Зерна гранита

ПРОЛОГ

Тетевен — город, заботливо укрытый в глубинах Балкан, окруженный величественными вершинами Трескавец, Рамникамык, Петрахиля, Козница, Хайдушка-поляна…

Тетевен — город, несущий в себе дыхание революции.

Я иду по его узким солнечным улицам, всматриваюсь в лица прохожих, пытаюсь отыскать одноклассников Ивана Туйкова…

Какими они стали, его друзья и сверстники Никола Василев (Колци), Пенка Кунчева, Марин Темелский, Милка Милчева, Райна Атанасова, Генчо Бечев, Дико Гаврилов?.. Ведь прошло уже более трех десятилетий. Жизнь оставила свои отметины. Волосы их поседели. Глубокие морщины пролегли на их лицах, морщины, которые уже не разгладить… Эти самоотверженные, сильные люди вложили в красоту нашего времени пульс своей молодости.

И все равно годы и заботы не изменили ни их улыбок, ни их отношения к Ивану Туйкову. Все, с кем я встречался, говорили о нем так:

«Обаяние Ивана было так велико, что он сразу располагал к себе, потому что в нем были непринужденность и простота в отношениях с людьми, искренность и мужество, которые никогда нельзя забыть».

Напрасно я рылся в архивах с протоколами полицейских допросов. Найти ничего не удалось. Лишь случайный фотограф-любитель сохранил снимки. С фотографий смотрели большие, откровенные, полные дерзости глаза, в которых искрилась улыбка. Ничто так полно не раскрывает чистоту человеческой души, как улыбка.

«Лицо Ивана было бледно, но озарено умом и добротой…» — с уважением сказал один из его друзей.

Я долго размышлял о короткой жизни Ивана Туйкова, о его деятельности, потому что хотел рассказать о ней. Рассказать! Ведь ее истоки — в группах Рабочего молодежного союза, в партизанских явках, в нелегальных собраниях, на заснеженных горных тропах, по которым проходил он сам и проводил руководителей оперативной зоны. Эта работа была скрытной, но как ярко высветила она день и ночь 27 марта 1944 года! Тогда в полицейском участке Тетевена «маститые исследователи» приложили все свое умение и «искусство», а в конечном счете оказались бессильными перед каменной преградой слов двадцатидвухлетнего парня: «Ни о ком ничего не скажу!»

В этих словах были дерзость и сила.

Короткую жизнь Ивана Туйкова можно выразить одним словом — подвиг! Он положил начало его бессмертию.

А начиналось оно так…

НА РАССВЕТЕ

Снежная вершина Петрахиля искрилась в лучах восходящего солнца, которое отбрасывало яркие блики и на кровли домов. Тетевен просыпался.

Иван стоял у окна, пристально глядя на Балканы. Всю ночь глаз не сомкнул, не присел отдохнуть. Обошел всех товарищей из группы и передал им распоряжение командования отряда. Потом сложил и свои пожитки. Так Иван и встретил рассвет.

Он ждал прихода Колци и Марина Темелского. Они пошли на встречу с Томой Стефановым (Владо), чтобы получить последние указания. Слова заместителя командира отряда Владо, сказанные им прошлой ночью в пещере у села Полатен, еще звучали в его ушах:

«Ребята, борьба жестока, а потому в ней могут участвовать лишь смелые и бескорыстные люди. Каждый боец, прежде чем идти в бой, должен оценить свои силы. — Он помолчал, посмотрел каждому в глаза, на мгновение задумался и тепло, с заботой в голосе произнес: — А теперь отправляйтесь! Завтра вечером ждите меня здесь. И не забудьте о клятве!..»

Иван представил себе Владо таким, каким видел его минувшей ночью, и усмехнулся. До того как они встретились, он представлял его себе совсем другим человеком: большой, с сильными, крепкими руками, в огромной шапке, с крупными чертами лица и длинными усами, как у старых гайдуков. А Владо оказался щуплым, с худощавым лицом, с падающими на лоб волосами, с живыми, искрящимися глазами. У него был мягкий, теплый голос. Говорил он просто, ясно и лаконично. Все, кто бывал с ним, готовы были слушать его часами. А он, Иван, удивлялся его всесторонним знаниям. Владо был студентом-агрономом, но когда он в разговоре касался проблем философии, политэкономии, литературы, то говорил как специалист.

Иван сидел, прижавшись спиной к стене, и думал: «Сейчас его товарищи, его однокурсники сидят в теплых аудиториях, слушают лекции о научных открытиях в биологии, думают о том, как заставить землю обильнее плодоносить. Однако из этих лекций они не узнают о самом важном — об общественных преобразованиях».

Владо раньше других понял это и во имя этого, промерзший и голодный, ночевал в сырых пещерах, обходил хутора, села и города, искал тех сильных и смелых людей, которые любили народ и родину, презирали и ненавидели фашистов и мракобесов и были готовы с оружием в руках воевать против них.

По поручению партии Владо объединял и направлял деятельность партийных и молодежных организаций; помогал им в воспитании людей, создании боевых групп. В то же время он приводил в горы новых партизан. Самоотверженностью и преданностью народному делу он завоевал доверие людей Луковитского и Тетевенского края. В их глазах Владо постепенно превращался в апостола свободы, в легенду, символ и мечту о завтрашнем дне. Для него, Ивана, он был и самым лучшим учителем…

Прежде чем выйти из пещеры, Иван снял с пояса флягу, оплетенную кожаными ремешками, и сказал Владо:

— Знаешь… возьми это! Кроме нее, у меня ничего нет, чем бы я мог выразить тебе свою дружбу… Завтра вечером, — посмотрел он ему в глаза, — я приведу еще товарищей…

Иван поднял голову. Светало. Лишь сейчас он почувствовал холод. Расправил плечи, протянул руку и взял пиджак, лежавший на одном из стульев. Поднял глаза на Петрахилю. Это рождение нового дня он принял как символ рождения свободы. Душа его преисполнилась веры в светлый завтрашний день. И он мысленно повторил партизанскую клятву: «С гордостью я радостью принимаю звание участника народного освободительного движения. Клянусь перед товарищами и павшими смертью храбрых борцами Отечественного фронта, что отдам все свои силы и жизнь освобождению родины и всего мира от гитлеровских захватчиков и их болгарских прислужников, обещаю, что с оружием в руках буду бороться за осуществление программы Отечественного фронта. Клянусь, что буду выполнять боевые приказы своих командиров и не выдам тайны, которой воспользовался бы враг. Если же я нарушу эту клятву, пусть падет на меня суровая кара и позор. Да здравствует Отечественный фронт! Да здравствует Народно-освободительная повстанческая армия! Смерть фашизму! Свободу народу!»

Он огляделся и светло улыбнулся.

Со двора донесся голос отца. Он прикрикнул на лаявшую собаку и услужливо сказал кому-то:

— Дома парнишка, сейчас я его разбужу!

— Не спеши! Мы сами…

Иван замер. Он узнал голос одного из полицейских, соседа, который часто заглядывал в их корчму, и скорее почувствовал, чем понял, что пришли его арестовать. Мгновенно решил выпрыгнуть в окно, шагнул к нему, отворил. И тут же тихо отступил. Внизу стоял вооруженный полицейский.

«Обложили… Неужели все кончено?»

Едва Иван успел затолкать под кровать приготовленный узелок с едой, как на пороге появился отец. За ним шли Йордан Николов, прибывший несколько дней назад из плевенского управления общественной безопасности, и полицейский.

Николов легко оттолкнул отца в сторону.

— Доброе утро, Иванчо! Ты как будто только нас и дожидался? Готов уже в дорогу? — иронично произнес он, и лицо его растянулось в липкой улыбке.

— В село заскочить собрался, — ответил отец вместо сына.

— А-а, ну ничего, еще заскочит, только… с нами! — Николов взглянул на полицейского, и наручники щелкнули на руках Ивана.

— Люди, подождите! Эй, что вы делаете, люди?! — задохнулся изумленный отец.

Подмигнув полицейскому, Николов подхватил бай Павла под руку:

— Павле, чего это ты так затрясся? Обыкновенная проверка. Да ты не валяй дурака и не жмись, ну иди, иди туда… налей по одной…

Отец посмотрел на сына, перевел взгляд на полицейского, угодливо кивнул и кинулся в корчму. Довольный, Николов зашагал вслед за ним.

В корчме стоял густой запах табачного дыма и подогретой ракии. Ее аромат раздразнил Николова, и он жадно сглотнул.

— Милости прошу, господин… — Бай Павел поставил на стол стограммовый стаканчик.

— Ну, на здоровье! — воскликнул Николов. — А за парня не бойся. Я тебе за него головой ручаюсь!

Бай Павел налил еще. Николов снова опрокинул жгучую ракию в глотку. Встал и молча направился к полицейскому участку.

Бай Павел стоял словно окаменевший. Лишь чайник подрагивал в его руке. Растерянный, он смотрел, как медленно удалялся его сын. И только потом спохватился, что те двое, забравшие сына, не сказали ни слова, куда в зачем повели его. Внезапно будто острый шип кольнул бай Павла под ложечку. Силы ушли. Он попытался крикнуть, но голос застрял в горле. Хотел побежать следом, догнать, но там, впереди, уже никого не было.

Он упал на ближайший стул. Чайник, загремев, покатился по полу.

ПРЕДАТЕЛЬСТВО ИЛИ…

Перед полицейским участком было оживленно. Весть об аресте Ивана, сына Павла Туйкова, облетела село с быстротой молнии. Она сильно взволновала людей, а они бросились к участку. Обогнали и Николова, и полицейского, и арестованного Ивана. Говорили громко, причитали, кричали, что произошла ошибка. Женщины проклинали полицейских и исступленно замахивались на них. Когда Иван приблизился к участку, общий ропот прокатился по толпе.

— За что сироту изводите, разбойники? — взвился высокий женский голос.

— Сиротой вырос, горемычный, а они — хватай и тащи! И руки ему заковали! Покарай вас бог! — вскричала низенькая полная женщина.

Николов толкнул полицейского, тот — Ивана. Николов спешил скорее войти в помещение. Он пятился задом, предусмотрительно сжимая в кармане пистолет. Как только подошли ко входу в здание, полицейский втолкнул Ивана, вошел вслед за ним. Дежурный полицейский сонно приподнялся и произнес, обращаясь к Йордану Николову:

— Начальник ушел отдыхать. Просил, чтобы нового закрыли в арестантской.

Ивана повели вниз по лестнице. Уже на третьей ступеньке в лицо ему ударил отвратительный запах застоявшегося воздуха. Когда остановились перед дверью, Иван с трудом сдержал тошноту. Было такое ощущение, что его вводят в ад, наполненный нечистотами.

Сопровождавший Ивана полицейский сунул ключ в замочную скважину.

— Вот это наша «кухня», Иванчо. Лучше сразу выкладывай правду, иначе можешь свариться здесь, как боб в кастрюле! — Он толкнул Ивана, чтобы тот не задерживался.

— Я ничего не знаю, — в первый раз произнес Иван.

— Ну да! Как же! Раз тебя сюда доставили, значит, нет дыма без огня.

Щелкнул замок, резко взвизгнули дверные петли. Перед Иваном открылся тесный коридор с бледным мерцающим освещением. Полицейский указал на одно из средних помещений:

— Заходи! И чтобы без глупостей!..

Иван переступил порог, и дверь захлопнулась за его спиной. Было темно хоть глаз выколи. Он постоял на месте. Ничего не было видно. Его охватило замешательство. Он стоял в липкой темноте и прислушивался. Тишина и сырость. Он кашлянул и осторожно спросил:

— Есть тут кто-нибудь?

Тишина.

— Или я один? — громче произнес он.

Никто не ответил. Иван слышал только свой собственный голос. Протянул руку и дотронулся до стены. Пальцы его ощутили крупные, грубо обтесанные камни.

Глаза его постепенно начали привыкать к темноте, и он осторожно стал продвигаться вдоль стены. В углу споткнулся о кучу угля. Тихо выругался. В другом углу нащупал охапку сена. Оно было сырое и пахло гнилью. Иван обошел весь подвал. Он был небольшим, и в нем, кроме угля и сена, ничего не было. Иван опять прислушался и услышал только удары собственного сердца. Казалось, оно колотилось и в груди, и в ушах, и в висках. Неожиданно Ивану вспомнилось, как однажды ребята из их квартала решили пойти в пещеру у села Градешница. Когда забрались внутрь, он потерялся и внезапно понял, что остался один. Тогда он почувствовал, как страшна тишина, в которой воет и плачет балканский ветер.

Сейчас тишина между четырьмя холодными каменными стенами начинала его душить, перехватывала дыхание. Он глубоко вдохнул воздух, стиснул голову ладонями. Стиснул до боли. Ему хотелось сбросить с плеч гнет тишины, прийти в себя, привести свои мысли в порядок. Один вопрос, сильный, как эхо, страшный и жестокий, как смерть, гулко звучал в голове: «Неужели кто-то предал?» Звучал и приводил его в замешательство. Он обязан, он должен был припомнить все!

Вчера вечером они с Колци были у Пенки Кунчевой. После их ухода в горы она и Милка приняли на себя руководство городской организацией Рабочего молодежного союза. Нужно было поговорить о многом. Там он оставил дубленый полушубок Колци, который носил зимой. Прощаясь, договорились, что он, Иван, домой не пойдет, а переночует в доме Колци. Это не удивит родителей Колци, потому что они привыкли к тому, что Иван часто дома не ночевал. Колци и Марин Темелский отправились на встречу с представителем отряда: она была назначена накануне вечером. Иван знал, что вечером выходить из города опасно. Установленный еще осенью 1943 года комендантский час сковывал действия людей. На шоссе непрерывно патрулировала дежурная полицейская машина, стучали подкованными сапогами патрули и в городе. Полиция часто меняла расположение секретных постов. Обстановка была сложной.

