Зерна гранита

МАТЬ

Сестра Георгия позвонила мне и попросила сообщить ему, что их мать умирает, никого уже не узнает и только в беспамятстве повторяет его имя.

— Пусть он немедленно приезжает! — взволнованно проговорила она.

В горе человеку прежде всего нужен товарищ. Горе — оно как туман, который окутывает все дороги, сжимает сердце, заслоняет свет. Георгий был моим другом, и я, конечно, поехал с ним.

— Значит, она уже никого не узнает? — может быть, в десятый раз спрашивал меня Георгий.

— Так сказала твоя сестра, — отвечал я.

— После потери зрения мать по шагам узнавала, какой сосед проходит, а по скрипу — какая калитка открывается. Встанет вечером перед воротами и ждет, а по улице тянутся стада овец… Когда приближались наши, она сразу же узнавала их. «Вот они! — кричала она детям. — Смотрите не пропустите!» Несколько лет назад я привез ее в Софию. Хотел, чтобы она погостила у нас, но она не выдержала. Ее пугал шум, она закрывала руками уши, не могла уснуть. «Здесь человеку нужны четыре глаза и четыре уха, — сказала она мне, — а у меня глаз уже нет». Мать все время сидела в комнате, ждала, пока вернутся дети из школы, и еще с порога начинала расспрашивать их, как прошел день. Гладила их по головам и просила рассказать ей об улицах, магазинах, трамваях. «Когда-то, до сентябрьских событий, — однажды сказала она, — ваш дед обещал мне, что после победы прежде всего в Софию меня отвезет. А все произошло так, что и он…» — и не договорила.

Мой друг вздохнул, помолчал немного и продолжал:

— В те дни она пожелала побывать в Мавзолее Димитрова и на площади перед Партийным домом. Оделась во все новое, повязала черный платок, и мы пошли. А пока шли, она попросила: «Когда подойдем к Георгию Димитрову, сожми мне руку». Когда мы вошли в Мавзолей, она крепче схватилась за меня. Я взглянул на нее — она немного побледнела. А когда подошли к саркофагу, я выполнил ее просьбу. Она отпустила мою руку, низко поклонилась и перекрестилась. Потом опять схватилась за мою руку. Мы вышли. Она больше ничего не сказала… На площади перед Партийным домом я сказал ей, сколько этажей в доме, на какой высоте находится звезда. Она подняла голову и как будто вглядывалась в каждое окно, но больше всего «смотрела» на звезду. Так мать стояла довольно долго. Потом развязала платок с каймой, достала свой партийный билет, который был завернут в газету, развернула и поцеловала его. Поцеловала как икону, и мы пошли дальше. «Все видела, сын. Спасибо тебе!» — сказала она мне тогда.

Некоторое время мы с другом молчали. В такие минуты слова не нужны. Затем Георгий махнул рукой, как будто хотел что-то прогнать от себя, и снова заговорил. Голос у него от волнения сделался хриплым.

— В тысяча девятьсот двадцать третьем году деда здорово избили. Он был при смерти. Я стоял возле него и менял мокрые полотенца на его посиневшем и распухшем теле. Мать ходила вокруг амбара и умоляла: «Не выгребайте все! Хотя бы немного для детей оставьте… Неужели в вас нет ни капли человечности?» Она рыдала и просила, а полицейские ругали ее и ведрами выгребали зерно из амбара. Под вечер пошел дождь. Капли падали крупные, как слезы. Дед открыл глаза и шепотом спросил меня: «Твоего отца отпустили?» Он не знал, что внизу с телеги сгружали трупы. Не обошли и наш дом. Мой старший дядя нес гроб, а младший стоял под дождем, и капли стекали по его мокрому лицу. Все село было в слезах… На следующий день двух покойников, отца и сына, похоронили рядом… Застану ли я мать в живых? — взволнованно проговорил он.

По сторонам дороги проносились мимо нас деревья и столбы. Шофер машинально нажал на педаль газа и, не отрывая взгляда от дороги, спросил:

— А ваша мать знала, что вы ушли к партизанам?

— Знала. От матери мы ничего не скрывали, она все знала. Даже приготовила теплую одежду — носки, фуфайки, перчатки. Когда я сбежал из гимназии, чтобы уйти в отряд, то прежде всего зашел домой. Погода стояла промозглая, неприятная. Ночь нависала над крышами и деревьями. Мать вошла в комнату, где я собирал свои нехитрые пожитки, и подала мне одежду. «Береги себя!» — только и сказала она. Мать печально смотрела на меня и не могла наглядеться. Перед тем как выйти из комнаты, она обняла меня, и слезы побежали по ее щекам. «Возьми и это! — Она протянула мне свадебную фотографию, где были изображены она и отец. — Может, получится так, что, когда вернешься, от дома ничего не останется». Она верила, что я останусь в живых… А сколько гонений, сколько побоев она перенесла после моего перехода на нелегальное положение! Там в участке один изверг ей выбил глаз. Потом у нее заболел и другой глаз. Надеялись, что удастся его спасти с помощью операции, но ничего не получилось. Прошло совсем немного времени после победы, и она ослепла окончательно.

Георгий вынул из бумажника выцветшую, истертую фотографию.

— Это та самая, которую она тогда подарила мне перед уходом. Я не расстаюсь с ней. Ношу как талисман, — сказал он.

С фотографии на меня смотрели два молодых и сильных человека. Отец — с высоким лбом, вьющимися волосами, крупными челюстями, волевым ртом и небольшими усиками. Мать — улыбающаяся, с широким круглым лицом, с ямочками на щеках, с волосами, заплетенными в толстую косу.

— Крупная и сильная женщина. Ты на нее похож, — сказал я.

— Сильная, — как бы про себя повторил он. — Дома она много лет была и за мужчину и за женщину. В поле выйдет — на все руки: пашет, жнет, снопы вяжет. И на телегу снопы грузила лучше, чем иной мужчина.

Георгий откинулся назад и повернул голову в сторону.

А я представил себе мать Георгия — крепкую женщину с большими сильными руками. Женщину, которая с одинаковым умением может работать мотыгой и вязать детскую одежду, управляться с плугом, вкусно готовить, печь пироги, воевать и петь колыбельные песни. Я всегда думал, что женщины сильнее мужчин, потому что они более самоотверженны.

Мы спустились с Балкан. Дорога раздваивалась, и шофер замедлил ход машины.

— Куда теперь? — спросил он.

— Налево! — ответил я вместо Георгия. — Вдоль ущелья.

Георгий, закрыв глаза, склонил голову на плечо. Но спать он не мог. Сон давно пропал. Его угнетала скорбь.

Я смотрел на него и думал, сколько раз глухими ночами сходил он по этим тропам, чтобы увидеть дом, чтобы услышать издалека голос своей матери, и, успокоившись, ощутив прилив сил, проворно, как серна, возвращался в горы к товарищам.

Село встретило нас молчанием. Перед домом Георгия стояла машина «скорой помощи».

— Неужели мы опоздали? — с тревогой спросил он.

В ответ послышался крик его сестры:

— Скорее, братик, скорее! Только тебя и дожидаемся!..

В глубокой печали стояли у дома мужчины и женщины. Глаза людей были полны слез.

Мать, бледная, худая, с измученным лицом, казалось, утонула в постели. В безжизненных глазах, как в двух пустых колодцах, не было даже признака жизни.

— Мама, Георгий пришел, — промолвила сестра моего друга.

— Мама, это я, — произнес чужим, незнакомым голосом Георгий.

Что-то дрогнуло в почти бесплотном теле. Одна рука мучительно приподнялась, дотронулась до склонившейся над ней головы и упала.

— Это я, мама! — повторил Георгий.

Во дворе кто-то пояснял:

— Приехал Георгий, застал ее, но она его не узнала.

Рука матери приподнялась. Мать дотронулась до его подбородка, остановилась на ямочке, затем скользнула по руке и замерла на локте. Потом ощупала его еще раз, как будто хотела удостовериться, что это действительно он. Голова ее качнулась. Губы зашептали:

— Георгий, сын…

Сколько раз она, битая до потери сознания в полицейских участках, сжимала зубы, чтобы это имя не сорвалось с губ!

— Сын! — Она всхлипнула, голова ее приподнялась и сразу же опустилась на подушку…

Через два дня, когда все село собралось, чтобы проводить мать в последний путь, кто-то прочел в газете, что полковнику Георгию Николову Петрову присваивается звание генерала. Новость быстро передалась из уст в уста. Произнеся прощальную речь, секретарь парторганизации склонился, поцеловал руку старой умершей женщины и положил возле нее газету с сообщением о сыне.

ПРОПУЩЕННЫЙ В СПИСКЕ

Когда Ивану позвонили по телефону и сообщили, что приглашают его в качестве гостя на отчетно-выборную партийную конференцию в его родной край, он удивился и так обрадовался, что забыл спросить, кто у телефона. Иван держал телефонную трубку, плотно прижав к уху, чтобы лучше слышать, и взволнованно повторял:

— Спасибо вам… Спасибо вам…

И даже когда в трубке что-то щелкнуло, а это означало, что трубку положили, Иван продолжал повторять:

— Спасибо… Сердечно вас благодарю…

Радость охватила его. На скуластом лице появился румянец. Иван встал с большого кресла и только теперь заметил, как много света в его кабинете.

— Значит, не забыли меня, помнят.

Постепенно радость переполнила его… Воспоминания захлестнули Ивана. До сих пор работа занимала его с утра и до позднего вечера. Не оставалось ни одной свободной минуты, чтобы подумать о себе. Под глазами у него появились мешки, волосы стали седеть. Скрипка, его единственная отрада, лежала на шкафу, покрытая слоем пыли. Заседания, споры, «увязывание» плана, «выбивание» вечно недостающих материалов стали его буднями. Эти постоянные заботы поглощали и его отпуск. Когда тяжелая усталость брала верх и сжимала голову тисками, Иван уезжал в родное село, в родительский дом. Два дня он восстанавливал свои силы и снова возвращался в большой город.

И вот теперь этот звонок… Облокотившись на подоконник, спиной к улице, Иван с приятным чувством вспомнил именно тот день, когда впервые приехал из села сюда, в новый окружной центр. Он знал, что этот город интересен своими архитектурными памятниками, известен крупными историческими событиями, но никогда не посещал его. Маленькое село, где жил Иван, затерявшееся в складках Балканских гор, никогда не было связано с этим городом. Иван хорошо помнил: тот осенний день, когда он покидал свое село, был таким же теплым, как и сегодняшний. В город Иван ехал на машине, сидел рядом с шофером. Головокружительное сумасбродство осени возбуждало его. По обеим сторонам дороги мелькали одетые в багрянец деревья. Ему показалось, что земля поет. Мелодия была многоголосая и волнующая, нежная, как колыбельная песня.

— Слышишь песню земли? — спросил Иван шофера.

Шофер недоуменно взглянул на него, а потом, помолчав немного, ответил:

— Кроме машины, я ничего не слышу. — И прибавил газу, чтобы обогнать запыхавшийся «запорожец».

— Земля, дорогой, что мать, милая и добрая, строгая и взыскательная, а машина… — Иван запнулся, подыскивая нужное слово, и резко определил: — Машина — это зверь. Земля рождает человека, делает его сильным и гордым. Поэтому я люблю ее, и все должны ее любить.

— Вы, случайно, не агроном? — спросил шофер, бросив на него хитрый взгляд.

— Нет, я учитель.

— Примерно так я и думал, — сделал заключение шофер и без видимой причины нажал на клаксон…

Зазвонил телефон, но Иван не спешил брать трубку. Однако на второй звонок он отозвался. Это звонила его жена.

— Обедать придешь? — спросила она.

— Обед не убежит! Ты знаешь, я приглашен на партийную конференцию в наш край, — похвалился Иван.

— Я думаю, что это не помешает обеду. Ведь конференция-то не сегодня?

— Иду, иду, — ответил Иван.

Дома они обсудили эту приятную весть. Дело дошло до спора. Сыновья настаивали на том, чтобы Иван взял их с собой. Они не скрывали неприязни к городу и грустили о балканском «гнезде».

— Ведь это родные места, — настаивали они. — А родное нужно чтить. Вы же сами так нас учите…

Иван долго хмурился и молчал. Ему очень хотелось побыть в родном селе одному. Ведь это было бы реальное возвращение не только к людям того края, но и к молодости. Там он начал работать секретарем комитета комсомола, а вот теперь он секретарь парткома…

— Возьми детей, — неожиданно сказала и жена, тепло глядя на него большими карими глазами. — Если бы не дела, и я бы поехала. Время не властно разорвать нашу связь с родным краем.

Конечно, Иван согласился взять детей с собой.

Выехали они рано утром. Солнце светило прямо в глава. Ехали долго. Немного не доезжая до села, перед подъемом в гору, Иван свернул с дороги на обочину и остановился. Сверху хорошо было видно все село. Иван вышел из машины и сел на камень. Возле него молча пристроились и оба его сына. Котловина, словно утыканная высокими зданиями, горела в солнечном огне. Река, извивавшаяся сначала среди скал, а потом вокруг зданий, блестела, словно посыпанная серебром дорога.

— Здесь вы родились, ребята. Здесь прошла и наша с вашей матерью молодость…

Иван наклонился, взял горсть земли и долго сжимал ее в руке. Потом поднес к носу, чтобы почувствовать ее запах. Любовь к земле была его вечной болезнью.

— Знаете ли, сыновья мои, что нет на свете ничего сильнее земли? Кто крепко стоит на ней, тот никогда не пропадет.

— Пусть об этом думают пилоты и стюардессы, — прервал его младший сын.

— И космонавты, — подхватил другой.

— Не придирайтесь к словам. Думаю, вы хорошо поняли, что я хотел сказать. Позабыли мы эту землю. Все дела да заботы… Хорошо, что вспомнили обо мне. Великая вещь — дружба, настоящая дружба. Она, как золото, никогда не ржавеет.

— Папа, из-за своих бесконечных философских рассуждений ты можешь опоздать на конференцию, — сказал ему младший сын.

Машина заскользила в направлении села. Уже через несколько минут появились первые здания. На месте старых одно- и двухэтажных домов, с вьющимся по фасаду виноградом, сейчас стояли высокие, залитые светом солнца дома. Иван Ангелов с нескрываемой радостью восхитился:

— Современный город! Дома как дворцы!

Когда машина остановилась перед Партийным домом и Иван вышел из нее, несколько спешащих на конференцию делегатов увидели его.

— Ну, наконец-то ты вспомнил о нас! — Такими словами встретили Ивана его бывшие товарищи.

— Все не было времени повидаться, правда? — Старый товарищ взял Ивана под руку. Когда-то они вместе обсуждали, каким быть их селу, работали дни и ночи напролет. — Вон там, в фойе, тебе надо отметиться о прибытии, и там же тебе скажут, где будешь питаться и спать. А я подожду тебя здесь.

«Очень постарел мой старый друг, — подумал Иван. — Мы не виделись с тех пор, как я уехал отсюда». Эта мысль испугала его, и он инстинктивно ощупал свои щеки, чтобы проверить, неужели и его лицо стало таким же морщинистым. Он вспомнил, как этот товарищ на его проводах тяжело вздохнул и сказал:

— Ты оставил след. Если мы, эгоисты, забудем тебя, то не однажды споткнемся, идя по твоему следу, и волей-неволей вспомним тебя. А ты и на новой работе будь таким же, как здесь.

Иван не спешил. Здоровался за руку с каждым из группы. Среди людей были и очень молодые, которых он не знал. Но они хорошо помнили бывшего секретаря организации. Среди коммунистов он был известен своей исключительной честностью и жесткой самокритичностью. Как-то раз, отчитываясь перед ЦК о ходе партийной учебы в течение года, он допустил ошибку. На следующий день после отчета, обнаружив эту ошибку, Иван сам предложил на бюро, чтобы ему вынесли выговор.

В фойе Партийного дома, за столом, покрытым красным плюшем, сидели несколько девушек.

— Добрый день, комсомол! — весело поприветствовал их Иван. — Куда меня поместите?

— Ваша фамилия? — спросила самая высокая девушка и, когда он ответил, тонкими пальчиками с бледно-розовым маникюром пробежалась по списку приглашенных. В списке его фамилии не было.

— Может быть, случайно пропустили вашу фамилию? Подождите, пожалуйста! — И девушка быстро направилась в комнату секретаря, где перед открытием конференции собрались некоторые гости и члены бюро комитета. Девушка осторожно открыла тяжелую обитую дверь, извинилась перед гостями и спросила, как поступить с делегатом, чью фамилию она не нашла в списке.

В этой комнате, из которой сейчас доносился приятный запах кофе, Иван много лет часто засиживался до полуночи над докладами, информацией, отчетами. Вспомнилось, как в одну весну — она была дождливой и тяжелой для сельского хозяйства — он целыми днями обходил поля, вел работу по осушению, а по вечерам сидел и готовил материал для пленума. Домой не возвращался, а, накинув одеяло, дремал час-другой и снова шел на поля. А на рассвете ему позвонили из больницы и сообщили, что плохо с его женой: у нее произошло прободение язвы.

— Она жива? — спросил Иван.

— Да, — ответил главный врач, — но может случиться страшное…

Два месяца подряд Иван рано утром ехал в больницу, чтобы повидать жену и рассказать о детях. А она едва находила силы, чтобы приподнять голову…

И вот сейчас из этого кабинета через открытую дверь долетел хриплый, властный голос:

— Пропущенных быть не может! Кого нет в списке, того не размещать! Мы не туристическая организация, чтобы размещать всех подряд… И больше не беспокойте нас!

Иван не стал дожидаться ответа девушки. Он все слышал. Хотел сказать что-то стоявшим у стола людям, но не смог. Голову обдало жаром, в глазах потемнело. Комната завертелась и поплыла. А в ушах у него звучал тот хриплый голос. Иван хорошо знал этого человека: когда-то он был инструктором и Иван, так сказать, учил его уму-разуму, учил азбуке организационной работы. Иван настоял, чтобы этого человека избрали секретарем общинного комитета партии.

— Молодой, энергичный парень, мы должны его учить, помогать ему, — уверял он членов комитета партии.

И коммунисты согласились с Иваном, как один, проголосовали «за». Но не прошло и года, как тот человек перессорился со старой гвардией. Обвинил их в том, что они не уважают молодых, мешают новому, потворствуют групповщине. Никогда не забудет Иван того заседания комитета, когда тот же самый хриплый голос предложил исключить из партии одного из самых старых ее деятелей. Своими глазами Иван видел, как закаленный в борьбе революционер не выдержал, гримаса сморщила его лицо, но он сохранил самообладание и ясным и твердым голосом ответил:

— Исключить меня из партии вы можете, но партию отобрать у меня — никогда! А тебе, товарищ секретарь, хочу сказать, что ты на машине столько дорог не исколесил во имя нашей партии, сколько я исходил пешком!

Хриплый голос попытался возразить, не дать ему говорить, но старик резко бросил ему:

— Молчи! Партия не значок и не ювелирное изделие! Партия — это солнце, которое согревает и дает жизнь даже тогда, когда ты ошибся. Это слово не для твоих уст. — И вышел.

Случившееся Иван тогда приписал молодости своего подопечного. Снова взял его в комитет партии инструктором. А когда того выдвинули на должность заместителя заведующего отделом, он снова начал показывать себя во всей красе. Вот тогда Иван не выдержал, предложил на заседании бюро вывести его из аппарата партии…

Иван схватился за перила и, как слепой, пошел вниз по лестнице. У него было только одно желание — сесть в машину и сбежать, как можно скорее скрыться с глаз людей. На третьей или четвертой ступеньке его догнал незнакомый мужчина. Представился, сказал, что он из ЦК.

— Это я позвонил по телефону и пригласил вас на конференцию. Во время первого перерыва начальство хочет поговорить с вами. Прошу вас, идемте! — И дружески подхватил Ивана под руку…

Когда незадолго до окончания конференции председатель для включения в состав нового комитета назвал кандидатуру Ивана Ангелова, делегаты, как будто только того и ждали, зааплодировали. Некоторые встали.

В глазах старого коммуниста заблестели слезы радости.

ДЕД СТОЯН

Мой старый приятель Тома утром приехал ко мне на работу и сказал:

— У деда Стояна — восьмидесятилетие, он был один из лучших ятаков[1], и мы должны обязательно поздравить его. Дед, может, и позабыл, что он юбиляр, — продолжал Тома. — Мы считаем годы лет до семидесяти и радуемся им, а потом перестаем их считать.

— У деда Стояна столько родственников и боевых соратников, что кто-нибудь да напомнил ему либо телеграммой, либо письмом. А может, и торжество организовали, — ответил я.

— Молодой ты, потому и говоришь так. Имей в виду: коню задают овса и расчесывают гриву до тех пор, пока он может носить хомут. Потом ищи его в зарослях терновника. А сейчас с тебя — машина и цветы, с меня — ракия и закуска, и трогаемся в путь, — закончил Тома.

Я без колебания согласился и только спросил:

— А сколько купить цветов?

— Для этого человека всех цветов, что на полях да на Балканах, мало, но мы преподнесем их символически… — ответил Тома.

Договорились, что поедем после обеда. Довольный Тома кивнул мне в знак согласия и ушел, а я остался, чтобы дописать отчет. Я должен был сегодня же закончить его, согласовать с руководством и отправить. Но мои мысли были уже заняты дедом Стояном… Неужели можно забыть такого человека, как дед Стоян? За что мы уважаем и ценим людей — за пост, который они занимают, или за то, что сделано ими в жизни, или за их прекрасные слова? Я шагал по кабинету, отдавшись воспоминаниям об этом человеке. Одни эпизоды жизни деда Стояна, о которых я знал от Томы и других товарищей, сменялись другими. Я запомнил деда крупным, краснощеким, с выдающимися скулами. Он носил брюки из домашнего грубого сукна, перехваченные ярко-красным поясом, и красивую рубашку с каймой. Рукава рубашки зимой и летом были завернуты до локтей. Руки у деда жилистые, с сильными, выпуклыми венами, с загрубевшими ладонями. В пять лет Стоян остался без матери, в шесть стал сельским пастухом, когда подрос, начал трудиться в слесарной мастерской, сначала был подмастерьем. В партию вступил в 1919 году, в 1923 году повел за собой повстанцев. На глазах Стояна погиб его старший сын, еще юноша. В предсмертной агонии парень воскликнул:

— Это ты меня заставил, отец!

