаец держал ее в пальцах прямо у него перед глазами, и зеркальщик понял, почему он оказался в этой ситуации.

— Вы думаете, что я обокрал вас, потому что у меня была точно такая же игральная кость? Позвольте, я объясню, как она попала ко мне. Я нашел ее в складском помещении на востоке города, где мне пришлось выкупать мой багаж, который похитили у меня в гавани. Я — обычный ремесленник. Это правда, жизнью клянусь.

Остальные китайцы поглядели на человека с ножом. Было очевидно, что он был единственным, кто понимал язык, на котором говорил Мельцер. Китаец что-то сказал им, затем снова повернулся к зеркальщику и закричал:

— Ты лгать, европеец!

— Нет! — возмущенно ответил Мельцер. — Владелец склада водится с бандами воров, которые совершают для него кражи; есть и агенты, которые предлагают тем, кого обокрали, помощь в поиске багажа — естественно, за деньги. Мне самому пришлось заплатить два с половиной гульдена, чтобы получить обратно свои вещи.

Китайцы переглянулись, но понять их взгляды Мельцер не мог. Наконец один из них сказал:

— Отведи нас к складу. Если ты соврать нам, тогда… — И он провел рукой по горлу.

Это требование вызвало у Мельцера новый приступ страха. Как объяснить этим людям, что он не знает, где находится склад? Потом ему пришла в голову спасительная мысль, и он сказал:

— Склад спрятан в городе. Я никогда не сумею отыскать его. Есть только один человек, который сможет отвести вас туда, египтянин по имени Али Камал. У него на лбу шрам, и найти его можно в гавани, где стоят на якоре суда.

Вероятно, объяснения Мельцера прозвучали правдоподобно, по крайней мере, китайцы отстали от него.

Теперь у зеркальщика появилась возможность осмотреться в мрачном помещении. Он сел и прислонился к стене. С высокого потолка свисал стеклянный шар, внутри которого сверкал желтоватый свет. Стены были до половины выложены синим и красным кафелем, напоминавшим узор из карт бубновой масти. Три окна, находившиеся на противоположной стене, были узкими и высокими, с закругленными краями. Под ними стояла низенькая деревянная лавочка и два маленьких круглых столика. Справа был высокий коричневый шкаф с резными дверцами, слева дверь.

Открыв рот, Мельцер прислушивался в сумерках. Он пытался уловить хоть какой-то звук, который дал бы ему представление о том, где он находится, или о том, что собираются предпринять китайцы. Но как Мельцер ни старался, услышать ничего не смог.

Как отреагирует его дочь, когда обнаружит утром, что он исчез? Мейтенс наверняка поможет ей; Мельцер и мысли не допускал, что медик затевает что-то недоброе или состоит в сговоре с китайцами. Зеркальщик даже не знал, заметил ли Мейтенс, что его увели китайцы.

Одна мысль сменяла другую. Наконец, когда за высокими окнами забрезжил рассвет, Михель Мельцер провалился в глубокий сон.

Его разбудило громкое пение птиц, проникавшее в комнату через окна. Дом тоже просыпался. Откуда-то доносились голоса, слишком слабые и искаженные, чтобы можно было что-то понять, звон посуды. Мельцер попытался оценить свое положение. Смертельный страх, душивший его ночью, сменился надеждой, что все окажется недоразумением. Поэтому он даже отказался от мысли о побеге, хотя, насколько он мог видеть, никто его не охранял.

Через среднее окно, из которого открывался вид на цветущий парк, зеркальщик вскоре увидел, как лысый китаец покинул дом в сопровождении своих спутников, как все они сели в повозку, очевидно, в ту же самую, в которой его привезли сюда.

— Господин чужеземец!

Услышав за своей спиной высокий голос, Мельцер перепугался до смерти. Обернувшись, он увидел китаянку в длинной ярко-синей одежде. Черные волосы женщины были уложены в высокую прическу. В руке китаянка держала чайник и миску, полную выпечки странной формы.

— Утренняя еда для господина чужеземца! — поклонившись, сказала женщина, ставя завтрак на один из столиков.

Зеркальщик тоже поклонился. Но прежде чем китаянка исчезла, Мельцер успел спросить:

— Скажите, где я, собственно говоря, нахожусь? Молодая женщина смущенно уставилась в пол, словно чужеземец сказал что-то неприличное, но все же ответила:

— Це-Хи не разрешено говорить с чужеземным господином, — и приложила при этом палец к губам.

— Значит, тебя зовут Це-Хи, — приветливо сказал зеркальщик. Китаянка кивнула, не глядя на него.

— Ну, хорошо, — сказал Мельцер, — я понимаю, тебе нельзя говорить со мной. Я просто хотел узнать, не в тюрьме ли я нахожусь…

— В тюрьме? — возмутилась китаянка. — Чужеземный господин, это — миссия его величества императора Чен Цу!

— Императора Чен Цу? — удивленно переспросил Мельцер. Це-Хи кивнула.

— Но почему со мной обращаются как с пленником?

— Чужеземный господин, — шепотом предупредила его китаянка, — не говорите так громко. Каждое слово, сказанное вами, будет услышано. У стен есть уши.

И, улыбнувшись, она исчезла, словно призрак.

Сообщение о том, что у стен есть уши, заинтересовало Мельцера, и он, скорее для того чтобы скоротать время, стал изучать кафель, которым были выложены стены. При этом его пальцы нащупали небольшую выпуклость, которая при беглом взгляде на кафель оставалась незамеченной: на двух синих плитках были ручки, и их можно было вынуть из стены. В отверстии были спрятаны похожие на орган слуха трубки, ведущие в другие комнаты. Прислонив ухо к отверстию, можно было услышать все, что говорилось в доме.

Сначала Мельцер ничего не мог разобрать. Оба человека, чьи голоса он слышал, говорили на языке, который, очевидно, был родным для одного из них — он говорил торопливо, а его собеседник певуче, как китаец. Затем Мельцер услышал пару слов, значение которых он уже знал: «багаж» и «склад», и понял, что говорили на греческом.

Таким образом зеркальщик стал свидетелем разговора, который наверняка не был предназначен для его ушей, поскольку речь шла о вечном блаженстве и пути, ведущем к нему. Насколько Мельцер мог уследить за разговором, речь шла о поставке десяти тысяч индульгенций, написанных на латыни, которые требовал один, очевидно, итальянец по имени Альберто или Альбертус, у другого, китайца по имени Лин Тао. Европеец в качестве папского легата заплатил тысячу гульденов, что для Господа и всех святых — ничтожная мелочь. На это мастер Лин Тао ответил, что изготовить десять тысяч индульгенций — совсем не мелочь, и вообще это возможно исключительно при помощи одного тайного инструмента, известного только китайцам. Но мошенники, спекулянты и шарлатаны, обретающиеся в гавани, лишили их этого чудесного инструмента, а без него это невозможно.

Хотя Мельцер понял почти все из того, что услышал, связать все воедино он не смог. Но если Папа Евгений велел китайцам делать индульгенции при помощи их странного инструмента, то все это не может быть делом рук дьявола. И пока зеркальщик ломал голову, пытаясь понять, что скрывается за этой странной сделкой, ему вспомнилась глиняная игральная кость, из-за которой он сюда и попал. На одной из граней была большая буква «А», которая, если наполнить ее краской или сажей, сможет оставлять отпечаток и повторять его сколько угодно раз. Если рядом положить несколько разных кубиков, то может получиться слово, несколько слов сложатся в строку, строки — в страницу. Предположим, все кубики имеют равную величину. Неужели в этом и заключается тайна, о которой говорил китаец?

Нет, сказал себе Мельцер, за этим, должно быть, кроется что-то еще. Если речь действительно идет о каком-то техническом приспособлении, созданном китайцами, то не может быть, чтобы все было настолько просто; в противном случае, ученые христианского мира сделали бы это открытие уже сотни лет назад.

Вскоре разговор между папским легатом и китайцем окончился примирением и уверениями последнего, что в течение недели проблема будет решена.

Из своего окна Мельцер видел, как худощавый легат, одетый в зеленый бархат, покинул миссию и тут же к дому подъехала повозка с тремя китайцами. Все они выглядели взволнованными и под радостные крики внесли из повозки в дом три больших деревянных ящика.

Прошло немного времени, и в комнату к Мельцеру вошел лысый китаец с черной косой. Но сейчас его лицо было приветливым, не то что прошлой ночью. Китаец даже сложил на груди руки, поклонился и певуче сказал:

— Я — мастер Лин Тао, я прошу у вас прощения. Мы обошлись с вами несправедливо.

— Вы…

— Лин Тао, — подчеркнуто вежливо повторил китаец и продолжил: — Вы, хоть я на это и не рассчитывал, прошлой ночью сказали правду. Мы нашли наш багаж — там, где вы и говорили.

— Это меня радует, — облегченно вздохнув, сказал зеркальщик. — В таком случае могу ли я надеяться, что вы отпустите меня домой? Кстати, меня зовут Михель Мельцер, я зеркальщик из Майнца.

Лин Тао быстро закивал:

— Мы рады, что нашли багаж. Его содержимое много значит для нас. Как мы можем загладить свою вину?

И тут зеркальщик сказал то, что вызвало удивление у него самого и чем он гордился на протяжении еще многих лет. Мельцер сказал:

— Позвольте мне узнать вашу тайну, и я забуду все, что со мной произошло.

— Я не понимаю, о чем вы говорите, — произнес китаец, и его лицо снова помрачнело, как прошлой ночью. — О какой тайне вы говорите?

— О том открытии, прибыль от которого вы хотите получить, продав Папе изготовленные индульгенции, мастер Лин Тао.

Лин Тао подошел к Мельцеру на шаг, но потом остановился как вкопанный. Он уставился на зеркальщика, словно только что подтвердил свое предположение о том, что гостю все известно.

А Мельцер с улыбкой указал на узорчатую стену и добавил:

— У стен, мастер Лин Тао, есть уши. Кроме того, у меня было достаточно времени, чтобы задуматься над тем, почему невзрачная глиняная игральная кость имеет для вас такое значение. Эти размышления и ваш разговор с папским легатом натолкнули меня на мысль, что речь идет ни о чем ином, как об искусственном письме.

— Вы умный человек, мастер Мельцер из Майнца!

— Умный? Как бы я хотел быть умным, настолько умным, чтобы самому додуматься до искусственного письма.

— А если мы скажем «нет»?

— Что вы имеете в виду?

— Если мы не позволим вам узнать нашу тайну об игральных костях с буквами?

Мельцер пожал плечами.

— В таком случае мы вместе осушим по чаше вина и забудем о том, что случилось прошлой ночью.

Китаец смущенно улыбнулся. Ему казалось, что за благородством Мельцера что-то кроется.

— А ведь я мог бы быть вам полезен, — продолжал Михель. — Видите ли, я хоть и простой зеркальщик, но умею обращаться со свинцом, оловом и сурьмой так же хорошо, как медик с клистиром. Если делать ваши буковки не из глины, а из свинца и олова, то они будут намного прочнее. А что касается вашей сделки с Папой, то не стоит продавать тайну первому встречному.

Китаец удивленно смотрел на Мельцера.

— Скажите, чужеземец, — сказал наконец Лин Тао, — вам знаком латинский шрифт?

— Это такой же шрифт, как и в нашем языке, — не без гордости в голосе ответил зеркальщик. — Если речь идет о том, чтобы списать латинский текст, то для меня это не составит труда. Я учился латыни и греческому у великого магистра Беллафинтуса. В моем родном городе Майнце сыновья ремесленников могут читать сочинения древних поэтов, в то время как в других городах даже священники затрудняются прочесть «Credo» на языке Пап.

— А вы можете?

— Что?

— «Credo».

— Ну конечно, а еще «Ave» и «Pater noster». Хотите послушать?

— Нет, я все равно не пойму, и я вам верю. Так знайте же, что нам срочно необходим человек, который знает латынь и, кроме того, умеет молчать.

— В таком случае, лучше меня вам никого не найти!

Мастер Лин Тао что-то сказал на своем языке, и хотя Мельцер не мог понять странных звуков, значение их от него не укрылось:

— Вы — умный человек, зеркальщик из Майнца, вы хитры, изворотливы… мне не хватает слов. Я едва не сказал, что вы — китаец.

Зеркальщик громко расхохотался, и в его смехе было облегчение. Облегчение от того, что кошмар прошлой ночи уже позади.

— Единственное, чем вы отличаетесь от китайцев, — добавил Лин Тао, — это ваш смех. Китайцы не смеются, китайцы улыбаются.

— Как жаль. Знали бы вы, что теряете! Китаец покачал головой и ответил:

— Зато нам также не дано плакать. Китаец не плачет, он огорчается. Вы понимаете?

Мельцер нахмурился.

— Европейцу трудно понять, как это — не уметь смеяться и не уметь плакать. Словно не уметь любить и не уметь ненавидеть!

— О нет, — возразил Лин Тао. — Китайцы умеют любить и ненавидеть, но это не отражается на лице, а скрыто глубоко в сердце. Именно поэтому нам чуждо обращение с зеркалами. Зеркало показывает только маску.

— Я, — ответил Мельцер, — мог бы многое сказать по этому поводу, но уверен, что мои слова не найдут отклика в вашей душе.

Китаец прошелся по комнате взад-вперед, но на его лице не отразилось ни малейшего следа волнения. Наконец он сказал:

— Вы правы. Возможно, мы должны делать общее дело. Нам обоим нужно над этим поразмыслить!

В сопровождении еще одного китайца, сильного мужчины, назвавшегося Синь-Шин, зеркальщик вернулся в «Тоrо Nero» на той же самой повозке, на которой его увезли вчера вечером. Эдита очень волновалась, особенно после того как хозяин гостиницы сказал, что сам послал ее отца туда, где его ждали несколько китайцев.

Хотя в Константинополе было много жителей из разных стран, китайцы занимали в нем особое положение. К ним относились с недоверием, потому что они всех сторонились (китайцы жили в отдельном квартале), но прежде всего потому, что у них были традиции и ритуалы, которых никто не мог понять. Ходили слухи, что они даже год считают по своему собственному календарю и называют его по повторяющемуся циклу в честь таких низких и грязных животных, как змея, свинья или крыса. Что уж говорить об их странной религии!

Когда Мельцер рассказал дочери о том, что случилось прошлой ночью, Эдита только покачала головой. Она не поверила отцу. Девушка все еще находилась под впечатлением от встречи с женой Мориенуса.

Зеркальщик знал свою дочь, знал, что творится у нее в душе. Наконец он подошел к Эдите и тихо сказал:

— Вчера приходил Мориенус.

Девушка закрыла лицо руками, и Мельцер почувствовал, как ей больно.

— Не бойся, — сказал он, успокаивая дочь, — все уладилось.

Чего он хотел? — вопросительно взглянула на отца Эдита.

— Чего хотел Мориенус? Можешь себе представить, он потребовал выкуп обратно.

Эдита печально кивнула. И что?

— Он его получил. Нет, не от меня. Его выплатил медик, Крестьен Мейтенс. Это произошло помимо моей воли.

Эдита отпрянула, словно от пощечины. На мгновение девушка застыла, затем повернулась и бросилась прочь из комнаты. Она побежала вниз по лестнице так быстро, словно за ней гнались черти.

— Но это ничего не значит, поверь мне! — крикнул зеркальщик ей вдогонку.

Но Эдита не слышала.

Глава III Дело рук дьявола

Эдита сидела на старой полуразвалившейся кирпичной стене, выходившей на гавань, предоставленная сама себе и своим мыслям. Здесь, где за ней никто не наблюдал, девушка дала волю слезам, слезам отчаяния, поскольку боялась, что теперь толстый медик предъявит на нее свои права.

На улице, которая, причудливо извиваясь, бежала к гавани, царила суматоха: носильщики с тачками с высокими колесами, возницы на повозках, запряженных мулами, и путешественники — все спешили к кораблям. От мола поднимался резкий запах гниющей рыбы и фукуса. К нему примешивались едкие испарения трактиров, ютившихся в гавани и встречавшихся на каждом шагу, вонь рыбьего жира и прогорклого масла.

Эдита сидела, уставившись прямо перед собой, и вдруг почувствовала у себя на плече чью-то руку. Это была рука вездесущего Али Камала.

Египтянин улыбнулся девушке и спросил:

— Почему ты плачешь, дочь зеркальщика? — И когда Эдита не ответила, продолжил: — Позволь мне угадать. Тоскуешь по дому? Да, наверняка тоскуешь!

Девушка покачала головой и вытерла рукавом слезы с лица. Потом поглядела на Али Камала и приложила обе руки к сердцу.

— А, я понимаю, — ответил египтянин. — Любовная тоска. Это не лучше, чем тоска по родине.

С огромным трудом и с помощью вопросов со стороны египтянина Эдите наконец удалось объяснить юноше ситуацию.

— И ты не любишь мужчину, которому обещал тебя твой отец.

Эдита покачала головой, подтверждая догадку.

— Что же ты собираешься делать?

Девушка бросила на Али Камала пристальный взгляд, словно умоляя о помощи.

— И как мне теперь поступить? — растерянно спросил юноша. — Я отведу тебя обратно в гостиницу, к отцу.

Это предложение Эдита с негодованием отвергла, отчаянно замахав руками.

— Ну, здесь ты в любом случае не можешь оставаться, когда стемнеет, — уверенно сказал египтянин. — Лучше всего мне отвести тебя к моей маме. У меня есть четыре сестры. Самая старшая одного возраста с тобой. У нас небогатый дом, но там ты будешь в безопасности. Пойдем!

Эдита была в таком отчаянии, что последовала бы за Али Камалом куда угодно.

Переулок, который вел от площади перед гаванью к Большой стене, был не знаком девушке. Неподалеку от башни с воротами улица раздваивалась. Дорога уводила на запад, на улицу, где вперемежку стояли одноэтажные и многоэтажные дома, напоминавшие зубчатые стены крепости.

Дом, в котором жил Али Камал, был двухэтажным, но юноша вместе со своей семьей жил ни на первом, ни на втором этаже; лестница, к которой он направился, вела в подвал. В лицо ударил душный горячий воздух. Еще немного, и Эдита упала бы в обморок или от отвращения повернула бы назад. Но, вспомнив о своем безвыходном положении, она последовала за египтянином вниз по лестнице.

Там оказалось мрачное помещение с длинным коридором, от которого в обе стороны шли комнаты. По размеру помещение было больше, чем дом. Очевидно, весь Константинополь изрыт такими разветвленными лабиринтами, и, вероятно, никто не знал, для каких целей это было сделано.

Али Камал жил вместе со своей мамой и четырьмя сестрами в трех прилегавших друг к другу комнатах, свет в которые попадал через отверстие в потолке. Мать Али, Pea, была одета в черное, но ни в коем случае не бедно. В двух словах, которых Эдита не поняла, Али Камал объяснил матери, кого он привел и почему Эдита убежала от отца. Сначала Pea слушала сына с очевидным недоверием, но когда Али сказал ей о том, что Эдита нема, женщина подошла к ней и крепко обняла, словно девушка была ей родной дочерью.

Следующие несколько дней Эдита не выходила из своего укрытия. Она все больше и больше доверяла Pea. Несмотря на то что они не могли разговаривать, женщины очень хорошо понимали друг друга. Дочери Pea, самой младшей из которых было девять лет, каждое утро в девять часов отправлялись на работу в мастерскую, где ткали ковры. Али Камал тоже уходил всегда в одно и то же время. Он давно уже признался Эдите, что, как и предполагал Мельцер, состоял на службе на складе, на который работала банда воров.

Однажды вечером Али Камал пришел домой очень взволнованный. В гавани все только и говорили о том, что турецкий султан Мурат планирует очередное нападение на город. Ходили слухи, что шпионы императора видели движение войск к западу от городских стен, а по Дарданеллам приближался флот из тридцати кораблей без флагов.

Константинополь был последним христианским бастионом на востоке, золотым островом в империи безбожников, и слабый император Иоанн Палеолог давно подозревал, что дни его империи сочтены. В отчаянии он просил помощи у Папы Римского, предал собственную веру и перешел в католицизм; да, он согласился даже на объединение византийской и римской Церкви в надежде, что Папа пришлет ему на помощь свои войска. Но тот предпочел остаться в стороне.

На улицах византийцы рассказывали ужасные истории о жестокости турок. Мол, они грабили и разоряли, насиловали женщин и убивали детей. Места на кораблях, отплывавших в Венецию и Геную, стали цениться на вес золота. Дома и роскошные виллы продавались за символическую плату, а цены на хлеб и мясо выросли до небывалых высот.

Pea, мать Али, была вне себя, когда сын рассказал ей о приближении турок. Хотя семья была мусульманской веры, в глазах турок они все равно были безбожниками и предателями. Али Камал пытался успокоить мать. Он говорил, что сделал все возможное, принял все необходимые меры, чтобы она вместе с сестрами уехала на венецианском паруснике. А что касается Эдиты, то ей лучше вернуться к отцу.

Никогда! — заявила девушка. Скорее она наложит на себя руки.

Али Камал промолчал, поскольку не сомневался в твердости намерений Эдиты. Но тайком от нее он придумал план.

После трех дней бесплодных поисков Михель так и не смог найти Эдиту, хоть прочесал город от Золотого Рога до Мраморного моря и от ипподрома на востоке до Большой стены на западе. Даже Али Камал, которого зеркальщик встретил в гавани, утверждал, что не видел девушку. Мельцер, совершенно расстроенный, ругая себя и весь свет, вернулся в гостиницу и поднялся в свою комнату.

Хозяин, опасавшийся за здоровье своего платежеспособного клиента, вежливо постучал в двери и поинтересовался, не желает ли тот послушать концерт двух виртуозов, брата и сестры. Оба венецианцы, поют просто великолепно. Мельцер отмахнулся. Одна мысль о музыке и обществе казалась ему отвратительной.

Но ведь они оба, настаивал хозяин, чудесно играют на лютне.

Лютня! Если играть на ней с чувством, подумал Мельцер, это будет самое лучшее для моего теперешнего настроения. И, изменив свое решение, зеркальщик последовал за хозяином в переполненный общий зал. Хозяин ловко извлек откуда-то кресло и поставил его так, чтобы лицо Мельцера оказалось на одном уровне с лицом женщины, игравшей на лютне, и на расстоянии вытянутой руки от нее.

В бледном лице женщины было что-то от маски, и это придавало ей нездешнюю привлекательность, которой всегда славились венецианки. Шелковистые черные волосы были разделены на пробор и выгодно оттеняли набеленное лицо. И пока женщина пела о любви и тоске, ее грудь вздымалась и опускалась, словно морская волна. При этом венецианка так проникновенно смотрела на Мельцера, что зеркальщик не решался вздохнуть. Никогда прежде ему не доводилось видеть такой красивой женщины.

Подавленность и горе, терзавшие его все время со дня прибытия в Константинополь, куда-то исчезли. При виде восхитительной венецианки Мельцер поймал себя на мыслях, которых у него не было уже долгие годы, и им целиком и полностью завладело желание обнять красавицу и покрыть поцелуями ее алые губы.

Мельцер слушал песни и пожирал женщину глазами. Ему показалось, что у него дрожат колени; его тело, да и весь зал словно закачались. По рядам слушателей пробежало волнение. Подозрительную тишину разорвал звук взрыва. Стены дрогнули, с потолка посыпалась пыль. Инструмент лютнистки упал на пол, и прежде чем Мельцер успел опомниться, венецианка бросилась к нему и спрятала лицо у него на коленях.

Сначала Мельцер подумал, что все это ему снится, настолько нереальной и гротескной показалась ему ситуация, и какое-то мгновение он наслаждался неожиданным ощущением. И только когда дверь распахнулась и чей-то взволнованный голос закричал: «Огонь! Турки идут!» — Михель осознал всю серьезность положения, схватил венецианку за плечо и вытолкал ее на улицу.

Пушечное ядро попало в дом напротив и подожгло его. Пламя вырывалось из окон, окрашивая улицу в розоватый свет. Из дома выбежала женщина, она тащила за собой двоих детей и отчаянно звала третьего. Соседи тушили очаг пожара, пытаясь остановить распространение огня. Не хватало воды.

Со всех сторон на улицу хлынули зеваки, чтобы поглядеть на горящий дом. Все сжимали кулаки и кричали:

— Проклятые турки!

— Безбожники!

— Господь их накажет! Мельцер по-прежнему обнимал лютнистку, которая, словно завороженная, глядела на огонь.

— Они всех нас убьют! — пробормотала она, не отводя взгляда от пожарища.

Хотя зеркальщик услышал ее голос, слов он не понял. Поэтому его ответ прозвучал несколько странно, учитывая ситуацию:

— Я хотел бы еще раз услышать, как вы поете под аккомпанемент лютни, прекрасная венецианка. — Говоря это, он чувствовал себя словно на палубе качающегося корабля.

Сильным движением лютнистка вырвалась из объятий Мельцера.

Тот испуганно отпрянул.

— Почему вы смотрели на меня, словно я какое-то чудо света?

— Простите, если мой взгляд обидел вас, — ответил Мельцер, — но мои глаза никогда еще не видели столь прелестную женщину. Наверняка такие комплименты для вас не внове.

— Какой женщине неприятно слышать комплименты, чужеземец?

— Не называйте меня чужеземцем, прекрасная венецианка, я Михель Мельцер, зеркальщик из Майнца. А как вас зовут?

Но прежде чем лютнистка успела ответить, в разговор вмешался ее брат.

— Убирайся домой! — грубо закричал он. — Не болтай с незнакомыми мужчинами! — И он схватил сестру за руку и утащил прочь.