А вдруг полиция схватила Колци?..

«Неужели предал? — прошептал Иван, но стены молчали. — Нет! Никогда! Не-ет!.. Допрос еще не начался, а нервы у меня натянуты до предела…»

Он встал. Хотел размяться, но ударился головой о холодный камень и почувствовал сильную боль. Как он мог подумать что-либо подобное о своем лучшем друге?!

«Какой я дурак! Колци, прости мне мою глупость! Как будто я не знаю, что, даже если тебя и схватили, даже если душу из тебя выматывают, ты не предашь дело, ради которого живешь. В тебя я верю больше, чем в себя. Ты успел прийти на встречу. Я знаю… Знаю!»

Он вернулся к гнилому сену и сел. И опять подумал о последних событиях. Он помнил их до мельчайших деталей.

23 марта прибыл связной из районного комитета партии в Гложене. Иван разволновался как мальчик, когда увидел незнакомого товарища. Наконец-то! Им уже осточертело ждать. Руководство отряда несколько раз откладывало их уход в горы из-за глубокого снега, выпавшего в марте. Значит, решение принято?! Но связной не принес ожидаемого разрешения, лишь коротко передал:

— Сегодня вечером нужно провести в Лесидрен очень ответственных людей. — Он поглядел на облака, взглянул на глубокий снег и сочувственно покачал головой: — Ну и погодка!

Иван усмехнулся:

— Не беспокойся, мне не впервой!

Вечером около Гложене он встретился с командиром военно-оперативной зоны Борисом Поповым, с политкимиссаром Петко Куниным и начальником штаба зоны Стояном Едревым. Двинулись в путь. Ночь была туманной, но вскоре подул ветер, разогнал туман, и поле заблестело в предательской ночной белизне. Они шагали сквозь нее. Потом налетела буря, страшная балканская буря. Все кругом смешалось. Они с трудом пробивались через глубокий снег. Ветер выл, гудел, набрасывался на них, словно хотел унести их, но они обхватывали деревья и стояли так, пока вихрь не ослабевал. После каждого шага Иван оборачивался и искал спутников взглядом. Неизменно подле себя он видел Стояна Едрева. Закутанный в бурку, тот был похож на снежного человека. Когда ветер утих, до Ивана донесся голос Петко Кунина:

— Вот это настоящая партизанская погода! Сейчас и самые опытные собаки не смогут отыскать наших следов.

— Только бы не занесло нас куда-нибудь, — отозвался Борис Попов.

Они продолжали прокладывать тропку по заваленному толстым слоем снега склону.

Стоян Едрев остановился и спросил:

— Эй, проводник, ты хорошо ориентируешься? Куда мы идем и где находимся?

Иван повернулся к Едреву:

— Находимся над Тетевеном, местность называется Бивола.

Стоян Едрев кивнул, и оба они, словно страхуя друг друга, продолжали идти вперед.

От Помашка-Лешницы их повел Кирил Райков, Ему предстояло связать их с подпольщиками из Лесидрена. А те должны были провести их в район Трояна.

Кирил Райков был одноклассником Ивана Туйкова и руководителем группы Рабочего молодежного союза в гимназии. Общая работа давно сблизила двух молодых людей. Иван высоко ценил политическую подготовку и деловые качества Райкова и часто в разговорах с ремсистами защищал его от несправедливой критики. Действительно, Кирил был выходцем из зажиточной семьи. Родители его имели более десяти гектаров земли. Отец его был торговцем в районе. Но еще в первый год своей учебы в тетевенской гимназии он оказался среди ремсистов, без колебаний воспринял идеи РМС и стал членом союза. За прогрессивные ремсистские взгляды, которые легли в основу его доклада о Ботеве, он был исключен из девятого класса гимназии. Больших усилий стоило ему попасть в луковитскую гимназию, но и оттуда он был исключен из-за своего реферата о болгарском возрождении. В реферате он писал, что народ может приступить к возрождению, только освободившись от фашизма.

Кирил Райков снова вернулся в Тетевен и с самого первого дня с еще большей страстью продолжил свое участие в революционном молодежном движении. Эта страстность и горячая ненависть к фашизму часто приводили его к ошибкам в прямых идеологических схватках с классовым противником. Порой он не соблюдал никаких требований конспирации. Как-то раз в стычке с легионерами и бранниками[4] он схватил одного из них за шиворот, встряхнул его и проревел ему в лицо:

— Знаешь ли ты, гадина, сколько весит большевистский кулак?

Перепуганный легионер молчал. Кирил замахнулся и одним ударом сшиб его с ног, потом наклонился, поднял его и процедил сквозь зубы:

— Это была лишь треть его возможностей. А сейчас иди и скажи своим дружкам, чтобы не попадались у меня на пути!..

Иван вернулся из Лесидрена, падая от усталости, но не пошел домой, а поспешил найти Колци. Ему хотелось поделиться с другом своими впечатлениями о людях, которых он провел до Лесидрена, сказать ему: «Знаешь, какие это люди, братишка! Снегу по колено, а они идут! Буря их валит, а они поднимаются и снова продолжают идти! Потому что это настоящие революционеры. А мы кто? Пригрелись мы тут и… Чего мы ждем?..»

На другой день Иван узнал, что в Лесидрене произошла перестрелка. Полиция арестовала Васила Марковского и Петра Кантарджиева. Схватили и Кирила Райкова. Начались аресты в Лесидрене и Помашка-Лешнице. В Тетевене было спокойно.

«Из задержанных меня знает лишь Кирчо, — напряженно думал Иван. — Он сильный, предателем не станет! И все же… все же он для того, чтобы ошарашить полицию, может наговорить такого, что беды потом не оберешься… Нет, нет! Кирил?.. Едва ли… — Он провел ладонью по пылавшему лбу. — А ты, Иване? Ты?.. Я? Что я?.. Я никого не знаю! Ни о ком ничего не могу сказать!»

В напряженном ожидании он замер в углу.

ТРУДНОЕ ВРЕМЯ

Услышав, что в Лесидрене и Помашка-Лешнице произведены аресты, Иван посоветовался с Колци, Пенкой Кучевой и немедля отправился в Топилиште. Нужно было предупредить товарищей.

«Всякое может случиться. Кто-нибудь из арестованных не выдержит пыток, и тогда потянется ниточка, как петля в порванном чулке».

Да и погода, леший бы ее побрал! Вроде и конец марта, а зима будто опять вернулась. Забушевала метель, закружились облака снега. Гудели телефонные провода, скрипели сучья деревьев. Весь в снегу, словно снежный человек, Иван пробивался сквозь пургу, едва переставляя ноги. Его гимназическая шинель, вылинявшая и давно уж ставшая тесной для его широких плеч и короткой для его высокой фигуры, легко пропускала свирепый леденящий ветер, и казалось ему, что еще мгновение, и он закоченеет, превратится в ледяную сосульку. Тогда он упадет, заснет, дыхание его остановится. Третий час боролся он с метелью, со снежной стихией. Но где же, где же домик Кынчо Милчева? Он должен туда добраться, должен добраться живым или мертвым! Нет! Только живым, потому что оттуда он свяжется с командованием отряда.

Иван напрягал силы, делая шаг за шагом. Падал, полз, приподнимался, снова шел. И вдруг какая-то тень мелькнула поперек его пути. Он медленно подавил в себе напряжение, залег и погрузился в глубокий снег у межи.

Но вот ветер отнес белую завесу, и Иван облегченно вздохнул. Не тень человека, а куст терновника качал перед ним своими голыми ветками.

— Проклятая погода! — выругался Иван, но ветер унес его слова.

Он снова двинулся вперед. Сколько времени Иван шел, он ничего и никогда не смог бы рассказать. Но какой-то клеточкой в самой глубине своего существа он ощущал: что-то неуловимое и живое ведет его верно. Оно привело его в Топилиште, оно поставило его перед дверью дома Кынчо Милчева. Он это скорее почувствовал, чем понял.

Иван постучал тихо-тихо, но ему показалось, что затрещали доски.

Дверь осторожно и медленно отворилась. Удивленное беспокойное лицо показалось в узком луче красноватого света. Лицо оживилось. Женщина тихо вскрикнула, потом всхлипнула:

— Ты же погибнешь, миленький! Куда ж тебя понесло в такую лихомань?

— В гости… — попытался пошутить Иван.

— Дорогой, значит, ты гость, раз в такую погоду решил посетить нас. Входи!

Иван медленно, с трудом переступил порог.

Бай Кынчо быстро встал, осторожно подхватил его, снял с него задубевшую одежонку и, поддерживая, усадил у печи. Потом вышел, зачерпнул пригоршнями снега, возвратился к Ивану и долго растирал ему лицо, уши, ноги.

— У нас это называется сиротская баня зимой, — запыхавшись, сквозь смех сказал он. — Так что… помыли мы тебя. А сейчас говори, куда ты отправился в такое сумасшедшее время? — Бай Кынчо цепко смотрел на него, ожидая ответа.

— Пришел вам сказать… предупредить… — с усилием заговорил Иван. — И товарищам из отряда надо сообщить, что после перестрелки в Лесидрене прошли аресты…

— Так, так… Надо же!.. Аресты, говоришь? — Бай Кынчо опустился на лавку.

Жена его принесла таз с теплой водой и мешочек с морской солью.

— Ну-ка давай грей ноги!.. Я по-крестьянски тебя буду лечить… лекарств у нас нету.

Иван задвигался, засуетился. Не знал, что ему делать.

— Я прошу вас… Зачем это?.. Не надо. Не беспокойтесь… Мне… ничего со мной не случится… Поверьте, ничего… — Щеки его слегка закраснелись.

— Слушай, сынок! — Бай Кынчо откашлялся. — Мы с тобой делаем одно дело, стали как одна семья! И не стыдись, как девочка, только потому, что стыд есть!.. — пожурил он его. — Как это не надо греть? Как говорится, свое тепло отдадим, лишь бы жив был! Ты смотри на него! Сам рискует, о товарищах беспокоится. Все делает, чтоб других спасти, а мы о нем и позаботиться не можем! — добродушно ворчал бай Кынчо, и на сердце ятака стало легче.

Ведь он ради таких людей не только себя, но всю семью свою подвергал опасности. И если бы завтра загорелся этот дом, он не стал бы жалеть. Лишь бы корни были живы!

Чувствительным человеком был бай Кынчо, а тут не выдержал. Встал, подошел, наклонился и в шутку потрепал Ивана за ухо. Потом направился к стоявшему в углу комнаты мешку, взял пригоршню грецких орехов, положил на пол у маленького трехногого стульчика и начал колоть. С этого и начался разговор.

Говорили они долго, о многом, а гость все посматривал да посматривал на окно. Они оба нетерпеливо ждали, когда придет тот, кто был так нужен им сейчас. Однако никто не появлялся, никто не стучал в окно. Лишь треск сухих поленьев в печке заставлял их время от времени поднимать голову.

— Может быть, и не придут, — с сожалением промолвил Иван. — А мне до рассвета надо вернуться домой.

Хозяева встрепенулись, встревоженные.

— Никакого «домой»! Здесь останешься! — решительно сказал бай Кынчо, готовый стать в дверном проеме, лишь бы не выпустить Ивана на улицу.

— Нужно! — отрезал Иван и так посмотрел на него, что тому сразу стало ясно то, чего парень не сказал ему словами.

Жена бай Кынчо кинулась что-то искать и, не найдя, сняла толстый шерстяной платок со своих плеч, настигла Ивана на пороге, протянула к нему руки и, как мать свое дитя, укутала ему голову, открыла дверь…

Спустя несколько минут после того, как бай Кынчо проводил гостя, в окно постучали. Это был Владо. Он вошел, а вместе с ним в комнату ворвался снежный вихрь. Кынчо поворошил угли в очаге, сердито сказал что-то тихо, словно для себя. Повернулся к Владо и проговорил:

— Только что ушел Иван Туйков. — И подробно рассказал, зачем приходил юноша.

Нахмурив брови, Владо молча поднялся, подошел к окну. Долго и напряженно прислушивался к вою ветра. Ему было и тревожно за Ивана, ушедшего в такую опасную погоду, которой и волки сейчас боятся, и радостно оттого, что у партии есть такие бойцы, как Иван Туйков.

— Они дети, Кынчо, а ходят босиком по раскаленным углям. В этом наша самая большая сила.

ПЕРВЫЙ ДОПРОС

Иван вздрогнул. По коридору стучали подковы сапог.

— В этой камере новенький, господин старший! — произнес кто-то угодливо.

— Отведи его наверх! — распорядился грубый сиплый голос.

Щелкнул замок. Заскрипели двери, и на пороге вырос охранник.

— Вставай, парень!

Охранник был человеком добродушным. Его старая измятая полицейская форма висела на нем как на чучеле. Фуражка со сломанным козырьком скосилась в сторону, сапоги сидели гармошкой, каблуки были стоптаны. И без того сутулые плечи охранника словно были судорожно сведены каким-то безотчетным страхом. На его губах застыла виноватая улыбка. Медленно, дрожащими руками он запер дверь, обернулся и спросил парня:

— А ты чей, парнишка?

Иван тихо ответил ему.

— А-а, трактирщика, хозяина корчмы! — Тщательно спрятав ключи, полицейский посмотрел на него и добавил: — Да, у отца твоего только и есть что вывеска. Корчмарь без капитала…

В проходе появился старший полицейский:

— Ты почему с арестованным разговариваешь? Ты что, служебное лицо, чтобы допрос вести? Без разговоров! — крикнул он.