Сырая ложбина подхватила его слова и повторила их. А в ушах отца они до сих пор звучат по-другому:

— Ты меня убил, оте-ец!

Горстка повстанцев стояла тогда возле ограды, не зная, чем помочь командиру. Стоян склонился над раненым, а сын корчился в предсмертных муках на земле.

— Не кори меня, сын! — только и вымолвил Стоян.

Потом он низко наклонился над сыном, дрожащими пальцами провел по его лицу, которое еще не знало бритвы, и закрыл глаза погибшему. Снял шапку и постоял в молчании, окруженный повстанцами из села. Они перенесли тело во двор училища и ушли. Уходя из села, уставшие повстанцы увидели с возвышенности, что дом их командира горит.

— Скотину, скотину пощадите! — кричала жена. Она хотела броситься в хлев, чтобы спасти хоть что-нибудь, но расплакавшиеся дети обхватили ее ноги и не дали ей сдвинуться с места.

Коровы, привязанные в хлеву, метались и мычали, а пламя окружало их смертоносным обручем. Овцы блеяли и сбивались в кучу. Собака отбежала в сторону и завыла. Бай Стоян смотрел с холма, как горит его дом, и меховой шапкой вытирал потную голову. По его небритому лицу катились слезы…

Телефонный звонок прервал мои воспоминания. Дела текущие вернули меня в сегодняшний день. Это звонил Тома.

— Утром на твоем столе я видел портрет Ленина у шалаша в Разливе. Знаешь, как обрадуется дед Стоян, если мы подарим ему этот портрет! — сказал он.

— Отлично! Кладу в портфель, и едем! — ответил я.

Я еще не положил телефонную трубку, как в дверях показалась моя новая секретарша. Это была молоденькая девушка, худенькая, нежная, с детскими розовыми щеками, с мягким и теплым голосом. Она смущенно смотрела на меня и, как ученица, зазубрившая урок, поспешно говорила:

— Букет готов. И шофера я предупредила. Еще будут какие-нибудь поручения?

— Какие же еще? — удивился я ее вопросу.

— Я могу позвонить вашей жене и сообщить об отъезде, — ответила она.

Ее неподдельно искренний, даже немного наивный, ученический ответ развеселил меня. В том же тоне я сказал ей:

— Спасибо за напоминание, девочка, но в этот раз я хочу изменить жене и поэтому еду инкогнито. Букет красивый?

От моего ответа девушка вспыхнула. Она смотрела на меня широко открытыми, полными недоумения глазами. Оттого, наверное, что знала — в изменах не признаются, а может, думала, что я не способен на это. И, чтобы успокоить ее, я продолжал:

— Один еду. У меня будет спутник, но он — испытанный конспиратор. Да и рабочее время заканчивается, так что вы можете идти…

— Я подожду… — нерешительно ответила она.

Складывая и убирая со стола материалы, я все время думал: «Поймет ли она, что я шучу? Она еще такой ребенок. Этой весной окончила среднюю школу и курсы машинописи и стенографии. Тома рекомендовал ее. Сказал мне, что она из хорошей семьи». Я надел пиджак и вышел из кабинета. Девушка стояла в приемной с роскошным букетом в руках.

— Желаю приятно провести время! — сказал я ей приветливо и вместе с тем по-отечески строго.

— Спасибо. И вам желаю приятно провести время.

Внизу меня ждала машина. Тома занял свое обычное место на заднем сиденье. Даже когда он едет один, он все равно не садится впереди, рядом с шофером. В свое село на служебной машине Тома старается не ездить, а если же такое случается, оставляет ее на окраине у последнего дома и идет по улицам пешком. У каждого дома остановится, поговорит, ему есть что сказать людям. В селе о нем говорят: «Наш Тома». И когда его ищут в городе, спрашивают: «Вы не знаете, где работает наш Тома? Вы видели нашего Тому?»

— Начальство, мы готовы? — шутливо спросил я его.

— Я не царь, чтобы меня так титуловать. У меня есть имя, и не плохое, — не принял он моей шутки.

Машина отъехала. Солнце еще висело над горизонтом. Через открытое окно хлынул прохладный воздух и освежил нас. Тома рассеянно смотрел в окно. Когда мы были уже за городом, он заговорил как будто про себя:

— Как летят годы! Как летят! А мы радуемся! Чему?

— Мудрости, которая приходит с годами, — ответил я.

— Легко тебе говорить, потому что ты молод, тебе и море по колено. А нас ты спрашивал, тех, кто спешит догнать деда Стояна?.. Завидую вам, молодым! А наш юбиляр! Восемьдесят лет, шутка ли?! Представляешь себе? В свое время, когда я был на нелегальном положении, частенько случалось мне, замерзшему и голодному, заходить к деду Стояну. А он смотрел на меня, крутил ус — тогда усы у него были большие, торчащие в разные стороны, — и каждый раз говорил: «У тебя, как у меня, все не так, как у людей».

— Дед Стоян — шутник, наверное? — спросил я Тому.

— От его шуток слезы катятся. Жизнь ему трудная досталась. Помню, когда он вернулся из эмиграции после 1923 года, у него едва хватало сил двигаться. Чахотка его мяла, она последние соки жизни из него выгнала. А жить было негде, дома своего он не имел. Работал на испольщине и едва сводил концы с концами, только не соль да на керосин оставалось, но оптимизм никогда его не покидал. Выходил Стоян утром в поле, и песня была его подругой. Вечером вернется усталый, едва ноги волочит, но обязательно зайдет в торговую лавку, где люди всегда есть, и поинтересуется, как тот поживает, как этот. Всегда о других думал. Позднее Стоян стал скотником. Здесь можно было и домочадцев приютить в пристройке, и за квартиру не платить, да и для дела полезнее. Сколько нелегальных прошло через этот скотный двор!

«Здесь безопасное место, — уверял он нас, когда мы, опасаясь провала, высказывали свои сомнения. — Стоит мне только выпустить быка, околийский начальник и близко подойти не посмеет».

Тома развеселился, поправил упавшие ему на глаза седые волосы и продолжал:

— Как-то раз ночью, выбираясь из села, где у нас было собрание, мы с товарищем наткнулись на засаду. С постов нас заметили, закричали, и мы, не имея другого выхода, свернули к скотному двору. Полицейские начали стрелять. Дед Стоян услышал выстрелы и крики и вышел посмотреть. Увидев меня и моего товарища, он схватил нас за руки, потому что темнота была непроглядная, и привел нас в хлев, где стоял бык. Запихнул в угол яслей и накрыл большой плетеной корзиной. Бык засопел.

«Не бойтесь, — успокоил нас дед Стоян. — Я его привязал накоротке двумя цепями». — Сказал он это и поспешил в свою каморку.

Прошло немного времени, и у ворот скотного двора что-то загремело. Полицейские начали колотить в дверь. «Открывай!» — кричали они.

В комнате деда Стояна что-то с грохотом упало — похоже, стул. Потом послышалось, как дед открывает дверь и шумно зевает.

«Что ведете, корову или буйволицу? Неужели не могли дождаться рассвета? Пришли среди ночи…» — сердился он.

«Ты где их спрятал?» — спросили полицейские.

«Кого прятать-то?» — грубо ответил вопросом на вопрос дед Стоян.

«Тех, нелегальных из твоей партии».

Дед Стоян громко рассмеялся:

«А-а, ты о нелегальных спрашиваешь? Вон они, у быков, хочешь их увидеть?» — Он двинулся к хлеву, открыл его, и тут бык начал бить копытом и страшно сопеть.

«Ты что, издеваешься? — разозлился полицай. — Мы государство охраняем! Открой комнату, в которой живешь, да коридор покажи!»

«А я быков стерегу, ребята. Разные у нас с вами должности. И комната у меня только одна, коридора нет. Входите!»

Полицаи осветили фонарями углы, пошарили под кроватью и, убедившись, что никого нет, ринулись в долину догонять нас…

Мы въехали в село и вскоре приблизились к дому деда Стояна.

— Комита[2], ты жив? — крикнул Тома.

На пороге появился наш богатырь, приодевшийся — в новой рубашке и новой меховой шапке.

— Значит, не забыли меня. С утра говорю детям: оденусь по-людски и остужу ракию, все кто-нибудь да вспомнит. Входите же, что стоите как чужие?!

К нам подошел почтальон. Он подъехал к дому на велосипеде и поставил его у проволочной ограды.

— Дед Стоян, у меня нет времени, чтобы зайти, люди ждут, хотят скорее получить газеты, чтобы почитать о политике, а ты распишись вот здесь, что получил это письмо.

— Письмо? — обрадовался дед. — Давненько я не получал писем! Ребята, — обратился он к нам, — посмотрите, что там за письмо, кто его знает, куда я очки подевал.

Тома вскрыл письмо. Прочел его и, не сказав ни слова, крепко обнял деда Стояна.

— Томик, что пишут и кто пишет? Вот это ты мне и скажи. Что ты меня обнимаешь, как даму?

— Это тебе поздравление с днем рождения. Центральный Комитет нашей партии тебя поздравляет.

— Да ну?! — удивился дед Стоян и с волнением взял письмо. — Действительно. И печать есть! А я и сказал детям, что кое-кто, кого я учил и берег как родного, может меня забыть, но партия — никогда. Она умеет чтить своих сыновей.

На шум из дома вышли люди — то были родные и близкие деда Стояна. Накрытый стол под пологом вьющегося винограда приглашал нас. Мы окружили его. И в тот самый момент, когда Тома поднимал тост, скрипнула калитка. Первым обернулся дед Стоян:

— А вот и внучка моя идет.

Я посмотрел и изумился — это была моя новая секретарша.

РЕЛИКВИЯ

Вот уже две недели, как мы с утра до вечера обходим поля пшеницы. Время жатвы — пора горячая. Десять комбайнов, объезженные сильными, загорелыми мужчинами, идут один за другим. Как в атаку. В конце поля, на небольшом холме, как бы специально созданном самой природой для того, чтобы нам видеть все как на ладони, находится штаб. Тут, в штабе, председатель трудового кооперативного земледельческого хозяйства, главный механик, агроном, два монтера и несколько шоферов со своими машинами, ждущих сигнала комбайнеров. Здесь же секретарь парторганизации Петр Маноев, бай Марин — председатель общинного комитета Отечественного фронта — и я. И два газика для постоянной связи.

Над нами как шатер — несколько развесистых деревьев, чудом оставшихся при обработке земли. Их ветви словно окаменели без ветра и птиц. Летний зной тяжел как свинец.

Бай Марин, давно сменивший свое имя на псевдоним Революция, как всегда, первым разжигает огонь воспоминаний.

— Эх, ребята, давненько, когда только создали ТКЗХ, на этом месте у нас было пшеничное поле в десять гектаров. Оно было самым большим в околии, на нем собиралась молодежь из окрестных сел, чтобы соревноваться в жатве.

— Помним! — перебивает его кто-то из мужчин. — Ты тогда был председателем хозяйства, а Петьо — секретарем комитета комсомола.

— Но какие мы были крепкие тогда!..

— Крепкие, крепкие! По две овцы в день съедали…

Рассказы, шутки продолжались до тех пор, пока солнце не касалось гребня холма и не тонуло за горизонтом. Когда темнело, комбайны собирались на краю поля, и казалось, что в темноте движутся и подскакивают крохотные светлячки.

То утро не было похожим на другие. В воздухе висела тревога. Солнце скрывалось за белыми развесистыми облаками, которые очень медленно ползли по небу. Ветер принес откуда-то запах кориандра. Комбайнеры спешили. Грузовики сновали между комбайнами и гумном. На этом поле зерно уродилось крупное, как кизил.

Молния расколола потемневшее небо, и тут же донеслись раскаты грома. Посыпались крупные, тяжелые капли дождя. Мужчины с тревогой посматривали на облака и в сторону ракетной площадки, но работа продолжалась. И вдруг — залп. Ракеты били беспощадно.

Это были страшные минуты борьбы. Облака рвались на мелкие куски прямо на наших глазах. И вот чистая и прохладная синева разлилась над нами. Петр шумно вздохнул с облегчением. Широкие, нависшие брови его поднялись. Суровые черты лица разгладились. Синие тени под глазами, говорившие о бессоннице, как будто посветлели.

— Не беспокойся, начальство, с нами шутки плохи. Поле имеет надежное ракетное прикрытие, — с чувством собственного достоинства ответил на вздохи Петьо главный механик.

— Теперь все мы можем говорить о прикрытии, а вспомни, что было совсем недавно, — поддел его Революция.

Мужчины быстро забыли о тревоге и снова вернулись к воспоминаниям. А мы трое — Петьо, Революция и я — поняли друг друга с одного взгляда и сели в газик. Мы не прощались: ведь еще не раз придется сегодня нам побывать на этой «огневой позиции».

— Куда? — спросил шофер.

— В комитет, — ответил Петьо, взглянув на часы.

Полдень давно миновал.

— Мы, кажется, увлеклись, Петьо, уморили голодом гостя. Вы там, наверху, — обратился Революция ко мне, — по часам едите. В селе все не так.

Он говорил много и этим восполнял молчание Петьо.

— А я и сам из села, — улыбнулся я.

— Знаешь, не хочу тебя обижать, но только тот, кто в селе родился, а живет в городе, все-таки капризнее селян.

Под непрерывное урчание мотора машины начался разговор. Философским рассуждениям бай Марина не было конца. Он вспомнил прошлое, вспомнил те голодные годы, когда, будучи инструктором околийского комитета, однажды в командировке три недели питался только печеньем. Петьо слушал нас молча. Эти беды ему, как инструктору комсомола в прошлом, были хорошо знакомы, но он не любил рассказывать. Еще с первой нашей встречи у меня создалось впечатление, что Петр знает дело не с парадной стороны, а его сущность. Он не любил, когда называли степени и звания, терпеть не мог восхвалений. А вот подбирать факты и анализировать явления он умел. Из цепи задач всегда четко выделял главное звено. Конкретно напоминал об обязанностях и жестко спрашивал с людей.

Газик остановился. Мы оказались на площади.

— Бай Марин, идите в комитет, я скоро вернусь, — распорядился Петьо.

Я с любопытством оглядел площадь. Белые двухэтажные дома словно улыбались нам.

— Проходите, пожалуйста, — пригласил меня бай Марин.

Мы поднялись по деревянным ступеням, узким и скрипучим.

— В таком доме только банк размещать. Ни один вор не решится ограбить его, — рассмеялся бай Марин. — Все мы разместились в этом доме: и партия, и Отечественный фронт, и комсомол.

Комната секретаря парткома была небольшой. В ней стояли письменный стол, стол, застеленный красным потертым плюшем, диван и два кресла.

— Говорю Петьо, давай разберем стену, побольше кабинет тебе сделаем. Да и ковер постелем, чтобы было похоже на самое главное место в общине. А он на меня сердится: «Среди людей, а не в комфортабельных кабинетах наше место, Революция!» Вот такой он — утром с рассвета, вечером в любое время все среди людей, по объектам. И всегда знает, где и что произошло. Никто не может его обмануть. Скажу откровенно, очень нелегко с ним работать.

Бай Марин опустился в кресло. Годы и усталость давали себя знать. Ведь ему уже было за шестьдесят. Я остался стоять. Взгляд мой остановился на портрете, что висел на стене. Это был выгоревший, видавший виды портрет Ленина, но в дорогой раме.

— Что ковер не желает вешать, это его дело. Но разве получше портрет нельзя было найти?.. — спросил я.

Бай Марин встал. Улыбка сошла с его старческого лица.

— Погоди! Не спеши с оценкой. С этим портретом связана целая история.

Я вопросительно посмотрел на него. А он мягким голосом начал рассказывать:

— Петьо было десять лет, когда его отца арестовали. Они были на поле. Петьо пас коров, а отец его пахал. Полицейские приказали ему распрячь лошадь, привязать ее к груше, а самому идти с ними. Двинулись прямо по стерне, а шагах в двадцати от них бежал и плакал маленький Петьо. Меня в тот же день взяли с виноградника. Собрали всех нас в общине. Связали цепью — рука одного к руке другого — и повели к околийскому управлению. Оттуда нас хотели срочно отправить. А место было такое безлюдное и глухое, как будто все затаились от страха. Вышли мы из села, и отец Петьо обратился к полицейскому: «Начальник, разреши сказать ребенку, что делать с коровами, потому что его мать беременна и не сможет их загнать». Он оглядел нас и обернулся назад. Петьо все так же шел за нами и плакал. Мы как раз проходили мимо их поля. Две коровы и лошадь, привязанные к груше, стояли смирно и жевали. И крестьянская душа полицейского смягчилась. «Смотри не вздумай какие-нибудь коммунарские дела ему поручать, а то и на меня беду накличешь», — сказал он…

Тут бай Марин замолчал. Он как будто всматривался в лицо своего друга. Время было бессильно зачеркнуть даже самые малые подробности, заглушить слова этой встречи.

— Отец позвал сына, — снова заговорил он, — но мальчик стоял, как окаменевший, и не двигался. «Иди ко мне, сын, иди. Эти дяденьки разрешают», — сказал его отец, но, когда он сделал попытку показать на полицейских, цепи, которыми мы были скованы, звякнули, и Петьо всхлипнул громче.

Старший полицейский понял, что парнишка боится, и тоже позвал его: «Иди сюда, мальчик! Твой отец хочет тебе что-то поручить в отношении скота», — и отошел в сторону.

Петьо приближался к нам, опасливо озираясь. Глаза у него сверкали, как у зверька. В одной руке он сжимал камень. Когда мы увидели его, готового отомстить за нас, мука обожгла сердце. «Петьо, — начал его отец, — ты вернись. Иди домой и скажи маме, что нас с Революцией повели в околийское управление, а с дядей потом пригоните коров домой. — Он огляделся украдкой и, убедившись, что полицейские его не слышат, добавил: — Когда пройдет неделя-другая и я не вернусь, сходи в луга к трем огромным дубам. В среднем из них я оставил кое-что дорогое, завернутое в материнский фартук. Возьми это, сын! Там мое наследство… И береги его…»

Старший полицейский прикрикнул: «Давайте, хватит там!» «Мы готовы», — ответил отец, поцеловал онемевшего Петьо, и мы двинулись. Он остался стоять посреди дороги и смотрел нам вслед, пока мы не завернули за холм…

Революция замолчал. Молчал и я, глядя на портрет. В это время открылась дверь, вошли Петьо и шофер. Они несли брынзу, помидоры, огурцы и два мягких каравая. Увидев, что мы стоим, Петьо обратился к бай Марину:

— Что же ты не усадил гостя?

Революция не ответил. Две слезы покатились по его морщинистому лицу.

Я почувствовал себя неловко и ответил:

— Мы так… о портрете.

— Это наша реликвия…

ЗЕРНА ГРАНИТА

Село тонуло в летней жаре. Замерли в дреме дома. Протяжно ворковали горлицы. Мы с Дило шли по оглохшей улице. Он вел меня дорогами своего детства.

— Здесь был наш стадион. Ворота мы обозначали кучками песка. У нас было два вида мячей — из козьей шерсти и из заплаток. Заплаточным мы играли меньше, потому что тогда и на заплатки тряпок не хватало.

Я улыбнулся. И мне вспомнились заплаточные мячи моего детства. Приятное и безвозвратное воспоминание.

С годами у человека накапливаются новые впечатления. Как сейчас, вижу Дило инструктором комсомола, шагающего от дома к дому и записывающего молодежь в строительные отряды. А вечером — собрание. Зал заполнен до отказа. Кто-то сидит прямо на ступеньках, многие просто стоят…

— Помнишь, как ты выступал, агитировал вступать в отряд? — спросил я его. — Какую речь ты тогда произнес!

— Разве она была единственной, чтобы ее помнить?

— Но я-то запомнил. Особенно вот эти твои слова: «Пусть такой молодежи, которая нам не помогает, не будет среди нас!»

— Что думали, то и говорили. Важно было, что молодежь поняла, что от нее требуется, и выполняла.

— Годы молодые, — вздохнул я.

— Самые прекрасные, — не без грусти ответил Дило.

Мы остановились на заросшей травой поляне.

Внизу клокотала небольшая речка. Вербы низко склонили ветви над водой. Дило снял пиджак, бросил его на траву и спустился к реке. Я остался наверху и смотрел на него. Умные, внимательные глаза и юношеская нетерпеливость — вот что осталось в нем от прежних лет. Волосы поседели, черты лица изменились.

— Нет реки прекраснее нашей, — сказал он, выйдя из воды и поднявшись ко мне.

— Это так, — согласился я.

— Знаешь, мне страшно хочется, перед тем как тронуться в путь, все увидеть, все прочувствовать вновь. Поэтому я и привел тебя сюда. Здесь был наш дом, — показал он на фруктовый сад. — Его давно нет. Теперь мы живем в доме дяди Петко. После того как расстреляли отца, дядя остался для нас самым близким человеком. Кусок хлеба делили с его детьми…

Мы шли по улице к дому дяди Петко. Дом стоял среди буйно разросшейся зелени, окруженный старым деревянным плетнем.

— Странный старик дядя Петко, — продолжал Дило. — Чудак. Не признает проволочных оград. «Дом привык к этой ограде, сроднился с ней», — отвечает он мне всякий раз, когда я говорю, что пора сменить ограду.

Мы дошли до калитки. Дило толкнул ее, и медный колокольчик забил тревогу.

— Это тоже его выдумка.

Прохлада и чистота встретили нас. Заросшая травой мощеная дорожка повела нас под арку, оплетенную виноградными лозами.

— Кто там? — послышался голос из внутреннего дворика.

— Свои, свои, — ответил Дило.

— Коли ты свой, так иди сюда, — пригласил старик. — Тяжело мне вставать.