Уходя, венецианка обернулась и крикнула Мельцеру:

— Меня зовут Симонетта! — И красавица исчезла. Мельцер глядел ей вслед с таким видом, словно она была неземным существом.

Тем временем пламя с горящего дома угрожало перекинуться на первый этаж гостиницы. И пока помощники пытались остановить огонь и не дать ему перекинуться на другие здания, из окрестных пивнушек и ближайших переулков сбегалось все больше зевак, чтобы поглазеть на горящее здание. По улице неслась дикая орущая толпа. К зевакам присоединялись призрачные фигуры, которых в Константинополе было больше, чем в любом другом городе. Пользуясь ситуацией, они занимались своим ремеслом: при помощи острых ножей на удивление хладнокровно воры резали богатые платья, чтобы добраться до содержимого карманов и кошелей. Красотки и банщицы протискивались к одиноко стоящим мужчинам, щеголяя зашнурованными корсажами. А агенты различных партий, которые заправляли жизнью на Золотом Роге: императорской, венецианской, генуэзской — и ходили слухи, что в стенах города у турок уже есть шпионы, — следили за этой суматохой с нескрываемым восхищением.

Мельцер был убежден, что среди этих людей он непременно найдет свою дочь Эдиту, поэтому он протискивался сквозь толпу, обращая внимание на юных девушек. Но все его старания были напрасны.

С громким треском, выбросив вверх струю огня, подобную извержению вулкана, рухнула крыша, и теперь было вполне вероятно, что огонь все же перекинется на соседние дома. И пока зеваки хлопали в ладоши и громко кричали, чтобы грандиозный фейерверк наконец закончился, произошло нечто неожиданное — по крайней мере неожиданное для Мельцера. Орущая же толпа, казалось, только этого и ждала.

Закругленное арочное окно, закрытое ставнями до самой земли — которые, как подозревал Мельцер, никогда не открывались, — распахнулось, словно внутри дома что-то взорвалось, и на головы людям вместе с горячим ветром полетели листки бумаги, похожие на осеннюю листву. Мужчины и женщины засмеялись и стали прыгать, чтобы поймать их.

Таким образом зеркальщику тоже достался один листок, исписанный, насколько он мог судить, каллиграфическим почерком. Но листок так сильно обуглился, что прочесть его было практически невозможно. Мельцер удивился еще больше, когда из ворот дома высыпали пятеро китайцев. Они стали вытаскивать таинственные колеса, деревянные ящики, сундуки и стопки пергамента и уносить в безопасное место. И хотя для европейцев все китайцы выглядят одинаково, Мельцер был уверен, что двое из них были причастны к его похищению.

Несмотря на то что спасение имущества вызвало большой интерес, никто из зевак и пальцем не пошевелил. Все как зачарованные наблюдали за беготней китайцев, которые сваливали в кучу все, что было в доме напротив.

Большинство людей уже забыли о том, что весь этот ночной спектакль — результат нападения турок, когда небо разорвала молния и неподалеку упало второе пушечное ядро. Последовал еще один взрыв, следом за ним — еще. Тут зазвонили колокола на всех церквях. Небо окрасилось кроваво-красным. Только теперь зеваки осознали всю серьезность положения.

Люди, словно ополоумев, бросились бежать по улицам. Кривая улочка, ведущая к гавани Элеутериос, оказалась запружена повозками. Извозчики били без разбору людей и животных в упряжи. На всех языках кричали:

— Турки идут! Спасайся кто может!

Когда улица перед горящим домом постепенно опустела, верхний этаж рухнул и тяжелые перекрытия поглотил огонь. Через час от таинственного дома остались лишь чадящие руины.

Теперь возгласы ужаса: «Пожар!» доносились отовсюду, и зеркальщик предпочел вернуться в свою комнату в гостинице. Тут ему навстречу — может, случайно, а может, нет — попался толстый медик. Крестьен Мейтенс был крайне взволнован и белым платком вытирал пот с покрасневшего лица.

— Нужно бежать отсюда! — Он покашливал и страшно ругался при этом, словно пытаясь прогнать едкий дым. — Вы не пойдете?

Мельцер отмахнулся.

— Я покину Константинополь только тогда, когда найду свою дочь.

— Да бросьте! — неожиданно возразил Мейтенс. — Кто знает, здесь ли еще ваша дочь. А если вы тут сгорите или если вас убьют турки, вы ничем не поможете своему ребенку.

В глубине души Мельцер был согласен с медиком, но не изменил своего намерения не покидать город и сказал:

— Я знаю, я у вас в неоплатном долгу, но сейчас вернуть свой долг я не могу. Напишите долговое обязательство, и я подпишу его.

Мейтенс покачал головой.

— Об этом не может быть и речи. Мне доставило удовольствие сделать это, исключительно чтобы вызволить красивую девушку из сложной ситуации. — С этими словами он хлопнул ладонью по своему камзолу, который зазвенел, словно мешок, полный золота, и, смеясь, добавил: — Золото, слышите, зеркальщик, сотня дукатов из чистого золота!

Хотя его никто не спрашивал, Крестьен Мейтенс рассказал, что он продал лейб-медику несчастного императора Иоганна Палеолога, худого словно щепка и постоянно мучимого приступами беспамятства и зуда в мозгу, три бутылочки тайной микстуры, благодаря которой он, Крестьен Мейтенс, знаменит во всей Европе. И, видите ли, раствор, который, кроме всего прочего, содержит утреннюю мочу жеребой кобылы — остальные ингредиенты он не будет называть по ряду причин — помог повелителю уже на другой день. К вящей радости придворного медика и всего двора, император после нескольких недель душевной слабости во всеуслышание поинтересовался, где живет его заклятый враг, султан Мурат — в Индии или же в Китае. Эту любознательность приписали исключительно чудесной микстуре, а такие вещи, ухмыльнулся Мейтенс, приносят деньги. Сказав это, он снова заставил свой камзол зазвенеть и воскликнул:

— Спрашиваю последний раз, Мельцер! Вы идете или нет?

— Я остаюсь, — сказал зеркальщик.

Тесно прижавшись друг к другу, Эдита и сестры Али провели ночь у мерцающей свечи, в то время как Pea укладывала в тюк все самое необходимое. О сне нечего было и думать, ведь над высокими стенами свистели пушечные ядра турок. Али Камал, который был в семье вместо отца, рассказал, что у турок самые большие пушки в мире, достаточно точные, чтобы попасть в любую цель на земле, и такие мощные, что могут опрокинуть пирамиды. И что им ни в коем случае нельзя выходить из дому, пока он не вернется.

Али Камалу нужно было обеспечить места на судне для своей матери, четырех сестер и Эдиты, неважно куда, главное, подальше от этого города. То, что Константинополь рано или поздно окажется в руках турок, не сомневался никто. О времени, когда это должно случиться, спорили уже несколько лет, но сейчас каждый выстрел мог означать конец.

Юный египтянин скопил значительное состояние, которое теперь очень пригодилось в торгах с различными судовладельцами. И все же прямой путь — просто отправиться в гавань Элеутериос, сесть там на корабль и уплыть на юг — казался ему слишком опасным. Наводя справки, Али Камал узнал о человеке по имени Панайотис, который уже два года жил вне стен города и был в хороших отношениях с осаждающими город турками, поскольку выдал им подробности византийской защиты. Панайотис отрицал, что зарабатывает себе на жизнь, переправляя суда, — а насколько было известно, жил он неплохо. При этом, казалось, для него не составляло труда проникать через толстые стены и запертые ворота; Панайотис возникал то по одну сторону большой городской стены, то по другую, хотя ворота не открывались уже многие годы. Благодаря этому о нем шла слава, что он якобы заключил сделку с дьяволом.

Для пособника дьявола Панайотис был слишком совестлив, к тому же таким слухам Али Камал не верил. И поскольку он знал людей — в первую очередь тех, кому не стоило доверять, — египтянин заплатил греку два гульдена вперед за обещание отвезти его мать, четырех сестер и Эдиту на корабле, плывущем в Венецию, который стоял на якоре за гаванью.

Местом встречи для беглецов была кузница неподалеку от церкви Святой Екатерины. Храм вплотную прилегал к Большой стене. Али вручил своей матери, Pea, достаточно денег, чтобы она смогла встать на ноги в Венеции. Он сам, сказал Али, поедет следом, как только позволят дела.

Прощание не обошлось без слез, и когда тяжелые железные ворота за ними захлопнулись, Эдита вздрогнула так, словно ее ударили плетью. Pea жестом попыталась успокоить ее. Панайотис был мужчиной средних лет, с гордой осанкой, но такими резкими манерами, что его никак нельзя было назвать представительным. От его движений веяло холодом. Его угловатый подбородок и опущенные вниз уголки рта выдавали в нем решительного человека. Резким голосом Панайотис велел неукоснительно следовать его указаниям.

За выступом стены, в кузне, в полу был сделан люк. Оттуда в непроглядную темень вела лестница. Девятилетняя девочка расплакалась, ей было страшно. Pea обняла дочку, пытаясь успокоить. У Эдиты тоже было тревожно на душе.

Панайотис раздал фонари и первым стал спускаться по лестнице. Выбитая в скале лестница, по которой можно было идти, только согнувшись в три погибели, вела круто вниз, прямо к пещере. Воздух в пещеру попадал через узкое отверстие. Из отверстия доносился далекий грохот канонады турецких пушек. Тут дорога разветвлялась, и Панайотис выбрал путь налево.

У Эдиты было такое впечатление, будто они идут под землей вдоль Большой стены. Догадка оказалась верной — после того как они с трудом поднялись по каменной лестнице вверх, беглецы вылезли через маленький, едва различимый лаз в стене. Они были за стенами Константинополя.

Их проводник, за все время пути не произнесший ни единого слова, потушил фонари, затем свистнул с помощью пальцев, и тут же откуда-то раздался ответ. В слабом свете луны к ним приблизилась повозка, запряженная мулами.

— Садитесь! — велел грек.

Pea, дети и Эдита вскарабкались на повозку, и едва они устроились на скамьях, как Панайотис, не сказав ни слова, исчез в том же самом лазе, откуда они только что вышли.

Pea взяла Эдиту за руку, словно желая сказать: все будет хорошо. Она полностью доверяла своему сыну Али.

Сначала повозка неслась в стороне от укрепленной дороги, не издавая громких звуков, по сухим лугам, меж суковатых деревьев, затем слегка в гору Наконец беглецы свернули на полевую дорогу, которая в конце концов привела к морю. Перегруженная повозка опасно кренилась, потому что кучер, чтобы избежать лишнего шума, не использовал тормозной башмак. Они съехали в долину и остановились на ровном участке, откуда открывался вид на море. Там, в полумиле от повозки, в темноте притаился парусник.

Небо над городом сияло темно-красным и фиолетовым цветом, время от времени сверкали молнии, сопровождавшиеся ударами грома. Лодка переправляла беглецов к стоящему на якоре кораблю. Парусник, старая когга, был сильно погружен в воду. Насколько Эдита могла видеть в темноте, на борту теснились добрых две сотни человек.

Едва лодка подплыла к судну, навстречу прибывшим протянулось множество рук. Эдита ухватилась за толстую мужскую руку и подняла взгляд. Девушка застыла от ужаса. Она хотела закричать, но не смогла вымолвить ни слова. Мужчина, тянувший ее на борт, был медиком по имени Крестьен Мейтенс.

После трехдневного обстрела нападение турок, как и двадцать семь предыдущих, окончилось ничем, хотя разрушения от снарядов и ущерб от пожаров были теперь серьезнее, чем когда-либо прежде. Обессиленный император сказал, что окончание атаки — это победа его войск и результат выдающихся стратегических способностей африканского генерала конной армии Хамида Хармуди. Как и после всех прошлых нападений турок, Иоанн Палеолог объявил генеральную амнистию всем заключенным. К счастью, император не знал: героические усилия его войск заключались в том, что они вылили семь ведер смолы с северной стены, а подвиги генерала — в спасении шестидесяти лошадей из конюшен. Ни то ни другое не послужило обороне Византии: солдаты избавились от смолы, думая, что это испортившийся мед, а лошадям пришлось сменить конюшню, потому что несколько дней назад в распоряжение города поступили шестьдесят молочных коров с острова Эвбеи.

Война, которая уже вошла у византийцев в привычку и скрашивала серые будни (главное, чтобы в тебя самого не попало турецкое ядро), до смерти перепугала Михеля Мельцера. Зеркальщик боялся не столько за собственную жизнь, сколько за жизнь Эдиты. Неизвестность и тревога о судьбе дочери оставили свой след на его внешности, и даже глаза Мельцера, которые обычно хитро поблескивали, теперь казались такими грустными, что он сам испугался, поглядев в зеркало, которое привез с собой.

К счастью, Мельцер захватил одно из тех выпуклых зеркал, что делали людей, смотревшихся в них, упитанными и здоровыми, как после семи урожайных лет — иллюзия, конечно, но в тяжелые времена человек живет иллюзиями. Поэтому зеркальщик некоторое время разглядывал себя в зеркале, затем выключил свет и уснул.

Этой ночью, пятой с начала атаки турок, Мельцер наконец уснул крепко. Сон, который приснился ему, был не из тех, что вызывает обильную потливость, а напротив, вернул зеркальщику хорошее настроение и подарил новую надежду. Мельцеру снилось, что Иоанн Палеолог, император Константинополя, о котором говорили, что он не находит себе места, тревожась о судьбе города, приказал убрать из дворца все зеркала, поскольку не мог выносить собственного вида. Якобы император худ как щепка и носит на себе три слоя одежды, чтобы быть заметнее. И этот человек призвал (так снилось Мельцеру) зеркальщика к себе во дворец и попросил поглядеться в выпуклое зеркало.

На следующее утро Мельцер проснулся в приподнятом настроении и первым делом бросил долгий и пристальный взгляд в свое выпуклое зеркало. Затем он надел самую лучшую одежду и вместе с этим зеркалом отправился во дворец.

Дворец был расположен на высоком плато вдалеке от густонаселенных кварталов города, где торговая жизнь била ключом. Разрозненные здания, из которых словно бы случайно получился императорский дворец, отличались от дворцов богачей, в основном определявших вид города. Отличие заключалось в том, что на зданиях императорского дворца вместо обычных крыш были купола и из-за этого они походили на грибное семейство. Дворец поражал сказочной роскошью, и ни папский дворец в Риме, ни Дворец дожей в Венеции не могли сравниться с этим чудом архитектуры.

Восточно-римские императоры, прихотливые, изысканные вкусы которых не имели ничего общего с мещански ограниченными предпочтениями немецких архитекторов (те все здания, будь то дворец, кафедральный собор или курятник, строили по одной и той же схеме) с большим удовольствием перенимали характерные черты других стран, изменяя их. Так, деревянные половицы украшали не пол, а потолок. Ковры тоже не лежали на полу, а как правило висели на стенах. Колонны, которые в других странах служили для того, чтобы поддерживать здания, здесь могли закончиться на середине и вообще не имели никакой очевидной цели, а мраморные лестницы, которые на западе обычно делали широкими и пологими, на востоке чаще всего были узкими и крутыми.

Все жители Византии обладали правом каждое утро посещать своего императора, если они говорили по-гречески, обладали манерами византийца, исповедовали православие и способны были изложить свое дело за то время, пока опустошается стакан. Хотя Михель Мельцер не соответствовал ни одному из этих требований и дворецкий, который отвечал за протокол, отнесся к нему с недоверием, зеркальщик не отступал. Когда Мельцер прямо заявил, что хочет предложить императору чудодейственное зеркало, ответом был хохот и насмешки; ему пояснили, что император Иоанн Палеолог шарахается от всякого зеркала как черт от ладана.

«Это мне известно, — ответил Мельцер, — но зеркало, которое есть у меня для императора, не обычное, а волшебное и сделано для того, чтобы вернуть человеку радость жизни». После этих слов дворецкий и настойчивый посетитель пустились в такой жаркий спор, что их слова были слышны в комнате, где император, сидя на мраморном троне и грея ноги о старую полосатую кошку, принимал просителей.

Иоанн Палеолог поинтересовался о причине шума и получил ответ, что латинянин или франк — Бог его знает, откуда он взялся — хочет при помощи зеркала вернуть императора к жизни. Иоанн был туговат на ухо и не расслышал, при помощи чего должно произойти чудесное исцеление, но любое средство, творящее чудеса, вызывало у него интерес, поэтому он велел привести чужеземца.

Человеку из Майнца никогда прежде не доводилось встречаться с императорами, тем более с восточными, которые к тому же боятся зеркал. Поэтому, приближаясь к мраморному трону, Мельцер держал заветную вещь двумя руками за спиной, одновременно делая несколько неуклюжие поклоны.

Дворецкий Алексиос взял на себя роль посредника между посетителем и императором.

Зеркальщик пояснил, что он приехал из Майнца, где уже достиг значительных успехов при помощи своих чудодейственных зеркал.

Зеркала? — переспросил император. Действительно ли он сказал «зеркала», и разве не известно ему, что… Известно-известно, перебил Мельцер императора, прежде чем тот успел пуститься в бесконечные рассуждения, — каждый верующий византиец, который к тому же обладает хорошими манерами, знает о предпочтениях его величества, но он хочет предложить императору не обычное зеркало, которое отражает презренную действительность. Его шедевр шлифовального искусства обладает чудодейственными свойствами: исцеляет больных, а тем, на чьем лице только что была написана хворь и страдания, придает здоровый вид, словно у греческого кулачного бойца. И с этими словами Мельцер протянул императору выпуклое зеркало.

Иоанн Палеолог с отвращением отвернулся. Он, словно тщеславная женщина, не решающаяся посмотреть правде в глаза, искоса поглядел в зеркало. Но постепенно, очень медленно, сияющая поверхность магическим образом стала притягивать его, и император устремил взгляд в зеркало, показавшее ему полное здоровое лицо. Иоанн ощупал свои впалые щеки пальцами, словно не веря тому, что видит, а потом испустил радостный крик. Последний раз подобный звук здесь слышали семнадцать лет назад, когда перебежчики-турки возвестили о смерти султана Мурата — что впоследствии оказалось ложью.

Михель Мельцер увидел восторг императора, который, счастливо улыбаясь, стоял на худых длинных ногах, похожий на аиста. Зеркальщик сделал единственно верный в данной ситуации ход: он подарил чудесное зеркало Иоанну Палеологу. Тот щедро вознаградил зеркальщика и пригласил его на следующий день к себе во дворец. Император поставил только одно условие: отныне Мельцер не имел права делать подобные зеркала ни для кого, даже для самого себя.

Так у зеркальщика внезапно появилась возможность оплатить долг медику Мейтенсу, но того, равно как и Эдиты, и след простыл.

Едва не рыдая от такого стечения обстоятельств, зеркальщик вернулся в «Toro Nero». Бросившись на кровать, он дал волю слезам.

И до смерти испугался, когда, открыв глаза, увидел склоненное над ним лицо китайца по имени Лин Тао.

— Я не хотел напугать вас! — Посланник улыбнулся и продолжил на своем певучем наречии: — Не хотите ли немного послушать меня, мастер Мельцер из Майнца?

Мельцер расстроенно ответил:

— Что же мне еще остается? Но что вам нужно?

Лин Тао придвинул стул, расправил свое сверкающее одеяние и начал обстоятельно рассказывать:

— Знаете ли, мастер Мельцер из Майнца, судьба порой изменчива — так говорят, кажется, у вас на Западе. То она благосклонна к вам, то на вас обрушиваются житейские неприятности. В таком случае необходима помощь человека, способного действовать.

Зеркальщик поднялся. Его удивило то, как бегло Лин Тао говорил по-гречески, хотя во время их первой встречи он с трудом подбирал слова. Вероятно, тогда китаец притворялся. Что же он задумал?

Мастер Лин Тао предвосхитил его вопрос, продолжив:

— Видите ли, дом напротив, в который попало ядро турецкой пушки, был необычным домом, хотя там и жили люди…

— Рассказывали разное, — вставил Мельцер, — о чудесах, магии, колдовстве, и многие считают, что вражеское попадание — это Божья кара. Сам я никогда в это не верил. И только когда я своими глазами увидел, что именно спасали от пожара, мне стало ясно: за закрытыми ставнями проводили эксперименты с искусственным шрифтом. Я прав?

Китаец развел руками, словно хотел сказать: да вы уже и сами все знаете! И наконец ответил:

— Что мне еще сказать вам, мастер Мельцер? Вы слишком хитры, поэтому долгое вступление ни к чему. Перейду сразу к делу: во время пожара была полностью уничтожена вся мастерская; но гораздо больше, чем утрата мастерской, нас печалит то, что уничтожены глиняные кубики. Они лопнули в огне и превратились в пыль.

— Вы имеете в виду те кубики, у которых на одной из граней буквы?

Китаец кивнул, и Мельцер начал понимать, почему Лин Тао разыскал его.

— Вы помните наш разговор в миссии? — спросил мастер Лин Тао с подчеркнутой любезностью.

— Я никогда его не забуду! — взволнованно воскликнул зеркальщик. — Разве я не говорил тогда, что кубики из свинца и олова будут прочнее, чем из глины? Разве не говорил?

— Конечно, говорили, мастер Мельцер. Но ведь свинец и олово тоже погибли бы в пламени пожара. Что волнует меня и моих друзей, так это вопрос: как нам раздобыть новые буквы? Потребовалось три года, чтобы наши резчики по камню изготовили все двадцать шесть букв вашего алфавита, вырезали их, отлили форму и изготовили достаточное количество глиняных кубиков. И еще год на то, чтобы откорректировать текст — этим занимался странствующий итальянский монах. Его помощь потребовалась потому, что большинство букв напоминали скорее китайское письмо, чем латинское. Поверьте мне, китайцам так же трудно воспринимать ваши знаки письма, как и вам — китайские.

Мельцер встал с постели, сложил руки за спиной и стал ходить взад-вперед по комнате.

— Если я вас правильно понимаю, мастер Лин Тао, вы предлагаете мне сделать для вас новые буквы. Но это — предположим, что я соглашусь, — длительная работа, для выполнения которой понадобится, конечно, не три и не четыре года, но все же полгодика точно.

Тут китайский посол полез в левый карман своей одежды, вынул кошель и высыпал его содержимое на разбросанную постель. Добрая сотня золотых дукатов лежала на постели и поблескивала.

Мельцер испугался. В первую очередь он испугался потому, что всего лишь несколько часов назад получил почти такую же сумму от императора Иоанна Палеолога. Зеркальщик спрашивал себя, не спит ли он и не снится ли ему это все и почему бывают времена, когда счастье буквально обрушивается на человека.

Певучий голос Лин Тао вернул его к действительности.

— Не полгода, мастер Мельцер. Семь дней, одна неделя. — И прежде чем Михель Мельцер успел возразить, что у Лин Тао, видать, не все в порядке с головой, раз он этого требует, китаец опустил руку в правый карман, вынул оттуда второй кошель и начал выкладывать на стол три-четыре дюжины букв с такой осторожностью, словно это были драгоценные камни. На лице его блуждала счастливая улыбка.

— Уцелел один-единственный комплект букв, — заметил Лин Тао, не глядя на зеркальщика. — Я хранил его в миссии, словно знал о том, что случится.

— Кажется, так и есть, мастер Лин Тао. В любом случае, это меняет дело. Для того чтобы скопировать буквы и отлить их из свинца и олова, не потребуется слишком больших усилий, если предположить, что мы найдем мастерскую с плавильными формами. Но сделать все это за семь дней кажется мне невозможным. К чему такая спешка?

Тут китаец поднялся и подошел к Михелю Мельцеру вплотную, словно собирался доверить ему очень важную тайну.

— Через десять дней из гавани в направлении Венеции уходит корабль. Его груз адресован Папе Римскому. Там будет бумага, только бумага, но цениться она станет на вес золота. Там будет десять тысяч индульгенций, которые заказал Папа. Десять тысяч! Понимаете ли вы, что это значит?

— Могу себе представить, мастер Лин Тао. Если понтифекс потребует пусть даже по десять гульденов за каждую — а для некоторых отпущение грехов стоит гораздо дороже, — Его Святейшество заработает на этом… Боже мой, да такого числа нет!

— Теперь вы понимаете, почему надо спешить?

— О да, — ответил Мельцер, — прежде всего когда думаю об оплате за работу. При цене всего один гульден за индульгенцию для вас это составило бы десять тысяч гульденов…

—.. десятая доля вам, если удастся сделать буквы.

Не веря своим ушам, Мельцер поглядел на китайца, затем поднял обе руки и развел пальцы.

— Тысяча гульденов, мастер Лин Тао?

— Верно! — бесстрастно ответил тот. — Тысяча. А это, — он указал глазами на кучку дукатов, лежавшую на постели, — всего лишь задаток.

Зеркальщик удивленно покачал головой. Цифры всегда смущали его ум, особенно когда речь шла о деньгах. Мельцер считал деньги выдумкой дьявола. Если их нет, человек вынужден добывать их тяжким трудом. Но если они есть, — а зеркальщику довелось пережить обе ситуации, — то нужно заботиться о том, чтобы они не утекли сквозь пальцы, что гораздо труднее, чем достать их.

— Я бы, — задумчиво начал Михель Мельцер, — охотно помог вам, мастер Лин Тао, но ваша затея требует огромных затрат!

— Это не должно волновать вас, — слегка раздраженно ответил китайский посланник. — Скажите, согласны ли вы с обещанной платой и готовы ли вы взяться за выполнение этого поручения?

— Ну конечно же, — воскликнул Мельцер, — если вы создадите все условия! Мне нужна плавильная печь, дерево — ясень или бук — свинец, олово и сурьма, и немало глины высшего сорта. Кроме этого, деревянная рама и пресс, решетка для сушки и сундуки, столько, сколько можете достать. И все это к завтрашнему дню!