— Да я… это самое… ничего… — растерялся охранник.

Старший полицейский выругался и затопал по коридору.

— Вот этого берегись, парень! — взволнованно прошептал охранник. — От него пощады не жди…

Иван зашагал по крутым ступенькам. Охранник пропустил его вперед и, пыхтя, топал за ним.

На средней площадке их ждал Йордан Николов. Он был известен во всем Плевенском округе под прозвищем Темница. Несколько дней назад его направили сюда как специалиста по особо сложным делам. Сейчас он стоял, расставив ноги, и рассматривал свысока худую фигуру Ивана, впившись в него прищуренными кошачьими глазами.

— Наверх! — приказал он юноше и стал медленно подниматься по каменным ступенькам. Иван последовал за ним. Позади них еле волочил ноги охранник.

Николов спозаранку был навеселе. Прежде чем подняться на второй этаж, он обернулся к охраннику:

— Свободен!

Тот поморщился — от Темницы шел густой запах ракии.

— Парнишка наш друг, а не опасный преступник, чтобы ходить у него за спиной. Иди себе! — распорядился Николов и ввел Ивана в комнату начальника околийской полиции.

Начальник полиции Йордан Гатев встал, усмехнулся и пригладил ладонью аккуратно зачесанные волосы.

— Садитесь! — Он указал на потертое кожаное кресло. — Мы рано вас разбудили, — произнес он, будто извиняясь, — но… служба. Что поделать? Интересы государства превыше всего.

Его острые глазки внимательно рассматривали Ивана. Гатев говорил отрывисто, а когда надолго замолкал, наступала мертвая тишина, которую нарушало лишь клокотание весенних вод Бели-Вита.

— Думаю, вы человек разумный и все откровенно расскажете. — Гатев уперся взглядом в парня. — Мы не можем допустить, чтобы коммунистическая бацилла травила детей в нашем крае.

Он отступил назад, повернулся к окну и задумался.

Бацилла! Да-а! Время, в которое появилась эта бацилла в городе, связано с годами его юности. Еще в 1919 году ему, Йордану Гатеву, предложили вступить в молодежную комсомольскую организацию, которой присвоили имя видного венгерского революционера, коммуниста Белы Куна. Тогда он только посмеялся над ними, потому что сколько заплат было на штанах его однокашников-ремсистов, столько у его отца полей.

«Что это — бацилла? — спросил себя Гатев. — Нет! — ответил он. — Это давно стало болезнью, страшной заразной болезнью! Она распространяется как огонь». Мурашки поползли по его телу.

На праздник Бенковского в 1922 году собрались организованные группы коммунистов и комсомольцев из Трояна, Луковита, Копривштицы, Панагюриште, Гложене и других мест. Более шестисот человек, со знаменами, одетых в красные рубашки и синие брюки, с песнями заполнили долину. В нем вспыхнули тогда злоба и ненависть, и он бросился на одного из них, разорвал на нем красную рубашку, но тут напоролся на высокого, здоровенного оборванца. Он и сейчас еще помнит его горящие глаза и убийственную силу широкой, как лопата, руки. Тогда ему показалось, что он умирает. Еле добрался до своего дома…

Иван смотрел на багровую шею начальника полиции и думал:

«Смешной человек! Коммунизм не бацилла. Он воздух и хлеб, вода и солнце, наша надежда и наша жизнь».

Йордан Гатев резко обернулся, подошел, смерил парня взглядом:

— Так что же вы молчите, Иван Туйков?

Иван выдержал его взгляд, но на вопрос отвечать не стал.

Гатев обратился к Николову, молчаливо восседавшему в кресле:

— Если он не назовет имен тех людей, которые пишут лозунги, засыпают город листовками, и тех людей, которые ими руководят, поручаю вам вместе со старшим полицейским Цано Стефановым провести допрос!

Темница ехидно усмехнулся, лениво привстал и произнес протяжно:

— Слушаюсь! — Он обернулся и шагнул к Ивану: — Пошли в другую комнату! Там духами не пахнет. И обстановка не такая официальная.

Он ввел Туйкова в комнату со старым письменным столом, креслом и несколькими деревянными стульями и развалился в кресле.

— Напрасно ты молчишь, мы ведь все знаем, — сказал он заплетающимся языком. — Поэтому сядь и собственноручно напиши список членов городской организации и комсомольцев из гимназии! — Он замолчал. Его налитые кровью глаза впились в лицо парня. — Напиши и о тех людях, которых ты провел в Лесидрен! Как видишь, мы все знаем! — Он похлопал ладонью по новой зеленой папке. — Пиши спокойно и поразборчивей! Надоели мне ваши кривые школярские загогулины.

— Да уж постараюсь… — с иронией бросил Иван.

— Браво! Вот это мне нравится! Выходит, ты человек умный. Пиши, а потом вместе выпьем ракии у твоего отца в корчме!

Николов чувствовал себя неважно после вчерашней попойки и раннего похмелья. А говорят, что клин клином вышибают. Ерунда! Голова, того и гляди, расколется. Он начал икать, и глаза у него еще больше вылезли из орбит.

Иван посмотрел на него и подумал, что есть в нем что-то жабье.

Темница нажал кнопку звонка и распорядился, чтобы немедленно пришел старший полицейский Стефанов. Тот не заставил себя долго ждать.

— Слушаю, господин Николов!

— Посидите!.. Я выйду… — Темница сделал неопределенное движение рукой перед своим лицом.

Цано Стефанов с важностью уселся в кресле, оглядел комнату. Потом будто что-то стукнуло ему в голову, он встал, пересел за стол:

— Пиши, парень! Пиши ясно и подробно! — Стефанов нажал на кнопку, которая находилась под крышкой стола.

Тотчас же появился дежурный полицейский и остановился в дверях, выпятив живот.

— Слушаю, господин старший полицейский!

— Стакан воды! Только холодной, как для начальника!

— Как прикажете, господин старший полицейский! А может, соды?

— Нет, воды! Сода изнеживает желудок, а желудок — это жизнь. Его надо беречь.

Иван еле сдержался, чтобы не рассмеяться.

«Глупые привычные картины… Прожженные головорезы с их «мудрыми» рассуждениями… Для одного жизнь — это кусок хлеба, за который он борется день и ночь, для другого — клочок синего неба и глоток воздуха. А есть и такие люди, — вспомнил он свой разговор о Владо, — для которых жизнь — борьба. Жестокая борьба! Да! А вот для этого, — взглянул он на старшего полицейского, — жизнь — желудок… — Иван в задумчивости перевел взгляд на окно. — А моя жизнь, в чем состоит моя жизнь? Для борьбы я сделал так мало! О куске хлеба заботился мой отец…»

— Чего глазеешь? — прервал его мысли Стефанов.

Удивленный Иван медленно обернулся.

— Я песню реки слушаю, — ответил он.

— А она журчит себе и зимой, и летом, — как-то рассеянно произнес старший полицейский, но вдруг спохватился: — А ты кончай мне голову морочить, давай пиши! Имена коммунистов напиши! Всех тех дураков, что хотят голыми руками власть царя свергнуть! Пиши и не мешкай, потому что другого выхода у тебя нет!

— Я никого не знаю! — спокойно, но твердо сказал Иван.

— Цыц! А вот этих твоих слов я не слышал! Пиши, что от тебя требуют, и… — Он насупился. — Пользуйся, пока я в хорошем настроении! Иначе, — внезапно закричал он, — слова с языка твоего бритвой соскребу! Слышал, наверное! Старший полицейский Цано Стефанов шуток не любит! У меня хиханек-хаханек нет! — Стул заскрипел под его грузным телом.

Иван присмотрелся к нему: ладони у него были широкие, как лемех деревянной сохи; грубое лицо и здоровенная шея говорили о здоровье…

С тех пор как его арестовали, Иван мысленно несколько раз обсуждал все возможные причины своего задержания. Остановился на двух вариантах: арестован по ошибке, случайно, или… если Кирил Райков не выдержал.

«Даже если это и так, — мысленно говорил он, — Кирил знает только то, что я член РМС. О том, что я член городского комитета и одновременно член районного комитета РМС, он не знает. Линией моего поведения сейчас при всех обстоятельствах должно быть полное отрицание всего. И, что бы ни случилось, ни слова больше!»

— Господин старший полицейский, — начал медленно и тихо Иван, — наверное, в отношении меня произошла ошибка? Вы говорите — писать, а я же ничего не знаю. Вижу, что вы добрый человек, вы поймете меня. Что я могу знать? Да вы подумайте…

— Хватит сказок! — крикнул Цано Стефанов. — Ты мне зубы не заговаривай, а пиши! Тебе есть что написать, сукин сын!

Он встал и начал приближаться к юноше. Доски пола прогибались под его тяжелыми шагами. Его припухшие желтушные глаза уперлись в лежащий перед Иваном лист: он был пуст. Это уж слишком! Полицейский освободил одну из сцепленных за спиной рук и изо всех сил ударил парня по лицу.

— У меня нет времени возиться с тобой! — закричал он. — Пиши! У меня еще столько таких, как ты, в подвале дожидаются… — Другая его рука взлетела, как подброшенный кирпич, и врезалась Ивану в губы. Юноша перелетел через стул и растянулся на полу. Из носа его и распухших губ тотчас хлынула кровь.

— Да-а, слабоват! И пару оплеух не можешь по-людски вынести! А туда же, руку поднимаешь на царскую власть! Уму-разуму я тебя научу, а ты себе на ус мотай! — Старший полицейский вновь нажал на кнопку.

Пробренчал звонок. В дверях снова показался дежурный полицейский.

— Вот этого вниз! Пусть посидит там да подумает…

ЦЕНА СЕКУНДЫ

Ивана потащили к подвалу. За какой-то миг он успел заметить у входа в участок родственников Колци и его однокашников Ивана Фикова и Йордана Костова…

— Наверное, и другие здесь есть, которых, как и меня, доставили сюда по ошибке? — как бы между прочим спросил он охранника.

— Да хватает, парень. Здесь как на мельнице. Каждый день волокут, шерстят… Вот и сейчас с десяток новых привели. — Охранник оглянулся. Он боялся, как бы его не услышал старший. В коридорах никого не было, и он, осмелев, произнес:

— В одиночке только ты. Погоди… а ты уж не их ли вожак, а?..

Иван скривил губы:

— Да ты посмотри на меня, похож я на вожака? Ну скажи! Они тебе говорят, тащи его в подвал, а ты и рад, винтовку в спину и ведешь меня. А виноват ли я, ты даже не задумываешься?

— Да, для этого дела, парень, не сила, а ум нужен. Ведь я же знаю их, и в нашем селе такие есть… Самые ученые, самые способные — это коммунисты. Пусть так и будет! А в другом, что ты мне говорил, ты не совсем прав! Какая у меня сила? Стоит только мне сказать что-либо не так, Стефанов прибьет меня. А если я сниму с себя все эти обноски, что на мне, так хоть по миру иди. Если я брошу винтовку, знаешь, сколько глоток у меня есть запросят? Нищета выше макушки!

Они остановились перед камерой. Дверь заскрипела.

Иван шагнул, но остановился:

— И прав ты, отец, и не прав. Потому что из-за тех, что наверху, матери тебя проклинать будут, а отцы осыпать руганью, грозить расправой…

— Жизнь пропащая, — тяжело вздохнул охранник. — Давай входи!..

Иван перешагнул через порог. За спиной щелкнул замок. Снова потекли мысли.

«Похоже, что кто-то не выдержал… Началось… И как только клубок распутают, доберутся до меня… Ну и что?.. О чем теперь думать, Иван Туйков? Ты, только ты должен оборвать эту ниточку! Ведь никто больше не знает о гложенцах, о тех добрых людях из Топилиште! А эти проходимцы хотят разрушить крепость. Разгромить ее изнутри. Поэтому и прислали из Плевена этого Йордана Темницу. Сколько домов он превратил в головешки, сколько селений вверх дном перевернул! А рукам его все нипочем. Бьют, увечат, мучают, истязают, режут, убивают! — По телу Ивана пробежала жаркая дрожь. — Что бы ни случилось, Иване, ты должен быть немым! Ты должен быть слепым! Ты должен быть глухим! На куски пусть тебя режут, ты не должен проронить ни слова. Тех людей, которые стали тебе ближе родных, ты не выдашь! О ремсистской организации — ни слова! — напряженно думал Иван. — А если не выдержу?» Этот вопрос все чаще вертелся у него в голове.

Он припомнил, как Кынчо Милчев говорил своей жене:

— Может случиться, что тебя арестуют, начнут допрашивать, но ты должна молчать! Сначала и сладкие сказки могут тебе рассказывать, чтобы обмануть тебя, запутать! И неожиданные вопросы будут тебе задавать, а ты отрицай! Ничего ты не знаешь. Они начнут кричать на тебя — ты будешь молчать! Будут бить тебя — будешь терпеть, ни слова не проронишь! Жена прервала его:

— Ох, Кынчо, Кынчо, хорошо бы, чтоб этого не случилось, потому что одно дело говорить о таком, а другое — когда тебя избивают, а ты должна молчать. Нет, не знаю, что бы произошло!..

— Именно потому мы и должны поговорить об этом заранее, чтобы потом… нас не застали врасплох, — строго ответил ей муж.

