Зерна гранита

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Сейчас, когда сел тебе писать, понял, что вопреки моему желанию в одном письме просто невозможно сказать даже о самом важном, самом интересном, увиденном и пережитом в течение дня. Есть вещи, которые нельзя выразить словами. Их можно только прочувствовать.

Мои письма в хронологическом порядке отражают мои встречи с людьми, соприкосновения с историей, с революцией, огонь которой пылает и, мне кажется, будет пылать всегда. Мои письма не отражают полноты будней, не претендуют на сложный анализ событий в этой стране. Каждое из них — это вздох или крик, штрих или рисунок. Поэтому не будь придирчива. Не требуй от меня большего. Лучше вслушайся в мой голос. Буду рад, если это поможет тебе приблизиться ко мне, к моим мыслям и моей сопричастности с этой страной.

1

ЭТО БЫЛА самая долгая ночь в моей жизни. К девяти часам вечера полумрак окутал Москву. В одиннадцать тридцать пять мы вылетели из Шереметьева, и в течение шестнадцати часов нас окружала темнота — адская и бездонная. В такую ночь достаточно времени и для чтения, и для шуток, и для мысленного путешествия по тропинкам приятных и неприятных воспоминаний.

Рядом со мной в креслах сидели двое незнакомых мужчин. Мы молча огляделись, и, как обычно бывает в таких случаях, каждый ушел в себя. Я раскрыл записки Бориса Шивачева «Письма из Южной Америки». Несколько раз возвращался к первому абзацу:

Это «пусть» вернуло меня к тем молодым людям с уставшими, странными, бессмысленными глазами, которые встречались мне прошлой весной на сорок второй авеню в Нью-Йорке. Это «пусть» вернуло меня к наркоманам, которые корчились перед огромными и холодными дворцами магнатов, к костлявым старцам с маленькими табличками на груди, молящими о милостыне. Еще я подумал о безработных, которых встречал на биржах труда, за городом, оглушенным невообразимым воем сирен, моторов и человеческими воплями. Не знаю почему, но такие города напоминают мне огромные тонущие корабли. А люди? Люди похожи на преследуемых крыс. Мне вспомнился пестрый людской поток на широких улицах Вашингтона и особенно один случай, который врезался в память.

Было раннее утро. Город еще сонно молчал. На улицах никого не было. Не зная, как убить время, я останавливался то у одной, то у другой витрины. Но и в витринах не было ничего интересного. И тут, когда я уже хотел вернуться в гостиницу, за моей спиной вдруг послышалось постукивание дамских каблучков. Оглянувшись, я увидел женщину среднего возраста, еще очень привлекательную. Ее лицо, походка и высокая прическа излучали властность.

За женщиной с беззаботным видом двигался пожилой негр. Он не спешил, видимо, спешить ему было некуда. Оглядываясь по сторонам, он будто чего-то искал. Когда они прошли мимо, я услышал, как что-то легкое упало на тротуар. И тут же прозвучал негромкий, сипловатый голос негра:

— Леди, леди…

Женщина обернулась. Каким свирепым и злым сделалось ее красивое белое лицо! Никогда прежде мне не приходилось видеть такой холодный взгляд. Губы ее поджались, брови нахмурились. Глаза женщины метали искры. В это время негр медленно наклонился, поднял упавшую золотую серьгу и прошептал:

— Сережка. Пожалуйста, леди…

Женщина резким движением выхватила украшение, вытащила из своей черной сумочки несколько банкнотов, молча сунула их в руки негра и быстро ушла. На какой-то миг он застыл как окаменевший с протянутыми руками, затем посмотрел на доллары, бросил их на землю, словно это были дымящиеся угли, и с усилием сделал большой шаг, чтобы переступить через них, будто страшась чего-то.

Может, я и забыл бы об этом случае, если бы через час не увидел возле гостиницы другого негра, который рылся в мусорном бачке. Он чем-то напомнил мне того негра, который нашел и передал украшение белой красавице.

Потом мне вспомнилась наша бабушка Стойна Кралева из Беленцев, которая каждое утро прогоняла корову мимо полицейского кордона якобы для того, чтобы ее напоить. На самом же деле бабушка давала возможность тяжело раненному партизану, скрывавшемуся в зарослях бузины, прямо из вымени напиться молока. Бабушка Стойна отдавала молоко незнакомому человеку, а своим детям варила кашу на воде.

Как связать между собой эти воспоминания? И почему я вспомнил об этом? Может быть, потому, что справа от меня сидел грузный мужчина, который в промежутках между глотками виски сладко затягивался дымом своей сигары, а слева — никарагуанец лет тридцати, с двумя протезами, на которые он украдкой посматривал и которыми время от времени двигал. Перехватив мой взгляд, он поспешил объяснить:

— Память о революции. Хорошо еще, что остался жив. — И, глянув на человека с сигарой, проговорил: — Для них мы были батраками большой фермы. Вся Никарагуа была фермой США, а Сомоса — ее диким фермером.

Я закрыл «Письма из Южной Америки». На лице никарагуанца не было заметно следов печали. Напротив! Можно было подумать, что вместо протезов у него крылья. Он начал мне рассказывать о прошлом и будущем Никарагуа. И постоянно повторял:

— Каких людей я встретил в Москве! Сколько в них человечности!

Да! Человек больше всего нуждается в человечности. В борьбе за нее этот никарагуанец лишился ног, и я уверен, что он не пожалел бы и своей жизни.

Я слушал его рассказ о борьбе, о погибших товарищах, о детях и женщинах, которые не отставали от своих мужей, и убеждался, что люди больше похожи на время, в котором живут, чем на своих родителей.

Ах эта долгая ночь! Я успел нанести «визиты» почти всем своим близким и друзьям, вспомнил наиболее яркие эпизоды из своей жизни и, уставший, ждал рассвета, а с ним и приземления на острове Свободы.

Самолет не самое удобное место, где можно писать письма, поэтому заканчиваю.

Что ждет меня завтра?

2

ЗАВИДУЮ соседям по самолету, которые спят сладко, как у себя дома. А я всю ночь не смог сомкнуть глаз, зато наблюдал, как наступает рассвет. Черное покрывало ночи начало приоткрываться сначала по краям. Светало неравномерно. Постепенно появлялись облака и возникали их замысловатые скопления.

Зашевелился никарагуанец. Сначала он ощупал свои протезы, потом посмотрел на кресло, где крепко спал американец с погасшей сигарой во рту, и тоже стал наблюдать, как рассветает.

— Сколько рассветов мне приходилось встречать в партизанском отряде, и каждый раз они были разными.

Он замолчал, продолжая рассматривать небо. Никарагуанец был из тех людей, мысли которых можно прочитать по лицу. Сейчас лицо его было строгим, напряженным, мрачным. Видимо, вспоминал минувшие годы.

— Представьте себе колонну бойцов. Впереди Даниэль Ортега… Мы всегда выходили на заре. Ортега любил свет, день, солнечный день… Простите, разболтался…

Один за другим просыпались пассажиры. Солнце поднималось, улыбаясь и приветствуя нас из-за горизонта. Когда все молча наблюдали зарево, которое будто извергалось из глубин океана, самолет неожиданно нырнул в глубину темноты. Огненные стрелы вспыхивали то там, то здесь. Самолет задрожал, двигатели задышали тяжело, как дышит больной астмой. Все это мы больше чувствовали, чем видели. Кто-то с задних кресел хриплым голосом произнес:

— Наверное, надвигается циклон «Ягуар»… Ну что за встреча!

Все сделали вид, что не расслышали. Отвечать не хотелось, но мысли все время вертелись вокруг этого. Никарагуанец снова толкнул меня:

— Мы у самой воды. Смотрите, отражаются огни самолета.

Стюардессы не выходили в салон, и это усиливало напряжение.

Воцарилось мучительное и тяжелое молчание. Никарагуанец с протезами нагнулся и пощупал под креслом спасательный пояс. Заметив, что я слежу за его движениями, он усмехнулся и сказал:

— Всякое бывает. Только бы нам повезло! Это у меня вторая жизнь, и может быть, поэтому мне хочется прожить больше, чем прожито.

Самолет перестало трясти. Снова появился алый горизонт. Океан удалялся. Белые лучистые облака наслаивались, гонимые вздохами океанских волн. Под нами все яснее вырисовывалась роскошная зеленая поляна, в которой кипело сердце острова Свободы — прекрасная Гавана.

Доминго, так звали никарагуанца, усмехнулся. Много любви и тепла было а этой улыбке. Она шла от сердца.

— Для Латинской Америки Куба — яркий пример. Это наш завтрашний день. Мой командир часто повторял, что лучшая помощь революционному движению — это хороший пример…

Перед поездкой я прочитал почти все, что было написано о Никарагуа. Сейчас, слушая Доминго, я вспомнил слова Фиделя Кастро, сказанные им на многотысячном митинге в Манагуа по случаю годовщины победы сандинистской революции:

Вот еще одна мысль, которую я тогда записал:

Стюардессы очень внимательно проверили, пристегнуты ли наши ремни. Из динамиков раздался звонкий голос, который сообщил нам о том, что сейчас температура в Гаване 36 градусов. Доминго посочувствовал:

— Вам будет здесь трудновато. — Он окинул взглядом мою легкую, но достаточно плотную для такого климата одежду. — Наверное, если я попаду в вашу страну, то буду чувствовать себя как… — Он запнулся, подыскивая подходящее сравнение.

И я поспешил ему подсказать:

— …Как в холодильнике.

Доминго рассмеялся. В его манере держаться было что-то непринужденное, подкупающее. Познакомились мы в самолете, а у меня было чувство, что мы с ним всю жизнь вместе. Мне очень понравился открытый и веселый характер моего первого знакомого из страны, в которую я летел.

Земля под нами цвела красками тысяч цветов. Такой я запомнил Гавану еще с первой встречи с ней — с тех дней, когда представители молодежи всего мира встретились в этом изумительном главном городе острова Свободы, Я запомнил ее танцы, песни, радостные улыбки. Запомнил Суареса, кубинского шофера, который целый месяц колесил с нами по острову, чтобы показать все его волшебство. Только один раз он остановился не по нашей просьбе. В тот день мы ехали на Плая-Хирон. По обеим сторонам дороги возвышались небольшие одинаковые обелиски. На каждом из них заботливой рукой были написаны имена и возраст погибших защитников свободы. Всего пядь земли, а сколько обелисков! Не окаменевшие ли это слезы матери-земли? Или это капли крови из сердца свободы?!

Машина остановилась. Суарес молча, одними глазами извинился, откуда-то достал букетик цветов и подошел к одному из обелисков. Дрожащей от волнения рукой он смахнул пыль с рельефной надписи, склонился и нежно поцеловал буквы. Затем поставил цветы, постоял с опущенной головой и вернулся к машине. Мы молча продолжали путь.

Позже я узнал, что это был памятник его отцу.

Сейчас, когда самолет спешил коснуться земли, а Доминго в нетерпении поглядывал по сторонам, я подумал о том, что именно с территории Никарагуа, из Пуэрто-Кабесаса, отправились интервенты на Плая-Хирон. Говорят, что, провожая их, тиран Сомоса просил привезти ему на память хотя бы один волосок из бороды Фиделя Кастро.

Шасси коснулись земли. Самые нетерпеливые поспешили сразу же расстегнуть ремни. Кубинская земля. Нарядная, свободно дышащая. Пальмы походили на зеленые костры над изумрудным ковром. И хотя стояла поздняя осень, здесь все было зеленым — и земля, и вода, и небо. Встретил нас хороший, светлый день.

Доброе утро, Гавана! Доброе утро, солнце!

3

ОТДЫХ. По чашке кофе в транзитном зале аэропорта Гаваны — и снова в небо. К Никарагуа! К земле и памяти Сандино!

Мое сердце рвалось к этой стране озер, вулканов, солнца и справедливой революции. Поэтому я и во время краткой остановки в Гаване, и в самолете о чем только не расспрашивал Доминго! Он не скупился на слова, рассказывая о своей стране.

— Никарагуа, — говорил он мне, — одна из шести республик Центральной Америки, расположенных между берегами Тихого и Атлантического океанов. На севере граничит с Гондурасом, на юге — с Коста-Рикой. Она занимает площадь равную 130 тысячам квадратных километров. В Никарагуа проживает около трех миллионов человек… — Он замолчал и посмотрел на меня как бы извиняясь. На мой удивленный взгляд ответил: — Это не выглядит как урок географии? Я учитель и сейчас, сам того не желая…

— В моем лице вы имеете такого ученика, который испытывает огромное желание узнать все, даже самые малейшие подробности, о вашей стране.

— У нас, — продолжил Доминго, — большая часть территории покрыта густыми тропическими лесами. Есть места, куда не ступала нога человека. Огромные районы еще не изучены. Мы не лишены природных богатств, однако бедны. Вы, наверное, хотите спросить меня, почему. Потому что более половины народного хозяйства страны, более двух третей обрабатываемой земли и около трехсот торговых объединений были собственностью диктатора. А для него люди были всего лишь дешевой рабочей силой, которую эксплуатировать выгоднее, чем машины и технику.

Нервный тик исказил лицо моего собеседника. На лбу его собрались глубокие морщины. В свои тридцать лет он выглядел пятидесятилетним мужчиной — седые волосы, медленные и уверенные движения. Когда Доминго говорил о людях, об их бедах, было видно, что каждое его слово идет от сердца.

— А знаете, что мы получили в наследство от этого дикого и бешеного диктатора? Пустую государственную казну, вычищенные кассы многочисленных компаний и ко всему еще долги, очень много долгов. И все это — за море выжатого им человеческого пота.

Он замолчал. Похоже, ему было тяжело говорить о нищенском положении своей страны. Я больше не стал ни о чем спрашивать его.

Мы пролетали над самым большим озером — Никарагуа. В этих местах еще в 1522 году (двадцать лет спустя после того, как Колумб во время своего четвертого, и последнего, путешествия в Америку открыл эту страну) испанские золотоискатели, возглавляемые Гонсалесом де Авилой, встретились с индейским племенем чолутеков. Вождем чолутеков был Никарао. Его именем испанцы и назвали озеро (Никарагуа — вода Никарао), а затем и страну.

Когда мой словоохотливый собеседник замолкал, мы с высоты любовались землей и водой, и я думал о полувековом господстве Сомосы и о том жестоком «наследстве», которое он оставил революционному правительству и народу. В годы его правления страна находилась в застывшем состоянии, как вулканическая лава. На этой красивой земле с небывалой силой произрастали не наука и культура, а коррупция и деспотизм. В этом я вскоре убедился, когда знакомился с жизнью народа.

Напомню тебе еще, что триста лет (до 1821 года) Никарагуа находилась под испанским владычеством, после чего вместе с соседними странами вошла в Центральноамериканскую федерацию. Но федерация просуществовала очень недолго. По существу, испанцы были изгнаны американцами, которые давно уже алчно взирали на это важное для них в стратегическом отношении место.

Боль и нищета никарагуанцев поражает каждого, кто посещает страну с открытым и честным сердцем. Здесь долгие годы царил ужас детского голода и массовой нищеты. Кварталы бедняков на окраинах городов и в сельской местности напоминали свалку. Местное население было поголовно неграмотным. Человеческое достоинство чудовищно попиралось. Долгие годы 200 семей латифундистов эксплуатировали более двух миллионов никарагуанцев.

Но и это не все. К сожалению, это только частичка национальной трагедии народа. Трагедии, которую спокойно созерцала «справедливая» Америка. Более того, ее дипломаты вдохновили преуспевающего молодого офицера Анастасио Сомосу Гарсиа на убийство генерала свободного народа Аугусто Сесара Сандино и его соратников, истинных сынов народа. Этот позорный акт положил начало самой продолжительной человекоубийственной ночи, которая известна в Латинской Америке как диктатура сомосовской династии.

Под нами лежала Никарагуа — бескрайние вечнозеленые леса, небесно-синие озера, дымящиеся вулканы, искрящиеся на солнце водопады, высокие вершины гор и обширные болотистые равнины.

Доминго с болью продолжал рассказывать:

— С укреплением диктатуры расширялись и формы эксплуатации, которые духовно и физически разоряли бедных людей. И землю, как последний кусок хлеба, самым бесцеремонным образом захватил диктатор. Он возглавлял всех грабителей. Жители целых сел превращались в безработных пролетариев, ютившихся в лачугах на окраинах городов…

Мы пролетали над Манагуа. Доминго обратил мое внимание на кварталы Эль-Родеито, Эль-Галопе, Лас-Тореас, в которых нет ни воды, ни электричества. И, заканчивая грустное повествование, Доминго сказал:

— Год назад в клещах безработицы находилось более пятидесяти процентов активного населения. Интересы государства Сомоса подчинил своим личным интересам. Хорошо обученная и оснащенная современным оружием армия защищала только интересы сомосовской династии. Всего год назад это была страна, в которой процветала самая коррумпированная, репрессивная и аморальная диктатура в самом сердце Центральной Америки. Можно сказать, что это была диктатура «Made in USA»…

Самолет снизился, и перед нами в бешеном беге затрепетала зелень. Голос стюардессы произнес:

— Добро пожаловать в аэропорт Сандино! Добро пожаловать в свободную Никарагуа!

4

ВСТРЕТИЛ нас, разумеется, неизменный тропический дождь. Никарагуанцы говорят: «Льет как из ведра». Льет час, другой, вымоет зелень, а затем за пару часов солнце вновь ее высушит. И так почти каждый день, особенно в зимний сезон. Но такая погода может показаться необычной только иностранцам.

В аэропорту, который до революции был собственностью Сомосы (что тут только не было его собственностью!), нас встретили молодые ребята с оружием в руках и с подкупающей улыбкой. Когда мы сказали, что прилетели из Болгарии, они спросили:

— С родины Георгия Димитрова?

После нашего ответа дула их винтовок опустились. Самые неприятные минуты в каждом заграничном путешествии ощущаешь, когда пересекаешь таможенный барьер. Пока оформляли документы, хозяева предложили нам кофе. Ты знаешь, я не люблю кофе, но можно ли было отказать этим глазам, этой неподдельной и пленительной любезности?! В их умении держаться было столько естественности и откровенности, что я сразу же забыл, что нахожусь за тысячи километров от своей родины, за океаном, на другом материке.

Я невольно залюбовался этими ребятами, белыми, смуглыми, черными, которые еще вчера были слугами, угнетенными, униженными, а сегодня стали хозяевами — внимательными, заботливыми.

Наверное, именно о таком молодом поколении никарагуанцев мечтал еще в 1918 году революционер-демократ Мануэль Гонсалес Плада, который за несколько месяцев до своей гибели написал на красном полотнище:

Никарагуа — земля-мученица, земля-совесть, не раз сотрясаемая извержениями вулканов, год назад испытала силу самого мощного вулкана — народной революции. Это был не бунт, как писали западные газеты, это было выражение воли и силы народов Центральной Америки, которые показали, что способны бороться и побеждать. Потомки индейцев, негров и испанцев, они унаследовали самую главную черту этих трех рас — смелость. Смелость светится в их глазах, в их каждом движении и походке. Смелость повенчала с революцией этих горячих молодых людей, которые жаром своих сердец поддерживают ее огонь, сознательно защищают ее завоевания. Революция!

Для одних она — десятилетия застенков. Для других — вооруженная партизанская борьба, нелегальная жизнь. Но для всех никарагуанцев сегодня она — воздух, солнце, хлеб. А конкретно — спокойный день, спокойная ночь, свободный труд.

Революция вернула людям этой страны песни, озера, вулканы, острова и солнце. Вернула им право мечтать и творить, так необходимое для самоутверждения…

Дождь хлестал так, как будто били тысячи плетей. Ехать не было возможности, и мы остались в уютном зале аэропорта, пили ароматный кофе и слушали рассказ встретившего нас Пабло о жизни Аугусто Сесара Сандино. Это был не просто рассказ. Это была неповторимая сказка, словно пальцы скульптора, мягкие и теплые, на наших глазах ваяли фигуру титана. И мы видели этого титана, озаренного солнечными лучами, ощущали его необыкновенно большое сердце и невероятную силу.

Не могу не рассказать тебе, хотя бы немного, об этом человеке. Для никарагуанцев он — самое большое национальное богатство, и было бы наивно думать, что на нескольких страницах одного письма я смогу поведать тебе о нем все. Это невозможно, потому что жизнь Сандино — это неповторимая легенда. Вот только некоторые штрихи из нее. Родился он в Никиноомо 18 мая 1895 года в бедной крестьянской семье. Рано познал нищету, увидел слезы матерей. Делил безрадостное детство со своими сверстниками. Вместе с ними полуголодный работал в поле. В отличие от других ребят сам научился писать и читать. «Посланником бога» называли его дети и каждое слово слушали как божье повеленье.

Аугусто Сесар Сандино был худеньким, невысокого роста мальчиком, но обладал сильным духом и огромной жаждой познать мир. Рано уехал из Никарагуа и исколесил все страны Центральной Америки. Был он и в США. В Мексике работал монтером в нефтяной компании. Там же познакомился с революционной деятельностью Эмилиано Сапаты — руководителя мексиканской революции. Но где бы он ни был, трагическая судьба родной страны не давала ему покоя. С родиной в сердце и для нее он жил. В 1926 году после тринадцати лет скитаний на чужбине Сандино вернулся в Никарагуа. Ступив на родную землю, склонился над нею, взял горсть земли, поцеловал ее и поклялся бороться до тех пор, пока не будет освобождена от чужих и собственных варваров ее последняя пылинка. В то время американцы, полностью сломив революционное движение Бенхамина Селедона, попеременно поддерживали борьбу между двумя партиями — либеральной и консервативной. Они помогали зарождению местной буржуазии и увеличивали болото нищеты, которое все больше и больше засасывало народные массы. Любая революционная деятельность и мысль уничтожались в самом зародыше. В стране царствовали бесправие и страх.

Сандино вернулся на родину вечером и долго стоял, всматриваясь в кровавый закат, вслушиваясь в шепот ветра. Может быть, в зареве заката ему виделись уставшие, измученные глаза его товарищей, а в голосе ветра слышалась их боль. Вернувшись на родину, он возглавил вооруженную борьбу за справедливость и национальную независимость. Чтобы добыть оружие, Сандино и его товарищи пешком преодолели тысячекилометровый путь от гор Лас-Сеговиаса до морского порта Пуэрто-Кабесас.

Либеральная партия, которая в то время находилась в оппозиции, вместо того, чтобы поддержать Сандино и его товарищей, угрожала им арестами, мешала вооружаться. С помощью местных жителей патриоты достали 40 винтовок, ушли в горы и начали вооруженную борьбу.

В начале февраля в центре страны ими было проведено несколько боевых операций. Сражаясь с вооруженными до зубов правительственными войсками, они вышли победителями. Народ решил, что воскрес дух Селедона, и начал тянуться к повстанцам, чтобы включиться в армию справедливости. Силы росли. Несмотря на то что североамериканские оккупационные войска контролировали многие стратегические пункты страны и обеспечивали правительственные войска оружием, им не удалось остановить народную армию, в которой уже насчитывалось более 800 человек. Плохо вооруженные, практически с голыми руками и открытой грудью они приступом взяли гору Хинотега и с песнями продолжили путь к Матагальпе.

Миролюбивые никарагуанцы показали завоевателям, что могут бороться за свою свободу. Военный атташе США Блуэр поспешил известить свое правительство о том, что 1600 повстанцев под руководством либеральной партии сошлись лицом к лицу с армией правительства консерваторов, насчитывавшей 3400 человек, и вынудили ее отступить. Свое сообщение он закончил так:

Пристальное внимание США к событиям в Никарагуа объяснялось тем, что эта страна занимает особо важное стратегическое положение в Центральной Америке. Никарагуа является узлом морских сообщений. Она очень близко расположена к Панамскому каналу, к которому можно проложить путь по реке Сан-Хуан.

В 1927 году в порту Коринто высадилось 30 тысяч пехотинцев, 865 моряков и 215 офицеров. Вооруженные самой современной техникой, с нравами сторожевых псов, они принесли с собой современный варваризм. В оккупированном Леоне они разорили школы и соборы, превратив их в казармы. Посол США в Никарагуа Лоренс Дэнис цинично заявил в узком кругу: «Здесь думают, что мы пришли защищать интересы одной партии от другой. Горько ошибаются. Мы отстаиваем только наша собственные интересы».

Специальный посланник президента США Стимсон, прибывший в Никарагуа, встретился с либералом Хосе Мариа Монкадой, бывшим руководителем повстанцев, предавшим интересы народа. Эта встреча в сотый раз подтвердила, что «пять руководителей от консерваторов плюс пять от либералов в сумме дают десять бандитов». Стимсон предложил Монкаде обратиться к повстанцам с предложением заплатить по 10 долларов каждому, кто сдаст оружие. Какое кощунство по отношению к революционным идеалам и благородным порывам народа!

Но повстанцы, возглавляемые верным сыном своей родины Сандино, не сложили оружия. Никарагуанцы никогда не забудут его слова: «4 мая — это день нашего национального праздника. В этот день народ Никарагуа доказал всему миру, что его национальную честь нельзя затоптать, что у него есть достойные сыны, которые своей кровью смоют пятно позора других!» 4 мая Сандино отобрал из нескольких сотен крестьян самых верных соратников, которые поклялись бороться до победного конца. Внимательно осмотрев каждого, Сандино сказал: «Я не сложу оружия, даже если все вы решите это сделать. Скорее погибну с меньшинством, которое предпочтет смерть бойца жизни раба».

Свое слово он не нарушил до конца дней. Тысячи километров отделяют нашу страну от Никарагуа, но сколько общего у Сандино и болгарских революционеров, боровшихся за национальное освобождение!

Своей страстностью и непримиримостью он подобен нашим патриотам, которым приходилось оставлять жен, детей, родителей и годами скитаться, чтобы не дать угаснуть революционному пламени. В городе Сан-Рафаэль Сандино связал свою судьбу с верной помощницей партизан Бланкой Араус. Но он не мог остаться в кругу семьи и сразу же после свадебного обряда ушел в горы, сказав Бланке: «Долг перед родиной превыше всего. Я ухожу по его зову. И помни, если даже вселенная обрушится, все равно мы выполним свой священный долг».

С ним ушли и его товарищи. К патриотам были обращены взоры и надежды обманутых, жаждущих свободы людей, Сандино понимал, чего ждет от него угнетенный народ его родины. Он был неразрывной частицей этого народа, потому что, как он сам говорил своим бойцам, для него огромная честь быть выходцем из угнетенного народа — души нации. Исстрадавшимся никарагуанцам Сандино говорил:

Я позволил себе привести полностью эти слова Сандино, так как они лучше всего раскрывают сущность и цели его борьбы. Тогда же в награду за предательство Монкада получил президентское кресло. 12 июля 1927 года американский майор Хейтфилд, начальник гарнизона в Окотале, отправил Сандино ультиматум с требованием сдаться. На обороте этого документа, написанного в высокомерном духе, Сандино ответил:

Спустя четыре дня в Окотале 60 сандинистов насмерть схватились с многочисленным врагом, на вооружении которого были даже самолеты. Бой был жестоким и продолжался более пятнадцати часов. Был тяжело ранен начальник штаба патриотических сил полковник Руфо Марио Бельорени. Перед смертью он обратился к бойцам с последними словами: «Скажите генералу Сандино, что я умираю, как и мечтал, в бою против янки!»

Этот бой дал почувствовать интервентам, что против них выступает не малочисленный партизанский отряд, а дух и сила всего народа. Новый президент Монкада предложил Сандино сложить оружие и прекратить вооруженное сопротивление. Но народный вождь был категоричен:

Народная война приобретала все более широкие масштабы…

Дождь перестал. Хозяева предложили ехать. А мне так хотелось дослушать до конца историю жизни, звучащую как легенда. Но багаж погрузили, машины заурчали, и мы направились к центру Манагуа, столицы свободной Никарагуа. У въезда в город нас встретила большая надпись: «Добро пожаловать в свободную Никарагуа!» А в нескольких метрах за ней — другая, тоже крупными буквами: «Сандино вчера, Сандино сегодня, Сандино навсегда!»

Заканчиваю. Надеюсь, ты простишь меня за длинное письмо. Но оно — лишь малая частица того, что я узнал о генерале свободного народа — Сандино.

5

СЕГОДНЯ познакомился с Хулио Лопесом, Леонелем и Марджин Эспиноса, Фредерико Лопесом и Карлосом Гайо. Все они — члены политической комиссии Сандинистского фронта национального освобождения Никарагуа. Сразу же хочу тебе сказать, что самому старшему из них пошел всего 33 год. А говорят они как ветераны — о сражениях, о погибших друзьях, о предательстве, о победах, о тех неповторимых минутах, в течение которых мальчики становятся мужчинами. Они говорят, а я слушаю. Слушаю, слушаю, слушаю… Слушал бы их целую вечность. Они никогда не повторяются. Как в жизни. И всегда устремлены в неизвестное, смело прокладывают путь для других. И только иногда падают, как звезды ночью. Такая жизнь делает их счастливыми. Слушаю их, смотрю на них и не могу не удивляться — они так молоды, а уже сотворили целую историю. Неповторимую!

Напротив меня села Марджин — смуглая девушка с насмешливыми синими глазами и ямочками на щеках. Движения ее плавные, голос мягкий, ласковый. Весь ее облик излучает красоту и внушает уважение. Впечатление такое, что она рождена играть на пианино, читать стихи, пленять сердца молодых и старых. Но она выбрала трудный путь революционной борьбы.

Эта нежная девушка стойко перенесла в застенках истязания сомосовцев, двадцать восемь дней голодала, а ее слабые девичьи руки носили вместо украшений автомат. Марджин и сейчас не разлучается с двумя пистолетами. От ее друзей я узнал, что у нее было много разных имен.

— Вынуждала борьба. Она меня крестила. Только для себя я всегда была Марджин, — говорит она, поправляя упавшую прядь волос. — Даже болгарскому профессору, которого очень уважала, не назвала своего настоящего имени. А несколько месяцев назад мы случайно встретились с ним. Профессор удивился, когда меня представили ему под другим именем. «Нет, — сказал он. — Если еще пять минут назад я мог допустить, что обознался, то сейчас убежден — это именно ты. Голос и глаза невозможно изменить». «Вы не обознались, — ответила я ему. — И под тем и под другим именем была я, одна и та же».

— А сколько лет ты скрывалась под чужим именем? — спросил я.

— Восемь лет, три месяца и два дня, — ответил вместо нее Леонель, муж Марджин.

Марджин обладала магической способностью преодолевать порог времени, утопая в лучезарном сиянии завтрашнего дня.

— Это наша неисправимая оптимистка. Она не допускала мысли, что может погибнуть, даже когда положение было безвыходным. Не так ли? — обратился к ней Гайо.

— Я верила в счастье и добивалась его, — ответила Марджин.

Я посмотрел в ее глаза. Они блестели как кристаллики, излучая необыкновенную силу.

— Друзья, неужели может быть счастье без свободы? — спросила Марджин и, не ожидая ответа, продолжала: — В нашей тюремной камере было двадцать женщин. Разным путем попали мы в эту берлогу. Моей соседкой по нарам была жена бывшего полицейского. Узнав, что отец ее детей, уподобившись дикой собаке, слепо прислуживает Сомосе, она попыталась его вразумить. Надеялась, что поможет ему. Но однажды вечером, когда он вернулся пьяным и подал ей палец убитой женщины, на котором было обручальное золотое кольцо, она онемела. «Подарок получен от одной негодницы, которая пересекла путь генералу, — сказал муж важно. — Подарок от генерала!» Когда же он прислонился к стенке, ожидая услышать от супруги благодарность, она метнулась к столу, схватила большой кухонный нож и убила его. У этой женщины были и хлеб, и дом, и наряды, и украшения. Были и дети. Но не было у нее самого главного — свободы. Она часто нам повторяла: «Счастье без свободы что человек без головы».

Леонель, который сидел рядом с Марджин, задумчиво кивал. Он тоже пробыл на нелегальном положении шесть лет. Сколько ему пришлось выстрадать!

— Даже сейчас наше счастье неполное. Может ли человек быть счастливым, когда в его доме есть хлеб, когда он озарен свободными солнечными лучами, в то время как другие народы тянут хомут рабства и бесправия? Вспомните, как говорил Сандино: «Не будет странным, если я и моя армия однажды окажемся в одной из стран Латинской Америки, там, где наемники и убийцы распростерли свои кровавые руки». Сандино указал путь к счастью не только Никарагуа, но и всей Латинской Америке. И мы, сандинисты, можем быть полностью счастливы только тогда, когда будут свободны наши братья по борьбе.

— А что скажет твоя жена, если завтра ты уедешь выполнять свой долг сандиниста? — прервал я его.

— Я буду счастлива бороться вместе с ним, — ответила за мужа Марджин.

Беседа продолжалась. Мои новые друзья чем-то сильно походили друг на друга. Фредерико припомнил слова генерала свободного народа: «Придет день, когда янки будут полностью разбиты, а если я не дождусь этого дня, муравьи сообщат мне об этом в могиле».

О чем только не говорили мы в тот вечер! Я не в состоянии передать тебе все — ограничусь только тем, что узнал о Сандино, о последних годах его жизни. Попробую дополнить вчерашнее письмо новыми впечатлениями о нем. Благодаря образному описанию друзей, я его вижу как живого — маленького роста, в широкополой соломенной шляпе, очень энергичный и пламенный, строгий и безмерно добрый. Вижу, как каждый день, даже после тяжелых сражений, когда все отдыхают, сморенные усталостью, он сидит у костра и читает. Это не было позой. В этом была необходимость. Ему хотелось отчетливее увидеть завтрашний день. Он говорил крестьянам: «Наша армия готовится взять власть, чтобы появилась возможность создать большие сельскохозяйственные кооперативы, которые будут использовать народные богатства в пользу семей никарагуанцев». И не случайно еще в 1933 году испанский журналист, посетивший лагерь Сандино, писал в своей хронике, что на свободной пяди земли эти смелые люди каждый вечер у костра поют революционный гимн «Интернационал» и прекрасно понимают, что только организованная сила рабочих и крестьян сможет завоевать победу.

Он описал Сандино так:

В то время в Никарагуа правительство менялось одно за другим. Партизаны непрерывно вели упорное, героическое сопротивление. И, представь себе, мощная североамериканская империя оказалась бессильной сломить крестьянскую армию Сандино, достойную защитницу национального суверенитета Никарагуа. Последняя ставка была сделана на Хуана Батисто Сакасу, на которого была возложена миссия возглавить очередное правительство. Представители интеллигенции Софонияс Сальватиера и Сальвадор Кальдерон Рамирес направили Сандино послание, в котором ставили вопрос о мире и выражали надежду на укрепление национального суверенитета. Народный вождь ответил им резко с критикой в адрес Сакасы, но оставил для переговоров дверь слегка приоткрытой. Политические события в Никарагуа накалялись. Четко вырисовывались классовые расслоения. Открытое недовольство действиями патриотов начали выражать и крупные землевладельцы Севера, которых пугал свободолюбивый дух Сандино. Правительственная пропаганда по всем каналам непрерывно поливала сандинистов клеветой, извращая их идеи. Но народные массы становились более смелыми и более сплоченными.

Сандино согласился на переговоры с правительством, но только при одном условии — оккупанты будут выведены с территории Никарагуа. Он вынудил правительство выполнить его условие. Это была первая реальная победа Сандино. Поддержка патриотических сил Никарагуа прогрессивными слоями населения других стран Латинской Америки вынудила правительство США отказаться от своей политики «добрососедства». Всего месяц спустя после ухода оккупантов в своем обращении к партизанам Сандино сказал:

2 февраля 1934 года Сандино выехал в Манагуа, чтобы обсудить некоторые вопросы с правительством Сакасы. Это был неслыханный и невиданный до того праздник для бедноты столицы. Каждому хотелось увидеть и своими руками прикоснуться к «сыну вулканов». Сандино, этот неподкупный борец за народное счастье, был олицетворением смелости и правды. В этот день в деловой обстановке был подписан договор, который конкретизировал соглашение, достигнутое ранее между делегациями правящих партий и представителями партизан. Когда обсуждались условия, подготовленные правительством, Сандино категорически отверг то, что хотели ему навязать — разоружение его армии. Для него армия была реальной силой, умом, совестью и мечом справедливости. Он настоял, чтобы в соглашение записали: «Поддержание всеми рациональными и юридическими средствами полного расцвета суверенитета, политической и экономической независимости Никарагуа». Сандино справедливо беспокоил тот факт, что в стране оставалась национальная гвардия, которая, по его мнению, состояла из хорошо вооруженных наемников.