Он сидел на пне возле колоды для колки дров и заострял колья. Медленно поднимался топор и резко опускался. Шерстяная безрукавка покрывала широкие плечи старика, а голова была замотана каемчатым полотенцем. Когда мы приблизились, он опустил топор. Небольшие, пытливые глаза, прикрытые лохматыми седыми бровями, глянули на нас. Старик не скрывал своего удивления.

— Ты ли это, Дило? Вчера вечером в парикмахерской говорили, что ты уехал в Европу. Слышали, послом тебя назначили.

— Я не посол, но буду работать в посольстве. Могу ли я уехать, не повидав тебя?

Улыбка пробежала по лицу старика.

— Вы, молодые, все можете. Младен целый месяц не приезжал. Забыл дорогу в село… Что же вы стоите? Садитесь, садитесь! — заволновался он. И ладонью, широкой и потрескавшейся, как засохшая земля, протер соседний пень. — Не испачкайте новые костюмы! А теперь садитесь. Стулья есть, да они в доме.

— Не нужно, дядя. Мы ведь только так, повидаться, и дальше пойдем.

— Знаю, что время у вас расписано. Но ведь жизнь состоит не только из слов «добрый день» да «прощай». Если хотите, то в дом можем войти. Как, Дило?

Мы отказались. И, чтобы он больше не настаивал, присели на ошкуренное дерево. Отказались мы и от угощения, ведь мы шоферы, но он не оставил нас в покое:

— Так ведь вы ведете машину не разом. Стало быть, одному из вас и можно сделать глоток.

Он встал и пошел на кухню, пристроенную к дому.

— Проволочную ограду не признает, но от телевизора не отказывается, — сказал я, заметив возле кровати телевизор.

— Пока не прослушает новости, не ложится спать. Однако комментировать политические вопросы не любит.

Старик вернулся. Немного сгорбленный, с жилистыми руками, покрытыми набухшими синими венами… Шаги у него медленные, крупные, спокойные. Он сел на свое место и вынул из кармана бутылочную тыкву с ракией. Налил немного из нее в стаканчик, старательно ополоснул и только тогда уже налил доверху.

— Небольшая дезинфекция, — засмеялся он.

Он налил и себе, а Дило, которому предстояло вести машину, подал бутылку.

— Ну, на здоровье, ребята. Чтоб вы у меня были живы и здоровы, чтоб нам, старикам, быть на посту, чтоб дом этот всегда был открыт для вас. — И опрокинул ракию в рот. — Эх, чуть было не забыл! — И, запустив руку в другой карман, он вынул два огурчика. — Закуска. — И протянул нам по одному.

Было в поведении этого старика нечто такое, что согревало и одновременно внушало уважение. Нежность его была грубоватой, но искренней. Может, уважение шло от мудрости?

— Дядя, мы должны двигаться. Истекло наше время, — засмеялся Дило.

— Ваше право, ребята. Ты трогаешься в дальнюю дорогу. И надолго ли?

— На несколько лет, — ответил Дило.

— Какую вещь на память тебе дать? — спросил вслух дядя Петко. — Когда-то тем, кто уходил в дальний путь, давали хлеба. Теперь он у вас есть. Другие давали золотые монеты, но вам это не нужно.

— Подожди, дядя. Хватит об этом. Я зашел, чтобы увидеться и попрощаться. Глубоко в сердце я храню твою доброту. Этого мне достаточно.

— Брось ты эти сказки! Мы не женщины, чтобы хвалить друг друга… Подождите меня еще немного.

Он опять пошел в кухню. Что-то загремело там.

— Какой человек! — прошептал мне Дило. — Каменотес по профессии. Всю жизнь с камнями боролся. И никогда ни на что не жаловался. Когда обрабатывает камень, разговаривает с ним, как с живым человеком.

Дядя Петко появился с узелком в руке. Подошел и опять сел на пень. Медленно снял каемчатое полотенце, повязанное на голове, как у жнецов, и положил его на землю. Развязал узелок, осторожно, как будто там лежали золотые монеты, раскрыл его.

— Здесь зерна гранита от памятника твоему отцу, — пояснил он.

Зачерпнув горсть этих зерен, он положил их на расстеленное полотенце и завязал.

— Возьми их, сын, — с теплотой в голосе сказал дядя Петко. — И когда беда посетит тебя там, за границей, сожми в руке эти зерна, сожми до боли. Эта боль наша, в ней частица твоего отца. Эта боль одолеет любую беду.

Старик не выдержал. Повернулся к нам спиной. Непривычная тишина зазвенела у нас в ушах.

КОЛХОЗНИК

Во время коллективизации я был направлен в родное село. И начал я со своего дома. Как только мы расселись за большим низким обеденным столом, я завел разговор о кооперативе. Говорил я долго и все время поглядывал то на отца, то на деда. Отец не сводил с меня глаз. А дед покачивал головой и бесконечно долго набивал свою трубку. К налитому ему супу он так и не прикоснулся. А когда старая кошка по привычке начала ластиться к его ногам, дед сердито ее прогнал.

В этот вечер никто ничего мне не сказал. Только мама молчком все приглашала меня поесть.

На третий вечер я обратился к отцу:

— Завтра на собрании создадим кооператив. Ты должен быть первым.

Отец хотел что-то сказать, но только грустно вздохнул. Посмотрел на мать, потом на деда.

— Мы запишемся в кооператив, поддержим тебя, — пообещала мама.

— Если таким позором голод изгоняется, то войдем… — сказал дед.

— Дед, не беспокойся, мы не дадим тебе голодать. Эту прекрасную землю заселим народом. Тракторами ее вспашем, водой из Панеги напоим. Изобилие будет невиданное, дед! — гремел я.

— Подожди, подожди, мой мальчик! Слышали мы это и от других. А только словами амбар не наполнишь.

— Надо послушать парня. Ведь его для того и учили столько лет, чтобы умом с нами поделился, — опять начала мама.

— Не учили мы его поля дарить, но… — заикнулся было дед.

— Ладно, если пришел наш черед, то давайте, — махнул рукой отец и вышел во двор.

Список начался с его фамилии. Но сколько его ни искали, чтобы он расписался, отец как сквозь землю провалился.

— Слушай, куда он подевался? — беспокоилась мама. Я обошел весь двор и нашел его в хлеву. Стоя у яслей, он гладил волов, а глаза у него были припухшие…

Начало было положено. После собрания люди собирались толпами, комментировали происшедшее. И как только отец появился на площади, один из селян съязвил:

— Вот и колхозник пришел!

Отец смолчал.

— Эй, ты, никак, предводителем голытьбы стал? — пошутил кто-то.

— И свое поле у Панеги отдаешь? Там же золото течет!

Испортилось настроение у отца. Пошел в корчму, опрокинул одну, вторую, третью рюмку, но односельчане и здесь не оставили его в покое:

— Выпей, выпей, теперь ты колхозник, едва ли захочешь с нами общаться!

А когда сельский пастух спросил отца, обоих ли волов он сдает, отец заплакал. Когда я вошел в корчму, он уже бил кулаком по столу:

— Моему сыну, который загнал меня в ТКЗХ, я…

— Отец, пошли.

— До свидания, колхозник! — послышалось со всех сторон.

Погрустнел человек, начал чахнуть на глазах. Работал, но без желания. Мама держалась молодцом, хотя и переживала. А дед долго не мог успокоиться, все бормотал, что одной подписью мы разорили свое хозяйство.

Прошло лето. Осень выдалась щедрая, и, пока отец переносил мешки в амбар, дед покачивал головой и, как ребенок, рылся руками в крупном зерне.

Частники задыхались от поставок продуктов государству. Заботы согнули их. Начали они вертеться возле порога кооператива.

Другим стал и отец. Однажды вошел он в корчму, оглядел всех и горделиво воскликнул:

— Колхозник угощает!

ОТЕЦ ОТРЯДА

Долго простоял дед Петко перед дверью, пока не прочел толстые и крупные буквы на табличке, которыми было написано имя, но не вошел. Сомневался в чем-то, а людей, у которых можно было бы спросить, поблизости не оказалось. В конце концов дверь соседней комнаты скрипнула, и из нее вышла бледная, лохматая и неуклюжая девушка. Дед Петко остановил ее:

— Извини, ищу здесь Георгия, да не знаю, в какой он комнате.

— Какого Георгия?

— Георгия Петрова.

— Вот его кабинет, — показала девушка.

— А я читаю его имя на табличке, но тут есть и другие буквы, потому и сомневаюсь, может, это кто другой.

Девушка улыбнулась. Этот старик, сморщенный, иссушенный годами, с насмешливыми глазами, показался ей очень интересным. Она подошла и, глядя на табличку, висевшую на двери, сказала:

— Кандидат технических наук, доцент, инженер Георгий Петров.

— Что-то уж очень длинно, девушка, а написано только несколько букв.

— Дедушка, здесь написано сокращенно.

Дед Петко подошел к двери, постучал, повторил еще раз, но ответа не получил.

— Входите, входите! — настаивала девушка. — Там сидит секретарша, она вам скажет, где сейчас товарищ Петров.

В небольшой комнате, куда вошел дед, сидели люди и смиренно ждали. За столом, который украшали несколько различного цвета телефонов, сидела девушка. Она очень походила на ту, которая разговаривала с ним в коридоре, только волосы были другие — цвета соломы. Вздрогнув от скрипа двери, она спросила вошедшего:

— Вы к кому?

— К Гоше.

— Какому Гоше? — спросила она с раздражением.

— Георгию Петрову.

— Он занят, принять вас не может.

— Ты только скажи, что дед Петко его спрашивает.

— Я не могу этого сказать, — ответила секретарша.

Звонили телефоны. Она удостоила вниманием только один из них.

— Конечно, сразу же, — ответила она в трубку и исчезла в кабинете начальника.

Старик подумал, подумал и решил подождать.

В это время в приемную вошел молодой мужчина, многозначительно улыбнулся секретарше, которая появилась из кабинета, и, приблизившись к ней, сказал:

— Восхищен вашей красотой.

— Пожалуйста, без комплиментов, — проворковала она.

— Божество в комплиментах не нуждается… Вот справки для товарища Петрова. — И он показал на папки, которые принес. — Я хочу передать их лично, чтобы выяснить некоторые детали.

Она кивнула ему и улыбнулась, и мужчина скрылся за двойной дверью.

Девушка, выпрямившись за столом, окинула взглядом посетителей:

— Товарищ начальник вас примет… А вам я уже сказала, что не сможет. Вы не записаны на прием, — посмотрела она на деда Петко.

— Если нужно, запиши меня.

— Сейчас нельзя, гражданин. Это делается предварительно.

Вспыхнула обида в душе старого горца, рассердила его эта девчонка, и он не стерпел:

— Какой я гражданин?! Я человек из села. Если я побыл здесь два дня, чтоб увидеть внуков, то не стал же я от этого гражданином! А Георгия я увижу! — ответил он.

— Если у вас плохо со здоровьем, ищите врача, здесь не больница. Я сказала вам, что, раз вы не записаны, товарищ Петров не примет вас. И нет смысла ждать!

— Меня примет! Примет, девушка! — И дед Петко направился к свободному стулу.

Секретарша подняла трубку одного из телефонов и гневно сказала:

— Почему пускаете сюда всяких людей, не спрашивая разрешения?

Эти слова как пощечина обожгли старика. Он поднялся со стула:

— Сам уйду! Но знай, здесь нет «всяких», девушка!

В это время дверь кабинета открылась. Вышел молодой мужчина с папками, улыбнулся секретарше. За ним показался также молодой, приветливый человек.

— Пожалуйста, кто следующий? — И вдруг он заметил старика: — Ба, кого я вижу?! Отец, что ты делаешь здесь?

Покрасневшее от гнева лицо секретарши пожелтело и слилось с цветом ее волос. Едва слышно она спросила:

— Это ваш отец?..

— Это отец всего нашего отряда. И какой отец! — Обняв деда Петко и глядя на него с нескрываемой радостью, Георгий продолжал: — Когда окружили дом, нас было девять человек, помнишь, отец? Ты уложил нас на больших нарах и сверху набросил соломенный матрас. Дети и бабушка Пена легли на нас, а ты пошел открывать разгневанному старшему полицейскому.

— Помню, Георгий, как не помнить, но тогда в доме не было приемного дня и предварительно не записывались.

— И сейчас нет, отец. Прошу!.. Пожалуйста, — обратился он к секретарше, — принеси нам по рюмке коньяка!

— Подожди, Гоша! Не люблю я эти современные напитки. Если можно, пусть девушка стакан даст! — И дед Петко достал из кармана бутылку с троянской сливовой водкой. — Если же нет, тогда выпьем по-нашенски.

— Давай так, по-нашенски! — согласился Георгий.

МЕЖА

Дорога, извиваясь, шла то слева, то справа от реки. Машину, привыкшую к ровным асфальтовым покрытиям, стало заносить. Шофер украдкой бросал на нас взгляды, в которых читался вопрос: «Когда же этому конец?»

— Здесь живут братья моего отца, — проговорил Милчо, мой спутник. — А наш дом находится еще выше.

Шофер поспешил свернуть вправо, под ветви огромного орехового дерева. Мы еще не вылезли из машины, когда к нам подошел крестьянин, старше среднего возраста. Чистые рубашка и брюки, гладко выбритое лицо… Сухой, жилистый, слегка согнутый в плечах. Глаза небольшие, прищуренные, смотрят весело. Голос — мягкий, напевный, подкупающий.

— Прошу в дом! — пригласил он нас.

Мы прошли через сад, миновали двор и остановились под развесистой грушей. Отец когда-то меня учил: «Когда увидишь, как выглядит хозяин, как прибрал он свой двор, знай, такое у него и все хозяйство». Двор у бай Лазара был чисто прибран. Он показал нам на стулья вокруг стола и спустился в погреб.

— Хороший хозяин! — сказал я.

— Во имя земли согрешить можно, — засмеялся Милчо и, отвечая на мой недоуменный взгляд, начал рассказывать: — Есть у меня еще дядя Пенчо, он самый младший из братьев. В тот день когда мы спустились с Балканских гор, он только успел повидать родителей — и сразу на фронт. А после войны и дня не мог отдохнуть, его сразу вызвали в околийский комитет партии, и он начал работать. И дяде Лазару предлагали работу в околийском народном Совете, но он был категоричен: «Не хочу на службу. У меня есть земля, буду ее обрабатывать, мне этого достаточно».

Катились мирные дни. Водоворот событий и забот захватил их. И братья встречались редко. Один на селе, другой в городе. Третий не вернулся с фронта.

Однако началась коллективизация и в вашем крае. Посланцем околийского комитета был дядя Пенчо. С раннего утра до позднего вечера из дома в дом ходил, беседовал, убеждал. Он всегда-то был маленький и худой, а теперь голод и недосыпание совсем иссушили его. Одна вера придавала ему сил.

Первыми в ТКЗХ записались те, кто раньше отдавал последний кусок хлеба, чтобы кормить бойцов отряда. Потом дошла очередь и до дяди Лазара. Однажды вечером дядя Пенчо пришел к брату, сели они за стол, поговорили о том о сем, и дядя Пенчо, когда понял, что время подошло, повел речь о хозяйстве. Дядя Лазар сразу насторожился. Выслушав Пенчо, он закричал:

— Уходи! Владелец земли я!..

Тетя, которая баюкала детей в другой комнате, выскочила:

— Лазар, что ты делаешь? Брата своего гонишь!

— Не твое дело! — крикнул Лазар и впервые грубо оттолкнул ее. — А ты не смотри на меня как иностранец, — обратился он к своему брату. — Ты знаешь меня! Я хлеб с этой земли тебе носил и твоих товарищей кормил!

Вечерняя тьма окружила обиженного Пенчо. Дверь после него осталась незапертой на засов. В голове у него шумело. «Неужели возможно такое, неужели это он, мой брат?.. Ведь это он мне принес впервые ту небольшую книжку, «Манифест». Ведь это он в ту черную зиму, когда смерть отняла у него первенца, самого любимого, собрал куски хлеба, оставшиеся с похорон, и принес их нам в горы, в наш лагерь. А сейчас… сейчас он прогнал меня…»

В отчаянии он долго бродил по притихшим сельским улицам.

Ссора братьев не осталась в тайне. Слух о ней обошел это село, пополз в соседнее. Противники ТКЗХ нашли повод похвалить дядю Лазара, стали оказывать ему мелкие услуги и внушать ему, что в их селе нельзя создать земледельческое хозяйство. Подбрасывали ему и грязные идеи. Внушали, что он, как настоящий хозяин, должен выбить ненужные мысли из голов молокососов, а уж если они не поймут, можно и…

Тетя слушала их злые слова и дрожала. Тихо стало в доме, только время от времени ругательства как гвозди вбивались в чистую душу женщины. Даже дети перестали озорничать. Тяжелым стал взгляд дяди. Трудно ей было все это выдержать. Нашла она повод, чтобы отправиться в город, и явилась прямо в комитет.

— Братец, не ходи в село! — заплакала она еще с порога. — Опозоримся. Все говорят, что только ты один настаиваешь на ТКЗХ. Да и к Лазару каждый вечер ходят… Прошу тебя, братец!

Стояла она, стройная, с широко открытыми глазами, и просила своего деверя не ходить к ним. А была она сильной женщиной. Бывало, за ночь дважды замешивала тесто и выпекала хлеб для него и его товарищей.

— Иди, сестра, и не беспокойся. Все наладится. А это отнеси детям. — Он подал ей две книги и пакет с конфетами.

Не прошло и недели, как дядя Пенчо снова прибыл в село. Наступал решительный момент — близилось собрание. Село опустело рано — все вышли в поле. Несколько человек вертелись возле клуба-читальни, ходили вокруг нового трактора, смотрели на него как на диковинного зверя. Тракторист завел его и важно поглядывал на собравшихся.

— Пенчо, если так хорош твой ТКЗХ, почему брата своего не заставишь вступить, а берешься нас агитировать? — спросил его один из крестьян.

Спазмы сжали горло, и дядя ничего не смог ответить. Он схватил ружье и подбежал к трактористу:

— Поехали!

Солнце припекало словно перед дождем. Дядя Лазар жал на поле, а его жена кормила маленького под грушей. Трактор съехал с утоптанной проселочной дороги и остановился у самой межи. Жена Лазара испуганно прижала ребенка к себе, и он заплакал.

Любопытные крестьяне оставили работу и приблизились к трактору.

— Добрый день, братец, — приветствовал Лазара дядя Пенчо. — Отдохни немного! А твой младенец, которого ты назвал моим именем, знатным певцом станет с таким голосом! — Дядя Пенчо подошел к груше, поднял баклагу, попил и опять обратился к своему брату: — Помнишь, брат, что эта груша и нас воспитала?

Только сейчас Лазар поднял голову:

— Ты зачем приехал? Если ты без дел, то я не могу зря время терять. Земля меня ждет.

— По делам прибыл.

— Говори!

Серп блеснул на солнце. По уставшим рукам Лазара стекали капли пота. Повязанное на голову полотенце съехало набок.

Пенчо взял с трактора ружье и двинулся к своему брату.

— Братец, ты что надумал? — воскликнула жена Лазара и вскочила, едва не уронив ребенка на сухую землю.

— Такая, что ли, у вас агитация? — подал голос кто-то из толпы. — На брата своего руку поднимает, тоже мне коммунист!

Братья стояли друг против друга.

— Возьми ружье, Лазар! Я затем и пришел, чтобы отдать его тебе, хотя знаю, что меня многие выслеживают и черные планы строят. Не понимают, что жизнь требует кооперации земли.

Ружье, одноглазое и страшное, стояло между ними.

— Возьми его! Ты меня защищал когда-то, когда мы пасли скот. Ты меня кормил в Балканских горах, делясь со мной и хлебом твоих детей. Только ты можешь меня защитить, если кто-нибудь сейчас…

— Что ты на него смотришь, Лазар? — воскликнули в толпе. — Он пришел твою землю топтать!

— Если веришь им, можешь и в меня… Только тебе разрешаю меня судить, если думаешь, что я…

Серп выпал из мускулистых рук и воткнулся в землю.

Это был миг, когда Лазар увидел всю свою жизнь. Перед ним стоял его брат — тот маленький мальчишка, который, как привязанный, везде ходил за ним. Те, кто постарше, звали его за это шавкой. А однажды зимой Пенчо тяжело заболел. Глаза у него еле открывались, он весь горел. Соседские бабки одна за другой ворожили над ним, а он таял, как восковая свеча. Мать выплакала все слезы, она только всхлипывала, и время от времени страшные вопли раздирали ей грудь, нагнетая страх в доме.

Лазар стоял ошеломленный возле растерявшихся бабок. И вдруг решился, схватил ягненка с черными пятнами возле глаз и бегом преодолел два хребта, чтобы как можно быстрее добраться до врача. «Прошу тебя, пойдем к нам, мой брат умирает! Как только оягнится другая овца, принесу тебе и второго ягненка… Прошу тебя, пойдем, умирает брат мой!»

…Слезы застилали ему глаза. Перед ним стоял его худенький брат, а напротив — толпа.

Ружье упало рядом с серпом.

— Сестра, возьми ребенка. Не мешай трактору…

…Из погреба вылез бай Лазар:

— Ребята, извините, что задержался, пока найдешь шланг, пока нальешь… Да и годы берут свое, не та уже быстрота…

— Ничего, дядя. Мы тут немного перемыли тебе косточки.

— О чем это вы?

— О том, как ты стал членом ТКЗХ.

— Зачем вспоминать прошлые дела? Ну, на здоровье, ребята!

ЗАСЕДАНИЕ БЕЗ РЕШЕНИЯ

Небольшое село словно зеркало. Кто и что делает, не остается скрытым.

Недавно позвонил мне по телефону секретарь общинного комитета партии одного такого села, которое я курирую как инструктор.

— Очень вас прошу непременно поприсутствовать на завтрашнем заседании у нас, — пригласил он.

— Я был у вас только неделю назад. И другие общины есть, не только вы одни, — попробовал я отказать ему.