Этот сухощавый, загорелый крестьянин хорошо знал, что силы неравны. С одной стороны, грубая сила, оружие и власть, а с другой — лишь преданность общему делу. Многое знал Кынчо и потому продолжал ей втолковывать:

— Полицейские — мерзавцы. От них пощады не жди. Могут и пистолетом грозить, могут и выстрелить. Не исключено, что на дерево головой вниз тебя повесят. Но и в этом случае ты должна молчать! Молчание и только молчание! Им достаточно только одного слова, чтобы истребить всех детей и стариков, а дома превратить в пепел.

— Кынчо, ты все меня пугаешь да пугаешь, а парнишка из-за тебя рассудок потеряет…

Кынчо повернулся к Ивану:

— Ты понимаешь, Иванчо? Это всех нас касается. Я говорю с женой, но думаю и о себе. Если меня схватят, самое главное — молчание. — Он встал, огляделся, нашел за дверью кувшин, поднял его. Долго, глоток за глотком, пил. — Только молчание может спасти и меня, и тебя, и товарищей. И все те бандиты, разбойники, убийцы ничего определенного не знают, пытаются на обман взять. Ищут страх себе в союзники, думают, что он им поможет. Они думают: «Еще секунда, и страх развяжет ему язык!» А мы себе скажем: «Еще секунда, и мучения прекратятся!» Вот она, цена секунды!.. Самая дорогая и самая страшная…

«Какова же цена этой секунды? — спрашивал теперь себя Иван. — Только ли одна жизнь? Может быть, это самое малое!..»

Одна секунда! Выдержит ли он? Выдержит ли?

Он встряхнул головой, провел по лицу ладонью и почувствовал под ней запекшуюся кровь.

Усталость смежала веки. Иван привалился к холодному камню и сгорбился. В последние дни сон бежал от него. Иван расслабился, прикрыл глаза, и ему в голову хлынули воспоминания…

Ему десять лет. Утром отец распахивает дверь комнаты и вносит охапку дров. Присев, складывает их у печки. Потом берет кочергу, ворошит угли и бросает сухое полено. Наклоняется, дует несколько раз в угли. По комнате разносится запах дыма. Отец, ни к кому не обращаясь, словно случайно бросает: «Коммунисты прошлой ночью опять улицы лозунгами украсили».

Услышав это, он, Иван, вскакивает с постели. Крутится возле отца, смотрит на него и думает, что же это за лозунги, которыми украшены улицы? И кто же такие эти коммунисты, которые ходят и украшают улицы? Иван подходит к двери, приоткрывает ее. Снежный вихрь бьет ему в лицо. Он втягивает голову в плечи и выбегает на улицу.

На стенах, на воротах, на заборах алеют написанные масляной краской кривоватые красные буквы. Он останавливается у одних ворот и начинает читать по складам: «Требуем хлеба и работы!» Подходит к другим воротам. «Долой войну!» — читает он медленно. А на доме, что как раз напротив отцовской корчмы, огромными буквами написано: «Да здравствует СССР!» Он смотрит, вытаращив глаза, читает по складам, ломает голову, что же такое то, о чем он читает.

Мимо него проходит общинный сторож, шлепает его по мягкому месту. «А ну домой! — прикрикивает он. — Не видишь, что ли, сопли замерзли, а ты все стоишь тут и глаза пялишь. Марш бегом, пока я тебя своей палкой не огрел!»

Иван вбегает к себе в дом и сквозь щелки в двери наблюдает, как сторож вытаскивает кисть и начинает замазывать красные надписи на стенах.

Проходит несколько дней. По улицам города полицейские ведут, словно медведей на привязи, молодых парней, повесив им на грудь и спину дощечки с неприличными надписями.

— Коммунисты! — шепчут взрослые мужчины, столпившиеся у корчмы. — Изведут их эти откормленные душегубы! — Они сокрушенно цокают языком и гневно бранятся в усы.

Молодые парни проходят по улице, и дети бросаются за ними вслед. Идущие скрываются в полицейском участке. А там, у ограды, толпятся люди. Иван пробирается между ними, просовывает голову через доски забора и таращит глаза. Посреди двора полицейского участка двое жандармов, заставив одного из молодых парней положить голову на пень, топором обрезают ему волосы. Иван сразу узнает парня: это Марин Лалев Цочев из их квартала. Мальчик зажимает себе рукой рот, чтобы не закричать. Но когда рука полицейского, дрогнув, вместе с волосами острым топором сносит с головы часть кожи, кровь начинает хлестать, как из крана вода. Ивану страшно, и он кричит изо всех сил:

— Люди-и, режу-ут!.. Дядю Марина режут, люди-и! — Он бросается к своему дому, и голос его разрывает воздух. — Режут дядю Марина!..

Кто-то сильно застучал в дверь.

— Кричать запрещено, парень! Ты слышишь? — произнес тихий мужской голос.

Иван вздрогнул, огляделся. Он уснул. Значит, спал и кричал во сне. Перед глазами у него еще алела кровь, еще блестел топор над головой Марина, еще стоял в ушах чей-то душераздирающий крик: «Вы в своем уме? Это же человек! На колоде только кур режут!»

«Нервы! Напрягаются, дрожат, как струны. Не стальные они… но должны выдержать секунду… — Иван стиснул зубы. — Самую тяжелую, самую страшную секунду!»

МАТЕРИНСКИЙ ДАР

Точно раскаленными углями жгло сердце бай Павла, когда вязали руки единственному его сыну Ивану, когда уводили его.

Полицейские приходили в корчму, уходили. Он им подавал стаканчики с ракией и, не уставая, просил:

— На, выпей! Да присмотри, как бы там у вас с сыном моим не случилось чего.

Полицейские ухмылялись, выливали ракию себе в горло, кивали, уходили, чтобы снова вернуться. И снова пили, и снова качали головой.

Бай Павел ходил и к адвокатам. Те его успокаивали:

— Если заведут дело, мы тебя не оставим!

«Легко им рассуждать, — вздыхал бай Павел. — Не знают они, что значит обрубить у дерева корни».

Он расстегивал рубашку, будто она была причиной страдания, душившего его, тихо поглаживал ладонью грудь у самого сердца.

На следующий день во двор влетела Мария, тетка Ивана по материнской линии. Закричала, запричитала:

— Ты зачем им его отдал, висельник? Рук не было, чтобы их остановить? — Она так расходилась, что ее проклятия были слышны даже в соседнем квартале.

Бай Павел не выдержал. Что-то горячее ударило ему в голову, пусто стало в сердце, дом и двор завертелись у него перед глазами, опрокинулись. Он покачнулся, потерял равновесие и тихо, без стона сполз на землю.

Его внесли в комнату. Потом тетя собрала еду, одежду, одеяло и пошла в участок. Напрасно она умоляла, напрасно плакала, напрасно упрашивала. Ничто не помогло. Ничто не тронуло жестокие сердца полицейских. Свидания с Иваном ей не разрешили.

А Иван в это время сидел в подвале, напряженно ожидая, что его вот-вот вызовут. Ждал, но… Дверь приоткрылась, сквозь щель хлынул холод и всколыхнул спертый воздух камеры. На пороге показался охранник.

— Эй, парень, держи-ка! Вот тебе одеяло! Твои прислали. Бери! — пугливо проговорил он и поспешил закрыть дверь.

Иван наклонился, взял вылинявшее, старенькое одеяло. Поднял его и прижал к груди. Одеяльце, сотканное руками его матери, самого дорогого ему человека! Слишком рано умерла она.

Узоры на одеяле, темные и светлые, походили на землю, которую горцы Балкана пахали деревянными сохами. Эти узоры сменяли друг друга, словно солнце и тень, словно радость и мука.

«Это душу свою выткала мама. Немного она знала радости, потому-то светлых полосок и меньше», — подумал Иван.

Мама! Он не помнил ее, но образ, который он создал для себя по рассказам своих деда и тети, во всей полноте жил в его сердце. Он представлял ее себе стройной, с широким белым лицом и длинными русалочьими волосами. У нее, быстрой словно косуля, был голос соловья. Когда она пела, прохожие останавливались, чтобы послушать. Она пела, а они плакали, потому что все песни ее были жалобные-жалобные.

«Судьба, Иванчо! Жестокая и черная судьба! От нее человек уйти не может», — часто утешала его тетя.

Эти слова, он слышал это, часто повторяли и бедные, иссохшие люди, сидевшие в задымленной корчме его отца. Судьба бедняцкая. Испольщина… Батрачество… Нужда…

Однажды подвыпивший старец погладил его по волосам. Глаза его, большие и влажные, были переполнены страданием. Гладил старик его по волосам и выплакивал муку свою как перед взрослым человеком.

«Жизнь наша, сынок, горькая давит. Бедняку жить что по стерне босым ходить. А мы ходим, ходим… Ступни все в ранах…»

Судьба! Все ее проклинали, стискивали кулаки, слезы роняли, но молчали. А горечь копилась, копилась и превращалась в боль.

Эта проклятая судьба лишила его материнской ласки, доброго материнского слова, материнской заботы. Тяжело было старому человеку, но знал ли этот добрый бедняк, что нет на этом свете ничего тяжелее сиротской доли, сиротской неволи, сиротской муки? Знал ли этот старый человек, что он, Иван, часто, скрывшись в каком-нибудь укромном уголке за сараем, вспоминает, как хоронили его маму, как скорбели женщины, оплакивающие ее?

Повозка со скрипом катила по кривым улицам, навсегда унося от него любовь и защиту, ласку и теплые материнские глаза. Родные и близкие оплакивали усопшую, и в их рыданиях можно было услышать имена сестер Ивана, но чаще всего упоминалось его имя.

Одна из старушек развязала завязанный на конце покрывавшего ее голову платка узел, извлекла оттуда бог знает когда положенный туда кусочек сахара, подала ему:

— На, возьми, милый! Попробуй! Послади свои губки, а то они у тебя уж слезами просолились.

Иван шел за повозкой с сухими глазами.

Проклятый день! Проклятое безжалостное время!

На девятый день после смерти матери отец привел в дом другую женщину. Мать? Мог ли мальчик называть так чужую для него женщину? У нее было трое своих детей.

Годы шли своей чередой, наполненные тоской и печалью. Сколько слез было выплакано! Он все чаще прислушивался к разговорам мужчин, собиравшихся посидеть на солнышке около их дома.

— Нету бога! — с болью сказал однажды сухощавый пожилой крестьянин.

— Бога? — спросил другой. — А мы уж давно знаем, что нету его, бога-то. А раз нету, то опора наша — топор. Топор, топор в руки нам нужен, чтобы разговаривать с этими кровопийцами…

Иван лежал, закрыв глаза, и мысли его блуждали по прошлым дням и дорогам, возвращали его туда, чтобы наполнить душу горечью, мукой. Усталость унесла его в дремоту. Одеяльце, материнское одеяльце согрело ему озябшие ноги. И образ матери вновь ожил перед ним. Она смотрела на него, нежно улыбаясь, и шептала ему теплым, мягким голосом:

«Держись, держись, сынок! — Рука ее, вся в мозолях и трещинках, нежно опускалась на его лоб. Он пылал, горел, как уголь. — Боже милостивый», — шептала и всхлипывала мать.

«Бей его!» — кричал Йордан Темница.

И полицейские били. Крупные и сильные мужчины, они били его, били без устали резиновыми палками…

«Мамочка, холодно мне. Только ты меня можешь согреть, мама. Своей рукой, мама, своими губами, своим дыханием… милая мамочка!..»

Две руки подняли его с пола. Две крепких грубых руки зажали его словно в тисках. Свистели нагайки, били его по обнаженному телу. Тело вздрагивало от ударов, извивалось, корчилось, замирало. И сквозь эти мучительные, градом сыпавшиеся на него удары он слышал только один голос, знакомый и близкий, доходивший до него из небытия, дорогой ему до слез голос его матери. Он кричал и приказывал:

«Не убивайте моего деточку! Не убивайте моего ребенка!»

И пара глаз, милых, дорогих ему глаз наплывала на него, становилась все ближе и ближе, приближалась к самому его лицу.

— Мама!.. — крикнул Иван и протянул руки.

— Не только мать свою будешь звать, а и молоко, каким она тебя выкормила, с кровью выблюешь. Кишки свои повыплевываешь, если не скажешь нам все, что надо! — В дверях стоял старший полицейский Цано Стефанов.

И снова лестница. И снова колченогий стул в комнате Йордана Темницы. И снова…

ЖИЗНЬ ТРЕБУЕТ ДЕЛА

С каждым днем все тревожнее становилось в городе. Фашисты неистовствовали, воодушевленные своими успехами. Распоясавшиеся полицейские издевались над людьми, попирая человеческое достоинство. Жизнь вздорожала, и население выказывало недовольство. Ремсистская организация продолжала борьбу, и народное сопротивление фашистам росло.

Секретарь городской партийной организации Дико Гаврилов, испытанный революционер, часто дружески похлопывал по плечу секретаря горкома РМС Марина Темелского и восхищенно говорил:

— Молодцы! Вы сделаете больше нас, и наше солнце, о котором мы мечтали, взойдет над Балканом!..

Тихий и скромный, прошедший через фашистские тюрьмы, Дико Гаврилов обратил внимание на Ивана Туйкова и сказал товарищам:

— В гимназии есть один молодой коммунист. Он чист идейно, чист физически, чист в своих товарищеских отношениях. Нам нужно его беречь как зеницу ока!

Марин Темелский, бывший членом районного комитета РМС в Гложене, почти каждый день встречался с Иваном. Их связывала крепкая дружба.

Иван был замкнутым, молчаливым, не очень просто сходился с людьми, а Марин, общительный, разговорчивый, умел быстро найти ключ к сердцу любого человека. Благодаря своему веселому нраву, он приобрел много друзей. Он был секретарем ремсистской организации в городе и умело вел работу.