— Хорошо, — спокойно ответил Лин Тао. Зеркальщик удивленно поглядел на китайца, словно тот не расслышал его слов.

— Я сказал «к завтрашнему дню», — повторил Мельцер.

— Я так и понял. Спрячьте ваши деньги в безопасное место и следуйте за мной!

Мельцер послушался и направился за своим провожатым. Они дошли до полуразрушенной церкви к северу от Авгус-тиноса, где жили котельщики, стеклодувы и оловянщики. Портал здания был заколочен тяжелыми балками, словно неприступная крепость. Но под козырьком справа была дверь, ведущая внутрь.

Прошло некоторое время, прежде чем глаза Мельцера привыкли к темноте, царившей в церкви. Он замер от удивления: вместо алтаря вздымалась высокая плавильная печь с местом для котла и высоким дымоходом высотой с колонну в соборе. Стволы деревьев и слитки свинца, меди и олова лежали целыми стопками, готовые к использованию. В поперечном нефе стояли две бумажные фабрики. Они были больше, чем те, что Мельцеру когда-либо доводилось видеть, и, кажется, уже сослужили неплохую службу: в боковых продольных нефах лежали высокие стопки неразрезанной бумаги. Добрая дюжина прессов и веретен толщиной с молодое деревцо находились рядом, в главном нефе. А там, где раньше был вход в церковь, стояли столы с деревянными рамами, а также сундуки и ящики — числом около сотни, и двенадцать чанов с глиной.

— Что это все значит, мастер Лин Тао? — беспомощно спросил Мельцер, и его голос эхом отразился от голых стен. — Кажется, вы в сговоре с дьяволом! — Мельцер повернулся. Лин Тао и след простыл.

— Куда вы спрятались, мастер Лин Тао? — крикнул Мельцер, поскольку ситуация показалась ему жутковатой.

Тут голос посланника прозвучал с небольшого возвышения над входом, и зеркальщик, подняв глаза вверх, увидел Лин Тао, перегнувшегося через каменные перила.

— Это, — ответил он, — не дьявольские козни, а лаборатория мастера Лин Тао, и она даст мне больше власти, чем у турок с их пушками и у генуэзцев с их кораблями. Да, даже Папе с его благочестивыми обещаниями придется склониться перед этой властью. И власть эта — искусственное письмо. Вы понимаете, что я имею в виду?

— Да, то есть нет, — растерянно ответил Мельцер. — Я вижу только материал и инструменты, в таком количестве, какого не видел никогда. Всемогущий Боже, да вам нужна сотня людей, чтобы привести все в движение!

— Сотня? — Лин Тао хотел засмеяться, но сильно закашлялся. — Когда начнется работа, здесь будут трудиться четыре сотни рабочих, по двести в смену, днем и ночью. Люди готовы и ждут, когда вы приступите. Не хватает только букв.

— Теперь я понимаю, — сказал Мельцер.

Лин Тао спустился с возвышения и подошел к зеркальщику:

— Не знаю, понимаете ли вы все до конца, мастер Мельцер, но вы не выйдете из этой лаборатории, пока не отольете нужные буквы. Я совершенно серьезно.

Так зеркальщик из Майнца той же ночью приступил к копированию глиняных букв. Работа потребовала гораздо меньше усилий, чем он ожидал. Для литья Мельцер выбрал тот же сплав, который использовал для своих зеркал: восемьдесят две части свинца, девять частей олова, шесть — сурьмы и три части меди. Но все это оставалось его тайной.

За два дня и две ночи он спал всего три часа. Мельцер отлил столько букв, что их хватало на то, чтобы начать насаживать латинский текст индульгенции в зеркальном отображении на плоскую клетку: около девятисот кубиков-букв, обрамленных в дерево, направленных против плотской страсти и всех иных грехов.

Как только была готова первая пластинка с текстом, Мельцер сделал вторую, третью и четвертую. Затем китайцы, которые владели этим искусством, принялись за печать. Процесс ничем не отличался от того, что Мельцер видел у резчиков по дереву в Майнце, печатавших на мягкой бумаге изображения святых с благочестивыми текстами, которые были вырезаны на дереве и жирно намазаны сажей. Зеркальщик делал все новые и новые буквы, выстраивал их в порядке появления в индульгенции, пока наконец не набралось двенадцать клише.

Лин Тао, казалось, удивился выдержке и ожесточению, с которыми зеркальщик выполнял свою работу. Китаец сказал:

— Мастер Мельцер, может быть, по виду вы и европеец, но внутри у вас — душа китайца.

Мельцер не понял, что имел в виду Лин Тао, и рассмеялся.

— Вы хотите сказать, что моими предками, вероятно, были китайцы?

— Нет, я не это имел в виду. Мне кажется, что ваш характер сродни характеру китайцев. Европейцы преданы Богу, но противостоят судьбе. Китайцы же, напротив, преданы судьбе, но противостоят Богу.

— Этого я не понимаю.

— Ну, я хочу сказать, что мы, китайцы, хоть и подчиняемся течению жизни, но если нужно сделать невозможное, мы не позволим ни одной силе мира помешать нам. Я никогда не думал, что вы способны справиться с поставленной задачей за такое короткое время.

Мельцер пожал плечами, словно хотел сказать: в таком случае вы недооценили меня, мастер Лин Тао.

В тот же миг громкий крик перекрыл глухой шум плавильной печи и поскрипывание печатного пресса, и к Лин Тао приблизился высокий мужчина в длинном черном плаще и с капюшоном на голове, сопровождаемый бурно протестовавшим китайцем. Лин Тао был удивлен внезапным появлением незнакомца, ведь маленькая боковая дверь находилась под тщальным надзором. Лин Тао возмущенно вскричал:

— Как вы сюда попали, чужак, и что вам здесь нужно?!

Незнакомец подобрал полы своего плаща, элегантно приставил левую ногу к правой, поклонился и изящным движением отбросил накидку в сторону, так что стали видны завязанные на коленях панталоны и сверкающий золотым шитьем камзол. При этом непрошеный гость сказал:

— Простите, мастер Лин Тао, что я вошел без вашего позволения, но этот пес в обличье стражника отказался сообщить о моем прибытии! — Человек в плаще вытянул левую руку, указав на своего преследователя. (Нетрудно было понять, что рука эта сделана не из плоти и крови, а из дерева) И добавил:

— Мое имя Энрико Коззани, я посланник республики Генуя.

Лин Тао отпрянул, сбитый с толку манерами незваного гостя. Похоже, присутствие в лаборатории генуэзца было нежелательным, и китаец сердито ответил:

— Не припомню, чтобы я приглашал вас, генуэзец!

— Нет, наверняка не приглашали, мастер Лин Тао.

— Откуда вам известно мое имя?

— Господин, — неохотно ответил Коззани, — я посланник Супербы. Так называют республику Генуя, а «ла суперба» означает «великая», «великолепная», «могущественная». Это значит, что от нас, генуэзцев, не скроется ничего из происходящего в этом мире. Вы меня понимаете? — При этом генуэзец подмигнул мастеру Лин Тао.

— Нет, — ответил китаец. — Боюсь, генуэзец, вам придется выразиться яснее.

Коззани засмеялся и окинул взглядом рабочих, станки, с которых равномерно сходили индульгенции.

— Ну, — произнес он, — от шпионов республики Генуя не укрылось, что в далеком Китае было сделано открытие, призванное изменить мир. Вы научились писать быстрее, чем тысяча монахов, и притом с точностью, доступной только автору труда.

Но казалось, ничто не может вывести Лин Тао из равновесия. Он закатил рукава своего плаща и сказал, хитро поблескивая глазами, как обычно певуче:

— Да, да, европейцы думают, что это они основоположники культуры; но китайская культура не только старше, она также превосходит вашу в изобретательности.

Генуэзский посланник вздохнул.

— Мастер Лин Тао, мне все равно, хитрее ли китайцы, чем европейцы, или европейцы хитрее, чем китайцы. Суперба отправила меня в Константинополь, чтобы я привез вашу тайну в Геную. Видите ли, мы, генуэзцы, богаты и могущественны, наши корабли пересекают все моря мира. Мы предпочитаем торговать, а торговать — значит разговаривать, для размышлений остается мало времени. Вы же, китайцы, — так говорят наши шпионы — бедны, власть ваша ограниченна, но зато у вас есть мудрецы и много времени на то, чтобы думать. Я не стану ходить вокруг да около: разрешите нам воспользоваться вашим открытием, и мы вознаградим вас по-царски. Назовите ваши условия!

Зеркальщик молча наблюдал за переговорами, но теперь он стал бояться, что мастер Лин Тао согласится на предложение генуэзца. В первую очередь Мельцер опасался, что если Лин Тао откроет генуэзцу тайну, он, Михель Мельцер, останется не у дел.

Поэтому Мельцер подошел к генуэзскому посланнику, представился и произнес:

— Многоуважаемый мэтр Коззани, в этом деле, о котором идет речь, мне тоже нужно кое-что сказать, поскольку, даже овладев тайной, вы еще долго не сможете освоить производство букв.

Коззани вопросительно поглядел на китайца. Лин Тао кивнул.

Тогда генуэзский посланник сказал, обращаясь к зеркальщику:

— В таком случае назовите ваши условия.

Нерешительный в подобных делах Мельцер покачал головой:

— На данный момент мы не думаем о том, чтобы продать тайну искусственного письма. Кроме того, уже есть заинтересованное лицо, предложение которого наверняка превосходит возможности даже баснословно богатых генуэзцев.

— Позвольте, я угадаю, — перебил его Коззани. — Папа Римский. Забудьте о нем. С больным слабаком сделок не заключают.

Мельцер рассмеялся, хоть ему и не понравилось высокомерие посланника.

— Генуэзцы не любят Пап, мэтр Коззани?

— Понтифекс заслуживает скорее сочувствия. Он — жертва могущественного дворянства из своего окружения. Когда в Ферраре вспыхнула чума, Папа перенес Церковный Собор во Флоренцию, вместо того чтобы перенести его в Рим, поскольку боялся возвращаться в Ватикан. Но сейчас, говорят, он выразил пожелание снова отправиться в Рим, поскольку казна его опустела.

— Это известно. Но вам не стоит беспокоиться о Папе, мэтр Коззани. Вера — всегда прибыльный товар.

Лин Тао с недоверием следил за разговором Мельцера и опытного генуэзца. Китаец смущенно кружил вокруг них, пока ему, наконец, не пришла в голову спасительная мысль. Он попросил генуэзского посланника прийти завтра, поскольку нужно все обдумать. И таким образом Лин Тао немедленно выпроводил Коззани из лаборатории.

Тем временем печать индульгенций продвинулась так далеко вперед, что мастер Лин Тао уже не сомневался: он сможет предоставить заказ в срок, указанный папским легатом. Добрая половина необходимых экземпляров была уже сложена и упакована. Поэтому Мельцер из предосторожности велел убрать все подозрительные инструменты и приборы, чтобы никто ни о чем не догадался. Зеркальщик отложил часть изготовленных букв на всякий случай; но об этом он не сказал даже китайцу.

Следующий день навсегда останется у меня в памяти, и я замечаю, как дрожат мои руки и губы при воспоминании о том утре.

Лето было жарким, и солнце, так же как и сегодня, заливало потоками света комнату, нашу лабораторию, где пахло жиром, дымом и сажей. К моему удивлению, мастер Лин Тао не поставил меня в известность по поводу того, как он собирается договариваться с генуэзцем. А о том, что он собирается договариваться, можно было заключить из того, что китаец попросил посланника Супербы прийти еще раз.

Но как же я был удивлен, когда на следующий день появился не только посланник Энрико Коззани из Генуи. За ним следовала худощавая фигура в богатой бархатной одежде, которую я уже видел из окна в доме китайца, после того как стал свидетелем разговора. Имя не вспоминалось, но чужестранец представился как Альбертус ди Кремона, легат Его Святейшества Папы.

Мы еще приветствовали друг друга, когда отворилась дверь и вошел третий — не знакомый мне мужчина, внешность которого, однако, отпечаталась в моей памяти так, словно все это было вчера.

Если генуэзского посланника можно было обвинить в определенном тщеславии, то этот человек был самовлюбленностью во плоти: полный Нарцисс на тоненьких ножках, затянутых в тончайшие зеленые шелковые чулки до колен. Панталоны незнакомца начинались там, где заканчивались чулки. Чтобы подчеркнуть свою элегантность, мужчина носил разноцветные туфли — одну красную, другую зеленую — столь узенькие, что ему, вероятно, пришлось немало потрудиться, чтобы влезть в них. С пояса, настолько широкого, что он мог служить знатной даме в качестве корсажа, свисал пушистый хвост ласки, такой же точно, как и тот, что носил Беллафинтус, магистр с Большой горы в Майнце. Верхнее платье с пышными рукавами из мягкой шершавой кожи едва доходило до начала живота. Никогда прежде мне не приходилось видеть столь необычно одетых людей.

Фелипе Лопез Мелендез (так звали незнакомца, умолявшего Лин Тао о встрече) прибыл из Сарагоссы. Он был медиком и придворным астрологом короля Арагонии и, кроме того, его же сватом. Но все это выяснилось позднее. Дон Фелипе подчеркнул, что прибыл по поручению своего короля Альфонса Великодушного, сына Фердинанда, завоевателя Неаполя и вернейшего союзника Византии в борьбе с турками.

Тем утром передо мной стояли три человека, трое мужчин самого разного происхождения; но всех их интересовало одно. Теперь же, спустя много лет, я знаю, что там незримо присутствовал еще и четвертый, тот, в существование которого я до тех пор не верил, — дьявол.

Можете смеяться над моими словами, расценить их как болтовню сумасшедшего старика, но мне все равно. Дайте сначала рассказать о том, что было дальше, и вы согласитесь со мной: с того самого дня к делу приложил руку дьявол. Оглядываясь назад, можно сказать, что дьявол — а он ни в коем случае не глуп — раньше других догадался, какие возможности появляются благодаря этому открытию, и сделал искусственное письмо своей собственностью.

Спросите, если хотите, почему именно это искусство называют черным, и никто вам не ответит. Дело не в черноте сажи, которой печатают, поскольку резчики по дереву, которые используют тот же жир, и уже давно, будут только благодарны, если вы скажете, что они занимаются «черным искусством». Нет, сам дьявол обеспечил такое название, когда тем утром взял тетрадь у нас из рук; да, сам дьявол.

Ведь едва благородные господа очутились в нашей лаборатории — печи и прессы были намеренно выключены — как папский легат начал браниться. Он обвинил мастера Лин Тао в нечестности, поскольку тот посвятил в тайну меня, чужестранца, да еще и немца вдобавок, когда он, Альбертус ди Кремона, ясно выразился, что нужно хранить все в строжайшей тайне.

Мне даже не пришлось защищаться. За это, к моему огромному облегчению, принялся мастер Лин Тао, используя свой острый язык. Он начал бранить худощавого попа за непонимание искусственного письма, которое, доведенное до совершенства, требовало искусности и знаний опытного ремесленника. Если это неверно, ему следовало задействовать всех имеющихся монахов, чтобы обеспечить выполнение его заказа, и тогда Лин Тао посмотрит, в каком случае секретность будет соблюдена лучше.

Когда Альбертус ди Кремона узнал имена двух других посетителей, а также то, что их тоже интересует искусственное письмо, завязалась ожесточенная перепалка, в которой я поначалу не захотел принять участия. С одной стороны, потому, что мое красноречие сильно уступало красноречию остальных, с другой — мне не хотелось произносить те же непотребные слова, которыми обменивались благородные господа.

Громче всех кричал дон Фелипе Мелендез, находившийся слева от меня, без обиняков заявивший, что у него и у его короля достаточно власти и средств, чтобы купить любое искусство в мире, а если понадобится, то и взять силой. Прямо напротив меня и рядом с Мелендезом отчаянно жестикулировал Его Преосвященство папский легат, словно пытался изгнать беса из своих противников. Справа от меня мэтр Коззани, посланник республики Генуя, сыпал грязными словами в адрес Мелендеза и с угрозой напоминал о том, что войны начинались и по более ничтожному поводу. Стоявший справа от него, напротив меня, мастер Лин Тао, казалось, был спокойствием во плоти; да, взволнованность чужестранцев его даже забавляла. Так мы и стояли в кругу друг напротив друга, и я описал все это так подробно затем, чтобы вы сами могли представить себе то, что потом произошло.

Когда мастер Лин Тао взял слово и призвал всех к благоразумию, я услышал — и мне кажется, от других этот странный звук тоже не укрылся — звонкий удар, точнее говоря, он был похож на сильное шипение. Я непроизвольно уставился на Альбертуса ди Кремону, стоявшего прямо напротив меня, спиной к возвышению. Тот поднял глаза к небу, словно покровитель мостов и водных путей, медленно открыл рот, и оттуда вырвалась светлая струя крови. Худая фигура папского легата закачалась, и поскольку он собирался упасть вперед, я сделал шаг навстречу, чтобы поймать его. Я схватил его спереди за плечи, когда стоявший рядом с ним Мелендез вскрикнул: из спины Его Преосвященства торчал нож.

Я озадаченно опустил безжизненное тело на пол и, сделав это, увидел, как на возвышении мелькнула какая-то тень. Лин Тао, Мелендез и Коззани тоже глядели в том же направлении, откуда прилетел нож, и только потом мы снова посмотрели на лежавшего перед нами легата.

На пыльном каменном полу образовалась лужа крови, принявшая форму омеги, словно дьявол нарисовал ее очертания своим пальцем.

Вы мне не верите? Ведь каждый из нас встречался с дьяволом, и чаще всего тот был под маской, под которой его ни за что не узнаешь.

Пока каждый из нас смотрел на остальных, словно мог прочесть в их глазах, кто виновник убийства (признаюсь, мое первое подозрение пало на Мелендеза), мастер Лин Тао нагнулся, чтобы вынуть нож из спины мертвого папского легата. Это было довольно трудно, и по этому можно было судить о силе, с которой был брошен нож, попавший в ди Кремону. Лин Тао уперся коленями в спину убитого и потянул нож двумя руками, пока оружие, наконец, не поддалось.

Для арагонца Мелендеза и для Коззани, посланника республики Генуя, это, очевидно, оказалось слишком. Оба парламентера, которые только что враждебно глядели друг на друга, словно гладиаторы перед схваткой, как по команде развернулись и бросились к выходу, находившемуся в противоположной стороне.

Еще тогда я удивился спокойствию, с которым мастер Лин Тао отнесся к ситуации. Подозревать в убийстве его самого казалось абсурдным. Кто же будет убивать курицу, несущую золотые яйца?

Лин Тао не стал смотреть, как обстоят дела на возвышении, и я сам поднялся по узкой каменной лестнице. Конечно же, мне было страшно, конечно же, я думал о том, что я буду делать, если встречусь с преступником, но, честно говоря, у меня было подозрение, которое оправдалось: убийца давно ушел. Он спустился вниз по веревке через единственное окно на возвышении — узкое отверстие с двумя витыми колоннами посредине.

Убийство папского легата Альбертуса ди Кремоны вызвало больше замешательства, чем любое другое убийство на протяжении последних десяти лет. И это при том, что в Константинополе убийства случались так часто, как ни в одном другом городе. Причина всеобщего замешательства крылась не в самом преступлении, и не в том, что убийцы и след простыл, и не в том, что жертвой стало высокопоставленное церковное лицо. Нет, все дело было в том, что это убийство случилось именно в Константинополе.

Папа Евгений как раз согласился объединить римскую Церковь с греко-православной; кроме того, он обещал восточно-римскому императору Иоанну Палеологу помощь в войне против турок. Как одно, так и другое вызвало на западе ожесточенное сопротивление. И теперь те из критиков, кто говорил, что византийцам нельзя доверять, нашли подтверждение своим словам.

Но для Папы дело было не только в этом. Евгений, вероятно, опасался, что в процессе происков его легата станет известно о тайном заказе, из-за которого Альбертус ди Кремона поехал в Константинополь. Индульгенции, сделанные при помощи искусственного письма, да к тому же в таких невообразимых количествах? Разве не напрашивается вывод о том, что Папа заключил союз с дьяволом?

Папа срочно назначил своего племянника Чезаре да Мосто новым легатом в Константинополе, с указанием срочно и не привлекая к себе внимания закончить однажды начатое дело — во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.

Благословение Папы мало значило для Чезаре да Мосто. Новый легат был невысокого роста, в его внешности больше всего привлекал внимание его злополучный нос, похожий скорее на картошку, чем на орган обоняния. Племянник Папы слыл коварным и опасным человеком. Его боялись из-за длинного языка. Достаточно было того факта, что он дважды в неделю обедал у Папы, и молодого человека тут же стали причислять к высшим слоям римского общества.

Больше всего в этой жизни Чезаре да Мосто любил три вещи: игру, деньги и прекрасный пол. До сих пор хватало и одной из этих составляющих, чтобы совершенно испортить человека, но племянник Папы почитал все три, и это давало основания предполагать, что он подходил для порученного ему дела меньше, чем кто бы то ни был.

И тем не менее в тот же день, когда Папа Евгений доверил ему тайное поручение, Чезаре да Мосто сел со своим сопровождением на корабль, идущий в Константинополь. С юга теплый сирокко принес желтые тучи, повисшие над морем, — дурное предзнаменование.

Глава IV Праздник при дворе императора

В скором времени зеркальщик стал пользоваться уважением жителей Константинополя и скопил немалое состояние. Он поселился в доме в квартале Пера, где находились виллы богатых генуэзцев. На деньги, полученные от императора, и задаток за работу по отливанию букв жить можно было просто превосходно. И только исчезновение Эдиты камнем лежало на сердце, и по ночам, не находя сна, зеркальщик задавал себе один и тот же вопрос: где же она может быть? По-прежнему блуждает по улицам Константинополя? Или давно покоится в безымянной могиле?

Со дня убийства папского легата прошло уже некоторое время, когда однажды ночью Мельцер услышал у себя под дверью чей-то крик. Он узнал этот голос, это была Це-Хи, прислужница Лин Тао. Мельцер зажег свет и пошел открывать.

Це-Хи задыхалась от быстрого бега.

— Господин, — прохрипела она. — Господин, они забрали мастера Лин Тао. Они связали его и забрали с собой. Помогите, господин! Они убьют его!

Зеркальщик втянул китаянку в дом и попытался успокоить, но Це-Хи вырвалась и закричала:

— Они думают, что он сделал это по чьему-то заказу! Они убьют его!

— А вы, Це-Хи, что вы думаете?

— Мастер Лин Тао — не убийца, господин. Мастер Лин Тао бил меня, да, мастер Лин Тао и других бил, да, мастер может бить, кого хочет. Но убивать он не может, господин. Мастер Лин Тао не убивал!

— Нет, — ответил Мельцер, — зачем ему убивать папского легата? Я верю вам, Це-Хи. Только вот что я могу сделать?

Китаянка уставилась в пол.

— Когда они уводили мастера Лин Тао, он крикнул, что я должна известить об этом мастера Мельцера. Вы знаете императора. Помогите мастеру Лин Тао!

Зеркальщик обещал. Он решил воспользоваться благоприятным случаем, поскольку император как раз пригласил его на Праздник Кувшинок. Этот праздник в честь первых цветов — желтых кувшинок — должен был состояться завтра вечером. В прежнее время он был кульминацией лета. Его не праздновали уже много лет, с тех самых пор как император Иоанн впал в дурное настроение и меланхолию. Но теперь, когда император снова ощутил радость жизни, он совершенно неожиданно настоял на проведении торжества.

Хотя раньше приготовления к празднику занимали недели, теперь в распоряжении слуг было всего несколько дней, поэтому и вышло, что праздник в том году получился не такой пышный, как прежние. Зато веселье было гораздо более буйным и необузданным. Казалось, что византийцы хотят за одну ночь наверстать то, что было отнято у них за прошедшие годы.

Кареты, повозки, коляски выстроились в бесконечную очередь перед порталом, и Алексиос, придворный дворецкий, весь в красном, в свете факелов встречал приглашенных гостей. Если о византийцах и в обычное-то время говорили, что они одеваются слишком броско, кричаще, словно петухи или распускающие хвост павлины, то теперь казалось, что они хотят превзойти самих себя.

Тут можно было увидеть и испанские воротники размером с колесо, и деревянные китайские туфли с такими подошвами, что их владельцы словно парили над полом на высоте доброго локтя, и прически, державшиеся на воске и жире, и зашнурованные корсеты, в которых дамы походили на колонны с изображением святой Софии. У некоторых женщин — и, в первую очередь, из высших сословий — груди вываливались из вырезов платьев, словно дамы выставляли их на продажу. Их бюст напоминал коровье вымя на прилавке торговца требухой на рынке в гавани. Эта новая мода пришла из Флоренции, где, как сообщали путешественники, все знатные и богатые синьоры ходили именно так, и никому и в голову ничего дурного не приходило. Многие порядочные женщины преклонного возраста были приверженками нелепого обычая держать в доме белых карликов или же черных исполинов и, словно собакам, надевать им на шею кожаные ошейники.

Зеркальщик наблюдал за всем этим парадом Цирцей со скамьи, стоявшей в оконной нише в зале. Мельцер чувствовал себя неловко, общаясь с такими выдающимися гостями. Еще в Майнце он восхищался членами муниципалитета — единственными горожанами, которым разрешено было носить бархатные камзолы. Гость в простом бархатном камзоле привлечет к себе внимание скромностью своей одежды, подумал Мельцер, втайне надеясь, что ему достанется место в задних рядах, где его простой костюм никто не заметит.