— Вопрос, который будет обсуждаться, особенный, ваша помощь крайне необходима! — И он поспешил сказать, что меня будут ждать и без меня не начнут заседания.

Я выехал на следующий день. Столько лет я все по одним и тем же дорогам езжу, что уже и пассажиры, и шоферы, и кондукторы мне знакомы. В этот раз кондуктором был Марин Тревога. Кто ему придумал это прозвище, не знаю, но оно очень точное, а самое важное — он сам уже привык к нему и воспринимает его как фамилию.

— Тревога, когда мы будем в селе? — спросил русоволосый юноша, похожий на школьника или на солдата.

— Кондуктор знает, когда выезжать, — ответил Тревога, — а когда прибудем на место, того и шофер не знает. А сейчас предъявляйте билеты, чтобы не обманывать государство.

— Уж не ты ли государство? — подшутил над ним остриженный юноша. — Если мы кого и обманываем, так это тебя.

— Все мы — государство: и я, и ты, и бабушка Цена, — авторитетно проговорил Марин.

— Что ты говоришь, сынок? — не поняв, к чему ее вспомнили, спросила бабушка Цепа. И сразу же, как бы оправдываясь, пояснила: — К детям ездила. То все времени не хватает, то как обожжет вот здесь что-то, — показала она на сердце, — и не можешь шевельнуться. Как стукнет вам столько же, тогда поймете меня.

Завязался живой разговор. А Марин Тревога, стоя посередине, обращался то к одному, то к другому. Автобус еле двигался. Перед ним ехал грузовик с прицепом, груженный бревнами. Прицеп заносило то влево, то вправо. Поворотов на дороге было так много, что за час езды человека просто укачивало.

Время летело незаметно. Час, на который было назначено заседание, приближался. И я, не имея другого занятия, начал представлять себе, как собираются один за другим участники заседания и занимают свои обычные места. Первым появляется, конечно, дед Никола. Ему скоро восемьдесят, но он еще держится бодро. Дед Никола с 1939 года — член общинного комитета партии. Он медленно открывает дверь, и она протяжно скрипит.

— Немножко маслица ей нужно, учитель, — говорит он секретарю общинного комитета партии, который перед этим три года работал директором школы, и садится на свое место у печки.

Секретарь не обращает внимания на замечание старика и продолжает рыться в бумагах, наваленных на столе.

Дед Никола набивает трубку табаком, ударяет несколько раз кремнем, пока трут не затлеет, и, когда вся операция завершается, спрашивает:

— Что, опять будем заседать?

— Такая у нас работа, дед Никола. Ведь мы комитет, а потому все вопросы обсуждаем коллективно.

— Вот это как раз не наша работа, хотя от заседаний и совещаний не умирают. В свое время мы все на ходу обговаривали. Тогда у нас тоже был комитет, и прямо тебе скажу, учитель, бывало, и посерьезнее дела решали.

Дверь снова скрипит. Показывается тетя Цона. Ее знают не только в районе, но и в округе. С тех пор как создано кооперативное хозяйство, она бессменная звеньевая. Гибкая, загорелая и подвижная, она трудолюбива и словоохотлива.

— Кольо, — обращается она к деду Николе, — ты опять надымил в комнате своим табаком. Подождал бы немного. И постановление вышло не курить в помещении. Не знаю, как тебя терпят дома?!

— Не кори меня, Цона. Ведь и твой муж когда-то курил. А дома меня терпят, потому что моя пенсия — хороший вентилятор, — спокойно отвечает дед Никола.

Тетя Цона поправляет сдвинувшуюся к краю плюшевую скатерть на столе и сразу идет к горшкам с цветами, расставленным на подоконнике.

— Опять герань не полита, учитель. Не хотите понять, что цветку, как человеку, забота нужна, — говорит она и берет графин с водой с этажерки.

Наконец входят секретарь общинного комитета партии, председатель Совета и секретарь комитета комсомола. Вместо приветствия председатель Совета спрашивает деда Николу:

— Комита, знаешь, какая новейшая клятва в селе?

Старик, не вынимая трубки изо рта, отвечает ему:

— Какая бы ни была, а все равно интеллигентская, потому что у вас больше свободного времени на то, чтобы выдумывать разные глупости.

— Хочешь, скажу тебе? — снова спрашивает председатель.

— Скажи, скажи, — настаивает секретарь комитета комсомола, не скрывая любопытства.

— Клятва относится только к нашему селу. «Будь трубкой Николы Райкова, ботинками Ивана Недкова, ослом Недко Маринова и легковой автомашиной Ивана Чикова».

— Хорошо придумано! — подхватывает директор школы. — Действительно, Иван Недков так волочит ноги, что ботинки, будь они хоть из стали, все равно сотрутся.

— И о легковой автомашине верно. Этот парень ее водит как на состязаниях. Всех кур на улице передавил, — дополняет секретарь общинного комитета партии.

— Вернее всего о Кольо. Знаете ли вы, что он, даже когда спит, не вынимает трубки изо рта? — смеется тетя Цона. — Так, Кольо?

— Так ведь только трубку мне и осталось жевать. Если и ее заброшу… Бросьте эти россказни, враки это. Начнем, пожалуй, потому что ночь близится, солнце уже и так, смотрите, свернуло за холм, а в доме некому скотину загнать…

Наконец я прибыл на место. Все расселись, и заседание началось.

— Позвал я вас, товарищи, — заговорил секретарь общинного комитета партии, — чтобы обсудить поступившую записку с сигналом от председателя Совета относительно поведения Димитра, нового директора промкомбината. Прочесть вам ее или…

— Что читать! Пусть председатель расскажет, что случилось.

Председатель Совета, крупный, краснощекий мужчина, лет за пятьдесят, встал, и на лице его отразилась боль.

— Трудно говорить о таких вещах, — начал он. — Более того, они не всегда могут быть и доказаны. Да и не в доказательстве дело, а в пересудах, в сплетнях.

— Расскажи нам, что произошло. Димитр наш человек, и мы хорошо его знаем, — прервала председателя тетя Цона.

— Именно потому, что наш, решил я просигнализировать в комитет. Ведь он сейчас живет один, жена его не то учится, не то работает в городе, мы ее не видим, вот он и завел любовницу. В прошлую субботу в сумерках к нему зашла молодая, красивая женщина. Плотного телосложения, с длинными волосами. Этот поздний визит произвел впечатление на сторожа, и он за ней проследил. Она вошла, а Димитр, видно, ждал ее, они так и впились друг в друга. Все видел сторож, ведь канцелярия Димитра находится низко, да и шторы не были задернуты.

— И кто же это был? — спросила тетя Цона.

— Сторож не знает молодых женщин в селе, но думает, что это акушерка. Ведь и она сейчас одна, ее муж работает в Ливии.

Все молчали. Дневной жар с улицы придавил всех сидящих в комнате. По лицам мужчин струился пот.

— Это невозможно, — сказал дед Никола.

— Что невозможно? Что он целовал женщину в кабинете? Все мы мужчины, и… А разве ты, дед Никола, не целовал?

Дед Никола вынул трубку изо рта, потянул рукой рыжий ус и немного рассерженно ответил:

— Целовал. В сентябре двадцать третьего года вон там, на площади. Все село меня видело. Вы, молодые, не знаете, но Цона может вспомнить, как ту девушку убили на улице. Из раны ее еще текла кровь. Я взял девушку на руки, перенес в сторону, к ограде дома, и перед тем, как положить на землю, поцеловал.

Все словно окаменели. Мы хорошо знали об этом прощании деда Николы с его невестой. Поэтому неловкость наша переросла в стыд.

— Не наказали меня, — продолжал дед Никола. — И записку, как вы называете это, никто не написал. Но позавчера был я в городе. Зашел в суд к нашему Лазару, ведь он — окружной судья, а мне надо было увидеться с ним. Смотрю, передо мной по коридору идут двое детей — постарше девочка, помладше мальчик. Перед каждой дверью останавливаются и читают, что там написано. Спрашиваю их: «Кого ищете?» А они: «Самого главного, дедушка». «Зачем он вам понадобился?» — любопытствую я. — «Хотим его попросить, — говорит девочка, и голосок ее дрожит от волнения и боли, — не разводить папу с мамой. Мы их обоих любим».

— Вот поэтому и ставлю вопрос! — прервал деда Николу председатель.

— Вот поэтому я тебе говорю, что не может такого быть! Потому что я хорошо знаю Димитра! Как сына, его знаю!

— Напрасно вы так уверены. Нынешняя молодежь не такая, как мы. Сын Пены оставил жену с двумя детьми, и только его и видели с певицей…

— Не равняй их, Цона!

— Вот это тот вопрос, который нужно обсудить и по которому мы должны принять решение, — сказал секретарь общинного комитета партии. — Димитр не только директор нашего единственного предприятия, но он и коммунист. Мы пригласили его из города из-за накопленного им опыта, хотели, чтобы он помог нам… Кто хочет выступить?

Мы молчали. Мысленно я спросил себя, возможно ли это. Димитр стоял перед моими глазами — молодой, красивый, атлетически сложенный. Природа не поскупилась и одарила его и красивой внешностью, и умом. Мы знали друг друга еще с комсомольского возраста. Тогда девушки засматривались на него. Потом, так получилось, мы с ним работали в одной комнате. Когда он видел, что я грущу, то хватал меня за плечи и запевал русский романс. Веселая натура. Кто его не знал, мог сказать, что он беззаботно живет среди песен и танцев. А в сущности это было не так. Бывали и у него неприятности, неудачи, но он всегда находил выход из трудного положения. И никогда не отказывал в помощи другим. Однажды зимой снегу навалило по колено. И тут мне сообщили, что у меня родился сын, а я, вместо того чтобы радоваться, растерялся. «Что это ты, вроде бы как испуган? — спросил меня Димитр. — У тебя теперь есть сын, это дело нешуточное». «Я рад, да дома нет ни щепки, чтобы обогреть комнату. Дороги занесены снегом, откуда можно привезти?» — ответил я. Он по-братски обнял меня: «Почему же ты раньше не сказал? У меня есть дрова на экспорт! Ведь я же горец с Балкан!.. Пойдем, ребята, поможем нашему милому отцу!»

Потом я узнал, что в тот день он отдал свои последние дрова, а сам, чтобы не замерзнуть, перебрался жить в комитет.

Помню и его свадьбу. Он настоял, чтобы сыграли ее в селе, где жила его мать. На свадьбу собралось все село. А улица оказалась тесной, чтобы вместить легковые автомашины из округа. К вечеру мы отправились за село на поляну среди кривых верб. Там, у реки, находилась могила его отца. В первые же после победы революции дни боевые товарищи и признательные односельчане установили на могиле небольшую, сложенную из камней пирамиду со звездой наверху. Димитр и Наталия, так звали его жену, положили большой свадебный букет к подножию пирамиды. Мать Димитра не выдержала и всхлипнула: «Взгляни на них, муж! Посмотри, какие они красивые! Встань и посмотри на них!»

Я не забуду этой свадьбы. И Наталию не забуду, высокую и статную, с сияющими глазами. Волосы у нее, как у русалки, длинные, блестящие, покрывали плечи. Наталия приблизилась к пирамиде, нежно погладила звезду, как будто ласкала живого человека, потом обняла свою свекровь. Снова заиграла музыка, люди, которые только что стояли опустив голову, стали танцевать хоро около верб. Гости не расходились допоздна.

С тех пор пролетели годы. Многое изменилось в нашей жизни. Димитр окончил высшую партийную школу, у него родились дети. По поручению окружного комитета партии он вернулся в село для работы на промкомбинате. И вот сейчас — такое обвинение…

Секретарь общинного комитета партии несколько раз приглашал желающих высказаться. Но все молчали. Тогда он обратился и ко мне:

— Что делать?

— С Димитром беседовали?

— Нет, — ответил секретарь. — Я решил, что сначала мы должны все обсудить сами, А его вызовем потом.

— Нет, пусть сейчас же придет на заседание и расскажет, что случилось, — предложил председатель Совета.

— Да, надо пригласить! — подхватили другие…

Димитр совсем не изменился. Только глаза его стали глубже и выглядели уставшими. Он учтиво поприветствовал всех и остановился у двери.

— Проходи, проходи, — пригласил его секретарь. — Ты у нас сегодня в центре внимания.

— Не беспокойтесь. План выполним. Люди у нас золотые.

— А женщины, как наши женщины? — спросил председатель Совета.

— И они тоже. Ведь вместе работаем, чтобы выполнить этот тяжелый план. Я сам думал зайти, но хорошо, что вызвали меня. У меня есть несколько предложений, которые можно решить только с вашей помощью.

— Митко, верно ли, что несколько дней назад ты в своей канцелярии того… с женщинами… Скажи правду! — прервал его дед Никола.

— Какие женщины? Зачем меня вообще вызвали?

— Ну-ка послушай, что нам сообщили! — И секретарь общинного комитета партии зачитал записку. — Сказано все точно и ясно.

Тетя Цона не сдержала своего гнева:

— Если бы мать твоя услышала это, из могилы бы встала и живым тебя закопала! Ты позоришь свою семью. За юбками волочишься… Голосую, товарищи, за самое тяжелое наказание.

— В записке не все сказано. Сторож, наверное, не видел или автор пропустил, что я не только целовал эту красивую женщину с волосами, как у русалки, но и взял ее на руки и нес до ступенек! — Димитр замолчал. Что-то застыло в нем, только мускулы на скулах играли.

— Как понимать это дополнение?.. — вскинул брови председатель Совета.

— Как хотите, так и понимайте, товарищ председатель. Но вы действительно должны меня наказать. И самым жестоким образом, как предлагает тетя Цона. Но не за поцелуй, а за то, что в тот день моя жена Наталия защитила диссертацию на звание кандидата наук, а я не смог присутствовать на защите, потому что вместе со специалистами требовалось провести испытание, последнее предпусковое. И я ее целовал, и на руках носил, и даже выпил на Стояновской мельнице. От радости выпил. Вот что произошло в тот субботний день, товарищ председатель.

— Есть ли другие вопросы на повестке дня? — спросил дед Никола.

— Нет, нет, товарищи!

Заседание закончилось без принятия какого бы то ни было решения. Первым поднялся дед Никола. Тетя Цона вышла с Димитром и по-матерински поцеловала его. Улыбка опять засияла у него на лице.

РАСХОЖДЕНИЕ

В кабинете директора уютно. Все на своем месте, все оборудовано рукой специалиста: удобная современная мебель, деревянная обшивка. Телефоны, которые еще недавно загромождали большой стол, заменены на аппарат, в котором, как светлячки, мигают небольшие кружки.

В этом солнечном и приветливом кабинете и сам директор как по заказу — рослый, стройный, улыбающийся…

Мы беседовали с ним уже целый час.

— Сила человечества в экономике, — авторитетно закончил директор и, довольный тем, что ошеломил меня точностью и масштабностью руководителя, спросил: — По чашке кофе выпьем?

Не успел я ответить, как обитая дверь бесшумно, словно в сказке, отворилась и появилась девушка, белолицая, с длинными волосами и, что меня поразило, с большими, какими-то плавающими глазами. Этой девушке достаточно только один раз посмотреть на мужчину, чтобы лишить его покоя.

Директор попросил ее приготовить кофе. Я же не мог оторвать глаз от красавицы. И вдруг она заговорила, и мне показалось, что говорит она не только губами, но и глазами.

— Вас ждет одна женщина. Примете ее?

— Что за вопрос? Я занят!

Я инстинктивно встал и, все еще не отрывая глаз от секретарши, ответил:

— Мы закончили, так что можно обойтись и без кофе.

— Нет, пожалуйста! Вы меня обидите! — настаивал директор.

Я согласился: кофе так кофе.

Пока мы пили ароматный напиток, директор продолжал бомбардировать меня цифрами. Я слушал его и думал о том, что цифры — бездушные символы, которые давно пора выбросить из употребления и заменить чем-нибудь другим, в чем есть душа, чтобы они отражали талант и мастерство людей. Эти невыразительные знаки, не есть ли они насмешка или, более того, пренебрежение к искусству и умению людей творить?! А там, в цехах, бесперебойно трудятся люди — молодые и старые, ловкие и неуклюжие. Глубоко в душе каждый таит радость или грусть… Вероятно, директор переборщил с этими проклятыми цифрами, а я — со своими размышлениями, потому что и не заметил, когда в кабинет вошла женщина.

— Товарищ директор, разрешите мне завтра взять день за свой счет?

— Как это вы будете завтра отсутствовать? И это — в конце квартала, решающего для года! Нет! Нельзя!

— Мне необходимо, товарищ директор.

— С начальником цеха говорили?

— Он согласен…

— Согласен, согласен… — прервал ее директор. — А о плане кто будет думать — директор? План — это альфа и омега нашей жизни. Понимаете ли, товарищ?

Пара глаз смотрела на директора. Пара больших, немного усталых глаз.

— Товарищ директор, вас спрашивают из городского комитета партии, — передала секретарша.

Он быстро встал:

— Алло!.. Да!.. Здравствуйте!.. Воюем за план… Конечно, товарищ секретарь, прежде всего у нас человек!.. Да. Будет участвовать группа комсомольцев. Необходимо изучать героическое прошлое… Я? Да, буду… Спасибо.

Он еще не положил трубку, когда секретарша сказала:

— Начальник цеха позвонил и просил вам передать, что бригада, в которой работает эта женщина, выполнит и ее норму. Люди настаивают, чтобы вы разрешили ей отсутствовать завтра.

— Хорошо, — повернулся директор к женщине, — если так нужно. Напишите заявление на отпуск!

Передвинув свое кресло на колесиках поближе к столу, на котором стояла недопитая чашка кофе, он дал указание секретарше:

— Организуйте комсомольцев из администрации. Завтра автобусом поедете на торжественное мероприятие.

Я смотрел на женщину. Знакомое лицо. Откуда я могу ее знать? В сущности, может быть, случайно где-то встречал. Нет! И она меня узнала. Почувствовал, как она спросила меня взглядом: «Я очень постарела?» Наверное, и с вами бывает такое: закрадется какая-нибудь мысль в голову и сверлит, не дает покоя. Так случилось и со мной.

— Кто эта женщина? — спросил я директора, когда посетительница ушла.

— Я не знаю ее. С расширением завода число работников удвоилось. Большинство приехали из соседних сел.

— А секретарша?

— И она новая. По рекомендации комсомола ее взял.

— Есть вкус у молодых.

— Есть, есть, — подтвердил директор и рассмеялся.

Я поспешил проститься. Договорились, что на завтрашнее торжество поедем вместе. Направляясь к центру города, я рылся в своей памяти. Откуда все-таки мне знакома эта женщина? Я мысленно воскрешал множество встреч, случаев… Нет, никак не удавалось вспомнить. А ее глаза — такие прекрасные, такие знакомые — все стояли передо мной. Я никогда не считал себя философом, не любил отвлеченных размышлений, но сейчас не мог не делать этого. Вспомнился мне мой сосед, которого когда-то приглашали в наш дом сватом. Он говорил, что, как только входит в дом девушки, старается увидеть ее глаза. «Глаза — это сам человек, — говорил он. — Посмотришь в них и раскроешь его характер. Они не могут лгать. Они праведные. Волосы можно перекрасить, лицо напудрить и румяна навести, глаза же изменить нельзя». Он не все сказал. Он не предупредил меня, что глаза могут превратить ночь в день. Да, поверьте мне! Именно так и случилось со мной. В эту ночь я не сомкнул глаз.

Утро было прохладное и румяное. Свежий горный ветер разогнал свинцовый туман. Я пришел раньше условленного часа встречи. Думал, что комсомольцы там, но оказалось, что все уже уехали. Только несколько пенсионеров стояли и ждали. Вскоре подошла машина, и мы тронулись в путь. Машина быстро скользила по извивавшейся меж деревьев черной дороге. Мы догнали пионеров, комсомольцев, взрослых. Тридцать четыре раза из года в год в этот день народ массами выезжал сюда.

Начался митинг. Бывший командир отряда, заслуженный, немолодой человек, генерал, говорил с нескрываемым волнением:

— …Нас была горсть против тысячи. Бой мы встретили бессмертной песней «Жив он…» и вошли в бессмертие. А сколько совершено таких подвигов! Память о них хранится в народном музее — в сердцах людей!..

Легендарный командир, видимо, расчувствовался, рассказывая о своем отряде, который вырвался однажды из огненного кольца окружения и возвратился, чтобы вынести из огня своего раненого товарища.

— Этот раненый был моим отцом, — прошептал мне директор.

— …И мы успели! — продолжал генерал взволнованно. — Да только пуля, которая никогда не рождает жизнь, настигла его.

Когда выступление генерала закончилось, родным и близким погибших, а затем представителям организаций и предприятий предложили возложить цветы к памятнику.

Женщина, которая со вчерашнего дня не давала покоя моим мыслям, подошла, преклонила колена перед белокаменным памятником со звездой наверху и положила большой букет цветов. Траурный салют нарушил установившуюся тишину. Я смотрел на женщину, мучимый загадкой, потом мой взгляд остановился на фотографии на памятнике. Это была фотография моего друга с ученических лет, который как бы говорил мне сейчас: «Это моя сестра. Я знал о твоих чувствах, но ты был скромен больше, чем нужно, а я не дожил, чтобы сказать ей об этом…»

Он всегда мне помогал, когда безысходность меня душила.

Я сделал шаг вперед. Хотелось крикнуть, во все горло крикнуть, чтобы заглушить выстрелы: «Прости, я не узнал тебя вчера!» Но директор шепнул мне:

— Смотри, та женщина с нашего завода — знакомая человека, который спас тогда моего отца.

— Не знакомая, а сестра, — уточнил я.

— И ты знал об этом?

— К сожалению, я вчера не узнал ее.

Я поспешил пробраться среди людей, чтобы догнать ее. Но и сейчас, как и тогда, в дни нашей молодости, не догнал.

Машина тронулась. Мы с директором сидели в молчании и думали о вчерашнем и сегодняшнем дне. И вдруг увидели — перед нами шли, взявшись за руки, его секретарша и та женщина.