В тот вечер Марин очень спешил. Проходя мимо Ивана, он подхватил его под руку и, улыбаясь, будто рассказывая веселую историю, сообщил ему о месте встречи.

— Владо хочет видеть тебя… — сказал он на прощание.

Марина Темелского забрали в солдаты. По решению партийного комитета Иван Туйков принял руководство организацией РМС в городе и сразу же с головой окунулся в работу: проводил собрания, организовывал встречи… Первое собрание запомнилось ему за всю жизнь. И сейчас, сидя в сыром, вонючем и темном подвале, Иван внезапно до подробностей вспомнил его.

…Горы потонули во мраке, город засыпал тревожным сном, а ремсисты один за другим направились к сушильне Туйкова. Она находилась над Тетевеном, по дороге на Гложене. Иван и Владо первыми добрались до места и дальше пошли бесшумным, кошачьим шагом. Внимательно осмотрели сушильню, обошли ее кругом. Убедившись, что все спокойно, Иван посвистел дроздом и стал ждать. Запахнувшись в свои ученические шинели, с разных сторон подошли Иван Нунев, Никола Христов, Генчо Бечев… Всего собралось четырнадцать человек. Уселись на покосившемся плетне.

— Выдержит он нас? — пошутил кто-то. — Как-никак мы переполнены идеями…

— Сейчас не время и не место для шуток, товарищи, — произнес Иван. — Жизнь требует не лозунгов, ей не нужны высокопарные, красивые слова. Буржуазия предостаточно ими пользовалась. От нас жизнь требует дела!

Он сжато, четко и ясно заговорил о дисциплине, о распределении работы, о назревшей необходимости создания боевой группы. Потом обвел взглядом товарищей и сказал:

— Предлагаю руководство будущей боевой группой доверить Колци.

По указанию Ивана ребята начали делать ручные гранаты, чтобы выводить из строя оборудование на фабрике братьев Габровских, которая выпускала для немцев фанеру.

— Этого мало! — негодовал Иван. — Мы обязаны не допустить, чтобы из нашего города выходил материал для немецких фашистов.

Тогда родилась идея забивать толстые гвозди в буковые стволы, которые должны были идти на лесопильню.

Уже на следующую ночь Колци возглавил группу, которая ушла на лесопильню и рассыпалась там между разбросанными бревнами. Прошел час, истек второй, а Колци не возвращался. Иван сидел как на иголках.

«А что, если их заметили, если их поймали?» Тревожная мысль сжала ему сердце, высушила горло.

Колци! Кем был для него Колци? Другом? Братом? Нет, мало было сказать так. Вместе с Колци они читали нелегальную литературу, вместе обдумывали каждый шаг организации, вместе ходили на условленные ночные встречи.

Белолицый, с румяными, как у девушки, щеками, с мягким голосом и застенчивым взглядом, Колци не походил на конспиратора. Его ни в чем не могли заподозрить… Удары его группы, которые становились все более ощутимыми и разрушительными, нанесли большой урон лесопильне. Начали ломаться пилы. Владельцы предприятия просто бесились от злобы, понимая, что кто-то мешает производству и подрывает авторитет тетевенского хозяина в глазах фашистских господ.

— Кто этот неизвестный? — спрашивали друг друга братья Габровские. — И почему он вредит?

Они не могли представить, что это — результат деятельности двух боевых групп, одну из которых возглавлял Колци, а другую — Генчо Стоев.

«Можно ли измерить, оценить действия боевых групп в городе? — думал Иван и отвечал себе: — Можно! Потому что члены этих групп очень хорошо знали, сколько десятков кубометров древесины стали негодными. Рабочие поняли, откуда все шло, и сами продолжили деятельность боевых групп. Это-то и было самым важным».

Когда вышла из строя пилорама, управляющий, находившийся в это время на лесопильне, позеленел.

— Кто прикатил это бревно? — закричал он.

Иван посмотрел на него спокойно, потом внезапно шагнул в его сторону, но старый рабочий его легонько оттолкнул.

— Я его доставил! — коротко произнес он.

— Значит, это ты гвозди забил? Саботажник! — взбесился управляющий и пустил в ход кулаки. Удары кулаков, пинки, жестокие и безжалостные, посыпались на бедного измученного человека.

К ним бросились рабочие, и несколько пар крепких рук словно тисками сжали хозяйского прихвостня. Тот оцепенел от неожиданности, побледнел, растерялся.

— Значит… значит… все вы… саботажники! — заикаясь, выдавил управляющий и бросился докладывать в управу.

Иван подсел к старому рабочему, схватил его руку и с сыновней благодарностью поцеловал ее. Тот спокойно посмотрел на него и проронил:

— Не ты это, да и не я. Ненависть к фрицам и нашим волкам забила гвозди, Иванчо…

…Иван глубоко вздохнул. Вся грудь болела. И вдруг он представил, что эти люди сейчас рядом с ним, в камере. Их разговор легок и приятен. А среди них бай Дико, который рассказывает им, как придет и каким будет завтрашний день. Рассказывает бай Дико тихо и просто, а они на него смотрят и не сводят глаз.

Так же совсем недавно Владо говорил им о будущем на собрании в доме Пенки Кунчевой. Еще до того как закончился рассказ Владо, загрохотали небеса, ослепительные молнии одна за другой осветили город, непрестанно гремел гром, словно хотел разрушить горы. Потом внезапно хлынул проливной дождь. Неизвестно зачем Пенка распахнула дверь и, испуганная и побледневшая, прошептала:

— Показалось, человек снаружи… На лестнице стоит человек…

Иван напряг слух. В коридоре кто-то щелкнул выключателем.

«Значит, уже темно? — подумал он. — Сменился и охранник…»

Кто-то загремел замком. Дверь отворилась. В проеме показался полицейский.

— Иван Туйков, на выход! — приказал он сиплым голосом.

— А другого тут и нет. Один я… — произнес Иван.

— А я тебя об этом не спрашиваю. Выходи!

И полицейский отвел Ивана в уже знакомую комнату…

ВТОРОЙ ДОПРОС

Йордан Темница встретил его молчанием. Иван долгое время стоял в дверях, а Темница читал густо исписанные листы в зеленой папке, ставшей значительно толще.

«Еще кто-то пытался показать свою грамотность», — с тоской подумал юноша.

Ему очень хотелось заглянуть в эту папку-ловушку, посмотреть, кто из «неизвестных талантов» оставил там свою подпись.

Застывший в дверях полицейский тихо покашлял, желая напомнить Николову о присутствии задержанного. Однако Йордан Николов не поднял глаз. Он продолжал читать.

В голове Ивана загудели колокола. Удары их с каждой минутой становились все раскатистее, тоскливее. Они множились, и каждый удар сердца отдавался в висках колокольным звоном. Удары становились все сильнее и сильнее, и вот в голове его уже забушевала буря.

Тяжелый удар кулаком по столу заглушил все другие звуки, и сразу же наступила тишина.

Темница резко встал. Стул, на котором он сидел, отлетел в сторону и перевернулся набок. Йордан Темница не обратил на это никакого внимания. Его огромное тело, казалось, достало до потолка. Волосы были растрепаны, а в лице не было ничего, кроме усталости, равнодушия и злости. Он подошел к парню.

— Не знаешь, да? Ничего не знаешь? — процедил он сквозь зубы. — Ангелочка из себя строишь, ангелочка? — Он помолчал, взял папку в руки. — Наверное, и людей этих не знаешь! Конечно, не знаешь! — Он начал, заглядывая в папку, называть имена ремсистов из гимназии.

Список был длинным, и Николов его не дочитал, потому что полицейский вдруг снова легонько кашлянул. Йордан Темница будто только сейчас его увидел.

— А ты что тут делаешь? Вон! — рявкнул он.

Полицейский развернулся на каблуках и поспешно выскочил из кабинета.

Йордана Николова боялись все. Не только прозвище, но и темные дела его, известные во всем округе, сделали его имя ненавистным даже для полицейских. Оно нагоняло страх и ассоциировалось с представлениями о самых жестоких избиениях и пытках.

— Ну что, будем разговаривать по-человечески? — зло и резко спросил Темница.

Иван молчал. Он напряженно думал.

Положение усложнилось. Толстая папка, фамилии, которые назвал Темница, новые аресты говорили об очень серьезном провале.

— У нас, парень, две вещи не проходят: молчание и общие разговоры. Поэтому отвечай точно и ясно. Кто были те, кого ты привел из Гложене к своему однокласснику Кирилу Райкову? Это во-первых. Во-вторых, кто входит в состав руководства партийной и ремсистской организаций в городе? В-третьих, кто в составе руководства в Гложене? Ты виделся с этими людьми неоднократно. Напиши также, с кем из партизан и где ты встречался!

Зазвонил телефон, и Темница отошел к столу.

«Что ему еще известно? Как ему удалось получить такие важные сведения? Кто проговорился? Кто-то из наших не выдержал или появился провокатор? Что ему ответить на эти страшные вопросы?» Иван почувствовал, что в груди его словно потекли горячие струйки.

Николов схватил трубку и явно хотел выругаться, зачем его беспокоят, но вдруг черты лица его расплылись, а губы растянулись в угодливой улыбке.

— Благодарю!.. Благодарю! Вы ведь знаете, там, где побываем мы, все становится на свои места… Да… пораспустились тут, но вы не беспокойтесь… Дайте мне немного времени, и все будет ясно… Так точно! Доложу! — Положив трубку, он долго тер виски. Потом резко закрутил головой из стороны в сторону, и жилы на его шее вздулись. Налив стакан воды, Темница залпом выпил ее и посмотрел на Ивана.

О чем он думал? О том, что он, Йордан Николов, не случайный человек. Ответственные люди интересуются, как его здоровье. И успеха ему желают. Нет, перед ними он в грязь лицом не ударит. Он знает, что от него требуется. Он им докажет, что способен и на большее. Важные они птицы, но без него и гроша ломаного не стоят.

Напыжившись, Николов подошел к Ивану. Долго в упор рассматривал юношу.

— Итак, на чем мы остановились? — наморщил он лоб. — Да-а! Слушай! Еще я хотел тебе сказать, что здесь тебя хорошо разрисовали. — Он указал на зеленую папку. — Поэтому… пиши! Все пиши! Потому что глупо, по-дурацки выйдет, когда тебе начнут ломать кости из-за каких-то трусов и предателей, которые развязали языки и рассказали то, чего и не было, стоило их слегка припугнуть. Рассказали и сейчас сидят себе спокойно, а ты дышишь вонью в этой яме.

— Я ничего не знаю, — вяло произнес Иван.

Темница приблизился к нему. Сейчас он смотрел на Ивана как разъяренный зверь. Внезапно он протянул руку, схватил парня за ворот ученической куртки, рванул на себя и изо всех сил ударил о стену. Иван застонал, упал, но тотчас вскочил. Тренировки на футбольном поле не прошли для него даром. В его худощавом теле было много ловкости и проворства.

— Ага, не боишься? Хорошо!

— А мне нечего бояться. Я ничего не знаю. Кто знает, тот написал. Я протестую против того, чтобы вы и ваши люди так со мной обращались!

— Заткнись, трепло! Протестует он! Выучились коммунистическим фразам! Со мной такие вещи не пройдут!

Йордан Темница снова подошел к нему и протянул руки, чтобы схватить его, но на этот раз Иван ловко вырвался. Дрожа от гнева, они стояли, с ненавистью глядя один на другого.

— Куда ты от меня денешься, сукин сын?! — процедил сквозь зубы Темница, наклонился, схватил с пола у печи полено и резко ударил парня по голове.

Иван покачнулся, колени у него подкосились, и он рухнул на пол.

— Не знаешь, да? Ничего не знаешь?! А всю свою гимназию, весь город кто против нас настроил? — кричал Николов. — У меня никаких «не знаю» быть не может! Я не ваши полицейские пугала, которым вы врете, как умственно отсталым! Садись и пиши!

Иван медленно приходил в себя. Открыв глаза, он увидел только разъяренный рот Темницы. Этот мерзкий рот открывался, будто жевал:

— Пиши! Пиши! Пиши!

«В который раз все это «пиши, пиши, пиши»! — устало думал Иван. — Другие уже постарались и написали. Много написали. Может быть, они не выдержали. Кто знает, каким мучениям их подвергали. Имею ли я право их обвинять? Предательство ли это? А может быть, полицейский знает немного, но просто шантажирует меня сейчас?» Он медленно закрыл глаза. Будто уснул. Будто погрузился в сон…

Вот опять вечер, и снова он у Кынчо Милчева. Кынчо беспокоится за него и говорит своей жене о цене секунды…

И снова Иван пробудился от сна, и снова вернулись тревожные думы.

«Значит, сражение за решающую секунду началось. Держись, Иване! Сейчас они хотят растоптать огонь, разбросать костер вместе с землей, но ты не сдавайся!»

Разговор между Иваном и Темницей продолжился на страшном языке. Темнице этот язык был хорошо знаком. Много раз он им пользовался и привык делать это. Привык, но сейчас ему никак не удавалось добиться от этого парня признания. Он натолкнулся на гранитную стену, и бессилие разжигало его гнев. Он бил и бил Ивана. Топтал, пинал и снова бил. Бил, забыв, что болгарский народ уцелел под турецким игом потому, что имел таких сильных духом, стойких, несгибаемых парней, как Иван Туйков. А по телу Ивана гуляла резиновая дубинка, огненные удары обжигали его, пинки сыпались на него, но он не проронил ни стона. Он оплачивал цену секунды.