Американцы и их послушные никарагуанские слуги начали подлую и хорошо замаскированную игру. Они не могли смириться с тем, что один самозабвенно любящий свой народ человек вынудил их спрятать в кобуру пистолет. В ответ они создавали необходимые реальные предпосылки для организации военно-политической лиги, которая объединила две банды олигархии либеральной и консервативной партий и была возглавлена их послушным ставленником — Анастасио Сомосой Гарсиа, «продолжением Каина», как его называли южнее Рио-Гранде. Артур Блис Лейн, бывший в то время послом США, без обиняков написал государственному секретарю, что предупредил Сомосу быть внимательным к Сандино. Американский империализм готов был убить народного героя, но боялся мести партизан, которые выступили бы против национальной гвардии.

21 февраля 1934 года Артур Блис Лейн дважды встречался с Сомосой. Именно в тот зловещий день вечером при «неизвестных обстоятельствах», как сообщалось тогда в печати, были убиты Аугусто Сесар Сандино и его братья по оружию — Франсиско Эстрада и Умансор, которые сопровождали его в Манагуа. В действительности обстоятельства убийства были таковы. В тот день после обеда проходило заседание военного совета национальной гвардии. К вечеру на заседание прибыл Сомоса. Осмотрел каждого, покашлял и сообщил: «Только что был в американском посольстве, где разговаривал с послом, который заверил меня, что его правительство в Вашингтоне окажет нам поддержку, если мы уберем Аугусто Сесара Сандино. Оно поручает нам исполнить это, так как считает его нарушителем спокойствия в стране». Заседание было кратким. Все присутствующие, шестнадцать человек, подписали документ, который связывал их как непосредственных участников убийства на случай, если кто-то выдаст заговор.

В десять часов вечера, после ужина, состоявшегося в президентском дворце, Сандино, его отец, министр Сальватиера и генералы Эстрада и Умансор покинули дворец, расположенный на возвышенности Лома. В его подножии, которое называется «Марсово поле», перед одним из постов машина Сандино была остановлена. Майор Дельгадильо, переодетый в форму ефрейтора национальной гвардии, подошел и, заявив им, что они арестованы, предложил сдать оружие. Всего через час после того как они покинули дворец, по сообщению некоторых расследователей, одна пуля была выпущена в голову Сандино, в висок, а другая в левую часть груди. Эстрада получил две пули в грудь, а Умансор — пять пуль в голову. Услышав выстрелы, отец Сандино крикнул: «Их убивают! Верно говорит народ: кто решил бороться за свободу, умирает распятым!»

В ту же ночь было совершено еще одно чудовищное преступление. Национальная гвардия окружила Уиуили, где жили солдаты армии Сандино и их семьи, и зверски расправилась со всеми. Некоторые историки пишут, что тогда было убито 300 мужчин, женщин и детей. А Висенте Сейенес утверждает, что погибших во много раз больше, так как необходимо иметь в виду и убитых в Хинотеге, где гвардейцы даже не потрудились закопать трупы и «в течение 24 часов вороны, собаки и свиньи из окрестных мест угощались человеческим мясом».

Никарагуа осиротела. Вся страна была залита слезами.

Время приближалось к полуночи. Карлос Гайо, который мне рассказал обо всем этом, закончил словами:

— Власть, грабеж и преступления слились воедино. В течение четверти века около 25 тысяч сыновей Никарагуа орошали своей кровью родную землю, которую бессовестно и нагло топтал агрессор. И кульминацией этой народной муки была та страшная потеря. Злодейство, предательство и его неизменный спутник коварство сотворили то, что недостижимо ни оружию, ни силе…

Мы молча застыли на несколько минут, потом так же молча встали. Люди разошлись. А я остался один. Нет, неправда, не один, а с памятью о Сандино. Она навсегда вошла в мое сердце, как и память о Левском и Ботеве.

Спокойной ночи тебе, а я, как видно, еще долго буду бодрствовать. После всего, что услышал, трудно заснуть.

6

С ОТКРЫТЫМИ ГЛАЗАМИ я едва дождался рассвета. Спать совсем не хотелось. В комнате передо мной сидел Сандино. Оказывается, нет необходимости десятки лет жить вместе с человеком, чтобы он стал тебе близким. Знаю многих, которые прожили всю семейную жизнь вроде бы в согласии, но так и остались друг для друга чужими. Важно почувствовать человека, понять его сердце, чтобы он навсегда остался в тебе. Недавно я где-то прочитал, что дерзновенная мысль и человеческий дух неподвластны времени, они сильнее его. Они вечны. И дух, и человеческая мысль властвуют в неизмеримых просторах времени. Тленное не имеет над ними власти. Тленное не имеет власти над Сандино. Он жив не только в сердцах никарагуанцев, но и в моем сердце, в сердце болгарина.

Мысли о нем не покидали меня. Сегодня выходной день. Не раздумывая, решил пойти к моему другу Доминго. Он много раз приглашал меня в гости, но я все не мог найти времени. Что меня побудило сегодня пойти к нему — захотелось просто встретиться с ним или вновь вернуться с его помощью в близкую историю, в которой, как огромное солнце, светит образ Сандино? Пожалуй, и то, и другое.

Недалеко от квартала, в котором я жил, находился памятник. Обычно я, занятый своими мыслями, проходил мимо, но на этот раз остановился, так как увидел детей, которые вырывали сильно разросшуюся траву, чтобы лучше было видно имена, выбитые на плите. Я замедлил шаги. Этих имен я не знал.

В «Репортаже с петлей на шее» великий сын чешского народа Юлиус Фучик завещал нам:

Эту простую истину нельзя забывать. Это огонь, который не должен угаснуть. Я не задержался около детей, а, напротив, ускорил шаги, потому что все острее ощущал необходимость повидать человека, с которым мог бы наговориться от души.

Доминго, сидя в кресле-качалке, читал газету. Увидев меня, он придержал обеими руками протезы, чтобы не подвели его, и встал.

— Настоящий друг выбирается по сердцу, а не по глазам и улыбкам, — сказал он.

Мы по-братски обнялись.

Он и его жена засуетились, не зная, куда меня усадить и чем угостить. Приняли как желанного и долгожданного гостя. Я бросил взгляд на газету, которую читал Доминго. Заметил, что в ней он обвел черным карандашом несколько строчек. Захотелось их прочитать, но Доминго меня опередил, объяснив:

— В наш отряд пришел шестнадцатилетний юноша. Был он молчаливым, со злым взглядом и хмурым лицом. Многие товарищи пытались его разговорить, но он упорно отмалчивался, оставался наедине со своими мыслями. Через неделю завязалась перестрелка с сомосовскими бандитами. Схватка была жестокой. Юноша, которого прозвали Молчуном, ни на минуту не прекращал стрельбу. И почти каждый его выстрел достигал цели. К вечеру мы отбили шакалов. Улеглись, поджав усталые руки и ноги. Юноши среди нас не было. Нашли его рядом с одним из погибших наших товарищей. Молчун плакал. Они не были знакомы. Ни разу даже словом не обмолвились, но Молчун его полюбил. Позже мы узнали, что сомосовцы изнасиловали его сестру, утопили в реке брата, а мать его от горя сошла с ума. Может ли такой человек смеяться да болтать о пустяках?! Но сердце его оставалось преисполненным любви к людям, поэтому для каждого из нас он стал настоящим другом.

Слушая Доминго, я думал о том, что у всех людей есть свои бури и солнечные дни. И они принадлежат только ему. Они делают человека веселым или мрачным, разговорчивым или молчаливым. Но сердце всегда одно. Оно бывает или добрым, или злым.

— Молчун и меня вынес из огненного кольца, спас мне жизнь. А сейчас бандиты его убили. Знаешь, какой это был парень!

Слезы сами собой потекли по лицу Доминго. Жена его тоже не выдержала и зарыдала, закрыв лицо руками.

Мне очень хотелось сказать им такие слова, которые могли успокоить их. Но я не нашел таких слов. Однако и молчать я не имел права. Сказал что-то о героической истории Никарагуа, которая еще пишется, потому что революция продолжается, что без жертв не может быть борьбы, что никарагуанский народ никогда не забудет имен своих героев…

— Неужели мир знает правду о Никарагуа? — спросил Доминго.

Я достал из кармана свои записи и прочитал ему:

— «Столица Манагуа расположена на берегу озера, в котором водятся уникальные пресноводные акулы, у подножия вулкана Момотомбо, который постоянно извергается и каждый раз разрушает ее. В течение 45 лет этой страной управляла единственная династия каудильо из семьи Сомосы, причем каждый из диктаторов не уступал Трухильо, Батисте или Дювалье».

— Оставь эту информацию. Позволь учителю познакомить тебя с угнетенным, нищим, но свободолюбивым и мужественным народом.

Его рассказ вернул меня к началу века, когда главной целью США было строительство канала на реке Сан-Хуан и Никарагуа рассматривалась ими только в качестве стратегических позиций. Но время текло, а с ним появились и новые интересы. В 1912 году к империалистической авантюре прибавились еще и интересы банков, стремление использовать природные богатства — кофе, бананы, сахар. И тогда США вынудили правительство страны подписать договор о строительстве канала, вошедший в историю как договор Брайана — Чаморро. На обоих берегах океана началось интенсивное строительство военных баз. Американское вмешательство прервало процесс формирования нации, как это было в других странах Центральной Америки. Воля США определяла здесь и политическую власть. Никарагуа жила под колониальным гнетом. Президентские выборы проводились с помощью штыков. Мог быть избран только тот кандидат, который имел поддержку генерала, командовавшего американскими десантными войсками. После этого такому президенту ничего не оставалось, как покориться, набивать карманы деньгами за счет народа, раздавать родственникам и приближенным посты и источники доходов. Доминго рассказал мне о президенте Чаморро, который специально для одного своего родственника создал невероятный по своей глупости пост — инспектор по звукоглушительным коммуникациям. Рассказал мне и о войне между либералами и консерваторами.

В 1926 году в районе Селаи на берегу Атлантического океана либералы создали свои войска и начали войну против правительства консерваторов, то есть против угнетателя Чаморро, который нарушал конституционные права, лишая их партию мест в правительстве. Либеральная революция, поддержанная мексиканским правительством, быстро распространилась по всей стране, вынуждая армию консерваторов отступать и угрожая свергнуть американских любимцев. США, обеспокоенные тем, что гражданская война может спутать их планы стабилизации, и опасаясь, что революция, поддержанная мексиканским правительством, может распространиться и на другие страны, приняли решение ввести в Никарагуа войска.

Оккупационные власти вынудили армию либералов пойти на позорный мир. Они гарантировали им проведение выборов в 1928 году. Предварительно американцы предложили Чаморро выйти из правительства, а на его место поставили Адольфо Диаса, того самого, который возглавлял правительство в 1912 году, во время первой интервенции. Но один человек, верный интересам своего народа, не принял этих темных сделок. Им был Аугусто Сесар Сандино, названный Анри Барбюсом генералом свободного народа. Сандино с оружием выступил против генерала Монкады и подписания пакта с американцами в Эспино. В горах северной части страны он организовал мощное партизанское движение. Американцы пытались с помощью авиации разгромить повстанцев, но это им не удалось.

Наемные журналисты, стараясь умалить значение движения, сравнивали борьбу повстанцев с «укусами комаров и ничем более». Однако в кругу своих друзей генерал Фело заявлял: «Мне необходимо не менее 50 тысяч человек, чтобы расправиться с Сандино».

Таким образом, в самый трудный момент для родины в Никарагуа появляется имя — Сандино, вера — Сандино, знамя — Сандино. Только сейчас я глубоко осознал смысл лозунга, который всюду сиял в освобожденной стране: «Сандино вчера, Сандино сегодня, Сандино навсегда!» Это не просто выражение любви к человеку, это дань беспредельной привязанности к родной земле.

С убийством Сандино над Никарагуа нависла долгая черная ночь. Человеком, который «погасил» свет, был Анастасио Сомоса, весельчак Тачо, командующий национальной гвардией.

О нем Доминго говорил с отвращением, словно это имя отдавало горечью, но вспоминал любопытные факты, которые невозможно забыть.

Сомоса обучался коммерческому делу в США. Там он научился хорошо говорить по-английски, а также усвоил необходимые манеры поведения, чем понравился жене американского посла. Ей удалось убедить стареющего супруга сделать Тачо, торговца автомобилями, командующим национальной гвардией. На его плечах появились генеральские погоны. Через подставных лиц генерал управлял страной до 1936 года. А затем без особых затруднений о согласия США организовал себе выборы в президенты как представитель либеральной партии. И потом правил страной целых двадцать лет. Об этом периоде журналист Жан Лартеги писал:

С ростом капитала в стране усиливалась пролетаризация масс. В городах и селах увеличивалась безработица. Одна треть крестьян вообще не имела земли, а другая треть владела мизерными клочками, которые не могли обеспечить прожиточного минимума. Поощряемая диктатурой коррупция постоянно росла. Между диктатором и народом образовалась страшная бездна. Для своей безопасности Тачо создал «батальон Сомосы» из 1200 человек. Но, как сказал Шекспир, «власть, основанная на страхе, непрочна. Со временем страх превращается в ненависть». Эти слова получили классическое подтверждение в Никарагуа.

Пока Доминго знакомил меня с историей страны, его жена приготовила свое фирменное блюдо, которое очень напоминало наш шашлык. На столе появилась бутылка «Столичной».

— Это мне подарили друзья из Белоруссии, когда я был в Хатыни, — сказал Доминго, разглядывая бутылку. — Там я услышал звон колоколов, грустный напев которых до сих пор звучит в моих ушах. Думаю, что этот колокольный звон должно услышать все человечество.

Мы выпили за самое дорогое — за свободу. После шашлыка последовали соки. Наверное, я тебе не писал еще, что эта земля славится соками. Гостеприимные хозяева настояли, чтобы я попробовал все… Меня не покидала мысль о маленьком памятнике и о детях, которые заботливо ухаживали за ним. Попросив у хозяев букет цветов из их садика, я начал собираться, чтобы успеть засветло принести цветы к памятнику…

На плите было высечено три имени. Рядом с именами стояли даты рождения. Удивительно! Одному из погибших было всего десять лет. Но вот что интересно: оказывается, зрелость времени и зрелость человека относительны. Знаешь, в нашем Луковитском крае есть поговорка: «Бывают взрослые в три года, а есть дети и в сто лет».

Вспомнил о наших ребятах из Ястребино — Цветанке Димитровой, Ценке Димитровой, Надежде Калайджийской, Иване Калайджийском, Стойне Калайджийском и Димитринке Стоичковой. В ушах моих зазвучал голосок Стойне: «Дядя, не убивайте меня, я еще маленький». И сиплый, пьяный голос подпоручика: «Чего глаза вылупили? Цельтесь как следует!» Много раз мы говорили с тобой, что у героев нет возраста. Герои всегда герои. Можно повторить слова Юлиуса Фучика:

На этом заканчиваю.

Поцелуй детей… Когда заснут, погладь их за меня.

7

ДЕНЬ НАЧАЛСЯ сильным проливным дождем. Буйство стихии невозможно описать словами. Передо мной бушевала вода, а я стоял в комнате, прижавшись лбом к стеклу, и казалось, что нахожусь в огромном скафандре в глубине океана. Земля, люди, побережье — все сливалось. Если бы такой дождь лил у нас всего несколько минут, нам показалось бы, что случился потоп. А здесь люди и внимания на дождь не обращают.

Машина пришла вовремя, как и договаривались. Шофер посигналил, но сигнал утонул в громовых раскатах. Я стоял в дверях и жестами пытался объяснить водителю, что надо подождать, пока дождь хоть немного стихнет. В то же время не хотелось терять ни минуты, потому что я с нетерпением ждал знакомства с Леоном — вторым по величине и значению городом страны. Знал, что Леон несколько столетий был центром испанской колониальной администрации, что он основан в 1524 году у подножия вулкана Момотомбо. В 1609 году извержение вулкана превратило этот город в пепелище, а новый Леон был построен в двадцати километрах от старого. Неподалеку отсюда находится Сьюдад-Дарио, так называется теперь селение, где родился Рубен Дарио (1867—1916), самый крупный представитель не только никарагуанской, но и всей латиноамериканской поэзии. Один из наиболее известных его преемников, чилийский поэт Пабло Неруда, писал, что «без Дарио латиноамериканцы вообще не могли бы говорить».

До 1952 года Леон был официальной столицей страны. Это университетский город, сохранивший колониальный стиль — узкие улицы, дома, липнущие один к другому, с внутренними двориками, со старинными церквами в центре города и маленькой зеленой площадью. Город ничем не отличается от других старых городов, оставшихся в наследство от испанцев. Все эти города — частица памяти этой страны. Памяти проклятого антивремени, как говорят никарагуанцы.

21 сентября 1956 года в этом городе произошло памятное событие — молодой поэт Ригоберто Лопес Перес убил диктатора Сомосу.

Ригоберто был представителем плеяды молодых людей, которые за свои революционные убеждения платили собственной жизнью. Своим безумно смелым поступком он показал стране и миру, что тиран, вскормленный империализмом и избалованный им, может быть побежден. Я вспомнил, что незадолго до своей смерти Рузвельт говорил: «Разумеется, Сомоса сукин сын. Но все же он наш сукин сын». Всем было известно, что Сомоса управлял страной как своей собственной фермой. Покушение на него Ригоберто организовал с тремя своими друзьями после того, как в печати появилось сообщение, что тиран посетит Леон — традиционное место сбора лидеров либеральной партии — для выдвижения своей кандидатуры на президентский пост.

Элегантный, в синих брюках и белой рубашке, Ригоберто ничем не отличался от других и не привлекал к себе внимания. Во дворец он пришел вместе со всеми гостями. Среди них он встретил много знакомых, с которыми любезно здоровался и перебрасывался фразами. На улице неподалеку от здания его поджидали товарищи Эдуин, Корнелио и Аусберто. Их план был довольно прост. Эдуин и Корнелио в определенное время выключат свет в помещении. В этот момент Ригоберто должен выстрелить в Сомосу и тут же покинуть здание. Во дворе его будет ждать в машине Аусберто. Все было рассчитано с хронометрической точностью. Но, как часто бывает, и здесь неожиданно случилось непредвиденное.

Тиран, довольный самоизбранием в президенты, важный и разряженный, повертелся в зале, а затем объявил, что вскоре должен «покинуть эту милую и приятную компанию», так как его ждут государственные дела. Это не предусматривалось планом Ригоберто. Но он был полон решимости довести дело до конца. Он приблизился к президенту, и звон бокалов за будущие успехи главы государства слился с выстрелом, который потряс зал. Далее события развивались с молниеносной быстротой. Ригоберто и его товарищи были схвачены и закованы в цепи. Молодой Сомоса превратился в демона. Было арестовано более трех тысяч человек. Начались садистские пытки… Ночная тишина наполнилась воплями, выстрелами, криками раненых и расстреливаемых ни в чем не повинных людей.

Посол США Томас Уилен моментально сообщил в Белый дом лично Эйзенхауэру, что президент Никарагуа Анастасио Сомоса получил четыре пулевых ранения и находится в тяжелом состоянии. По указанию Эйзенхауэра в зону Панамского канала вылетела специальная бригада врачей для оказания необходимой помощи Сомосе. Их старания оказались напрасными. Через четыре дня тиран скончался.

Допускаю, что некоторые могут сказать: такое геройство никому не нужно! Зачем Ригоберто поступил так?

Сейчас можно задавать тысячи вопросов, можно даже упрекать Ригоберто, потому что мы далеки от того времени и событий. Но если бы в ту минуту мы были с ним, мы вряд ли колебались бы. Ригоберто хорошо понимал, что смерть тирана не могла быть началом революции. Но ему важно было доказать, что садисты тоже уязвимы.

В Никарагуа начался новый этап борьбы. Поступок Ригоберто всколыхнул застоявшееся болото. В своем письме к матери Ригоберто с ясной проницательностью оценил риск, на который шел. Его поступок был продиктован не малодушием, а убежденностью истинного патриота. Он прекрасно знал, что со смертью не шутят, И встретил опасность как герой.

Для Никарагуа Ригоберто Лопес Перес — незабываемый герой.

Не качай головой, моя дорогая. Я не влюбленный романтик. Не забывай, что в каждой стране процесс революционной борьбы рождается, растет и побеждает согласно специфическим особенностям ее развития. Среди народа есть много людей, призвание которых — стать катализаторами революционного процесса. Иногда в силу недостаточной подготовки к борьбе и культурного уровня своего народа они остаются неизвестными, а их действия — неосознанными. И хотя очень дорога цена жертв, такие герои необходимы революции.

Ригоберто своим самопожертвованием развенчал миф, сознательно насаждаемый и распространяемый сомосовцами. Те, кто этого не понимает, не воспринимают социальных и политических идей, выразителем которых был этот молодой человек. Своей матери он писал:

В одной из своих поэм он сказал: «Я страдаю, я сердцем чувствую боль моей родины». Это слова не только поэта, выражающего свои чувства, но и патриота, человека, осознавшего свой исторический долг. Потому что поэт может заставить читателя плакать от волнения, и не больше. Другое — личный пример. Его могут дать только патриоты. Не наш ли это Ботев, воплотивший слова в дела? Так же как Ботев, Ригоберто не только поэт. Он и политик, и патриот, и сознательный рабочий, и борец, который преданность и любовь к своему народу ставит выше поэзии.

Ригоберто, достойный наследник Сандино, обогащенный великим учением марксизма-ленинизма, прекрасно понимал, что исторические перемены не может совершить один человек, их можно осуществить усилиями всего народа во главе с рабочим классом. Анализируя объективные условия в стране, он хорошо знал, что после убийства Сомосы тирания не падет, что сыновья тирана или другие представители буржуазии встанут на место диктатора. Он хорошо знал обстановку в стране и понимал, что в Никарагуа пока нет революционного руководства, способного возглавить народные массы и повести их на организованную борьбу.

Талантливый поэт-революционер положил начало битве. Для ликвидации тирании необходима борьба, которая не обойдется без жертв.

И еще одна большая заслуга этого исключительно красивого человека заключается в том, что он положил начало боевой революционной поэзии, которая глубоко в себе несет марксистский заряд. По проложенному им пути пошли Рикардо Моралес, Леонель Ругама, Фернандо Гордильо, которые встретили смерть на баррикадах, где одинаково хорошо умели и автомат держать, и читать свои пламенные стихи.

Я пишу тебе все это не для того, чтобы воздать хвалу одному бойцу, одному поэту, одному человеку, приписывая ему необыкновенные качества героя. Нет, я хочу осознать его роль и его место в историческом процессе революционной борьбы никарагуанского народа. Не случайно в память о Ригоберто в университетах Буэнос-Айреса был проведен митинг. Выступающий на нем историк-публицист Грегорио Селсер закончил свою речь словами:

Целый день пробыл я в этом старинном, но обновленном Леоне. Кое-кто называет его «маленьким Ленинградом». Может быть, для этого есть основание. Каждый народ лучше других знает свою историю и оценивает заслуги. Этот город обогатил меня. Радостно, что у никарагуанцев есть Ригоберто.

Люблю я этих бедных людей, у которых и сейчас дома может и не быть куска хлеба. Но я знаю — будет у них и хлеб, и радость, потому что они свободны!

8

С ПОЛНЫМ ПРАВОМ мои друзья-никарагуанцы, Мария и Пабло, называют Леон «маленьким Ленинградом». Я убедился, что здесь каждая пядь земли — история. Революция не обошла ни одной улицы, ни одного дома. Воспоминания о жестоких битвах народа с национальной гвардией еще обжигают сердце. Штукатурка на домах потрескалась, на дверях осталось множество следов от пуль и осколков, везде видны разрушенные здания. Есть в этой картине и большая трагедия, и огромное величие. Впечатление такое, будто идешь по следам армии, которая только что прошла здесь. Слышу предсмертные стоны умирающих бойцов. Не могу себе представить 1609 год, когда огненная лава вулкана Момотомбо залила старый город, но следы второго «вулкана» в новом Леоне еще живы. Более того, почти каждый вечер свист пуль напоминает о том, что этот «вулкан» еще не успокоился.

В центре города находится священный храм, построенный в начале XVII века по испанскому образцу. И его не пощадили события. Он разрушен, изрешечен пулями, почернел от дыма. Чувствуется почерк верных охранников диктатора. Перед церковью зияет несколько воронок. Мне говорили, что некогда здесь стояли самые красивые здания города.

— На этом месте была больница, — рассказала мне Мария. — Сомосовцы выбросили из нее больных, чтобы разместить здесь свой штаб. Многие больные умерли на улице. Такой бесчеловечности наша земля не помнит со времен колониализма.

Извини, забыл представить тебе Марию.

Мария одна из главных руководителей революции в Леоне. На баррикады она пришла прямо со студенческой скамьи. Свое двадцатидвухлетие отмечала вместе с победой восставшего народа. Маленькая, улыбчивая, с ясными, как росинки, глазами. Леонцам она запомнилась своим бесстрашием, хладнокровием и сообразительностью. Где было труднее всего, там сейчас же появлялась Мария — любимый команданте повстанческой армии.

— Кого по-настоящему любит народ? — спросил я ее во время нашей прогулки по городу.

— Того, — ответила она мне, — кто отдает обществу самое сокровенное, ничего не требуя взамен.

— А что такое, по-вашему, ответственность? — продолжил я свои вопросы.

— Наверное, каждое время имеет свои критерии и свое содержание этого понятия. Но для меня это единство свободы и доверия. Во время восстания я видела, как ответственность выливалась в самопожертвование во имя свободы.

Ее не назовешь разговорчивой. Она умеет слушать других и меньше говорит сама. Но зато каждое ее слово к месту. Такой мне представили ее друзья еще до нашего знакомства. Поэтому говорю больше я. На некоторые мои вопросы она отвечает кивком, утвердительным взглядом или только одним словом. Но когда речь заходит о ее боевых товарищах, она начинает рассказывать с такими подробностями, что образы ее товарищей оживают передо мной.

От Марии я узнал о Педро Миранесе, одном из руководителей рабочих Леона. Он не имел образования, но был человеком большой природной культуры. Миранес сам научился писать и читать, а затем начал обучать своих неграмотных друзей. В редко выпадавшие ему свободные минуты он даже писал стихи. Честный и смелый, Педро был совестью угнетенных. Когда Сандинистский фронт призвал к всеобщей стачке и борьбе с Сомосой, Педро первым ушел с фабрики, а следом за ним фабрику покинули и остальные рабочие. Всего за несколько часов весь Леон восстал. Улицы покрылись баррикадами.

Началась битва, которая готовилась долго. Здесь не было нейтральных. Мужчины и женщины, дети и старики — все нашли свое место в бою. Все ждали команды от своего «учителя» Педро. Он перебегал с улицы на улицу, останавливался около людей и каждому находил что сказать. К Педро с одинаковым уважением относились и рабочие, и студенты. Они знали его по совместной борьбе во время выборов президента, когда в «мирной» схватке между манифестантами и национальной гвардией погибло 200 человек.

Несколько слов о выборах. Как сообщал один из журналистов, очевидцев этих событий, когда проводились выборы, вооруженные солдаты находились во всех помещениях, где проходило голосование; были сделаны прозрачные кабинки, чтобы можно было узнать, кто голосует против Сомосы; использовались бронированные машины патрулей «избирательной» полиции, заполненные еще до голосования урны. Когда выборы заканчивались, Луис Сомоса отдал распоряжение все урны привезти к нему домой и закрылся с ними на целую неделю. Ему необходимо было выяснить, какой процент голосов даст оппозиция.

После таких выборов Педро Миранес заявил рабочим и студентам, собравшимся вокруг него:

— Против Сомосы у нас осталось только одно средство, последнее, — винтовки и автоматы.

Когда Педро обходил баррикады, он дольше всего задерживался около детей. По-отечески трепал им волосы, каждому говорил что-нибудь ласковое. А детей было много. Какой-то офицер из сомосовской гвардии цинично заявил однажды, что ему достаточно двух-трех пулеметов и одной пушки, чтобы напугать мальчишек и успокоить Леон. Но он ошибался. Дети никарагуанцев давно уже стали настоящими бойцами. Они выходили на баррикады целыми классами вместе со своими учителями. Во время первых стычек в Леоне был тяжело ранен один из лучших учеников. Как раз в это время гвардейцы прекратили стрельбу. Учитель подумал, что они отошли, поднял мальчика на руки и побежал с ним через улицу искать врача. Сомосовцы, как гиены, окружили учителя. Офицер заставил его положить раненого на землю и сказал:

— Возьми пистолет и застрели его. Он предатель родины.

Учитель спросил офицера:

— Откуда вы знаете, что такое родина, если никогда ее не имели?

— Если убьешь мальчишку, спасешь себе жизнь, — продолжал офицер.

— Мое «я» в его сердце, в его голове. Все мы, которые по ту сторону баррикады, имеем одно «я», и оно является синонимом родины и народа! — ответил ему учитель.

— Стреляй, сукин сын, или…

— Недостойно мне разговаривать с вами. Вы духовно бедный человек, и ваша душа давно уже превратилась в угасший уголь.

По разные стороны баррикады стояли, слушали и смотрели друг на друга смертельные враги.

Учитель поднял пистолет и мгновенно приблизил его к своим близоруким глазам. Раздался приглушенный выстрел, и рядом с раненым мальчиком упал его учитель, который преподал ученику свой последний урок — урок патриотизма.

Педро не выдержал. Вскочив на баррикаду, он крикнул гвардейцам:

— Кого вы слушаете, солдаты? Тех, кто убивает ваших учителей, отцов и братьев, ваших детей? Идите к нам, к тем, кто сражается за хлеб и равноправие для всех!

Пуля гвардейца сразила старого революционера.

— Я видела, как Педро прильнул к земле, будто ребенок к своей матери, — закончила Мария.

Эта ночь была самой страшной в истории города. Гвардейцы бесчинствовали. Они сжигали детей в люльках, подвешивали за ноги людей.

Но мужественные никарагуанцы достойно отвечали своим мучителям. На смену замученным патриотам родины вставали новые бойцы, готовые умереть за свободу.

Здесь, в Леоне, на каждом шагу погибали герои. Некоторым еще не исполнилось пятнадцати… Они умирали не только как воины на поле боя, не только как верные своему долгу граждане Никарагуа, но и как командиры, поднявшие на борьбу народ. Вслушиваюсь в голос Марии.

— Каждая улица была баррикадой. Каждый человек — бомбой. — Она остановилась на углу двух улиц. — Здесь погиб Фредерико. У него было двое детей и больная жена. Я упрашивала его не ходить на баррикады, остаться в тылу, но Фредерико был непреклонен. И погиб. Не могу забыть, как он, уже мертвый, не выпускал винтовку. — В двух шагах от угла Мария указала мне на разбитое окно: — Отсюда Торес метнул бомбу и заткнул глотку пулемету. Затем бросился в огонь спасать перепуганных сомосовцев. «Зачем тебе эти изверги? — крикнули мы ему. — Пусть сгорят!» А он ответил: «Они необходимы для эпилога революции».

И так шаг за шагом. Вспоминая о погибших, Мария плакала. А мы делали вид, что не замечаем этого. Молча шли мы по этому городу-музею, который уже за двадцать дней до победы революции был свободной зоной. Но какими тяжелыми были жертвы!

А жизнь продолжается. Что стало с детьми Фредерико? Поправилась ли его жена? Но как спросить об этом? Ведь сотни детей остались без родителей. Не хотелось тревожить кровоточащую рану.

Молча шли мы по тихим улицам Леона. Мария оживилась, в глазах ее вспыхнули искорки.

— А это дом Рубена Дарио, нашего великого поэта и художника, — сказала она.

— И дипломата, — дополнил я.

— Он словно факел и сейчас пылает во всей Центральной Америке, голос его не иссякает, — сказала Мария.

9

Я ОЧЕНЬ ДОВОЛЕН тем, что мне удалось посетить эту страну. Меня это путешествие сделало необыкновенно богатым. Здесь я не только увидел экзотику тропиков. Здесь я узнал и полюбил героический народ, познакомился со страной, которая начала отсчет своей новой истории.

Сейчас у меня есть время ответить на некоторые вопросы. Сегодня на баррикадах спокойно. Одни бойцы спят, другие читают, большинство, расположившись прямо на зеленом ковре травы, ведут беседу. А я спрашиваю себя, что движет этими людьми, что заставляет их круглосуточно находиться на баррикадах?

Никарагуа — страна ужасающей нищеты. Половина детей умирает, не дожив до пяти лет. Основная причина столь ранней смертности — повсеместное распространение малярии и туберкулеза. Туберкулезом болен каждый пятый житель страны. А это — следствие голода, плохих жилищных условий, антисанитарии. Но Никарагуа — всего лишь маленькая частица Латинской Америки. Здесь я узнал, что сегодня 142 миллиона латиноамериканцев страдают от хронического недоедания, в результате которого в некоторых странах этого региона из тысячи новорожденных умирают цвести.

В 1976 году в капиталистических странах более сорока миллионов людей умерло от голода. Это тоже потрясающе.

Я вижу, с каким отвращением относятся в Никарагуа к Соединенным Штатам и их лакею Сомосе. И поверь мне, подобным отвращением дышит весь Латиноамериканский континент. Еще в 1962 году крупный мексиканский писатель Карлос Фуэнтес обратился к американцам с такими словами:

Обращение не было услышано. И тогда народ Никарагуа заговорил языком баррикад. Победоносное восстание положило конец кровавой диктатуре Сомосы.

И еще такая подробность: днем они все на работе, ночью — на баррикадах. Сегодня я разговаривал с ними, и в голову мне пришла притча Джанни Родари:

И они неустанно идут днем и ночью, жертвуют всем, чтобы свобода навсегда осталась с ними.

А сейчас послушай, какая интересная встреча состоялась у меня.

Сайда Гонсалес — первая летчица в Никарагуа. Встретились мы случайно в комитете женщин. В дверь кабинета Гладис Гомес она постучала в тог момент, когда мы как раз говорили о ней.

— Что за чудеса?! — удивилась Гомес, когда в двери показалась Сайда, озарив нас своей щедрой, подкупающей улыбкой. — Мы говорили о голубе, и он приземлился. Входи! Входи!

Смуглая невысокая девушка (здесь большинство женщин маленького роста), с задорным взглядом, мелкими белыми зубами и короткой стрижкой, остановилась перед нами. Военная форма зеленого цвета сидела на ее стройной фигурке как влитая.

— С нашим болгарским другом мы говорим об ответственности женщины, — сказала Сайде Гладис Гомес и предложила ей сесть. — Об ответственности во время революции…

— А все это, — подхватила ее мысль Сайда, — является ответственностью за будущее нации. Потому что будущее каждой нации несет в себе образ женщины-матери.

В разговор Сайда включилась спокойно, уверенно. Подсели к нам и две другие женщины из комитета, которые до этого готовили кофе. Женщины остаются верны себе. Простые ответы ищут не в цитатах из прочитанных книг, а в жизни. Иногда ответы их очень кратки. В другой раз — это истинная поэзия, солнечная и теплая. Это звучал голос огромной армии женщин, принявших активное участие в революции. Они, как орлицы, охраняли раненых бойцов, они провожали мужей и сыновей на смертельную схватку с сомосовцами. Мы вели сердечный разговор, а перед моими глазами стояла маленькая женщина с большими, глубоко ввалившимися глазами. В ее присутствии сомосовцы одного за другим зверски истязали, а затем обезглавили всех ее семерых детей.

После каждого удара ее спрашивали:

— Где сандинисты?

Она молчала. Следующая голова катилась к ее ногам, и снова следовал тот же вопрос:

— Где сандинисты?

И так было семь раз. Когда был убит последний ее ребенок, она разорвала свою блузку и выкрикнула:

— Здесь они, в моем сердце! Вырвите его и увидите!

Обезумевшая от горя мать собрала семь головок своих детей и запела революционную песню… Когда я смотрел на нее, она была как тень — слабая, с широко открытыми глазами. Я склонился и поцеловал ее руку. А она молча погладила меня по голове.

— Борьба, — говорила между тем Гладис, — научила нас жить. Революция нас разбудила и прогнала кошмарный сон, который мучил нас десятилетиями. Выросли мы сразу. Пойми простую истину — чтобы бороться за свои права, надо бороться против угнетения, за демократию. Истинной мерой свободы женщины является степень ее освобождения. Женщина заняла достойное место в авангарде СФНО, потому что воюет наравне с мужчинами.