— Останови! — сказал директор шоферу. — Товарищи, идите сюда! Я должен…

— Нет, нет! Мы с дочерью пойдем с комсомолом. Там лучше. — И они влились в разноцветный поток людей.

СОВЕСТЬ

Писать о близком человеке и легко и трудно. Легко — потому, что все тебе хорошо известно и не надо искать удобных моментов для бесед, не надо рыться в архивах, чтобы найти позабытые даты и события. Трудно — потому, что и о мелких фактах жизни нужно рассказать, они должны занять свое место, а сделать это в одном очерке просто невозможно. С такими трудностями столкнулся я и сейчас, когда решил рассказать о Недке Лаковой из Тетевена. Она из тех десятков, сотен наших сограждан и знакомых, с которыми мы встречаемся каждый день, разговариваем, советуемся, не подозревая, что за все, что они сделали, их можно назвать героями. Живя с ними рядом, мы очень часто забываем о них. Так получается потому, что люди, подобные Недке Лаковой, не любят говорить о сделанном, не ищут наград.

Жизнь Недки очень напоминает мне легенду о мастере Маноле, который при строительстве крепости заложил в ее основу тень своей молодой и красивой жены, чтобы крепость была прочной и осталась стоять на века. Только вклад Недки в основы новой жизни — ее молодость. И сделала она это без какой бы то ни было позы, тихо, честно, самоотверженно. Всегда, когда в наших разговорах заходила речь о старой и новой жизни, Недка застенчиво улыбалась и говорила, что в наши дни трудно представить то, что было когда-то, о прошлом знают только наши матери и отцы.

— Я не раз говорила детям, что мерило страданий в прошлом — это жизнь их бабушки. — Проговорив это, Недка рассказала мне историю своей матери.

Оставшись круглой сиротой в возрасте одного года, девочка жила среди ругани и ссор. Никто из родственников не хотел взять маленького ребенка к себе, считая, что это слишком разорительно, что он ничего не приносит в дом. И родственные чувства бледнеют перед расчетливостью. Нашлась одна богатая бездетная семья, которая взяла сироту. Близкие вздохнули облегченно. Однако очень скоро в семье, которая удочерила сироту, родилась дочь. Чужое остается чужим. От стыда перед людьми ребенка не выбросили на улицу, но стали относиться к сироте как к батрачке.

Рассказывая, Недка Лакова понижает голос. У меня такое чувство, что в этот миг она смотрит на истертый и пожелтевший портрет своей матери, которая вырастила шестерых детей — пятерых девочек и одного мальчика. Смотрю и я на портрет. Совпадение ли это? Или все матери-героини очень похожи? На стене висит портрет бабушки Цены, а с него как будто смотрит на меня бабушка Тонка. У обеих овальные озабоченные лица, повязанные платком головы. И судьбы их почти одинаковы. Бабушка Цена не только вырастила сыновей, дочерей и внуков-революционеров, но и сама на старости лет приняла участие в борьбе и геройски держалась на мучительных допросах в полиции.

— Однажды вечером, — продолжает Недка, — хозяева оставили маму, тогда ей было десять лет, одну спать в поле, чтобы охранять оставленные вещи и ранним утром надергать колосьев из буйно выросшей нивы для жгутов на снопах. Девочка испугалась, когда поле, где в течение дня было шумно, вдруг затихло. Прекратились песни жнецов, шутки, восклицания, смех. С Балкан опустились холод и темнота. Только кое-где слышался сердитый рев скота или лай собак. Невидимые во тьме птицы и кузнечики начали свою серенаду. Поле, утомленное от сильного дневного зноя, погрузилось в дремоту. И в этой сказочной красоте маме, свернувшейся возле груши, стало страшно. Она подумала о разбойниках и зверях, которые подкарауливают ее за каждым кустом и подбираются все ближе и ближе. Ветер раскачивал ветви груши, плясали на земле их рваные тени. Она не выдержала. Расплакалась и бросилась бежать по стерне. Страх гнал ее к дому. Ей казалось, что злые колдуны из сказок бегут за ней по пятам. Вихрем, с колотящимся сердцем, неслась она к дому. Толкнула калитку, а навстречу ей толстая, злая мещанка. Она, долгое время таившая ненависть к сироте, схватила в ярости нож и бросила его в плачущую, до смерти напуганную девочку. Та едва успела повернуться спиной, и нож попал ей в поясницу.

Недка опускает голову и замолкает. Как будто рассматривает корень, продолжением которого является и она. А мне хочется, чтобы голос ее не прерывался. Она так интересно рассказывает, что я готов слушать ее день и ночь. Но ее ждет множество неотложных дел. Внучка, как и дочь-студентка, нуждаются в ее заботах. Но люди, которые хорошо знают Недку Лакову, скажут, что эти заботы — не самое главное для нее. Первая и самая серьезная ее забота — это общественная работа. И, чтобы задержать интересную собеседницу еще на минутку и услышать конец истории о ее матери, я спросил Недку:

— А потом? Что стало с вашей матерью?

— Ее лечили известные знахарки, водили к ворожеям, и она выздоровела, но осталась хромой. Когда ей исполнилось семнадцать лет, она вышла замуж за моего будущего отца, такого же бедного, как и она сама. А ведь известно — коль соберутся две нужды, получается одна, но большая. Так было и с ними. Они работали не покладая рук, чтобы не остаться без хлеба. Во время войны отец заболел и через некоторое время умер. На руках у мамы остались мы, шестеро детей. Работали по чужим угодьям. Тяжела была для нас не работа, а тяжелые, ненавидящие взгляды в спину.

И она рассказала, как однажды подрядчик собрал ребят и девушек из их села, чтобы вести на жатву в село Горни-Дыбник Плевенской околии. Пошла и она со своим братом Павлом. Прошли пешком больше семидесяти километров. Когда прибыли на место, хозяин захотел, чтобы они сразу же принимались за работу, потому что ненастье может застать их врасплох. Оглядев каждого по отдельности, он остановил свой взгляд на Недке и сказал:

— Эта девушка так худа, что могу взять ее только на половину поденной платы.

— Она самая проворная среди нас и быстрее всех жнет, — заступились за нее товарищи.

— Неужели я не вижу, что она взяла душу взаймы, чтобы только сюда дойти? А сколько будет с нее работы, один господь знает! Буду платить ей как водоносу.

Вперед вышел Павел, брат Недки. Крупное его тело слегка дрожало, а в жилистой руке блестел острый серп.

— Если оплата на килограмм веса, то ты должен снять поденную плату у половины группы.

— Да меньше он и не возьмет. Ведь он от нашего труда толстеет, — добавили ребята.

Ссора становилась острой. Недка боялась, как бы брат не бросился на хозяина, и поспешила успокоить его:

— Братец, он не знает, как я умею жать. Увидит и сам убедится, Прошу тебя, братец…

— Чего ты хочешь, босяк? — ярился собственник. — Я вас, что ли, звал? Мне нужны работники, а не заморыши!

Кулаки Павла сжались, но разум оказался сильнее эмоций. И он внешне спокойно ответил хозяину:

— А вот хочу предложить тебе, давай устроим состязание. Она будет жать, а ты снопы вязать. Посмотрим, чья возьмет. Если не успеешь…

Таким было детство Недки Лаковой. В нем больше горечи, чем детского смеха и забав; больше слез, чем песен; больше ругани, чем теплых слов. Поэтому с раннего возраста и она, и ее братья стремились обучиться какому-нибудь ремеслу. Она продолжает вспоминать:

— Мама выгребла последнее блюдо муки и отдала его портнихе, пришедшей из Луковита, чтобы учить меня шитью. Позднее мы с братом Марином шили на одной машинке: он — мужскую одежду, я — дамскую. Хорошо, что наши клиенты были не столь капризны.

Жизнь многочисленной семьи стала меняться. Горе уступило место суровым, но оптимистическим мыслям. Марин, самый старший из братьев, первым увлекся революционными идеями и стал верным солдатом коммунистической партии до конца своей жизни. Книги, которые он приносил домой, заинтересовали и остальных братьев, а также их самую младшую сестру. Ночью допоздна засиживалась Недка, читая при керосиновой лампе книги и впитывая строку за строкой. Часто случалось, что не было керосина, и тогда она садилась поближе к печке, чтобы в отсветах огня разобрать, что написано в книге. Вместе со своими братьями она ходила на собрания, слушала беседы, участвовала в заседаниях, встречах, где разучивали революционные песни, а ведь в ту пору Недке не было еще и тринадцати лет. Вспоминая о впечатлениях от прочитанных книг в эти годы, она откровенно поделилась со мной:

— Я почувствовала себя более сильным человеком, выросло мое самосознание, особенно когда я прочитала «Цемент», «Железный поток», «Что делать?». Столько лет прошло с тех пор, а я до сих пор помню наизусть целые страницы из них. Мой брат Павел, который очень любил рисовать, собирал пачки из-под сигарет и на них рисовал героев из этих книг. У нас уже были герои, которым хотелось подражать.

В четырнадцать лет Недка Лакова уже знала, чего она хочет от жизни. Она обогнала в развитии своих сверстников. Люди старшего возраста в селе обращались к ней за советом и считали ее зрелым человеком. В женской рабочей группе ее избрали секретарем-рабкором. Газета «Работница» — печатный орган женщин-коммунисток — стала ее настоящим другом. Недка была одним из самых активных рабкоров.

19 мая 1934 года в Болгарии была сделана попытка запретить легальное существование партии. Многие из партийных руководителей были брошены в тюрьму. Но партия и Рабочий молодежный союз — это сила, которую никакими средствами нельзя уничтожить. Партия ушла в подполье. В плевенскую тюрьму на имена Тодора Златанова, Пеко Такова, Ивана Иванова и других молодая коммунистка Недка Лакова отправляла хлеб, сало, банки с маслом. Это уже была не та девочка, которая жила жизнью героев книг. Теперь она жила среди героев своего времени и, сама того не сознавая, сделалась настоящим героем.

Мы садимся на скамейку в стороне от асфальтированной площади Тетевена. Напротив возвышается новый Дом культуры, рядом просторное кафе с большой открытой террасой, на которой вокруг круглых столиков сидят девчата и ребята. В этот миг они очень похожи на белых голубей, собравшихся на углу площади. Может быть, эти беззаботно смеющиеся молодые люди вернули Недку Лакову к дорогим ее сердцу воспоминаниям.

— Поручено мне было отправить посылку Адальберту Антонову. Испекла я печенье, положила ему носки. Не удержалась, написала ему письмо. Через месяц я получила ответ, да только тюремная цензура перестаралась — от целого письма остались видными только несколько строк.

Не могу забыть и встречи с Лазаром Станевым. В нашем старом доме проходили собрания, на которых он выступал. Он очень хорошо говорил, а когда слушатели, утомленные работой, начинали уставать, запевал «Черней, горо, черней, сестро». Все его любили, как брата. После собрания обыкновенно все оставались поужинать. Он рассказывал нам о Советском Союзе. Он очень любил говорить о своей матери, бабушке Веле, и о своей дочери Каринке, которую назвал в честь девочки, родившейся на «Челюскине» во время экспедиции. Наша мама все хлопотала по хозяйству, а он обнимал ее и говорил: «После победы революции пошлем вас вместе с бабушкой Велой в страну Ленина. Согласна ли ты на такую награду за заботы, которыми окружаешь нас?» «Ох, Лазар, для нас с твоей матерью самая лучшая награда — видеть вас здоровыми», — отвечала мама.

Прекрасные люди! Очень часто думаю я о Владо Тричкове, Авраме Стоянове, Марко Иванове, Стояне Нешеве. Все они также бывали в нашем доме. Они как будто родились для революционной борьбы. «Человек силен, когда побеждает, — говорил мне Стоян Стоянов, с которым позднее мы вместе партизанили. — Мы должны научиться побеждать». И сейчас я, как председатель городского комитета народного контроля, когда встречаю людей, смотрящих на общее как на чужое и крадущих у народа, вспоминаю эти слова Стоянова. В наше время враги общества — именно расхитители и воры, и мы должны научиться их побеждать.

Она не скрывает своей ненависти к подхалимам, ловкачам и неприязни к тем, кто добр, честен как человек, но как руководитель плох.

— В жизни нет больших и малых постов. Каждый на своем месте должен иметь чувство ответственности самого большого руководителя.

Откровенность, непримиримость к недостаткам сделали ее желанным судьей. Даже те, кого она часто критикует, уважают ее и идут за советом. Конечно, есть у нее и противники.

Мы были в ее кабинете в здании городского комитета партии. Разговор шел об обыкновенных будничных делах. Вдруг с треском распахнулась дверь, как будто внезапно разразившаяся буря толкнула ее. Показался хмурый, возбужденный, готовый к ссоре человек среднего возраста.

— Я уважаю твое прошлое, но не забывай, что и у нас есть партийный билет. С проверкой и выводами я не согласен. Хочу сказать тебе, что нельзя так проверять коммунистов!

За несколько секунд Недка Лакова буквально преобразилась. Я никогда не видел ее такой. Ее мягкий, теплый взгляд стал строгим.

— Входи, входи, — пригласила она нежданного посетителя. — И закрой дверь, чтобы лучше меня слышать.

Он молча выполнил ее распоряжение. Она встала, едва сдерживая гнев.

— Ты должен запомнить одно. Партийный билет дан тебе не для того, чтобы козырять им! А мне кажется, что ты запачкал свои руки, и партбилет у тебя должен быть изъят, чтобы ты не испачкал и его. Имя коммуниста — долг, а не власть. А сейчас иди. Поговорим, когда оба будем спокойнее.

Непрошеный гость поспешил выйти. Осторожно закрыл дверь за собой, и мы не услышали его шагов по коридору.

Много раз я думал о том, чтобы рассказать о заслуженных женщинах-партизанах, помощницах партизан из нашего края. Поводом для этих мыслей послужила именно она — Недка Лакова. Действительно, трудно себе представить существование отряда имени Бенковского без бабушки Стойны Кралевой из села Беленци, без Цоны Лаковой из Добревцев, без бабушки Гены из Дерманецев, без отважных женщин из квартала Топилиште на окраине села Гложене. Их отличали большая материнская забота и теплота, преданность и верность делу, которому они посвятили себя.

Эти женщины-патриотки превратили свои дома в активные очаги сопротивления. Было достаточно одного слова, чтобы на борьбу поднялся не только их дом, но и все село. В то время когда тайные агенты подслушивали и подсматривали, когда жандармерия и армия каждый день проверяли складки Балканских гор, эти обыкновенные сельские женщины принимали преследуемых революционеров и заботились о них как о родных детях. Кто только не побывал в то время в доме Недки Лаковой, но самыми частыми гостями были Пеко Таков, Тома Стефанов, Петко Крыстев, Васил Симеонов, Мако Даков, Вылка Горанова, Марин Цанцарский. Не было человека, который в поисках дороги в отряд не зашел бы в Добревци и не был бы гостем семьи Лаковых хотя бы на одну ночь.

— Летом 1942 года, — рассказывает Недка, — в Княжевской комсомольской организации пошли аресты. Йорданка Георгиева, девушка из нашего села, работавшая в Софии, привела к нам нелегального Николу Георгиева. Мы приняли его сначала опасливо. Но не прошло и месяца, как нас буквально пленил его добрый характер. В то же самое время к нам часто приходили Пеко Таков, Григор Вылев, Тома Стефанов и другие. Мы скрывали его от них, так как еще не могли полностью доверять ему и нельзя было подвергать опасности товарищей. Так прошла зима 1942/43 года. В конце концов мой брат Павел не вытерпел и сообщил обо всем Томе. За эту опасную игру мы получили от районного комитета партии выговор, а Никола вместе с Петко Крыстевым ушли в Балканские горы, Так случилось, что оба они погибли в Тодоричене — родном селе Петко. Осталась в нашем доме память о добром характере Николы. Когда мы рассказали маме о его гибели, она целую неделю тихо плакала.

Второй случай связан с одним уголовником, который часто сидел в тюрьме и хорошо знал имена многих деятелей. В селе он назвался именем одного нелегального товарища, и жители укрывали его целую неделю. В конце концов он взял одежду, продукты и сбежал. Важно, что не предал нас. Что-то человеческое в нем все-таки было, — смеется Недка.

Ее жизнь связана с судьбами многих людей. После перехода на нелегальное положение Петко Крыстева — первого человека в Луковитско-Тетевенском крае — Недка и ее братья взяли на себя нелегкий труд по обеспечению нелегальных провизией. Она приняла руководство районным комитетом комсомола. Осенью 1943 года, когда борьба вступила в следующую фазу, был создан отряд имени Бенковского. Правительство понимало, что сила сопротивления растет, и жестоко расправлялось со схваченными. Полиция схватила в селе Видраре партизан отряда «Чавдар», затем последовал провал в селе Орешане, были арестованы самые лучшие ятаки. Марин, брат Недки, успел только за час до окружения скрыться и пробраться в отряд. День и ночь вокруг дома ходили незнакомые люди. По различным причинам всех членов семьи Лаковых непрерывно вызывали или в общину, или в полицейский участок села Ябланица. Несколько раз околийский начальник полиции Йордан Гатев появлялся в селе и грозил, указывая на их дом, что там скоро полетят головы. Обруч жестоко стягивался.

Однажды в мае, рано утром, в доме зарезали последнего ягненка, приготовили его, как и все в селе, на праздник, а под вечер Недка и брат ее Павел прощались со своей матерью.

— Она не заплакала. У нее уже не осталось слез. Только обратилась к Павлу, наказав ему беречь меня, а бай Марину сказать, что яблоко не падает далеко от дерева — его сыновья твердо держались в участке. И мы тронулись в путь.

В отряде их встретила Митка Грыбчева. Недка Лакова взяла себе имя Славка, а Павел Лаков стал Борко. Этот период в жизни Славки более всего был наполнен драматизмом. Было проведено множество операций, проделана огромная политическая работа. Одни гибли в бою как настоящие коммунисты, другие не выдерживали и дезертировали.

22 июня 1944 года отряды разделились. Рано утром третий отряд, в котором были подруги Славки Янка, Нина, Станка, Вера, Соня и Эли, выступил в направлении Брусенского Балкана. На прощание Эли сняла свою жилетку и отдала ее Славке, сказав: «Может, не увидимся. Возьми ее и помни, что мы очень любили друг друга». Славка достала из ранца свою жилетку, отдала ее Эли. Она обняла подругу: «Увидимся, вот посмотришь. Тогда я куплю тебе прекрасную жилетку». Расставание было грустным. Отряд выступил в путь. 26 июня Славка на рассвете услышала сильную канонаду. «Слышишь, у Брусена происходит что-то страшное», — сообщила она своему брату Марину. «Все может быть, сестра, — спокойно ответил он. — То, что должно произойти, случится скоро. А за это можно и жизнь отдать».

С тех пор прошло много лет. Но когда заходит речь о тех сражениях, Славка не скрывает своих слез. Там навсегда остались лежать девятнадцать ее самых лучших товарищей.

— Каждый год в этот день я бываю с детьми у обелиска, — рассказывает Недка. — Долго стою и не могу уйти оттуда. Прощаюсь с каждым по отдельности. Мысленно рассказываю им, что мы сделали, чего нам не хватает. И как будто из-под земли слышу голос Стояна Стоянова, который меня предупреждает: «Эй, умница! В грядущей жизни все должно планироваться без ошибок».

Часто бывает так, что придешь к Недке в гости, а ее дома нет — она то в комитете, то на собрании, то на заседании.

— Ты ведь на пенсии, а работаешь больше тех, кому еще до нее далеко, — укоряем мы ее.

— И вы будете такими же, как я, и поймете: если хочешь кого-нибудь быстро уморить, оставь его без работы. От этой болезни ни один врач не поможет.

Недка Лакова — председатель городского комитета народного контроля, женсовета, председатель городского отделения Общества болгаро-советской дружбы. Ее избирают не для престижа или из уважения. Она — деятельный, исключительно жизнеспособный человек. Глубоко в душе Недка сохранила искренность и неподдельность. Я спросил ее однажды:

— Когда тебе было труднее — до социалистической революции в Болгарии или сейчас?

Она посмотрела на меня испытующе:

— Я никогда не задавала себе этого вопроса. Наверное, в разные периоды жизни по-разному относишься к трудностям. Во время коллективизации я пережила немало огорчений. Наши ятаки — помощники партизан — прекрасные люди, у каждого было по гектару земли, и они не хотели расставаться с ней. И нам, женщинам, приходилось с ними работать. Придешь к такому человеку, начинаешь беседовать. А он смотрит на тебя исподлобья: «Затем ли я хлеб тебе давал, чтобы сейчас ты у меня землю отбирала?» Возьмет шапку и с обидой кинется в корчму. Начнешь с его женой разговаривать, обо всем вспомним — и о девических годах, о посиделках, и о нынешнем дне поговорим. Мужчины — люди упрямые. Иной поймет, что в кооперативе лучше, а все равно не будет соглашаться. Мы, женщины, должны были таких вразумить. И мы побеждали.

Нет ни одного крупного начинания партии за последние годы, в котором не приняла бы участия Славка. Она всегда находится в рядах настоящих борцов, ни на миг не оставляет строя.

Недавно мы побывали с ней в стране Ленина. Посетили Белоруссию. В сожженном фашистами селе Хатынь ей стало плохо. Когда приехали в Брестскую крепость, она наклонилась ко мне и спросила:

— Ты знаешь, почему побеждала Советская Армия?

— Потому что сражалась за правое дело, — поспешил я ответить ей.

— Не только поэтому. Прежде всего потому, что каждый солдат знал свое место в бою. Это нам необходимо и в мирное время, — сделала она заключение.

Как только мы ступили на землю Брестской крепости, Недка замолчала. С нескрываемой болью смотрела она на землю, истерзанную снарядами, впитавшую кровь героев, на солдата, что нагнулся с каской к журчащей воде и остался здесь стоять на века…

Мы шли примолкшие. Пережитое в первые минуты и часы 22 июня 1941 года осталось жить в глазах неизвестного солдата, отражается в языках пламени Вечного огня. Каждая пядь земли здесь обожжена огнем, изрешечена сталью.