Но долго сидеть в одиночестве Мельцеру не пришлось. От толпы отделился человек, одетый в синий шелк, как нельзя лучше подходивший для того, чтобы сравнить мужчину с распустившим хвост павлином, и подошел к Михелю. Зеркальщик не узнал его сразу в первую очередь из-за его сказочной спутницы. Дама была окутана в облако шитого золотом и украшенного листьями папоротника шелка и привлекала к себе все взгляды.

— Вы здесь? — удивленно сказал одетый в синее. Он говорил по-немецки, и теперь зеркальщик узнал его. Это был Геро Мориенус.

Мельцер оглядел женщину, стоявшую рядом с Мориенусом. Нет, это была не его жена, по крайней мере не та, на которой купец женился несколько месяцев назад. В душе у Мельцера вскипела давняя ярость, и он сдержанно ответил:

— Если бы я мог предположить, что встречусь с вами, я бы не пришел.

— Но, но! — возмутился Мориенус. — Все еще не можете простить ту старую историю?

— Тут и прощать нечего! — прошипел зеркальщик и поднялся, чтобы уйти. — Либо скверный у человека характер, либо нет.

Тут Мориенус, словно не услышав упрека, преградил ему путь и настойчиво поинтересовался:

— Простите, что так прямолинейно говорю с вами, но меня действительно интересует вопрос: где находится ваша немая дочь?

Слова купца поразили Мельцера в самое сердце. Он не хотел отвечать, но крепкий Мориенус стоял прямо перед ним, словно стена, и пристально глядел на него.

Поэтому зеркальщику не оставалось ничего другого, и он ответил, стараясь не глядеть купцу в глаза:

— Она сбежала. Я не знаю, где она прячется, знаю только, что виноваты в этом вы.

— Я? Виноват? — Громкий смех Мориенуса привлек к ним внимание, и Мельцер робко опустился на скамью. — Если бы дело было за мной, я заполучил бы девочку в жены. Это вы, мастер Мельцер, вы отказали мне, хоть я заплатил выкуп еще два года назад.

Гнев Мельцера рос, и его голос становился все громче:

— Я не знал, что вы — приверженец многоженства, словно бык, который ходит за целым стадом коров.

Замечание было справедливым, и Мориенус постарался сдержаться и словно мимоходом сказал:

— Если бы вы меня об этом спросили, то я пояснил бы вам, по вы не спрашивали. К чему взаимные обвинения? Я получил выкуп назад. Мы квиты.

— Квиты?! — воскликнул зеркальщик. — Не смешите меня!

Кажется, исчезновение Эдиты мало беспокоило Мориенуса, потому что он ответил:

— Вы должны быть благодарны мне, мастер Мельцер, ведь, как-никак, ваша поездка в Константинополь принесла вам знакомство с императором. Насколько мне известно, ваше зеркало вернуло его к жизни. Хотелось бы мне, чтобы это я продал ваше зеркало императору Иоанну.

Мельцер предпочел промолчать. Он поглядел мимо Мориенуса и его утонченной спутницы на гостей, которые приветствовали друг друга почтительными поклонами. Казалось, все друг друга знают, и как только появлялось новое лицо, начинались перешептывания и пересуды, начинались сплетни, потому что тот или иной появился с новой дамой. Мориеиус не был исключением. Напротив. Поскольку купец знал, что Мельцер в этом городе чужой, он, не спрашивая зеркальщика, стал называть имена и особенности тех гостей, которые проходили мимо них.

Среди гостей были люди респектабельные, достойные господа с длинной бородой, которых вполне можно было представить на церковной должности и которые вместо этого оказывались торговцами оружием или спекулянтами. И наоборот, посвященные в сан мужи, префекты и прелаты выглядели словно жалкие ничтожества. Не говоря уже о дамах, которые, как выразился Мориенус, не заслуживали этого слова ни в малейшей степени, поскольку были куплены на вечер или же были известными во всем городе конкубинами.

С восторженным взглядом, которому позавидовал бы и сам святой Франциск во время стигматизации, патриарх Никифор Керулариос, мужчина с кустистыми черными бровями и белой окладистой бородой, в которой свободно могла бы свить себе гнездо пара птиц, благословил, невзирая на лица, выставленные напоказ груди благочестивых конкубин. Об эквилибристе-канатоходце из Перуджи говорили, что он способен забраться по канату на любую башню в мире, лишь бы канат был достаточно длинным и прочным. По дороге на Восток канатоходец остановился на четыре недели в Константинополе, чтобы взойти на башню Галатеи. Он появился в облегающем костюме из шелка насыщенного зеленого цвета, окутывавшем его с головы до ног, и нигде не было видно ни шва, ни пуговицы, так что многие высказали предположение, что шелкопряды сшили костюм прямо на его теле. И хотя нигде поблизости не видно было каната, который подошел бы для его целей, канатоходец кокетливо пританцовывал, постоянно ставя одну ногу перед другой.

Богатые судовладельцы, все как один генуэзцы, появились одетые словно князья. Хотя они не отличались хорошими манерами, император не мог позволить себе не пригласить их на Праздник Кувшинок, ведь богатство и власть генуэзцев были безграничными. Итак, они входили друг за другом, под балдахинами с гербами, в сопровождении слуг в ливреях цвета корабельного флага, в то время как сами господа предпочитали расшитые золотом одежды. Самого яркого из них, Риккардо Рубини, настоящего великана, сопровождали не менее двенадцати слуг. Если бы на почтительном расстоянии за ним не следовала его жена Антония, фееподобное создание редкой красоты, то судовладельца можно было бы счесть Папой Римским.

Для приглашенных купцов у Мориенуса в запасе были только презрительные замечания. Большинство из них, как сообщил он, жили не по средствам, и их показное богатство во много раз превышало их возможности. Они заручились приглашением в надежде на прибыльные сделки — ведь ни для кого не секрет, что Алексиос, придворный дворецкий императора, продажен, словно немецкий ландскнехт.

— Или же выдумаете, — заметил Мориенус, указывая пальцем на странную пару, в отличие от остальных гостей производившую довольно жалкое впечатление, — что император их обоих приглашал?

Но пара привлекала внимание не только своей бедностью. Девушка была не старше тринадцати лет. Даже если бы она была лучше одета и вымыта, ей все равно было бы очень сложно скрыть свое состояние. Она поражала своей бледностью, и даже яркие румяна на щеках не могли скрыть ее болезненный вид. Возможно, девушка стала бы красивой, но ее красоту задушили еще до того, как она успела расцвести. Во взгляде юной прелестницы не было стыда, а сильный голос был груб, словно кожаный кошель. Длинное бархатное платье явно знавало лучшие времена. Ее звали Теодора, и она была одной из самых популярных проституток города.

Ее спутник, одетый в черное мужчина лет пятидесяти, бросался бы в глаза и без девушки, которая шла рядом с ним. Его внешность была настолько удивительна, что каждый, кто видел его впервые, не знал, каким считать его: страшным или смешным. От пят до макушки в нем было шесть футов росту, то есть он был на голову выше всех присутствующих — чтобы, как шутили у него за спиной, находиться поближе к звездам. Бизас, так звали его, был известным звездочетом и астрологом. Он заставил говорить о себе благодаря рискованным пророчествам, которые пока что неизменно сбывались. Бизас даже утверждал, что знает год и день, когда турки захватят Константинополь, и хранил эту тайну в медной кружке, запаянной оловом, в секретном архиве Ватикана. Астролог заявлял, что если он ошибется, то бросится вниз с самых высоких ворот города у всех на глазах.

Все делали вид, что стараются избегать Бизаса, словно пользоваться его услугами считалось дурным тоном. Но самые именитые горожане Константинополя тайком приходили к нему, и всем было известно, что богатые корабельщики из Перы отправляют свои суда в Индию и Китай только в определенные дни, которые звездочет объявил благоприятными.

В отличие от большинства гостей, спешивших убраться с дороги одетого в черное мага и его миниатюрной спутницы, Мориенус не постеснялся поприветствовать Бизаса и спросить его о положении созвездий.

Тут звездочет схватился за голову обеими руками и запричитал:

— Для некоторых, господин, было бы лучше не принимать приглашения на Праздник Кувшинок. Звезды, господин мой, предвещают ужасные вещи. Я вижу кровь и смерть, чтобы вы знали, господин!

Мориенус был убежден в способностях Бизаса, с тех пор как тот после появления на свет трех дочерей от двух женщин правдиво предсказал рождение сына. Купец огляделся вокруг, словно опасаясь, что их подслушивают, и испуганно спросил:

— Кто же может желать мне зла, звездочет? Бизас замахал руками:

— Господин, я не говорил, что мое предчувствие касается вас. Разве я такое говорил?

— Нет, нет, — ответил Мориенус, беря за руку свою спутницу, — но скажи же мне, кого оно касается?

Зеркальщик следил за разговором со странным астрологом скорее из любопытства. Вдруг Мельцер почувствовал на себе колючий взгляд Бизаса и ответил ему тем же.

Мориенус, от которого не укрылась молчаливая перепалка, сказал, обращаясь к звездочету:

— Это мастер Михель Мельцер, зеркальщик…

— Я знаю, — перебил его Бизас, — родился в Майнце, четвертого лютеня в году тысяча четыреста десятом от Рождества Христова.

Мельцер испугался. Растерялся. Откуда звездочет знает день его рождения? Даже Мориенус не знал этого.

— Ему известно обо всем, — пояснил Мориенус. — Говорит, это написано на звездах.

— Все может быть, — ответил зеркальщик. — Я не знаком с астрономией. Насколько мне известно, по положению звезд звездочет определяет судьбу человека, но, во имя всех святых, не день его рождения.

Слова Мельцера вызвали у Бизаса снисходительную усмешку, словно он хотел сказать: да что ты понимаешь в ходе звезд? Но звездочет промолчал, только пристально поглядел на Мельцера.

Мориенус первым придумал объяснение такому странному поведению. Чем дольше Бизас глядел на человека из Майнца, тем больше торговец верил в то, что именно Мельцеру маг пророчил кровавый конец!

Прежде чем Мельцер сумел собраться с мыслями, его отвлекло другое происшествие. Где-то вдали раздались вкрадчивые звуки лютни, и он услышал нежный голос, сначала едва слышный из-за всеобщей суматохи, затем все более отчетливый. Мельцер забыл, что ему только что вещал звездочет, и последовал за звуками лютни и чарующим голосом. Он не ошибся: на празднике императора музицировали Симонетта и ее брат.

С тех пор как зеркальщик впервые встретил прекрасную лютнистку в гостинице «Toro Nero», прошло две недели. Мельцер думал, что огонь, столь неожиданно охвативший его, постепенно потухнет, но ошибся в себе. С тех пор дни казались ему мучительной пыткой, поскольку его работа у китайцев не мешала ему искать Симонетту.

Когда Мельцер подошел к ней, все произошло точно так же, как и в первый раз. Сердце забилось часто-часто, и возникло ощущение, будто кровь вскипает в жилах. Мельцер знал, что влюбился в Симонетту с первого взгляда, и полагал, что никогда в жизни ему не доводилось встречать такой прекрасной женщины, как лютнистка. Как и тогда, в гостинице, на ней было облегающее платье с прямоугольным, почти квадратным вырезом на груди, а талию охватывал широкий пояс с меандровым узором. Прилегающие к плечам рукава расширялись у запястья почти на локоть. Это еще больше подчеркивало маленькие руки, неистово порхавшие по струнам лютни. Свои черные волосы Симонетта зачесала наверх и уложила в форме раковины. В иной ситуации ее прическа показалась бы фривольной или даже неприличной, но на императорском Празднике Кувшинок действовали совершенно другие законы.

Снедаемый страстью, пробудившейся в нем при виде Симонетты, Мельцер протолкался в первый ряд почитателей, собравшихся полукругом вокруг поющей пары. Джакопо был всецело поглощен своим инструментом, а Симонетта глядела поверх голов слушателей на золотой потолок, где мозаики восхваляли подвиги византийских императоров. И, слушая ее мелодичное пение, пожирая глазами каждое ее движение, он с болью в сердце понял, что не он один воспламенен красотой прекрасной венецианки. Мельцер украдкой огляделся вокруг: да, у него было много соперников.

Совсем недавно зеркальщик удовольствовался бы тем, что любил бы прекрасную женщину на расстоянии, тайком обожествляя ее, встречаясь с ней только в своих мечтах. Но недавние успехи укрепили его веру в себя. Он просто должен был попытаться привлечь к себе внимание Симонетты.

И пока Мельцер размышлял над тем, как это можно устроить, он внезапно поймал взгляд лютнистки. Вне всяких сомнений, она смотрела на него! Мельцер попытался вежливо поклониться, но прежде чем это сделать, он успел осознать, как неуклюже у него это получится, и просто помахал рукой, вполне в своем духе.

Симонетта и Джакопо спели на латыни три песни весьма двусмысленного и щекотливого содержания, снискавших у тех, кто знал язык, бурные аплодисменты. Осыпанной комплиментами и окруженной многочисленными почитателями лютнистке пришлось долго пробираться сквозь толпу, для того чтобы оказаться рядом с Мельцером.

— Вы же тот самый зеркальщик, — крикнула она по-итальянски, — который защитил меня от турецких пушек?

Мельцер рассмеялся.

— Если вам так угодно, прекрасная лютнистка, — ответил он на том же языке, что и она, — то я охотно припишу себе эту заслугу.

Симонетта кивнула.

— Я ужасно испугалась выстрелов. Хорошо, что я вас здесь встретила.

— Для меня это большая честь, поверьте мне. Я только и думал, что о вас, и не мечтал ни о чем ином, только бы встретиться с вами еще раз.

— Если это действительно так, — заметила Симонетта, подмигнув, — то наши чувства совпадают.

Пока они обменивались любезностями, к ним подошел Джакопо. Он забрал у Симонетты лютню и, обращаясь к зеркальщику, сказал:

— Или вы хотите сопровождать Симонетту? В таком случае вы должны взять лютню, чужестранец!

— С какой охотой я последовал бы за вами, — так же двусмысленно ответил Мельцер, — но мой талант кроется скорее в обращении с оловом и свинцом, кроме того, у моих переливов совершенно иное значение, чем у ваших. Так что оставим все как есть.

Симонетта и зеркальщик обменялись улыбками, и Джакопо удалился вместе с инструментом.

— Вы должны понять моего брата, — сказала лютнистка, глядя вслед Джакопо, исчезнувшему в толпе. — Он ревнивый как мавр, но он совсем не злой, поверьте мне. Мы с раннего детства привязаны друг к другу, с тех самых пор как наш отец не вернулся из путешествия в Индию. Говорили, что его унесла чума. От горя и печали наша мать вскоре скончалась, и брат моей матери вынужден был взять нас к себе. Еды было мало, а побоев много, и тогда мы решили бежать. Мне было пятнадцать, брат на два года старше меня. На корабле мы приплыли в Константинополь и с тех пор зарабатываем тем, что играем и поем, и живется нам лучше, чем когда бы то ни было. Один путешественник поведал нам, что наш отец живет в Мадрасе с индианкой… Но зачем я вам все это рассказываю?

Мельцер слушал, словно завороженный, особо не вникая в смысл сказанного. Симонетта сопровождала свои слова столь милыми ужимками, что он не мог оторвать от нее глаз, так же, как и в первый вечер.

— У вас наверняка множество поклонников, — сказал зеркальщик, осторожно прощупывая почву.

Симонетта засмеялась и взяла его под руку.

— Пойдемте, — сказала она, — на нас все смотрят. И этим я уже ответила на ваш вопрос.

Мельцер шел рука об руку с Симонеттой среди разодетых в пух и прах людей, и ему казалось, что он парит в облаках. Ему казалось, что весь мир улыбается ему. Зеркальщика переполняло неописуемое счастье.

Пока они пробирались через толпу гостей и Мельцер наслаждался завистливыми взглядами, прекрасная лютнистка продолжала:

— Давайте не будем обо мне. Меня намного больше интересует ваше таинственное искусство.

— Таинственное искусство? — испугался Мельцер.

— Говорят, что вам при помощи зеркала удалось вернуть императору радость жизни. Вы маг или даже волшебник?

Мельцер остановился и поглядел Симонетте в глаза.

— Если бы я обладал такими способностями, я наверняка знал бы, что мне делать. Нет, у большинства чудес всегда есть естественное объяснение.

— Ну а если бы вы были чародеем, — не сдавалась Симонетта, — что бы вы тогда делали? Скажите мне!

— Я бы, — нерешительно начал зеркальщик, кладя обе руки ей на плечи, — я бы заколдовал вас, чтобы вы глядели только на меня.

Симонетта ответила, не сводя глаз с Мельцера:

— Я думаю, вы и есть чародей и уже околдовали меня. Ее губы приблизились к его губам.

Словно во сне зеркальщик ощутил поцелуй ее нежных мягких губ, почувствовал стройное тело, прильнувшее к нему с кошачьей гибкостью. Он был поражен до глубины души и сам себе казался неумелым и неловким. Мельцер охотно признался бы в любви прямо там, не сходя с места, но он заставил себя обуздать страсть из боязни сказать что-то не то. Зеркальщику хотелось стать на колени перед прекрасной венецианкой, но на то, чтобы сказать, что он любит ее, ему не хватало мужества. Ничто так не пугало Мельцера, как необходимость открыть свои чувства и вероятность быть осмеянным.

— Как вы прекрасны, Симонетта! — произнес он вместо этого и добавил: — Я восхищался вами с самого начала.

Каждый из этих комплиментов лютнистка уже наверняка слышала, и не раз, но Мельцер понял это только после того, как замолчал. И откуда ему знать, не принадлежит ли Симонетта к тому сорту женщин, которые, желанные и пользующиеся успехом, сегодня отдаются одному, а завтра — другому?

И тут, словно прочитав его мысли, лютнистка подняла брови и сказала:

— Отчего вы размышляете о будущем, когда вашего внимания требует настоящее?

С этими словами она еще плотнее приникла к нему. Зеркальщик почувствовал ее бедра, кончики ее грудей и глубоко вздохнул.

Но прежде чем он в своей беспомощности успел совсем потерять голову, к ним подошли двое слуг в ливреях и с корзинками в руках. Слуги раздавали маски и причудливые головные уборы.

Симонетта выбрала себе желто-зеленую маску в крапинку с маленьким острым клювом над носом, Мельцер получил причудливую шляпу с броскими черно-белыми полями. Октет в шитых золотом костюмах и красных чулках исполнял мавританский танец с криками, во время которого мужчины кружили вокруг женщин и после каждого круга делали движение, задуманное, вероятно, как радостный полет, но больше похожее на прыжок через лужу.

— Прелестная птичка, — заявил Мельцер, обращаясь к Симонетте, — я охотно повел бы вас танцевать, но танцевальное искусство столь же чуждо мне, как и страна, где растет перец. Думаю, это выглядело бы довольно жалко.

Симонетта взяла Мельцера под руку и повела его за собой в другой зал, откуда доносились звуки флейты, сопровождаемые гулкими ударами барабана. Зрители стояли в кругу, очень близко друг к другу, и хлопали в ритме барабанной дроби, а в центре круга пышнотелая женщина, египтянка или ливанка, исполняла зажигательный танец. На широкие бедра танцовщицы было наброшено тонкое покрывало, а вокруг ее тела несколько раз обернулась змея толщиной в руку. Когда женщина поднесла извивающуюся рептилию прямо к своему лицу, так близко, что можно было подумать, что змея вот-вот укусит хозяйку, Симонетта вскрикнула и потянула зеркальщика за собой к мраморной лестнице.

Лестница привела их в галерею с множеством дверей. За первой из них оказалась комната, где бесчинствовали французские фокусники. Пестро разодетые шутники пытались на потеху зрителям поймать белых и черных кроликов, что им, однако, не удавалось и каждый раз заканчивалось падением. За второй дверью кастильские фехтовальщики устраивали увлекательные дуэли, а зрители хлопали, когда один из противников попадал в другого и лилась кровь. Из третьей комнаты, где был сделан бассейн, доносились вопли и визг. Там резвились наяды и нереиды, одетые только в прозрачные покрывала, и сластолюбцы пытались полностью раздеть сказочных созданий при помощи удочек. Четвертая дверь вела в комнату, где проходили бои гномов. А за следующей, пятой дверью, развратные пары предавались влиянию экзотических порошков и напитков, привезенных из Индии и далеких азиатских стран. Эти средства притупляли чувства и разжигали огонь страсти.

Что происходило за шестой, последней дверью, осталось тайной для обоих, поскольку к ним подошел дворецкий Алексиос и объявил, что император хочет видеть зеркальщика.

— Где император? — удивленно спросил Михель Мельцер. — Его еще не видели.

Казалось, дворецкий был возмущен столь глупым вопросом.

— Трисмегист не привык развлекаться в обществе своих подданных.

— Ах, — непонимающим тоном отозвался Мельцер, — но ведь как раз веселое общество способно развеять его вселенскую скорбь.

Алексиос сделал знак следовать за ним.

Симонетта хотела отстать, по Мельцер схватил ее за руку так крепко, что у нее не оставалось иного выхода, кроме как следовать за ним.

— Вы что, собираетесь указывать императору, как ему развлекаться? — поинтересовался дворецкий на ходу.

— Ни в коем случае, — ответил Мельцер. — Мне просто показалось, что на Празднике Кувшинок веселятся все, кроме одного человека — императора.

— Ему нравится хранить молчание! — вежливо, но непреклонно заметил Алексиос.

Дворецкий быстрым шагом пересек оживленный зал, в конце которого была широкая лестница в форме полумесяца, ведущая на верхний этаж. Портал с колоннами с каждой стороны охраняли факельщики и слуги в ливреях. При появлении дворецкого тяжелые, украшенные золотым орнаментом двери открылись и пропустили посетителей.

По рассерженному взгляду Алексиоса было видно, что присутствие прекрасной лютнистки ему не по нутру, но Мельцер не дал себя запугать и только крепче сжал руку Симонетты. Так они и вошли в зал для аудиенций одинокого императора Иоанна Палеолога.

На другом конце пустого зала, на троне, в неярком свете свечей восседал император. У него в ногах сидели трое женоподобных юношей, одетых в женское платье. Двое младших, еще совсем дети, извлекали из своих лир жалобные звуки, а старший танцевал, извиваясь, словно тоненькое дерево на ветру.

Когда Мельцер и Симонетта вошли в зал, фигура на троне подняла руку, приветствуя вошедших. Инструменты смолкли.

— Зеркальщик! — воскликнул одинокий император, обращаясь к Мельцеру. — Ты вернул мне радость.

Затем он оглядел шляпу с пером на голове у Мельцера, птичью маску лютнистки и соизволил рассмеяться.

— А кто эта восхитительная птичка?

— Ее зовут Симонетта, — прямо ответил Мельцер, на этот раз решив обойтись без посредничества дворецкого. — Она из Венеции, умеет удивительно играть на лютне и поет словно настоящий соловей.

— Чудесно, — заметил император, благосклонно махнув рукой. — Она ваша любовница, зеркальщик?

Мельцер украдкой взглянул па Симонетту.

— Хотел бы я, чтобы это было так, великий император, но столь прекрасная женщина никогда не принадлежит одному.

Иоанн Палеолог нахмурился и, обратившись к Симонетте, сказал:

— Снимите вашу маску, прекрасная птичка, чтобы я мог увидеть ваше лицо.

Лютнистка повиновалась приказу императора, и Иоанн Палеолог удивился:

— Действительно, ангельское личико. Почему ты отвергаешь его, венецианка?

Симонетта держала свою птичью маску в руках. Женщина была смущена. Наконец, покраснев, она ответила:

— Мы еще не объяснились с ним, господин император.

— Господин император! — Иоанн Палеолог фальшиво засмеялся. — Не называйте меня так буднично! Я знаю, в Венеции не придают значения старинным титулам, но в моих жилах течет кровь Цезаря, Марка Аврелия и Константина. Так что обращайтесь ко мне так, как это подобает, зовите меня Трисмегистом. Это, кстати, означает «Трижды Великий» — ты понимаешь, прекрасная венецианка?

— Как вам будет угодно, Трисмегист.

Мельцеру показалось странным, что христианский император Византии велел именовать себя титулом, которым величали языческого бога Гермеса. Но времени на размышления не было, потому что Иоанн Палеолог подозвал Симонетту поближе и прошептал:

— Ты должна ответить ему согласием, пока это не сделала другая. Думаю, он еще заставит говорить о себе.

Мельцер притворился, будто не слышал, что сказал император, хотя на самом деле уловил каждое слово и болтовня императора заставила его почувствовать гордость.

— Почему я просил тебя прийти, — произнес наконец Иоанн, обращаясь к зеркальщику. — Я хочу, чтобы ты сделал мне зеркальный кабинет, ванную комнату с выпуклыми зеркалами на стенах, в которых я буду казаться полным, словно турецкий султан, чтобы меня радовала моя полнота и полнота моих женщин.

При этих словах взгляд императора мечтательно скользнул по трем юношам у его ног.

— Господин, — ответил Мельцер и глубоко вздохнул, — ваше поручение делает мне честь, но я боюсь, что оно превосходит мои возможности. С одной стороны, у меня нет такой большой мастерской и необходимых помощников. С другой стороны, Трисмегист, для исполнения вашего желания необходимо так много олова и свинца, что их хватило бы, чтобы обеспечить амуницией всю вашу армию.

Возражения зеркальщика привели Иоанна Палеолога в беспокойство. Император вскочил, позвал своего дворецкого и велел привести испанца.

Вскоре, низко поклонившись, появился человек, уже известный Мельцеру: Фелипе Лопез Мелендез из Арагонии.

— Дон Фелипе, — начал император, — сколько олова и свинца вы можете поставить?

— Столько, сколько вам нужно, — ответил Мелендез. Император поинтересовался:

— Сколько нужно тебе, зеркальщик? Мельцер скривился.