Легкая улыбка тронула губы Сайды. Есть такой древнеиндийский афоризм: «Украшением человека является мудрость, украшением мудрости — спокойствие, украшением спокойствия — бесстрашие, украшением бесстрашия — надежность». Это можно сказать о Сайде. В ее улыбке так много очарования. Она сразу привлекает взгляд и внимание всех. Улыбка зажглась и в глазах женщины, затем послышался ее мягкий голос:

— У меня была соседка, у которой было одиннадцать детей. Жила она в бедности. Ее муж был одним из сподвижников Карлоса Фонсеки Амадора. Он редко бывал дома. Она сама воспитывала детей. Я и сейчас не могу себе объяснить, откуда она брала силы преодолевать тысячи трудностей. Научила и детей своих не ныть, стойко переносить невзгоды. Мы даже не узнали, когда и где погиб их отец. Это истинная никарагуанка, которая дает жизнь будущему с оружием в руках и защищает это будущее… А вы видели, как выглядит Никарагуа с высоты? — спросила Сайда. — Это самая красивая земля, какую я знаю. Когда лечу над ней, на месте разрушенных сомосовцами домов представляю себе новые, красивые дома, потонувшие в цветах. Мы очень любим цветы. Строим школы, детские сады, спортивные площадки… И всюду много, много детей.

— Кем бы вы хотели видеть ваших детей?

— У каждого человека в жизни свой путь. Важно пройти его достойно, честно. И гордо! Презираю пресмыкающихся. Люблю орлов. Но думаю, что в предстоящие годы наша страна больше всего будет нуждаться в учителях, архитекторах, врачах, инженерах. Нужды страны определят и профессии наших детей.

Гладис Гомес вмешалась:

— В этом году в нашей стране рекордное число учащихся — около 800 тысяч человек. Это более одной трети всего населения. И столько же взрослых учится на курсах в кварталах и на предприятиях!

— Никарагуа подобна большой шумной школе. Это хороший пример для всей Латинской Америки, — заключила Сайда. — Что может быть лучше этого, если она твоя?!

Сайда права. Страна превратилась в огромную школу. Школу борьбы, жизни, будущего…

10

НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ не писал тебе. Не было свободного времени. Уезжал рано утром, возвращался поздно вечером. Письма отложил на сегодня. Сегодня воскресенье. Если бы был в Болгарии, то, наверное, солнце уже согревало бы меня в Петревене, а здесь долго вертелся в кровати, затем перебрался в качалку на террасе и стал наблюдать, как дышит вулкан Момотомбо, ежеминутно меняя свой облик. То обовьется, как чалмой, сверху донизу собственным дымом и скроется подобно упавшему в озеро облаку, то оголится и от солнечных лучей станет розовым, то нацепит набекрень шапку и утопит ноги в водах озера. Столько перевоплощений, и всего за несколько минут! Можно смотреть так не только часами, а целыми днями и каждый миг открывать что-то новое, интересное. Влево и вправо от вулкана выстроились большие и маленькие возвышения. У каждого из них свое имя и своя история, богатая мифами и легендами, повествующими о разгневавшейся земле. Неповторимая по красоте картина, вероятно, опьянила и Ригоберто Лопеса, побудив его сказать:

Любуясь Момотомбо, я и не заметил, как на террасе появилась Росальба. Очнулся я от ее звонкого смеха.

— О Болгарии думаете? — спросила она меня.

— Нет! О вулканах! Вчера был на вулкане Масая, а отсюда каждое утро и вечер любуюсь Момотомбо. Экскурсовод мне сказал, что в XVIII веке вулкан извергал огнедышащую лаву. Испанцы прозвали эту огненную гору Адом и верили, что в ней кипит расплавленное золото. Узнал, что после 1772 года извержения уменьшились и ослабли, а последнее было в 1941 году. Когда смотришь на вулкан, одна мысль непрерывно сверлит голову — насколько мы беззащитны перед матерью-природой.

— Как муравьи перед людьми, — дополнила она меня.

— Да! Представь себе, что будет с нами, если этот вулкан всего лишь чихнет? Что значит человек перед этим могуществом?!

— Человек — это дорогое детище природы, милый друг. Самое красивое и самое умное ее творение. А сейчас, я надеюсь, ты не откажешься от приглашения женщины прогуляться? Воскресенье богом дано нам для отдыха в прогулок.

Я знаю, как занята Росальба — она работает заместителем заведующего организационным отделом Сандинистского фронта национального освобождения, и эти часы, которые она дарит мне, ей придется наверстывать ночью. Но разве ей откажешь?

— Росальба, — начал я, — знаешь, именно сейчас мысленно я гулял в окрестностях Момотомбо и долго стоял на берегу озера, которое, как я слышал, называют серебряной чашей вулкана. Может быть, лучше я сам продолжу свою прогулку? У тебя так много работы! Мне вполне достаточно твоего внимания. Благодарю тебя!

Однако она и слушать меня не захотела, и я понял, что упорствовать бесполезно. Время и наши беседы с ней о работе давали мне возможность еще лучше узнать характер этой женщины. Ей присуща твердость индианки и женственность испанки, которые придают никарагуанкам неповторимое очарование. Я поражался ее выносливости, когда мы падали от усталости, а она, хлопнув в ладоши, начинала петь национальные песни. Голос ее пробуждал, как звоночек, как весенний ветер, разгонял накопившуюся тяжесть, и на сердце становилось легче. Она все делала очень естественно и незаметно. Обычно в Латинской Америке любят переносить сегодняшние дела на завтра. Наиболее часто встречающееся здесь слово — маняна (завтра). Но Росальба другая. Революционная борьба научила ее, что каждое промедление является поражением, а от этого выигрывают только враги.

И сегодня у нее был хорошо продуман предварительно составленный план. Как только она, Педро и я сели в машину, она сказала шоферу:

— Поезжай к Акагуалинке. — И повернулась ко мне: — Вы же не были там?

— А что такое Акагуалинка? — вместо ответа спросил я.

Росальба уселась поудобнее, сдвинула пистолет, чтобы не мешал, и начала рассказывать. Акагуалинка — это квартал Манагуа. Самый бедный и самый несчастный. Тех, кто жил в Акагуалинке, Сомоса не считал людьми. Там царствовала жуткая нищета. Но именно каменотесы, которые добывали в этом квартале строительный материал, 47 лет назад раскопали несколько земляных пластов и открыли уникальные следы людей в животных, дав возможность исследователям окунуться во времена пятитысячелетней давности.

— Предлагаю посмотреть эти раскопки, а не нищету, которая пока еще не покинула наши кварталы, — сказала Росальба.

— И то, и другое является историей, — сказал я.

— Да, это так, — с печалью заметила Росальба, — но застывшая лава не имеет души и молчит, а с этими людьми мы связаны кровью. Я и десятки сотен таких, как я, детей этих кварталов жизнь свою начинали здесь.

Ее слова напомнили мне о нерадостном детстве моих сверстников и моих родителей. Вспомнил я нашу соседку — красивую женщину с гордой осанкой и большими строгими глазами. Бабушка мне не раз рассказывала о ней: с семи лет она сама стала зарабатывать себе на хлеб. Была прислугой и пастушкой. Страшная болезнь рано унесла ее мать и отца. Сирота, так и не познавшая радости детства, она рано вышла замуж. Но и после замужества несчастья продолжали идти с нею рука об руку. Новый дом не приласкал ее, а встретил руганью и побоями. Пьяный муж часто выгонял ее на улицу. Но она терпела, потому что ждала ребенка. Родился сын. С ним с утра до вечера она работала в поле. Пока она трудилась, малыш спал в люльке, привязанной к ветке раскидистого дерева. Когда ему было четыре года, его укусила гадюка и он умер на руках матери. Угасла ее последняя надежда.

Я рассказал Росальбе о жизни моей соседки, о ее страданиях, о человеческой трагедии, как запомнил из рассказов моей бабушки.

— Да, такой же была судьба и женщин этого квартала, тружениц капиталистического мира, — грустно вздохнула она.

Росальба рассказала мне о том, что во многих капиталистических странах были проведены исследования, которые показали, что зарплата женщин в этих странах едва достигает 50—80 процентов от зарплаты мужчин, работающих столько же времени. Это напомнило мне об одном любопытном факте. Некая американская газета однажды сообщила:

Когда мы подошли к кварталу, Росальба замолчала. Я заметил, как она напряглась. Глаза ее увлажнились. Позже я понял, как мало ее знаю. Росальба никогда ни слова не говорила о себе. Я и не подозревал, что эта веселая и нежная женщина была надежной защитой бедных и одно только упоминание ее имени вселяло в сомосовцев ужас. Несколько дней назад я спросил ее, знает ли она героиню, о которой люди рассказывают легенды. В кварталах Манагуа женщины не спорят об эмансипации, а просто опрашивают мужчин: «Кто из вас смелее Росальбы?»

Тогда она покраснела, но, быстро овладев собой, попыталась мне внушить:

— Это собирательный образ никарагуанской женщины-героини. Это все мои боевые подруги. А их так много!

Позже я понял, что женщина-легенда, которая в одиночку выходила против вооруженной до зубов сомосовской роты, которая в течение одного дня могла преображаться и в мужчину, и в ребенка, и в обездоленную женщину, и в красивую светскую даму, которая и мысли не допускала, что можно не выполнить поручения, и была Росальба. Сомосовцы ее искали в каждой женщине. И многих они убили только за то, что те носили такое имя.

Эта Росальба сидела рядом со мной в машине, медленно прокладывавшей путь между стайками детей, и через открытое окошко ласкала их стриженые головы. А они хором кричали:

— Росальба, Росальба!..

— Вы из этого квартала? — тихо спросил я.

— Нет, я из Леона.

— А откуда вас знают даже дети?

— Это не просто дети. Это мои боевые друзья. Присмотритесь к ним. С этими бойцами мы воевали против врага.

Машина остановилась. Ребята бросились к нам, окружили. Каждый из них хотел приблизиться к Росальбе. А я, нахмурившись, рассматривал бараки, окружавшие нас. Она заметила это.

— Каждый из этих бараков во время революции был нашей крепостью.

Росальба привлекла к себе черненького мальчика лет восьми. Глаза его радостно засияли. Она погладила его по кудрявым волосам.

— Фредерико стоял на посту, когда мы обсуждали план боевых действий.

Ребенок гордо выпятил грудь.

— Я был не один. Вместе со своей собакой стоял и охранял вас от сомосовцев, — сказал он.

— А если бы они тебя схватили и стали пытать, что бы ты делал? — спросил я его.

— Молчал бы, как Росальба. — И он по-детски прижался к ней.

Прежде чем научиться читать, эти дети узнали цену жизни. И никто не может их запугать.

Вместе с большой и шумной ватагой ребят мы пересекли канал — памятник глупости Сомосы, — отводящий нечистоты всего города в озеро Манагуа. Одно из красивейших озер из-за этого канала превратилось в вонючую городскую клоаку.

До самого канала шли следы пятивековой давности. Следы детей, взрослых и животных отпечатались в застывшей лаве вулкана. В них отразились страх, быстрые движения и ужас, который испытывали бегущие люди и животные. Но куда они бежали? Где могли найти спасение от огня? Кто они были?

— Что говорят об этом ученые? — спросил я у Педро, который одновременно был и охранником и экскурсоводом.

— Сразу же после революции ученые занялись этим. Пока ничего конкретно не известно. Из преданий знаю, что в этих местах жило несколько племен. Самое большое называлось никарус. Люди были маленькие, слабые, но выносливые. Жили еще и уанчесы, мискитосы, москосы, самбосы, рамосы. Предполагается, что в этих местах жили и акагуалинки. Поэтому квартал и носит их имя.

— А из какого вулкана эта лава?

— Каждое озеро является кратером бывшего вулкана. А здесь озер, как видите, не так уж мало.

Долго я стоял, всматриваясь в следы, которые переплелись между собою, и невольно время от времени бросал свой взгляд на Момотомбо, потонувший в молочной вуали.

— А сейчас попробуем расплескать воду в чаше! — предложила Росальба.

Машина понесла нас к одной из горловин, из которой, может быть, вышла огненная лава, запечатлевшая следы наших предшественников.

11

МАСАЯ. Город расположен недалеко от Манагуа и насчитывает около 34 тысяч жителей. Это центр района, густо населенного индейцами. В обычаях местных жителей сильно заметно влияние индейской культуры. Вблизи города находится живописное озеро Масая, которое лежит у подножия вулканов Сантьяго и Масая. Кроме широко известного базара город славится плантациями кофе и табака.

В окружном комитете СФНО нас встретили Мигель Бальдумоа и Хавиер Монкада, молодые, энергичные люди, жаждущие все познать как можно быстрее. Поэтому вместо того чтобы начать рассказывать мне о городе и своих проблемах, они стали расспрашивать меня о жизни Болгарии в первые дни, месяцы и годы непосредственно после социалистической революции 9 сентября 1944 года.

На одном из диванов, стоящих перед комнатой, в которой мы разговаривали, я заметил дремлющего вооруженного юношу. Во сне он улыбался. Губы его слегка шевелились, усы тоже. Наверное, я долго на него смотрел, потому что Мигель наклонился ко мне и прошептал:

— Дома неделями не бываем. Здесь едим, здесь и спим. А вот уже несколько дней и ночей враг не дает нам покоя — появляется там, где мы его не ожидаем. Мы постоянно в боевой готовности. Такие дела, брат! Революция…

Говорил он об этом без сожаления, это было видно по его улыбке. В ней даже читалась гордость. Я с интересом посмотрел на него — крепкий, здоровый. Его жилистые рабочие руки тяжело лежали на столе. За всю свою короткую жизнь они держали только молот и ружье. Для них непривычны ручка и белые листы бумаги. Поэтому на стенке кроме портрета Че Гевары висят кузнечный молот и винтовка. Видимо, их ему подарили заводские друзья, которых связывает с ним общая борьба за созидание нового общества.

Зазвонил телефон. Мигель поднял трубку и, услышав голос, встал.

— Кто тебя не пускает? Я не музейный экспонат, на который люди могут смотреть в определенные бюрократами часы. Заходи!.. Как?.. Передай им, что я тебя жду… — Повесив трубку, он объяснил: — Представьте себе, моему боевому другу, который не раз спасал мне жизнь, вынося из огня, сказали, что он не может войти, потому что у меня сейчас деловой разговор. Мы же ни о каких секретах не говорим. Перед революцией все равны…

— Но революция сильна тогда, когда есть дисциплина, — прервал я его. — Она побеждает дисциплиной. Иначе будет анархия.

— Да, вы правы, — согласился Мигель.

Он рассказал мне о своем самом близком друге Гуи Рурге из Матагальпы. Если бы Гуи был жив, ему исполнилось бы девятнадцать лет. Это был человек исключительной любознательности, отзывчивости и честности. И естественно, он сразу же оказался в рядах СФНО. Работал в бедных кварталах Матагальпы. Заботился не только о политическом росте людей, но и о пропитании, о здоровье детей. Всюду был желанным гостем, советником и другом. В 1978 году он стал одним из главных руководителей сандинистского движения в городе. Его бедный дом превратился в типографию и боевой штаб. Несколько месяцев сомосовская полиция выслеживала его. Для нее Гуи был самым опасным врагом. Неоднократно его пытались арестовать, но не удавалось. Народ был его верным хранителем. Ночью 30 марта 1979 года, когда Гуи нес партизанам медикаменты, полицейские окружили его и схватили. В полицейских застенках его подвергли нечеловеческим пыткам, на какие только были способны изверги. Но узнали они от него только то, что он член СФНО и гордится этим.

Жестоким палачам не удалось сломить Гуи. Его мать продала все, что имела, одолжила денег и предложила полицейским за его освобождение огромную сумму. Но они были категоричны: «Он стоит столько, сколько вся Матагальпа».

После неудачных попыток вырвать у него признание, ему предложили стать офицером национальной гвардии, то есть предателем своей мечты и святой идеи. Но ответ Гуи Рурга был краток:

— Никакой ценой вам не удастся сделать меня предателем родины! Я по-настоящему ее люблю!

В конце мая он получил разрешение на двухминутное свидание с матерью. В эти минуты они молча смотрели друг на друга и глазами сказали все.

В начале июня под усиленной охраной Гуи вывезли в окрестности родного города. Приказали самому себе выкопать могилу. Такими были его последние минуты…

Мигель, который находился неподалеку в рощице, видел все это и хотел броситься на полицейских, но патриоты остановили его. Такой поступок был бы сумасшествием.

— Может, и меня убили бы и закопали бы вместе с Гуи, но мне хотелось сделать все, чтобы его спасти.

Слушая его, я думал о том, что он и Аугусто Сесар Сандино — братья, ибо кроме общих моральных качеств у них общая законная гордость: самой большой честью для них было то, что оба вышли из среды угнетенных — души и нерва нации.

В нашу беседу включился боевой товарищ Мигеля, который вошел в кабинет, и тот юноша, который спал в коридоре. Оказывается, он был учителем и отвечал за обучение населения в округе. Борьба с безграмотностью была вторым крупным шагом Национального руководства СФНО после победоносного марша 19 июля 1979 года. В нее включился весь народ — от мала до велика.

Мигель восторженно сообщил нам:

— Более шести тысяч человек заняты обучением. Только в городе Масая число грамотных увеличилось почти на восемь тысяч человек. Это большое богатство и огромная сила революции. Это то, чего Сомоса боялся больше всего. Сейчас все понимают, что и руки становятся сильнее, если им помогают глаза…

Немного отклонюсь и расскажу тебе о бойцах культурного фронта и об их организации. Все они делятся на три группы. Первую составляют подразделения, структура которых подобна армейской — они имеют отделения, взводы и роты. Объединенные в такие боевые единицы, они уходили в самые отдаленные районы страны воевать с безграмотностью — вековым наследием эксплуататоров. Бойцами этих подразделений являются в основном студенты и учащиеся. Если бы ты могла видеть, как горели их глаза! Я наблюдал за ними, когда они уходили.

Вторая группа — это рабочая милиция по борьбе с безграмотностью. В нее входят в основном рабочие и служащие, которые занимаются с населением на своих предприятиях. Они избираются профсоюзными организациями. Мне не раз приходилось видеть, как они, уставшие от работы, умывшись и переодевшись, садились рядом со своими товарищами и терпеливо учили их выводить крючочки и буковки. И так каждый вечер…

И третья группа — народные просветители. Они занимаются с людьми по месту жительства. Обычно это пожилые люди.

Это бесценное, огромное революционное дело уже дает прекрасные плоды. Прежде всего оно еще прочнее связывает никарагуанцев с идеями сандинизма, помогает им быть более смелыми и самоотверженными борцами за новое общество. Вчера только видел, как один крестьянин, остановившийся в центре своего поля, вслух читал жене и детям свежую газету «Баррикада». По слогам произнося слова, он был подобен младенцу, делающему первые шаги.

Но вернемся в Масаю, одну из крепостей революционного движения. Когда в июне 1979 года первый удар восставшего под руководством СФНО народа не смог свергнуть сомосовцев, революционная повстанческая армия отступила в Манагуа, а затем вновь пошла штурмом на Масаю. Девяносто процентов населения этого города не только приветствовали повстанцев, но и с оружием в руках приняли участие в революции.

Масая — город мелких крестьян, пролетариев и хронической безработицы. Для бедных и средних крестьян, которые составляют 85 процентов сельского населения этой области, и будни и праздники были изнурительным трудом. Скот работал по сменам, а люди — до упаду. Те, кто своими руками выращивал хлеб, умирали от голода. Парадокс? Нет! Это страшная истина. Крестьян, взывающих о помощи, бросали в застенки Сомосы, а голос их глушился маршами его гвардии.

И только после революции эти тихие и скромные люди нашли свое место в трудовых объединениях. Они начинают чувствовать свою силу, осознают себе цену. В Масае мне рассказали о Рене Махае и его брате. Обыкновенные, трудолюбивые, честные ребята, они хорошо знали положение своего народа и жили его болью. Оба с ранних лет вступили в ряды СФНО и получили задание служить в национальной гвардии. Задача была трудной, ответственной и опасной. Они подчинились приказу и работали успешно. Но в 1974 году сомосовцы их разоблачили. Сомоса не мог поверить, что в его армии есть сандинисты. Их подвергли жестоким пыткам. Пытали с садистской изощренностью. Младшему брату выкололи глаза, а затем вскрыли череп, чтобы увидеть, «как вертятся колесики» в его голове. А Рене, старшего брата, они сбросили в дымящийся кратер Момотомбо.

В этом городе я встретился с десятками революционеров. Их отличало то качество борцов-патриотов, борцов-интернационалистов, которое очень верно определил Че Гевара:

Эти открытые, честные и беспокойные души хорошо усвоили урок жизни, поняли, что истина может победить только тогда, когда ей помогают бороться. И они помогают ей в этом самым ценным и самым дорогим, что у них есть, — своей жизнью.

Перед такими борцами человек может только склонить голову и поблагодарить судьбу за то, что она свела его с ними.

12

ЖАРА И ДУХОТА здесь приходят, едва занимается утренняя заря.

Сегодня у меня была встреча с сандинистским руководством города Манагуа. Сопровождала меня Каталина — невысокая, худенькая, с роскошными волосами. Ее смех заражал и меня. Вглядываясь незаметно в ее плавные, изысканные движения, в ее небольшие искрящиеся глаза, я не мог поверить, что это не дама из аристократического рода, которая полдня заботится о своем туалете и внешности, а другую половину находится в забытьи романтической мечты. Упрекаю себя за эти мысли. Знаю ведь, что эта стройная, как пальма, сочная, как апельсин, нежная и белая, как наш подснежник, женщина — одна из героев революции в Никарагуа, солдат передовой боевой линии. Она не раз смотрела смерти в глаза и хорошо знает цену свободе. На руках Каталины умерла самая близкая ее подруга, раненная сомосовцами.

Для Каталины свобода — нечто великое, прекрасное.

Это сама жизнь. И потому каждое утро Каталина встречает своим переливчатым заразительным смехом, прижимая к себе слабенькие, теплые, как солнечный луч, ручонки маленького Альварито.

Мы спешим на встречу с руководителями, а под нами, над нами, вокруг нас — тропическая жара. И очень влажно. Шире открываю рот, чтобы глотнуть больше воздуха, но чувствую, что задыхаюсь. Влага давит как свинец.

Городское руководство фронта Сандино разместилось в красивом здании на самом оживленном перекрестке улиц квартала Сан-Хуан. Нас встретили два вооруженных автоматами паренька и попросили сдать оружие. Каталина вынула из дамской сумочки пистолет и передала его им. Они положили его на стол.

— А ваше оружие? — спросил один парень меня.

Прежде чем Каталина успела объяснить им, кто я такой, я вытащил из внутреннего кармана свою ручку и положил ее рядом с пистолетом на стол. На вопросительный взгляд охраны ответил:

— Это оружие журналиста.

Паренек открыл ручку, посмотрел, усмехнулся и вернул мне. Понял шутку.

— И это оружие стреляет…

А теперь я отвлекусь немного, чтобы раскрыть перед тобой истинный облик диктатора — наглого и алчного, злого и дикого, надменного и примитивного, безжалостного и жестокого. А чтобы ты более четко представила эту жестокую семейку, вернемся немного в историю. Когда Ригоберто Лопес застрелил Сомосу, его сыновья Луис и Анастасио получили в наследство более 500 миллионов долларов и, разумеется, власть. Тогда при непосредственной поддержке США, прежде всего Пентагона и ЦРУ, место убитого Сомосы занял его старший сын Луис. Он властвовал шесть лет. И если народ, боясь расправы, молчал, то мировая печать не скрывала трагедию этой страны. США были вынуждены посоветовать диктаторам сделать демократичный жест. Была принята новая конституция, которая запрещала членам семьи Сомосы избираться подряд на несколько сроков. Неохотно, но братья вынуждены были согласиться на это. Президентом стал Рене Шик, подставное лицо.

Диктатор умер, но диктатура осталась. Жизнь в государстве текла в русле «введенного порядка». Президентский срок Шика истекал. За месяц до его окончания Шик решил бежать за границу. Свой замысел он надеялся осуществить с помощью оппозиции, перед которой хотел публично разоблачить планы семьи Сомосы. Подготовка к побегу была в разгаре. В одну из гостиниц Манагуа Шик отправил свой чемодан с 200 тысячами долларов и двумя билетами на самолет. Но внезапно у него начался сердечный приступ. Врачу запретили оказывать Шику помощь. Не пустила к нему ни его жену, ни даже священника. Только домашний врач семьи Сомосы мог входить к нему. Он и отравил Шика.

Анастасио Сомоса выдвинул свою кандидатуру на пост президента. А чтобы с ним не повторилось то же, что и с его отцом, он создал преданную себе гвардию «батальон Сомосы» из 1200 человек, вооруженных по последнему слову техники. С помощью этой гвардии за короткий период исчезло большинство членов оппозиции. Резиденция Сомосы находилась на Ломе — это была крепость в центре города, которую народ назвал «бункером».

Страх преследовал Анастасио Сомосу днем и ночью, несмотря на то, что были приняты меры безопасности. Каждое окно его резиденции было превращено в наблюдательный пункт. В «бункере» располагались рота танков, оснащенный современным оружием батальон пехоты, отряд специально подобранных солдат; там же находились телефонный и радиоцентр армии, главные продовольственные склады, органы разведки, управление государственной безопасности, арсеналы и государственная казна. В «бункере» размещалась тюрьма для политических и военных «преступников», которая для безопасности была построена над складами с боеприпасами…

В дверях кабинета меня ждала Дора Мария Телес. О ней, героине революции, написано много. Писали а наши газеты. Наверное, ты читала. Но сейчас я сам смотрел на женщину, руководителя столицы страны. Под глазами ее были заметны темные круги. От бессонных ночей, наверное. Движения быстрые, резкие. Она все делала по велению сердца. Потому и боль, и радость проходили через ее сердце. В ней было что-то мальчишеское, торопливое. Дора представила нас Надине Лакайо, Дармириле Корослая и Агусто Лосо — всему политическому руководству Манагуа. Самым старшим среди них был Агусто — ему исполнилось 25 лет. Этих людей можно назвать ветеранами борьбы, потому что с их именами связана крупная операция революционных сил — захват парламента; они осуществляли руководство восстанием в Леоне и столице, участвовали в партизанских схватках. Сейчас на их плечи была возложена ответственная задача утверждать новые порядки, строить новый город, восстанавливать экономику, заботиться о хлебе, воде, отдыхе и быте жителей столицы. А это совсем не легко, потому что Манагуа занимает территорию 778 квадратных километров, а Сомоса, как зверь в предсмертной агонии, в июне 1979 года распорядился бомбить не только кварталы патриотов, но и фабрики, школы, больницы. Говорят, что разрушения, причиненные войсками Сомосы, гораздо крупнее разрушений, которые произошли в результате землетрясения в 1972 году.

С Дорой мы быстро сблизились. Разговор зашел о положении женщины и о революции.

— Каким образом участие в борьбе с сомосизмом отразилось на роли женщины в общественных процессах? — спросил я Дору.

Она сжала губы, нахмурила лоб, а потом сказала:

— Личное участие женщины в борьбе с диктатором придало ей большую уверенность в своих силах. Я могу судить по себе и моим боевым подругам. И знаете ли, участие в борьбе помогает поверить в свои силы, а такая вера лежит в основе любого большого дела. Там, где решается вопрос жизни или смерти, женщина обретает уверенность и силы благодаря своей способности выполнять разнообразные и срочные задачи даже в неимоверно трудных условиях. Не знаю, полностью ли я права, но сегодня никарагуанка живет с чувством завоеванного права, потому что эту революцию она ощутила сердцем. И это служит для нее опорой, придает ей уверенность…

— Некоторые говорят, что участие женщины в борьбе своеобразно отражается на ее семье. Что вы об этом думаете?

— Да! Отражается! Но как? Ведь отражение имеет две стороны — отрицательную и положительную. Если семья живет заботами только своей крепости, оторванно от общества, естественно, участие в борьбе отразится на ней отрицательно. Но если семья чувствует пульс времени, живет общими заботами дня, отражение будет положительным. Политическая сознательность женщины самым лучшим образом может быть передана ее детям. Ведь дети — ее частица. Только женщина может дать им революционное воспитание, которое характеризует новое отношение к жизни, к проблемам борьбы. К сожалению, есть еще семьи, в которых мужчины так не думают, живут старыми моральными понятиями. По их мнению, женщина должна только готовить, стирать и гладить. Но может ли такая женщина чувствовать себя полноценной? Участвуя в революции, никарагуанка узнала много таких вещей, которые раньше были ей чужды и непонятны. Сейчас она имеет больше возможностей для личного участия в общественно-политической жизни. Я считаю, что политическое сознание обогащает женщину. Мать, у которой развито политическое сознание, обогащает и своих детей, потому что быть матерью не означает только родить детей, вырастить их. Прежде всего их надо воспитать. Невозможно воспитывать детей для нового общества, если мать не имеет революционного сознания. В данном случае я определенно считаю, что участие женщины в борьбе отражается на семье положительно.

Потом Дору вызвали куда-то по срочному делу, и Надине Лакайо продолжила разговор с нами. Ее игривые черные глаза смеялись, на щеках появлялись ямочки. Короткая стрижка и смуглое лицо делали женщину похожей на озорного ребенка, особенно когда она начинала говорить. Пока Надине знакомила нас с политической обстановкой в городе, я рассматривал ее рабочее место. Старый, тяжелый письменный стол, тяжелые стулья и старые кожаные кресла. На письменном столе лежало несколько книг В. И. Ленина, пистолет. Успел прочитать заглавия «Что делать?» и «Две тактики…». Мое любопытство не укрылось от ее взгляда.

— Вечером какой-нибудь нерешенный вопрос прогоняет сон и превращает ночь в рабочий день. Обыкновенно и вопросы бывают простыми, а ответ найти трудно. И тогда я ищу его у Ленина. Он мой постоянный советчик.

Агусто Лосо продолжил мысль Надине:

— Наша теоретическая подготовка явно недостаточна. Во время партизанской борьбы марксистско-ленинское учение согревало и воодушевляло нас. И мы воевали смелее. Но сейчас, когда Сомоса изгнан и сомосизм уничтожен, мы понимаем, что знаем очень мало. Говорят, что для детей, начинающих ходить, первый шаг является решающим. Но первый шаг революции нельзя сравнивать с первым шагом ребенка. Для нее особое значение имеет второй шаг — удержание власти, укрепление экономики, активное привлечение широких народных масс к управлению страной. Мы, сандинистские кадры, должны хорошо знать марксизм-ленинизм, изучить его глубоко и всесторонне.

Эти люди в своей обновленности необыкновенны. Надине очень похожа на нашу Веску — откровенная, полная неисчерпаемого оптимизма и жажды знаний. Помнишь, когда арестовали Веску, она в одежде спрятала «Как закалялась сталь», потому что и в тюремной камере должна была читать. И прежде чем ее расстреляли, на вопрос, чего бы она желала больше всего, Веска ответила, что больше всего она желала бы свободы и свободного времени, чтобы прочесть все самое лучшее, что создано в мировой литературе. Палач не стал дожидаться конца ее слов…

Голос Агусто вернул меня в сегодняшний день. Агусто говорил:

— Задачей задач для каждого никарагуанца сейчас является скорейшее решение экономических проблем. Нам хорошо известно, что, когда захватывали казармы или укрепленные пункты, нужны были смелость и высокий моральный дух. Но, чтобы накормить народ, необходимо умение руководить экономикой. Сюда часто приходят мои боевые товарищи и говорят, что настолько ушли в экономические вопросы, что боятся, как бы курок автомата не заржавел. Полностью их понимаю. И мне нелегко, но кто позволит нам оставить революцию на полпути?! Довести ее до конца — так мы понимаем свой неотъемлемый интернациональный долг.

В комнату вошел еще один вооруженный юноша. Поставил автомат, придвинул стул и развернул на нем свернутый в рулон лист. Это был портрет Карлоса Фонсеки. Все встали. Фонсека был титаном, который вынуждал тирана Сомосу трястись от страха даже во сне. Своим горячим сердцем Фонсека согревал тысячи революционеров и свой измученный народ.

Чем больше я узнаю о его жизни, тем больше восхищаюсь. Он, как яркая путеводная звезда, служил ориентиром в борьбе каждому революционеру.

— Карлос был моим близким другом, — сказал Агусто. — Скорее учителем, добрым и строгим учителем. Узнав о его гибели, я почувствовал острую боль, но не отчаяние. Тогда погибли и другие товарищи из нашего руководства. Мы хорошо понимали, что никто из нас не может их заменить. Каждый из погибших был неповторимой личностью, человеком необыкновенного обаяния и силы. Но имели ли мы право хныкать? Мы пошли по единственно правильному пути — стали укреплять наши ряды, еще теснее сблизились с народом и ни на миг не оставляли переданный нам огромный багаж, зовущийся революцией. Для меня революция — это борьба за коренное изменение общества, за усовершенствование каждого человека, за создание гармонии между людьми и народами. Она не может быть событием одноактного действия, это процесс долгий, мучительный, который несет в себе прежде всего талант и дух созидания. Катализатором этого процесса является любовь к народу…

Не удивляйся, что почти в каждом письме пишу тебе о революции. Это содержание каждого дня, всей жизни этих людей. И ты бы меня хорошо поняла, если бы хоть один день провела здесь, на баррикаде, около кратера «вулкана», потрясшего Латинскую Америку.

Люди в этой стране ищут и находят себя. А это, в конце концов, самое важное в жизни каждого человека.

13

СРЕДИ НОЧИ раздался звонок в дверь. Кто бы это мог быть? Оказалось, это Леонель.

— Случилось что-нибудь неприятное? — спрашиваю его.

— Убили Мартинеса.

— Кто его убил?

— Кто еще кроме врагов?

Мы сели в холле под лампой. Леонель прикрыл глаза, а я, с пересохшими от волнения губами, сидел и вспоминал свою встречу с Мартинесом. Он был из тех деятелей Сандинистского фронта, которые правильно воспринимали события и находили на них ответы. Друзья его часто спрашивали: «И любовь к женщине прежде пропустишь через голову, а уж потом аккумулируешь в сердце?» Он им отвечал: «Настоящая любовь — кровная сестра и разума, и сердца».

С первой же встречи Мартинес поразил меня своим умом и глубоким познанием марксизма-ленинизма. Он был полон ненависти и презрения к империализму. За активную политическую деятельность сомосовцы осудили его на пятнадцать лет тюремного заключения. Там через своих людей он продолжал получать марксистскую литературу и углублял свои знания. Друзьям удалось освободить его вместе с Томасом Борхе и отправить за границу.

— Где бы я ни был, — говорил мне Мартинес, — в какие бы тяжелые ситуации ни попадал, никогда не расставался с книгой. Хорошая книга — это память человечества, наше общечеловеческое богатство.

Мартинес обладал необыкновенной памятью, знал наизусть целые произведения марксизма-ленинизма. Силу теории, опыт других стран, народов и партий он принимал так, как земля принимает семена. Абстрактное мышление ему было чуждо. Он жил болью и радостью дня, интересами людей, проблемами революции. Понимал разносторонние увлечения молодежи, радовался каждому их предложению, даже если оно было наивным, необдуманным. Когда некоторые работники отдела отвергали такие предложения, он усмехался и часто говорил: «Не бойтесь ошибок энтузиазма, будьте внимательны к молодежи».

Мартинес хорошо знал Че Гевару и Карлоса Фонсеку. Любовь к этим пламенным революционерам он носил глубоко в сердце. Я часто просил его рассказать мне о встречах с ними, об общей работе, а он всегда отвечал, что еще есть время, что о таких людях нельзя рассказывать коротко, они не вмещаются в рамки обычных понятий. Эти люди, подчеркивал он, превратили традиционное в необыкновенное, в неожиданное.

После попытки нескольких сомосовских агентов убить его товарища из Национального руководства Мартинес очень расстроился. Пришел ко мне и предложил прогуляться с ним. Мы шли молча. Мне была знакома его привычка — он мог километры проходить молча. Больше часа бродили мы по длинным улицам Манагуа. Остановились у разрушенного дома. Мартинес провел ладонью по лицу и посмотрел на меня погрустневшим взглядом.

— Здесь я родился. Мое родное гнездо превращено в пепелище. Со дня победы не был здесь. Но сегодня решил прийти.

Я промолчал. Не мог себе представить, сумел ли бы я найти силы держаться, если бы наш маленький дом в селе был сожжен? Ведь в душе я храню о родном доме самые чистые, детские воспоминания. Что будет с нами, если кто-то посягнет на то, что свято для нас?