Выбившись из сил, палач остановился. Нажал кнопку звонка и, расстегнувшись, обливаясь потом, с видом измученного работой мясника выглянул за дверь.

— Эй вы, почему не идете? — прикрикнул он на дежурного полицейского. — Оттащите эту собаку в подвал! И подготовьте его побыстрее к «работе». Слышали? Быстро!

Два верзилы подняли обессиленное тело юноши и понесли.

«Этой ночью картина должна проясниться. Утренний доклад будет полным и точным». Темница сплюнул и, не закрыв двери, опустился на диван.

Полицейские несли Ивана словно мертвого. По полу тянулась цепочка кровавых капель.

— Как ты думаешь, живой? Здорово он его отходил! — произнес один из полицейских.

Второй не ответил. Молчал. Не потому, что ему было жаль парня, ведь он коммунист. Но бывают минуты, в которые и самый жестокий человек задумывается. Не о другом. О себе задумывается, потому что в этой борьбе не на жизнь, а на смерть и его может свалить пуля.

В коридоре, по дороге в камеру, их встретил Ибо. Это был цыган, осужденный на месяц карцера за кражу дров. В участке его использовали как слугу в подвале. Он отбывал свое наказание в камере, располагавшейся в той части подвала, где содержался и Иван. Однако его камера была просторнее. В ней находились уголовные преступники.

— Что случилось, плохо стало бедолаге? — вытянул шею Ибо, пытаясь рассмотреть, кого несут, но, увидев обезображенное лицо юноши и кровь, не выдержал и заплакал: — Что же вы наделали, батюшки-матушки, да вы же человека убили!.. Совсем мальчонку! Или у вас своих детей нет?..

Полицейские злобно цыкнули на него. Ибо отскочил в сторону, но, узнав в пареньке Иванчо Туйкова, запричитал в полный голос:

— Да вы же его, Иванчо… Да вы же святого убили! Вы… его убили, а сами каждый день жрете у его отца!.. И ракию сосете, не переставая! Ах, Иванчо, ах, какой же ты был парень!.. Вы меня, Ибо, можете наизнанку вывернуть, ну а Иванчо… его-то оставьте! Оставьте его!..

Старший полицейский Цано Стефанов, услышав причитания цыгана, скрипнул зубами и прикрикнул сверху:

— Эй, Ибо, ты по карцеру плачешь или меня зовешь, чтоб я с плеткой к тебе в гости пришел?

Ибо замолчал. Слезы катились у него по щекам помимо его воли. Он хорошо знал Ивана Туйкова, вратаря тетевенской футбольной команды, любимца молодежи.

Как-то раз Ибо встретил его на площади:

— Иванчо, все спросить тебя хочу кой о чем, батюшки-матушки! Скажи ты мне, при социализме нас, цыган, будут бить?

Иван тепло улыбнулся и серьезно ответил ему:

— При социализме, Ибо, все люди будут равны! Не останется богачей и подмастерьев. Тогда все будут работать. Потому что у социализма правило такое: кто не работает, тот не ест.

— Ну, конечно, будем работать, Иванчо, от души будем работать, только бы нас не лупили, как мешки с соломой…

Ибо ушел в свою камеру, продолжая причитать, а в соседнюю полицейские швырнули Ивана.

Долго стучал в дверь и стену своей камеры Ибо и кричал:

— Иванчо, отзовись же, братец! Живой ли ты, Иванчо? Отзовись же, батюшки-матушки… Ты же хороший паренек, народный паренек, батюшки-матушки!

Камера молчала…

Не сразу, а издалека, как в полусне, донеслись до Ивана крики цыгана. Он попытался встать, но голова его была тяжелой, ноги не подчинялись ему.

Мольбы Ибо не кончались.

— Ты только стукни мне, Иванчо!.. Отзовись, чтобы я знал, живой ли ты там!

Иван собрал силы, нащупал какой-то камешек, попытался ударить, однако сил хватило лишь на то, чтобы царапнуть по стене.

Услышав, Ибо скакал и радовался, как ребенок:

— Живой он, люди! Жив парень! Наш паренек, Иванчо, живой! Эх-ха, живучие мы, горцы!

Иван медленно приходил в себя, словно поднимался на какую-то высоту и вновь проваливался в глубокий липкий мрак. Буйный огонь сжигал его. От этого огня пересохли губы, горело тело. И вместе с тем из этого убийственного пламени непонятным образом возникали тишина и спокойствие. На Ивана наплывали воспоминания. Они воспринимались как живой день, как живой человек, как нечто реальное, что когда-то было в его жизни.

НА ТРЕСКАВЕЦ

…Однажды Иван и его друзья решили подняться на вершину Трескавец. Повел их Иван. День стоял жаркий, воздух был таким раскаленным, что казалось, еще минута — и горы расплавятся.

Те, что послабее, начали часто садиться, чтобы передохнуть, но никто и не думал отступать. Когда дошли до тропинки, которая вилась по краю обрыва, страх сдавил им горло. А Иван шагал впереди и с подкупающей улыбкой подбадривал их:

— Товарищи, еще немного, товарищи! Не останавливайтесь, только ступайте осторожнее.

Иван подбадривал их, но стоило ему самому посмотреть в сторону, как он тут же чувствовал, что волосы встают дыбом.

— Батко[5], а если человек упадет туда, вниз… что от него останется? — спросил какой-то мальчишка.

— Похороны останутся, милый, — отозвался кто-то.

Тропинка становилась все круче, ребята едва дышали, но продолжали взбираться наверх.

— Еще немножко, товарищи… Еще совсем немножко…

Первые, кто достиг вершины, упали как подкошенные. Дышали широко открытым ртом. Ноги дрожали и от усталости, и от пережитого страха. Немного передохнув, ребята приободрились.

Под ними раскинулся город. Отсюда, с высоты, дома казались похожими на игрушечные. Река Вит, которая всегда пугала и в то же время притягивала ребят своими синими омутами, сейчас выглядела маленьким игривым ручейком, а люди возле нее — суетливо спешащими муравьишками. Вершина Червен, ставшая теперь гораздо ближе, выглядела еще красивее и заманчивее.

— Ну что, хотите завтра пойти и на Червен? — спросил худенький, стройный паренек.

Кое-кто согласился, остальные, однако, молчали. Всех мучила жажда. Они взяли с собой две сделанные из тыквы бутыли с водой. Одну выпили еще неподалеку от города, а вторую уронили, и она разбилась. Самый маленький из ребят не выдержал:

— Больше не могу. Пить хочется. Понимаете? Хочу воды! Хоть капельку…

— Давайте возвращаться! На перевале воды нет, — произнес кто-то.

Иван, любовавшийся городком, повернулся к ребятам:

— Подождите! Я слышал от пастухов, что посередине, под этими скалами, есть расщелина, из которой сочится вода. Попробуем, а?

Тут даже храбрецы посмотрели на него с удивлением. Неужели можно спуститься по этим голым, острым как лезвие ножа скалам? Ведь если человек сорвется вниз, даже ухватиться будет не за что!

— Давайте собираться! Отправляемся! Нечего тут больше делать!

Иван не обратил внимания на эти голоса. Он снял льняную рубашку и стал спускаться к расщелине, держась за ветки колючего, сучковатого дерева. Веревку от бутыли он зажал в зубах. Сверху над ним склонился мальчишка. Он следил за Иваном жадными глазами. Горы словно скалили зубы на смелого парня…

Капли воды стекали по влажному склону и собирались в слабую тонкую струйку.

Иван наклонился, чтобы смочить губы, но сверху донесся голос мальчонки:

— Бате Иване, дайте мне первому попить!

Иван подставил бутыль. Вода капала медленно, скупо. Одна нога юноши занемела, но, несмотря на это, он чувствовал, что стоит на остром камне. От боли Иван стискивал зубы. Одно неосторожное движение — и он мог полететь в пропасть.

Ребята ждали затаив дыхание.

Бутыль наконец наполнилась. Медленно, шаг за шагом он начал подниматься. Один из камней откололся и с грохотом полетел вниз. Иван продолжал подъем. Не отводя от него взгляда, ребята следили за каждым его движением. Еще метр, еще…

— Ура-а! — закричали они.

Когда была выпита последняя капля, кто-то заметил:

— А сам Иван-то не пил…

Все молчали, пристыженные.

— Да мне не хочется пить… — проговорил он, а у самого слова застряли в пересохшем горле.

…Иван метался в полубреду в подвале. Вот он снова на гребне скалы. Пытается схватиться за ветку, но она обламывается. Еще немного, еще немного. Последние усилия. Еще немного, еще чуть-чуть, и он схватится за протянутые к нему руки. Выступ скалы, на который он встал, неожиданно откалывается. Сейчас, вот сейчас он свалится вниз. Слышится чей-то крик. Он снова начинает искать, за что можно схватиться, но, как только прикасается к стене, Темница бьет его по голове поленом. Он стоит, склонившись над Иваном, будто огромный черный ворон над перепеленком. И громко смеется. Горло у Ивана пересохло. Потрескавшиеся губы просят воды, хоть капельку воды. Но вот и ручей. Бьет струя воды, сильная, словно молот. Иван пытается зачерпнуть ее ладонью, но Темница хватает лопату и засыпает ручей. Теперь достать воду уже невозможно.

«Воды, воды, только каплю воды», — шепчет Иван.

Ручей снова оказывается возле него, и Иван слышит как в полусне: «Завтра идем на Червен».

Потом внезапно все исчезает. Ночь. Над ним множество звезд. Сам он уже на Трескавце. А где же ребята из его квартала? Ведь он спустился из-за них, чтобы налить воды! Почему они его оставили?

«Воды! Каплю воды…» Тело его тлеет как догорающий уголь.

Он снова в забытьи.

С Колци, его неразлучным другом Колци, они бредут по полянкам недалеко от Тетевена. Идет дождь. Капли воды, словно роса, медленно стекают по листьям деревьев, по траве. Он наклоняется и погружает руки в зеленую пену луга.

«Воды!»

Ему хочется слизнуть каплю воды, но на потрескавшихся губах он ощущает вкус крови и, вздрогнув, приходит в себя.

— Воды!.. — крикнул Иван.

Камера взорвалась эхом.

Стоявший на посту при арестованном полицейский не выдержал. Он наполнил водой пустой солдатский котелок, внес его в камеру:

— Пей, только понемногу…

Дрожа, Иван коснулся воды губами, и ему стало легче. Он откинул голову. Перед ним вновь вздымаются скалы Трескавца, снова он слышит крики ребят, «Нет, они меня не оставили. Я не один!» Они приближаются к городу. Тяжелые громады черных облаков плывут им навстречу. В складках гор клубится туман. Холодные капли дождя мелкими камешками стучат о безмолвную землю…

Он вдруг почувствовал, что его одежда насквозь промокла, и открыл глаза. Рядом с ним стоял полицейский, держа пустое ведро.

— Давай еще воды! — крикнул полицейский охраннику.

Мокрая одежда прилипала к израненному телу. Иван попытался встать, однако выплеснутая из следующего ведра вода снова свалила его на пол.

УРОК ПОЛИТГРАМОТЫ

Он почувствовал себя лучше и даже сел, опершись спиной о стену. В соседней камере Ибо пел цыганские песни.

— Зачем тебе понадобилось красть дрова? Пел бы себе и пел… — сказал кто-то за стеной.

— Да для цыганят, браток. Чтобы им тепло было. А разве это дело, чтобы за одно полено целый месяц вот так тут сидеть?.. Те, сторожа, машинами ведь воруют, и для них тюрьмы нет…

— За воровство машинами не наказывают!

Иван лучше себя чувствовал, когда слышал рядом с собой голоса.

«Если бы не было честных людей, что бы мы значили?! — сказал ему как-то Владо. — Сила наша в наших людях и в братушках».

Сейчас эта мысль возвратила его назад, в лето 1943 года. Дело уже шло к вечеру, когда ему передали, что в ту же ночь вместе с Владо и Йорданом Богдановым он должен отправиться на собрание коммунистов и ремсистов Малка-Желязны и Лесидрена. Прежде всего они должны были встретиться в домике Дико Гаврилова возле Самарджийской. В первый вечер Владо и Йордан Богданов сбились с пути. Запутались в каменных россыпях и наткнулись на пастухов, гнавших скот на ночной выпас. Пастухи подняли крик, собаки разлаялись.

— Не хватало только, чтобы пришла полиция и взяла нас тепленькими, — смеялся Владо, глядя на Йордана.

— Да оно… я вроде и знал дорогу… а заблудились мы! — бормотал тот виновато.

— Теперь проводником у нас будет Иван. А мы можем идти и спать на ходу, — сказал Владо.

— На хваленую ягоду с большой корзинкой не ходят, — улыбнулся Иван. — Всякое бывает.

Вышли втроем.

Ночь была светлой, лунной. Шли молча. Впереди шагал Иван, следом за ним Владо, замыкал шествие Йордан. Ох уж этот Йордан! Нежный, словно девушка, и тихий. Такой, как люди говорят, мухи не обидит. Насколько он был скромен, настолько же и предан. Отец его был человеком бедным, калекой; жили они в крохотной комнатушке, так что и принять своих дорогих друзей Йордану было негде. Принимал он их в сарае. Но даже и в этом положении без гостей он не оставался. Сколько раз Иван бывал у Йордана дома!

Как-то вечером он остался у него ночевать. В полночь коровы забеспокоились, сбились в кучу. Иван вскочил, взвел курок пистолета, взятого у Марина Темелского, и залег у плетня. Он ждал долго, но никто не показывался. Когда совсем захолодало и начало светать, он положил книги за пазуху и поспешил в Тетевен, чтобы не опоздать в гимназию. Всякое опоздание или отсутствие усиливало подозрения местных властей. По этой причине он старался быть аккуратным и прилежным учеником.