Недка немного отстала от группы. Я заметил, что глаза у нее влажные. Они словно собрали слезы многих матерей, навсегда оставшихся без сыновей, и жен, потерявших мужей, и осиротевших детей. Она наклонилась и взяла комок земли. Потом присела и осторожно положила его обратно.

На мой удивленный взгляд Недка ответила смущенно:

— Я хотела взять этот комок земли на память в Болгарию, но почувствовала себя неудобно и вернула его на место.

— Но почему? — удивился я.

— Эта земля необыкновенная. Каждая пылинка весит тонны. Эта земля — совесть.

Больше мы не сказали ни слова и поторопились догнать группу.

Пора кончать рассказывать, а меня одолевают все новые и новые мысли. Возможно ли описать жизнь, до конца отданную партии, жизнь, собравшую скорбь и радость целого поколения? Едва ли. Но на прощание мне хочется сказать Недке Лаковой, нашей Славке, что ее жизнь — это память, которая остается самой дорогой реликвией для молодого поколения.

Срываю цветок с герани, растущей перед домом Славки в Тетевене, и обещаю, что, вернувшись в Софию, зайду к другой Славке, ее дочери, и скажу ей, чтобы чаще писала своей матери, потому что каждое ее письмо приносит в дом радость.

ВОСПОМИНАНИЕ

С того дня как я впервые встретился и познакомился с Велко Атанасовым, прошли годы. Позади остались дальние дороги, чужие земли и тысячи знакомств. Но ни время, ни новые впечатления не стерли в моей памяти образ этого доброго человека. Время иногда как будто сознательно замедляет свой бег, чтобы люди с необыкновенной судьбой, подобные бай Велко, не забывались. Кто-то, может быть, скажет: «Что, собственно, необыкновенного в его жизни? Ведь он, как и другие крестьянские дети, пас овец и буйволов, лазил через плетни по садам, чтобы набить свою пеньковую рубашку поспевшими яблоками и грушами, черешней и виноградом». И действительно, в этом нет ничего необыкновенного. Он рано подружился с книгой, и книга отвлекала его от шалостей и уводила в другой мир. Жизнь Велко Атанасова, настоящая жизнь, о которой я и хочу рассказать, началась тогда, когда он, закончив начальную гимназию в родном селе Извор, Видинского округа, поступил учиться в ломское педагогическое училище. В городе Лом Велко Атанасов начал свою политическую жизнь. Он стал заниматься в марксистско-ленинском кружке под руководством Живко Ошавкова, будущего известного философа. Тогда же он вступил в РМС и вскоре был исключен из училища за активную политическую деятельность. Начался путь, по которому прошли тысячи солдат партии, путь, отмеченный обелисками славы. А те, кто уцелели, пройдя через «игольное ушко», и сегодня живут с болью в сердце, вспоминая о самом дорогом в их жизни — о друзьях.

Тяга к науке привела Велко Атанасова в университет, на юридический факультет. В университете он познакомился с Верой Ивановой, студенткой, родом из его края, а также с Бояном Чоносом, Мико Ниновым и Костой Йордановым, ставшими позднее секретарями окружного комитета РМС в городе Видин. В Софии Велко вступил в ряды Болгарской коммунистической партии.

В 1940 году вместе с Кирилом Марковым и другими студентами они образуют в Видине студенческую группу, в задачу которой входило различными способами поддерживать революционное движение в его родном крае, помогать медикаментами и нелегальной литературой. Затем Атанасов стал руководителем группы и вместе с Верой Ивановой занимался доставкой оружия и лекарств партизанам в их крае.

Это были годы испытаний, требовавшие самопожертвования. И он был готов к этому. Путь, который он избрал, был полон тревог и опасностей…

Сейчас я нахожусь в доме Велко и Веры. Их внук давно уснул. Мы сидим за столом, заставленным закусками. В рюмках искрится новосельская гымза. Я неблагоразумно попросил этих прекрасных людей вспомнить свое прошлое и пожалел об этом.

— Страшные, кошмарные воспоминания не изгладить из памяти. Они часто навещают нас в снах. Тюрьма с толстыми стенами, за которыми прошла наша молодость, с сырыми, зловонными камерами, зверские побои, карцер…

— Молодыми погибли тогда Яким Гергов, Вылчо Марков, Лило Стефанов, Йорданка Петкова. Мы все были одного возраста. Они недоучились, недолюбили…

— Помнишь, Вера, черную ночь 13 июня 1944 года? Как зловеще прогремели цепи по ступеням! Вся тюрьма пробудилась… К виселице повели Йоло Гергова, Стояна Пешева и Петко Иванова. Мы стучали деревянными башмаками по стенам и пели революционные песни. Мы прощались с ними и клялись отомстить за их смерть.

Вспомнив о погибших товарищах, они разволновались и замолчали. Так закончилась наша встреча. Внучонок в соседней комнате что-то крикнул во сне и заплакал, Вера поспешила к нему.

Там, где была тюрьма, сейчас возвышается памятник Свободы. На следующий день мы сидели с бай Велко на скамейке в парке на берегу Дуная, возле памятника. Всматриваясь в фигуры, изваянные из камня, Велко как бы старался найти черты тех, кого хранил в воспоминаниях.

— Самым страшным днем было 17 июля 1944 года. Нам зачитали приговоры. Председатель суда Димитр Гологанов вынул часы и сказал: «Любен Ценов, Велко Атанасов и Мико Вылчев осуждены на смерть. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Сейчас 9 часов утра. В течение 24 часов приговор привести в исполнение». Первым пришел в себя Любен Ценов. Он крикнул во все горло: «Тот, кто погибает в бою за свободу, не умирает!.. Недалек день, когда вас будет судить народный суд. Вам не уйти от него!» Все осужденные на смерть подняли руки, скованные цепями. В тишине раздался могильный звон кандалов. Началась паника. Судьи испугались. Гологанов пытался перекричать шум и, торопясь покинуть место председателя, отдал распоряжение: «Скорее повесить их!»

Бай Велко — разговорчивый человек и увлекательный собеседник. Большинство из его рассказов — воспоминания о встречах с интересными людьми. А встреч у него — тысячи. Работая секретарем окружного комитета партии, в аппарате ЦК БКП, председателем окружного комитета Отечественного фронта, он всегда был там, где решались жгучие вопросы дня.

— Не люблю канцелярий, — сказал он. — Может быть, после тюрьмы ненавижу сидеть в четырех стенах. Сердце мое всегда жаждало простора. — Он вглядывался в воды Дуная и опять возвращался к проведенным в тюрьме годам, к людям, ставшим дорогими и родными. — Испытал ли я страх, услышав приговор? — спросил он. — Да, конечно. Ведь страх — он из сферы человеческих эмоций. Я попробовал найти успокоение в мысли, что рано или поздно жизнь каждого человека заканчивается. Хотелось подражать Бояну Чоносу, который и в тюрьме круглосуточно работал, чтобы быть полезным своим товарищам до последнего часа. Он проводил политические беседы, рисовал карикатуры для газеты «Узник», изучал языки. А над ним уже висели два смертных приговора. Очень мне хотелось быть таким же сильным, как Мико Нинов. Он сам себе надел петлю на шею и спросил ошеломленного прокурора: «Идет ли мне этот галстук, господин прокурор? Придет время, такой галстук вам подойдет еще больше…» И все это происходило вот здесь, на этом берегу Дуная…

Его воспоминания медленно разматывали серый клубок времени. От радостных волнующих встреч с товарищами из отряда он переходил к черным дням людей, осужденных на смерть. Слова надзирателей он помнит до сих пор.

— Когда нам раздали еду на ужин, надзиратель Кирил Николов посмотрел на меня с насмешкой и сказал: «Ешь, ешь, Велко, хоть и тяжелее будешь на веревке. Этим вечером вас повесят». Щелкнул висячий замок. Я лег на пол. Хотелось ни о чем не думать, но не получалось. Я ощущал, чувствовал, переживал смерть. Психологическая смерть страшнее физического уничтожения. Осужденный на смерть умирает многократно, страшно мучительно. К мысли о смерти никогда нельзя привыкнуть, она превращается в кошмар. Не знаешь, встретишь ли рассвет следующего дня или, прежде чем солнце взойдет над горизонтом, повиснешь на веревке…

Каждый вечер, сидя в камере, смертники пытаются понять, нет ли признаков того, что сегодня смертный приговор будет приведен в исполнение. Обыкновенно это связано с отключением тока, или повар, уголовный преступник со смертным приговором, который вешает, не возвращается в камеру, или удваивается охрана тюрьмы…

21 августа 1944 года все эти признаки были налицо. Бай Велко и его товарищи поняли, что пришел их смертный час. Они сели поближе друг к другу и принялись рассказывать о том, что было самого плохого в их жизни. Это был последний, прощальный разговор перед тем, как их уведут на виселицу. Любен Ценов, самый буйный из них, предложил им наброситься на полицейских, которые придут за ними. «Хотя бы двоих убить! — воскликнул он. — Пусть здесь нас убьют, но ни за что не пойдем как овцы!..»

— Мы приняли его предложение и умолкли. Так и дождались зари. Но в ту ночь мы остались в живых. А это ожидание… не страшнее ли оно виселицы? Не обрывается ли что-то в молодых, истерзанных побоями телах, прежде чем придет минута казни? Только смертник знает тяжесть ожидания.

О сентябрьских днях бай Велко вел записи в дневнике.

Велко Атанасов член бюро окружного комитета БКП в Видине. До заседания у него еще есть полчаса. И я иду с ним по Дунайской аллее и думаю о нем и его жене Вере, удивительных, самобытных людях.

Позади осталось место, где когда-то находилась тюрьма, а сейчас возвышается памятник Свободы и цветут красные розы.

Мы прощаемся. Он спешит на заседание, но я не расстаюсь с ним. Такая жизнь и такой человек не забываются. Они остаются в нашей памяти, они переходят из поколения в поколение.

МОЛЧУН

На этот раз в командировку я поехал не один. Со мной отправился инструктор организационного отдела. Я плохо знал его. В комитете он был известен своей молчаливостью, поэтому, когда стало известно, что я еду с ним, один из моих друзей съехидничал:

— У тебя будет возможность выговориться в этой командировке…

— Каждый человек сам выбирает себе друзей, но не командировки, — сдержанно ответил я ему.

Мы выехали. Автобус в эти часы был почти пустой — два старика, одна старушка, длинноволосый парень и поп. Можно сказать, прекрасная компания. Кондуктор злился, ворчал, что напрасно гоняют шестидесятиместный автобус для горстки людей.

— Какой здесь хозрасчет? — спрашивал он шофера. — Пассажиры, пассажиры нужны, и побольше!

— Ты не прав, парень, — вмешался один из стариков. — И мы на хозрасчете, потому что дома откармливаем по нескольку свиней, телят, кур да и небольшой огородик обрабатываем.

— А дети, за которыми присматриваем? Молодые сейчас не имеют возможности их растить. Кто же, если не мы, будет присматривать за детьми? — дополнила старушка.

Так завязалась беседа, непринужденная и забавная. Молчали только мы с коллегой. Он рассеянно смотрел в окно, но внимательно прислушивался к разговорам. Один из стариков стал рассказывать, как в их селе поп чуть не утонул, когда поливал перец в личном хозяйстве.

— Поскользнулся поп и упал в реку, — говорил старик. — Успел лишь схватиться за ветку вербы. Попадья закричала, собрались люди. Один парень забрался на вербу и говорит ему: «Дай руку, отче!» А поп смотрит на него вытаращенными глазами и молчит. «Давай руку, отче!» — кричит парень, а поп не шевельнется. Поняв, что силы у него на исходе, а ряса от воды тяжелеет, я крикнул парню: «Эй, слезай!» Забрался сам на вербу и сказал попу: «Отче, возьми руку!» Он схватился, и мало-помалу мы его вытащили.

В автобусе стало весело. Засмеялся и мой коллега.

— Такие дела, отче, — обратился старик к попу. — Вы не даете, вы только берете. А ребята молодые еще, не знают этого.

Поп неприязненно посмотрел на старика, передвинул торбу к себе поближе и поспешил сойти на следующей остановке. Мы поехали дальше. В какой-то момент старик, который рассказывал о попе, уставился на нас. Встал с места и подошел к моему напарнику.

— Иван, ты ли это? Совсем забыл дорогу к нам! — Он снял шапку и подал руку моему коллеге. — Сколько же лет мы не виделись? Знаешь, как соберемся, в корчме или на собрании в клубе-читальне, тебя все вспоминаем. — Он сел на свободное сиденье около нас и обратился ко мне:

— Ты, парень, не знаешь, как мы проводили коллективизацию, молодой еще. — Он снова повернулся к моему спутнику. — Тогда тебе вроде было столько же лет, сколько и ему, верно? Молодой был, сильный, красивый. У девушек, как только тебя видели, щеки краснели. Не забуду случая, когда вытаскивали молотилку Молдаванина. Его жена кричала так, как будто ее режут. Собрались соседи. И как раз, когда нам выходить из больших ворот, Молдаванин выскочил из сада с ружьем, охотничьим. Чего скрывать — убежали мы, потому что знали — человек он суровый, убьет нас и глазом не моргнет. Против него остался только ты, Иванчо, один на один, помнишь? «Вертай волов!» — кричит Молдаванин, а в руках у него ружье. «Убери эту железку! — ответил ты ему так спокойно. — Ведь мы друг за друга знаем, этим меня не испугаешь». А он: «И не стыдно тебе, собака, десять лет мой хлеб ел, а сейчас сердце у меня вынимаешь?!» «Не десять лет, — сказал ты. — Больше, значительно больше. Ведь в твоей конюшне моего отца нашли умершим, ведь мать моя с твоего поля не вернулась. Не помнишь разве? А за эти десять лет кроме хлеба и пары изношенной твоими детьми одежды что ты еще дал мне? Ничего! Вот за батрачество отца, матери, за мои десять лет забираю эту молотилку! Берегись!» И погнал волов, которые тащили молотилку. Молдаванин стоял возле тебя ошеломленный, хотя и держал в руках ружье. Иванчо, помнишь ли ты?

— Пустяшное дело это, бай Петко, пустяшное…

— Вот ведь пустяшное, пустяшное, да не забывается. Если бы и ты сбежал, как мы… Те из односельчан, кто помоложе, навещают тебя, говорят, что в Москве ты большим наукам учился. Говорят, что и в газетах тебя часто печатают.

Автобус остановился. Бай Петко, прощаясь с Иваном, снова снял шапку и по-своему благословил его:

— Ну, давай, от здоровья не убежать. Заезжай и в село. Будем очень рады.

Этот старик открыл неизвестные стороны жизни моего коллеги. Я понял: он действительно из тех людей, кто молчаливо переживает и радость и горе. Я украдкой окинул взглядом его лицо, поседевшие волосы и заговорил как будто про себя:

— Наше село находится в нескольких километрах от станции Карлуково. Автобусы тогда еще были редкостью, и мы с дядей, когда возвращались из Софии, выйдя из поезда, всегда нанимали фаэтон. А дядя был неповторимый молчун. Напрасно однажды словоохотливый кучер пытался его разговорить. Дядя рта не открыл, отвечал только кивком. Это обидело кучера, и он за оставшуюся часть пути ни слова не проронил. И на коня ни разу не крикнул. Когда прибыли на место и дядя ему заплатил, кучер взял один из банкнотов и подал мне. Я посмотрел на него с удивлением — как может этот бедный человек делать такие подарки без всякого повода? «Бери, бери!» — настаивал он. «Но за что?» — в недоумении спросил я его. «Чтобы ты не рассказал никому, о чем мы с твоим дядей говорили в дороге».

— Разные люди есть, — ответил мой спутник. Он, конечно, понял мой намек и постарался не попасть в положение дяди. Из его рассказа я узнал, что в этом районе он работает несколько лет. Знает не только руководителей, но и работников, и кооператоров, и учителей.

Я спросил, не надоело ли ему это, а он посмотрел на меня с удивлением:

— Надоело?! Люди — это не обыкновенный роман, который за день можно прочесть и понять. Нити человеческой души невидимы для глаза. Они постоянно меняются, и мы должны непрерывно изучать их. Теперь я хорошо понимаю: прежде чем довериться тебе, люди хорошо тебя изучат и, только когда откроют в тебе частицу самих себя, примут тебя как своего, распахнут душу.

Говорил он немного коряво, все равно что шел спотыкаясь, но мысли у него были глубокие. Недавно в комитете рассказывали, как при обсуждении плана аграрно-промышленного комплекса, за который отвечает мой коллега, один из агрономов аргументированно доказывал, что если засадить луком не шестьсот, а триста гектаров, то можно будет лучше их обработать и получить урожай почти такой же, какой запланирован с шестисот гектаров. Председатель АПК прервал его:

— Меня не интересуют твои рассуждения, даже если они и верны. Меня интересует выполнение плана. Вы должны засеять шестьсот гектаров. Вам это ясно?

Иван, который сидел в зале в последнем ряду, встал. Все взгляды обратились на него. Председатель АПК произнес:

— Вот и товарищ из окружного комитета партии вам скажет то же самое. Это план.

Однако Иван сказал:

— Не прикрывайтесь окружным комитетом. Никогда и никто не давал указаний для таких действий, как твои. Если бы я был прокурором, немедленно отправил бы тебя в тюрьму. Ты не хозяин. Ты расточитель! — И сел.

На несколько минут в зале воцарилась тишина, а потом посыпались предложения. Председатель внимательно все записывал и никого не прерывал…

Автобус приближался к селу, в которое нас направили. Иван посмотрел на меня, подкупающе улыбнулся и предложил:

— Сходим сначала в коровник. В парткоме мы едва ли сейчас найдем кого-нибудь.

Я согласился. Дорога нас сблизила. Не буду скрывать: меня заинтересовала особая привлекательность этого человека. И что меня поразило — этот «молчун» среди обыкновенных тружеников становится другим, для каждого находит доброе слово, никого не обходит. С работниками коровника он разговаривал так, как будто они были профессорами, а он — студентом. Они высказывали ему свои предложения. Иван записывал их в маленький служебный блокнот, интересовался жизнью людей.

— А где сейчас Радка? — спросил Иван. — Что стало с ее мужем?

— Женщина всем на диво — умная, работящая, скромная, терпеливая. А он каждый вечер пьяный домой возвращается. Вон он стоит у двери, боится подойти к тебе. Стыдно ему. Ведь обещал…

Иван отошел от людей, приблизился к нему и строго сказал:

— В понедельник жду тебя в комитете. Если у тебя нет воли самому себе помочь, тогда мы обязаны сделать это. Ты понял? В понедельник!

Когда мы выходили из коровника, нас встретила сгорбленная старушка.

— Спасибо тебе, сын! — сказала она Ивану. — Скрасил ты мои годы. Будь здоров и счастлив!

Она больше ничего не стала говорить, но оба хорошо знали, о чем идет речь. Бабушка дала ему единственное яблоко, которое было завернуто у нее в переднике.

На следующий день мы решили посетить заводскую партийную организацию. По пути секретарь парткома с гордостью сообщил, что на этом заводе партийная работа поставлена хорошо.

— Секретарем парткома здесь опытный товарищ! — закончил он.

Нас встретила пара улыбающихся глаз. Кабинет выглядел блестяще.

«Эстет», — подумал я.

На столе красовались три телефонных аппарата разного цвета, немного в стороне виднелся и скрытый звонок.

— Беседа пойдет лучше, если ее согреть чашкой кофе или чая, — предложил секретарь парткома завода.

— Но ведь есть решение… — хотел я удержать его от угощения.

Его игривые глаза прищурились, по лицу расплылась улыбка, и он сказал:

— В каждом доме свой закон! Важно общественное не расходовать, но еще важнее — не терять времени, тем более в буфетах.

В дверях появилась девушка в синем переднике.

— Пожалуйста, скажите, кто будет чай, а кто кофе? — спросил секретарь парткома и посмотрел на нас.

Он ждал ответа. И девушка у двери ждала.

— Чаю и немного сахара, — ответил я.

Началась «беседа». Секретарь сам себе задавал вопросы и сам отвечал. Время от времени он морщил свой красивый лоб и тяжело вздыхал, чтобы убедительнее выразить, какие большие трудности пришлось ему преодолевать. Он так красноречиво обо всем рассказывал, что невозможно было не поверить ему. Иван воспользовался паузой и сказал:

— Людей, людей бы увидеть! Если для крестьянина главное — земля, то для нас, партийных работников, — люди.

— Есть ли в этом необходимость? В цехе грохот, пыль… — попытался отговорить нас секретарь.

— Догадываемся, что это не парфюмерный магазин, — сказал Иван и встал.

Мы надели новые синие передники, которые висели на вешалке за дверью. В цехе нас встретили как делегацию. С любопытством рассматривали. А когда Иван остановился около рабочего и спросил, какое личное обязательство он принял, рабочий посмотрел на него с изумлением.

— От нас требуется только план выполнять. Остальное — дело начальников. Они все знают, — сказал он и продолжал работать.

Мы пошли дальше. Секретарь парткома завода молчал. У дверей Иван снял передник, подал ему и долго молча смотрел на него, а потом проговорил:

— Вы напоминаете мне большое облако, долгожданное и желанное, которого люди ждут в засуху. Но оно проходит с сильным шумом, грохотом, ветром и без капли дождя. Партийная работа — это как мелкий дождь, который проходит незаметно, но поит землю досыта.

Я уверен, что секретарь парткома на всю жизнь запомнил этот урок.

ДОВЕРИЕ

Повестка дня заседания парткома давно была исчерпана, но начавшемуся разговору не было видно конца. Люди не расходились. Через открытое окно дым клубами выходил на улицу, и можно было подумать, что горит комната. С сигаретами были даже те, кто не курил. Спорили горячо, перебивая друг друга, говорили все одновременно.

— Остановитесь! — раздался среди сильного шума голос одного из членов комитета. — Говорите по одному.

— Ведь заседание закончилось…

— Закончилось, но мы не заканчиваем, потому что еще не все сказали.