— Здесь, наверное, расстреляли моих мать и отца. В наследство мне не осталось даже их фотографий. Все сожжено. Сейчас жив мой брат, сомосовский офицер. Он и его друзья пытались убить моего боевого товарища. Понимаешь мои страдания?

Я понимал его состояние. Душевные муки человека что огонь. Они не могут легко погаснуть. Но я знал, что Мартинес не любит, когда его жалеют, так же как и когда хвалят. Своей простотой в отношениях, мужеством и справедливостью он покорял каждого, кто имел счастье сблизиться с ним и работать вместе.

Если бы у этого внешне сурового, но такого доброго человека было время сесть и написать книгу, в ней он показал бы драматизм и поэзию людей, с которыми вместе работал. И наверняка меньше всего написал бы о себе…

Леонель потряс головой. Нарушил мертвую тишину:

— Мартинес был моим командиром. С ним я участвовал не в одном сражении. У него учились мы смелости, взыскательности и точности, умению доводить начатое дело до конца. Он не останавливался ни перед какой опасностью. Суровый и нежный человек… И его убили… на рассвете…

Он опять замолчал и закрыл глаза. Я вспомнил о Че Геваре, о последних часах его жизни. Только сегодня я дочитал книгу И. Лаврецкого о Че Геваре, и в моей памяти ожил его образ, его последние слова.

Это были его последние слова. Я убежден, что и Мартинес ответил бы точно так же. Он жил будущим всей Америки. Много раз по разным поводам он повторял мне мысль Хосе Марти:

— Убили его, — промолвил, будто вернувшись из забытья, Леонель, — когда он больше всего необходим революции.

По его лицу скатились две слезинки. Он встал и начал медленно ходить по комнате, делая широкие шаги. Похоже было, что ему не хватало сил преодолеть муку, которая сжимала его сердце.

— 19 июля, когда наше сандинистское знамя поднялось над всей страной, он вызвал меня к себе. Хотел что-то сказать, но медлил. Впервые я видел его смущенным, даже каким-то неловким. «Жду ваших указаний!» — напомнил я ему о себе. Он выпрямился и, глядя в разбитое окошко, тихо начал: «У меня к тебе просьба. Почти пять лет я не видел сына, который остался со своей матерью. Ты можешь сходить и узнать, жив ли он?» Я немедленно отправился по адресу, который Мартинес написал на маленьком листочке. Так я оказался в квартале Ласколино. Здесь жила буржуазия. Напрасно я стучал кулаком в запертые двери. Никто не открывал. Но я решил не возвращаться без ответа и сел, готовый дожидаться хоть до рассвета. И не ошибся. На рассвете двери открылись, показалась маленькая старая женщина. Увидев меня, она испугалась и выронила ведро с мусором. Я спросил ее о ребенке. «Месяц назад вся семья уехала в Нью-Йорк. А я их домработница, — ответила она и пошла. Обернувшись, спросила: — Жив ли Мартинес?» — «Жив. Хотел увидеть своего сына». — «Скажи ему, что сын будет таким же, как он. Я ему часто рассказывала, какой у него отец». Докладывать об этом Мартинесу я не стал. И он меня не вызывал. Встретив меня через неделю, кивнул приветственно и тихо поблагодарил…

— А где он убит? — спросил я Леонеля.

— Около дома, у аллеи с цветами…

Мы снова замолчали. И снова мне вспомнилась последняя встреча, последний разговор.

Эх, брат Мартинес, мы никогда больше не встретимся! А как ты хотел приехать в мою Болгарию!

14

КАТАЛИНА сегодня молчалива. Мысли одолевают ее. Молчу и я. Смотрю в окно. Слева и справа кукурузные поля. Кое-где кукуруза уже созрела и ждет уборки, в других местах початки только начинают набирать силу. Здесь обычно в сезон снимают по два-три урожая. Мимо нас проносится еще одна машина, и я задумываюсь об этом непрерывном беге и его неподкупном судье — времени. Недавно один мой никарагуанский друг говорил, что время в их стране до революции сидело на якоре долгие десятилетия. С якоря его снял революционный прилив. А сейчас подул и попутный ветер, вот поэтому все и спешат.

Каталина посмотрела на меня и указала на горы слева от дороги.

— В этих местах я воевала. Мои боевые товарищи остались здесь навсегда. О них я сейчас думаю. Очень часто, когда я ищу ответы на трудные вопросы, я советуюсь с ними, А это значит, что они живут во мне.

— Кажется ли тебе сейчас пройденный путь, когда ты смотришь на него с высоты достигнутого, страшным?

— Нет! — твердо ответила Каталина. — Если бы пришлось, я снова прошла бы его. Ведь наше счастье в борьбе. А мы делаем все во имя счастья.

И сейчас не могу объяснить себе, откуда у этой нежной женщины столько мужества.

— В вашей борьбе кто был самым смелым? — продолжал я спрашивать.

Каталина усмехнулась и без колебания ответила:

— Народ. Та вулканическая сила, которую в США до сих пор еще не могут понять. Я не поэтесса, не могу думать образно, но силу народа всегда воспринимала как тропический дождь, который приходит, чтобы унести накопившуюся грязь, промыть глаза и совесть земли. Думаю, что наш народ заслуживает того, чтобы ему поставили памятник, который по своей значимости был бы больше вулкана Момотомбо. Он того заслуживает.

Недавно в одной из бесед Карлос Нуньес, председатель Государственного совета, сказал мне, что памятник Свободы, может быть, будет воплощен в высоко поднятом народном мачете. Наверное, потому, что мачете по форме напоминает меч. В связи с этим я вспомнил, как однажды Евгения Викторовича Вучетича спросили: «Скажите, пожалуйста, почему вас так привлекают мечи? Может быть, по природе вы завоеватель?» Ответ Вучетича прозвучал как притча, которую он не случайно назвал «Три меча»:

Я рассказал притчу Вучетича Нуньесу, и он воскликнул:

— Сколько гуманности в социалистическом искусстве!

Машина несла нас к Матагальпе, родному городу Карлоса Фонсеки Амадора. Если бы он был жив, ему сейчас исполнилось бы 44 года. А он ушел из жизни, когда ему не было сорока. Имя и образ Карлоса Фонсеки никарагуанцы всегда сопоставляют с именем и образом Аугусто Сесара Сандино. Фонсека и Сандино — две великие личности, которые навсегда вошли в историю Никарагуа. Народ этой страны сегодня живет и побеждает с их именами.

Каталина рассказывала мне о Карлосе, а я мысленно вернулся к вчерашнему дню. Вечером, когда жара немного спала, я с букетом цветов пошел к памятнику Фонсеке. Памятник открыт недавно. Он стоит в центре площади Революции, окруженной зданиями народного театра «Рубен Дарио», парламента и полуразрушенного кафедрального собора. У каждого элемента этого архитектурного комплекса своя история. Я постоял у Вечного огня, озаряющего лица солдат, замерших в почетном карауле. На плите написано:

Рассказ Каталины насыщен датами, годами, событиями. Карлос Фонсека родился 23 июля 1936 года, погиб 7 ноября 1975 года. Каталина рассказывала мне о добром характере его матери Густины Фонсека, о твердости и любви к науке его отца Фаусто Амадора. А я слушал и представлял себе непоседливого мальчика, который еще в начальных классах удивлял учителей широтой своих знаний, постоянным поиском нового, какой-то обостренной чувствительностью к общественным явлениям. Политические интересы привели его в марксистские кружки еще в юном возрасте, что сделало его более устремленным и решительным в действиях. В восемнадцать лет Карлос основал журнал «Сеговия», чтобы активнее распространять прогрессивные идеи. Еще в первый год учебы на юридическом факультете университета он становится членом Никарагуанской социалистической партии. Жил он на бедной окраине Манагуа. Широкий круг его интересов привлекал к нему прогрессивных студентов. На факультете он организовал марксистский кружок и участвовал в издании газеты «Университет».

В сентябре 1956 года, когда Ригоберто Лопес Перес убил Анастасио Сомосу, одним из первых брошенных в застенки диктатора был Карлос Фонсека. Можно сказать, что с этого момента начался его трудный путь профессионального революционера. Своим товарищам он говорил: «Победа всегда имеет высокую и печальную цену. Именно поэтому полнота ее радости является достоянием грядущих поколений». Карлос Фонсека посвятил свою жизнь освобождению родины. Жажда видеть свой народ свободным еще больше усилилась после того, как он принял участие в Международном фестивале молодежи в Москве в 1957 году. Социалистический мир и жизнь советских людей произвели на него огромное впечатление. Всем этим он поделился в своей книге «Один никарагуанец в Москве».

Его жена мне говорила, что Карлос часами рассказывал детям и ей о Москве, но больше всего о Владимире Ильиче Ленине. Для него Ленин был совестью всего самого прогрессивного, а его учение — уроком для истинных патриотов. Когда фестиваль закончился и пришла пора возвращаться домой, Карлос встал рано утром, пришел на Красную площадь и постоял у Мавзолея В. И. Ленина. Жене он сказал: «Для меня Ленин не просто создатель большевистской партии, большой деятель международного коммунистического и рабочего движения, идеолог и стратег. Ленин — это синоним моих идей, моей веры в победу».

В лице Фонсеки студенческое революционное движение нашло своего организатора. Один за другим прошли крупные политические митинги за освобождение Томаса Борхе, поднялась волна протеста против приезда Эйзенхауэра в Никарагуа. В 1958 году за активную политическую деятельность правительство Сомосы выдворило Карлоса из страны. Во время политической эмиграции он находился в Гватемале, на Кубе, в Коста-Рике и других странах.

В 1960 году Карлос Фонсека нелегально возвратился в Никарагуа и вместе с другими политическими лидерами, членами Никарагуанской социалистической партии, создал движение «Новая Никарагуа». Он ясно понимал, что стране нужна такая политическая сила, которая в борьбе с диктатурой могла бы объединить все прогрессивное, патриотическое население. Преследуя именно такую цель, уже в следующем году Карлос предложил объединить движение «Новая Никарагуа» с сандинистскими ветеранами и Национальным единым фронтом в новую организацию — Сандинистский фронт национального освобождения. Создание СФНО состоялось 23 июля 1961 года. По предложению Карлоса Фонсеки в уставе СФНО было записано, что фронт является «военно-политической организацией, стратегическая цель которой — завоевание власти в Никарагуа путем разрушения военного и административного аппарата диктатуры и установления власти революционного правительства, основанной на союзе рабочих и крестьян, с участием всех патриотических, антиимпериалистических и антиолигархических сил. Это будет народная власть, которая построит новую Никарагуа без эксплуатации, угнетения и отсталости, свободное, демократическое и истинно независимое государство».

На первом конгрессе Сандинистского фронта национального освобождения Карлос Фонсека Амадор был избран генеральным секретарем. Это было заслуженное политическое доверие человеку, посвятившему всю свою жизнь делу революции.

Наряду с организационной и политической работой по укреплению рядов СФНО под руководством Карлоса Фонсеки началось формирование военно-политического отряда, который проходил подготовку в Латуке, а позже действовал в Рио-Коко, Райти и Букае. Тогда же в Никарагуа было положено начало нелегальной работе в сельских районах и городах.

Тропические ливни создавали много трудностей — реки сносили мосты, заливали села, уничтожали посевы. Однажды такой дождь вынудил Карлоса остаться на целую неделю в одном северном селе, расположенном высоко в горах. Благодаря общительному характеру Фонсека быстро сошелся с людьми. Крестьяне ему доверяли и допоздна слушали его рассказы. Однажды, когда все разошлись, хозяйка спросила его, пойдет ли он завтра со всеми в церковь. Фонсека ответил: «Нет! Я не верю в бога. У меня свой бог, которого я ношу здесь, в сердце, и называется он коммунизмом». Услышав его слова, женщина сначала онемела, потом завизжала и убежала. «Что случилось?» — спросил ее муж. Она ответила: «Он из тех, которые носят бога с собой и с ним убивают».

Антикоммунизм для крестьян был страшной заразой, и Карлосу больше нельзя было оставаться в этом селе. Ночью необходимо было уйти, потому что крестьяне, впавшие в религиозные заблуждения, ни перед чем не остановились бы.

Характерной в этом отношении является статья-фельетон Че Гевары, опубликованная в повстанческой газете. Я тебе ее процитирую:

Эту статью-фельетон Карлос Фонсека размножил и разослал всем своим боевым товарищам. Радио и телевидение Сомосы постоянно внушали людям, что все революционеры являются «московскими агентами». И за эту пропагандистскую деятельность диктатор получал не только похвалу, но и деньги.

«Наша цель — вылечить народ. Сказать ему истину, научить отличать истинное зло от фальшивого. Это одна из основных задач сандинистов», — непрестанно внушал Карлос Фонсека Амадор…

Каталина прервала свой рассказ о Карлосе. Мы прибыли в его родной город Матагальпу. Он, как и наш прелестный город Тырново, расположен амфитеатром, сверкает белизной и покоряет своим горным спокойствием.

15

НАЧАТЫЙ Каталиной рассказ о жизни и деятельности Карлоса Фонсеки мы не дослушали до конца. В Матагальпе другие события захватили наше внимание. А когда мы возвращались ночью, Каталина, сморенная усталостью, сразу заснула. Я же мысленно вновь вернулся к услышанному и прочитанному о Фонсеке. Хотя и частично, передо мной раскрылась жизнь человека, подобная бурной высокогорной реке. А голос Карлоса Фонсеки напоминал шум водопада, заглушить который ничто не может. Несколько дней назад во время встречи с членом Национального руководства СФНО Виктором Тирадо речь снова зашла о Фонсеке. Мне было известно, что их связывала долгая и крепкая дружба, что в 1964 году они вместе были арестованы на нелегальной квартире в квартале Сан-Луис, вместе были осуждены сомосовским судом.

— С Карлосом и в тюрьме было интересно, — рассказывал Виктор Тирадо. — Это необыкновенный сын Никарагуа и один из достойнейших продолжателей патриотического дела Сандино. Карлос открыл для меня Сандино. Его идеи завладели мной, и это значительно ускорило мое обучение. Еще во время нашей партизанской жизни, а потом уже после победы революции я часто спрашивал себя; какое качество Карлоса кажется мне самым значительным? И если я думал о верности, то тут же всплывала самоотверженность; думал о смелости, то понимал, что забываю о преданности. Пожалуй, вернее всего будет сказать, что он жил и работал по зову своего сердца, а его сердце всецело было отдано народу. Карлос был частицей народа, ведущего суровую борьбу за более справедливый мир. Я всегда восхищался его аналитическим умом. Он не терпел громких и бесцельных слов. Любил точность. Всегда безошибочно оценивал политическую обстановку в стране, хорошо знал кадры, заботился об их становлении и росте.

Зная волчий нрав Сомосы, патриоты были обеспокоены тем, что он может посягнуть на жизнь Карлоса Фонсеки. Сообщение об аресте Карлоса тревожно прокатилось по всей стране. Повсюду организовывались митинги протеста в защиту своего вождя. Тогда в мрачной камере Карлос написал историческое письмо «Я обвиняю диктатора». В каждой строке этого письма раскрывается жестокая антинародная политика сомосизма, осуждаются систематические убийства патриотов и честных людей, вскрываются корни социального и политического зла — империализма.

— Когда мы вышли из тюрьмы, — вспоминает Тирадо, — на первой нашей нелегальной встрече Карлос, после того как изложил свои взгляды о партизанском движении, предложил нам принять сандинистскую клятву. И сейчас вижу его стоящим смирно, с поднятой головой, и мягким голосом произносящим дорогие для каждого из нас слова: «Перед образом Аугусто Сесара Сандино и Эрнесто Че Гевары, перед памятью погибших героев Никарагуа, Латинской Америки, всего человечества и перед историей кладу руку на красно-черное знамя, которое символизирует «свободу родине или смерть», и клянусь с оружием в руках защищать национальную честь и бороться за освобождение угнетенных и эксплуатируемых в Никарагуа и во всем мире. Если я сдержу эту клятву, наградой мне будет освобождение Никарагуа и всех народов, а если изменю этой клятве, то наказанием мне будет позорная смерть».

Виктор Тирадо тихо, слово в слово повторил клятву. Затем подошел к портрету Карлоса Фонсеки и, обращаясь к нему, как к живому, сказал:

— Это смысл всей нашей жизни, брат, так было вчера, так есть сегодня, так будет и завтра. Мы этому никогда не изменим.

Срочный вызов Тирадо к Национальному руководству СФНО не дал нам закончить начатый разговор. Мы расстались, пообещав друг другу встретиться снова.

Когда выходили, Виктор Тирадо остановил меня и сказал:

— Знаешь, всегда, когда иду на заседание Национального руководства, думаю, что встречу там Карлоса. Так и сейчас. — И быстро ушел.

Домой я отправился пешком, чтобы было больше времени осмыслить все сказанное в этом незаконченном разговоре. Особое впечатление на меня произвело то, что Карлос Фонсека считал, что настоящий революционер должен быть скромным и бескорыстным. Он и людям, с которыми работал, постоянно втолковывал, что истинный боец СФНО никогда не должен соблазняться славой и богатством. Непреходящие слава и богатство заключаются в бескорыстном служении народу. И самое важное, чтобы слова никогда не расходились с делами, потому что крестьяне учатся и воспринимают истину на примере, а не на словах. Поповские проповеди следовать благим пожеланиям, а не делам сидят у них в печенках. С первых дней создания СФНО главной силой сандинистов является их моральное превосходство над противником. Основы его были заложены Сандино, а в новых условиях революционной борьбы обогащались Карлосом Фонсекой.

Сегодняшний день был как бы продолжением проведенных до сих пор бесед с разными людьми о жизни и деятельности Карлоса Фонсеки Амадора. Четыре года прошло со дня его гибели. Для Никарагуа эти четыре года озарены его идеями и стали целой эпохой. По инициативе Национального руководства СФНО организована фотовыставка, которая посвящена жизни Фонсеки.

Я видел, с каким волнением люди входили в выставочный зал и выходили из него. Обратил внимание на пожилого человека, который тихо, как сказку, рассказывал своему внуку о Фонсеке. Оказалось, что этот человек с морщинистым лицом и глубоко запавшими глазами был одним из друзей и соратников Карлоса Фонсеки.

— Эта фотография, — говорил старик мальчику, — была сделана в Коста-Рике во время нашего расставания, когда я должен был уехать в Ривас, чтобы связаться с нашими подпольщиками и проверить их нелегальную деятельность. Этот день я не могу забыть. Проснувшись, увидел, что на стуле вместо моих старых брюк лежат новые брюки Карлоса, на полу вместо моих изношенных ботинок стоят его новые. И оставленная им рубашка тоже была новой. Сначала я подумал, что произошло какое-то недоразумение, и начал шарить в поисках своих вещей. И тогда заметил записку, оставленную мне на столе. Карлос писал: «Хорошо, что мы с тобой одного роста и можем поменяться вещами. В этом же нет ничего плохого, не так ли? Две сроднившиеся души имеют право носить одну и ту же одежду. Сейчас тебе необходимо изменить внешний вид. Будь здоров! Жду твоего возвращения!»

— А сам остался в рваной одежде, дедушка? — спросил ребенок.

— В поношенной, сынок. Карлос всегда больше заботился о других, чем о себе.

— А потом? — поднял курносый носик малыш.

Задумавшись, старик не обратил внимания на вопрос внука и перешел к следующим фотографиям.

В тот же день Фонсека был арестован и обвинен в нападении на банк. Ничего другого, кроме этого нелепого обвинения, сомосовцы выдумать не могли. И он был осужден.

В конце декабря 1969 года сандинисты организовали нападение на тюрьму. Им удалось освободить своего генерального секретаря, но всего только на несколько часов. Его снова схватили и теперь уже поместили в тюрьму с усиленной охраной.

Национальное руководство приняло решение освободить Карлоса Фонсеку из тюрьмы как можно быстрее. 22 октября 1970 года сандинисты угнали пассажирский самолет и выдвинули одно-единственное условие — освободить из заключения Карлоса Фонсеку Амадора и отправить его на Кубу.

После трудных переговоров сандинистам удалось это сделать. Генеральный секретарь СФНО был освобожден. Основная задача, которой занялся Фонсека на свободе, заключалась в том, чтобы проанализировать революционную борьбу в Никарагуа и укрепить позиции СФНО в народных массах.

— С Кубы я получила письмо, — сказала мне Мария Айде, вдова Карлоса, с которой я познакомился на фотовыставке. — Узнав почерк Карлоса, поняла, что он жив, и от радости расплакалась. Успокоившись, стала читать. Как всегда, о себе он ничего не сообщил, кроме того, что снова засел за «Капитал». Мне же он писал, что главная ноль в подготовке народа к революционной борьбе должна быть направлена на то, чтобы как можно быстрее помочь ему преодолеть антикоммунистические и антисоциалистические предрассудки, насаждаемые сомосовскими журналами, газетами и радио. В письме он восхищался речью Фиделя Кастро, произнесенной в честь 100-летия со дня рождения В. И. Ленина…

Снимки на фотовыставке рассказывали об исключительной жизни человека-легенды, который в свои неполные сорок лет сделал столько, сколько не сделали целые поколения, вместе взятые. Об этом очень убедительно сказал Омар Кабесас, открывший выставку:

— Наш брат Карлос был смелым, невидимым и неуловимым бойцом. — В голосе ученика и соратника Фонсеки слышалось волнение. — Он всегда умел находить самый короткий путь к сердцу человека. Он был всюду, где его присутствие было необходимо. Я не преувеличу, если скажу, что, когда на нас сваливалась беда, нашей единственной утехой был Карлос. Он был символом силы, с которой мы побеждали всякое зло. Он был нашим оптимизмом, нашим критерием честности, преданности, самоотверженности.

Десятки слушателей взглядами подтверждали каждое сказанное слово, а Омар Кабесас продолжал:

— Карлос не был обыкновенным революционером. Он был революционером высокого интеллекта, который осмыслил сандинизм в новых условиях борьбы и умело применял его в жизни. Он был нашим идеологом, который создал СФНО и направлял его борьбу по компасу, имя которому «марксизм-ленинизм». Карлос был нашим непревзойденным учителем, который терпеливо, как опытный педагог, учил нас постигать азы революции. Карлос был сердцем Сандинистского фронта национального освобождения…

Выставку, которая была первым шагом к созданию музея революции, открыла Мария Айде. Во время осмотра выставочного зала я незаметно сравнивал ее с фотографиями, на которых они были запечатлены вместе. Как сильно она изменилась, постарела… Я наблюдал и за ее детьми — сыном и дочерью. Они не только приняли из рук отца его знания, но и облик его переняли. Такая большая схожесть в лицах, в профиле, в движениях — полное повторение.

Мы подошли к последним снимкам. Мария Айде извинилась и вернулась назад, не могла видеть убийство. Дети взяли ее под руки.

Эти снимки были сделаны сомосовцами. С каким старанием они с разных ракурсов снимали еще неостывшее тело, чтобы порадовать палача! Недавно я прочел мемуары бывшего офицера национальной гвардии Хосе Антонио Роблето Сипеса «Я дезертировал из национальной гвардии Никарагуа». В них он повествует и об убийстве Фонсеки.

Каратели, на которых наткнулся Фонсека, дежурили в районе несколько суток. По поступившим к ним сведениям, в этом месте часто проходили партизаны. Смеркалось, когда послышался шум. Каратели открыли огонь. На помощь им сразу же подошли другие. Но ночью у них не хватило смелости войти в лес. На рассвете каратели обнаружили труп крестьянина и ружье. Неподалеку услышали стон человека. Офицер с солдатами направился туда, откуда слышался стон. Человек лежал на животе, лица его не было видно. Офицер приказал солдату подойти ближе и посмотреть, кто это. Солдат подошел и застыл как вкопанный. Он смотрел и не верил, что этот раненый — тот самый человек, фото которого лежало в его кармане и эа голову которого Сомоса обещал огромную сумму денег. Страх одолел его, и он закричал:

— Карлос Фонсека!.. Карлос Фонсека!..

Местность тут же оцепили. Они увидели, что Карлос держит две гранаты, но не заметили его перебитых ног. Офицер предложил ему сдаться.

— Как? Живым или мертвым? — спросил Карлос и бросил одну гранату.

— Мы хотим все сделать чисто, без грязи! — закричал офицер.

— Вам ли говорить о чистоте?! Вы принесли столько грязи, что ее невозможно смыть даже святой водой. Только кровью можно смыть это большое пятно, чтобы пришел чистый и светлый день победившей правды, которого мы страстно жаждем! — ответил Фонсека и бросил вторую гранату.

Солдаты осторожно приближались к нему.

— Любое сопротивление бессмысленно! — крикнул офицер.

Вместо ответа команданте открыл огонь. Солдаты отступили и залегли в высокой траве. Но скоро услышали глухой выстрел. Когда подошли, он был уже мертв. И только тогда заметили, что обе ноги у него перебиты.

Последний его выстрел был точен — в самое сердце.

— Лучше будет, — предложил офицер, — если вместо телеграммы мы принесем генералу голову Фонсеки.

Каратели отрезали голову и специальным самолетом доставили диктатору в Манагуа. Пир хищников продолжался целую неделю. А народ орошал землю горючими слезами.

Я посмотрел на притихших людей. Большинство из них были в военной форме, с пистолетами на боку. Может быть, мне показалось, но их руки в этот момент лежали на пистолетах. А в моих ушах звучали последние слова Омара Кабесаса: «Вся Никарагуа тебе говорит — ты навеки с нами».

Помощница Карлоса Фонсеки по революционной борьбе Теодора Руби вытирала слезы и непрерывно повторяла: «Такие люди не умирают».

Этот день был у меня самым насыщенным. Когда вернусь, много еще расскажу тебе. И сыновьям. Они должны знать все подробности о жизни таких людей, как Карлос Фонсека!

Прощаясь, сын Карлоса выразил желание переписываться с моим сыном Иваном, и я дал ему наш адрес.

Желаю вам здоровья!

16

ГРАНАДА. Самый старый город в Никарагуа. По пути в него узнал, что это город акул, башен и островов. А когда въехали в притихшие улочки, нас встретила своеобразная колониальная архитектура…

В 1527 году на берегу огромного озера Никарагуа остановился испанский мореплаватель Франсиско Эрнандес де Кордова. Перед ним простиралась огромная котловина, покрытая ярко-зеленым ковром, а над ней стелился дым вулкана Момбачо. В озере расположились 360 маленьких островков, которые сегодня, с самолета, кажутся похожими на зеленые грибки. Франсиско воткнул в рыхлую землю свою шпагу и отошел в тень пальмы. «Здесь построим наше пристанище», — сказал он.

Так родился город Гранада, который позже много раз привлекал внимание чужеземных захватчиков. В XVII и XVIII веках его трижды грабили английские пираты, в 1856 году он был сожжен наемниками американского авантюриста Уокера. И каждый раз город восстанавливали в его старинном стиле. Сегодня в Гранаде живет более 60 тысяч человек, и он славится своей богатой культурой.

Плодородная земля, сказочная природа, волшебство очарования, которое придают ему островки в озере, превратили город в центр обитания крупной буржуазии. 97,8 процента земли этого края были собственностью нескольких латифундистов. Местная буржуазия, чтобы ее жизнь была спокойной, втиралась не только в семьи бедняков, но и в каждую политическую организацию. Здесь собственники никогда не противопоставляли себя новому, а как бы захватывали его изнутри, чтобы оно не мешало их благоденствию. Так, например, до революции молодежная и женская организации возглавлялись сыновьями и дочерьми самых крупных капиталистов. И в руководстве профсоюзов стояли крупные собственники. Сама понимаешь, что всякое революционное движение здесь губилось в зародыше. Вот наглядный пример, который подтверждает этот вывод. Полтора года назад умер один из крупнейших собственников земли и индустриального производства. По неписаным законам здешней буржуазии он как «родственник» проник в две трети рабочих семей города. И прошу тебя не удивляться тому, что в день похорон рабочие объявили его «почетным рабочим».

С Хавиером Лопесом и Евой Марией Телер, политическими секретарями Окружного руководства СФНО, сидим за чашкой кофе. Сидим в приемной самого богатого человека города. Переливаются струи водяных фонтанчиков в центре холла, и приятная прохлада овевает нас. Здесь необыкновенно тихо.

Хавиер Лопес — молодой человек с темной шевелюрой и пышными усами. Говорит он медленно и тихо. Мысль его точна и логична, притом очень образна. Он производит впечатление человека широких интересов. С одинаковым увлечением он говорит о латиноамериканской культуре, космической науке и политической экономии. Хавиер окончил архитектурный факультет. Революция, как он выразился, взяла его с четвертого курса и направила в партизанский отряд. Я в шутку сказал ему, что сейчас он может хорошо себя проявить как архитектор новой жизни. А Хавиер усмехнулся, слегка подергал кончик уса и отрицательно покачал головой.

— Сейчас все мы не архитекторы, а хирурги. Поневоле, разумеется. Сначала необходимо удалить раковую опухоль, которая и в голове, и в желудке нашей консервативной буржуазии. А уж потом займемся изящными науками — архитектурой, искусством.

— У меня другое мнение, — прервала Хавиера Ева Мария, его заместитель. — Кроме хирургов мы должны быть и архитекторами, и художниками, и социологами, и всеми. Потому что время летит быстро. Оно не будет нас ждать.

Этот разговор напомнил мне слова Владимира Маяковского, сказанные им в 1929 году, когда он приезжал в Мексику: «Я стремился за семь тысяч верст вперед, а приехал на семь лет назад». Произнес я эти слова вслух, и Хавиер покачал головой.

— Чудо в другом: как мы смогли уцелеть, когда каждый, кто проезжал здесь, грабил, жег и убивал, — сказал он и протянул руку к полке с книгами, где рядом с трудами В. И. Ленина стояло несколько книг никарагуанских авторов. Вытащил одну из них, открыл заложенную страничку и прочел:

— «Интервенты, руководствуясь принципом: «Все, кто нам не подчиняется, есть бандиты», применяли тактику террора, сея смерть среди жителей сел, долин и поместий. Убивали безжалостно бедных беззащитных крестьян. Иногда из пулеметов обстреливали целые села. Арестовывали крестьян, а затем расстреливали их «при попытке к бегству» или заставляли влезать на деревья, а потом стряхивали их оттуда, забавляясь падением. Время от времени людей обезглавливали, очень часто уничтожали животных и сжигали дома. Полковник Стимсон в одной из книг, опубликованной сразу же после подписания 4 мая договора о мире, писал: «Испания, не уничтожив всех индейцев, допустила ошибку». — Хавиер закрыл книгу и поставил ее на место. — Так пишет Софониас Сальватиера, и не несколько веков назад, а всего тридцать лет, — сказал он.

Безрадостная картина. Не тебе ли напоминал я как-то рассказ моей бабушки об османских поработителях? И сейчас вижу, как слезы текут по ее морщинистому лицу. Сидели мы на берегу Златной Панеги, ветки верб ласкали нас, а она мне рассказала о страшных днях рабства: «Младенцы от страха не плакали. Молоко у кормящих матерей исчезло. Арнауты секли живых и убегали, потому что их нагоняли братушки. Османы вырезали всю соседнюю семью — отца, мать и троих детей. Остался четвертый, который спал в люльке, привязанной в саду к груше. День и ночь плакал ребенок, но его никто не слышал. Все живые убежали в лес. Единственный пес, жалобно воя, вертелся около люльки, охранял ребенка…»

Я вспомнил и о более позднем периоде нашей истории — монархо-фашистской власти, о которой Антон Страшимиров писал:

У ровесников Хавиера Лопеса и Евы Марии Телер нет времени, чтобы ждать. Действительно, они с космической скоростью должны обогнать столетия и войти в ритм эпохи, в которой живут высокоразвитые нации. Потому-то они должны быть и хирургами, и архитекторами, и военными стратегами, и экономистами, и всеми, в ком нуждается сегодняшний день. Им некогда терять время. Жизнь заставляет их спешить. И они должны это сделать.

— Полностью осознаю наш долг и нашу историческую ответственность, — продолжал Хавиер. — Знаю, что мы не скоро сможем преодолеть отставание. Мы рассчитываем на истинных, бескорыстных друзей. Если человек остается один без близких и друзей, он превращается в жалкого раба.

Разговор перешел к повседневным делам, которые отнимают у них много сил. Хавиер и Ева рассказали нам о сопротивлении буржуазии, которое на первый взгляд выглядит тихим и безоблачным. Буржуазия сейчас не призывает к стачкам, не поднимает оружия. Для этого ей не хватает смелости. Но она ни на миг не перестает думать, как замедлить ход экономического развития республики.

— Вчера был в имении Сан-Хуан-де-Момбачо. Хорошее имение. Его хозяин Хоакин Мендоса встретил меня любезно. Даже выразил свое восхищение патриотизмом нашего народного генерала Сандино и большим умом Карлоса Фонсеки. Не упустил подчеркнуть, что они — истинное богатство Никарагуа. Угостил меня кофе. Но вот в чем беда: ему принадлежат 180 гектаров самой плодородной земли, однако он не засеял ни пяди. Амбары у него забиты. Хватит на многие годы. Так что о себе он побеспокоился, а о государстве нет. Оно ему чуждо. И что стоят его добрые слова и кофе? А всего год назад с этой земли он собирал по два-три урожая. Вот он какой, сегодняшний наш враг, — тихий, любезный. И с этой любезностью он вместо хлеба вонзает в горло народа острый нож.

— Хватит ли сил справиться с этим тормозом?

— Они не тормоз, а разбойники, — ответила Ева. — Но зачем много говорить? Самое хорошее слово — это дело.

Веснушки на лице Евы задвигались, даже покраснели. Как трудно этой девушке, которой еще не исполнилось и двадцати лет, иметь дело с такими, как богач Хоакин Мендоса! Придет день, когда сегодняшние мгновения превратятся в воспоминания, молодежь будет завидовать этому героическому поколению. И едва ли они поймут, сколько сил, нервов, духа и веры им было надо, чтобы победить. В том, что они победят, я уверен. Победа всегда там, где молодые. Даже дети участвуют в этом этапе революции. Вот, например, что произошло со мной.

С представителем сандинистских профсоюзов мы решили посетить один кооператив в районе Леона. Если вернуться к началу 40-х годов, то можно вспомнить, что мы ничего не имели, а главное — у нас не было транспорта. То же самое и здесь сегодня. В первый день нашего пребывания товарищи получили во временное пользование от религиозной организации легковую машину. Они тут же предоставили ее нам. Мы так спешили, что даже не обратили внимания на эмблемы, нарисованные на бортах машины. Чтобы не плутать напрасно, заехали в село спросить, где работают сегодня крестьяне. Взрослых в селе не было, поэтому мы остановились около ребятишек, которые играли на поляне. Они долго рассматривали нас, машину, а затем показали, где найти руководителя хозяйства. На машине дальше проехать было невозможно, и мы оставили ее на краю села. Пока закрывали машину, один русый босоногий мальчишка скрылся в зарослях. Когда мы подходили к крестьянам, он уже был среди них и бросал на нас злые взгляды. Все это тогда не произвело на нас никакого впечатления. Ребенок как ребенок. Но когда крестьяне попросили нас предъявить удостоверения личности, мы догадались, что тут что-то не так. Разобравшись, кто мы такие и зачем приехали, руководитель подал нам скомканную записку, в которой детским почерком было написано:

Все мы долго смеялись и восхищались маленькими защитниками революции. Но когда вернулись и нашли свою машину с разрезанными баллонами, опустившейся на обода колес, мы чуть не потеряли сознание.

Как видишь, здесь революция зорко охраняется всеми.

Все могу забыть, но этот день и этих детей — едва ли. От всего сердца радуюсь завтрашним хозяевам свободной и красивой Никарагуа.

17

МОЕ ПЕРВОЕ знакомство с Томасом Борхе состоялось заочно. О нем я читал, когда каждый день искал во внешнеполитических колонках газет сообщения о событиях в Никарагуа. Затем, после победы сандинистской революции, видел его на экране, когда он в составе Национального руководства СФНО посетил Болгарию. Если помнишь, ты воскликнула тогда: «Посмотри, какие они молодые!»

Самым старшим (если 49 лет — это возраст) среди них был Борхе. В то время за его спиной уже было более двадцати лет профессиональной революционной деятельности. Не однажды сомосовцы осуждали его, но он выходил на свободу. Ему известны изгнание, нелегальная жизнь, партизанские сражения, но ничто не могло сломить его веру в победу.