— Полтысячи ведер для каждого. Не меньше! Мелендез, обращаясь к императору, произнес:

— Это можно устроить, Трисмегист.

Зеркальщик был озадачен. Он думал, что император откажется от своего замысла. Но выяснилось, что император уже все предусмотрел.

— Но где же, господин, плавить зеркала?

Император предпринял слабую попытку улыбнуться — Мельцер впервые видел у него на лице подобное выражение — н ответил:

— Разве ты не плавил в старой церкви свинец для китайцев? Мельцер удивленно поглядел на пето.

— Мне известно все, что происходит и моем государстве, — продолжал император. — Я знаю всех магов, знахарей и шарлатанов Константинополя. Почему чернокнижники из далекого Китая должны были укрыться от моего взора?

— То есть вам известно об открытии китайцев?

— Да, конечно же. Только я придаю ему меньше значения, чем Папа Римский или король Арагонии Альфонс. — Говоря это, Иоанн бросил многозначительный взгляд на Мелендеза. — Я не верю в то, что искусственное письмо способно изменить мир. Если бы это было возможно, то монахи и писари остались бы без работы, а их перья пока что все равно быстрее, чем сделанные из свинца буквы.

— Может быть, это и так, — возразил Михель Мельцер, — но только до тех пор пока речь идет об одном труде. Если же понадобится сотня или тысяча, или даже десять тысяч экземпляров, то искусственное письмо будет в сотню, даже тысячу раз быстрее, чем все писари и монахи мира, вместе взятые.

— Ты с ума спятил, зеркальщик! Во всем мире не найдется десяти тысяч людей, способных прочесть подобное произведение! Зачем же это нужно?

Мельцер смущенно пожал плечами. О папских индульгенциях он предпочел умолчать.

Тут в разговор вмешался Мелендез.

— Мой сват, король Альфонс Великодушный, заявил о своей готовности поставить олово и свинец в количестве, необходимом для вашего кабинета, если за это вы поделитесь с ним тайной.

Иоанн Палеолог указал на зеркальщика.

— Черное искусство не в моих руках, арагонец. Вам придется договариваться с ним!

Мельцер поднял руки, защищаясь:

— Я буду договариваться только по поручению мастера Лин Тао, который привез эту тайну из Китая.

— Конечно, — перебил Мелендез, — но, насколько мне известно, вы — единственный, кто владеет тайной обращения с таинственными буквами.

— Кроме того, мастер Лин Тао — убийца, — добавил император. — Он сидит в самом глубоком подземелье замка и ждет казни.

Зеркальщик сделал два шага по направлению к императору и громко крикнул:

— Этого не должно случиться! Мастер Лин Тао — не убийца!

— Он убил папского легата Альбертуса ди Кремону. Смерть от меча будет единственно справедливой карой.

— Владыка! — проникновенно воскликнул Мельцер. — Трисмегист! Лин Тао стоял рядом со мной, когда произошло убийство…

— Он был заказчиком!

— Но зачем ему убивать папского легата? Альбертус ди Кремона пообещал много денег за выполнение заказа. Зачем Лин Тао отнимать состояние у себя самого? Трисмегист, сделайте мне одолжение: отпустите мастера Лин Тао или по крайней мере дайте ему возможность доказать свою невиновность. Тогда я соглашусь сделать вам зеркальный кабинет, который будет дарить вам радость до конца ваших дней.

Император притворился удивленным.

— Правосудие должно свершиться! А что, если я не исполню твою просьбу? В этом случае ты откажешься служить мне?

Мельцер промолчал. Он склонил голову набок, и взгляд его встретился с взглядом лютнистки. Это не было случайным совпадением, нет, Симонетта внимательно следила за происходящим, а от какого мужчины укроется внимательный взгляд женщины?

Мелендез словно между прочим сказал:

— А что, если нож попал не в того? Я имею в виду, вполне возможно, что Лин Тао желал смерти не папскому легату.

Зеркальщик поглядел Мелендезу в глаза — в них притаилась довольная ухмылка.

— В таком случае чьей же смерти он желал?

— Вашей.

Зеркальщик почувствовал, что все взгляды устремились на него. Наконец он пробормотал, особо не рассчитывая на ответ:

— Зачем ему это? Зачем?

— Зачем? — переспросил испанец. — Я не знаю, о чем вы договаривались, но предполагаю, что мастер Лин Тао обещал вам жирный кусок от ожидающейся прибыли. Целое жаркое лучше половины…

Мельцер вспомнил о своем похищении, когда китайцы не слишком вежливо с ним обошлись. Неужели он обманулся в мастере Лин Тао? Может быть, китайцы просто использовали его в своих целях? Внезапно Мельцер задумался о том, а нужно ли ему освобождать Лин Тао.

В следующий миг раздался взрыв, похожий на пушечный выстрел, за ним последовал второй, третий… Затем взрывы стали раздаваться отовсюду.

— Господи, спаси и сохрани, турки идут! — закричал посланник из Арагонии и бросился к выходу.

Симонетта кинулась в объятия Мельцера, а тот поглядел на императора в поисках поддержки.

Но Иоанн Палеолог казался счастливым как дитя, он хлопал в ладоши и все повторял:

— Фейерверк, фейерверк!

Только теперь Мельцер понял, что огненные вспышки, видимые из окон, треск и шипение, многократные удары грома — все это был искусный фейерверк, который император припас для своих гостей.

Это было довольно легкомысленно, поскольку, как и испанец, многие подумали об очередном нападении турок, и немало гостей покинули празднество и разбежались по домам. Остальные направились в парк, чтобы поглядеть на чудесные огни.

В небо со свистом взмывали фонтаны искр: желтых, красных, зеленых. Высоко над головами гостей взрывались огненные шары, звездным дождем опадая на землю. В небе шипело, рокотало, завывало, а зрители радостно кричали и хлопали в ладоши, когда невидимые шары света внезапно превращались в огромные светящиеся зонты.

Хотя зрелище, разыгрывавшееся в небе, было прекрасно само по себе, вспышки света тоже добавляли веселья, заставляя замаскированных гостей появляться на доли секунды и снова исчезать во тьме. Яркие маски и таинственные лица, вуали и маскарадные костюмы — все это возникало и исчезало, словно дьявольское наваждение.

Мельцер обнял Симонетту, и лютнистка прильнула к нему, словно ища защиты от шума и огня.

Ночь была теплой, несмотря на то что уже давно перевалило за полночь. Как и большинство гостей, Мельцер и Симонетта предпочли после фейерверка прогуляться по парку, где по старой традиции в большом круглом пруду в центре парка плавали огни. Мельцер и его прекрасная спутница опустились на каменную скамью, скрытую за кустами с тяжелыми плотными листьями, образовывавшими живой грот.

Своим полуослепшим взором я вижу все, словно это было вчера: огни на воде, черные тени деревьев, кусты на фоне звездного неба. Слышу воркование и приглушенные голоса. Но как скоротечен блеск юности! Vanitas vanitatum! Суета сует и томление духа, как говорят проповедники. К чему короткое, сильное вскипание плоти, если с каждой песчинкой в больших песочных часах времени приближается вечность?

Зачем же мне рассказывать о том, что было тогда, если сегодня это кажется мне нереальным, словно сон, исчезающий с наступлением утра? Вы хотите это знать? Ну хорошо. Это правда! Внезапно я почувствовал руку Симонетты у себя между бедер; да, я ощутил — видеть этого я не мог, поскольку было темно, — что Симонетта искала мое мужское достоинство, выпиравшее у меня из брюк. В мечтах я рисовал ее тонкие белые пальцы, скользящие по лютне, касающиеся струн, и с каждым аккордом возрастало мое возбуждение. Мне казалось, что под пальцами венецианки мое мужское достоинство дрожит подобно струне. У меня закружилась голова, когда Симонетта каким-то образом, о котором я и думать не хотел, добралась до моего возбужденного фаллоса и начала его массировать, сжимать и ласкать. Симонетта не говорила ни слова, а я начал тихонько постанывать. Еще никогда в жизни я не испытывал столь сильного желания.

Моя неуклюжая попытка сиять в темноте покрывало с ее груди не удалась, но Симонетта пришла мне на помощь,

и не успел я оглянуться, как покрывало соскользнуло с нее и у меня под пальцами оказалась обнаженная кожа.

Я еще не насладился этим волнующим моментом, как Симонетта набросилась на меня с такой жадностью, что у меня захватило дух. Одним движением она оказалась на мне верхом, подобно амазонке, и я почувствовал, как мой фаллос медленно проникает в нее. Я обнял ее за шею и притянул к себе. Наши губы соприкоснулись.

Одному Богу известно, какое наслаждение исходило от этой женщины, как распалила она меня!

— Симонетта, — прошептал я, в то время как она терлась своими обнаженными крепкими грудьми о мой камзол, скользя то вниз, то вверх. — Симонетта.

Больше ничего я сказать не мог.

— Что… ты… хочешь… мне… сказать? — спросила Симонетта, продолжая двигаться.

Я задыхался.

— Может быть, ты хочешь сказать, что любишь меня?

— Да-а-а…

— Так скажи же это! Черт побери, я хочу это услышать! — Внезапно женщина остановилась, да так и замерла надо мной, расставив ноги.

Я хотел воззвать к ней, умолять ее не останавливаться, но потом приглушенно выдавил из себя слова, давшиеся мне с таким трудом:

— Я люблю тебя! Я люблю тебя, Симонетта!

С ловкостью кошки Симонетта снова опустилась на меня. И на этот раз мое тело ответило ей, подчинило ее своему ритму, и я входил в нее раз за разом. Ночь была темная, не видно было даже теней, но в моей голове сверкали вспышки света, все чаще и чаще, и в свете этих вспышек я видел ее тело во всей его красе, и никакая деталь не оставалась от меня скрытой.

Совсем потеряв голову от счастья и страсти, я стремился навстречу желанному женскому телу, до тех пор пока мое желание не иссякло и я, вскрикнув, не замер.

Нерешительно открыв глаза, зеркальщик ужаснулся. Темная ночь уступила место рассветным сумеркам, и гости императора, высокомерно пошучивая, прогуливались по парку. Они ждали представления особого рода, особенно популярного у византийцев, — соколиную охоту. Арабские сокольничьи путешествовали по миру со своими дрессированными хищными птицами. Всюду, где они появлялись, к ним валом валила публика, чтобы своими глазами увидеть, как ученые соколы, словно направляемые незримой рукой, выписывают в небе заранее указанные фигуры или внезапно камнем падают на землю, чтобы одним ударом клюва убить зайца или козленка.

Михель и Симонетта поспешно привели в порядок одежду. Когда они, надев свои маски, вынырнули из густой листвы, к ним подошел Джакопо, брат Симонетты. Он обрушился на женщину с упреками, утверждая, что искал ее полночи.

Симонетта любила своего брата. По ее поведению Михель понял, что она его еще и побаивалась. Поэтому зеркальщик взял инициативу на себя и ответил, что Симонетта уже достаточно взрослая, чтобы гулять ночью без него.

Столь наглого ответа Джакопо не ожидал, но еще больше его удивило поведение Симонетты, которая взяла Мельцера под руку и кивнула. Джакопо разозлился, подошел к сестре вплотную и хотел увести ее силой.

Симонетта начала сопротивляться. Мельцер стал между ними, отпихнув Джакопо в сторону Началась небольшая потасовка. С обеих сторон слышались нелицеприятные высказывания. Наконец Джакопо сбил шляпу с пером с головы зеркальщика, поднял ее, повернулся и убежал вместе с головным убором.

— Ему будет трудно привыкнуть к тебе, — сказала Симонетта, когда брат ее скрылся за деревьями парка.

Мельцер пожал плечами:

— Ему придется привыкнуть к тому, что его сестра не будет с ним всю жизнь.

Симонетта крепко прижалась к Мельцеру.

— Одна мысль о том, что приходится ссориться с братом, пугает меня. Мы всегда были одним целым.

— Но ты ведь не можешь провести с братом всю оставшуюся жизнь. Он тоже однажды обнаружит в себе склонность к противоположному полу, и тогда ты окажешься в той же ситуации, что и он сейчас.

Симонетта смущенно отвернулась.

— Для моего брата женщины не имеют значения, по крайней мере до сих пор ему нравились только хорошенькие мальчики. Думаю, я нужна ему больше, чем он мне. Хоть он и старше меня, но я всегда была для него вроде матери — если ты понимаешь, о чем я.

— Я очень хорошо тебя понимаю, — ответил Мельцер, — твоему брату будет трудно смириться с мыслью, что его сестра принадлежит другому. Ты ведь моя или нет?

Симонетта рассмеялась.

— Если ты хочешь, я буду принадлежать тебе. Но ты не должен торопить Джакопо. Для него все произошло слишком быстро. Дай ему время, и все будет хорошо.

Сердце Мельцера переполнилось нежностью, он протянул руку своей подруге, и они смешались с толпой гостей. Она действительно любит меня, подумал Мельцер. А что касается ее брата, то мне наверняка еще удастся завоевать его расположение. Любовь всегда сумеет проложить себе дорогу.

На императорский парк уже падали первые солнечные лучи, и от богато уставленных столов, повторявших меандровый узор парковых дорожек, доносились изумительные запахи жаркого и сдобы. Кроме того, подавали безымянный черный напиток, горький, словно желчь, который нужно было пить горячим. Говорили, что его завезли в город турки.

— Какой ужасный вкус, — сказал зеркальщик, выплевывая то, что выпил из медного стакана. — У нас будет достаточно времени, чтобы познакомиться с турецкими обычаями, — прошептал он любимой на ухо. Следовало быть осторожным, поскольку если подобные замечания становились известны общественности, они карались точно так же, как и государственная измена.

Прогуливаясь вдоль столов в лучах утреннего солнца, влюбленные неожиданно натолкнулись на Мориенуса и его прекрасную спутницу. На них тоже были птичьи маски, и если бы не богатые одежды, Мельцер не узнал бы их.

Зеркальщик стал свидетелем разговора между Мориенусом и каким-то незнакомцем. Мужчина высокого роста в искусном маскарадном костюме и желтых шелковых штанах до колен нисколько не стесняясь требовал от Мориенуса поставки рабов, половина из которых должны быть женского пола и «готовы на все во всех отношениях», — так он выразился. Со своей стороны Мориенус пообещал выполнить требования незнакомца в течение трех дней.

При мысли о рабынях зеркальщик тут же вспомнил о своей дочери; беспокойство за нее по-прежнему занозой сидело в его сердце, хоть он и занимался другими делами. Неужели же Эдита попала в руки работорговца? Может быть, этот странный купец причастен к ее исчезновению? Мельцер оттащил Симонетту в сторону, чтобы избежать новой встречи с Мориенусом; он не мог смотреть в глаза этому человеку, ничем не выдав своих чувств.

— Ты ненавидишь Мориенуса? — спросила Симонетта.

— Я не ненавижу, — ответил Мельцер, — я просто не выношу его. Он лживый, скользкий как угорь и, кроме того, пытается извлечь выгоду из любой ситуации.

Обо всем остальном, что происходило у него в голове, зеркальщик предпочел умолчать.

На лестнице, ведущей в парк, показался глашатай и объявил о начале представления. Под глухой рокот барабанов появились странствующие сокольничьи, держа на руках своих гордых птиц. Сокольничьи были в длинных белых одеждах и в одной перчатке из толстой кожи, на которой сидел сокол. Поскольку у всех сокольничьих на голове были платки и были одинаковые — похожие на серп — бороды, они казались братьями.

На площадке перед лестницей гости в роскошных нарядах и масках образовали круг. Внутри круга оказались сокольничьи со своими птицами. Словно по команде, первый сокольничий снял покрывало со своего сокола и сбросил его с руки.

Огромный сокол сильно взмахнул длинными крыльями и взмыл в воздух. Взлетев достаточно высоко, гордая птица сделала большой круг, а сокольничий стал в центр круга. У него было вабило,[2] и он стал размахивать им над головой.

Кружащее и развевающееся вабило раздразнило сокола. Было хорошо видно, как его скольжение по воздуху сменилось неровными взмахами крыльев. Внезапно, словно король небес выбрал подходящий момент, сокол стрелой упал вниз, подобно копью, впивающемуся в землю после полета.

Симонетта, стоявшая вместе с зеркальщиком в первом ряду, громко закричала:

— Джакопо!

Тот, увидев надвигающуюся опасность, поднес к лицу правую руку. Но было слишком поздно. Сокол рухнул на свою жертву подобно пыхтящему, свирепствующему чудовищу и стал безо всякой пощады бить несчастного. Кровь брызнула во все стороны. В воздухе мелькали перья. Зрители с криками бросились врассыпную.

Битва с соколом и громкие вопли привели остальных соколов в волнение. Они стали прыгать и так сильно били крыльями, что сокольничим с трудом удалось их успокоить.

— Джакопо! — снова крикнула Симонетта, пытаясь броситься на помощь брату, но Мельцер удержал ее. Он знал, что кровожадного сокола ничто не сможет остановить. Даже сокольничий приближался к своей птице с большой осторожностью и не мешал ей.

И Симонетта с зеркальщиком вынуждены были беспомощно наблюдать за тем, как сокол рвал Джакопо сонную артерию.

— Джакопо! — кричала Симонетта. — Джакопо! — И спрятала лицо на груди у Мельцера.

— Это все эта чертова шляпа с пером! — пробормотал зеркальщик. — Это было не случайно.

Симонетта всхлипнула. Когда она взглянула на Мельцера, по лицу ее текли слезы.

— Что ты имеешь в виду? — спросила она.

— Это была моя шляпа, — пояснил он. — Кто-то дал мне ее вчера вечером. На месте Джакопо должен быть я. И некоторым образом пророчество звездочета свершилось.

Тут Симонетта потеряла сознание, и ее тело бесшумно опустилось на каменный пол.

Глава V Темная сторона жизни

Эдита радовалась бегству из Константинополя, но теперь, на борту старого перегруженного корабля, носившего имя «Посейдон», она поняла, что ее будущее туманно. Предоставленная самой себе, безгласная — какая жизнь могла ожидать ее? Девушка вспомнила заботу, которой окружал ее отец, о том, что они, вероятно, никогда больше не увидятся, и задумалась. Однако обида из-за того, что он хотел продать ее противному византийцу, никак не угасала. Предоставленная себе и своим мыслям, Эдита провела первый день на корабле, глядя на море, в уголке на верхней палубе.

От толстого медика Крестьена Мейтенса не укрылись сомнения Эдиты, и он использовал любую возможность, чтобы подлизаться к расстроенной девушке, предложить ей свою помощь, осыпать комплиментами, рассказать, как она прекрасна и тому подобное.

Миновав Мраморное море, «Посейдон» взял курс на Дарданеллы. Капитан, молодой грубый, неотесанный человек с внешностью пирата и языком проповедника загнал пассажиров на нижнюю палубу, чтобы, как он сказал, у турок не было причин для нападения на корабль.

В проливе Дарданеллы Европа и Азия настолько близко подходили друг к другу, что от пиратов не могла укрыться даже повозка, запряженная ослом. И конечно же, низкая посадка судна не осталась незамеченной турками по обе стороны моря.

Незадолго до заката солнца с юга приблизился турецкий парусник. Он взял курс прямо на «Посейдон» и, подойдя на расстояние мили, дал предупредительный выстрел. Пассажиры на нижней палубе начали громко молиться. Капитан выругался и пустил по кругу корзину, в которую каждый должен был положить пятую часть своих денег. Он сказал, что только так можно избежать разграбления. Вскоре к судну приблизилась лодка с тяжеловооруженными мусульманами. Приветливо улыбаясь, они забрали корзину с выкупом и исчезли во тьме.

На следующий день солнце палило словно огненный шар, и большинство пассажиров предпочли остаться на нижней палубе. Корабль как раз миновал остров Лемнос, когда ветер совсем стих. «Посейдон» замедлил ход и наконец остановился.

Три дня парус беспомощно свисал с грот-мачты. Пассажиры были раздражены, поскольку питьевая вода подходила к концу. В день каждый получал всего по кружке, а те, кто пытался утолить жажду при помощи морской воды, страдали от поноса и рвоты.

Предоставленная сама себе и своей судьбе, лежа в полудреме на нижней палубе, Эдита обнаружила одну вещь, которая совершенно сбила ее с толку: толстый медик и мать Али тайком переглядывались. Мейтенс, который до недавнего времени преследовал дочь зеркальщика с назойливой вежливостью, внезапно полностью переключился на матушку Pea; по крайней мере он совершенно перестал обращать внимание на Эдиту.

Pea была женщиной с терпкой красотой: у нее были темно-карие глаза и черные волосы. Взгляды и двусмысленная внимательность, которой одаривал ее медик, казалось, нисколько не были ей неприятны. Напротив, Pea, которая из-за жары, царившей внутри корабля, была одета более чем легко и выставляла напоказ свою большую грудь, словно портовая шлюха, сначала отвечала на взгляды Мейтенса с застенчивой улыбкой, а потом — с вызывающей откровенностью.

Казалось, дочери Pea не замечали этого обоюдного заигрывания. Зато Эдита знала о льстивых преследованиях медика по собственному опыту, поэтому наблюдала за игрой с недоверием и некоторой долей ревности. Разве не она была недавно целью Мейтенса? Почему же он вдруг предпочел женщину постарше?

На четвертый день наконец поднялся ветер и наполнил парус корабля. Пассажиры снова поднялись на палубу в поисках прохладного попутного ветра. Эдита завистливо наблюдала за медиком и Pea. И хотя Pea заботилась о ней с той же самоотверженностью, что и о своих дочерях, теперь Эдита считала мать Али предательницей, несмотря на то что между Pea и ее поклонником дело не пошло дальше взаимных ласк, которые в суматохе, царившей на палубе, даже остались незамеченными.

Но Эдита чувствовала себя в какой-то степени обманутой. Она избегала Мейтенса, избегала Pea, проводила большую часть времени на корме, где настроение было не настолько тяжелым, как на нижней палубе. Причиной этого были полдюжины бочонков вина, которые, очевидно, принадлежали кому-то из пассажиров и которые по причине нехватки пресной воды некоторые венецианские купцы использовали для утоления жажды.

Среди венецианцев был один изысканно одетый человек с перепуганной женой, богатый судовладелец, говоривший на итальянском языке с ужасным акцентом, но с огромным усердием. Как узнала Эдита, его звали Даниель Доербек. Его жена носила имя Ингунда, и именно Ингунда долго рассматривала молчаливую девушку, а потом подошла к ней с кружкой:

— Вот, выпей, это вино, не самое изысканное, но это все же лучше, чем пустая кружка.

Язык у Эдиты присох к гортани, поэтому девушка жадно схватила кружку и выпила все одним глотком.

— Ты сама на корабле? — спросила женщина, отвернувшись от мужа.

Когда Эдита покачала головой, Ингунда показалась слегка неуверенной, поскольку не знала, что означало качание головой — то ли девушка ответила, то ли не поняла ее языка.

— Ты немая? — с упреком сказала жена судовладельца. Эдита кивнула.

— Ты немая, но понимаешь меня? Откуда ты, раз понимаешь мой язык?

Эдита показала пальцем на себя, затем несколько раз на север.

— Из Германии?

Девушка улыбнулась и кивнула.

— А что привело тебя на этот корабль?

Эдита как могла, на пальцах, описала бегство, дав понять, что оставила кого-то в Константинополе.

— А какова твоя цель? Куда ты собираешься?

Эдита опустила глаза. Потом пожала плечами, отвечая, что не знает.

— В Венецию? — спросила Ингунда.

Эдита кивнула. Главное, прочь из Константинополя! Жена судовладельца взяла у Эдиты пустую кружку и исчезла.

На западном горизонте подобно гордому кораблю проплыл остров Скирос. Море было спокойным. Оно светилось голубым цветом, словно зеркало, но, если взглянуть на юг, казалось даже черным. Эдита наслаждалась великолепной игрой цвета, когда Ингунда снова появилась рядом с ней и протянула полную кружку. Из-за вина дочери зеркальщика уже тяжело было двигаться, поэтому Эдита сделала только один маленький глоток и вернула кружку.

— Как тебя зовут? — необдуманно спросила женщина. Эдита нагнулась и написала свое имя пальцем на доске.

— Эдита? Ты умеешь читать и писать? Конечно, подтвердила девушка.

Жена судовладельца казалась удивленной.

— И ты не можешь произнести ни слова? Да, кивнула Эдита, ни слова.

Ингунда на мгновение задумалась. Затем она подошла вплотную к Эдите и поглядела ей прямо в лицо. Глаза женщины были красными, и Эдита догадалась, что это от слез. Жена судовладельца говорила медленно, чтобы девушка могла понять каждое ее слово.

— Ты мне нравишься, Эдита. Ты умна и образованна, и твоя немота — не недостаток, она бережет тебя от той болтливости, которая свойственна девушкам твоего возраста, но противна всем господам. Короче говоря, если будешь искать себе занятие, способное прокормить тебя, я охотно возьму тебя в горничные. Все молодые венецианки, которых я удостаивала этой чести, оказывались либо невоспитанными, либо болтливыми.

Эдита поняла каждое слово. Она недоверчиво поглядела на жену судовладельца, но по дружелюбному выражению лица Иигунды поняла, что та говорила серьезно.

— Об оплате, я думаю, мы договоримся, — подкрепила свое предложение Ингунда. — Ты можешь подумать об этом. Ближе к вечеру «Посейдон» прибудет в Кими, что на Эвбее, чтобы запастись водой. Там нас ожидает один из собственных кораблей, который отвезет нас в Венецию. Как только мы оставим Киклады позади, турки перестанут нам угрожать.