Старый Стоян Райков, секретарь партийной организации, встретил их на краю поляны. Из-под бурки у него торчал карабин, с которым он участвовал еще в Сентябрьском восстании 1923 года.

— Ох уж мне эта винтовка! Давненько я на нее глаз положил, — засмеялся Владо, сжимая в рукопожатии ладонь старого Стояна.

— Не-ет, ничего у тебя не выйдет, голубчик! Вот тебе граната, и довольствуйся этим, а карабин пусть остается деду Стояну. Он мне еще послужит…

Пока поджидали ребят, зашел разговор о Советской Армии. Владо заговорил о внутреннем и международном положении. Он подробно рассказал о наступательных операциях Советской Армии, о ее ударах по фашистам. Его слушали затаив дыхание. Старый Стоян время от времени согласно кивал.

— Не можем мы оставаться спокойными, ребята, в то время как какой-то маньяк пытается превратить мир в сплошное пожарище. Ненависть наша растет. Я старик, прошел через все последние войны, и вот я задаю сам себе вопрос: «Когда мы начали ненавидеть? — Он замолчал, поправил карабин. — Во время Сентябрьского восстания я тоже задавал себе этот вопрос. Ненависть к поработителю, ребята, в крови у нас, болгар. И ненависть наша прочна, если у нас есть вера в будущее. Вот за это самое большое спасибо партии.

Ивану крепко запомнилась та незабываемая летняя ночь. От вяза, под которым они расположились, на землю ложилась густая тень. Неподалеку от них внизу журчала река. Стрекотали цикады. Время от времени откуда-то издалека доносился металлический звук колокольчика. Люди сидели, говорили, прислушивались, и каждому хотелось принять участие в разговоре, рассказать о новостях, которые узнал днем.

Старый Стоян приподнялся, оглядел всех по очереди. Задержал взгляд на Владо:

— Хорошо говоришь, товарищ Владо. Светло у меня на душе слушать вас в такой вот вечер. И вот я сижу и думаю себе: вы люди все, как один, грамотные. Но вот хочу я спросить вас… Сколько ступеней от поляны на Шипке до памятника на Шипке?

Все переглянулись, но никто в ответ не сказал ни слова.

Дед Стоян пригладил усы и сам ответил:

— Девятьсот девяносто девять ступеней, ребята. А сейчас мне скажите, где тысячная ступенька?

Снова молчание, переглядывания, неловкость.

Старый коммунист улыбнулся.

— Тысячная ступенька здесь, — указал он на свою грудь. — В моем сердце, в ваших сердцах, в сердцах болгар, которые любят Россию и верят русским…

Расстались поздно ночью. Черньо Йотов, партизан из отряда, остался с ребятами из Малка-Желязны, а Владо и Иван направились обратно в Тетевен.

Шли молча, переходили небольшие речушки, впадины, наконец оказались на тропинке, петлявшей по склонам вершины Червен, но продолжали идти молча. Когда подошли к Тетевену, Иван остановился, обернулся к Владо и схватил его за руку.

— А знаешь, у меня до сих пор перед глазами дед Стоян. Умный и мудрый человек. Вот он, старый коммунист! Я учился у Тодора Златанова, у Симеона Куманова… Учусь и у бай Дико Гаврилова… Перед каждым старым коммунистом шапку снимаю, поклониться до земли готов им за те политические уроки, что они нам дают… И все думаю: «Как же велик капитал партии!»

Они молча постояли, вглядываясь в спящий Тетевен.

— Думаю я и о наших городах, — снова заговорил Иван, — и кажется мне, что каждый из них похож на Шипку, которая уже много лет наполняет наши сердца любовью к братушкам.

Спустились в город. Остановились, огляделись, пожали друг другу руки и разошлись.

«Да-а!.. Эти воспоминания о минувших днях пришли, чтобы ободрить меня, подготовить к новой встрече с Темницей и его подручными, — с благодарностью подумал Иван. — Бессилие всегда прибегает к жестокости, но оно слабо, чтобы сломить меня!..»

Ему захотелось уснуть. Он нашел одеяло, свернулся клубком, но сон от него бежал, а перед глазами вставали родные и близкие люди. Они смотрели на него. Улыбались с теплотой и любовью и твердо шептали: «Ты сильный!.. Не предавай!.. Еще секунда — и победителем будешь ты!»

ДОВЕРИЕ

Малый достаток в семье вынудил Ивана пойти разнорабочим на строительство шоссе Тетевен — Рибарица. Когда он пришел наниматься на работу, прораб недоверчиво посмотрел на него из-под косматых бровей.

— Слишком ты мал да слабоват, кажется. Щебенку бросать — это тебе не мячик гонять…

— Попробуем! — предложил Иван.

— Ну, попробовать-то можно, а только знаешь, сколько здоровых мужиков работы ждут!

— Не подведет! — подали за Ивана голос несколько грубоватых, прокаленных на солнце рабочих, усевшихся неподалеку от прораба.

Иван удивленно посмотрел на них. Они не знали его, а все-таки за него ручались. Когда он уходил, один из них заговорщицки подмигнул ему.

Чудесные люди!

Тодор Златанов, родственник и первый учитель-коммунист Ивана, не раз говорил ему о рабочем классе, его единстве, о сильном чувстве товарищества у людей.

«Когда бросили меня в тюрьму, — вспомнился Ивану рассказ Златанова, — на мне один потрепанный пиджак был да еще более изношенные брюки. А зима стояла суровая. Улегся я в ногах у заключенных, чтобы хоть немного согреться. И неожиданно в один прекрасный день получаю посылку. Открываю ее и глазам своим не верю: теплая шерстяная одежда, еда. Хотел ее вернуть, поскольку был убежден, что произошла явная ошибка. Уже собрался это сделать, но один из товарищей меня остановил.

«Не сомневайся, это для тебя, — сказал он мне. — Это от наших рабочих. Они по крохам собирают средства, чтобы не дать нам умереть как собакам».

Иван свято верил этому человеку, который утверждал: «Только в рабочем классе живет подлинное товарищество. Ты должен искать его. Потому что оно всегда взаимно. Не забывай, что доверие — это самая важная штука. Если ты однажды потеряешь доверие, трудно его потом завоевать. Береги его!»

Тодор Златанов красиво говорить не умел и не любил. Ивану всегда казалось, что он презирает напыщенные слова, и уже одно это нравилось ему. У дяди Тодора, как его называл Иван, было одно слово: «Надо». В него он вкладывал многое: и долг, и преданность, и веру, и любовь. Для Ивана это слово вскоре превратилось в закон.

Однажды вечером Тодор Златанов пришел, падая от усталости, едва передвигая ноги. Он пешком прошел от Червен-Бряга до Тетевена. Продолговатое лицо его, казалось, еще больше вытянулось, щеки ввалились, побледнели. Когда они поздоровались за руку, Иван заметил, что ладонь у него горячая.

— Ты горишь!

— Мир на огне держится, а я что же, исключение? — попытался пошутить Тодор.

— Оставь мир в покое, тебя трясет…

— Да, есть немного, — согласился Тодор.

Иван нашел хинин, взял у своего отца коньяк и принялся лечить Тодора. Они были одни. Печка гудела, и через открытую дверцу из нее вырывались язычки пламени. Тодор привалился спиной к двум подушкам, лежавшим на лавке, а ноги положил на стул.

— Я узнал, — повернулся он к Ивану, — что ты работаешь в бригаде чернорабочих на строительстве шоссе на Рибарицу. Там есть наши товарищи, отправленные в ссылку. Они сами тебя разыщут. Ты не должен проявлять к ним никакого интереса. Будешь поддерживать связь только с тем, кто даст о себе знать. От него будешь получать и задания. И запомни: надо!

Бай Павел закрыл трактир рано, отправился поболтать с гостем. Любил он Тодора за его добрый характер и открытое сердце. Когда он слушал Тодора, душа его наполнялась теплом. Завязался разговор. И в этот вечер о чем только они не говорили!

— Слышь, Тошо, а почему это наше начальство пригнало столько молодежи? А рибаринцы вот говорят, что в горах есть и ученые люди…

— Какие это начальники, Павле? Это вырубщики-браконьеры. Рубят самое лучшее, а сами в жизни деревца не вырастили. Этим-то они и страшны. — Тодор зашелся в остром приступе кашля, потом вытер с лица крупные капли пота. — Лучшие сыновья Болгарии здесь, Павле.

Бай Павел рассказал ему, о чем шушукаются в городе, что он слышал в корчме. На следующее утро Тодор Златанов вновь отправился пешком в Червен-Бряг, а Иван взял котомку и ушел в Рибарицу.

Лишь тот, кто швырял щебенку, может понять положение Ивана. Уставал он до полусмерти, до дрожи в мышцах. Одолевал его кашель, да и ногу одну он поранил.

Прораб каждый день останавливался возле него, смотрел, как сгибается его тонкое тело, и насмешливо спрашивал:

— Ну как? Завтра придешь на работу?

— Буду работать до первого дня занятий, — отвечал Иван.

Прошло дней десять, и все наладилось. Ладони юноши огрубели, на них появились мозоли. Теперь он крепко держал лопату.

Никто к нему не приходил. Каждое утро, идя на работу, Иван думал: «Сегодня получу первое поручение», но с «поручением» не спешили. Все чаще и продолжительнее вглядывался он в лица ссыльных. Многие из этих людей были учителями. Спорили они с офицерами в открытую. Начальник их был человеком злым. Однажды он набросился на одного из «красных», как их называли рибаринцы.

— Вот я прикажу, чтоб тебе три аршина земли отмерили! Подарю тебе пулю и… поминай как звали! — кричал он, брызгая слюной.

«Красный» рассмеялся:

— Ошибаетесь, начальник! Три аршина хватит для покойника, а не для живого человека. Человеку, господин хороший, не три аршина земли требуется. Человеку не хватит и этого огромного ущелья. Человеку нужен мир, весь земной шар, где он может проявить свой талант свободной и умной личности, а не раба. Мы боремся не за то, чтобы нам раздавали по три аршина земли. Нам мир нужен!

Офицер позеленел. Многие из рабочих стояли и внимательно слушали.

— Чего стоите? — разозлился офицер. — А вы, — обернулся он к заключенному, — вечером явитесь ко мне! — Сказав это, он быстро ушел.

Такие «перестрелки» случались часто. Иван впитывал каждое слово.

На объекте в один из обеденных перерывов он услыхал стихи Ботева. Поднявшись на груду камней, молодой человек с высоким лбом и буйной черной шевелюрой декламировал:

Рабочие побросали молоты, кирки и лопаты, сгрудились вокруг. А слова чтеца, сильные и мощные, гремели как взрывы гранат.

Один из надзирателей проревел:

— Я вас под арест посажу! Что это за пропаганда?

Перед надзирателем неожиданно вырос крупный мужчина с изрытым оспой лицом:

— В этот день погиб Христо Ботев. И если ты болгарин, то не мешай нам почтить память достойного сына нашего отечества!

— Зачем обижаешь? Болгарин я, — растерянно пробормотал надзиратель.

— В таком случае помолчи! — произнес человек с рябым лицом.

С этого дня Иван всей душой и сердцем полюбил Христо Ботева и его стихи. Ботев стал его любимым поэтом.

В тот же день случилось и другое событие. Рабочий, который настаивал на том, чтобы Ивана приняли на работу, сердечно ему улыбнулся и подал какой-то пакет.

— Вечером тебя найдут. Завтра увидимся! — сказал он коротко и пожал ему руку.

Иван остановился как вкопанный. Рабочие стали расходиться. Кто-то затянул песню. Вокруг колыхалось летнее марево.

«Первое задание», — подумал Иван и неожиданно вспомнил слова Тодора Златанова: «Если ты однажды потеряешь доверие, трудно его потом завоевать. Береги его!»

Потом задания следовали одно за другим, каждый день. Вначале весельчак, с которым Иван встречался чаще всего, напомнил ему некоторые требования конспирации, однако позже стоило ему один раз улыбнуться или подмигнуть — и Иван понимал все.

«Революционер с полуслова должен понимать задачу целиком, — учил его Тодор Златанов, с которым они часто встречались. — У нас нет времени на объяснения».

Каждый вечер под пропитанной потом рубахой переносил Иван письма в Тетевен. Там их забирали незнакомые люди, а утром на условленном месте он находил или письма, или пакеты. Он прятал их в котомку и молча примыкал к группе рабочих.

— Иване, чем ты набил свою торбу, что она раздулась будто волынка? — спросил его как-то утром парень из их квартала. — Может, тебе луканку[6] кладут, да ты прячешь ее от нас, чтобы самому съесть?

— А ну не придирайся к парню, — приструнил его невысокий мужчина средних лет. — Знаешь ведь, что он книги носит. Учится, учится, а только и ученым у нас счастья нет.

— В наше время лишь жулики и преуспевают, — тихо произнес кто-то, кого Иван не мог рассмотреть…

Топот двух пар тяжелых сапог прервал нить воспоминаний, и Иван пошевелился.

— Он здесь, господин старший полицейский!

— Открой!

Иван узнал голос старшего полицейского Цано Стефанова.

Луч электрического фонарика скользнул по стенам и остановился на нем.

— Давай поднимайся, поговорим малость. Думаю, водить нас за нос ты не будешь и скажешь все, что нужно.