Я близко видел его на митинге в Манагуа — невысокого роста, с большими глазами, скрытыми за очками, смуглый, очень подвижный, с резкими движениями. И ко всему этому — заразительная эмоциональность. Типичный латиноамериканец. На этом митинге, когда я не только видел его вблизи, но и слушал его пламенную речь, я почувствовал искренность и страстность, которые исходили от него. Год назад, в день победы народной революции, Томас Борхе заявил:

— Непосредственное наше будущее — это самоотверженность, лишения и пот, тогда только взошедшее над нами солнце превратится в неугасаемый свет. Мы должны преодолевать трудности с тем же духом самопожертвования и любви, с каким наши замученные товарищи — сандинисты сделали возможной нашу радость.

Его голос, усиленный громкоговорителем, разносился над огромной площадью. Он звучал как клятва:

— Мы заявляем, что хотим быть непреклонно верными главным целям и непосредственным задачам нашей революции. Будем верны делу социального, политического и экономического освобождения Никарагуа!

Впервые на этом митинге я увидел почти всю страну, собравшуюся на одной площади, чтобы открыто решать самые важные проблемы общественного развития.

Оратор спрашивал:

— Обязуемся ли мы отдать лучшее, что в нас есть, и все свои силы для решения задач, которые ставит революция?

Все до одного, подняв сжатые в кулак руки, громко отвечали:

— Да!

— Обязуемся ли сеять семена сегодняшних усилий, лишений и труда, с тем чтобы следующие поколения пользовались реками молока и меда, которые обещали нам наши герои и мученики?

— Да!

— Обязуемся ли свято хранить народную свободу, глубоко уважать достоинство человека, быть непреклонными в осуществлении революционного правосудия?

— Да!

Вопросы ставились один за другим, а народ принимал их. Я не смог записать все вопросы, так как народные массы шумели, как бурно разволновавшееся море. А между волнами вновь накатывался голос:

— Обязуемся ли защищать нашу родину, нашу политическую, экономическую и социальную независимость, защищать нашу революцию?

— Да!

В вопросах чувствовалась сила и уверенность руководства, в ответах — пламенный патриотизм людей.

И вот мы в кабинете министра внутренних дел команданте Томаса Борхе. Говорим о революции, о вчерашнем и сегодняшнем дне, о будущем Никарагуа. Вспоминаем Болгарию, которая пленила моего собеседника. На его столе лежит томик стихов Эрнесто Карденаля. Удивляюсь способности Борхе находить время для всего — и для поэзии (читать и писать), и для постоянного общения с людьми. Рассказал ему о вчерашнем случае, невольным свидетелем которого стал.

В одном селе недалеко от Манагуа в нашей машине лопнул баллон. И именно на том месте, где только что начался скандал между двумя соседками. «Ты взяла мою курицу!» — кричала одна. «У меня свои куры!» — отвечала ей другая. «Признайся, — продолжала настаивать первая, — потому что если будешь врать, то я пойду к нашему Томасу Борхе и пожалуюсь ему. Он не любит лгунов».

Томас громко рассмеялся:

— Может, кто-то из моих однофамильцев работает в селе?

Нет! Речь шла именно о нем, которого в народе любовно называли «наш Томас».

Пользуясь случаем, я спросил у Борхе, на каких идейных позициях они стояли и какие ставили перед собой цели, когда были всего лишь горсткой энтузиастов.

— Возвращаешь меня к молодости! — Мой собеседник встал, облокотился на подоконник, глубоко затянулся сигарой. — Сандинистский фронт национального освобождения был создан в 1961 году. Его идейные позиции базируются на идеях генерала Аугусто Сесара Сандино. Идеи Сандино, рабочего, отдавшего свою жизнь в борьбе против сомосовской диктатуры, с большой глубиной анализируют политические и социальные проблемы Никарагуа. Основная и непосредственная цель, во-первых, полное восстановление национального суверенитета, нарушаемого в течение многих лет в связи с разгорающимся аппетитом империалистов, и во-вторых, установление народного правительства, которое приведет к коренному преобразованию политической и социальной структуры нашей страны.

Томас Борхе говорил медленно и спокойно.

— Особого внимания заслуживает то, что Сандинистский фронт национального освобождения, восприняв идеи Сандино, поставил перед собой задачу облечь их в философские и научные принципы революционного социализма, который целые десятилетия дает свои плоды во многих странах мира, и применить его в конкретных условиях никарагуанской действительности.

Зазвонил телефон. Красная лампочка на одном из аппаратов настоятельно замигала. Я посмотрел на нее с неприязнью: неужели у меня отберут собеседника? И поэтому поспешил с вопросами:

— А какова роль команданте Карлоса Фонсеки Амадора в создании Сандинистского фронта национального освобождения?

Томас Борхе заходил по кабинету. Лицо его сделалось задумчивым, сосредоточенным. Затем он долго смотрел на меня. Снял очки, и я заметил, что глаза его увлажнились. Я вспомнил, что в своих записках Хосе Антонио Роблетто Силес пишет: «Когда я сообщил Томасу в тюрьме, что Фонсека убит, он не смог сдержать слез. Этот мужественный человек заплакал». В этой короткой паузе я почувствовал его огромную печаль по близкому человеку, незабвенному товарищу и брату. Голос Борхе слегка задрожал.

— Ответ может быть кратким: Карлос Фонсека — основатель СФНО. Он объединил в стальной кулак все ячейки и отряды, ставшие затем основой военно-политической структуры широкого антидиктаторского движения. Его поначалу маленькая группа своей бескорыстной борьбой увлекла за собой весь народ, смогла завоевать место авангарда в исторической борьбе за свободу и независимость. Он навсегда останется нашим ориентиром, примером патриотизма, самопожертвования, человеком непревзойденных организаторских способностей, глубоким теоретиком и умным стратегом.

— Когда он был избрав генеральным секретарем фронта?

— В те годы у нас не было условий и возможностей проводить съезды. В 1969 году Национальное руководство СФНО назначило его генеральным секретарем. Тогда с его непосредственным участием были подготовлены и опубликованы программа и устав нашей организации.

— Наверное, вы все до сих пор скорбите?

— Еще бы!.. Весь народ скорбит…

В дверях появился молодой солдат. Томас посмотрел на него вопросительно.

— До заседания осталось двадцать минут, — напомнил тот.

— Знаю! Но до начала мы еще успеем выпить по чашечке кофе? — обратился ко мне Томас.

— Пока будем пить, я продолжу вопросы. Каждому, будь он разумным человеком, предельно ясно: как никто не может отделить Никарагуа от Латинской Америки, так никто не может отделить вашу революцию от мирового революционного процесса. Так?

— На данном этапе развития сандинистскую революцию можно определить как режим смешанной экономики, непосредственные цели которой — национальная реконструкция и создание основ для прогрессивного развития. Главная предстоящая задача — увеличение сельскохозяйственного и промышленного производства, которое укрепит нашу экономику, повысит благосостояние народа.

Наряду с этим сандинистская революция ведет борьбу против культурной и социальной отсталости, доставшимися нам в наследство от свергнутой тирании. Необходимо повышать уровень политического сознания народа, умножать и укреплять массовые организации, готовить условия для истинно народной демократии, навсегда ликвидировать эксплуатацию человека человеком.

И главное — движущей силой сандинистской революции был и будет союз рабочих и крестьян с участием широких слоев мелкой буржуазии, прогрессивных христианских масс в рамках сандинистской политической платформы.

— Не является тайной, что многие западные политики боятся заразительного примера Кубы и Никарагуа. Как думаете, действительно ли вашему примеру могут последовать другие народы Латинской Америки или причина их страха в другом?

— Страх некоторых западных политиков, вызванный примером Кубы и Никарагуа, не что иное, как крик их собственного сознания. Они видят, как рушатся вокруг них старые образцы эксплуатации и несправедливости, а, естественно, боятся примера других народов.

Речь идет не о том, что революция может быть предметом экспорта. Об этом мы заявляли много раз. Но то, что подобный пример может пересекать границы, причем без таможенных формальностей, абсолютно неопровержимо.

— Какие формы используют враги революции для нарушения мирной созидательной жизни страны и кто является их моральным и материальным вдохновителем?

— Здесь, в Никарагуа, враги революции не придумали ничего нового в своем стремлении дестабилизировать ее развитие. Свергнутые сомосовские преступники с помощью империализма и его средств массовой пропаганды распространяют всякую ложь, чтобы затушевать и умалить прогрессивные достижения нашей революции.

Было зафиксировано несколько случаев, когда небольшие вооруженные группы сомосовцев совершали нападения на отряды сандинистской полиции и народной армии.

Некоторые из этих банд, которые рассчитывают на поддержку оставшихся элементов бывшей сомосовской гвардии, совершают нападения с баз, расположенных в соседней стране. Но характерно, что их дух, политический уровень и степень боевой подготовки очень низкие, а главное — они не находят какой-либо поддержки в стране.

В результате этого все усилия контрреволюции терпят крах. Вместе с тем крепнет наша обороноспособность, которая опирается на армию, добровольные сандинистские отряды и постоянную бдительность народа…

Солдат снова открыл дверь и доложил, что заседание начинается.

18

ПРЕЖДЕ ЧЕМ отправиться в Матагальпу, Евгения несколько раз напоминала нам, что необходимо взять с собой теплые вещи. Можешь ли представить себе, что на земле рядом с экватором будет холодно?! Восприняв слова Евгении как шутку, мы пренебрегли ее советами и жестоко поплатились, когда поднялись в горы. Здесь оправдалась и наша поговорка: «Зимой не отправляйся в путь без запаса еды, а летом без теплой одежды».

Матагальпа встретила нас дождем. Кто-то из спутников, дрожа от холода, с надеждой спросил:

— Он же не может перейти в снег?

Мы пытались хоть как-то согреться, но из этого ничего не получалось. И только во время встречи в Окружном руководстве фронта Сандино секретари Мария Вольт, Эскарлет Луго и Матали Киншал немного согрели нас своей сердечностью и гостеприимством.

Наша беседа проходила очень непринужденно. Вопросы перескакивали с одного события на другое. Нам хотелось узнать как можно больше об этом районе страны, где много раз скрещивались шпаги исторических событий. И сейчас два мира вели беспощадную борьбу. Прошлое перемешалось с будущим. Я вспомнил, что еще в 1965 году известный американский писатель Тед Шульц писал в книге «Ветры революции. Латинская Америка сегодня и завтра»:

А сегодня революционные силы властвуют в сердце Никарагуа. Поэтому и наш оживленный разговор шел вокруг революции, вокруг того, что сейчас происходит в Матагальпе.

С улицы доносилась нестройная песня, слышались радостные восклицания и скандирование: «Сандино вчера, Сандино сегодня, Сандино навсегда!» Хозяева заметили наше любопытство.

— Возвращаются те, кто обучал народ грамоте, — с гордостью объяснила нам Мария.

Мы выглянули через открытые окна на улицу. Увидели колонну без начала и конца. У всех светящиеся лица и поднятые вверх кулаки. Неописуемый энтузиазм. Дети, отцы и матери ликуют вместе.

— Наше оружие — знание! — скандируют учащиеся и их учителя.

— Мы исполнили свой долг! — поднимают руки народные просветители.

— В Матагальпе неграмотность побеждена!

Из общины Матагальпа более двух с половиной тысяч человек — бойцы второго этапа революции — ушли в горные села, хутора и хижины обучать людей грамоте. Насколько внушительная по своей силе и красоте картина! В глазах этих людей мы читали гордость победителей.

Мария обратилась ко мне:

— Вы спрашивали меня о движущей силе. Вот это и является движущей силой сегодня. Она объединила страдания прошлого и радость будущего.

Мы ликовали вместе со всеми, зачарованные величием этого народа.

Ты, пожалуй, подумаешь, что я стал слишком эмоциональным. Нет. Я прежний. Но здесь сама обстановка насыщена эмоциями!

Район Матагальпы — один из крупнейших производителей кофе. Горные луга или, как их здесь называют, «великие рудники» открывают огромные возможности для развития животноводства, потому что здесь трава не высыхает, как в других районах. В городе есть несколько маленьких фабрик, хорошо развиты ремесленничество, деревообработка, то есть имеются предпосылки для благополучной жизни. Но все, чем природа наградила этот край, было собственностью только нескольких богатых семей. Отсталый и жестоко эксплуатируемый народ корчился в закоснелых патриархальных отношениях. Все новое чаще воспринималось по интуиции, без понимания его социальной и классовой сущности. Неграмотность была поголовной.

Мария рассказала:

— Мы каждый день разъясняем людям, что власть теперь принадлежит им, что они сами — простые крестьяне, ремесленники и рабочие — будут определять характер завтрашнего дня. Однако есть и такие, кто, используя щедрость Национального руководства к середняку, извращает истинное положение и настраивает их против государства.

Не все мне было понятно. Мария заметила мое недоумение и терпеливо объяснила, что первая забота Национального руководства Сандинистского фронта национального освобождения — дать возможность бедным и средним крестьянам дышать спокойно и пользоваться беспроцентными займами в банках. Крестьяне охотно воспользовались предоставленным им правом. Но вместо того чтобы вложить полученные средства в производство, они, поддавшись агитации контрреволюционеров, начали благоустраиваться, и не как-нибудь, а покупая самые современные вещи. «Государству и отцу долги не возвращаются. Ведь власть-то наша», — говорили они.

Производителям кофе государство тоже выделяло средства. Для облегчения этой процедуры займы были предоставлены приемщикам кофе, которые являются посредниками государства. Но и они под влиянием крупных владельцев говорили крестьянам, что эти займы они получают от собственников, за что, разумеется, получали вознаграждение от обеих сторон. Другими словами, с чужой лепешкой поминки справляют.

— И не только это, — продолжала Мария. — Чтобы помешать революционному процессу, крупные владельцы стараются приблизить к себе мелких крестьян, закупающих продукцию по ценам более высоким, чем государственные.

Обычные житейские беды. И каждый день рождаются новые. Как правило, они появляются там, где труднее всего. Опытное око руководства должно быть бдительным всегда и везде. Представь себе, какая ответственная роль возложена на этих нежных, слабых девушек. Как они справляются?

С другого конца улицы доносилась песня. Это пели те, кто обучал население грамоте. Тут каждый пел от всей души и сердца. В песне выливалась сила людей, их щедрость. Эти счастливые люди близки мне по идее, по дерзновенности. Нам хорошо известно, что путь революции — это не асфальтированная дорога. Он проходит через ухабы, ликвидирует межи, рушит скалы. Но может ли кто-нибудь остановить песню? Может ли кто-нибудь остановить извержение вулкана, восход солнца?

Люди скандировали имена Хеорхино Андраре, Марта Лорена и Хуанита де Обандо — трех народных просветителей, погибших от подлой руки контрреволюционеров. Старшим из погибших был Хеорхино. Вижу его на огромном плакате, поднятом над колонной, — выразительные глаза, приветливое лицо, высокий лоб, теплая, трогательная улыбка. Мария рассказала мне о нем. Он был сыном бедного крестьянина из Чинандеги. С детства сроднился с землей.

— С землей разговаривал, как с живым человеком. Любил землю, и она щедро ему за это платила.

Земля в этих краях богатая. Каждое зерно, каждый саженец здесь плодоносит очень обильно. Долгими вечерами Хеорхино просиживал над книгами. В селе он был одним из немногих грамотных крестьян. Поэтому не случайно, что после победы революции Хеорхино Андраре был одним из активнейших деятелей — организаторов всенародного похода по борьбе с неграмотностью. В селе он был избран руководителем комитета по защите революции. Под непосредственным руководством Хеорхино в самых отсталых хуторах в людях пробудился интерес к знаниям. Энтузиасты по борьбе с неграмотностью не только учили людей писать и читать, но и становились их политическими учителями. Деятели, подобные Хеорхино, всем сердцем ненавидели контрреволюцию. 18 мая 1980 года враги с присущей им жестокостью расправились с Хеорхино Андраре. Садисты отрубили ему руки и выкололи глаза, осиротив пятерых его малолетних детей.

Мне показали детей Хеорхино. Они шли в колонне за портретом своего отца.

Колонне не было конца. Скандирование не стихало. Люди шли непрерывно. Песни звучали одна за другой. Смотрел я на все это и думал: «Это идет свободная Никарагуа, это взлет возрожденного народа!» А на поляну вблизи города вертолеты доставляли все новых и новых активистов по борьбе с неграмотностью. Они прибывали из самых отдаленных районов, куда невозможно добраться обычным транспортом. Безгранично благодарные ученики одарили своих учителей ягнятами, поросятами, курами — всем тем, что можно найти в сельском доме.

Действительно, и второй шаг революции сделан успешно. Ничто не сможет теперь помешать этому сильному народу идти вперед. У него есть свое знамя — Сандино, своя заветная идея — Карлос Фонсека и свой руководитель — Сандинистский фронт национального освобождения.

Мы больше не могли оставаться в кабинете. Волны разлившейся реки увлекали, и мы отправились на площадь. Со всех сторон в нее вливались широкие потоки. По пути Мария познакомила меня со смуглым кудрявым мальчиком. Ему едва ли было десять лет, но держался он солидно, как взрослый.

— Это наш замечательный сандинистский помощник, — похвалила его Мария.

— Что-нибудь можешь рассказать о себе? — спросил я паренька.

Он серьезно посмотрел на меня и еще серьезнее ответил:

— Мы, революционеры, не разглагольствуем. — И, обогнав нас, ушел вперед.

Мне хотелось пойти за ним, пожать ему руку и извиниться за свой не слишком тактичный вопрос. Как я мог спросить его об этом?! Ведь этот мальчик — нераздельная часть этого монолитного сплава, который и передо мной, и за мной, и во всем городе скандирует: «Сандино не продается и не предается! Сандино наше знамя!»

В знак благодарности своим учителям рабочие, крестьяне и ремесленники на свой средства поставили им на площади памятник. Цемент еще влажный, не во всем выдержаны требования архитектора, но сделан памятник от сердца.

Люди притихли. Начался отчет народной армии просветителей. Все выступления укладывались в три предложения: «Мы выполнили возложенное на нас поручение. Благодарим за доверие. Готовы к выполнению новых задач». И вновь зазвучал гимн народных просветителей. Пела вся площадь. Лучи заходящего солнца причудливо осветили венец из холмов, окружавших город. Было ли где-либо в мире другое место, которое собрало столько радости и красоты?!

После митинга мы вновь вернулись в кабинет Марии. Гостеприимная хозяйка предложила нам кофе. На стене я прочел надпись:

— Сегодняшний день походил на прекрасную сказку. Такое не забудешь никогда, — сказал я Марии.

19

СЕГОДНЯ несколько раз перечитал единственную страничку из дневника неизвестного сандиниста, погибшего на баррикаде в Манагуа. Строчки написаны не чернилами, а кровью:

Это было все, что осталось от бойца. Небольшая реликвия, всего несколько строк. И вместо подписи — кровавые пятна. Как мне хотелось бы представить его живым! Это почти невозможно, потому что я ничего о нем не знаю. Но я уверен — он похож на всех тех, с кем мне приходится каждый день встречаться и разговаривать.

Перед ужином мы с Фредерико лежали на траве во дворе его дома. Говорили обо всем и любовались бесчисленными светлячками, которые вспыхивали вокруг нас, с наслаждением слушали неумолчный концерт кузнечиков. Память невольно вернула меня в детство, к моим друзьям из нашего села. Вот так же лежа на траве, мы допоздна пасли скот и под звездным куполом рассказывали истории одна страшнее другой… Такие вечера не забываются.

Вдруг тишину разорвали выстрелы и полицейские свистки. Стреляли совсем близко, около дома Фредерико. Он молча лежал на спине, подложив руки под голову, и не отрывал взгляда от изрешеченного светлячками полумрака.

— О чем задумался? — нарушил я молчание.

— Вспомнил ночи в горах и подумал о товарищах из Сальвадора, Гвинеи… — Он приподнялся и посмотрел на меня. Сколько решимости было в его глазах! Какую волю они излучали! — У нас многие считают, что наше счастье не будет полным, истинным только с победой революции в Никарагуа. Ведь наша победа была возможна только благодаря той помощи, которую мы получаем от боевых товарищей из Мексики, Сальвадора, Коста-Рики, Чили. Общее дело еще не завершено. Латинская Америка нуждается в нашей помощи… Будучи солдатом, — продолжал Фредерико, — я читал Паскаля. Мне запомнились его слова: «Настоящее никогда не было нашей конечной целью; прошлое и настоящее являются для нас средством достижения будущего — нашей конечной цели». Хорошо сказал этот мудрец, правда? И самое главное, верно. Очень хорошо понимаю, что не мы первые ступили на путь борьбы. Другие народы сделали это раньше нас, и мы сейчас их догоняем. И тем не менее наша задача вовсе не легка.

Фредерико сел, поджав жилистые ноги. Перед нами лежало озеро, а над ним — вечно недремлющий Момотомбо.

— Столетиями буржуазия и диктатор насаждали на этой земле только невежество, покорность. Столетиями, день за днем, из поколения в поколение, это убивало человеческое достоинство. Наши люди не видели ни другого неба, ни других звезд. Они боялись даже самих себя. Здесь нам предстоит много поработать. В завтрашний день мы должны прийти с другим сознанием, с чувствами хозяина, а не слуги. Это требует не только смелости, любви, но и неслыханной до сих пор самоотверженности.

— Разве революция еще не сделала такими ваши сердца и души?

— Ты меня не понял. Для меня быть самоотверженным значит не просто воевать и сгорать в огне революции, но и, победив в ней, после революции работать так, чтобы в завтрашнем дне воплотить свои мечты.

Снова раздались выстрелы. Пока продолжалась перестрелка, я думал о том, что в каждом никарагуанце живет тот неизвестный боец, который своей кровью написал несколько строк. Он завещал свой завтрашний день всем ныне живущим.

Мне очень хотелось, чтоб мой приятель рассказал о каком-нибудь интересном случае.

— Наверное, захват парламента — это одно из главных событий в твоей жизни? — начал я.

— Это событие действительно занимает историческое место в нашем революционном процессе. Политическое положение Никарагуа в 1978 году было сложным. Убийство доктора Педро Хоакина Чаморро дало новый толчок народному возмущению. Сомосовцы не только не успокоились, а, напротив, еще больше ожесточились. Участились случаи убийств женщин, детей, учителей. Кроме того, империализм планировал приостановить революционный процесс путем переворота, организованного крупным капиталом и реакционными кругами сомосовской гвардии. В ход была пущена идея — «сомосизм без Сомосы».

В создавшейся политической ситуации не оставалось ничего другого, как дать решительный и смелый отпор и одновременно с этим подготавливать условия для будущих революционных действий.

Так возникла идея напасть на парламент. Некоторые называли ее тогда безумной. И может, они имели на то право. Но после успешного проведения операции все поняли, что эта «безумная идея» была необходима. Почему? Нападение и захват парламента были тяжким ударом по сомосизму. Никогда еще ни один правящий режим не был так скомпрометирован. И сейчас, по истечении достаточного времени, стало ясно, что политические успехи гораздо важнее военных. В стране усилилось антисомосовское движение. Освобождение сандинистских политических заключенных усилило революционный оптимизм. Нападение на парламент еще выше подняло авторитет сандинистского движения. Оно окрепло и организационно, и идейно. Укрепились связи сандинистов с массами. Все это было смертельным ударом для диктатуры. Сомоса не предполагал, что в условиях репрессий может получить удар.

— Эти выводы крайне интересны. И я понимаю, что эта операция явилась катализатором революционного процесса. Но прошу тебя, расскажи мне подробнее, пока нас не прервали…

— Не скрою, всякое воспоминание о ней мне доставляет приятное переживание. Даже и сейчас, когда я встречаюсь с ее участниками, у меня поднимается настроение. Тогда 24 человека захватили парламент, в котором заседали депутаты. Среди депутатов были министры и другие лакеи Сомосы. Более двух тысяч сомосовцев оказалось в наших руках…

Он рассказывал, а я вспомнил, как несколько раз специально ходил в здание парламента, чтобы самому увидеть, где произошло это событие. И сейчас, слушая его, я не мог не удивляться дерзости их операции. Догадавшись, о чем я думаю, он усмехнулся и сказал:

— Кажется невероятным, что небольшая группа молодых людей успешно справилась с этим. Если подходить к этому только с военной меркой, действия сандинистов можно охарактеризовать как невероятные. Нам нечего было противопоставить современному оружию. Все прошло удачно благодаря уму, хитрости и высокому уровню революционной сознательности…

Бойцы отряда имени Ригоберто Лопеса Переса, укомплектованного лучшими силами сандинистов, разместились в одном из селений, отрекомендовавшись местным жителям семинаристами. Началась подготовка к операции, но уже с первых дней возникли непредвиденные осложнения. В то время сомосовцы регулярно проводили проверки домов, проверяли транспортные средства. Доставлять оружие оказалось делом невозможным, и это вынудило их на какое-то время остаться в селении. Не обошлось без курьезов. Какая-то женщина из обслуживающего персонала попросила «духовных» лиц окрестить ее ребенка.

— Пришлось заняться нам и этим, — рассмеялся рассказчик.

На следующий день после «крещения» должно было состояться заседание парламента, а бойцы не были еще достаточно подготовлены. Не была налажена и координация их действий. Возникло множество непредусмотренных планом проблем. А поскольку какой бы то ни было дополнительный риск был категорически запрещен, день начала операции перенесли. Наконец точное число было назначено — 22 августа 1978 года. В этот день на заседании должен был обсуждаться государственный бюджет. Обычно при обсуждении этого вопроса присутствуют все депутаты парламента.

Наступил решающий час. Бойцы разместились на нелегальных квартирах в столице. По заранее подготовленным сотрудниками Сандинистского фронта чертежам участники операции тщательно изучили расположение всех помещений парламента. Под видом курсантов училища национальной гвардии сандинисты должны были пройти мимо охраны. Но вот наконец все подготовлено — необходимая форма, автомашины, выкрашенные в зеленый цвет. Проведена последняя репетиция. Рассчитан каждый шаг, учтено все до мелочей — расстояния между помещениями, расположение окон, даже физические возможности каждого охранника.

Заседание парламента началось. Машины подъехали к определенному планом месту. Переодетые сандинисты быстро вышли из машин. Первым шел руководитель операции. Подражая сомосовским военачальникам, он с важным и самонадеянным видом направился к восточному входу в парламент, строго покрикивая на гвардейцев:

— Расступитесь! Шеф идет!

Гвардейцы послушно уступали дорогу «курсантам» из групп Доры Марии Телес и Уго Тореса.

В парламенте сандинисты стали хозяевами положения всего за несколько минут. Сомосовская охрана была разоружена и заменена их бойцами. Депутаты шепотом один другому стали передавать, что гвардейцы совершили государственный переворот.

Когда руководитель операции дал поверх голов автоматную очередь, государственные мужи попадали на пол, самые трусливые заползли под кресла. Один из гвардейцев успел спрятаться и при первом же удобном случае открыл огонь, но тут же был сражен пулей патриотов. Чей-то громкий голос выкрикнул: «Да здравствует Монимбо!» Это был пароль, который оповещал сандинистов об успешном захвате парламента.

В здание пытались прорваться гвардейцы. Были подняты в воздух вертолеты, однако сомосовцы ничего не могли добиться. Сомоса был вынужден согласиться на переговоры, хотя сначала не верил, что сандинистам удалось захватить парламент, и в бешенстве кричал: «Никаких переговоров! Все должны погибнуть!»

Однако присутствие среди задержанных Хосе Сомосы и Поляиса Дебайле вынудило его пойти на переговоры.

Итак, операция завершилась полным успехом. Молва об этом быстро облетела весь город. На улицы вышли и стар и млад.

Сомоса потерпел тогда позорное политическое поражение. От самого парламента до аэродрома патриотов сердечно приветствовали толпы мужчин, женщин и детей…

— В результате сандинисты получили полмиллиона долларов, а политические заключенные свободу. Соотношение сил внутри страны явно изменилось в пользу освободительного движения. И еще эта операция стала прелюдией славного Сентябрьского восстания 1978 года. И мы, члены СФНО, убедились, что единственно правильным путем к заветной цели является вооруженная борьба… Вот вкратце об операции по захвату парламента. Если ты устал, слушая меня, давай выпьем еще по чашечке кофе.

Я отказался. После такой беседы хотелось побыть одному, пойти к зданию парламента и еще раз рассмотреть его.

20

ПО ПУТИ из аэропорта Сандино шофер тормозил через каждые триста метров. Он останавливался, чтобы пропустить детей, которые с веселым шумом пересекали шоссе.

— Это наши любимцы, — пояснила гостеприимная хозяйка, облаченная в зеленую военную форму, с двумя пистолетами. — За счастье детей воевали мы с диктатором, который отнял у них кусок хлеба и солнце. Во имя их будущего работаем сегодня. — Она испытующе посмотрела на меня, наверное, хотела понять, ясен ли мне смысл ее слов, и поспешила дополнить: — Победа революции — это не только конец ужасной диктатуры и начало новой, мирной жизни. Это прежде всего выражение любви к детям, залог строительства нового мира и воспитания новых людей.

В течение всех последующих дней я не раз убедился, что это не просто слова матери-революционерки, а суть политики Национального руководства Сандинистского фронта национального освобождения Никарагуа.

В первые дни победы восставшего народа 19 июля 1979 года, когда бойцы еще находились на баррикадах, когда тропические дожди еще не смыли кровь погибших героев, Национальное руководство приняло первое решение. Детям было передано самое большое здание в Манагуа — бывшая собственность сомосовца Чато Ланга. Через месяц новым декретом в центре города была выделена огромная площадь для детского парка. А 7 сентября 1979 года на стотысячном митинге команданте Карлос Нуньес огласил решение Национального руководства о создании Союза сандинистских детей «Луис Альфонсо Веласкес».

Рассказать о Луисе Веласкесе — задача трудная. Его жизнь — легенда. Подобно метеориту он озарил революцию. Пока еще его жизнь не описана в очерках и книгах. Луис Веласкес живет в памяти и сердцах своих сверстников, боевых товарищей.

Я решил пойти по пути, пройденному Веласкесом. Хотелось познакомиться с его жизнью, понять, откуда берутся такие люди. Начал с его родного дома в самом бедном квартале — маленького, перекошенного, будто надломленного тяжестью нищеты. Вокруг, на стенах соседних домов, еще не стерты дореволюционные лозунги, призывающие к борьбе. Напротив, в сотне метров, находится школа, в которой учился Луис. В дверях умолкшего дома меня встретила женщина средних лет, худая, с большими синими глазами и смуглым лицом. Это была Валентина Флорес, мать Веласкеса.

— Принимаете незваных гостей? — спросил я.

— У нас каждый гость желанный, — ответила хозяйка и приветливо пригласила меня в дом.

В доме было всего две комнаты. В одной на маленьком деревянном столе у книг стояла фотография Луиса, а перед ней ваза с цветами. Несколько цветов лежало вокруг вазы. Женщина стала их собирать и извинилась:

— Сейчас только пришла с работы. Дети из нашего квартала каждое утро приносят свежие цветы. Луис очень любил цветы. Он часто мне говорил: «Когда победим, каждый день буду приносить тебе букет цветов».

Я молча стоял и смотрел на мальчика с ершистыми волосами и большими, как у матери, глазами. В комнате стояли широкая деревянная кровать и стол. Это было гнездышко, из которого вылетел орленок. Несмотря на бедность, здесь было уютно и тепло. Валентина Флорес пригласила меня сесть, и я сел на стул, на котором когда-то сидел, делая домашние уроки, а затем сочиняя нелегальные призывы, Луис Веласкес. Сел и стал слушать рассказ его матери.

Валентина Флорес не скрывала волнения. Глаза ее расширились и увлажнились, голос звучал приглушенно.

— Из пяти сыновей я потеряла двоих. Первым Энрике, старшего. С ним мы добывали хлеб для других. Энрике выступал на похоронах Педро Чаморро, а спустя два дня и его самого привезли мертвым. Мы не могли узнать, при каких обстоятельствах он погиб. Не смели и спрашивать, потому что боялись. Днем на работе все-таки легче проходит время, но ночью было жутко… — Женщина вытерла выступившие слезы.

Я попросил ее подробнее рассказать о Луисе. Взгляд матери надолго остановился на фотографии.

— Для каждой матери ее дети всегда самые хорошие и самые умные. Но из пятерых он казался мне умнее всех. Соседи относились к нему как к взрослому и часто советовались с ним.

На улице зашумел грузовик, послышались радостные крики детей. Валентина на минуту прервала воспоминания, потом продолжала:

— Луис был очень чувствительным ребенком. Переживал несчастья каждого своего товарища как свои собственные. Часто брал у меня деньги якобы для разных покупок, но в конце концов я узнала, что он раздавал их нищим ребятишкам. И еду отдавал им. А однажды я послала его в аптеку за лекарством для брата, который лежал с высокой температурой. Он тут же ушел, но задержался. «Твой брат умирает, а ты где-то ходишь», — отругала я его, когда он вернулся. А Луис виновато посмотрел на меня и сказал, что зашел к своему товарищу, у которого тоже высокая температура, но у родителей нет денег на лекарство, и оставил половину купленного лекарства больному мальчику. Дети нашего квартала его любили и постоянно спрашивали: «Где Луис?»

— А в школе как он учился?

— Был отличником. Умел организовать свое время, поэтому все успевал сделать. За год до убийства меня встретил его учитель. Он покачал головой и сказал, что Луис еще создаст для меня трудности. «Озорной немного», — сказала я, чтобы несколько смягчить его слова. Но учитель ответил: «Не озорной, госпожа, а бунтарь, политический бунтарь. Не знаю, чем это закончится». Сердце мое сжалось.

— А вы не знали о его подпольной деятельности?

Она опять посмотрела на фотографию. Взгляд ее был печален. Душевная рана еще не зажила, и даже легкое прикосновение к ней вызывало боль.

— Мать всегда все знает и ничего не видит. Работать мне приходилось по двенадцать часов ежедневно. Домой приходила усталая и сразу ложилась спать. Так было изо дня в день. А Луис всегда что-то писал и ложился позже меня. После разговора с учителем я стала видеть страшные сны. Однажды встала ночью — Луис писал. Он сидел на этом стуле, а сбоку на столике лежала пачка листов. Я подошла и присмотрелась к исписанным страницам. Это были призывы, листовки, лозунги. Прочитав первый лозунг, я онемела — такую муку и огонь источали строки. Он вытащил один листок из середины пачки, обнял меня и прочитал: «Благословение та мать, которая родила и воспитала сандинистского сына!» «Знаешь ли ты, что от этого огня и наш дом, и все мы сгорим?» — сквозь слезы спросила я его. «Все знаю, мама. Но для меня нет другого пути. А ты должна понять, что каждый дом должен стать баррикадой в борьбе против диктатуры».

Озлобленная, бросилась я к этим опасным листкам. Хотела их порвать, но он вскочил и схватил меня за руки. «Бороться — это и твой долг, мама», — нежно, как бы упрашивая меня, сказал он. «Но ты ведь еще ребенок! Пусть борются мужчины». — «Сегодня нет детей. Все должны быть бойцами И ты, и мои братья, и все…»

От нервного ли напряжения, от страха ли я не могла выдержать и ничком упала на кровать. Он не пошевелился. Даже не попытался меня утешить. Я плакала: «Тебя убьют, Луис…» «Всех не могут убить», — спокойно ответил он мне и продолжил писать призывы.

После той ночи я много раз пыталась не выпускать его из дому. Прятала одежду, но товарищи ему приносили другую, и он уходил. Брала его с собой, но и рабочие ему помогали. И тогда я поняла, что он рано возмужал и мешать ему бесполезно. Наш дом стал превращаться в оружейный склад…

В комнату ввалилась шумная мальчишеская ватага. Валентина представила мне Роберто, своего сына, и его друзей. Воспользовавшись случаем, я спросил Роберто о Луисе, и юноша рассказал:

— Луис умел хранить тайну, хорошо знал принципы конспиративной работы. Я никогда ни о чем его не спрашивал. Но так случилось, что на одну нелегальную встречу я опоздал и, когда вошел в комнату, увидел Луиса. Не стерпев, подошел и спросил, что он здесь делает. «То же, что и ты», — усмехнулся он. После встречи возвращались вместе и решили больше не таиться друг от друга. Когда мы уходили вместе, мама была спокойнее. Тогда перед нами была поставлена задача: сделать как можно больше контактных бомб.