Немая девушка не знала, на что решиться. Следует ли ей довериться совершенно незнакомой женщине? С другой стороны, Эдита понимала, что наверняка не сможет долго висеть на шее у Pea. Сыграло ли свою роль вино, придавшее девушке мужества, или же дело было в отчаянной ревности из-за того, что толстый медик предпочел Pea, но Эдита решительно протянула руку Ингунде и приветливо кивнула, словно желая сказать: я согласна. Поеду с вами!

Было непросто объяснить Pea сложившуюся ситуацию; девушке казалось даже, что та не хочет ее понять. Наконец эту задачу взял на себя Крестьен Мейтенс. Он поговорил с Ингундой и ее мужем Даниэлем Доербеком и, к удивлению Эдиты, не стал ее отговаривать. Он даже убедил Pea в том, что для всех будет лучше, если Эдита поедет с судовладельцем, ведь такая возможность выпадает не каждый день.

Солнце уже почти село и высокие горы Эвбеи отбрасывали длинные темно-синие тени, когда «Посейдон» пристал в бухте Кими. Измученные жаждой пассажиры бросились к воде.

Эдита едва успела попрощаться с Pea и ее дочерьми — Мейтенс покинул судно одним из первых.

Невдалеке стояла на якоре элегантная каравелла. Называлась она «Ингунда» и была одним из семи кораблей судовладельца Доербека. Жена судовладельца не могла поверить, что Эдита пустилась в путь без тюка вещей, и, поскольку они были одного роста и фигуры их были похожи, на первое время Ингунда одарила девушку одеждой из собственного сундука. Не было никаких сомнений, что у этой женщины не было на уме ничего дурного.

На борту корабля судовладельца всего было вдоволь. Корма «Ингунды», выступавшая из воды на высоту фасада дома и отделенная от грузовых помещений высокой стеной, скрывала маленький дворец в два этажа. Словно пчелиные соты, примыкали друг к другу маленькие комнатки, облицованные дорогим деревом. Из застекленных окон открывался вид на пенящиеся волны, разбегавшиеся от каравеллы, когда она, словно гордый лебедь, рассекала морскую гладь.

Для Эдиты, которой жена корабельщика отвела собственную маленькую каюту, дальнейшее путешествие в Венецию пролетело как сон. Пусть Даниэль Доербек не удостаивал ее взглядом, зато Ингунда обращалась с ней очень ласково. Во время недолгих разговоров Эдита — а они с женой судовладельца понимали друг друга достаточно хорошо — узнала, что семья Доербеков обосновалась в Венеции восемнадцать лет назад. При помощи речной баржи, ходившей по Рейну, корабельщик сумел нажить целое состояние. Сегодня его корабли курсировали между Венецией, Генуей, Лиссабоном, Амстердамом, Александрией и Константинополем — туда, однако, они заходили нечасто, с тех пор как турки обложили город со всех сторон.

В Венеции Даниэль и Ингунда Доербеки жили в собственном доме, палаццо Агнезе, большом приземистом здании с маленькими арочными окнами, выходившими на канал. Дом был расположен прямо на Большом Канале, напротив Ка д'Оро — палаццо, считавшегося из-за своих филигранных колонн чудом. От рыбного рынка, расположенного на находившемся неподалеку Понт ди Риалто, в обеденное время часто, когда базарный день подходил к концу и торговцы выбрасывали рыбьи головы и внутренности в канал, доносился неприятный, въедливый запах.

Палаццо, которому было уже две сотни лет, казалось мрачным строением. Узкие, расположенные попарно окна, выходившие на канал, были обращены на восток и впускали солнечные лучи только по утрам. Окна на боковых стенах были хотя и шире, но зато оснащены толстыми решетками, словно в тюрьме. Единственная дружелюбная деталь обстановки в этом старом доме — четыре высоких камина, в соответствии с веянием времени раскрашенных в желтый и красный, подобно распустившимся лилиям.

Внутри палаццо Агнезе выглядело таинственно и удручающе, и потребовалось некоторое время, чтобы Эдита, которой выделили комнату под крышей, с низким потолком и круглыми зарешеченными окнами, научилась ориентироваться в нем. Разделенный на четыре этажа, с парадной и черной лестницей, дом насчитывал много дверей и комнат. Ингунда Доербек подчеркнула, что заходить можно только в те комнаты, на дверях которых были ручки.

О том, что за запретными дверьми шла какая-то таинственная жизнь, Эдита узнала через несколько дней после прибытия, когда увидела, как слуга, которого она прежде не встречала, исчез за одной из запретных дверей, расположенных на первом этаже.

Персонала в палаццо судовладельца было с избытком. Только в кухне на нижнем этаже работали пятеро поваров. Полдюжины горничных следили за чистотой и порядком, и еще у судовладельца и его супруги было по столько же слуг, которым, однако, строжайше запрещалось общаться с остальными и работать за других. Таким образом, Эдита не могла выполнять поручения судовладельца, а его слуги не имели права приближаться к хозяйке дома.

Эдита даже не знала, за какой из дверей находились покои Даниэля Доербека. С другой стороны, она одна имела право входить в спальню Ингунды. Главной задачей Эдиты было содержать в порядке платья жены судовладельца, отдавать белье в стирку и время от времени сопровождать Ингунду за покупками — не на овощной или рыбный рынок, этим занимались другие, а к торговцам большого пьяццо, где продавали дорогие ткани: утрехтский бархат, шелка из Китая и сияющую парчу, которой славилась Венеция.

Что касалось личных потребностей, одежды и украшений, Ингунда Доербек жила богато и расточительно и заставляла Эдиту следовать ее примеру. Как и ее госпожа, Эдита носила платья, которым позавидовали бы жены многих членов городского совета Майнца. Так и получилось, что элегантная девушка, о немоте которой почти никто не знал, поскольку все считали ее молчание признаком благородной сдержанности, вскоре стала украшением палаццо Агиозе. Когда погожим днем Ингунда Доербек вместе со своей камеристкой прогуливалась по площади Святого Марка в направлении Дворца дожей, девушка наслаждалась удивленными взглядами прохожих, и можно было подумать, что она совершенно счастлива.

Все же Эдита считала, что в палаццо что-то не так. У ее госпожи был такой вид, словно ее каким-то таинственным образом преследовало несчастье. Богатая Ингунда Доербек была жалкой одинокой женщиной. С мужем она почти не разговаривала. В то время как он проводил большую часть времени вне дома, она жила уединенно, словно отшельница. Подруг у Ингунды не было; с общественными обязанностями справлялся ее муж; да, похоже было на то, что немая девушка была ее единственной собеседницей.

Но когда они с Эдитой выходили в свет, Ингунда Доербек старалась выглядеть довольной, счастливой супругой. Эдита поняла, что она по причине своей немоты лучше других подходила для того, чтобы хранить тайну Ингунды. Вот только Эдите очень хотелось узнать, какая трагедия кроется за столь странным поведением госпожи.

Венеция была очень шумным городом. Это, с одной стороны, было следствием жизнерадостности венецианцев, которые по любому поводу начинали повышать голос. С другой стороны, Венеция была деловым городом, где на небольшом пространстве соседствовали искусство, ремесло и торговля. И хотя здесь не было повозок, из-за которых в других местах происходила большая часть неприятностей, а лодки создавали меньше шума, чем повозки, гондольеры считались одним из самых шумных сословий мира, и их брань, равно как и песни, были слышны даже ночью на всех каналах и во всех переулках.

В одну из этих душных летних ночей, таких шумных, что о сне нечего было и думать, Эдита вышла из своей комнаты, чтобы принести из кухни кружку воды. Поднимаясь по лестнице к себе в спальню, она услышала крики. Сначала девушка подумала, что это орут пьяные гондольеры, но потом поняла, что шум доносился с первого этажа, из-за одной из запретных дверей. Крики гулким эхом отражались от стен. Было похоже, что мучают зверей.

Эдита испугалась и хотела уже вернуться в свою комнату, как из спальни вышла Ингунда — в одной руке у нее была масляная лампа — и быстро пошла по длинному коридору, который вел из парадной половины дома на черную. Стоявшую в тени Эдиту она не заметила. Снедаемая любопытством, девушка последовала за своей госпожой на первый этаж, где та скрылась за одной из таинственных дверей. Эдита пошла за ней, чутко прислушиваясь и тщательно следя за тем, чтобы ее не обнаружили.

Изнутри доносились странные, нечеловеческие звуки. Они перемежались с повелительным голосом Ингунды. Она то приказывала, то умоляла; похоже было на то, что она обращалась к стае дрессированных зверей. Что же творится за этой дверью? Эдита не могла понять этих странных событий.

Ночное происшествие не шло у немой девушки из головы. На следующий день она обратилась к Джузеппе, которого на самом деле звали Йозефус из Аугсбурга, самому старому слуге в этом доме. Джузеппе знал обо всем, что происходило в палаццо Агнезе. Он принадлежал к числу тех людей, у которых за недовольной миной скрывается добродушный нрав. Эдита стала доверять ему уже через несколько дней, и постоянно одетый в черное Джузеппе был единственным человеком, которому она могла поведать о своем наблюдении.

Едва девушка, лихорадочно жестикулируя, сумела сформулировать вопрос о запретной двери, как уголки губ старого слуги резко опустились вниз, словно он хотел сказать, что лучше бы она не спрашивала об этом.

Джузеппе долго думал над тем, стоит ли посвящать камеристку в тайну происходящего за закрытой дверью. Наконец он сказал, чтобы Эдита пришла к его двери в час, когда с Сан Кассиано раздастся одиннадцатый удар колокола — в это время госпожа обычно спит.

А Эдита тем временем размышляла, почему старый слуга не хочет просто рассказать ей о том, что здесь происходит.

Как и было условлено, после одиннадцатого удара колокола Эдита стояла перед дверью в комнату Джузеппе. Она была взволнована, когда Джузеппе втащил ее внутрь и стал рассказывать.

Он сказал, что есть вещи, которые невозможно облечь в слова. Это очень большое несчастье для семьи Доербек, в первую очередь для госпожи Ингунды. Но так пожелал Господь, и он, Джузеппе, не думает, что эти двое когда-либо обретут покой.

При свете фонаря Эдита и старый слуга осторожно спустились по черной лестнице. Джузеппе вынул из кармана четырехгранный ключ и отпер двери. Они вошли в полупустую комнату с голыми стенами, где стоял только стол и два грубых стула. Только теперь Эдита заметила тяжелые решетки, закрывавшие комнату справа и слева. Джузеппе повернулся направо и посветил на решетку.

Эдита испугалась до смерти. На деревянной кровати сидел мальчик-подросток, монстр с огромной головой и выпученными глазами. Губы его были вывернуты наружу, изо рта текла слюна. Он вымученно засмеялся и заворчал.

Эдита обернулась. Джузеппе сделал то же самое, и свет фонаря упал на противоположную решетку, в которую вцепилась девочка. Ее глаза были раскосыми, как у китаянки, волосы свисали огненно-рыжими космами.

— Госпожа, — сказал Джузеппе, глядя прямо в глаза Эдите, — родила этих двоих с промежутком в два года. Брат и сестра, оба слабоумные, как видишь.

Немая девушка зажала рукой рот и дала слуге понять, что хочет как можно скорее выбраться отсюда.

— С тех пор, — сказал старый Джузеппе, — господин и госпожа изводят друг друга взаимными упреками. Каждый винит другого в случившемся несчастье. Он говорит, что она спала с дьяволом, а она утверждает, что его семя околдовано одержимой монахиней.

Эдите стало дурно, словно по ее внутренностям кто-то прошелся огромной метлой. Она бросилась к двери и, всхлипывая, исчезла на лестнице.

В то время как это все происходило, Чезаре да Мосто, новый легат Папы и одновременно его племянник, прибыл в Константинополь. Император дал распоряжение, чтобы в честь его прибытия звонили все колокола. Но это было совершенно ни к чему итальянцу, поэтому он послал человека из своей свиты к Иоанну Палеологу, чтобы сообщить о том, что он, Чезаре да Мосто, не ступит на землю до тех пор, пока не отзвонит последний колокол. Он просит секретности, поскольку не желает, чтобы его постигла та же судьба, что и его предшественника. Напротив, следует пустить слух, что корабль с папским легатом затонул.

Пока желание легата разнеслось во все концы города, день подошел к концу, и Чезаре да Мосто пришлось провести на судне еще одну ночь. К тому времени как всем стало известно о том, что корабль папского легата затонул, колокола снова зазвонили.

Алексиос, королевский дворецкий, и его свита провели, таким образом, в гавани день, ночь и все утро следующего дня в ожидании момента, когда посол Папы ступит, наконец, на византийскую землю.

Тревожась о благосклонности Папы, обещавшего Иоанну Палеологу свою поддержку в борьбе против турков, император велел своему дворецкому угадывать каждое желание папского легата по глазам. Поэтому Алексиос подготовил небольшой отряд встречающих, состоящий из двух банщиц-гречанок, трех знаменитых во всем городе картежников и добродушного исповедника, который должен был быть к услугам папского легата днем и ночью.

После того как заупокойный перезвон наконец отзвучал, Чезаре да Мосто ступил на берег. Вместо императорского экипажа Алексиос приготовил обычную повозку, которая должна была отвезти папского легата к вилле Киприана, резиденции для официальных гостей императора. Некогда роскошно обставленный дом находился позади императорского дворца. Здание знавало и лучшие времена, но это вряд ли помешало бы Чезаре да Мосто. Племянник Папы, ввиду отсутствия собственного дома, провел половину своей жизни на временных квартирах и не в лучших гостиницах и любил приговаривать: «Хорошая игра, покорная женщина и крыша над головой, чтобы не замерзнуть, — большего мужчине не надо».

Теперь же получилось так, что управляющий виллой Киприана — то ли потому, что ненавидел непопулярного дворецкого, то ли потому, что действительно поверил слухам о затонувшем корабле — не впустил невысокого итальянца и заявил, что высокородный Чезаре да Мосто, легат Его Святейшества папы Евгения Четвертого, погиб вместе с затонувшим кораблем, а дворецкий Алексиос попался на удочку одного из лжецов и проходимцев, которых тысячи на улицах вблизи от Золотых Ворот. Если этот уродливый гном — легат Папы, то он — султан Сулейман Ужасный.

И прежде чем да Мосто успел опомниться, недоверчивый управляющий позвал стражников. Алексиос и папский легат могли протестовать сколько душе угодно — Чезаре да Мосто очутился в темнице. Все произошло настолько быстро, что дворецкий не смог вмешаться.

Заламывал руки, Алексиос бросился к императору, сообщил ему о досадном происшествии и молил пощадить его. Мол, он ни в чем не виноват.

Сначала Трисмегист отрешенно слушал его, и Алексиос не ожидал ничего хорошего. Затем император громко рассмеялся — этот звук был настолько непривычным в этом священном зале, что сбежались придворные льстецы, а мальчики, сидевшие у ног Иоанна, бросились прочь из зала, крича:

— Спаси, Господи! Император сошел с ума!

Когда Алексиос наконец разобрался в ситуации и нерешительно присоединился к смеху, император подошел к нему и влепил своему дворецкому звонкую пощечину. Затем позвал стражу и велел им привести из темницы папского легата.

Чезаре да Мосто видел в своей жизни немало темниц изнутри, и краткое пребывание под византийской стражей испугало его меньше, чем могли ожидать император и дворецкий. Снова очутившись на свободе, папский легат меньше всего спешил засвидетельствовать свое почтение Иоанну Палеологу. Вместо этого папский легат отыскал зеркальщика и лабораторию, чтобы поглядеть, готов ли заказ Папы Евгения.

Да Мосто пришел с двумя сопровождающими, которые, однако, удалились по его знаку и встали на страже у дверей старой церкви.

— Вы наверняка слышали о том, что произошло, — начал Мельцер, представившись. — Мастера Лин Тао обвиняют в убийстве вашего досточтимого предшественника, Альбертуса ди Кремоны. Лин Тао задержали, теперь его ожидает казнь. Но я не верю в то, что он виновен.

— Где это произошло? — спросил посланник, очевидно, абсолютно равнодушный к судьбе Лин Тао.

Мельцер указал па темное пятно на каменном полу. Затем ткнул пальцем в возвышение:

— Нож прилетел оттуда, точный, как выстрел.

Чезаре да Мосто кивнул. Огляделся. Казалось, он был поражен расточительством, плавильными печами, производством бумаги и инструментами для литья.

— С тех пор как мастер Лин Тао исчез, предприятие стоит, — пояснил Мельцер, — и в этом также заключается причина того, что ваш заказ выполнен только наполовину. Следуйте за мной!

Зеркальщик пошел мимо грубо оструганных столов и полок, бочонков с глиной, слитков олова и свинца в находившийся напротив мастерской боковой неф здания, где лежали стопки бумаги в метр высотой. Мельцер взял один листок и протянул его папскому легату.

Тот проверил его с обеих сторон, плюнул на пего и попытался стереть текст.

— Вот это да! — воскликнул он. — Вот это да! Сколько же здесь таких индульгенций?

— Я полагаю, половина того, что заказано, то есть пять тысяч. Чезаре да Мосто прошипел что-то вроде «жадное чудовище», по, вероятно, Мельцер просто неправильно понял легата.

Да Мосто снова провел пальцем по листку. Наконец легат покачал головой и поинтересовался:

— И все это удалось вам при помощи искусственного письма?

— Конечно, господин!

— Вы можете совершенно спокойно признаться мне, если заключили сделку с дьяволом, мастер Мельцер! Мне совершенно все равно, — засмеялся Чезаре да Мосто, и его смех эхом отразился от стен.

— Я знаю, — произнес Мельцер, — что вы приехали, чтобы отвезти индульгенции в Рим. Но что мне делать? Лин Тао — глава всего предприятия. Он платит рабочим. Без пего ничего не работает.

Папский легат позвал одного из своих сопровождающих, который, словно только этого и ждал, тут же принес деревянный ящик и поставил у ног Чезаре да Мосто. Затем сопровождающий снова исчез. Племянник Папы опустился па один из многочисленных ящиков и попросил Мельцера присесть рядом. Затем открыл ящичек.

Золото! Ящичек был полон золотых монет. Столько золота Мельцер не видел еще никогда в своей жизни.

— Почему вы не продолжите дело в одиночку? — спросил да Мосто, глядя прямо в глаза зеркальщику. — Возьмите деньги! Здесь сумма, о которой Альбертус ди Кремона договаривался с мастером Лин Тао. А впрочем, индульгенции — это не к спеху.

— Верно ли я понимаю вас?

Чезаре да Мосто кивнул и прямо спросил:

— Кстати, вы играете в карты?

— В карты? Бог мой! В Майнце говорят, что карты — это молитвенник дьявола!

— Вот именно, — засмеялся да Мосто. — Именно это и делает игру столь привлекательной, если вы понимаете, о чем я.

— Нет, — сухо ответил Мельцер.

Папский легат, словно бы между прочим, произнес:

— Тоже хорошо. Нет, с индульгенциями спешить не нужно, с этими индульгенциями. Вы должны знать, что Папа, мой дядя, находится в таком состоянии… Я имею в виду, что дяде Евгению осталось совсем немного. Его время истекло.

Да Мосто указал на подпись па индульгенции: «Евгений Четвертый, первосвященник».

— Имя нужно стереть. А текст можно оставить.

Мельцер поглядел сначала на индульгенцию, затем на папского легата. Наконец зеркальщик промолвил, и в голосе его слышалась неприкрытая растерянность:

— Ваше Преосвященство, это заказ Папы, и ваш дядя заплатил много денег, чтобы в кратчайшие сроки получить десять тысяч таких индульгенций. По крайней мере, таковы были слова Альбертуса ди Кремоны.

Тут да Мосто вскочил — его уродливое лицо стало темно-красным, словно он вот-вот лопнет — и заверещал:

— Альбертус мертв, мертв, и старому Евгению тоже недолго осталось жить! Но Чезаре да Мосто жив, и он будет лучшим Папой! Он будет носить имя Пий Второй!

Он с ума сошел — пронеслось в голове у зеркальщика. Иначе понять слова легата он не мог.

Но да Мосто глядел на него, словно ожидая ответа. Когда зеркальщик промолчал, поскольку не знал, как быть в такой ситуации, легат зажмурился, и его лицо исказила усмешка:

— Знаю я, что вы тут думаете. Вы думаете, да Мосто сошел с ума. Нет, все, о чем я говорю, результат длительной подготовки. Дни моего дяди Евгения сочтены. После его смерти кардиналы Римской Церкви соберутся на конклав, чтобы избрать меня, Чезаре да Мосто, Папой. Откуда я об этом знаю? От кардиналов, ищущих слабака, чтобы сделать его Папой: Папой, которого им не надо будет бояться, который не ограничит их собственной власти. Среди кардиналов велико недоверие; каждый думает, что если Папой выберут другого, то он навредит остальным. Поэтому красные мантии сошлись в одном — и это единственное, в чем они согласны — на троне Петра не должно быть последователя из их рядов.

— Но ведь вы же не кардинал, даже не епископ, маэстро да Мосто!

Да Мосто засмеялся:

— Даже не диакон! Вы должны знать, что каждый крещеный человек может стать Папой. Нужно только расположить к себе большую часть кардиналов.

— А почему именно вы добились признания кардиналов? Я имею в виду, что вы…

— …проклятый Богом игрок и вечно страдаю от нехватки денег? Можете говорить об этом спокойно. Это ведь правда.

— О нет, Ваше Преосвященство, я вовсе не это имел в виду.

— Не нужно бояться, мастер Мельцер. Именно в этом кроется причина того, что кардиналы избрали меня для этой прибыльной должности. Мне нужны деньги, много денег! Карманы игрока всегда пусты. А пустые карманы — хорошее начало для Папы. Вы понимаете?

Зеркальщик удивленно смотрел на невысокого человека.

— Если позволите мне заметить — мысли ваши далеки от благочестия.

— И это идеальная предпосылка для того, чтобы стать Папой! Кроме того, благочестие — это всего лишь точка зрения.

Самый богобоязненный народ в истории, древние египтяне, считается Римской Церковью языческим, только потому что их боги выглядят иначе, чем наш Бог-Отец, Сын и Святой Дух, который все где-то витает. Если бы Папу Григория Двенадцатого спросили, что он думает о Папе Бенедикте Тринадцатом, то Григорий ответил бы, что Бенедикт одержим дьяволом. И точно такое же мнение о Григории вы услышали бы от Бенедикта. При этом каждый из них считал себя законным Папой — один в Риме, другой — в Авиньоне. И каждый утверждал, что он в высочайшей степени благочестив. Мельцер поднял руки:

— В теологии я ничего не понимаю, мое дело — только олово и свинец.

— И хорошо, что это так, ведь при помощи вашего искусства мне удастся стряхнуть с себя эти красные сутаны, как ненужные цепи.

Михель Мельцер громко запротестовал:

— Ваше Преосвященство, я — обычный зеркальщик из Майнца. Я далек от того, чтобы вмешиваться в дела Римской церкви.

Да Мосто покачал головой. Он запустил правую руку в ящичек, и золотые монеты посыпались у него между пальцев.

— По золоту никто не сможет определить, его происхождение, — сказал легат, и его темные глаза засверкали. — Но будьте уверены, это не грешное золото, не краденое, не добытое шантажом — оно от людей, заинтересованных в том, чтобы я стал наследником моего дяди Папы Евгения.

— И какую роль я должен в этом сыграть, маэстро да Мосто? Мне кажется, вы переоцениваете мои способности.

— Ни в коем случае! — воскликнул да Мосто. — Ни в коем случае! Я всего лишь хочу, чтобы вы изготовили для меня столько же индульгенций, сколько Папа Евгений заказал для себя, кстати, с моим будущим именем.

Недоверие, охватившее поначалу зеркальщика, сменилось любопытством. То, что происходило с тех пор, как римские Папы переехали в Ватикан, заставляло краснеть набожных христиан. Замыслы да Мосто, — или лучше сказать, поддерживающей его партии — казались более человечными по сравнению с некоторыми деяниями, совершенными именем Всевышнего.

Сомнения Мельцера Чезаре да Мосто расценил как размыш ления.

— Вы сделаете так, как я хочу? — спросил он. И когда Мельцер не ответил, добавил: — Вы не останетесь внакладе.

— А если я откажусь?

Легат подошел к зеркальщику вплотную, поглядел на него снизу вверх и сдавленным голосом произнес:

— Этого я бы вам не советовал, мастер Мельцер. За мной стоят сильные люди. Они хотят в конце концов вернуть то, что потратили. Или же вы желаете кончить так, как несчастный Альбертус? — И он указал на темное пятно на каменном полу.

В старой церкви было жарко и душно, по при этих словах зеркальщика бросило в дрожь. Он промолчал.

— Никому ни слова! — прошипел Чезаре да Мосто. И, указав на ящик с монетами, добавил: — Спрячьте хорошенько. Это принадлежит вам!

И папский легат скрылся за низенькой боковой дверью так же неожиданно, как и появился.

Глава VI Судьба в стеклянном шаре

С того дня зеркальщик не мог избавиться от мысли, что сторонники Чезаре да Мосто могли организовать убийство Альбертуса ди Кремоны. Но поскольку ни племянник Папы и ни один из его спутников не находились в Константинополе в то время, когда было совершено убийство, то люди да Мосто должны были иметь сторонников здесь, в городе. Таким образом, необходимо было соблюдать осторожность.

Золото, в одночасье сделавшее его богатым человеком, Мельцер спрятал под камином в своем доме. А что касалось заказа, то мастер начал перерабатывать уже напечатанные индульгенции с именем Папы Евгения. Под старым клише он ставил теперь имя Юлиан Второй.