И разговор продолжался, все такой же горячий. Те, кто помоложе, обвиняли секретаря парткома в том, что комитет превратился в проходной двор — открыт днем и ночью, люди заходят для праздной болтовни.

— Должен быть порядок. Надо принимать в определенный день и час, — говорили они секретарю. — Как в округе, как в министерствах. Там на дверях обозначено и время для приема. А у нас на что похоже?!

Кто-то из старших прервал их:

— На селе не как в городе. На селе кооператоры поздно вечером возвращаются с поля, вот в это время они и будут заходить в комитет… Порядок надо установить твердый. Ведь иногда происходят различные безобразия, посетители надоедают до такой степени, что ни дня, ни часу, ни даже минуты не дают поработать спокойно.

Временный порядок опять нарушился. Дым свивался в кольца и вытягивался в открытое окно. Вместе с дымом уменьшался и шум. В задремавшем селе одно за другим стали гаснуть окна.

Секретарь парткома молча слушал спорящих, по привычке слегка выдвинув вперед подбородок. Этого человека я знал давно, помнил его еще бригадиром молодежного отряда. Тогда он только что демобилизовался из армии, его синие глаза смотрели дерзко, непокорно торчал вихор.

— Потомком славного рода является этот парень. Из него получится хороший руководитель, — сказал мне тогда бай Кольо Лалев, старый революционер из этого края. — Из их рода Ангел-воевода[3], а говорят, что и Рада-комитка была оттуда же. А ты знаешь его отца? — И он рассказал мне такие подробности, которые я воспринял больше как легенду, нежели чем правдивую историю. — Очень похож он на своего отца, — продолжал бай Кольо. — И тот был высоким и краснощеким. Он и поныне стоит у меня перед глазами. Батрачили вместе с ним по чужим хозяйствам, вместе холостяковали, вместе нас взяли в солдаты. Это было во время первой мировой войны. Тогда часто приходили сообщения о погибших. Случалось, что в течение всей недели не прекращались стоны и плач в селе. Оплакивали погибших, оплакивали своих мужей и сыновей, пропадавших в окопах.

Судьба отца секретаря парткома была похожа на судьбы других. Однажды пришло сообщение и о нем. И как делали для всех, так и для него родные сделали гроб, положили туда его холостяцкий костюм, пошитый для свадьбы, кларнет, игрой на котором он волновал все село, несколько пар царвуль — крестьянской обуви из кожи, чтобы он мог навещать близких в их снах, и похоронили его. Было это осенним мрачным холодным днем. Осень сменила лето, за ней пришла зима, потом весна, лето… Много дорог исходила мать, чтобы гадалки рассказали ей, где лежат кости ее сына. Напрасно. Годы шли один за другим, впитывая горе и радость всего села. Переженились братья, повыходили замуж сестры, обзавелись своими домами, и каждый из них назвал по одному ребенку именем брата. Зажили все своими заботами. Только мать осталась со своей скорбью, которая с каждым днем все больше сушила ей сердце.

И кто бы мог подумать, что в это время в далекой стороне ее сын в плену терпел лагерные лишения?! Два раза он пытался бежать, но безуспешно. На восьмом году он, худой и обессиленный, сумел устроиться на болгарское торговое судно. Неделю отлеживался, а потом стал выполнять обязанности матроса. Каждый день он встречал рассвет и провожал закат с мыслью о родине. Когда пристали к родному берегу и матросы на руках перенесли его с судна на землю, он заплакал от радости. Царапал руками землю и плакал. Тот день тоже был осенним, но солнечным и праздничным. Балканские горы пламенели осенним багрянцем. Спешащие люди останавливались, с изумлением оглядывали человека с необыкновенно длинной бородой и отходили. Как добрался до своего дома, он и сам не знает. На одном дыхании поднялся по деревянным ступеням и встал перед открытой дверью, ведущей в большую комнату. Мать, высохшая и обессилевшая от скорби, сидела возле очага и готовила обед для косарей.

— Добрый день, мама! — сказал сын.

Старушка не обернулась.

— Гостей принимаешь, мама? — спросил он громче.

Старая женщина выпрямилась. Посмотрела на незнакомого человека и испугалась. Приняла его за черную чуму и едва слышно промолвила:

— Не ты ли добрался до моего сына?

— Мама, неужели не узнаешь меня? Ведь это я…

Минуту длилось молчание. Старая женщина жадным взглядом оглядела нежданного гостя. Щипцы, которыми она ворошила жар в очаге, упали, громко звякнув, и это как будто пробудило обоих. Старушка бросилась к сыну, которого она не уставала оплакивать. Громко, словно для того, чтобы ее услышало все село, она выкрикнула его имя и у него на руках умерла.

— Как жестоко мы расстаемся, мама. В этой разлуке есть виновные. Придет день, и они нам ответят за все. Мы научились бороться…

То была клятва, которая стала сущностью всей его жизни.

В его доме собирались люди, чтобы, как говорится, набраться ума-разума. Позднее подвал его стал и мастерской, и клубом… Чудные в нашем краю люди, — рассказывал мне бай Кольо, — если кого полюбят, то, будь он хоть на двадцать лет моложе их, все равно уважительно будут называть его с приставкой «бай»…

Слова Кольо вернули меня к действительности. Передо мной был секретарь парткома. Я смотрел на него и удивлялся, как спокойно он слушает гвалт. Это его, когда он еще был бригадиром молодежной бригады, называли бай Тодором. Потом его избрали председателем кооперативного хозяйства. Дела шли плохо. В конце года в хозяйстве трудно было свести концы с концами. Много было расходов, мало прихода. Молодые один за другим покидали село. Земля начала пустеть. В комитет поступил сигнал о том, что бай Тодор в ночное время бродит по улицам, по лесу. Это обеспокоило нас. Напряжение и до такого могло довести. Я пошел к нему. Застал его в канцелярии. Он рылся в книгах, что-то подсчитывал.

— Ты, случаем, не бухгалтер? — спросил я его и указал на горку листов, исписанных цифрами.

— Председатель, дорогой мой, должен быть и агрономом, и бухгалтером. Без знаний и умения считать дело не пойдет.

Я пригласил его обойти земли, встретиться с механизаторами. Вышли. По пути я спросил, как у него с нервами, выдерживают ли. Он с удивлением посмотрел на меня.

— Люди видят, как ты ночью ходишь в лес, — объяснил я.

— Верно. Когда дело не идет и сна нет, я встаю и отправляюсь в горы к поляне. На беседу и за советом хожу. А иногда и для отчета.

Мне все стало ясно. Вверху на горе, на поляне, — место, где погиб его отец. Сейчас там стоит невысокий памятник.

— Ты помнишь, как он ушел в отряд?

— Конечно. От меня он не скрывал ничего. Верил мне. Поздно ночью, когда мама подала ему вещевой мешок, а на улице его ожидал человек из отряда, он с улыбкой обернулся ко мне. Похлопал по щеке и сказал: «Ты уполномочен быть главой семейства. Я ухожу. Запомни: без свободы человек не может быть счастлив, и мы завоюем ее, непременно завоюем. А если случится так, что мы не увидимся, завещаю тебе это самое большое богатство. Береги его, как берегли все в нашем роду. И учись, сын. Во время своей скитальческой жизни я понял, что человек без знаний слеп». Это было все. Он не вернулся.

Бай Тодору было в чем отчитаться перед белокаменным памятником на поляне. За эти трудные для хозяйства годы он нашел силы вывести его из безнадежного положения и сам выучился на агронома. От забот ли, а может, от ответственности, которая лежала на его плечах, он уже тогда стал седым.

Несколько лет бай Тодор возглавляет общинный комитет партии. За это время его не раз приглашали на более ответственную работу в окружной комитет партии, но он отклонял предложения:

— Если меня переместите, корни мои все равно останутся здесь. А дерево без корней разве живет?

…Когда спор вспыхнул с новой силой, секретарь машинально стукнул карандашом по телефонному аппарату. Этого оказалось достаточно, чтобы наступила тишина. Бай Тодор не встал, как делал всегда, когда говорил на заседании, а, задумавшись, как бы уйдя в себя, тихо начал:

— Вы вот упрекаете меня, что, мол, ко мне люди могут прийти в любое время. Может быть, вы и правы… Не знаю.

Он замолчал. Потом обвел взглядом каждого в отдельности. Столько тепла было в его взгляде! Они хорошо знали друг друга. Он продолжал твердо и громко, чтобы все услышали его:

— Двери партии не могут быть заперты на засов, дорогие друзья. Люди идут не ко мне, а к дежурному солдату партии, а через него — к самой партии. Они идут в любое время, делятся самым сокровенным, потому что доверяют ей…

— Ты прав, бай Тодор! — прервал его один из самых старых членов партии в селе. — Мы должны строго беречь доверие партии. Потому что его, как и слово, однажды потеряв, назад не вернешь. Доверие и еще раз доверие. С ним, будучи на нелегальном положении, наши отцы шли темными ночами по опасным дорогам и крутым партизанским тропам, с ним обветренные, ослабевшие материнские руки тайно замешивали тесто для хлеба, с ним студенты оставляли аудитории и выходили на улицы. С ним молодые и старые, бесстрашные и сильные шли в одном строю. А сейчас, когда и небо наше, и земля наша, и все — наше? Сейчас…

Кто-то предложил:

— Давайте расходиться. Первые петухи пропели.

— Ты прав, припозднились, — сказал бай Тодор.

Мы вышли на улицу, но разговор продолжался. Под звездным куполом на площади продолжали тему о доверии, спорили, приводили примеры из жизни. К нам приблизился запыхавшийся парень. При электрическом освещении лицо его казалось белым как полотно.

— Бай Тодор, можно на минутку? — встревоженно спросил он.

— Что у тебя? Говори прямо!

— Отец помирает. Ему уже немного осталось. С вечера только твое имя повторяет. Хочет тебя видеть. Я искал тебя дома, там мне и сказали, что ты в комитете… Знаю, поздно уже, но человек помирает, едва ли дождется утра.

На следующий день бай Тодор принес в комитет небольшой сверток. Начал разворачивать газету, а руки у него дрожали от волнения. В свертке оказался старый партбилет, а в нем вырезанная из газеты фотография Георгия Димитрова.

— Вот что передал мне бай Никола в свою последнюю минуту.

Мы раскрыли партийный билет. Там стояла подпись отца бай Тодора, секретаря парторганизации.

ПОМОЛВКА

Редко бывает так, что человек, занятый партийной работой, забывает о делах и всем сердцем отдается веселью. Но именно так получилось со мной и моими товарищами на помолвке Вылко, инструктора организационного отдела.

Вылко долго не женился. Волосы его поредели, он постарел. Напрасно он искал компанию моложе себя. Однажды даже попал в неловкое положение. Отец парня, у которого мы были в гостях, вошел в комнату. Поздоровался со всеми, а дойдя до Вылко, задержал его руку в своей и спросил у своего сына:

— Это не директор завода?

Комната грохнула от дружного смеха. И Вылко засмеялся, но к его смеху была примешана и горечь. Смеялся и весь комитет. История эта быстро распространилась, и Вылко даже начали называть «директором». Подхватили шуточки и наши ребята из комитета. А кроме всего на одном из инструктажей секретарь парткома между прочим предупредил:

— Некоторые товарищи из аппарата забывают о своих годах и думают всю жизнь холостяками прожить. Вот так, без особых забот…

Мы, конечно, поняли, что он о Вылко говорит. Вылко выглядел как ошпаренный. После инструктажа поспешил закрыть блокнот и выйти из кабинета, боялся, как бы его не остановил кто-нибудь из наших и не повторились прежние остроты. Только вечером, выходя из комитета, я встретил его. В глазах у него отражалась озабоченность.

— Где бы мы ни находились, как только дашь сигнал к свадьбе, мы готовы, — заговорил я и похлопал его по плечу. — Давно мы не гуляли на свадьбе. А перед свадьбой должна быть помолвка. Так принято в нашем крае.

Он рассеянно посмотрел на меня:

— Нужно кончать с холостяцкой жизнью, но знаешь, как трудно старому холостяку решиться?! Будто течением воды меня сносит то в одну, то в другую сторону. — Он вздохнул и отошел. Потом догнал меня: — Но помолвке без инструкторов не бывать. И под землей все равно найду вас.

Вскоре мы разъехались по округу. Засуха иссушила землю, и она растрескалась. Воды в водохранилищах было так мало, что для поливки ее уже не хватало. Работы было много. Дни и ночи слились в одно целое. Однажды меня разыскали на дальнем участке поля и передали, чтобы вечером я явился в соседнюю общину на важную встречу. И больше ничего. Я решил, что опять нас собирает кто-то из секретарей партийного комитета, и поэтому прежде всего достал записную книжку с задачами и контрольными цифрами. В уме начала выстраиваться четкая информация, наметились выводы и предложения. Но времени для размышлений не оставалось, наползали сумерки, а расстояние, которое мне предстояло преодолеть до соседней общины, было немалым. Хорошо, что председатель ТКЗХ разрешил мне воспользоваться его газиком.

— Слышал, у вас веселье готовится, — шутливо заметил шофер.

Я посмотрел на него с удивлением.

— Вылко, инструктор вашего отдела, этим вечером помолвку устраивает. Акушерка она… Отец его двух ягнят зарезал.

Так вот, оказывается, куда меня вызвали! Ведь Вылко именно из этого села! Я понял, что попал в заблуждение. Перестал думать о цифрах и представил себе Вылко, высокого, крепкого. В нашем крае о таких людях говорят, что они росли в трудные годы, а он, подшучивая над собой, объяснял, что вырос от мамалыги. Может быть, его рост и был больше, чем нужно, вот почему он никогда не поднимал высоко голову, а вжимал ее в плечи.

Нас встретила улица с выстроившимися по обеим сторонам домами. Вылко стоял перед новыми железными воротами и встречал гостей. Рядом с ним стояла его невеста.

— Конец! — засмеялся он, увидев меня.

— Не конец, а начало, братец мой.

Его невеста, женщина тоже не первой молодости, но симпатичная, подавала руку каждому и принимала поздравления.

Началось веселье, буйное, балканское. Замелькали бутылки с домашней сливовицей. Родные и соседи Вылко расставляли столы во дворе, словно устланном зеленым ковром. Соседки носили закуску, накрывали столы.

Самая молодая из них, крупная, стройная, в новом платье, усаживала нас. Иван, один из близких друзей Вылко, не отрывал от нее взгляда и только пел во все горло:

— Эх, Балкан ты наш родной…

Все шумели, как обыкновенно бывает на свадьбе, веселились.

Только муж красавицы, сидя в конце стола, безучастно смотрел на наши проказы. Долговязый и худой, с редкими усиками, он не говорил ни слова, но его бесцветные глаза не отрывались от жены. Шутники потешались над ним:

— Береги свою жену, друг, а то Иван похитит ее, как волк ягненка. Кому на свадьбе поется, а кто за топор берется.

— Береги, береги ее!

А он как будто их не слышал. Сидел в своем углу. Мне подумалось даже, что он всю жизнь вот так был в стороне от других. И от своей жены тоже. Я попытался представить себе, каким он бывает дома. Наверное, молчит целый день, возится с чем-нибудь и молчит. А что он может сказать этой женщине, которая согревает дом? И ведь они тоже когда-то обручились. И такое же было веселье, такие же крики. А потом, когда они вдвоем пошли одной дорогой, кто из них остался в тени другого? И неужели этой женщине так весело на чужой помолвке? Иногда человек смеется и проказничает, чтобы скрыть муку. Вылко, этим вечером ты больше всего должен смотреть на эту женщину и ее мужа. Если будешь похож на него…

Взвизгнул кларнет, загремел барабан, по двору разлился танец рученица. Красавица распрямилась, плечи ее запрыгали в ритм с ногами. К ней подскочил Иван, и началось состязание. В пляску ринулись и другие. Иван сбросил пиджак, а она, заигрывая, поддразнила его:

— И брюки сбросишь!

— Держись, Иван! — кричали мы.

Ее муж раза два поднимал голову, а она отбрасывала его взглядом, размахивала над головой платком и кричала:

— Мы так долго ждали этого веселья!

Она ждала этой помолвки, чтобы окунуться в пору своей молодости, чтобы, когда придет этот миг, сразу онеметь, забыть все, как в пьяном угаре, и сгореть.

А ее муж? Он пил рюмку за рюмкой и, подняв голову, встречал отталкивающий взгляд жены. Потом он вдруг исчез куда-то, а когда музыканты устали и Иван отирал пот большим мохнатым полотенцем, он вдруг появился перед ним с бутылкой ракии.

— Выпьем по-мужски, — предложил он Ивану.

— А мы только мужские дела и делаем, друг, — ответил Иван, и ракия заклокотала у него в горле. Выпив немного, он отдал бутылку, но муж не взял ее.

— Одним волом поля не вспахать, — ответил он.

— Всю ее выпью! — пообещал Иван.

— Посмотрим! — поддержала его красавица, обмахиваясь полотенцем, чтобы охладить разгоряченное лицо.

Иван встал, приподнял бутылку и, выпив ее, показал всем, что она пуста, и забросил ее в реку. Музыканты как будто только этого и ждали. Снова началась музыка. Понеслись песни. Сначала Иван дирижировал, потом строевым шагом начал ходить между столов и вскоре затерялся в сутолоке.

Незаметно наступил вечер. Заработали моторы у газиков — это шофера напоминали нам, что пришло время отъезда. Мы искали Ивана — его нигде не было. Обошли комнаты, двор, но нигде не нашли его. Один из стариков, который наблюдал за весельем с самого начала, вынул изо рта давно погасшую трубку, вытер свой пожелтевший ус ладонью и трубкой показал на поляну у реки.

Там метался и стонал, как раненый тигр, наш Иван. Мы посадили его в газик и выехали, провожаемые улыбкой красавицы.

Вылко и его будущая жена долго махали нам вслед.

Только через неделю мы узнали, что муж красавицы, рассерженный насмешками Ивана, бросил ему в ракию пепел от сигареты. Вот так и закончилась эта история.

ЕСЛИ ЕСТЬ СЕРДЦЕ

Морозы стояли из тех, что люди называют небывалыми.

В один из таких дней и прибыла к нам инструктор. Вечером состоялось собрание. Когда объявили докладчика и она, откинув голову, встала, некоторые парни многозначительно переглянулись, спрятали улыбки в ладонях.

Она начала говорить тихо-тихо. Но постепенно ее голос окреп, зазвенел — она то спрашивала и сама отвечала, то как будто допрашивала неизвестного дезертира, то словно вдруг стреляла в упор. Мысли ее были четкими и ясными. Что-то поразительное было в хрупкой фигуре девушки и в той внутренней силе, которая крылась в ней. И когда она закончила, ребята долго хлопали, как крылья веселой стаи. В заключение состоялись танцы. Танцевали до полуночи. В танцах она походила на ласточку. А когда переплясала в рученице самого прославленного танцора в селе, все подошли поздравить ее.

— Посмотришь на нее, — говорили меж собой старики, пришедшие порадоваться молодости, — и быстрее пролетит долгая зимняя ночь. И девушка-то из себя невидная, а ума и проворности ей не занимать.

На следующий день она должна была вернуться в город, но автобус не пришел. Как мы ни просили ее остаться, она не согласилась.

— По телефону позвоним, чтобы тебе разрешили.

— Нет! До обеда я должна быть в городе!

Она ушла, а мы долго смотрели ей вслед, пока маленькая фигурка не слилась с окружающей белизной. Нам стало неудобно, что мы не догадались ее проводить, а собрались в теплом клубе. Молчание угнетало нас. Секретарь комсомольской организации неотрывно смотрела туда, куда скрылась инструктор, и очень обрадовалась, когда увидела, что к клубу идут двое ребят, смельчаки, как их называли все. Не дождавшись, пока они войдут, она бросилась к ним:

— Девушка-инструктор ушла на станцию. Одна. Что будем делать?

— Как так ушла? — спросили они.

— Вот так и ушла! Неужели вы не поняли, какая она упорная?!

…Кони проваливались в снегу, а кое-где сугробы доходили до груди. Дорога угадывалась только по окружавшим ее деревьям. Ребята догнали ее на середине пути. Она едва дышала, вся посинела.

— Вы на станцию?

— Кто вас послал?

— Никто нас не посылал. Мы просто должны забрать почту, и все.

— И случайно меня догнали?

— Да, случайно.

— Это другое дело…

— Дайте руку! — сказал один из парней.

— Коню и без того тяжело.

— Ничего, выдержит!..

Так более двадцати пяти лет назад мы познакомились с Иванкой Кюрдовой. Когда я недавно напомнил ей об этом, она вздрогнула:

— Молчи, не говори! Неужели прошло столько лет? А кажется, что все было вчера.

Действительно, время не смогло изменить ее. Думается, оно вообще бессильно перед такими людьми, как Иванка. Они живут в другом ритме, в ритме завтрашнего дня, и время не может настичь их и наложить свою печать старости.

Когда-то, когда она была первым секретарем горкома БКП в Луковите, ее коллеги из других городов округа шутили:

— Иванка, верно ли, что автомашинам через твой город запрещено проезжать, потому что они пугают кур и мешают овцам проходить утром и вечером через центр?

Она пыталась шутками отвечать на шутки, но сердце у нее сжималось, а вечером сон не приходил. Ночи напролет она не спала, строила планы.

«Так больше нельзя. Как можно скорее нужно преобразить село. Люди, для которых мы живем и работаем, начали переселяться в Червен-Бряг, в Ботевград. Нужна экономика… Путь ясен, но…»

Руководство города, представленное старшим поколением, было удовлетворено достигнутым. Любое ее предложение встречали с усмешкой.

— Эта девушка думает, что ей море по колено, — говорили одни.

— Если бы было нужно, мы давно бы все сделали, — дополняли другие.

Но жизнь опровергла их мнения. Иванка искала свои пути в жизни. Именно эти пути видела она в своих планах. Они имели силуэты заводов, в них слышался рокот локомотивов. Она знала, что люди ее поймут, стоит только однажды начать. И новое придет, не задержится.