Никогда не забуду, как мама заболела и за ту неделю ничего не получила. Нам нечего было есть. А ребята передали Луису значительную сумму денег для покупки материалов для бомб. Сколько мы его ни упрашивали взять из этой суммы всего несколько кордоб, чтобы купить еды, а потом их вернуть, он был непреклонен.

«Те люди, которые дали эти деньги, тоже голодают. С каким сердцем ты возьмешь деньги?» — спросил он.

Затем меня направили в партизанский отряд, а Луис остался здесь. Я часто слышал о нем, о его пламенных речах на митингах. А однажды меня вызвал командир, отвел в сторону. Я подумал, что он хочет дать мне особое поручение, а командир обнял меня и вполголоса сказал: «Убили Луиса, изверги…»

Удалось мне услышать и воспоминания Хулио Лопеса, члена национального секретариата и заведующего отделом международных связей Сандинистского фронта национального освобождения. Я пришел к нему в рабочий кабинет. Встретил меня молодой человек. Черные волосы, очки с толстыми стеклами, внушительные черные усы. Я сказал, что хотел бы услышать его воспоминания о Луисе Альфонсо Веласкесе. Он придвинул стул к столику, выпрямился, снял очки и долго тер уставшие глаза. Молчали мы более минуты. Затем он посмотрел на меня и спросил:

— С чего начать?

Я сказал ему, что уже встречался с матерью и братом героя.

Хулио начал свой рассказ медленно, напевно, и в голосе его слышалась нескрываемая боль.

— Умным и бесстрашным был Луис. Это я открыл в нем с нашей первой встречи. А впечатления от первой встречи всегда самые сильные. Первая наша встреча произошла 21 февраля 1979 года на митинге в университете в Манагуа. Тогда я получил записку, что слова просит руководитель детского движения. Я не обратил особого внимания на эту просьбу и сунул записку в карман. Получил вторую. После этого, обращаясь ко всем, сказал: «Товарищи, среди нас находится один маленький сын Сандино, который хочет выступить. Дадим ему слово?» Тысячи собравшихся проскандировали: «Сандино жив! Сандино жив!» И тут я увидел, как мальчик в красных брюках пробирается сквозь толпу. Когда он подошел к трибуне, я успел сказать ему, что время нам дорого и потому он должен быть кратким. Луис улыбнулся и взял микрофон.

Хулио замолчал. Наверное, вспомнил то суровое время, мысленно встретившись взглядом с Луисом и услышав его искренние и сильные слова.

— Он был необыкновенным бойцом, мужественным и беспокойным. Это живая легенда, у которой есть начало, но нет конца. После первой встречи с ним я узнал, что Луис общепризнанный руководитель детворы, хотя ему всего восемь лет. Он бросил школу и выбрал трудный путь революционера. Был у него и псевдоним — Сверчок. Была и боевая биография: распространял листовки, укрывал членов боевых групп, участвовал в нескольких сандинистских операциях. Однажды сомосовцы обыскивали его дом. А у него в шкафу было полно бомб. Ночью их не успели передать товарищам. Луис быстро нашел выход из положения. Несколькими штрихами нарисовал на дверцах шкафа портрет диктатора и под ним написал: «Да здравствует Сомоса!» Тайные агенты вошли, вытянулись перед портретом своего шефа, откозыряли ему и быстро покинули дом.

Много раз я встречался с Луисом и всегда разговаривал не с ребенком, а с закаленным и верным сыном революции…

Жители бедного квартала никогда не забудут душный, наполненный зноем день 27 апреля 1979 года. С утра военная машина патрулировала по улицам квартала. Валентина Флорес вспоминала, что всю ночь ее что-то беспокоило и она никак не могла уснуть. С утра попросила Луиса сходить к врачу и показать руку, которая болела у него уже несколько дней. Но он ответил, что пойдет вечером. А сам вечером отправился на нелегальную встречу в дальний квартал. Но там его уже поджидала засада. В наступающей ночи раздалось несколько выстрелов. Сверчок был ранен и упал, а военная машина проехала по нему. Люди бросились к Луису, но полицейские забрали его и отвезли в больницу.

Он жил еще шесть дней, и эти дни были для него полны нечеловеческих страданий, без какой бы то ни было медицинской помощи. Даже матери не разрешали прийти к нему.

2 мая 1979 года, когда до победы революции оставалось всего полтора месяца, Луис Веласкес скончался…

Я посетил Дворец пионеров. Дети сновали вверх-вниз по этажам, по большим и просторным помещениям. Из одного зала доносилось пение пионерского хора, из другого — художественное чтение. Через открытую дверь было видно, как рисуют будущие художники. Во дворе стоял шум. Это дети играли в подвижные игры. Во всем мире дети одинаковы, хотя и немного различны. Это я понял после беседы с Селенией Карендол — председателем Совета Союза сандинистских детей «Луис Альфонсо Веласкес» и секретарем Союза сандинистской молодежи. После осмотра Дворца пионеров мы расположились в одной из комнат. По всему было видно, что ее только что покинула детвора.

— У нас всегда очень оживленно. Наш дом — самый богатый в этой стране. Мы даже богаче банка, потому что детей и за золото невозможно купить.

Селения Карендол — веселая женщина, с игривыми маленькими глазами и ученической прической. Невозможно даже представить, что эта совсем молодая женщина командовала партизанским отрядом, сражалась с хорошо обученными наемниками. Будучи тяжело раненной, она, истекая кровью, несколько дней ползла, добираясь к своим. Только чудом осталась жива.

— Дети сыграли значительную роль в создании сегодняшнего дня. В большом походе за поголовную грамотность они были своеобразным «тылом обучения грамоте». Более 126 тысяч детей участвовали в организованных культурных программах и посетили самые отдаленные уголки страны. Впервые в жизни нашего народа сейчас уделяется внимание фольклорному богатству. Дети записали тысячи песен и народных обычаев. Крестьяне умеют рассказывать и увлекать других.

Постепенно комнату заполняли дети. Они непринужденно рассаживались вокруг нас на полу и охотно дополняли рассказ Селении. Особенно они оживились, когда речь зашла о подготовке выставки самоделок маленьких сандинистов. За несколько минут на столе, диване, на полу заблестело целое богатство из цветов и даров природы. Фантазия маленьких мастеров была удивительна. Они показывали нам свои произведения и по-детски наивно спрашивали:

— Вам нравится?

Услышав нашу похвалу, радостно сияли и щедро предлагали:

— Возьмите на память, мы еще сделаем. — И спешили добавить: — Получится еще лучше.

Несколько часов я рассматривал это сказочное богатство и ни в одной самоделке не заметил и капли пережитого горя. Напротив, каждый предмет нес в себе оптимизм, радость и детское представление о завтрашнем дне. Эти маленькие патриоты ненавидели войну.

Когда мы вместе с детьми уселись пить лимонный сок, Селения рассказала еще об одной интересной инициативе сандинистских ребят.

— Она не такая уж большая по масштабу, но очень важная по содержанию. Более тысячи ребятишек продают на улицах газеты, хотя сами не могут читать. Пусть это не покажется вам парадоксальным, но до революции это явление у нас было закономерным. Всего за несколько месяцев маленькие продавцы газет и чистильщики обуви из Манагуа и других крупных городов были организованы в группы по обучению чтению и письму. А сейчас они ходят в школу и там продолжают свое образование.

Дети зашевелились, потом взгляды всех устремились к одному смуглому мальчику.

— Он был главным команданте в Манагуа, — сказал кто-то из детей.

А мальчик скромно опустил голову и отвел глаза. Напрасно мы просили его рассказать о том, как ему удалось организовать эту огромную армию мальчишек.

— Это было легко, — ответил он. — Мы делали это для себя и ничем не рисковали. Важнее рассказать о тех, кого сегодня нет с нами.

Все замолчали. Я знал, что в этой стране тысячи детей участвовали в революции. Некоторые иностранные журналисты не в шутку отмечали, что диктатора Сомосу свергли дети и молодежь. И сейчас я почувствовал огромное уважение к этим детям — героям.

— О Пелоне расскажи! — попросили ребята Рене Гарсиа, одного из руководителей Дворца пионеров. — Он же был в вашем отряде!

— Был, — тихо начал Рене. — Я так и не узнал, что привело Пелона к нам. Помню только, что были мы в квартале Дукоалик. Сами понимаете, что во время сражения некогда объясняться. Да и какое это имеет значение! Я и сейчас вижу, как он прыгнул к нам, где мы забаррикадировались, и веселым, беззаботным голосом закричал: «Запишите еще одного бойца!» Кто-то из товарищей спросил его имя, но другой шутник поспешил ответить вместо него: «Пелон».

Так он и остался без имени. Кличка, которую ему дали, очень подходила этому коротко остриженному, будто действительно плешивому парню. Этот день был самым тяжелым. Три раза атаковали мы полицейский участок, и три раза нас отбрасывали. А этот рубеж был очень важным. Его надо было взять до наступления темноты. И когда мы уже решили, что задача практически невыполнима, Пелон попросил, чтобы его подняли на руках и помогли взобраться на ограду, чтобы он мог с нее атаковать полицейское укрепление. Все молчали, а он собирал наши гранаты и засовывал их себе за пояс. «Как лимоны, им подброшу!» — кричал он, подтягивая пояс, который сползал под тяжестью гранат. «Попробуем!» — предложил кто-то из группы. «Команданте, поддержи! Мы, продавцы газет, люди закаленные», — сказал Пелон.

Все ждали решения командира. Время быстро бежало, и темнота сгущалась, а она была на руку сомосовцам. «Попробуем!» — согласился командир. Несколько бойцов сплели руки. На них стали двое других, что полегче, а на их руки взобрался Пелон. Он ловко влез на ограду, и, прежде чем его заметили из укрытия, гранаты, которые бросал Пелон, начали рваться одна за другой. «Скорее слезай!» — закричали ему сандинисты. Внизу ребята растянули брезент, чтобы Пелон мог спрыгнуть, но он продолжал бросать гранаты и не собирался прыгать, пока не разрушил до основания укрепление врага. «А это мой последний привет вам, бандиты!» — услышали все его возглас.

Но тут раздалась автоматная очередь. Пелон вскрикнул и упал на брезент. «Убили меня… убили…» — тихо сказал он и умер.

Громкое «ура» огласило все вокруг. Гибель безымянного юного героя придала новые силы уставшим бойцам. Штурм завершился успешно. Прежде чем наступила ночь, участок был взят, а с ним захвачен и весь квартал.

Бойцы похоронили маленького продавца газет, а на табличке написали только данную ему бойцами кличку. В наших сердцах он остался синонимом безымянного героя…

Потом я прощался с моими маленькими друзьями. Они протягивали мне руки и просили передать привет болгарским пионерам. Я обещал выполнить их просьбу.

21

Я ПОСЕТИЛ ЧИНАНДЕГУ, промышленный центр Никарагуа. Это царство хлопка, сахара и бананов. В городе работают два завода по переработке сахарного тростника. Один из них, на котором работает более 10 тысяч человек, самый большой в Центральной Америке и выпускает 48 процентов всего сахара в стране.

На этой земле, расположенной по побережью океана, американский капитал окопался как спрут. Напомню только, что 14 банановых плантаций являются собственностью американцев. Для никарагуанских крестьян земля, на которой они родились, давно стала мачехой.

Кусок хлеба или щепотку риса они добывали неимоверным трудом на банановых плантациях или на фабриках, принадлежащих американцам. Изгнанные с земель крестьяне пытались найти приют в крупнейшем порту Никарагуа — Коринто.

Город занимает большую площадь. Дома скрываются в зелени, и нам, иностранцам, в нем трудно ориентироваться. Пока мы нашли нужное здание, пришлось обойти почти весь город. Несколько раз наш путь пересекали рвы и воронки от авиационных бомб. На пути встречались торчащие остовы обгоревших и разрушенных зданий. Эта продолжительная экскурсия по городу раскрыла перед нами быт рабочих. Всюду мы видели много детей и большую бедность. Почти все дома стояли без дверей и окон, и все внутри просматривалось. Картина в каждом доме одна и та же: большие нары, заваленные тряпками, несколько грубо сколоченных стульев и развешенная по стенам одежда, Все здесь дышало бедностью. Дети стыдливо протягивали ручонки, уставшие и робкие женщины опускали глаза, стыдясь нищеты. И только буйная зелень, которая пробивалась всюду, говорила о жизни.

Самое дешевое, что можно найти в этой стране, — это рабочая сила. Плантаторы не покупали технику, чтобы не удорожать производство. Все здесь примитивно. А заботы о здоровье человека вообще никакой не было. От химических препаратов и укусов различных ядовитых насекомых люди ежедневно умирали десятками.

В Чинандеге речь зашла о Робело, покровителе крупных хлопкопроизводителей. Их немного, потому что 70 процентов производства хлопка в этом крае — собственность десятка богатых семей. Но речь идет о Робело, владельце огромных плантаций земляных орехов, завода по производству растительного масла и многих участков земли в различных районах страны. Речь идет о том Робело, который был членом хунты, а затем демонстративно покинул ее, чем создал дополнительные трудности для Сандинистского фронта. Мнение о нем Паоло, закаленного в борьбе профсоюзного лидера, было категорично:

— Робело чужая и мерзкая кровь. Он не может жить в теле революции. Она его выбросит как инородное вещество, или, если он останется, он будет постоянно вызывать воспалительный процесс.

— Разве он не патриот? — спросил я у Паоло.

— Грабитель и бесстыдник! — Лицо Паоло вытянулось. Он с большим усилием сохранял спокойствие. — Каким патриотом может быть человек, который поджигал дома крестьян, чтобы оформить на себя плантацию? Какой он патриот? Когда наши дети умирали от голода, он сыто и безразлично смотрел на них как на червей! Я, старый рабочий, сердцем и душой распознаю патриота. Для нас, простых людей, не речи, какими бы они хорошими ни были, а дела раскрывают истинных патриотов.

Сколько же гнева скопилось в душе этого человека! И сколько муки!

— Мы не птицы, чтобы жить в воздухе, мы не рыбы, чтобы жить в воде. Мы люди и живем на земле. И хорошо знаем, что происходит на этой грешной кормилице. Никарагуанские крестьяне и рабочие накопили огромный жизненный опыт. Нас не обманешь, — заключил Педро.

Из бесед с Магдой Энрикес, членом Окружного руководства СФНО, я узнал о некоторых проблемах женского движения.

— После революции резко повысились общественное сознание и социальная ответственность никарагуанки, — сказала она.

Этот разговор вернул меня к воспоминаниям о прежних встречах с женщинами из разных уголков страны. Меня всегда интересовало, что нового дала им революция. Обычно ответы женщин были краткими и точными:

— Сандинистской революции мы обязаны прежде всего нашим спокойствием, уверенностью в завтрашнем дне.

Другие добавляли:

— Революция открыла нам глаза. Раньше все сельские женщины были неграмотными.

— Любовь к жизни нам вернула революция!

Сейчас понимаю, что революция для них — это не только свобода, но и жизнь — осмысленная, самостоятельная. Впервые и только сейчас женщины стали получать образование. Еще один факт, который резко бросается в глаза иностранцу, — почти каждая встречная женщина в этой стране беременна. В Никарагуа пожилых людей мало. Это страна вулканов, красивых озер, островов и прежде всего молодых людей. Средний возраст населения — 29 лет…

— Остановись! — сказала Магда шоферу. — Это дом Германа Помареса.

Машина свернула на обочину и остановилась. Мы вышли. Посетить отчий дом этого титана, с любовью воспетого народом, для меня честь. Домик маленький, бедный, перекошенный, как и все дома в этом квартале.

— Спасибо тебе, Магда, за приятную неожиданность! — сказал я. — Жаль, что не знал о твоей идее и не взял букет цветов.

— Герман мой идейный наставник, — с гордостью сказала Магда. — Он мне на многое открыл глаза, дал мне силу для борьбы…

Магда рассказывала мне о нем, а я видел, как рос и мужал этот революционер, один из самых крупных деятелей сандинистского движения. Герман родился в августе 1936 года, наверное, здесь, в этой маленькой комнатке, потому что в другой, побольше, жили его старшие братья и сестры. Он рос, не зная материнской ласки. Каждый его день был заполнен одной заботой — достать кусок хлеба. И очень часто ложился спать, поужинав бананом. Учиться в детстве ему не удалось. Никто в их доме не мог ни писать, ни читать. Только в партизанском отряде товарищи научили его читать. Тогда ему исполнился 21 год. После этого он часто повторял: «Человек, который не может читать, подобен заключенному в темнице».

Герман Помарес — один из основателей СФНО. Бедный крестьянин с живым умом и талантом организатора стал профессиональным революционером, верным помощником Карлоса Фонсеки. В борьбе для него не было маленьких и больших задач. Он считал все задачи очень важными, какими бы незначительными они ни казались. Помарес — признанный всеми революционер-педагог. Когда команданте Хорхе Наварро спросил, как ему удается подбирать задачи по плечу каждому, Помарес воспринял вопрос как комплимент и ответил, что этот дар достался ему от матери — понимать людей не по словам, а по делам. И добавил: «О людях судят не только по большим делам, но и по мелким. Когда в горы приходит новые товарищи, я с первого взгляда вижу, кто из них готов к суровой жизни, а кто нет. Тот, кто не может жить в горах, получает другое задание. Для меня важны все задания революции».

Его дом такой маленький, а какого орла вырастил и воспитал! Я осмотрел жилище со всех сторон. Двери были открыты настежь. Из маленькой комнатки с фотографии над кроватью на меня смотрели глаза Германа Помареса. Живые, умные глаза. Его боевые товарищи часто вспоминали, что самым важным качеством революционера Помарес считал честность. Он был уверен, что только честный человек может понять тех, кто страдает, кто угнетен и измучен. Только честный человек шел на «кровавую свадьбу» не ради личной выгоды, а из любви и уважения к своему порабощенному народу. Он считал, например, что истинный революционер — это тот, кто может признать свои ошибки и уважает советы своих товарищей. Не страшно, если такой человек ошибется. Он всегда поймет, где истина, и пойдет верным путем. По мнению Помареса, человек должен постоянно чувствовать ответственность за свои действия.

Все крупные инициативы СФНО связаны с именем Германа Помареса. Его знали в селах и городах. Хорошо знакомый с условиями гор, он подбирал новых бойцов для фронта Сандино. Боевые товарищи говорили, что он энергичен, решителен и смел в бою. Он всегда был в первых рядах и на самых трудных участках. Герман Помарес был одним из руководителей эпопеи «Панкасан» — битвы, которая еще раз показала, что единственный путь борьбы против диктатора — вооруженный, что только сплоченный народ под руководством своего авангарда может взять власть и построить новую жизнь.

Помарес погиб в последние дни революции 21 мая 1979 года при взятии Чинандеги. Никарагуанцы и сейчас не могут поверить в его смерть; и часто в селах рассказывают легенды: что встречали его в горах, что он постарел, что он, наверное, в других странах организует порабощенных на борьбу за освобождение.

— Герман был не только талантливым организатором, — сказала Магда, когда я выходил из дома. — Он был и увлекательным собеседником, внимательным товарищем, смелым бойцом, большим патриотом, любящим отцом…

— Помарес был достойным человеком! — подхватил я.

— Да! Действительно, он был человеком новой формации.

Мы простились с домом, с Помаресом и поехали дальше. Посетили сахарный завод, который носит его имя. С 19 июля 1979 года этот завод является собственностью народа. На заводе работает около трех тысяч человек, в основном молодые люди.

— Что изменилось с тех пор, как вы стали хозяевами завода? — спросил я окруживших меня парней.

Они посмотрели на самого маленького, но, как видно, опытного, крепкого юношу с синими глазами и смуглым лицом. Он откашлялся, провел ладонью по лицу и ответил:

— Раньше, после того как заканчивалась переработка сахара, две с половиной тысячи человек оставались без работы, а сейчас работаем круглый год. Это для нас самое главное.

Рабочие одобрительно закивали.

— А почему так — сейчас есть работа, а раньше не было?

— Очень просто, — объяснил парень. — При заводе мы организовали вспомогательное производство — выращиваем овощи.

— И другое преимущество имеем, — дополнил пожилой рабочий. — Прибыль, которая раньше тратилась детьми собственника в барах, сейчас поступает в столовую. Обеды теперь не только очень дешевые, но и вкусные. Работаем у себя и для себя. Без надзирателей, без кнутов. Сами себе мы контролеры.

Я видел, что завод старый, с примитивным оборудованием. Но энтузиазм рабочих беспределен. Они взяли повышенные обязательства и поэтому задерживаются допоздна. Для них тростник — «белое золото», ни одна веточка не должна пропасть. А вечером неудержимая сила влечет их в клуб. Там они обсуждают заводские дела, коллективно решают все производственные проблемы, с интересом ловят каждое слово своего товарища, побывавшего в Советском Союзе. На одну из таких встреч попал и я.

Выступал юноша, почти мальчик. Он сказал, что в Советском Союзе на заводе имени Лихачева каждые пять минут с конвейера сходит автомобиль. Услышав это, рабочие удивленно зашумели.

— А в субботу и воскресенье, — продолжал юноша, — каждый рабочий с семьей выезжает отдыхать в Подмосковье. Там у них свой заводской дом отдыха. Все оборудовано и обставлено великолепно, как в самых лучших отелях…

— А ты не спросил их, за сколько лет они достигли такой жизни? — прервал его какой-то нетерпеливый рабочий.

На этот вопрос юноша ответить не мог. Забыл спросить у советских товарищей.

Юноша долго рассказывал о стране Владимира Ильича Ленина, о людях, о заводах, обо всем, что успел увидеть. Такие беседы рабочие называют «московскими вечерами». В них рабочие черпают силы, которые помогают им преодолевать тысячи трудностей, создаваемых старой техникой и малым опытом организации труда.

Любознательность, жажда знаний и общения с миром присуща каждому гражданину этой возрождающейся страны.

На пороге деревянного дома сидел старик. Увидев, что мы приближаемся, он встал. Наш сопровождающий, наверное его старый знакомый, вместо приветствия спросил:

— Как дела?

— Читаю, — ответил старик и показал нам маленькую детскую книгу с крупными буквами.

За домом под столетним манговым деревом мальчонка с жадностью читал книгу Карлоса Фонсеки «Один никарагуанец в Москве». То, что я увидел здесь, в рабочем квартале Чинандеги, — это капля, в которой отражается жизнь всей страны. Повсюду независимо от возраста идет широкое наступление на неграмотность. Думаю, что в эти месяцы страна переживает особый подъем.

В Чинандеге мои представления о стране и людях дополнились новыми фактами. В памяти этот город останется связанным с именем достойного сына никарагуанского народа Германа Помареса, с рабочими, с их прилежанием в труде и учении, с их самопожертвованием. Покидаю Чинандегу, а чувство такое, будто покидаю Луковит сороковых годов. Остаются за спиной приземистые дома, мастерские ремесленников и тысячи вопросительных взглядов, так напоминающие взгляды луковитчан.

Не надоели ли тебе мои длинные письма? Это мои беседы не только с тобой, но и с моим родным краем, с моими друзьями.

Сердечный привет всем!

22

ОПИСАТЬ ТЕБЕ Монику Бальтодано трудно. Мы встречаемся почти каждый день, спорим, разговариваем, а я все никак не могу понять, что делает ее постоянно разной. До такой степени я уже свыкся с присутствием Моники, что принимаю ее как близкого человека, но потому-то и не могу уловить ее характерные человеческие качества. И все же есть что-то, что меняет ее постоянно. Возвращаясь к этой мысли, спрашиваю, что именно. Ее нежность, изысканность, ее кристально чистый взгляд или звонкий голос? Или ее отзывчивое сердце? Или ее баснословная работоспособность? Или неповторимая грация в танцах? Трудно это объяснить. Удивляюсь, как она уцелела в пожарище революции. На это Моника мне ответила:

— Революция меня согревала, окрыляла, хранила. Революция — это не только бои, нелегальные явки, это а жизнь, наполненная большой теплотой, истинным товариществом и братством в отношениях между людьми.

Моника — одна из тысяч никарагуанских женщин, участниц революции, которые с первого и до последнего дня боролись рядом с мужчинами, чтобы сделать свою родную страну свободной и счастливой. Сейчас, после победного триумфа, Моника является членом Национального руководства и заведует отделом массовых организаций СФНО. Чтобы ты имела более полное представление о ней как о человеке и революционере, скажу тебе, что не бедность привела Монику в ряды СФНО, а идея, что все должны быть счастливы. Моника из зажиточной семьи. Училась на медицинском факультете. Любит музыку, поэзию. Для нее были открыты двери в высшее общество. Но она решительно от всего отказалась и пошла по революционному пути.

Мы были в гостях у Дуси Марии, сотрудницы отдела, которым заведует Моника. Пришло много их общих друзей. Разговаривали громко, за некоторыми столами пели. Шестилетняя дочь Дуси Марии помогала накрывать на стол. Всем своим видом она стремилась показать, что уже достаточно взрослая. Какая милая девочка! Моника наклонилась и поцеловала ее. Девочка тут же повернулась и продолжила свое занятие.

— Больше всего на свете люблю свободу и детей, — сказала мне Моника. — И связь между этими понятиями совершенно естественна. Во время студенческой практики к нам в больницу приводили много детей со вздутыми от голода животами. По нескольку дней я не разлучалась с ними, чтобы как можно больше помочь им. И была самой счастливой, когда она начинала поправляться, ходить и шалить. Дети без шалостей — это не дети. Но когда через месяц они вновь попадали к нам, я приходила в ужас. Тогда я, как человек и врач, поняла главное — не дети, а общество нуждается в серьезном лечении. И навсегда связала свою судьбу с сандинистами. Я теперь знала — моя любовь к детям будет полной только тогда, когда в нашу страну придет свобода. Это было началом. К этому я пришла не так легко, не без колебаний и внутренних противоречий. Пришла, ведомая любовью к людям.

В тот вечер мы начали разговор, к которому я тщательно готовился и который пытался начать много раз, но все не получалось. В стаканах искрилось красное вино, настроение постепенно повышалось, мы говорили о насущном и будущем. Затронули важную тему — кто истинный герой в борьбе.

— Истинный герой, — сказала Моника, — это товарищ, который умеет побеждать в тысячах боев, как в военных, так и политических, и который, кроме того, может преодолевать личные слабости, мелкобуржуазные предрассудки, укоренившиеся в нас с рождения, потому что росли а воспитывались мы в алчном, эгоистическом обществе, в котором основной принцип — индивидуализм.

Герой — это товарищ, который отличается скромностью, усердием и самоотверженностью при исполнении всех поставленных СФНО задач, от самых маленьких до самых рискованных. Для такого человека каждое поручение является важным, он никогда не пренебрегает выполнением маленьких задач. Такой человек должен быть приветливым со своими братьями по борьбе даже тогда, когда обстановка вынуждает нас быть резкими и твердыми.

Это товарищ, который использует каждую свободную минуту, чтобы что-то сделать. Товарищ, который становится общепризнанным руководителем благодаря своей самоотверженности и любви к труду.

Это тот, кто находит в себе силы преодолевать трудности в ежедневных боях, кто может побороть сон, усталость, голод.

Многие из этих героев сегодня смотрят на нас с пьедестала революции. Их улыбчивые лица остались вечно молодыми. У них мы учимся, с ними постоянно советуемся, носим их образы глубоко в сердце. Они наши учителя и бескомпромиссные судьи. В них, как в фокусе, собран истинный и бессмертный образ народа.

— Каковы роль и место никарагуанской женщины в борьбе против сомосизма?

— Наши женщины — важная составная сила, которая способствовала революции. Они участвовали во всех этапах борьбы и выполняли ответственные задачи. Вы возвращаете меня в прошлое, и я вижу своих сестер и матерей, которые организовывали тайные явки СФНО, налаживали связи, делали нужное и опасное дело.

Никарагуанская женщина была надежным нелегальным курьером — доставляла почту, документы, оружие, одежду, была заботливой медицинской сестрой. Она была бойцом и в поле, и в горах. Стойко выносила тяжести партизанской жизни, пересекала реки и глубокие пропасти, совершала долгие, неимоверно трудные переходы в холод и жару.

Она была нелегальным журналистом. При неярком свете свечи писала пламенные призывы и статьи, замечательные стихи.

Юные девушки состояли в боевых группах и совершали нападения на банки, захватывали радиостанции и тюрьмы, устраивали засады на верных слуг диктатора, приводили в исполнение народные приговоры.

Никарагуанская женщина руководила бунтами и боевыми операциями, побеждала и терпела поражения. И не однажды, когда кончались боеприпасы, из ее уст летела песня, которая придавала бойцам новые силы. Слабая и нежная, женщина всегда была на передовой позиции революции.

Она родилась в неслыханной нищете, на свалке жизни, но воспитывалась в борьбе и до конца принадлежит ей. Она не просто здоровая основа народного корня, а его сердце, продолжатель его жизни, его будущего. И поэтому народ верит в нее, поручает ей руководство районами и округами. А за ее преданность и неиссякаемое мужество враги преследовали ее, уничтожали, мучили, убивали. А теперь судите сами о ее роли и месте в борьбе.

— Что, по-вашему, является счастьем и как вы его понимаете?

— Счастье!.. Это слово не было знакомо нашему народу. Оно было скрыто под огромными пластами муки и скорби. В стране властвовали голод, болезни и смерть. До такого положения нас довел своим пятидесятилетним господством диктатор. Думаю, что сегодня для нас счастье (а каждый народ и каждый человек на различных этапах своего развития имеет различные представления о нем) связано с надеждой и верой, что в ближайшее время мы будем иметь самые необходимые условия для жизни и что все мы будем добрее.

Лично я испытываю счастье в борьбе. Только тогда человек действительно живет и может быть по-настоящему счастлив.

Дочь Дуси Марии грациозно поднесла нам десерт и, боясь поднять глаза на Монику, спросила:

— Тетя, а ты убивала плохих людей?

Моника прижала ее к себе и поцеловала.

— Убивала! Плохие люди не имеют права на жизнь и не должны поганить эту хорошую землю.

— Расскажи мне, как это было?

— Это произошло между Манагуа и Масаей. Мы отходили к Масае. Нас преследовали сомосовские гвардейцы. Одна их рота пересекла путь нашему отряду. Смеркалось. Завязалась перестрелка. В первую же минуту пуля ранила мою боевую подругу. Она лежала рядом со мной, истекая кровью, но продолжала стрелять. Я предложила ей отойти и перевязать рану, но она мне ответила: «Нет времени! Держись! Сейчас каждая секунда дорога!»

Смерть витала над нашими головами. Меня тоже ранило, но я продолжала стрелять и стреляла на удивление точно. Врагов было много. Для себя я решила: если надо будет, погибну, но они дорого заплатят за мою смерть.

Враги напирали. Кто-то из наших раненых не выдержал и предложил сдаться. Другой зажал ему рот и крикнул сомосовцам: «Идите! Вас встретят не трусы, а герои армии Сандино!» Появились самолеты. Нелегко нам пришлось, но мы не отступили, а, напротив, разгромили роту врага. Тогда я убила не одного, а много плохих людей, дорогая малышка.

Девочка подошла к матери, и мы услышали, как она ей сказала:

— И тетя Моника герой, как ты и папа.

Над праздничным столом снова полились песни. После рассказа Моники гости еще более оживились. Каждый из них в своей жизни вел не один такой бой и не однажды был ранен. Глаза моей собеседницы увлажнились, но она смотрела на меня весело. Я спросил Монику:

— А если бы пришлось заново начинать жизнь, по какому пути вы пошли бы?

— По тому же, по которому иду и сейчас. Только начала бы я его гораздо раньше, когда смельчаков была всего горстка, а утро победы было далекой мечтой. Думаю, что тогда я могла бы сделать гораздо больше. Пройденный человеком путь — это его послание наследникам. Это его гордость и его долг. Я постоянно чувствую какую-то неудовлетворенность.

— А какие человеческие качества вы цените больше всего?

— Человечность, откровенность и смелость.

К концу вечера я как бы заново узнал Монику, истинную Монику, с ее огромной любовью к людям, с ее откровенностью, с ее безрассудной смелостью.

Этот вечер и девочка были необходимы для того, чтобы я лучше узнал эту прекрасную женщину с кристально чистой детской душой.

На память она посылает тебе свою фотографию.

23

ТАК УЖ СЛУЧИЛОСЬ, что много дней и вечеров, до предела насыщенных работой, мы провели вместе с Карлосом Чаморро, главным редактором газеты «Баррикада». Карлос — сын талантливого никарагуанского публициста и общественного деятеля доктора Хоакина Педро Чаморро, убитого Сомосой подлейшим образом. Но диктатор и не предполагал, что убийство известного журналиста еще больше усилит революционную волну масс, над которой витал дух Хоакина Педро Чаморро. Когда Сомосе сообщили о политических митингах и вооруженных столкновениях населения с гвардейцами, диктатор, обезумев, заорал: «Я наполню человеческими трупами один из кратеров вулкана, но хоть одну ночь проведу спокойно!»

По всей стране сеяли смерть палачи Сомосы. Но возможно ли даже неслыханными репрессиями остановить извергающийся вулкан народного гнева? Вставали новые борцы. Дом каждого честного человека превращался в крепость. Анализируя события тех дней, Карлос сказал:

— Борьба против диктатора объединила народные массы в единый фронт, и под руководством СФНО стальной кулак революции разбил в пух и прах всю сомосовскую систему. — Он лукаво посмотрел на меня, и его маленькие усики дрогнули в легкой, загадочной усмешке. — Димитровская позиция о едином фронте нам очень помогла, — сказал Карлос. — Мы и сейчас, после победы, перечитываем положения Георгия Димитрова о едином фронте и стараемся применить их к нашим условиям.

Мне было приятно слышать это от Карлоса. Опыт нашей революции сандинисты восприняли не только как идею, но и как проверенную и доказанную жизнью практику.

Я с гордостью воспринимал тот факт, что наша страна вошла в сознание обыкновенных никарагуанцев как синоним искреннего друга, бескорыстного партнера.

Карлос говорил об обычных вещах, но так увлекательно, так убедительно, что они превращались в необыкновенные. Его речь, умная, выразительная, была неповторимо образной. Не будет преувеличением сказать, что Карлос олицетворял собой заповедь Сандино: «Быть всегда подобным зажженному факелу!» И сейчас, когда пишу тебе эти строки, я вижу его в маленькой редакционной комнатке. Вот он сидит, высокий, худой, деликатно небрежный в одежде, вытянув длинные ноги, не помещавшиеся под столом, и по привычке подергивает усы.

Под аккомпанемент пишущих машинок и вентиляторов он рассказывал мне об истории создания газеты «Баррикада».

— Родилась газета 26 июля 1979 года, неделю спустя после революции, как бедный ребенок — слабенькая, без предварительно заготовленных пеленок. В то время в Манагуа почти на каждой улице были баррикады, круглосуточно шла перестрелка. Невозможно было понять, кто с нами, а кто против нас. Революция… В такое утро, наполненное порохом и дымом, вызвал нас команданте Боярдо Арсе. У него не было времени для пространных объяснений, и он еще в дверях встретил меня словами: «Завтра у нас должна быть своя газета. Мы решили, что ей больше всего подходит название «Баррикада». Главный редактор — Карлос Карион. Думаю, что все ясно».

Он обнял нас по-братски и тут же занялся другими делами. Несколько минут мы стояли, ошеломленные услышанным. Возникло множество вопросов, на которые мы сами должны были находить ответы. Посмотрели на Карлоса Кариона. «Будем действовать, — сказал он. — Нам сейчас дорога каждая минута».

Обязанности он распределял по пути. Надо было достать бумагу, печатный станок, материалы, найти специалистов. Карлос пробыл главным редактором всего несколько месяцев, но они равны годам. За это время мы организовали охрану всех складов, где находилась бумага. Конфисковали печатный станок Сомосы, а типографские работники пришли к нам сами, и работа пошла. На следующий день маленькие разносчики газет несли первый номер нашей красной «Баррикады».

— А как обеспечивали газету материалами?

— Мальчишки и девчонки ухитрялись писать нам заметки в минуты между перестрелками. Не могу забыть один случай, — сказал Карлос Чаморро. — Наш молодой поэт должен был написать о Монимбо, героическом квартале Масаи. И конкретно об одном смелом парне. Пришел поэт на баррикаду, а тут как раз враг атакует. В перестрелке парень погиб, и наш поэт занял его место. Никто не шел к нему на замену, а материал надо было передавать. Поблизости от него оказался ребенок. Наш поэт передал нам через него свою статью, а сам остался на месте погибшего героя. Напрасно мы ждали нашего сотрудника. Он не вернулся. Оба героя навсегда остались вместе…

Я слушал воспоминания Карлоса, и мне казалось, что все это было десятки лет назад, а не пятнадцать месяцев, что он мне рассказывает легенды, а не свои личные переживания. В этой стране все развивается с головокружительной скоростью. С такой же скоростью мужала и газета. Ее сутью был революционный заряд, беззаветная и неукротимая отвага тех, кто днем и ночью твердо стоял на своем посту. Газета и сейчас их верный товарищ и мудрый советчик.