Мельцер не стал рассказывать Симонетте о своей встрече с племянником Папы. И без того ужасная смерть брата ввергла юную венецианку в глубокую депрессию. Симонетта часто плакала, и даже амулет, подаренный ей Мельцером, не вызвал у нее улыбки.

Теперь Михель и Симонетта жили как муж и жена. В любом другом месте это посчиталось бы бесстыдством, но в Константинополе, городе между Западом и Востоком, никто не обращал на них внимания. Мельцер любил лютнистку и нисколько не сомневался, что она отвечает ему взаимностью.

Что же касается убийства ее брата Джакопо, то Мельцер не верил в случайность. Более того, зеркальщик предполагал, что целью кровавой охоты на самом деле был он сам. Случай в императорском саду рассматривался скорее как увеселение, чем как несчастье. Странствующие сокольничьи беспрепятственно покинули Константинополь на следующий же день и отправились на восток.

Единственный, кто мог пролить свет на загадочную смерть Джакопо, был человек, некоторым образом предвидевший случившуюся беду: звездочет и предсказатель Бизас.

Бизас жил в полуразрушенном доме на густо заселенном склоне горы, спускавшейся на северо-востоке к Золотым Воротам — в не очень респектабельном месте. Держа в кармане золотой дукат — сумму, которую Бизас обычно просил за беседу, Мельцер в сопровождении Симонетты отправился к астрологу.

В маленьком домике высокий мужчина казался еще выше. В низеньких комнатах его голова почти доставала до потолка, а от света его тень на стене казалась исполинской и призрачной.

Бизас сразу узнал посетителя и мрачно поинтересовался, чего он хочет.

Прежде чем заговорить, Мельцер вынул золотой дукат и положил его на небольшой столик в центре комнаты. Затем сказал:

— Вы помните нашу встречу на императорском празднике Кувшинок?

— Смутно, смутно, — ответил предсказатель, но при виде золота лицо его прояснилось.

— Как бы там ни было, вы предрекали мне кровь и смерть, — сказал Мельцер. — Так ведь было?

— Если вы так говорите, — промолвил Бизас. — В любом случае, это не сохранилось у меня в памяти. Вы должны понимать, у меня возникает много видений, когда я встречаюсь с людьми.

— Я наслышан о вашем даре, но, во имя Вельзевула, кто сказал вам день моего рождения?

Звездочет пожал плечами.

— Это и есть причина вашего визита?

— О нет! — воскликнул Мельцер. — Мне хотелось бы знать, почему судьба, которую вы предрекли мне, пала на другого человека.

Великан окинул зеркальщика внимательным мрачным взглядом, затем повернулся к Симоыетте и поинтересовался:

— А этой что здесь надо?

— Я думал, вы знаете ее, — задиристо сказал Мельцер. — Ее брат пал жертвой смертоносной птицы!

Когда Мельцер говорил это, ему показалось, что предсказатель внезапно вздрогнул. Но уже в следующий миг Бизас снова овладел собой и проворчал:

— Красивая баба, не спорю. Надеюсь, вы знаете, во что ввязались!

— Это женщина, которую я люблю, — ответил Мельцер. — И я не понимаю…

— Ну, — ледяным тоном заметил Бизас, — столь прекрасная женщина, как эта — услада для глаз, пожар для кошеля, а для души она сущий ад.

Симонетта беспомощно взглянула на Мельцера, но тот не дал астрологу запугать себя и спросил:

— Вы знаете это по собственному опыту или у вас только что было видение?

Дерзкие слова зеркальщика не понравились Бизасу. Он не ответил, а только недовольно пожал плечами.

— Эй, — сердито проговорил Мельцер, — я положил вам на стол золотой дукат, чтобы узнать, кто стоит за нападением на лютниста, а вместо этого я слышу от вас только глупую болтовню о достоинствах и недостатках красивой женщины.

Сказав это, зеркальщик сделал движение, словно хотел забрать монету со стола.

Но прежде чем ему это удалось, предсказатель накрыл золотую монету ладонью. Из ящика под столом он вынул таинственный план с нарисованными на нем кругами и странными знаками, а также стеклянный шар величиной с гранат. Бизас поставил шар в центр затертой карты и начал водить им кругами по пергаменту.

Симонетта взяла Мельцера за руку. Она страшилась узнать правду и с недоверием следила за каждым движением звездочета.

Вдруг Бизас остановился, приблизил лицо вплотную к шару да так и застыл, словно окаменел. Было слышно только тяжелое прерывистое дыхание предсказателя.

Когда Бизас наконец вышел из оцепенения, это произошло настолько стремительно, что Симонетта невольно отпрянула и прижалась к Мельцеру. Звездочет подпер голову руками и уставился в пустоту.

— И что? — взволнованно спросил зеркальщик. Бизас покачал головой.

— Ничего. Я не вижу даже тени лютниста. Такое ощущение, словно его вообще не было. Когда я гляжу в шар, то вижу только вас, окруженного бесчисленным количеством врагов. Они охотятся за вами, борются друг с другом — жуткая картина.

— А убийство? Его жертвой должен был стать я?

— Это в прошлом. Шар показывает только будущее. — Бизас снова повернулся к шару. Немного помолчав, предсказатель резко произнес:

— Вам следует забыть об этом. Большего я сказать вам не могу. Забирайте ваши деньги и убирайтесь!

Мельцер пришел в ярость. У него сложилось такое впечатление, что этот предсказатель знает больше, чем говорит. Вдруг зеркальщик вспомнил о своей дочери, Эдите. Он испробовал все, чтобы выяснить, что с ней стало. Может быть, стеклянный шар мага даст какую-то зацепку.

Зеркальщик схватил золотую монету, лежавшую на столе, и сунул ее под нос Бизасу:

— Она будет ваша, если вы расскажете мне о моей дочери. Моя девочка пропала несколько недель назад. Я искал ее повсюду. Не знаю даже, жива ли она. Спросите свой шар!

Бизас замахал руками.

— Это задача не для шара. Назовите мне дату рождения своей дочери, и я прочту ее судьбу по звездам. Но если вы не знаете этого, то все будет напрасным! — И он выжидательно поглядел на Мельцера.

В то время родители редко помнили дату рождения своих детей. Но Эдита была единственной дочерью Мельцера, и он любил ее больше всего на свете. Конечно же, он помнил день ее рождения.

— Она родилась в день святой Эдиты в году одна тысяча четыреста тридцать первом от Рождества Христова.

Из сундука у двери звездочет вынул карту, где был изображен бег созвездий, и циркуль, к одной из ножек которого был прикреплен кусочек мела. Затем Бизас развернул карту на столе и начал производить циркулем какие-то движения. Он рисовал круги, бормоча при этом что-то неразборчивое. Наконец маг остановился и кивнул:

— Ваша дочь жива, в этом вы можете быть уверены.

— Она жива?! — воскликнул Мельцер. Добрая весть развеяла недавнее недоверие по отношению к звездочету, и зеркальщик спросил, не помня себя от счастья:

— Звезды знают, где я могу ее найти?

Бизас снова занялся циркулем, затем повернул карту, осмотрел ее со всех сторон и ответил, не отводя взгляда от пергамента:

— Ваша дочь уехала за море.

— Куда? — обрушился Мельцер на мага. — Прошу вас, скажите мне, куда!

— В большой богатый город с башнями и шпилями.

— Название города! Скажите мне название города!

Бизас пожал плечами.

— Я не знаю. Могу сказать только, что дочь ваша жива.

— Я увижу ее?

Бизас поколебался минуту.

— Да, вы увидите ее снова. Но встреча не принесет вам радости. Хотите совет, зеркальщик?

— Говорите!

— Не ищите ее. Позвольте ей жить своей жизнью и сами живите своей.

Мельцер пришел в ярость. Он подошел к звездочету и сказал:

— Да понимаете ли вы, что говорите, Бизас? Моя единственная дочь пропала, а вы советуете мне не искать ее?

— Я всего лишь хотел как лучше. Я дал вам совет, который диктуют звезды.

Мельцер горько рассмеялся.

— В таком случае я с удовольствием откажусь следовать совету звезд. — И, обращаясь к Симонетте, произнес. — Пойдем отсюда.

Весь день и весь вечер Симонетта не проронила ни слова. Мельцер знал, что в молчании этом повинен не он, а разбитая надежда узнать хоть что-нибудь о смерти брата, погибшего таким образом еще раз. Поэтому зеркальщик не трогал возлюбленную и даже не стал пытаться переубедить ее словами.

Но на следующий день Симонетта заговорила; да, слова просто вылетали из нее. Она была в ярости, и гнев ее обрушился на звездочета и мага, который, как она сказала, настоящий обманщик, и вообще шарлатан и злой человек.

— Ты видел его глаза?

— Нет, а что с его глазами?

— Они злые. Они знают больше, чем Бизас готов сказать. Я не могу избавиться от ощущения, что ему известна подоплека убийства и что у него есть свои причины молчать. Может быть, он вообще связан с этими убийцами!

— Я тоже об этом думал, — ответил Мельцер, обнимая Симонетту. — Я тоже не могу найти иного объяснения его молчанию. Бизасу точно известно, что убить должны были меня. Было ошибкой ходить к нему. Мне даже кажется, что его словам об Эдите не стоит особо доверять.

— Но какая ему от этого выгода?

— Может быть, это новая ловушка! Кто знает, возможно, за этим стоят те же люди, что убили Альбертуса ди Кремону.

Мельцер пока еще не рассказывал Симонетте о планах Чезаре да Мосто, но тем не менее она поняла его верно.

— Думаешь, все это как-то связано с тайной китайцев?

Мельцер положил руки на плечи Симонетте.

— А какая же еще может быть причина? Кем я был, пока не попал сюда — простым зеркальщиком, которым никто не интересовался. Но с тех пор как я занялся искусственным письмом, меня травят, словно зайца, и мне приходится бояться за свою жизнь.

Симонетта прижалась лбом к груди Мельцера.

— Давай убежим, — тихо сказала она, — подальше отсюда. У меня на родине, в Венеции, мы будем в безопасности, враги не достанут нас.

— Нет, пока я не найду Эдиту! — Зеркальщик обхватил лицо Симонетты ладонями. — Ты же понимаешь. Если я уеду отсюда, дочь моя будет потеряна для меня навсегда. Я не верю в фокус-покусы звездочета. Если бы он знал, где она находится, он не стал бы говорить загадками. Большой богатый город с башнями и шпилями! Да в любом большом и богатом городе есть башни и шпили. Под это описание подходит даже Константинополь.

— Или Венеция.

— Может быть. В моем родном городе Майнце тоже достаточно башен и шпилей. Нет, я надеюсь и верю, что Эдита по-прежнему находится в Константинополе. И я не успокоюсь, пока не узнаю, какова ее судьба.

Тут лютнистка поняла, что нет смысла его отговаривать.

В начале октября Константинопольский суд по преступлениям, караемым смертной казнью, приговорил китайского посланника Лин Тао к смерти через обезглавливание. Приговор шатался, словно колосс на глиняных ногах, — Лин Тао отрицал преступление и то и дело повторял, что у него не было мотива для убийства. Альбертус ди Кремона, ставший жертвой убийства, предложил ему много денег за исполнение заказа, рассказывать о котором он не имеет права. Такое объяснение показалось судьям в черных мантиях особенно подозрительным. При обыске в доме китайского посланника сыщики обнаружили нож — точную копию того, которым был убит папский легат. Це-Хи, служанка Лин Тао, тем не менее поклялась перед судьями священной клятвой, что никогда в жизни не видела этого ножа; она даже выразила подозрение, что это сыщики подбросили его в дом, чтобы очернить ее господина.

Новая попытка Мельцера протестовать против приговора императора снова осталась незамеченной. Даже угроза зеркальщика навсегда покинуть Константинополь не заставила Иоанна Палеолога отказаться от утверждения приговора. В такие времена, сказал он, имея в виду турков у врат города, нужно уделять особое внимание справедливости. Убийство папского легата и так произошло очень некстати. Единственное, что он может сделать для язычника-посланника, это молиться за него, и поскольку Мельцер счел это бессмысленным, он выпросил у императора разрешение посетить Лин Тао в камере перед казнью.

Тюрьма на Троицкой площади неподалеку от императорского дворца напоминала неприступную крепость, и Мельцеру, вооруженному императорским посланием, пришлось пройти через четверо тяжелых железных ворот, прежде чем он попал к камерам, окружавшим крошечный внутренний дворик. Камеры высились здесь в три этажа, в каждой вместо окна — только дырка для воздуха, едва ли больше, чем в голубятне, и расположенная так, что в камеру никогда не попадали солнечные лучи.

Когда надсмотрщик открыл дверь камеры Лин Тао, Мельцер испугался: китаец стоял лицом к стене и не шевелился. И только когда зеркальщик поздоровался с ним, Лин Тао обернулся и кивнул. В лице его не было ни кровинки. Он молчал. Даже когда Мельцер передал ему поклон от Це-Хи и слова о том, что она будет почитать его даже после смерти, китаец ограничился коротким кивком. Затем Лин Тао снова уставился на стену.

— Мастер Лин Тао, — снова начал Михель Мельцер, — скажите, могу ли я исполнить последнее ваше желание? Я сделаю все, что в моей власти.

Китаец не ответил. Так они и стояли молча друг напротив друга какое-то время, пока Лип Тао наконец не поднял голову и не сказал:

— Его зовут Панайотис.

— Панайотис? Кто это еще такой?

— Убийца папского легата, — ответил Лин Тао.

— Вы знаете его, этого Панайотиса?

— Да, немного.

— Но мастер, почему же вы назвали его имя только сейчас? Тут Мельцеру показалось, что в темноте на лице китайца мелькнула усмешка.

— Я думал, — ответил Лин Тао, — я ломал себе голову в поисках имени человека, появившегося однажды в старой церкви и предложившего мне странную сделку. Он слышал о нашем открытии и потребовал от меня десять тысяч листовок, выполненных искусственным письмом. За это он обещал немалую сумму денег.

— В точности как папский легат Альбертус ди Кремона, упокой Господь его душу. Но о чем же, ради всего святого, хотел рассказать Панайотис в своих листовках?

— О грязной хитрости турков.

— Панайотис — турок?

— Нет, он византиец, точнее сказать, ренегат, перебежчик. Но об этом я узнал позднее. В листовке содержался призыв ко всем византийцам выйти в определенный день и открыть ворота города. Подписано: император Иоанн Палеолог.

— Бог мой, какая низость со стороны турецких псов! И что же вы сделали, мастер Лин Тао?

— Сначала я не ответил ему и попросил прийти на следующий день. Я хотел удостовериться в том, что он действует по поручению императора. Расспросы при дворе подтвердили мои подозрения: Панайотис работал на турков.

— И что же произошло на следующий день?

— В назначенное время Панайотис не появился. Вероятно, он или один из турецких шпионов, которых полно в Константинополе, заметил, что я наводил справки. Я больше никогда не видел этого ренегата. Я забыл о его заказе, забыл даже его имя. И только теперь, размышляя о том, кто мог убить Альбертуса ди Кремону, я снова вспомнил об этом случае. Я вспомнил, что Панайотис интересовался мельчайшими деталями устройства церкви. Но прежде всего я вспомнил о приметном ноже, который он носил на поясе. Думаю, убийца метил не в папского легата, мишенью этого негодяя был я. Он хотел отомстить мне — или, по меньшей мере, удостовериться в том, что я замолчу навсегда. Это ему удалось.

— Мастер Лин Тао, — взволнованно воскликнул зеркальщик, — мы должны найти этого Панайотиса! У нас осталось еще два дня!

— Два дня? — Китаец улыбнулся. — Для некоторых два дня — это целая вечность. Но для меня это мгновение, не более.

Мельцер удивленно взглянул на Лин Тао. Зеркальщик не мог понять его спокойствия и покорности судьбе. Мельцер был взволнован гораздо сильнее, чем сам китаец, который ждал прихода палача.

Михель Мельцер поспешно покинул здание тюрьмы. Он отправился в гавань Элеутериос, где в шайке тунеядцев и воров обнаружил египтянина Али Камала.

Узнав зеркальщика, Али попытался было удрать, но Мельцер оказался проворнее. Он схватил парнишку, выдернул его из толпы, оттащил к стене и, крепко держа его, прокричал:

— Ты чего убегаешь? Я разыскиваю некоего Папайотиса, византийского ренегата!

Али Камал еще больше испугался и проговорил:

— Я не виноват в том, что Эдита сбежала, мастер Мельцер. И Панайотис не виноват. Он оказал мне услугу, и я заплатил за это!

Зеркальщик опешил:

— Что ты такое болтаешь? Что ты знаешь об Эдите? Разве ты не говорил мне, что понятия не имеешь, где она?

Филипп Влндеибер!

— Я солгал, мастер Мельцер. Я помог ей бежать в Венецию вместе с моей матерью и сестрами. Вам не нужно беспокоиться о дочери.

Мельцер непонимающе глядел на него. Эдита — одна в Венеции?

Али удивился не меньше.

— Я думал, вы знаете о бегстве вашей дочери, потому что вы назвали имя Панайотиса.

— А какое отношение Эдита имеет к Панайотису? — взволнованно спросил Мельцер.

Тут Али Камал смутился и заявил:

— Конечно, репутация у него не самая безупречная, но никому другому не удалось бы вывести вашу дочь и мою большую семью за пределы городских стен.

— Ты продал ее туркам, пес! — закричал Мельцер и стал бить юношу.

Али умело уворачивался от ударов, крича:

— Нет, господин, разве вы думаете, что я отдал бы свою семью туркам? Панайотис и его люди вместе отвели их ночью на корабль, бросивший якорь за пределами Константинополя. Ваша дочь, моя мать и сестры давно уже в безопасности, в то время как мы тут должны опасаться нового нападения турок. Богом клянусь, это правда!

Слова юного египтянина смутили зеркальщика. Однажды Али Камал уже обманул его. Но если Али говорил правду, то это по крайней мере наведет его на след Эдиты. И это объясняло, почему Мельцер не нашел дочь в Константинополе.

Мгновение Мельцер размышлял, стоит ли немедленно пуститься по следу Эдиты, сев на ближайший корабль, отплывающий в Венецию. Но затем он вспомнил о жалкой судьбе Лин Тао, ожидавшего смерти, и прикрикнул на Али:

— Где, черт тебя дери, мне найти Панайотнса?!

— Панайотиса? — удивленно переспросил Али. — У Панайотиса нет постоянного дома. Он живет и по эту, и по ту сторону Большой стены. И здесь, и нигде.

Мельцер с угрозой приблизился к египтянину:

— Прекрати, наконец, обманывать меня! Я хочу знать, где мне найти Панайотиса, иначе…

— Но вы ведь не выдадите меня? — умоляющим голосом сказал Али. — Иначе мне конец.

Мельцер промолчал.

— Знаете старую кузню неподалеку от церкви Двенадцати Апостолов? Она примыкает к Большой стене. Там и найдете его.

Мельцер знал, что глупо разыскивать Панайотиса и ждать от него признания. Кроме того, мысли о бегстве Эдиты едва не лишили зеркальщика разума. Что же ему делать? Ясно было только одно: как бы там ни было, нужно действовать быстро.

Зеркальщик не помнил, как прошел по извилистой улочке от гавани к городу. Словно во сне он отправился с площади Мудрости вдоль ипподрома к китайской миссии.

С тех пор как Лин Тао вынесли смертный приговор, Це-Хи больше не покидала этого невзрачного здания. Надежда еще хоть раз увидеть мастера живым она давно оставила, и даже сообщение Мельцера о том, что он напал па след настоящего убийцы, не смогло развеселить ее.

Поэтому зеркальщик обратился к Син-Жину, второму секретарю миссии, с которым он познакомился сначала как со своим похитителем, но уже сумел завязать дружеские отношения. В двух словах Мельцер описал Син-Жину состояние дел. Мельцер полагал, что для Лин Тао остается хотя бы искра надежды только в том случае, если еще сегодня они отыщут этого негодяя Папайотиса и заставят его сознаться.

Син-Жин, широкоплечий китаец с бычьей шеей, приветливо кивнул и спросил:

— И как же, мастер Мельцер, вы собираетесь заставить этого Папайотиса сознаться в том, что он совершил убийство?

Мельцер сжал кулаки и потряс ими перед лицом китайца.

— Насилие, Син-Жин, — единственный язык, который понимает этот человек. Дайте мне дюжину сильных мужчин, скажите им, что речь идет о том, чтобы хотя бы в последнюю минуту избавить мастера Лин Тао от смерти от меча, и ступайте за мной!

Китаец поджал губы и, поразмыслив мгновение, ответил:

— Хорошо, мастер Мельцер, через час я с дюжиной тяжеловооруженных мужчин буду в вашем распоряжении.

Кузня находилась в тени церкви Двенадцати Апостолов и примыкала к Большой стене гак, словно была ее частью. Куча мусора, лежавшая перед тяжелыми деревянными воротами, свидетельствовала о том, что уже давно кузнец не подковывал здесь лошадей и не ковал оси для телеги. Вход был настолько узким, что даже худому мужчине трудно было пойти. Дверь была заперта.

Чтобы обсудить дальнейшие действия, Мельцер вместе с китайцами спрятался в тени церкви. Син-Жин, хорошо разбиравшийся в подобных делах, предложил выломать двери и напасть на Панайотиса, если тот окажется на месте, или же, если его не будет, спрятаться и подождать его возвращения. Син-Жин полагал, что лучше действовать под покровом темноты, однако Мельцер напомнил, что нужно спешить: для Лин Тао может иметь значение каждый час. Но как же выломать дверь?

По команде Син-Жина китайцы сняли с себя накидки, и Мельцер только теперь заметил, что все они были хорошо вооружены ножами, мечами, кирками, топорами и железными прутьями. Одним движением глаз китаец скомандовал своим людям подойти к запертой двери. Каждый засунул в щели сверху и снизу по пруту. Мгновение, и замок сдался. Дверь распахнулась.

Пыль и копоть покрывали все внутри кузни, а от спертого воздуха у пришельцев захватило дух. Ни следа того, кого они искали. Только жестяной бокал на каменном выступе давал попять, что совсем недавно здесь был человек.

Син-Жин беспомощно взглянул на Мельцера. Тот в ответ только растерянно пожал плечами. Что же делать? Где искать Панайотиса? Может быть, зеркальщик снова попался на удочку юного египтянина, может быть, Али Камал солгал и то, что он рассказал о Панайотисе, было неправдой? Мельцер заколебался, раздумывая, не вернуться ли ему не солоно хлебавши, но потом вспомнил, что у Лин Тао была только одна надежда — на них.

И они решили ждать. Опустившись на пол, все дремали. Не было сказано ни слова. И чем дольше они сидели так, глядя в каменный пол, тем больше отчаивался Мельцер. Если вся история с Панайотисом — неправда, то и бегство Эдиты в Венецию, о котором говорил Али, тоже ложь.

На город опускались сумерки. Сидевшие в кузнице уже с трудом различали лица друг друга, когда внезапно раздался глухой шум, от которого все повскакивали с мест. Китайцы схватились за оружие. Казалось, по комнате ходит кто-то невидимый. Мельцер поглядел на потолочные балки, затем снова на каменный пол, и вдруг бесшумно, словно его распахнула чья-то призрачная рука, в полу открылся люк, который то ли из-за темноты, то ли из-за пыли никто не заметил.

Из глубины показалась рука с мерцающей масляной лампой, затем туловище мужчины в темном камзоле. Пока что неожиданный посетитель из подземного мира не заметил присутствия незваных гостей, а те не решались вздохнуть.

Когда мрачный субъект вылез из дырки в полу, он встал на колени и посветил лампой вниз.

— Осталось всего две ступеньки до верха, — негромким, сдавленным голосом крикнул он. — Тогда все будет в порядке.

Вскоре после этого в отверстии показалась вторая фигура. И пока Мельцер раздумывал, как поступить с обоими, китайцы набросились на них и после недолгого сопротивления связали.

Поднеся масляную лампу к лицу одного из пленников, зеркальщик спросил:

— Ты Панайотис?

— А если даже и так? — грубо ответил тот, пока двое китайцев держали ему сзади руки.

Когда Мельцер приблизился ко второму, тот опустил голову, чтобы его лица не было видно.

— А ты? — крикнул Михель. — Кто ты? Назови свое имя!

Неизвестный молчал, словно воды в рот набрал. Тут зеркальщик схватил его за волосы, заставил поднять голову и испугался:

— Да вы же… вы же Алексиос, дворецкий императора! Пленник кивнул.

— Вы заодно с предателем? Как вам не стыдно!

Пока китайцы скручивали пленникам руки и ноги цепями, висевшими на степах кузницы, Мельцер в сопровождении Син-Жина спустился вниз по потайной лестнице, чтобы узнать, что там кроется. Но увидев длинный коридор, который шел прямо под Большой стеной, они повернули обратно. Мельцер был смущен.

Алексиос начал причитать и обвинять Панайотиса в том, что тот склонил его к предательству и выпытал самые сокровенные тайны императора, не заплатив денег, о которых они договаривались.

— Сохрани меня Господь! — то и дело вскрикивал дворецкий плаксивым голосом.

Как ни ужасало Мельцера предательство дворецкого, больше всего его беспокоила судьба Лин Тао. Он подошел к Панайо-тису поближе и бросил:

— Это ты убил папского легата! Кто стоит за тобой?

Панайотис нагло усмехнулся. Вместо ответа он презрительно сплюнул на пол, потом отвернулся, словно хотел сказать: из меня ты ни словечка не вытянешь!