Поезд наверстал упущенное, пересек золотую долину Панеги и нырнул к цементному заводу. Неверящие когда-то приняли его в штыки и сочли едва не лишним для города. Но это было лишь начало. Вскоре и завод по производству приборов обосновался на самом высоком месте между Луковитом и Петровене. В пустующем клубе-читальне разместилось швейное предприятие, которое собрало женщин-умелиц не только из города, но и из близлежащих сел. Был построен и завод по производству гофрированного картона.

Остряки из других городов теперь говорили:

— Иванка, мы знаем, что вы строите новый центр города, можно приехать взглянуть на него?

— Примешь нас, чтобы показать, как ведется соревнование?

Действительно, события здесь приняли невероятный характер. Только за несколько лет небольшой поселок превратился в современный город, которому многие могут позавидовать.

Те, кто проезжали через город, не знали, как все это стало возможным. И жители Луковита, привыкшие к быстрым изменениям, подчас не догадывались, что за всеми этими переменами — и ее бессонные ночи. Сколько забот и горечи перетопилось в сердце первого секретаря городского комитета партии! Острее всего это ощущали на себе ее дети, которые соскучились по тому, чтобы сесть вечером вокруг стола вместе с родителями, как другие дети, и рассказать, как прошел день. Хорошо, что бабушка Донка понимала заботы своей снохи и, когда дети выражали недовольство тем, что мать их опять задерживается, желала им:

— Хорошо бы, чтобы и вы были такими, как она.

Однажды я спросил Иванку:

— А как вы преодолеваете свои трудности?

— Не буду скрывать, женщина всегда остается женщиной. Она не может, как мужчина, приказывать, не может выпить рюмку коньяка и этим заглушить горечь. Я, случалось, и плакала. А когда в бюро городского комитета партии мы не могли найти ответа на некоторые вопросы, то обращались в окружной комитет. Важно быть настойчивым и чтобы сердце лежало к работе.

И она вспомнила, как несколько лет назад пошла в окружной комитет партии к секретарю и сказала ему:

— У меня такое ощущение, что я не справлюсь с работой.

Секретарь долго смотрел на нее и молчал, потом спросил:

— Тебе это сказал кто-нибудь или…

— Нет! Я сама так думаю.

— Это хорошо! Это очень хорошо! Это прекрасная болезнь сердца, которая прозаично называется неудовлетворенностью. Эх, если бы мы все могли болеть ею!.. Действуй!

Вот уже более трех лет Иванка Кюрдова работает секретарем окружного комитета БКП в Ловече. Она осталась такой же — по-юношески упорной и дерзновенной.

— Самое страшное для партийного работника — это успокоение, застой, — говорит мне она. — Партийный работник должен, как солнечный луч, и согревать, и рассеивать мглу, чтобы люди его искали, протягивали руки к нему. А в чем магическая сила успеха? В умении уважать и слушать людей. — Она рассказала мне: — Однажды в комитет зашел мой знакомый. Он был возбужден, негодовал, что его освободили от работы в городском комитете партии. И при любой моей попытке остановить его начинал рассказывать свою историю сначала. А она была очень простой и краткой — его направили на хозяйственную работу. «Нет, ты должна понять, — сказал он, как отсек, — что по профессии я партийный работник. И таким должен остаться».

После урагана слов и бесчисленных ударов по столу он замолчал, ожидая ответа. А мне трудно было принять решение. Я спросила его, есть ли такая профессия — партийный работник? Он тянул с ответом. Нигде ведь об этом не написано. Тогда я спросила, есть ли профессия — солдат? И ответ последовал незамедлительно: «Нет. Это исполнение долга перед родиной». «А разве коммунист не является солдатом партии? И, когда требуется, партия переводит его в тот или иной гарнизон, на различную работу. Может ли это быть профессией? Нет! Это также обыкновенный долг коммуниста».

И знаете, мне было так неприятно, что мой знакомый капризно вел себя, выбирал должности, рассуждал в выгодном только для него плане.

А может быть, это только фразы? Бесплодные фразы. А жизнь требует разума, требует действий. Мой знакомый, весь покрасневший, нахмурившийся, ждал, сжав губы, что я ему скажу. И я сказала: «Иди! Не знаю, есть у тебя право или нет. Там на месте обсудим, с народом».

Он ушел недовольный. Сдержал гнев и ничего обидного не сказал мне, хотя резкие слова были готовы сорваться с его языка. Я чувствовала это. Как тяжела была ночь после такого разговора! Но утро всегда мудренее вечера. Рано утром я отправилась в городской комитет партии, где работал этот товарищ. Поговорила со всеми. Люди осуждали его откровенно. С тревогой, как о заболевшем товарище, многое рассказали мне о нем. И до сегодняшнего дня у меня в ушах звучат слова одного активного борца, члена бюро, который сказал: «Жизнь меня научила такой мудрости: если человек отправится в путь в одиночестве, он далеко не уйдет. Или зверь, или соблазн, или усталость собьют его с пути. Только в обществе людей дорога не чувствуется, с нее не собьешься. А он отправился один, забыл о своих товарищах. Некоторые называют это интеллигентством. А по-моему, это слепота. И слепота привела его к отчуждению. Давайте лечить парня, потому что слепота может его доконать».

Он, по сути дела, сказал главное. Мне стало гораздо легче…

Секретарша осторожно открыла дверь и едва слышно сказала Иванке:

— Товарищи пришли.

— Будем обсуждать программу выставки прикладного искусства в Орешаке. Есть интересные идеи.

Вечер опустился над городом. Иванка продолжала работать, а дома, наверное, ее ожидали…

ОТЕЦ, ОТЕЦ…

В городе есть две главные улицы. Одна из них идет параллельно железнодорожной линии, а вторая, намного длиннее, упирается в первую точно перед входом на станцию. Там, на перекрестке, самое шумное место — одни спешат на поезд, другие прибывают. Выбрав удобную позицию, на одном из углов в ожидании стоит Мартин. Он пришел раньше назначенного времени. Знакомые издалека улыбаются, а ему кажется, они спрашивают его: «Что, опоздала девушка?»

В сущности, он ничего не знает о ней. Они познакомились в поезде, и все. Только одна встреча, а ночью она приснилась ему — большие глаза, роскошные длинные волосы, властный взгляд. Она вдруг вошла в его жизнь шумно и неожиданно, как бегущая весенняя вода с Балканских гор.

На станцию прибыл скорый поезд. Люди как лавина хлынули на перрон. Новые пассажиры спешили сесть на поезд, искали свои места. На перроне остались только провожающие. У вечернего поезда их всегда меньше. Среди них Мартин увидел дядю Георгия. Нет, он не был простым провожающим. По старой привычке, стоя перед своей «канцелярией», на которой издалека была видна надпись «Штаб гражданской обороны», он уже несколько лет из года в год встречал и провожал поезда.

Мартин вспомнил вчерашний разговор с дядей Георгием.

— По нашему мнению, Мартин, твое место в партии.

— Да, но я не знаю, дорос ли до этого…

— Ты прав. До партии каждый доходит своим путем. Для одних он становится длинным, они проходят его медленно и трудно. Твой отец его прошел на одном дыхании…

Поезд медленно тронулся, и перрон опустел. Мысли вернули Мартина к вчерашней поездке. В купе они оказались втроем — Петр, коллега Мартина, он сам и незнакомка. Ее приход коллега встретил враждебно. Взглядом он сказал Мартину: «Ненавижу таких женщин… Не закрывай окно, давай ее подразним».

— Грубияны! Женщина их просит, а они притворяются глухими! — возмущалась она.

Мартин встал и энергично закрыл окно.

— Хочешь показать, что ты не грубиян? — поддел Мартина его коллега…

Мартин все чаще посматривал на часы. Неужели Петр устроил какую-то шутку, когда сказал, что она назначила ему встречу здесь. Еще немного, и он уйдет.

— Добрый вечер! Я хотела быть точной, но… — Она остановилась перед ним, ласково улыбнулась.

Он смутился, оцепенел, не зная, что сказать.

Был приятный вечер.

— Твои подруги, наверное, вечером будут смотреть на меня со злостью. — Она заговорила с ним на «ты».

— В городе у меня нет подруг, — пришел он в себя.

— Ну-ну, мы не маленькие, чтобы обманывать друг друга. Сыном героя многие интересуются.

— Какое отношение имеет к этому мой отец? — спросил с недоумением Мартин.

— Я хочу сказать, что тебя все знают и тебе в жизни открыта зеленая улица.

— Каждый сам стрелочник своего будущего!

— Это не так. В будущее проходят через мост, и довольно узкий. Одни могут его пройти, другим этого не дано.

— Нет! — возразил Мартин. — Одни проходят по этому мосту, потому что трудятся, а другие желают быть перенесенными на руках.

— Когда ты говоришь, тебя интересно слушать! Скажи мне, ты влюблялся когда-нибудь? Но только честно! — настаивала она.

— Да! Когда был студентом. Но она оказалась замужем, с двумя детьми.

И оба засмеялись. Парк давно окутал их своим мраком.

— От реки тянет холодом… — Он хотел снять свой пиджак, но она отказалась. — Сколько дней вы пробудете здесь?

— А что, тебе неинтересно со мной? — спросила она. — Я такая скучная?

— Нет, я просто хотел… Впрочем… — Он смутился окончательно.

Они сели на скамейку. Мартин все-таки сиял пиджак в накрыл ей плечи. Ее волосы ласково коснулись его лица. Запахло скошенным сеном и липовым цветом.

— Это неприлично, нас увидят, — отодвинулась она.

— Пусть целый мир нас видит. Вы для меня…

— Не спеши, прошу тебя. Все вы обещаете, а потом… Пошли. Я в гостях, и нельзя опаздывать.

Ее волосы обожгли ему лицо.

— Здесь нет ветра, — пошутила она, отдавая ему пиджак, когда они выходили из парка. Она дотронулась до него, но у него возникло ощущение, что она его обняла.

— Мы пришли! Отсюда я могу дойти одна. Мне было очень приятно.

— И мне. Завтра увидимся опять?

— Если ты хочешь, — ответила она…

Пока Мартин ожидал ее, он прочитал на афише о торжестве в молодежном клубе. Он предложил ей завтра пойти туда, и она согласилась.

Казалось, какая-то сила несла его к дому.

Дверь хлопнула, как от весеннего ветра. Лицо у него сияло. Мать уловила волнение сына и поспешила его спросить:

— Ты как будто что-то решил?

— Не знаю, — засмеялся он. — Я бы очень хотел, чтобы эта девушка стала твоим утешением. И чтобы ты была счастлива.

— Э, мое счастье не может быть полным, сын. Если бы жив был твой отец…

Ужинали молча. Каждый думал о счастье.

— Ты хорошо знаешь эту девушку? — внезапно спросила его мать, помолчала и добавила: — Потому что есть такие…

— Я уже не мальчик.

— Такие, как ты, легко влюбляются.

На столике под портретом отца лежал семейный альбом. Каждое утро первой заботой матери было стереть с него пыль. Такова была традиция. Когда Мартин был маленьким, мать научила его перед уходом в школу встать возле портрета отца и сказать: «До свидания!» Это тоже стало традицией.

— Сядь, мама.

Он раскрыл альбом. На фотографии — маленький мальчик, оседлавший буйвола с большими витыми рогами. На другой фотографии — ученик в грубошерстных брюках, коротковатых, раздувшихся на коленях.

— А эта фотография сделана за неделю до женитьбы, — показала она следующую.

Стройная фигура, мужественное лицо, проницательный, как у орла, взгляд.

Шелестели страницы альбома. В который уже раз материнские глаза ласкали взглядом выцветшие фотографии.

— А вот эта последняя, — сказала мать, и глаза ее наполнились слезами.

Они молчали, и разговор продолжался мысленно. На последней фотографии его отец снят в форме железнодорожника. Озабоченный, строгий взгляд, немного заострившийся нос.

Мартин закрыл последние пустые страницы альбома. На них не было фотографий. Здесь оборвалась жизнь.

На лицевой обложке альбома неумелая рука нарисовала белокаменный памятник со звездой.

— Мартин, иди сюда! Знаю, что ты любишь яблоки! — позвала из соседней комнаты мать.

Ночью он долго ворочался в постели. Сон не шел. Мартин зажег ночник, взял книгу, но читать не мог. Мысли уносились далеко-далеко. Он встал и долго ходил по комнате. Так и дождался утра, свежего, прохладного. Капли росы блестели как бриллианты и с легким шелестом падали с веток, когда Мартин шел через сад. Он не знал, что делать. Ему хотелось, чтобы побыстрее прошел день и наступил вечер, лиловый и тихий. Он придумал, что скажет девушке…

— Мартин, прохладно, а ты легко одет. Возвращайся! — услышал он.

«И она не спала, думала обо мне. Спасибо тебе, мама! Мы, дети, чем старше становимся, тем меньше ценим материнские заботы. Ты же живешь мною».

— Сейчас иду! — Он ухватился за перекладину, медленно подтянулся на руках и перекувырнулся.

После завтрака Мартин пошел к железнодорожной станции. По пути ему встречались знакомые, и он учтиво здоровался с ними. На углу, перед тем как спуститься по ступенькам лестницы, он увидел дядю Георгия. Свернув кусок слоеного пирога с брынзой в трубочку, дядя Георгий спешил в свою комнату. Несколько станций по линии гражданской обороны находились в его подчинении. Человек он был авторитетный, пользовался почетом и уважением не только в городе, но и в соседнем округе.

— Доброе утро, дядя Георгий! Рано встаешь.

— Когда мне было столько же, сколько тебе, мне здорово спалось. А теперь, когда прогудит в полпятого идущий в Софию скорый поезд, как по сигналу встаю. И, чтобы не будить молодых, иду в депо. А там всегда находится работа.

Они медленно пошли вместе.

— Что будешь делать, когда уйдешь на пенсию? — спросил его Мартин.

— Мне пенсия не нужна, Мартин. Боюсь я пенсии. Она станет для меня концом жизни. Пока я жив, буду работать.

— Но ведь она, как говорится, заслуженный отдых.

— Пенсия для меня что топор. Она подходит, чтобы обрубить корни жизни.

— Но ведь осень все равно придет, опадут листья с ветвей.

— Голая ветка грустит, что нет сил, мучается, что нет листьев. Но не стремитесь срубить ее!

— Я говорю в принципе, дядя Георгий. Ты ведь еще молодой.

— Если я встаю рано, не имея на то причины, то знаю, насколько я молод. А ты подумал о предложении?

— Подумал.

— Будь здоров!

Улыбаясь, Мартин шел к своей комнате.

— Эй, влюбленный, не проходи мимо обреченных женоненавистников! — догнал его Петр. — Рассказывай, что было вчера вечером…

— Не заглядывай в чужой двор, — засмеялся Мартин.

— Вот-вот! Так и с другими у меня бывало. Клянутся в дружбе, пока не станут рабами какой-нибудь женщины, а потом обо всем забывают. Скажи хотя бы, откуда она и кем работает, чтобы знать, станешь ли ты искать для нее работу здесь или уедешь с ней куда-то.

— Живет она в Софии, приехала в гости к своей тете, а кем работает — не знаю. Не дошли до подробностей.

Клуб был полон людей. Пионеры проворно поднялись на сцену, поднесли цветы и повязали алые галстуки ветеранам, занявшим места в президиуме. Секретарь комсомольской организации обратился к дяде Георгию с просьбой поделиться воспоминаниями.

— Это живая история партии в нашем крае, — прошептал Мартин девушке.

— Молодежи нужна музыка, а не воспоминания, — вяло ответила она.

— Воспоминания — это великое наше наследства, — продолжал Мартин.

— Надоело мне это наследство! — Девушка повернула голову в ту сторону, где длинноволосый, пестро одетый парень пошел к выходу, нагнувшись, чтобы не мешать людям. — Вот оно, наследство, — указала она на парня.

— Таким длинноволосым, может быть, лучше и уйти, — сказал Мартин. — Витрина безвкусицы!

— Почему? А разве крупные партийные деятели в свое время не носили бород и длинных волос?

Мартин посмотрел на нее с удивлением:

— Но что они носили под волосами и в своих сердцах?

Она не ответила. Воспоминания дяди Георгия она слушала рассеянно.

А он говорил спокойно, как будто речь шла вовсе не о том, отчего побелели его волосы.

— Я немного увлекся, но расскажу вам о командире нашей боевой группы. Он работал стрелочником на станции.

— Старому человеку дай слово, он и остановиться не может, — с досадой проговорила девушка.

Мартин не понял, кому предназначались эти слова. Или это были ее мысли вслух? Мурашки поползли у него по коже. Что представляет собой та, которая сидит возле него?

Он знал, кто такой этот стрелочник, о котором начал рассказывать дядя Георгий. Дома на столике под его портретом лежит семейный альбом.

Дядя Георгий продолжал:

— Процесс привлек всеобщее внимание в городе и районе. Пахари и землекопы, обходчики и машинисты пришли защищать стрелочника. Зал суда оказался мал, чтобы вместить их всех. Когда фашистский прокурор произносил свою обвинительную речь и через каждые два слова говорил о смертном приговоре, в зал протиснулся старший жандарм. Осклабившись, он подал записку прокурору. Во время паузы между словами прокурор прочел записку. Жандарм поспешил сказать ему: «Дочь! Поздравляю!» Прокурор продолжил свою речь, пропитанную жаждой смерти…

Девушка вдруг захотела, чтобы они вышли. Почему? Устала. Воздух в небольшом зале тяжелый, плохо влияет на нее. Слова о воздухе ударили Мартина в самое сердце. Он хотел ответить ей, что воздух этого зала — это воздух воспоминаний. Таким же воздухом дышал стрелочник во время того процесса, прежде чем встал перед дулами винтовок. Стрелочник был его отцом.

Мартин не раз слушал эти воспоминания дяди Георгия, но всегда, когда тот начинал рассказывать, он как будто слышал их впервые. И каждый раз думал о девочке, родившейся в тот самый день, когда был произнесен смертный приговор его отцу. Ведь и с этой девушкой они ровесники. Мартин родился за двадцать дней до вынесения приговора. Это она? Знала ли она, кем был ее отец? Возможно, ей сказали. Скорее всего, ее мать ей сказала. Но Мартин был уверен, что ей не сказали главного — что ее отец жаждал смертного приговора стрелочнику. Он хотел этого алчно, злобно, в опьянении произнося обвинительный приговор именно в тот день, когда у него родилась дочь.

Девушка встала, а вместе с ней и Мартин. Дядя Георгий уже заканчивал. Мартин знал, чем он завершит свои воспоминания. Знал, что на глазах у него появятся слезы, которые он вытрет обратной стороной ладони, как вытирают вспотевший лоб.

Он кивнул, извиняясь, дяде Георгию, но тот не видел его. Мартин шел за девушкой как во сне, в висках стучала кровь. «Значит, она — дочь прокурора, — думал он. — Только она может так реагировать на воспоминания дяди Георгия. Как я не почувствовал этого сразу? Как неожиданно истина открылась мне! Но почему я должен был влюбиться в нее?» Сердце у него сжималось от боли.

Они вышли на улицу, и она сразу взяла его под руку, не стесняясь, что вокруг много людей. Пусть все видят, что она, дочь прокурора, идет под руку с сыном стрелочника, смертный приговор которому ее отец когда-то подписал с легким сердцем, подписав вместе с ним и свой собственный приговор, приведенный в исполнение народным судом. Мартин попытался выдернуть свою руку.

— Спасибо тебе, — сказала она и поцеловала его в висок. — Мне действительно стало плохо.

В виске у него гулко пульсировала кровь. Почувствовала ли она это?

— Извините. Кто по профессии ваш отец? — глухим голосом спросил он.

Не отпуская его руку, она ответила, что отец ее служащий, банковский служащий. В этом году в качестве награды он едет в Венгрию.

— А раньше?

Она искренне удивилась, ответила, всегда помнила своего отца банковским служащим.

— Раньше он был прокурором, — сказал он.

Девушка замедлила шаги:

— Мартин, что с тобой?

Впервые она заговорила с ним прямо. И впервые он почувствовал, что девушка не выпускает его руку не потому, что душный воздух в переполненном зале утомил ее.

— Он был прокурором, — убежденно сказал Мартин. — И вынес смертный приговор моему отцу. Тот стрелочник, о котором рассказывал дядя Георгий, — мой отец. Пойдем ко мне, я покажу тебе его портрет.

Она остановилась. Отпустила его руку, но сразу же схватила ее снова, обняла его:

— Мартин!

— И он объявил смертный приговор в тот день, когда ты родилась. Мы с тобой ровесники. Я давно хотел тебя найти, поговорить с тобой и в конце концов нашел.

Девушка прижималась к нему, дрожала. И голос у нее дрожал.

— Вернемся в зал, мне уже лучше, — сказала она.

— Мы не можем вернуться, — ответил Мартин. — Дядя Георгий все рассказал и сейчас вытирает глаза. — В голосе его была злоба. Такая злоба, что он сам испугался.

Он вспомнил о своем сиротском детстве, о юности, о молодости, в которой ни разу не произнес слова «папа». Его трясло. Он сжал кулаки, и ногти впились в ладони. Он боялся, что ударит ее.

— Мартин, даже если допустить, что мой отец был прокурором, разве я чем-то виновата?

Она произнесла эти слова спокойно и этим как будто обезоружила его. Он смягчился. Вгляделся в ее лицо. Дядя Георгий рассказывал ему подробно, как выглядел тот прокурор. Нет, подбородок у нее не был острым и брови не нахмуренные. А может быть, она на самом деле была дочерью служащего банка?

— Извини, — сказал он. — И до свидания.

Он повернулся и медленно пошел к повороту, а после поворота побежал. Бежал и быстро удалялся от нее. Только когда добежал до дома, вспомнил, что даже не узнал номер ее телефона. И понял, что не мог бы сделать это. Ведь он встретил дочь служащего банка, а разговаривал со своей далекой ровесницей, родившейся в тот день, когда прокурор вынес смертный приговор его отцу.

Перевод Б. И. Коровина.