Главный редактор отпил глоток кофе, сдвинул в сторону стопку газет и журналов и снова заговорил:

— Ты уже нас узнал и с историей нашей познакомился. То, что я тебе скажу, может быть, прозвучит банально, но именно это является предысторией появления нашей газеты. В нашей стране все решалось силой оружия, политические союзы отсутствовали. Взамен аргументов неслись оскорбления, ругань, угрозы. На голос народа отвечали стрельбой. Когда диктатура и ее приспешники стали невыносимы, люди шепотом повторяли имя Сандино как упование, как надежду. И несмотря ни на какие усилия Сомосы, имя генерала свободного народа ни на день не было предано забвению. Он жил в памяти народной. Сандинизм был здоровым плодоносным семенем, упавшим на благодатную почву. С годами оно набирало силу, готовясь прорасти и дать буйные всходы.

Убийством Сомосы-старшего талантливый поэт и революционер Ригоберто Лопес Перес весьма красноречиво напомнил, что пришло время заполнить вакуум, образовавшийся после гибели Сандино. Начали возрождаться идеи сандинизма. У истоков нового движения стояли Карлос Фонсека и его единомышленники. Они показали всем, что идеи Сандино живы, что они актуальны и необходимы для Никарагуа. Фонсека многократно подчеркивал:

Карлос Фонсека, хорошо подготовленный теоретик и критик, умело использовал живую память народа. На основе опыта международного революционного движения и разработанной Аугусто Сандино стратегии революционной народной войны с целью свержения диктатуры Сомосы он выдвинул идею, что вооруженная борьба — единственный способ освобождения Никарагуа. Только наступательная тактика может привести страну к коренным революционным изменениям. При этом Фонсека предупреждал, что революции делают не одними только жертвами и кровью. Они совершаются умом, талантом и воображением. Говорю это, чтобы было ясно: сандинизм — это не совокупность безрассудно смелых действий. Сандинизм — это глубокое политическое течение с классовой сущностью, а его голос и есть наша газета «Баррикада». В ней стучит сердце Сандино, в ней живут идеи Фонсеки. Сегодня она — пропагандист и деятельный организатор нового общества. В этом и состоит истинная роль нашей «Баррикады». Она детище великого, исторического для Никарагуа события.

В кабинет вошел дежурный редактор. Он принес несколько экземпляров нового номера, сильно пахнущих типографской краской. Этот запах заворожил меня, Карлос заскользил взглядом от заглавия к заглавию, от страницы к странице. Сегодняшний рабочий день журналиста закончился, хотя завтрашний начался несколько часов назад.

— Любовь бывает истинной, если она выстрадана, говорят поэты, — оторвав взгляд от газеты, сказал Карлос. — Наша любовь к каждому номеру выстрадана. И как я буду рад, если люди всегда будут понимать нас.

В то время когда Карлос Чаморро страдал вместе со своим народом и бурно радовался пока еще небольшим успехам родины, его брат — главный редактор газеты «Пренса» со страниц своей газеты воевал против всего святого.

Это революция. Два брата оказались по разные стороны баррикады. Но за Карлосом стояла его родина Никарагуа, а за его братом — ненависть к ней американского империализма.

Прощаясь, я от всего сердца пожелал Карлосу Чаморро:

— Доброго пути!

Вот и еще с одним замечательным человеком я познакомил тебя.

24

ВОСКРЕСЕНЬЕ. Жаркий тропический день. Манагуа в праздничном убранстве. Столица встречает гостей со всей страны. Некоторые добирались сюда целую неделю. Кажется, что к этому дню вся страна готовилась не полгода, а столетие. Шесть месяцев продолжался волнующий эпилог, написанный 120 тысячами активистов по борьбе с безграмотностью, организованных в колонны, в армию, поднявшихся как партизаны, только без винтовок, чтобы победить отсталость.

Сандинистский фронт национального освобождения объявил 1980 год годом обучения. Революция была в пути, причем в стремительном. В новой битве, не менее тяжелой, чем борьба с диктатором, на помощь никарагуанцам пришли верные друзья из многих стран. Сегодня они здесь, вместе с ликующим населением. О прошлых мучительных днях остались только воспоминания. А как тяжел был вчерашний день, ставший уже историей! И это не высокопарные слова. Неграмотность и невежество, сознательно насаждаемые сомосовцами, глубоко укоренились в этой стране. Это трудно представить, но я встречал десятки семей, в которых несколько поколений не было человека, умеющего читать. Они были орудием труда и верным источником доходов для горстки крупных землевладельцев. Неграмотность была здесь таким же обычным явлением, как восход и заход солнца.

Пришел необыкновенный день, и жизнь простых людей переменилась. Они пошли по новому пути, в корне отличном от прежнего. Революция дала страждущим волшебное лекарство, которое исцелило слепцов, наградив их способностью видеть солнце. Вертолеты доставляли молодых учителей в горные хижины, солнечный луч просвещения вошел в каждый дом, осветил 500 тысяч душ. Это действительно настоящее чудо.

Сегодня на площадь Революции с самого восхода солнца прибывали люди разного возраста. Вместе с колоннами своих учителей шли 500 тысяч жителей страны, научившихся писать и читать. Четверть населения Никарагуа была здесь. Их привело сюда глубокое человеческое чувство благодарности к тем, кто помог им почувствовать себя людьми, равноправными и мыслящими.

На трибуне женщина среднего возраста. Она начинает робко, смущенно. Голос ее дрожит. Она говорит о том, как благодарна революции и тем, кто научил ее читать и писать.

— Прощай, неграмотность! — говорит женщина, и голос ее звенит. — Расстаемся с невежеством. Столько времени мы были с ним вместе, потому-то ничего и не достигли. Сейчас от всего сердца говорю тебе: невежество, прощай! Сто раз прощай!

По щекам женщины сбегают слезы. В этих слезах мука многих поколений и радость тех тысяч, которые стоят и скандируют:

— Сандино, благодарим тебя! Мы готовы к новым задачам!

И вдруг наступает тишина. Такая тишина, что слышно дыхание рядом стоящего соседа. Это минута молчания. Минута памяти павших. Из 56 погибших просветителей семеро были зверски замучены врагами революции. Два знамени — государственное и Сандинистского фронта национального освобождения — притягивают взгляды притихших людей.

Каждая история пишется жертвами. А история Никарагуа переполнена ими. Здесь столетиями властвовало насилие. Здесь невозможно перечислить все жертвы. Весь путь к сегодняшнему светлому и солнечному дню залит кровью погибших патриотов.

Народ заполнил площадь. Никто не стесняется выражать радость по-своему — возгласом, смехом, сжатой в кулак рукой. Белые, смуглые, черные, молодые и пожилые никарагуанцы полны энергии. Над ними развевается алое знамя, их озаряет свет революции, свет Сандино. Сбылась мечта Аугусто Сесара Сандино, Карлоса Фонсеки, многих тысяч их соратников и последователей. Цель достигнута. На трибуне руководители Сандинистского фронта: девять молодых мужчин, самому старшему 49 лет, младшему — 27. Молоды и люди, собравшиеся на площади. В этой стране все молоды. Когда самолет снижался в аэропорту Сандино, передо мной открылись зеленый ковер и озера, похожие на большие, умные глаза. Зеленый цвет был для меня символом этой страны, которая, несмотря на свою трудную историю, осталась молодой и жизнерадостной.

Слушая отчет комиссии по борьбе с неграмотностью, я радуюсь вместе с никарагуанцами. Это их законная радость, потому что благодаря сандинистской революции уже сейчас в процентном отношении по грамотности Никарагуа сравнялась с США. Никарагуанцы скромно называют это первым шагом, а мы радуемся чуду, которое они сотворили. Никто не в состоянии повернуть историю вспять. Революция рушит любые преграды на своем пути, разрывает цепи деспотизма.

Все, что я скажу тебе сейчас, может напоминать слова из доклада на торжественном собрании. Но мне необходимо их сказать. Вспомни нашу страну, какой она была 36 лет назад. Только тогда сможешь понять романтику и энтузиазм, которые заполняют и будни, и праздники каждого никарагуанца. Мы не привыкли видеть вооруженным каждого второго, а здесь люди в краткие минуты тишины докладывают о выполнении задания…

Митинг продолжался около пяти часов. Впрочем, это не митинг, а скорее огромное общее собрание всего никарагуанского народа. И это собрание решило, что выборы правительства будут проводиться не сейчас, как настаивает буржуазия, а в 1985 году.

— Наша задача сейчас восстановить и реконструировать экономику, укрепить дисциплину, добиться большой экономии материалов, сырья и топлива. Каждый из нас, как боец в строю, должен знать свое место и защищать его с честью, — заявил на митинге Умберто Ортега.

Вопрос чести и совести никарагуанского народа — в кратчайшие сроки преодолеть зловещую экономическую отсталость. В стране начался период экономической реконструкции. На митинге шла речь о конкретных, будничных делах. Нет, сандинисты не испытывают головокружения от успехов, они не устраивают ненужных торжеств, они просто совершают и второе чудо — создают свое будущее.

Ортега закончил свою речь, в народ загремел как мощный вулкан:

— Сандино вчера, Сандино сегодня, Сандино навсегда!

Сандино в сердцах этих людей. Я смотрел на них и думал: поэзия есть во всем, она в жизни как искра в кремне.

Возвращаясь с митинга, я встретил министра народного просвещения Карлоса Тунермана. Лицо его сияло.

— Если не спешите, давайте зайдем ко мне, — предложил он.

Впервые за много времени я увидел улыбку на лице этого обычно спокойного и серьезного человека.

Дома у него никого не было, еще не вернулись с митинга. Карлос сам накрыл стол. От волнения он выронил стакан.

— Это на счастье, — сказал я ему.

— За этот великий день я готов уронить хоть целый сервиз.

Разговор зашел о том, что Никарагуа была удостоена одного из самых высоких отличий ЮНЕСКО — премии имени Н. К. Крупской. В связи с этим Тунерман мне рассказал:

— На XIV общей конференции ЮНЕСКО, проведенной в 1966 году, 8 октября было объявлено Международным днем по борьбе с неграмотностью, а международная премия была учреждена Советским правительством в 1969 году в честь видного советского педагога Крупской, соратницы и супруги Ленина. Эта премия вручается ежегодно. В 1980 году премия имени Крупской была вручена Никарагуа. Мы — первая латиноамериканская страна, которой вручена такая высокая награда ЮНЕСКО!

Знаменательным является тот факт, что спустя всего год после победы вооруженного восстания революционное правительство, организовав одну из первых кампаний по борьбе с безграмотностью, вывело наиболее отсталую страну Латинской Америки в передовые.

Таким образом, на родине Сандино, Фонсеки и Дарио начато новое восстание, но в этот раз — против невежества.

Врученная Никарагуа премия завоевана всем народом. Все было подчинено этой великой задаче, и победа над неграмотностью была одержана благодаря вере и упорству, присущими никарагуанцам.

Когда победила революция, страна находилась в полной разрухе. Перед народом стояла задача поднять из пепла и разрушений новую демократическую республику, разработать новую программу для образования народных масс и, естественно, создать новые школы.

Подготовить проект школьной программы по воспитанию нового человека было трудной задачей. Ведь речь шла прежде всего об изменении идейной жизни школы. Таким образом, первые шаги министерство просвещения сделало по двум основным путям: во-первых, надо было восстановить и оборудовать школьные помещения, во-вторых, подготовить и создать новую образовательную систему.

— Победа никарагуанского народа под руководством Сандинистского фронта национального освобождения привела к осуществлению большой мечты и надежды многих народов, попавших под иго диктатуры, ставших жертвой политической, экономической, образовательной и культурной отсталости. Неграмотность всегда была атрибутом диктаторских режимов в Америке и других частях света.

Я и не заметил, как пролетела ночь, как прошло воскресенье и наступил понедельник, первый рабочий день новой недели.

25

БЫЛ ГОСТЕМ Ассоциации сельскохозяйственных работников. И совершенно случайно встретил там Аугусто Миранеса, одного из сподвижников Сандино, которых мало уже осталось в живых. Тяжелый груз прожитых лет мучительно отразился на нем. Голова опущена, руки дрожат, ноги подкашиваются. На рассказы скуп. На мою просьбу поделиться воспоминаниями о Сандино он ответил категорично:

— Сандино невозможно ни описать, ни обрисовать. Он неповторим.

Жена Аугусто Миранеса моложе его и более разговорчива.

— Больше всего я любила Сандино за то, что он уважал людей, — вступила она в разговор. — На нашей свадьбе с Аугусто мы сказали Сандино, что любим друг друга, на что Сандино мне ответил: «Жена борца за народное счастье должна знать, что ее ждут большие муки и мало радости». «Знаю!» — ответила я. «Она должна помогать ему всем, чем может, и даже жизнью своей». «На все готова», — сказала я по-военному. «Она должна родить ему много детей и воспитать их настоящими патриотами». «Тут и Аугусто должен сказать свое слово», — ответила я ему, немного смутившись. «Поздравляю!» — сказал Сандино и обнял меня. Такой была наша свадьба — без церкви, без веселья, но забыть ее я не могу.

Аугусто оживился, глаза его блеснули.

— С ним было легко. Четыре года я провел в его армии, но готов был служить всю жизнь.

Мимо нас прошла влюбленная пара, и я смотрел на них, пока они не свернули в ближайший переулок.

Потом я встретился с Сильвией Торес, заведующей отделом пропаганды Ассоциации сельскохозяйственных работников. Она рассказала мне, что за один год ассоциация сильно разрослась. Сообщила мне и другие факты, затем неожиданно замолчала. Наверное, что-то вспомнила.

— Я подумала: как смешны мы со своими миниатюрными цифрами, — сказала она после продолжительного молчания.

— Но вы ведь только сейчас начинаете новую жизнь, — поспешил я ее успокоить.

— Я видела ваши села, ваши аграрно-промышленные комплексы и еще там, в Толбухине, говорила товарищам, что, если бы при вашей организации и технике иметь нашу землю, вы были бы самыми богатыми людьми в мире. Вы могли бы обеспечить продовольствием население десяти Болгарии!

— А с чего вы начинали? — попытался я вернуть ее к начатому разговору.

— Сейчас в 1200 кооперативах трудится 48 тысяч крестьян. Первые кооперативы мы начинали создавать с бедняками. Середняк пока еще сторонится. Выжидает, все до грамма взвешивает, но со временем и он согласится. Вы ведь тоже прошли этот путь?

Их начало — это наши почти забытые воспоминания. Бедняки, которые на клочок земли смотрели как на единственное средство существования, сейчас удивляются сами себе. Коротка человеческая жизнь, а как много в ней всего собрано! С Педро, средним землевладельцем, мы разговорились о человеке и земле.

— Земля — это я. Отдам землю в кооператив — сам погибну.

Мне понятна его тревога. Он был настолько искренен, что мне и в голову не пришло иронизировать над ним. Он напомнил мне моего соседа, который при создании кооператива со слезами упрашивал: «Возьмите жену, но оставьте землю! Земля — это моя жизнь!» А через пять-шесть лет, когда сосед стал бригадиром, мы его спрашивали: «Как жизнь?» «И земли много, и женщин много, да поздно до меня дошло, — смеялся он. — Как я не додумался создать кооператив, когда был моложе?!»

Я рассказывал Педро о борьбе, которая шла в душах наших крестьян, о минувших трудностях, об их сегодняшней жизни, а он смотрел на меня подавленно.

— У вас другое… А здесь человек без земли все равно что без рук и ног.

Середняк любит землю. Эта любовь может стать хорошим стержнем кооперативов. Земледелие, как каждая работа, требует умения и любви. И можно ли не любить землю, которая дает по три урожая в год? Здесь всего в изобилии — и солнца, и воды.

Педро присел, взял горсть рыхлой земли и пересыпал ее из руки в руку.

— И у этой горстки земли, — сказал он мне, — есть душа. Она способна и любить, и ненавидеть.

Да, любовь — великая сила. Она преображает людей, она дает жизнь. В блокнот я записал три цифры. Они раскрывают всю структуру собственности на землю. Я тебе их назову: 43 процента обрабатываемой земли когда-то были собственностью Сомосы. Сейчас она стала народной собственностью. Средним и бедным крестьянам принадлежат 34 процента, 23 процентами земли владеют богачи. Последних меньше, чем пальцев на руках. Некоторые из них только на снимках видели свои банановые плантации.

Сегодняшние хозяева, подобные Педро, по-настоящему любят землю. Они чувствуют ее душу, разговаривают с нею, отдают ей свою жизнь.

Каким будет наш разговор с Педро лет через восемь? Поймет ли он истинную радость того, к чему сегодня призывает его революция?

— До свидания, Педро.

Он задумчиво пересыпал из ладони в ладонь горстку земли и молчал.

Его боль напомнила мне об одной встрече с крестьянином из нашего края. Марином его звали. Встретился я с ним на пшеничном поле, и он поделился своей болью: «Здесь был и мой клочок земли. И груша стояла вон там. Плоды у нее были мелкие, но сладкие и очень душистые».

Как сейчас, вижу его побелевшие обвислые брови, его слезящиеся глаза, уставшие от многолетнего труда. Так бывает с пожилыми — и скорбь, и радость вызывают слезы.

«Когда создавали кооператив, — продолжал рассказывать мне Марин, — председателем избрали моего брата. Плохо мне было, болел за землю, но, чтобы не позорить брата, записался в кооператив. Работал, как и раньше, с утра до вечера. На следующий год избрали меня бригадиром. Я ведь неграмотный, говорю я им, а они настаивают: неграмотный, зато трудолюбивый и честный, земля это любит. Такие хозяева нужны земле. Если бы сказали, что люди так хотят, так бы не радовался, как тому, что земля меня хочет. Знаю, земля не каждого любит. А там, рядом с делянкой брата, была земля попа. Набожный был человек, а земля его не любила. Если засеет пшеницей, так сорняки ее задушат. Если засеет кукурузой, так съест ее пырей. И земля выбирает себе товарищей. Но не о том мой рассказ, а о груше. Каждый вечер бригадиры собирались в правлении и отчитывались. Брат отдавал новые распоряжения. В тот вечер я докладывал, что мы сделали за день, а брат вдруг и говорит: «Пошли завтра кого-нибудь, пусть срубят грушу». «Что? — вскочил я. — Только посмей тронуть дерево, кровь прольется!»

Спокойным человеком был брат. На удар ударом никогда не отвечал. Я понял, что и ему трудно. И мне стало плохо. Но легко ли расстаться с тем, что выросло в твоем сердце? Груши были мелкие, с черными точечками, но ничего слаще не найдешь на всей земле. Ночью мне снились и нива, и груша, и брат, сердито смотревший на меня. До этого случая мы друг другу грубого слова не сказали… До утра я не мог выдержать и поделился своей болью с женой.

«И как тебе не стыдно! — закричала на меня жена. — Ты землю отдал, чтобы не позорить брата, а сейчас из-за одной груши скандал устраиваешь! Бери топор, иди и сам ее сруби! А уж раз она тебе дорога, выкопай ее отростки и посади в саду за домом».

Жена нашла выход. Взвалил я на плечи кирку, топор и пошел. Выкопал с корнями молодые побеги и решил возвращаться. В это время увидел сельского сторожа, одногодки мы, и попросил его срубить дерево. Когда он срубил грушу, я не выдержал и заплакал. В тот нее вечер сторож все рассказал брату.

Осенью погибло много деревьев. Новые заботы и радости тревожили мое сердце, и я забыл о груше. Спустя лет пять заболел мой брат и начал чахнуть. Врачи сказали, что он уже не жилец на этом свете. Пошел я попрощаться с ним. Брат попросил остаться только наших сыновей. Их было у нас по два. Он так сильно ослаб, что едва мог поднять голову и шепотом в присутствии детей попросил у меня прощения за срубленную грушу.

«Она мешала новому, брат», — сказал он и замолк. В его глазах блеснули слезы. Я наклонился, вытер их и поцеловал ему руку. Она горела, как солнце в петров день. — Марин надолго замолчал, не отводя взгляда от того места, где когда-то росла груша. Сделал несколько шагов и тихо, словно боясь разбудить тишину над почерневшим полем, сказал мне: — С тех пор всегда, когда косим здесь, думаю о брате…»

— До свидания, Педро, — снова сказал я.

Он подал мне руку:

— Приезжайте еще. Всегда найдете меня здесь, на этой земле.

Понимаешь, какой человек Педро? Хочу забыть его и Марина, а не могу. Наверное, таких людей трудно забыть.

А когда поедешь в село, не забудь полить молодые деревца. Подвяжи их к колышкам, чтобы не согнулись. Дерево хорошее, когда оно стройное.

26

КАЖДЫЙ ДЕНЬ, проведенный в этой стране, приносит что-то новое и интересное. Здесь нет выставочных залов, нет театральных премьер. Здесь революция и буйная природа…

До обеда с друзьями ездили посмотреть, как дышит вулкан Сантьяго. Он расположен между Манагуа и Масаей. На дорогу ушло минут 40. Серпантин, который начинается сразу же от центральной магистрали, поднял нас на высоту 570 метров над уровнем моря. Буквально под нами зияла раскрытая пасть вулкана. Диаметр кратера около полукилометра. От вида огненной лавы бросает в дрожь. Отсюда открывается вид на гряду вулканов. В огненном кольце хорошо видны еще семь кратеров давно заснувших вулканов. Под нами из кратера Сантьяго излучается огненное сияние. Месяца три-четыре спустя начнет пробиваться и пламя. Предполагается, что этот вулкан вновь пробудится. Последнее извержение вулкана Сантьяго было в 1965 году. Специалисты говорят, что в последнее время наблюдается разрушение и расширение стенок горловины Сантьяго.

Какие только мысли не лезли мне в голову в ту минуту! Глядя на кратер, я чувствовал, как дышит земля. В окрестностях вулкана растительность скудная. А там, где земля чаще всего продувается дымом из кратера, она похожа на опаленную кожу.

Со страхом смотрел я на это зеленое чудовище и задавал себе вопрос: «А если вулкан начнет извергаться? Вряд ли успею даже сказать тебе «прощай». Зальет нас огненным дождем и…»

Только попугаи ничего не боятся. Парами носятся над кратером и непрерывно повторяют свой попугайский речитатив. Интересно! Они не задыхаются и от сероводородных паров, которые вызывают удушье у людей.

Вблизи вулкана нет ничего красивого. Жутко и страшно. И только смех попугаев напоминает о жизни. Здесь человек понимает, как он мал в сравнении с величием и силой природы. В Никарагуа об этом напоминают не только вулканы, но и землетрясения. Страна словно выросла над сердцем земли, и ее сердцебиение наиболее ощутимо именно здесь. Последнее землетрясение в Манагуа было в 1972 году. Оно нанесло страшный ущерб. Его следы до сих пор остались. Но не об этом хочу тебе написать.

Недавно я встретился с Софией, журналисткой из газеты «Баррикада». Девушка взяла от своих бабушек индианок и испанок все самое лучшее. Смуглое, одухотворенное, милое лицо, энергичные движения, быстрый говор. Каждое слово сопровождается выразительной жестикуляцией и грациозными движениями. Тогда у нас зашла речь о последнем землетрясении. София, так живо воспроизвела весь тот ужас, что у меня мурашки побежали по телу.

— Это невозможно забыть. Страшная духота началась еще днем. Я лежала голая и едва дышала. И вдруг тишину разорвал дикий шум — рев находящихся в зоопарке львов, вой собак, кудахтанье кур. И почти сразу же раздался первый удар… — Она инстинктивно схватилась за голову. Замолчала. Затем поспешила извиниться. — Вы не представляете, сколько лет еще потом я переживала этот кошмар… Помню, как задвигалась моя кровать, как я закричала и выскочила на улицу. В этот момент раздался треск разрушаемого здания, я почувствовала головокружение и…

Случилось это в полночь. Многие старики и дети не успели даже проснуться. Потом были слышны стоны и крики из-под земли. Но никто не осмеливался приблизиться к руинам. Четырнадцать толчков следовали один за другим. Мы беспомощно ждали.

Мой старший брат повел меня к озеру, где не было построек. Там я еще больше обезумела от страха, когда увидела огромное скопище змей, ползущих к озеру, услышала вой собак, тоже ищущих там спасения. Люди, собаки и змеи бесстрашно жались друг к другу, надеясь на спасение… Тогда всего за несколько минут погибло более 20 тысяч человек…

Я слушал Софию, боясь пошевелиться.

— Три дня стояли мы голые и голодные на берегу озера, — продолжала она. — Три дня, и никакого смущения от наготы. Потом нам предложили поселиться в палатках вблизи Леона, потому что в городе стоял смрад от разлагающихся трупов. Эпидемия быстро распространялась. Но никто из нас не хотел даже шевельнуться. Перед городом, как перед гробом, стояли мы, онемевшие и озабоченные. Тогда вмешались войска, и мы ушли. Когда вернулись через три месяца, то увидели, что в городе осталось только три здания — театр, гостиница «Интерконтиненталь» и банк. Они, как вы видите, и сейчас стоят…

Один любопытный факт. Землетрясение началось именно тогда, когда группа сандинистов во главе с Эденом Пасторой захватывала парламент. Да, именно тогда. Землетрясение, разумеется, не было запланировано, но сыграло роль психологической поддержки. Сейчас некоторые из участников говорят, что тогда они ничего не почувствовали.

Вечером я долго сидел на террасе перед домом. Вечера здесь магические, тихие и настраивают на размышления. Наверное, сидел бы так допоздна, рассматривая низкое небо, крупные звезды и тысячи светлячков, если бы не пришли Мария и Пабло.

— Немедленно в Леон! — заявили они безапелляционно, разрушив все, чем жил я в этот тихий вечер.

Отказать им было невозможно. Поехали. По пути в Леон они объяснили, что традиционный праздник, на который мы едем, посвящен деве Марии. Проводится он два раза в год: 7 декабря и 14 августа. Народ по-своему назвал этот праздник — «большой галдеж» и «маленький галдеж». Мы ехали на «маленький галдеж». Еще не въехав в город, я понял, что название полностью соответствует содержанию. Мы утонули в потоке людей. Шум улиц закрутил нас, увлек за собой. Что же бывает во время «большого галдежа»? Дети и взрослые — все танцевали и пели. Огромные толпы людей текли, как волны, по улицам Леона, разливались перед домами. Люди приветствовали хозяев, заходили в дома полюбоваться выставленной в центр комнаты иконой девы Марии, украшенной и окруженной горящими свечками. Хозяева угощали пришедших сладостями. А гости пели и высказывали им свои добрые пожелания здоровья и успехов в жизни. Это чем-то напоминает наше празднование рождества. Помнишь, как оно проходило у нас? Это веселье в Леоне вернуло меня в родное село.

И так от дома к дому двигался весь город вместе с гостями, приехавшими из самых отдаленных уголков страны. Обнимались и целовались знакомые и незнакомые. Не скрою, больше всего поцелуев досталось нам, иностранцам.

Ночью началась стрельба. Фейерверк не утихал до рассвета. На улице можно было задохнуться от запаха пороха и дыма. На рассвете все успокоились, и почти сразу город затих. Все замерло, будто ничего и не было. Праздник кончился. У будней иные требования и законы. Особое впечатление производит на меня то, что во время праздников никарагуанцы забывают обо всех заботах и искренне веселятся от души.

27

ОТ МАТАГАЛЬПЫ до Хинотеги с таким шофером, как Орландо, мы доехали всего за 30 минут. Для него не существует далеких расстояний. Нажимает на газ и начинает петь, а стрелка спидометра, как прикованная, замирает на цифре 120.

— С песнями этого парня мы можем очутиться в кювете, — сказал кто-то.

Орландо, будто догадавшись о нашем страхе, посигналил, обернулся и сказал:

— Приедем вовремя, не волнуйтесь!

— Мы не спешим! — Все стали убеждать его и словами, и жестами, чтобы он лучше нас понял, но он был непоколебим.

— Партизан должен приходить на встречу вовремя, ни раньше, ни позже! — И снова нажал сигнал, который запел, как кларнет.

Лучше всего было не смотреть на стрелку. Окружающая нас природа заслуживала большего внимания. Перед нами возникла гостиница «Дикие джунгли». Птичий гомон и буйная зелень действительно напоминали джунгли.

Пока мы оглядывались по сторонам и ахали от восхищения, Орландо сообщил нам:

— Внизу перед нами Хинотега. Город напоминает улитку, верно?

Отсюда, сверху, город действительно казался похожим на улитку. На одну из тех больших улиток, какие можно встретить только в этой стране.

Не успели мы ничего рассмотреть, как наш водитель, протиснувшись по узким городским улочкам, подвез нас к зданию, где расположился сандинистский комитет. Встретил нас Энрико Моралес, один из членов Окружного руководства фронта Сандино. Лучезарный парень. Он больше походил на влюбленного художника, чем на пламенного революционера. Энрико рассказал нам о городе и округе. В Хинотеге проживает 20 тысяч жителей, а в округе — 180 тысяч.

— Во время революции город оставался в тени, — сообщил нам Моралес. — А сейчас он превратился в скрытое пристанище контрреволюционеров. Более 30 банд, численностью до 40 человек каждая, скрывается в горах. Невежество, которое накапливалось здесь десятилетиями, служит хорошей основой для дьявольских замыслов контрас. И еще один факт — большая часть территории округа граничит с Гондурасом. Гондурасское радио изо дня в день ведет против сандинистов пропаганду. Все это угнетает людей, делает их недоверчивыми.

Энрико замолчал. На улице пронзительно завыла машина «скорой помощи». Когда в комнате наступила тишина, он печально сказал:

— Ко многим селам ведут только горные тропы. Там люди рождаются, живут и умирают, так и не увидев врача. Живут и умирают как животные. Страшное невежество!

Такая социальная характеристика давала ясное представление об этом городе. Но есть и другой аспект — экономический. Господа хорошо изучили природные условия этого района и не упускали случая их использовать. Сошлюсь на слова нашего собеседника: «Здесь производится 50 процентов кофе, причем самого качественного в стране. Район занимает первое место по производству овощей. Вообще эта земля очень богата, чем варварски пользовались Сомоса и его приспешники, набивая себе карманы золотом».

Но в состоянии ли кто-либо остановить революцию? Она шествует, делая и в этом крае свой второй шаг — повышение образования людей. С холма на холм вертолеты перебрасывают бойцов народной армии просветителей, которые снова идут по знакомым им со времен революционной борьбы тропинкам. Из засад в них стреляют, но этим их не остановить. Они не просто агитаторы нового, они — первый луч солнца, который пробивает путь в джунглях болезней, эпидемий, отсталости. Их оружие — доброта, самоотверженность, уважение к человеку. И горец, который никогда не встречался ни с кем, кроме эксплуататоров, начинает прозревать. Страх, вселяемый бандами из остатков сомосовской гвардии, постепенно рассеивается. Рабское молчание перерастает в твердый голос. Бандиты, воры и политические враги революции уходят за границу и оттуда совершают свои бандитские набеги.

Вечером нас разместили в маленьком домике на краю города. Вокруг были настоящие джунгли. В доме было две комнаты. Одну отвели мне с переводчиком, а другую Евгении, представителю Национального руководства Сандинистского фронта национального освобождения. Евгения была беременна, но это не помешало ей поехать с нами.

Уставшие от дороги, мы быстро уснули. Ночью нас разбудили автоматные очереди и рев зверей. Страх сжал наши сердца. Когда выстрелы приблизились и участились, мы вскочили. Не было никакого сомнения — это бандиты. А вой зверей, попавших под огонь, раздирал ночь. Выстрелы разрывали темноту. А мы, скованные леденящим страхом, стояли безмолвно. У дверей послышались шаги. Ошибки быть не могло — по террасе шел человек. Выстрелы приближались.

Вспомнилось, как вчера наш шофер Орландо, который привез нас сюда, сказал:

— Пронюхают контрас, что вы здесь, спасения не будет. И бог не сможет вам помочь. — Он вытащил пистолет и предложил нам: — Возьмите. Может быть, понадобится.

Евгения тогда сделала замечание, что шутки его неуместны, что сейчас не то время, враг не такой наглый, присмирел.

— И наглый, и хитрый, — возразил Орландо и, обернувшись к нам, спросил: — Помните, что произошло неделю назад, когда состоялся митинг?

А произошло вот что… Митинг давно закончился, а Орландо с машиной не было в условленном месте. И только когда прекратилась вся толкотня, когда рассеялось скопление машин, появился расстроенный Орландо. Извинился за опоздание и спросил, можно ли ехать. На одном из перекрестков, пока машина стояла, Орландо воскликнул:

— Почему у меня нет рентгеновских глаз, чтобы проникнуть в души людей и увидеть, не червивые ли они, не сомосовские ли, а если так, то не пропускал бы их, а раздавил как червей!

— Ты жесток, Орландо. Человек не камень. Его можно воспитать, — сказал я ему.

— Крокодил всегда останется крокодилом! — возразил он. — Знаете, почему я опоздал? Какие-то негодяи насыпали в масло молотое стекло. Выродки! Трое ребятишек поранили горло. Надо было срочно отвезти их в больницу. На детей посягают, ох… — Гнев Орландо не утихал. Войти с нами в дом он отказался. — Съезжу в больницу к ребятам. Может быть, надо найти их родителей, — сказал он.

…И вот теперь мы стояли, замерев от страха, и каждый шаг, доносившийся снаружи, ударял по голове и сердцу. Тихо приблизившись к окну, отодвинули занавеску и увидели — перед дверью в нашу комнату с пистолетом в руках ходила Евгения.

— Что ты делаешь? — в один голос воскликнули мы.

— Охраняю вас, — спокойно ответила она.

— Пожалуйста, уходи! Мы сами защитимся и позаботимся о тебе!

— Нет! У каждого свои обязанности. Я отвечаю за вас, а не вы за меня. Любые споры здесь излишни.

В лесу что-то зашумело. Евгения мгновенно повернулась к лесу и насторожилась. К счастью, никто не появился. Через полчаса разразился буйный тропический ливень. Стрельба прекратилась. Стих и рев животных.

Приехавший утром Орландо рассказал нам, что группа бандитов преследовала народных просветителей, спускавшихся с гор на митинг в Матагальпу. Но после первых выстрелов поднялись крестьяне. Они окружили бандитов и выловили их до единого. Орландо показал нам и тех юношей, просветителей, которые шли в первых рядах колонны. У некоторых из них на плечах были подарки крестьян — ягнята, поросята, куры. А в руках — автоматы, отобранные у бандитов. Этих молодых и сильных людей выстрелы контрреволюционеров не могут остановить.

Стоя в стороне от колонны, мы с восхищением смотрели на них. А когда заиграли гимн народных просветителей, забыли и о ночных переживаниях.

— Больше нет времени. Надо ехать, — сказала наша защитница.

Солнце осветило крыши домов.

До свидания, Хиротега! Ждет тебя большой день. Будь счастлива!

28

У КАЖДОГО ДНЯ своя прелесть и свое неповторимое содержание. И дни как люди. Одни измученные, суровые, другие — радостные, поющие. На что похож сегодняшний день? Трудно ответить одним словом — может быть, на море, штормящее море со скалистым берегом. Не удивляйся сравнению. Если бы ты была вместе со мной в Национальном театре на I съезде Союза сандинистской молодежи, может быть, ты нашла бы другое определение. Несколько слов об обстановке и делегатах съезда. Когда я вошел и занял свое место гостя, театр, украшенный революционными лозунгами, кипел как живой вулкан. Тысячи молодых людей, в основном учащиеся и студенты, все до единого — участники похода народных просветителей, несущие в сердце образ революции, — были частицей освобожденного народа. Ты не увидишь модных платьев и костюмов. Здесь выброшенные вверх сжатые в кулак руки. Здесь звучит решительный лозунг-призыв: «Победили в восстании, победили в просвещении народа, победим и в будущих битвах!»

Это звучит голос всей молодежи Никарагуа, голос тех, кто в отрядах милиции добивает бандитские шайки в северных районах страны, кто охраняет границу и свободное небо родины, кто круглосуточно выполняет поручения революции — восстанавливает экономику, кто, например, в Селае, в своих хижинах среди диких джунглей, каждый вечер штудирует букварь, принесенный народными просветителями, кто впервые и с огромным старанием выводит свое имя… Это голос нового поколения, которое революция подняла из бездны нищеты и бесправия.