Син-Жин, более искусный в обращении с упрямыми пленниками, чем Мельцер, начал, пока зеркальщик напрасно пытался добиться от Панайотиса хоть какого-нибудь ответа, раздувать горн. И, не найдя ничего более подходящего, стал нагревать огромные щипцы. Затем китаец поднес их к лицу Панайотиса и тихо, но очень выразительно сказал:

— Признавайся, или это раскаленное железо навсегда погасит свет для твоих глаз! Ты убил папского легата?

Панайотис был крепким орешком, привычным ко всяческим пыткам и жестокости. Раскаленное железо у его носа мало впечатлило его. Он отвернулся и ничего не ответил. Может быть, Панайотис, привыкнув к жестокости как к чему-то повседневному, просто не подумал, что китаец может быть настолько беспощадным.

Но Син-Жин тут же развеял все его сомнения. Он снова повторил свой вопрос:

— Ты убил папского легата? — и ткнул Панайотису в лицо раскаленными щипцами.

Связанный завопил так, что эхо отразилось от низкого потолка, и осел на пол. Син-Жин попал ему раскаленными щипцами в правую бровь, свисавшую теперь словно горелая тряпка. Кровь потекла по лицу Панайотиса, прокладывая себе путь в уголок рта.

— Ты не понял вопроса?! — заорал Син-Жин, и Мельцер, широко раскрыв глаза, увидел, как китаец поднес раскаленные щипцы ко второму глазу предателя.

Алексиос, которому пришлось наблюдать за пытками в непосредственной близости, весь задрожал. Боясь, что его может постигнуть та же участь, он заорал:

— Идиот! Ты идиот, Панайотис! Они убьют тебя, если ты будешь молчать, и меня в придачу!

Не колеблясь, Син-Жин снова ткнул в Панайотиса щипцами. Панайотис попытался уклониться, насколько позволяли путы, и щипцы попали в левое ухо, оставив вонючую паленую рану.

Панайотис снова испустил крик боли, затем, отчаявшись, заголосил:

— Прекратите! Я признаюсь. Я убил легата!

Мельцеру стало скверно. Воняло горелым мясом и палеными волосами. Зеркальщику казалось, его вот-вот стошнит, но сейчас нельзя было проявлять слабость.

— Кто стоит за тобой? — настаивал Мельцер. — Кто велел тебе совершить убийство?

Когда Панайотис не ответил, Син-Жин снова схватился за щипцы и положил их в огонь. Панайотис следил за каждым его движением. Когда китаец повернулся, держа в руках раскаленные щипцы, и подошел к нему, Панайотис дрожащим голосом заговорил:

— Даже если вы убьете меня, я все равно не знаю его имени. Однажды ко мне пришел монах в черной рясе. Он говорил на итальянском, как флорентиец или венецианец, и сказал, что в Константинополе есть легат Римского Папы и его нужно убить. И спросил, готов ли я сделать это.

Зеркальщик покачал головой:

— И ты, конечно же, согласился.

— Черный монах по-царски одарил меня. Такой человек, как я, только этим и живет. — И Панайотис вытер лицо рукавом. Глядя на него, окровавленного, с искаженным от боли лицом, Мельцер испытывал едва ли не сострадание. Но Панайотис был убийцей, и это, конечно же, было не первым его убийством. Он был готов на все ради денег.

Пока Син-Жин допрашивал императорского дворецкого, держа у него перед носом раскаленное железо, Мельцер присел рядом с Панайотисом и тихо спросил, так, чтобы не слышали остальные:

— Ты провел мать египтянина через этот ход на турецкую сторону?

Пленный кивнул. Перед лицом ужасных мучений этот вопрос показался ему совершенно ничего не значащим.

— И? — не отставал Мельцер.

— Что «и»? Мне предложили золотой дукат за каждого человека, и я выполнил уговор.

— Скольких человек ты провел тайным ходом? Панайотис опустил голову. Казалось, он вот-вот потеряет сознание.

— Эй! — крикнул зеркальщик, встряхнув Панайотиса за плечи. — Сколько их было?

— Одни бабы! — проворчал тот. — Мать египтянина и четверо ее дочерей, нет… — Панайотис замолчал на секунду. — В последнюю минуту появилась еще какая-то чужая. Всего их было шесть.

Едва сказав это, Панайотис завалился на бок и так и остался лежать без движения. Увидев это, Син-Жин забеспокоился. Он зачерпнул руками воды из бочонка рядом с наковальней и вылил в лицо греку.

— Он нужен нам живым! — обеспокоенно сказал Син-Жин. — Иначе все было напрасно.

До сих пор Алексиос тихо скулил, но теперь завопил, будто его резали:

— Он мертв! Вы убили его!

Панайотис действительно лежал на каменном полу без движения.

— Он притворяется! — взволнованно воскликнул Син-Жин и подбежал к кадке, чтобы зачерпнуть еще воды. Размахнувшись, он выплеснул Панайотису воду в лицо, и тот очнулся от забытья.

Сначала жизнь вернулась в его руки, и с их помощью он попытался сесть. Ему это не удалось, и грек снова соскользнул на пол.

Мельцер, для которого происходящее становилось невыносимым, приказал китайцам:

— Снимите с него цепи. Он слишком слаб, чтобы бежать. Кроме того, нам нужна повозка, чтобы отвезти его в суд. Я только надеюсь, что еще не слишком поздно!

— Откуда здесь, на краю города, в бедном районе, мы возьмем повозку? — спросил Син-Жин.

Тут зеркальщик вынул из камзола золотую монету и дал ее одному из китайцев, стоявшему у двери.

— И поспеши!

Тот вопросительно взглянул на Син-Жина. Син-Жин кивнул, и китаец исчез.

Когда они освободили Панайотиса от оков, Мельцер и Син-Жин прислонили обессиленного грека к стене. Панайотису с трудом удавалось держать глаза открытыми.

Сидевший на полу Алексиос, по-прежнему связанный, внезапно обратился к Мельцеру:

— Зеркальщик, ну, вы же умный человек. Послушайте, что я вам предложу: что вам с того, что вы расскажете обо мне императору? Меня обвинят в государственной измене, осудят на смерть и отберут все мое немалое состояние. Отпустите меня, я исчезну через этот ход, и вы никогда больше обо мне не услышите. А я позабочусь о том, чтобы мое состояние пошло вам на пользу.

Мельцер скрестил на груди руки и покачал головой:

— Алексиос, ты низкий, отвратительный предатель. Неужели ты думаешь, что если ты продажен, то все люди такие же, как и ты? Нет, Алексиос, ты поплатишься за свое предательство.

Еще не рассвело, когда палач в красных одеждах вошел в камеру Лин Тао. В левой руке у палача была начищенная лампа, в правой — большая игральная кость.

Хотя этой ночью, которая должна была стать последней для него, Лин Тао не сомкнул глаз и даже не притронулся к обильной еде и вину, он был спокойнее, чем палач, который, вынимая из складок накидки пергамент с написанным на нем приговором, уронил его, потом несколько раз запнулся, читая решение суда.

Лин Тао не слушал, он глядел в пол и улыбался; да, он улыбался — реакция, способная довести до отчаяния любого палача.

Закончив читать, палач протянул китайцу большую деревянную игральную кость и деловым тоном пояснил, что сегодня утром будут казнены трое преступников, среди них — детоубийца, и от выброшенного числа будет зависеть последовательность казни.

Лип Тао кивнул, словно палач только что объяснил ему правила очень простой игры, и бросил игральную кость на пол. Она покатилась с громким стуком и остановилась цифрой шесть кверху.

— Повезло, — смущенно заметил палач. — Получается, что ты будешь последним.

Лин Тао снова кивнул.

— Есть ли у тебя последнее желание? — спросил палач, посветив в лицо китайцу, снова занявшему свое место на постели.

Казалось, палач хотел удостовериться, что тот по-прежнему улыбается.

Лин Тао поднял голову и громко ответил:

— Справедливости, больше мне ничего не нужно. Палач пропустил ответ мимо ушей и произнес:

— Священник отказал тебе в отпущении грехов. Он сказал, что китайцы неверующие, потому что у бога, которому они поклоняются, раскосые глаза и толстый живот. Кроме того, ваш бог постоянно улыбается. Вседержитель же строен, словно тополь, и серьезен, как проповедник. А раскосых глаз у него точно нет!

— Справедливости, ничего больше, — повторил Лип Тао, словно не понял слов палача, и отвернулся.

Хлопнула тяжелая дверь.

Небо на востоке начинало сереть, когда Мельцер и Син-Жин доставили связанных предателей, Панайотиса и Алексиоса, в императорский дворец. Во дворце узнали связанного дворецкого, и поднялся переполох: главный чиновник — в оковах?

Мельцер потребовал немедленной аудиенции у императора. Речь идет о жизни и смерти, сказал зеркальщик: китайского посланника Лин Тао могут казнить в любую минуту, а он невиновен. Настоящий убийца признался в совершении преступления.

Прошло ужасно много времени, прежде чем Иоанн Палеолог в сопровождении двух сонных камердинеров появился в своем длинном халате из синей с золотом парчи.

— Мельцер! — недовольно воскликнул он. — Ничто в этом мире не может быть настолько важным, чтобы нарушать ради этого императорский сон. Что вам нужно? — Тут взгляд его упал на связанных, которые, однако, заинтересовали его меньше, чем китаец Син-Жин. Император проворчал:

— Он тоже в этой банде убийц?

— Бог мой! — возмущенно воскликнул Мельцер. — О, да поймите же, досточтимый император, мы привели вам настоящего убийцу папского легата ди Кремоны. Мастер Лин Тао невиновен!

Иоанн Палеолог с отвращением глядел на китайца Син-Жина. Тут зеркальщик вышел из себя и набросился на заспанного императора:

— Могущественный государь император, это Син-Жин, второй секретарь китайской миссии. С его помощью мы поймали настоящего убийцу папского легата Альбертуса ди Кремоны. Преступник признался в совершенном преступлении, и он известен вам! Это предатель Панайотис!

Едва Иоанн Палеолог услышал это имя, как лицо его омрачилось. Он подошел к пленникам, которые стояли перед ним повесив голову.

— Это…

— Алексиос, ваш дворецкий! А этот — Панайотис, который продал туркам план защиты Византии. Оба они делали одно и то же дело. Но Панайотис убийца!

— А китаец, который в темнице?

— Он невиновен. Суд несправедливо признал его виновным. Скажите свое слово, повелитель, прежде чем казнят Лин Тао.

Но больше, чем невиновность китайского посланника, императора потрясло предательство дворецкого. Он схватил Алексиоса за волосы, рванул его голову вверх и закричал ему прямо в лицо:

— Ты предатель или нет? Хочу услышать это от тебя! Алексиос бросил на императора полный презрения взгляд, словно хотел сказать: «Ненавижу тебя!», но промолчал.

— Повелитель, — настаивал Мельцер, — мастера Лин Тао вот-вот казнят, а здесь стоит настоящий убийца! Вы должны действовать!

Император повернулся к Панайотису:

— Ты, мерзкая жаба, предал свою родину. За это ты должен умереть. Принаёшься ли ты в убийстве папского легата?

Панайотис поднял голову. С его опухшего лица капала кровь. Правого глаза почти не было видно, в левом плескалась бездонная ненависть.

— Ты признаешься? — повторил Иоанн Палеолог. Панайотис плюнул на пол.

— Нет, ни в чем я не признаюсь!

— Он уже признался в убийстве! — взволнованно воскликнул зеркальщик. — Син-Жин может это подтвердить.

— Эти свиньи пытали меня, — прохрипел Панайотис. — Они угрожали мне каленым железом. Тут в чем угодно признаешься!

— Ну хорошо, — ответил император, — в таком случае придется применить более жестокие пытки, чтобы вырвать у тебя признание.

Мельцер умоляюще всплеснул руками.

— Великий император, тогда для мастера Лин Тао будет уже поздно!

Наконец император стал действовать. Он вызвал посыльного и поручил ему поспешить к эшафоту и отменить казнь Лин Тао.

— Я пойду с ним! — взволнованно воскликнул Мельцер. — Давайте не будем терять времени!

Мне нужно было состариться, чтобы узнать, что судьба каждого человека предначертана свыше, как границы каждой страны на карте. И точно так же, как невозможно обогнать свою тень, нельзя уйти от своей судьбы и начать жизнь заново. Нет, ты должен следовать за своей судьбой, не радуясь и не печалясь, жить в страхе и ожидании, не отказываться ни от поражений, которые припасла для тебя судьба, ни даже от смерти.

Так или очень похоже на это думал, должно быть, Лин Тао, когда он, ближе к смерти, чем к жизни, встретил палача безо всякого страха. По прошествии многих лет я думаю, что в то октябрьское утро мой страх был сильнее, чем страх Лин Тао. Я боялся за его жизнь, тогда как он, мне кажется, знал, что его ожидает.

Потому что когда мы с посланником императора прибежали к эшафоту, там царила страшная неразбериха, и некоторое время никто не мог объяснить, что произошло. На эшафоте в крови лежали три головы: первого осужденного,

который из жадности заколол патриарха Никифора Керулариоса, прелюбодейки, отравившей мужа и детей, и — палача. Рядом с его бритым черепом я увидел красный капюшон, какие обычно надевают палачи во время исполнения своих обязанностей. У подножия помоста лежали трупы двух стражников. И ни следа Лин Тао.

Зрители, которых было, наверное, около двух тысяч, бросились врассыпную, громко крича. Некоторые искали укрытия за рыночными повозками и лавками торговцев, другие падали на колени на мостовой и громко молились. Несколько молодых людей танцевали вокруг помоста, громко вопя.

Никто из тех, кого мы спрашивали, не мог дать внятного ответа о причине волнения и о судьбе третьего осужденного. Императорский посланник, сбитый с толку не менее, чем я, повернулся и отправился обратно той же дорогой, по которой мы пришли.

Постепенно, с большим трудом, мне удалось узнать, что случилось на помосте. Топор палача только что опустился во второй раз, когда стражники подтащили Лин Тао. И в тот же миг, когда осужденный поднялся по ступенькам, из толпы зрителей вылетели несколько китайцев. Двое бросились на стражников и закололи их, двое других взбежали на эшафот, повалили палача на землю, и не успели зеваки и глазом моргнуть, как голова палача покатилась с плахи. Еще двое китайцев схватили связанного Лин Тао и утащили прочь. Все это произошло, как уверяли меня, настолько быстро и точно, что окончилось прежде, чем кто-либо успел сообразить, в чем дело.

Сначала я наивно подумал, что китайцы вместе с Лин Тао будут искать убежища в китайской миссии, но когда я пришел туда, здание было пустым. Опрокинутые стулья и раскрытые сундуки создавали впечатление поспешного бегства. Следующая моя мысль была о лаборатории в церкви. Еще издалека я заметил, что двери открыты. Когда я вошел в темное помещение, во мне поднялись ярость и отчаяние. Я почувствовал огромную пустоту: они украли мои знания и обманули меня. Все хорошо знакомые мне инструменты, мои запасные наборы букв, даже бумага и свитки пергамента — все пропало. Осталась только выложенная камнем плавильная печь и тяжелые деревянные прессы.

Мне стыдно признаться, что то, как обошлись со мной китайцы, вызвало у меня слезы гнева. О, знал бы я тогда, что на самом деле происходило вокруг, жизнь повернулась бы совсем иначе. Но я не старался понять обстоятельства, которые заставили китайцев повести себя столь низко, и таким образом, злой рок вступил в свои права.

В гавани я разыскал египтянина Али Камала. Я был уверен в том, что он знал о нападении китайцев больше других. А еще я должен был найти Лин Тао. Как я и ожидал, египтянин занимался своим обычным ремеслом и, узнав меня, попытался бежать. Но я крепко держал его и не отпустил, пока он не рассказал мне все.

Али Камал уже несколько дней назад знал о планах китайцев на случай, если невиновность Лин Тао не удастся доказать. Китайцы подкупили стражников, чтобы те не поднимали тревоги, и предложили венецианскому судовладельцу целое состояние, если он отвезет их в Александрию, откуда они отправятся домой, в Китай. Не успело известие о нападении распространиться по Константинополю, как венецианский корабль «Серениссима» отплыл из города. На борту, как сообщил Али, было восемьдесят китайцев — и это правда, сказал он.

Когда я сообщил Симонетте о неожиданном событии, она утешила меня словами, что, мол, бывают и более сложные ситуации, которые делают людей сильнее. Она стала уговаривать меня уехать из этого ужасного города и отправиться с ней в Венецию. Я знал, как любит Симонетта свой родной город, и с тех пор как мне стало известно о бегстве Эдиты, я хотел как можно скорее выполнить поручение Чезаре да Мосто и уехать из Константинополя.

Но как мне выполнить заказ посланника Папы, когда у меня украли все инструменты и самые нужные вещи? Симонетта поддерживала меня в моем желании разыскать да Мосто и вернуть ему деньги, которые он дал мне вперед за предполагаемую работу. Но да Мосто отказался брать золото назад и настаивал на исполнении договора. На мое замечание, что может пройти несколько недель, даже месяцев, прежде чем я изготовлю необходимые инструменты — я умолчал о том, что отложил для себя один набор букв, — папский легат ответил, что таким образом работа над индульгенциями все равно будет продвигаться быстрее и, что еще важнее, с большей секретностью, чем можно было бы ожидать от семиста монахов.

Что мне оставалось делать? Если я не хотел вступать в конфликт с легатом, мне нужно было начинать добывать где-то приборы, инструменты, необходимую мебель. В первую очередь я должен был при помощи набора букв, который я спрятал вместе с золотом римлянина под камином, отлить новые буквы. Того количества олова и свинца, которое оставили китайцы, должно было хватить для моих целей, и я наверняка выполнил бы договор, к вящей радости да Мосто, если бы Симонетта неожиданным образом не выступила против этого.

Она не могла отделаться от однажды высказанной мысли: начать жизнь заново у себя на родине, в Венеции. Ее настойчивость сменилась угрозами, и наконец она поставила меня перед выбором: либо я последую за ней, либо она отправится в Венецию одна.

Должен признаться: моя страсть к Симонетте была настолько сильна, что я больше не мог представить себе жизни без этой женщины. Желание любить ее, с тех пор как мы сблизились в императорском парке, не стало меньше; напротив, мы ласкали друг друга все ночи напролет, нас лихорадило в предвкушении следующей ночи, и страсть возрастала с каждым днем.

На коленях — что для мужчины моего возраста выглядело смешно — я умолял Симонетту остаться, пока я не выполню заказ. Но она была глуха к моим просьбам. Что мне было делать? Оставшись в Константинополе, чтобы выполнить заказ, я рисковал потерять Симонетту. Если же я уеду в Венецию, то Чезаре да Мосто почувствует себя обманутым и его люди наверняка найдут меня в любом уголке мира — исключительно для того, чтобы отплатить.

И пока я лавировал между Сциллой и Харибдой — двумя морскими чудовищами, каждое из которых было одинаково губительно — в гавань Элеутериос прибыла венецианская галера — длинное, стройное трехмачтовое судно с двадцатью пятью веслами с каждого боку, на которых сидели рабы. Гордый красно-синий корабль, украшенный золотыми узорами, носил имя дожа Франческо Фоскари и время от времени курсировал между дружественными городами. «Франческо Фоскари» был оснащен тараном, катапультами и двумя пушками на корме судна и выглядел настолько внушительно, что еще ни один корабль турков не осмеливался приблизиться к нему даже на милю.

Команда венецианского корабля была облачена в одежду тех же красно-сине-золотых цветов, что украшали гордую галеру. На матросах были узкие сюртуки, бархатные штаны до колен и золотистые чулки, а также остроносые кожаные туфли. Их командир, имени которого — Домини-ко Лазарини — я никогда не забуду, был закутан в недлинный красный плащ без рукавов, а шляпа, похожая на хохолок, придавала ему гордый вид, который тем не менее сильно противоречил его довольно молодому лицу.

Симонетта почти не рассказывала мне о своей семье; я знал только, что ее отец Лоренцо занимался изготовлением лютен. И теперь моя возлюбленная огорошила меня известием, что Доминико Лазарини — сын сестры ее отца, то есть ее двоюродный брат, и он готов взять нас обоих в Венецию. «Франческо Фоскари» отплывала на следующий день.

Снова со всей страстностью стал я умолять Симонетту остаться, пока я не выполню договор; но прекрасная венецианка, которую я знал до сих пор как добрую и участливую женщину, осталась непреклонной. Наконец она сказала, что наша любовь наверняка переживет эту разлуку, а если не переживет, то нечего и жалеть.

Той ночью мы бесконечно долго лежали в объятиях друг друга, и я любил Симонетту с такой неистовостью, что иногда мне казалось, я вот-вот потеряю сознание. Утром, когда было еще темно, я дал ей в придачу к ее вещам шкатулку с золотом, которое я получил от Чезаре да Мосто, и пообещал последовать за ней в Венецию, как только выполню свои обязательства.

Все эти дни я не забывал об участи моей дочери, Эдиты. Странно, но внутренний голос говорил мне, что о ней заботится доктор Крестьен Мейтенс. Я слышал, что голландец исчез из Константинополя в тот же день, что и Эдита. Хотя Эдита была слаба и неопытна, я не сомневался, что она сумела сориентироваться в чужом городе.

Но потом была встреча с Доминико Лазарини, капитаном корабля, и я резко изменил свое мнение. Ранним утром я отвез Симонетту вместе с ее багажом в порт. Едва мы попрощались, со слезами и горячими объятиями, как на корме появилась высокая фигура Лазарини. Он некоторое время наблюдал за нами, и поскольку наше прощание все не кончалось, крикнул нам, чтобы мы поторопились — корабль готов к отплытию.

Я точно не помню, что именно он говорил, но насмешка в его голосе сохранилась в моей памяти до сих пор. Едва Симонетта ступила на борт корабля, как к ней подошел Лазарини в сопровождении двух прилично одетых матросов и спросил, так, чтобы я слышал, хорошо ли она обдумала свое решение уехать. Хоть Константинополь и окружен турками, все же в городе царит мир и правосудие; жизнь в Венеции для одинокой женщины полна огромных опасностей, с тех пор как Совет Десяти издал закон, позволяющий хватать свободных женщин на улицах и обвинять их в проституции. Большинство из них потом сжигают на костре. Только так отцы города надеются избавиться от разврата, поскольку в Венеции больше уличных девок и куртизанок, чем порядочных женщин.

Симонетта придала словам Лазарини меньше значения, чем я. Для меня это предупреждение было ударом. Страх пронизал меня всего. Я боялся за Симонетту, но еще больше — за свою дочь, Эдиту. Как, во имя неба, она, немая, может защищаться перед чужеземным судом? Если я не изменю своего решения и останусь в Константинополе, то — я знал это слишком хорошо — у меня больше не будет ни одной спокойной минуты. В отчаянии я закрыл лицо руками, и вдруг мне пришло в голову — нет, это была даже не мысль, это было веление сердца — немедленно покинуть Константинополь и вместе с Симонеттой отправиться в Венецию.

Я бросился на корабль и потребовал от Лазарини отложить отъезд на час, для того чтобы я взял с собой все самое необходимое. Конечно же, он отказался. Он оставался непреклонен, даже когда я предложил ему золотую монету. На третьей он согласился и, ухмыляясь, велел поторопиться: ровно через час «Франческо Фоскари» снимется с якоря. При этом Лазарини бросил на Симонетту укоризненный взгляд.

Та не понимала, что это внезапно со мной случилось, и, прежде чем она успела что-либо спросить, я уже был на полпути к своему дому в квартале Пера. Мимо пролетали улицы, дома и дворцы, а я едва замечал их. В голове у меня было тесно от мыслей и сомнений. Правильно ли я поступаю? Не поторопился ли я из-за слов этого венецианца? Неужели я мог быть уверен, что Эдита действительно находится в Венеции? В определенных обстоятельствах мое бегство из Константинополя может привести к тому, что я потеряю ее навсегда. Она-то точно знала, где меня искать. Кроме того, думал я, пересекая Троицкую площадь, я снова собирался отказаться от всего, чего с таким трудом добился. Золото да Мосто! Неужели мне придется оставить его, чтобы оно стало добычей воров?

Тут впервые мне в душу закрались сомнения, а не слишком ли сильно влюбился я в Симонетту; не потерял ли я из-за нее голову? Должна ли была она остаться? Или это я должен ехать с ней? Внутренний голос говорил мне: не будь дураком! Ты уже потерял свою дочь, хочешь теперь потерять и свою любимую? Не Константинополь, а Венеция будет городом, где ты обретешь их обоих!

Так, охваченный водоворотом чувств, придя домой, я побросал все, что казалось мне важным, в дорожный мешок: пару костюмов и приличные туфли, приобретенные в Константинополе; свои деньги и остатки золота да Мосто; в первую очередь, однако же, ящик с набором букв.

Когда я наконец прибыл в гавань, мне показалось, что я очнулся от кошмарного сна: «Франческо Фоскари» ушел. Там, где была галера, бросал якорь испанский корабль «Нэо». Какое-то время я стоял словно вкопанный, не в силах собраться с мыслями. Я обессиленно опустил свой мешок с вещами на мостовую, проклиная все на свете.

Что случилось? Симонетта неделями уговаривала меня уехать с ней из Константинополя, а теперь, когда я уступил ее натиску, бросила меня одного. Неужели же я настолько ошибся в венецианке?

В отчаянии я опустился на мешок, уронил голову на руки и уставился в землю. Симонетта хотела одурачить меня? Ей нужны были только мои деньги? И какую роль в этом деле сыграл Лазарини? Это были вопросы, на которые я не знал ответа.

Теперь я уже не могу сказать, сколько времени тем утром я предавался размышлениям и строил догадки, забыв о действительности. Помню только, что я вскочил с твердым намерением сесть на следующий корабль, идущий в Венецию.