Передо мной стоял черный юноша в шапке и непрерывно повторял: «Да здравствует революция!» Он с любопытством смотрел на людей, лозунги, ловил голоса а взгляды. Посмотрел на меня, на значок с портретом Георгия Димитрова.

— Кто это? — спросил он, не отрывая глаз от значка.

— Георгий Димитров.

— Он как Сандино и Фонсека, да?

Я рассказал ему подробнее о Георгии Димитрове и подарил значок.

— А имею ли я право носить значок с портретом такого большого героя? — спросил юноша.

— Не всем дано быть такими, как Георгий Димитров, как Сандино… Но каждый честный человек имеет право носить такой значок и следовать по пути, намеченному этими людьми.

Он прикрепил значок на свою куртку и долго рассматривал его. Затем снова повернулся ко мне:

— Я впервые в Манагуа. Революция привела меня сюда. И если бы революция меня спросила, куда я бы хотел поехать, ответил бы: в Советскую Россию и в Болгарию.

Голос его потонул в новом всплеске радостного волнения. В президиум неторопливо поднялась женщина с крупными чертами лица. На вид ей было лет пятьдесят. Делегаты стоя приветствовали ее.

— Команданте Педро Паласиос присутствует сегодня здесь. Он всегда с нами!

Юноша из международного отдела Союза молодежи, сидевший рядом, шепотом сказал мне:

— Это мать Педро Паласиоса.

Да, это была она. Одухотворенное лицо, строгие, выразительные черты, острый взгляд, как у ее сына, который смотрит с портрета над президиумом.

Здесь есть одна особенность, о которой спешу тебе сообщить. У каждого форума свое знамя. Знаменем I съезда молодых сандинистов был избран Педро Араус Паласиос, видный деятель студенческого движения, а позже один из руководителей СФНО.

Когда я встретился с Боярдо Арсе, членом Национального руководства СФНО (в то время он работал координатором сандинистской партии), и спросил его о Паласиосе, он задумался и ответил:

— Паласиос был истинным патриотом, одним из главных организаторов СФНО.

Лицо Боярдо омрачилось.

— Его мягкий и теплый голос пленял всех деятелей фронта. Сегодня он на встрече в Леоне, завтра — в Чинандеге, Эстели, Матагальпе, Масае, Гранаде, Ривасе… Нет города в нашей стране, который не согрел бы своим присутствием этот несгибаемый революционер. Педро рос вместе с Сандинистским фронтом национального освобождения. Он был его сыном и руководителем, который сеял семена революции.

Боярдо погладил коротко стриженную бородку и сказал:

— Его суровость и щедрость, зрелость и самопожертвование, человеческие добродетели многому нас научили…

Я смотрел на портрет Педро, на его мать, сидящую в президиуме, и вспоминал все, что я прочитал недавно о жизни этого талантливого деятеля Сандинистского фронта. Педро погиб в 27 лет. Но за свои 27 лет он успел завершить среднее образование в городе Гранада и высшее техническое в университете города Манагуа, зарекомендовал себя наиболее видным руководителем революционного студенческого фронта и, осознав необходимость союза студенческого движения с рабочими массами, встал на путь революционной борьбы. С 1969 года, после гибели Хулио Буитраго, одного из основных руководителей СФНО, Национальное руководство поручило Педро Паласиосу (подпольное имя — Фредерико) ответственное задание: создавать нелегальные боевые группы, организовывать конспиративную сеть, перебрасывать революционеров по тайным каналам из города в город. В водоворот революционной борьбы он окунулся, когда ему не было еще и двадцати. Тогда же Педро выполнил и другое поручение — угнал самолет никарагуанской авиакомпании и посадил его на Кубе.

За годы политической эмиграции, которые он провел на Кубе, во Франции, в Швейцарии, на Среднем Востоке, Педро вырос не только как революционер-практик, но и как революционер-теоретик. И когда в 1970 году диктатор нанес СФНО тяжелый удар — по всей стране были арестованы основные кадры фронта, — Фредерико срочно был вызван в страну. Ему поручили возглавить городскую организацию Леона, где находился оперативный и революционный центр СФНО. Здесь Педро раскрыл свою деловитость, умение работать с людьми, критически анализировать события, улавливать зарождающиеся процессы и явления, быстро принимать решения.

В 1973 году в связи со сложившимися обстоятельствами многие руководящие кадры СФНО вынуждены были эмигрировать. Руководство деятельностью СФНО было поручено Фредерико. Благодаря своему богатому революционному опыту и способностям он быстро утвердился в этой роли. Педро принадлежит заслуга обогащения внутриорганизационной жизни фронта. Были укреплены связи СФНО с другими антисомосовскими организациями. И самым главным результатом этой деятельности было то, что сандинисты поняли: для окончательного успеха необходима вооруженная борьба. По инициативе Фредерико в стране начала создаваться база для организации партизанского движения.

В 1974 году Педро Паласиос выступил главным организатором вооруженной акции, в результате которой из сомосовских застенков были освобождены и переброшены за границу многие деятели Сандинистского фронта…

Боевой товарищ Фредерико команданте Боярдо Арсе продолжал говорить:

— Фредерико был человеком действия, но не бессмысленного риска. Он обладал даром быстро раскрывать возможности каждого человека и направлять их в нужное русло. Его самопожертвование в работе и чистота в отношениях с товарищами были поразительны. Указания Фредерико отличались краткостью, точностью и предельной ясностью. Был он требовательным к себе и ко всем, с кем работал. Был суров и беспощаден к предателям и трусам. На врагов смотрел с презрением. Душа у него была нежная. Всего себя он посвятил революции. Его конспиративное чутье и исключительный организаторский талант были настолько велики, что даже и ближайшие его соратники, которые работали с ним долгие годы, до конца своей жизни так и не узнали, что их руководителем был именно он, Педро, что у этого человека было 45 подпольных имен.

И самое черствое сердце не могло не дрогнуть, когда мать Педро Паласиоса встала и вместо длинной речи искренне сказала:

— Утрата Педро для меня как матери особенно тяжела. Но я счастлива, что он оставил мне столько верных сыновей и дочерей. Люблю вас всех, как родных.

В зале съездов сидели достойные наследники Педро, закаленные в революционном пламени пятнадцатилетние ребята, за спиной которых были сражения на баррикадах, борьба с неграмотностью, схватки с бандитами. Это были молодые люди с большим житейским опытом, которые после революции превратили свою страну в огромную школу и гордо следовали девизу: «Учение и труд!»

Съезд по-деловому обсудил и наметил конкретные пути на будущее. Он не искал легких путей, не увлекался парадностью, а конкретно, по-человечески, ответственно определял задачи. Этим людям надо было добиться того, чтобы в кратчайшие сроки в стране была преодолена высокая детская смертность, которая достигает сегодня 220 человек на тысячу новорожденных, подготовить недостающих две с половиной тысячи врачей, пять тысяч учителей, засадить и засеять 50 процентов брошенной плодородной земли, построить школы для 20 тысяч детей, которые пока еще нигде не учатся.

Черный юноша в шапке сказал мне:

— Раньше мы двумя руками держали винтовку, сейчас должны держать ее в одной руке, а другой созидать наше будущее. У вас так же было после революции?

— Так же, — успокоил я его. — У созидательной революции общие пути и общие законы…

Что такое, в сущности, для них революция? Порог между двумя эпохами, двумя мирами. Дождь, который смывает всякую нечисть. Чистый, солнечный день. Радость, смех, игры. Знания.

Что дала революция молодым людям, заселявшим окраины городов, окраины нищеты?

Такой вопрос я задал рабочему сахарного завода в Чинандеге по имени Боярдо. У него десять детей, больная мать и две жилистых руки. Мой вопрос не удивил его. Наверное, он и сам не раз задавал его себе.

— На это одним словом не ответишь. Но уже сейчас революция вселила в меня уверенность в будущем, а главное — дала мне работу. Теперь в моем доме слышатся смех и песни. Впервые в нашем доме побывал врач. А это уже немало, верно?

— Безусловно! От одной уверенности в завтрашнем дне человек приобретает крылья; теперь он знает, что этот мир принадлежит и ему, а не только горстке избранных…

Гордость, ответственность, долг и самопожертвование — вот что характерно сегодня для никарагуанской молодежи.

Неповторимый день! Никогда его не забуду! Очень хочу, чтобы наши сыновья походили на тех сандинистов, которые меня окружают!

29

КОСТА-АТЛАНТИКА. Об этой части Никарагуа еще в первый день нашего приезда все говорили как о чем-то очень далеком, расположенном едва ли не на краю света. Может быть, потому, что туда нет прямого пути. Не менее семи часов надо добираться на машине до города Рама, затем столько же времени по реке на моторной лодке до Блуфилдса. Район этот малонаселенный, и только там можно увидеть девственную красоту природы и морей. Там живут племена сумо и москито, занимающиеся охотой и рыбной ловлей. Земледелие им незнакомо. Их оружием и в XX веке остаются лук и стрела. Смешение между неграми и индейцами привело к возникновению другой расовой группы — самбо. Говорят они на своеобразном наречии, что является плодом их длительного общения с английскими пиратами.

Несколько раз мы собирались отправиться в Коста-Атлантику, но безуспешно. По реке плыть было нельзя, так как она вышла из берегов. Но как вернуться домой, не увидев истинные джунгли, которые занимают две трети территории страны?! Чем больше мы думали об этом уголке Никарагуа, тем сильнее разгорался наш интерес. Однажды вечером в гости к нам пришла группа болгарских врачей. Один из них бывал в тех местах и сейчас рассказал нам:

— Мои самые сильные впечатления о Никарагуа связаны с Коста-Атлантикой, с Атлантическим океаном и разбросанными в нем островками. — И замолчал. Он вообще был очень неразговорчив. На все вопросы отвечал кратко: — Это надо видеть. Это невозможно описать.

Надо видеть! Но как? Больше месяца мы мучились. Но вот однажды в пятницу вечером Леонель Эспиноса и его жена Марджин сообщили нам:

— Завтра едем в Коста-Атлантику.

Мы окончательно потеряли покой. Неужели увидим то, что волновало нас столько дней?

Тебе хорошо известно: когда ждешь, время течет очень медленно. Мы были готовы с раннего утра. На каждый шум вскакивали и подбегали к окну. Не знаю, как мы дождались назначенного часа.

Рикардо Лопес, наш водитель, попросил нас поторапливаться. Машина доставила нас в аэропорт, не обозначенный на карте. Маленькие самолеты, словно жуки, были рассыпаны по зеленой поляне.

— Полетим на «букашке», — сказал Рикардо и куда-то исчез.

Через несколько минут он вернулся с худеньким улыбчивым юношей.

— Это наш пилот Марио Окон. Уже женат и заботится о воспитании трех детей. — И, дружески похлопав его по плечу, добавил: — Самый лучший пилот среди любителей…

Оба смеялись и шутили, но нам было не до шуток. Пристально рассматривали мы «букашку», которая от легкого дуновения ветерка трепетала, как детская игрушка. Мы молчали, потому что испытывали страх. Вопросов никто не задавал. Двинулись за пилотом и втиснулись в маленькую кабинку, рассчитанную на пятерых. Заурчали моторы. Марио посмотрел на нас, и в его больших глазах мы прочитали не только спокойствие, но и укор за наш страх.

— Полетим над озером Манагуа, вдоль озера Никарагуа, пересечем часть джунглей и приземлимся в Блуфилдсе.

Более часа летели мы над джунглями, пока под нами не показался искрящийся Атлантический океан, а потом белые и красные домики Блуфилдса. Посадочной полосой была простая полоска земли, раскисшей после недавно прошедшего дождя. Самолетик приземлился, и мы с облегчением вышли.

Встретив первых жителей Блуфилдса, мы спросили о достопримечательностях этого города. Они удивленно посмотрели на нас и, наверное, только из вежливости не задали нам вопрос: «Вы, случайно, не сумасшедшие?»

Отсталость, нищета, грязь и множество детей — вот достопримечательности и характерные особенности этого почти 20-тысячного города. Большая часть домов перекошена, потому что вода быстро разъедает фундамент. Мужчины толпятся у пристани, женщины с накрученными на бигуди волосами, как будто все готовятся к какому-то торжеству, слоняются около домов, а дети собираются стайками, как воробушки, и, увидев незнакомых людей, протягивают руки за милостыней. Чуть не забыл тебе написать, что здесь, в этом заброшенном на берегу океана городе, можно встретить любых людей — белых, желтых, черных. Видно, моряки всего мира оставляли здесь частицу своего сердца…

Несколько раз мы обошли город, пообедали лангустами, и снова наша «букашка» понеслась над океаном. Километрах в восьмидесяти от Блуфилдса расположен остров Исла-дель-Моис-Гранде.

— Остров Спокойствия, — пояснил Марио.

— А посадочная полоса есть? — спросили мы.

— На песчаном берегу, — рассмеялся он. — Но если его зальет водой, придется искать колею.

— А почему его называют островом Спокойствия?

Марио хитро посмотрел на Рикардо и, убедившись, что тот остался безучастным к нашему вопросу, пояснил:

— Потому что там каждый живет по своим неписаным законам. Знаю несколько человек, которым уже по 80 лет, а остров ни разу в жизни не покидали. Для них остров — весь мир…

Среди огромной синевы океана остров напоминал муравейник. Самолет пошел на снижение. И вот мы на острове. Он занимает не более восьмисот гектаров. Население — около трех тысяч человек. Позже мы узнали, что здесь никогда не было переписи населения.

Мы на машине объехали весь остров. Основным и, пожалуй, единственным промыслом островитян является лов и переработка рыбы. На острове есть все — красиво оформленные магазины, рестораны с оркестрами, бар. По главной улице вечерами прохаживаются молодые люди. Марио был прав, когда назвал его островом Спокойствия. Здесь никто никуда не торопится. Люди движутся медленно и спокойно, с песнями.

Поздно вечером, после того как мы более часа наслаждались ласками океана, нас приветствовал смешанный оркестр птиц, кузнечиков и диких животных.

Утром в сопровождении двух местных жителей мы поднялись на холм, откуда весь остров был виден как на ладони. Небольшое, как нам показалось на первый взгляд, возвышение выгнало из нас пот, словно мы побывали в сауне. Когда поднялись и сели отдохнуть, старший из проводников, Рене, объяснил нам, что мы находимся на Приятной вершине, а тропинка, по которой поднимались, называется тропой Верности.

Рене говорил на местном наречии, которое было чем-то средним между английским и испанским языками. Но историю, которую он нам поведал, мы поняли хорошо.

— От прадедов это нам осталось, а откуда к ним пришел этот обычай, не знаю. Каждый молодой человек, который решил жениться, должен на руках с берега океана до самого верха этого холма донести свою избранницу и отсюда громко крикнуть: «Люблю тебя, моя жена!» И если он это скажет не переводя духа, она будет верна ему до гроба. Затем невеста берет жениха за руку и ведет его за собой по тропе Верности к океану. Они ополаскиваются в воде океана и идут в дом юноши.

Кто-то из нас тут же спросил:

— А все ли юноши выдерживают это испытание?

— До сих пор еще никто не выдержал, поэтому никто и не обижается на свою жену, если она свернет с тропы Верности. — Рене засмеялся и поспешил пояснить, что здесь мораль на высоте.

Он прежде был матросом, много странствовал и хорошо знал правы и обычаи многих народов. Тяжелая матросская жизнь сделала его суровым и беззаботным. Рене умел веселиться, умел и работать. На острове он был самым авторитетным человеком. Дети, завидев его издалека, снимали шапки, а взрослые спешили поздороваться с ним.

— И женщины у нас особенные, — продолжал шутя Рене. — Изменчивы, как океан. Посмотрите, сколько раз за один только час он меняет свои краски!

С высоты холма мы обозревали безбрежный океан, И поверь, Рене был прав. Вода в заливе постоянно меняла свой цвет — от ярко-синего, с десятком разных оттенков, до темно-зеленого.

Не скрою, здесь, на этой пяди земли, чудом уцелевшей в огромном океане, я встретил самых красивых женщин Никарагуа. Стройные, высокие, с неповторимой грацией, с матовыми лицами и синими глазами. Голоса их как колокольчики оглашали остров и тонули в шуме прибоя.

Наверное, все, кто приезжает сюда, не спешат уехать, вот почему наши хозяева были удивлены, когда мы сказали им, что пора уезжать.

— Не обидел ли вас кто? — спросил Рене.

— Нет! Но если мы останемся здесь еще на несколько часов, то не знаем, сможем ли вообще отсюда уехать. У вас здесь столько волшебства!..

— У нас все естественно. Даже любовь свободна от предрассудков. И в отличие от других у нас нет ревности. Люди живут в любви и согласии…

На обратном пути мы рассуждали о необычных нравах островитян — о тропе Верности, об уважительном отношении и согласии, в котором живут здесь люди, о красивых женщинах. И каждый из нас тайно хранил в душе вопросительный взгляд синеокой девушки.

Не останавливаясь в Блуфилдсе, мы пролетели джунгли и приземлились на аэродроме в окрестностях величественного Момотомбо.

30

КАРЛОС ГАЙО и сейчас пришел не один. С ним были Томас, Магда и Ольга — все из журнала «Подер сандиниста». Карлос — главный редактор журнала. Еще с первой встречи я запомнил его по сигаре в зубах, которая непрерывно перемещалась из одного угла рта в другой, и по кепке на голове. Журналисты вошли все вместе, продолжая свой спор, который начали, как я понял, еще в редакции.

— Ну почему вы не хотите согласиться, — горячился Карлос, — что пропаганда — это мысль и сердце, без которых революция будет незаконченной?! Друг, — обратился он ко мне, — скажи им ты, пусть поймут, что сегодня главный боец тот, кто умно и тактично вдохновляет и мобилизует людей, кто беспристрастно, с чувством ответственности, с классовых позиций объясняет явления, которые возникают, кто своими действиями и делами зажигает других…

— Но для всего этого, — прервал его Томас, — необходимо основное, без чего каждый пропагандист превратится в болтуна, и это основное — марксизм-ленинизм!

— Ну конечно! Я об этом и говорю!

Карлос смугл, с сутулыми плечами, с небрежно прижатым кепкой чубом, с подчеркнуто индейским темпераментом — горячий как огонь. Томас медлителен, улыбчив, сосредоточен. Магда и Ольга непрерывно смеются над бесконечно спорящими Карлосом и Томасом, которые доказывают друг другу одно и то же.

Прежде чем сесть, Карлос вытащил пистолет и отложил его в сторону.

— Не могу сесть по-человечески из-за этого железа…

— Сейчас посмотрим, что хозяин предложит гостям, — сказала, хитро посмотрев на меня, Ольга.

— Прежде всего он предложит нам сесть, — улыбнулся я. — Слушая ваш спор, я невольно вспомнил один случай, который произошел у нас… Несколько лет назад я со своим другом, офицером, который до 9 сентября 1944 года был политзаключенным, а потом партизанил, пошел в одно учреждение, где работал наш общий знакомый. Там нас приветливо встретили, выписали пропуск, и мы направились к лифту. Дежурный офицер проверил наши документы, пропуска и спросил: «Оружие есть?» Мой друг ответил: «Да, есть». «Прошу его оставить. Получите, когда будете уходить», — вежливо предложил нам дежурный. «Сожалею, но это невозможно», — резко ответил мой друг, и по лицу его пошел нервный тик. «Извините, но нарушать установленный порядок никому не позволено», — сказал дежурный офицер. Мой друг начал нервничать, задавать ненужные вопросы. Его поведение удивило меня. Передо мной стоял совершенно незнакомый человек. «Что ты устраиваешь? — зло спросил я его. — Ничего не могу понять!» А он уже немного успокоился и сказал: «Прошу извинить меня, что вынужден спорить с должностным лицом, но свое оружие я не могу оставить. С ним я сидел в тюрьме. Там обучался использовать его еще лучше. Оно было со мной и в отряде. И никогда, ни при каких обстоятельствах я не оставлял его, не оставлю и сейчас». Дежурный преградил нам путь. «А какое у вас оружие?» — поинтересовался он. «Марксизм-ленинизм. После смерти оставлю его своим внукам», — ответил мой друг…

— Карлос, ты понял, в чем сила революционера? — спросил Томас.

Они вспомнили погибших товарищей, вспомнили Франсиско Меса, погибшего за восемь дней до победы. Если бы он был жив, сейчас ему было бы 27 лет, столько же, сколько моим друзьям.

— Он был лучше всех нас. Был достойным сыном своей родины, — сказал Карлос и снял кепку.

Память о дорогих им людях навсегда осталась в сердцах патриотов. Сильные голоса погибших товарищей сегодня звучат в песнях и в памяти живых.

— Орландо упал мне на руки, сжался в комок, потом страшно посмотрел на меня своими большими глазами, — вспоминал Томас, — и сказал: «Я уже не дождусь восхода. Но я его вижу». И умер.

— А Нуньес, — вспомнил Карлос, — снял свой окровавленный платок, отдал мне и с перекошенным от боли лицом сказал: «Своей кровью хочу омыть всю порабощенную империализмом Никарагуа, всю Латинскую Америку».

— А помните черненькую, коротко стриженную студентку Дейзи? Перед атакой она вышла вперед и крикнула: «Хочу, чтобы у наших детей всегда были веселые глаза, чтобы никогда из них не текли горькие слезы!» И пошла на крепость. Сомосовцы скосили ее первой очередью. Смертью своей Дейзи подняла нас на решающую атаку.

— К нам в отряд пришел музыкант, звали его Фредерико. Когда его тяжело ранили, мы целую неделю носили его за собой. Когда он понял, что умирает, он сказал нам: «Я хотел, чтобы наша песня стала свободной. Не оставляйте ее в оковах, братья!»

Тысячи голосов сгорели в пламени борьбы. Они напоминают живым о вчерашнем, еще не отшумевшем дне, о баррикадах, залитых кровью улицах, безжизненных трупах. И все они — живые и мертвые — являются образцом верности, патриотизма, щедрости и бескорыстия.

— Революция научила меня тому, — сказал Карлос, — что у жизни два цвета — красный и белый. Красный — это кровь истинных сыновей и дочерей народа, Сандино, а белый — это цвет трусов, предателей и палачей.

— А может ли белый цвет окраситься в красный? — спросила Ольга.

Карлос задумался, не спешил отвечать, и Томас не вытерпел:

— В университете еще в первые дни борьбы нам симпатизировала одна студентка. Умная девушка, с чувством справедливости и человеческого достоинства. Но мы ее сторонились. Боялись, потому что знали: ее брат — один из приближенных Сомосы. Думали, что она хочет войти к нам в доверие, чтобы быстрее раскрыть нас. Потом революционная буря разбросала нас в разные концы. Весной 1979 года меня направили на южный фронт. И там я снова встретил ее. Она была одной из самых смелых девушек. Более того, я узнал, что она убила своего брата и ушла на фронт. Она вовремя дала оценку своему окружению и выбрала истинный путь в завтрашний день — путь революции. Сейчас она одна из талантливейших журналистов. Искренне сожалею, что ей пришлось так долго определять свой путь. Это мы вынудили ее. Я вновь начинаю спор с моим другом — новый мир мы должны строить с людьми разного цвета.

В этот раз Карлос не подскочил. Промолчал…

Тогда я напомнил им слова В. И. Ленина, который после победы пролетарской революции в России говорил, что социализм в России будет строиться людьми, которые воспитаны капитализмом, которые разложены, развращены им, но им же и закалены в борьбе…

Разговор продолжался допоздна. Какие это прекрасные люди! Став на исторический путь, они готовы жизнью своей оправдать доверие народа. Красный цвет — их непреходящая и нестареющая красота.

31

ДО НАЧАЛА третьей общей конференции активистов Сандинистского фронта национального освобождения я сел в зале и начал внимательно рассматривать лица делегатов. Это были различные люди — рабочие и крестьяне, творческие работники и политики, молодые и взрослые. Каждый из них прошел трудный путь вместе с революцией, участвовал в ней и сейчас остается ее преданным бойцом. Их имена известны всей стране. О многих из них я уже рассказал тебе в своих письмах.

Зал быстро заполнялся. Собралось 268 делегатов. Я счастлив, что могу послушать, что они скажут о будущих шагах революции. Горжусь и тем, что буду немым свидетелем самого главного в этой конференции — превращения СФНО в авангард борьбы, в авангард построения нового общества, что не менее трудно, чем свергнуть диктатуру. Речь идет о структурном и идеологическом усовершенствовании, о создании партии, которая возьмет на себя новую историческую ответственность. Но не думай, что это означает разрыв с прошлым. Напротив! Это диалектическое продолжение славной истории СФНО. Потому что именно борьба и самопожертвование тысяч мучеников превратили фронт в авангард, обеспечили ему победу, дали возможность ставить сегодня новые задачи.

Вполне прав Карлос Нуньес, который вчера во время нашей беседы по поводу создания сандинистской партия говорил:

— Партия создается в революционной повседневной борьбе. Партия растет в делах, в решении огромных революционных задач.

Один за другим выходили на трибуну ораторы, пламенные, целеустремленные. Они анализировали происшедшие события, намечали новые задачи. Каждый понимал, что основными проблемами сандинистской революции на длительную перспективу будут проблемы экономические. Решая их, можно будет преодолеть страшные последствия отсталости, экономической зависимости и нищеты. Все это требует неиссякаемой энергии, ума и решительности всего народа и его авангарда. У них уже есть программа эффективности и экономии, которой они следуют неотступно.

Первый год после революции был относительно спокойным, нарушаемым только налетами небольших контрреволюционных банд. Однако в целом атмосфера в Центральной Америке оставалась сложной. Состояние и военное положение в Сальвадоре и Гватемале, агрессивность правительств этих стран, опасность вооруженной интервенции, практически безнаказанные действия тысяч сомосовских эмигрантов в Гондурасе, возрождение «холодной войны» показывают, что ни на миг нельзя ослаблять свою оборонную мощь.

Первый послереволюционный год подтвердил, что политика неприсоединения, которой Никарагуа следует в международных отношениях, правильная и полностью отвечает условиям и возможностям страны.

— Нашими самыми бескорыстными друзьями, — делится своими мыслями руководитель СФНО, — являются страны социалистического содружества, которые уважают нашу независимость и внутреннее самоуправление.

Сегодня самой важной задачей является образование сильного блока для нейтрализации интервенционистской политики империализма.

Национальное единство — это верная политика народной сандинистской революции и незаменимое средство для строительства новой Никарагуа в кратчайшие сроки и с наименьшими потерями.

Идеологическая борьба превратилась в основную форму классовой борьбы. Враги, у которых больше опыта в этой области, используют отсталость, незнание людей, чтобы внести смуту и стимулировать любую оппозицию или течение, направленные против революционного процесса.

Превосходство СФНО состоит в том, что он защищает интересы народа.

Главным героем революции являются массы, истинные создатели революции. Организация, воспитание и мобилизация масс на решение больших задач революции — это первостепенная цель каждого революционного авангарда.

— Нам в наследство досталась огромная отсталость в области культуры, — говорит Генри Руис, член Национального руководства СФНО. — Почти 60 процентов населения было неграмотно (а всего за один год народной власти неграмотных осталось 12 процентов), нет квалифицированных кадров, нет специалистов с высшим образованием.

Я слушал и думал о том, что народ Никарагуа действительно стал теперь законным хозяином своей родины. Что нового? В стране сохраняется порядок и спокойствие. Чья власть? Народная. Она вышла из недр народа и пустила корни в его сердце. Каждый день, каждую минуту она крепнет и совершенствуется. Она завоевывает все больше друзей и за пределами Никарагуа.

Я убежден твердо: СФНО — это единство рабочих и крестьян, антиимпериалистических сил, интернационалистов, всех честных мужчин и женщин, которые никогда не станут на колени и которые готовы умереть за свою родину, за свой народ и за свою революцию.

Не это ли самая важная предпосылка для создания революционной партии? Не это ли еще один, важный шаг, который сегодня делают сандинисты? Наверное, это так. Решимость их направлена на создание организованной революционной партии, руководствующейся научными принципами, осознающей свою роль руководителя; партии с ясной политической позицией и стратегией, которая не ограничивается частичными преобразованиями, а стоит за полную ликвидацию эксплуатации и экономической зависимости, за революционный переход к новому обществу; партии, которая умеет чувствовать пульс народа, непоколебимо верна своим принципам, способна умело руководить; партии, которая следует принципам интернационализма, которая свято будет хранить патриотические традиции, будет достойным защитником национальных интересов.

Я видел членов партии — мужчин и женщин в зеленой форме, самых последовательных и самоотверженных сыновей и дочерей Сандино, бескорыстных братьев и сестер Карлоса Фонсеки.

Раздумья мои были прерваны вопросом, который задал с трибуны Томас Борхе. Он спросил делегатов, каким, по их мнению, должен быть сандинист. И сам ответил: личные качества настоящего сандиниста должны быть в гармонии с общественными, а общественные должны влиять на личные.

Сандинистом может быть тот, кто считает труд наградой, а не наказанием; кто сознает, что дисциплина это честь, а не бремя; кто хорошо понимает, что членство в партии не привилегия, а ответственность. Красота сандиниста должна быть в его беззаветной преданности интересам народа. Истинным сандинистом может быть тот, у кого нет ничего общего с подлостью, завистью, эгоизмом, мещанством, кто является олицетворением единства, личной чистоты и полного самоотречения…

Зал притих, лица сосредоточенны, слух напряженно ловил каждое слово, звучащее как клятва. А сильный голос Борхе продолжал:

— Сандинистом может быть тот, кто способен всегда говорить только правду, критиковать открыто, указывать своим братьям на недостатки и ошибки, не думая о превосходстве, зазнайстве и злом умысле. Сандинист должен знать, что решения принимаются большинством, даже если он придерживается своего мнения, должен подчиняться партийной дисциплине и никогда не забывать об обязанности быть постоянно в массах, знать стремления и желания народа, чувствовать потребность общения с трудящимися.

Сандинист должен быть сильным, постоянно бороться с собственными недостатками, иметь богатую душу; быть честным и порядочным критиком — давать возможность каждому, кто ошибся, исправиться; уметь страдать, терпеть боль, выступать против врага, каким бы сильным он ни был…

Томас Борхе закончил свою речь. Зал какое-то мгновение затаенно молчал. И вдруг разразились бурные аплодисменты. Люди выражали полное согласие с Томасом Борхе.

Ликовал и я вместе со всеми. После собрания меня догнал Карлос Чаморро и спросил:

— О чем сейчас думаете?

— Мне бы хотелось одного — быть членом вашей сандинистской партии! — ответил я и по его лицу понял, как приятно ему это слышать.

Когда прощались, я от всего сердца пожелал им:

— Доброго пути вам, друзья и братья!

32

МАРИЯ ворвалась в комнату, бросилась к нам, расцеловала всех и громко выкрикнула:

— Убит Сомоса!.. Конец Сомосе!.. Ура!

Было утро 17 сентября 1980 года, лазурное, чистое утро.

Я попросил ее рассказать, когда и как это произошло, но она схватила транзисторный приемник и выставила его на окно. На улице отовсюду слышалось:

— Убит Сомоса!.. Убит Сомоса!..

Наспех одевшись, я вышел на улицу, заполненную народом. Вокруг меня были смеющиеся лица и много, много радостных взглядов. Каждый по-своему переживал радость по поводу убийства тирана. Но никто не мог сказать ничего больше того, что мы уже знали: Сомоса убит. Поэтому, не теряя ни минуты, я пошел к друзьям в редакцию «Баррикады». Там сейчас было так же шумно, как в растревоженном улье. В дверях я встретился с заместителем главного редактора, и он обнял меня и с неописуемой радостью сообщил:

— Анастасио Сомоса сдох, как собака за углом!

Заметив, что мне не терпится его расспросить, он отвел меня в комнату дежурного редактора и дал почитать сообщение о смерти Сомосы, а сам пошел дальше делиться радостью с другими. Агентство Франс Пресс сообщало:

На столе лежал оттиск набранного заголовка: «Выстрел, который останется в истории». И небольшой, еще недописанный текст:

Там же лежал еще не набранный текст официального коммюнике Национального руководства СФНО.

Заканчивалось коммюнике Национального руководства Сандинистского фронта национального освобождения боевым лозунгом: «Сандино вчера, Сандино сегодня, Сандино навсегда!»

Радостное возбуждение не стихало и ночью. Это была не просто радость оттого, что возмездие настигло Сомосу, это было, скорее, ликование по поводу уничтожения тирании, которая десятилетиями пила кровь своего народа.

Самый старший Сомоса, бандит и конокрад, был повешен на вековом дереве у обочины дороги. Его сын, родоначальник диктатуры на этой земле, погиб от пули Ригоберто Лопеса Переса. Тогда народ не мог публично выразить свою радость, потому что сын убитого Сомосы, начальник национальной гвардии, за несколько часов бросил лучших сыновей и дочерей Никарагуа в тюрьмы и над страной опустилась ночь.

Но вот наконец сбылась мечта никарагуанцев — ненавистной династии больше нет. Радость людей беспредельна. Она льется по улицам и городам, извергается как лава вулкана и заливает всю страну.

Передо мной на улице, прислонившись к дереву, сидит старуха и плачет. Она плачет от радости. Эта женщина одинока. Мужа ее убили палачи Сомосы десять лет назад, а пять сыновей и две дочери погибли в боях. Двое ребят из сандинистской детской организации помогли женщине подняться и проводили ее домой. По пути она все повторяла: «Дети, мои дорогие дети!»

На улице меня обнял незнакомый человек.

— Тирану нет места под солнцем! — сказал он мне и пошел дальше, подгоняемый радостью.

Прости меня за откровение, но человек, который не настрадался в нужде, который не горел от любви и который не пережил ужаса и коварства иноземного угнетения, не сможет понять, почему так велика эта радость. Если бы здесь были мой или твой отец, они наверняка плакали бы от радости вместе с этими людьми, ставшими мне такими дорогими и близкими. Как я хочу, чтобы над этими людьми всегда сияло солнце свободы! Они этою заслуживают.

До моего возвращения остаются считанные дни.

33

ПИШУ ТЕБЕ последнее письмо из Никарагуа.

Вчера повидался с Доминго, с которым летел сюда. Он пришел меня проводить и задержался до поздней ночи. Был грустный. Рассказал мне историю, которая терзала его. Несколько месяцев болел его отец. Доминго не шел к нему, да и отец не хотел его видеть. Неделю назад Доминго сообщили, что отец при смерти, и он поехал попрощаться с ним. Когда вошел во двор, увидел отца, лежащего у бананового дерева, на котором когда-то висела люлька Доминго. Отец и сын не виделись несколько лет. Отец очень изменился. От крупного, здорового крестьянина осталась тень.

— Добрый день, — поздоровался Доминго.

Отец жадно смотрел на сына красными, повлажневшими глазами.

— Мне сказали, что все прошло удачно. В Москве тебе вернули ноги?

— Ведь это твои друзья, сомосовцы, отняли у меня ноги! А сколько жизней они загубили!

— Сын, ты ошибаешься…

— Может быть, я должен гордиться тобой? — спросил Доминго.

— Кто знает. Может быть, и так… — ответил старик.

Перед домом остановилась машина. Из нее вышел Томас Борхе, подошел к отцу Доминго, сказал:

— Старик, почему сдаешься? Ты выдержал самое трудное, а сейчас…

— Скажи это моему сыну…

— Эх, отцы наши, отцы, если бы не вы, настоящие революционеры, победа все еще была бы у нас за спиной.

Старик опустил веки. Из глаз его выкатились две слезы.

— Что это значит? — воскликнул пораженный Доминго. — Отец, неужели ты…

Отец открыл глаза и прошептал:

— Рад, что ты жив, сын. Будь счастлив… — Голова старика безжизненно упала.

Так они все выяснили в последнюю минуту жизни отца. Доминго тяжело переживал, что не знал своего отца и считал его врагом. И сейчас тоска по отцу мучила его. Он молчал, а я думал об истинном герое никарагуанской революции — народе, об обыкновенных, незаметных людях, которые были гранитной основой справедливой и беспощадной борьбы…

Пришла машина. Надо ехать.

До свидания, Никарагуа, до свидания, дорогие мои друзья!

В добрый путь, сияющее солнце между вулканами жизни!

Август — ноябрь 1980 года

Манагуа — София

Перевод В. И. Кияшко.