ТРЕТИЙ ДОПРОС

— А-а, предводитель взбунтовавшейся тетевенской молодежи! Как отдохнул? Наши гостиные не самые удобные для сна, но уж чем располагаем…

Прищуренные кошачьи глаза Йордана Николова встретили Ивана насмешкой. Он полулежал на кожаном диване. Старший полицейский Цано Стефанов встал в стороне от двери. Комнату наполнял сизый сигаретный дым. На столе стояла недопитая бутылка ракии, лежала тонко нарезанная луканка и бастурма.

Иван остановился у окна. Под ним внизу спал квартал Кузур, позади которого могучей стеной вздымалась громада Балканского хребта.

Сколько собраний было проведено в его ущелье! Там они с Колци опробовали и первые изготовленные ими ручные гранаты. На душе стало тепло от мыслей о походах с друзьями по этим лесам. Пенка, Райна, Милка, Колци… Эти дорогие ему люди сейчас далеко от него. Много раз они стояли на поляне под Трескавцом и с отвращением смотрели на эту покосившуюся от времени «душегубку», как называли они полицейский участок. На этом же самом месте когда-то, в период османского ига, находилась резиденция правителя — конак. Здесь турки пили кофе и били, мучили и истязали непокорных горцев. В это здание входил и Выло Вутов, предавший Бенковского, чтобы получить награду за головы бунтовщиков.

И в 1923, и в 1925 годах…

Ах, если бы камни могли говорить!..

Темница широкими шагами пересек комнату. Остановился, поднял бутылку, и жгучая жидкость шумно заклокотала в его горле. Выпив, он набил рот луканкой. Протянул бутылку со сливовицей и Цано. Затем повернулся и долгим взглядом посмотрел на Ивана. Показал глазами на опустошенную бутылку и произнес:

— От отца твоего. Уважает нас человек, а ты заставляешь нас тут сидеть, как филинов. Нынешней ночью нам надо все закончить! Причем по-человечески. До тебя тут и Кирил, и другие тоже упрямились, но мы им показали, что можем вытягивать слова и без их согласия.

Иван слегка побледнел.

«Сколько же их мучили! Кирчо парень сильный, волевой. Ведь это он дал мне «Что делать?» Чернышевского и часто любил говорить, что считает себя вторым Рахметовым. Наверное, не выдержал. Не дождался той единственной, роковой секунды! Но эти… — Он украдкой взглянул на Темницу, стиснул зубы. — Изверги!..»

Ивану вспомнились напутственные слова, которые часто повторял ему Дико Гаврилов, который побывал во многих фашистских тюрьмах и застенках: «Даже если товарища твоего приведут, если он в глаза тебе скажет, что ты участвовал в нашей работе, все равно отрицай!»

— Ну а сейчас давай рассказывай про это… про все, о чем я тебя уже спрашивал! — вкрадчиво произнес Николов.

— Я ничего не знаю. А придумывать, как, может быть, делают некоторые, ниже моего достоинства, как и всякого честного человека.

«Упорный парень! — Скрипнув зубами, Темница нервно зашагал по комнате. — Глуп он или настолько силен?! Если бы мы были в Плевене, я бы с помощью нашей новой техники еще днем вытянул бы из него все, что мне нужно! А тут, в этом курятнике, кроме полена, ничего нет». Он остановился, посмотрел на Ивана. Взгляды их встретились.

— Жить тебе хочется? — спросил Темница.

— Хочется, — сразу ответил Иван.

— Чтобы получить это право, ты должен мне все рассказать о коммунистической организации в гимназии! Все!

«Затянется допрос», — с тревогой подумал Иван и тут же вспомнил слова Дико Гаврилова: «Схватят ли тебя, попадешь ли в полицию — не будь наивным. Агенты и начальники много наобещают тебе, пока не вытянут из тебя все, что им нужно, а потом… Конец один…»

Иван знал, что Йордан Темница ждет его ответа. Подняв голову, он произнес:

— В гимназии я с этого года, с восьмого класса. До этого учился…

— Знаю, — резко прервал его Темница. — Учился ты в Луковите. — Он отогнул на кулаке один палец. — Тебя исключили оттуда по политическим причинам. — Он отогнул второй палец. — Потом ты учился в Ботевграде, но никогда своих связей с Тетевеном не прерывал. — Он разжал кулак и растопырил пальцы.

— Если вы считаете, что мое общение с моей семьей — это связи…

Скрипнув снова зубами, Темница прикрикнул:

— Не прикидывайся дурачком, Туйков! И не делай из меня ребенка! Хватит злоупотреблять моим терпением! Всему есть предел!

Иван украдкой посмотрел на него. Кровь бросилась в лицо Йордану Темнице. Движения его стали нервными.

Стефанов застыл у дверей как памятник. Когда Темница повысил голос, он лишь вытянулся.

— Так! Сейчас начнем по порядку! — Темница старался оставаться спокойным. — Прежде всего расскажи нам о гимназии!

— Ничего рассказать не могу. Не знаю я ничего…

Николова словно передернуло.

— Да ты что, насмехаешься или упрямствуешь? — Он позеленел. — Если ты решил мне заморочить голову, то не надейся, что у тебя получится! Знаешь ли ты, милый, скольких я обработал коммунистов покрепче, чем ты? — Он весь трясся. — А ты что… выкрутиться у меня вздумал? — Он схватил Ивана за плечи, тряхнул его и ударил о стену.

Старший полицейский Цано Стефанов подошел и обрушил свои тяжелые кулаки на голову, лицо, грудь юноши. Тот осел на пол.

— Заговорит, господин Николов! Заговорит!.. — заорал во все горло старший полицейский.

— Хватит! — произнес Темница. — Облей его водой!

Иван, ощутив прохладу воды, открыл рот и поймал несколько стекающих капель.

«Убьют меня эти палачи!» — тревожно подумал он.

Ненависть его росла. Ему так хотелось вскочить и одним ударом свалить своих мучителей и задушить.

«Только бы подняться на ноги! — подбадривал он себя. — Хоть одного на тот свет отправлю. А это уже будет кое-что!»

— Поставь его! — приказал Темница.

Большие и грубые руки Цано сгребли избитое, обессиленное тело парня и прислонили к стене.

— Теперь будешь отвечать? — приблизился к нему Темница.

Иван молчал.

— Этот молокосос еще не знает, кто мы такие, господин Николов, потому и молчит. Но только не вывернуться ему. Познакомится с нами поближе и еще будет умолять нас выслушать его, — пригрозил старший полицейский.

— Ну, будешь ты говорить? — Николов сжал кулаки и с угрожающим видом пошел на Ивана. — Или мне начать?

Не успел Темница приблизиться, как Иван, собрав последние силы, крепко оперся о стену и ударил его ногой в живот.

Йордан Николов от изумления вытаращил глаза. Скривившись от боли, он скорчился в кресле и истошно закричал:

— Ах ты собака грязная! Ах ты тварь ничтожная!.. На меня посягаешь? Ну все, теперь тебе конец!..

Цано Стефанов свалил парня на пол и начал его бить, пинать, давить ногами. Комната содрогалась от топота тяжелых сапог, от яростных криков и ругани.

— Погоди, оставь его! Для него это пустяк! Для него есть кое-что такое… получше, — цедил слова Николов и снова ругался, что в участке нет орудий для допросов. — Ничего, Йордан Темница человек бывалый! Он обо всем подумал… А ну-ка принесите валики!

Старший затопал сапогами, и немного погодя двое полицейских принесли стол, на котором была укреплена маленькая машина, похожая на ротатор. Там было два валика, приводившихся в движение с помощью зубчатых колес.

Иван лежал распростертый на полу и ждал. Не спешил и Йордан Темница. Сильный удар, который нанес ему юноша, словно выжал весь воздух из его груди, и он согнулся в три погибели, побледневший, с вытаращенными глазами и открытым ртом. Наконец он выпрямился, посмотрел на полицейских и прокаркал:

— Давайте его сюда!

Ивана подняли. Он с трудом держался на ногах.

— Сейчас я посмотрю, чего ты стоишь, — процедил Темница и предусмотрительно остановился поодаль от парня. — Ну-ка скажи ему, что там написано!..

Цано услужливо прочел:

— «Руки, вразумите сами голову, иначе мы раздавим вас!»

Иван почувствовал безнадежность своего положения. Темница решил сделать из него предателя или убить.

«Нет, сволочи, просчитались. Предателем я не стану!»

Он поднял голову и с ненавистью посмотрел на агента.

— Нет, гады, нет! И это меня не испугает! А вы ничтожны и жалки. Режьте меня! — крикнул Иван и протянул вперед обе руки.

Полицейские опешили.

— Вначале одну! — страшно усмехнулся Темница. — У тебя еще есть время… Если не признаешься, дойдет очередь и до другой! Потом ноги! Из всего тебя, миленький, отбивную сделаем! — цедил он слово за словом.

— Было время, — Иван впился в него взглядом, — когда одному горцу отрезали руки и ноги, но он остался болгарином.

— Замолчи, коммунистическая трещотка! — закричал Темница. — Этот номер у тебя не пройдет! Тот горец был болгарином, а ты коммунист, предатель!

— Снова ошиблись, господин Николов, предатели вы, потому что служите немецким и болгарским фашистам. А мы хотим свободы для нашего народа.

Глаза Темницы налились кровью.

— Валики! — крикнул он вне себя.

Заскрипели зубчатые колеса. Цано Стефанов прижал к себе ослабевшее тело Ивана, схватил одну его руку и сунул ее между валиками. Брызнула кровь. Захрустели кости. Невыносимая боль впилась волчьими зубами в руку Ивана, сдавила судорогой. Он хотел закричать, но стиснул зубы, зашатался и упал на руки старшего.

— Крутите! — вскричал Йордан Темница. — До локтей чтоб размозжили!..

Полицейские остановились. Стояли и смотрели на все мертвыми глазами.

Рукав остался пустым. На полу, залитом кровью, лежало обессиленное тело юноши.

— Обливайте его водой! — кричал Темница, трясясь от ярости.

Иван постепенно, медленно приходил в себя.

Зачем к нему возвращаются силы? Валики ждут. Полицейские стоят подле него. Он поднимется, и они вновь начнут крутить колеса, чтобы вырвать признание.

— Говори! Говори! Говори! — кричал над ним Темница.

— Ничего не знаю!.. — Веки Ивана дрогнули, глаза чуть приоткрылись. — Ни о ком говорить не буду! Не знаю… ничего…

— Продолжайте!.. И другую руку… Быстро, немедленно! Слышите, скоты!..

И опять… Снова. И все то же самое…

…Иван был уже полуживой, но они снова и снова обливали его водой. Много тайн держал он в себе, а они были очень нужны палачам. Темница был полон решимости заставить заговорить этого мальчишку, чтобы утром можно было задержать и других. Тогда он, Йордан Николов, сможет с гордостью доложить начальству, что разгромил организацию в Тетевене.

Он нервно потер руки и решил дать себе маленький отдых.

— Перерыв…

Удары полицейского лишили Ивана зубов, но это не заставило его говорить. Ему сломали ногу, но он не произнес ни слова.

— Тащите его в подвал! И принесите ракии! Этой ночью он должен заговорить… — Темница сжал кулаки.

Труп дышал. Труп жил. Труп думал.

«Как ничтожны убийцы. Дух человека — он как столетний дуб с крепкими, жилистыми корнями, глубоко вросшими в каменистую землю. Бессильны, жалки ветры, которые хотят свалить его…»

…Рядом с Иваном Туйковым стояли самые близкие его друзья. Они пристально смотрели ему в глаза. Он понимал смысл взглядов и едва слышно шептал:

— Я не заговорю, товарищи, я не выдам вас!.. Меня уничтожат, я знаю… Но я был всегда и останусь с вами… с вами… Прощайте!

«ПРОЩАЙТЕ!»

«Я должен жить! Я хочу жить! А они хотят убить меня. Почему меня хотят убить сейчас? Мы на пороге нового дня! Надо постараться уцелеть… Я должен выжить… Только бы взглянуть на него… На наш солнечный, чистый завтрашний день… Наша новая жизнь… Но без рук, без ног?.. Кому я буду полезен?»

Он представлял себе, каким будет утро этого желанного дня, о котором они столько мечтали, представлял, как они соберутся все вместе. Как тогда, в Луковите…

Маленькой была та комнатка, а сколько людей в ней собралось! Сидели один подле другого. Иван оказался рядом с печкой. Приглушенным голосом читал «Манифест». Завтра надо было передать книжку другим. Милка, Райна, Борис и другие слушали внимательно, с интересом.

Огонь догорел. Пламя сделалось совсем тоненьким и погасло. Хозяин в пятый раз вышел во двор и предупредительно покашлял. Боялся человек, что дознаются полицейские, придут и сожгут его дом.

Иван закрыл книгу:

— Ну, товарищи, время заканчивать… — Он старался отыскать в темноте их взгляды. — Поздно. Да и хозяин…

Да, да! Они понимали, что пора вставать. Действительно — время… Они были согласны. Однако сидели притихшие, боясь пошевелиться.

Хозяин снова закашлял. Они с сожалением поднялись и тихо вышли. Иван пошел их проводить. Ночь приняла их в свои темные объятия. Шаги затихли в уснувшем городе.

Город Луковит.

Люди ложатся спать рано, потому что каждый день задолго до рассвета им предстоит отправляться на рассохшихся деревянных повозках с тощими коровами далеко за город, на пашни, виноградники… Сонные дети дремлют в повозках, и головы их ударяются о края повозки. Восходит солнце, а скот все течет и течет по улицам. Пастух ждет.

Иван сидел на каменных ступеньках дома и ожидал, когда же наконец выйдет луна, чтобы можно было почитать. Хозяин рано выворачивал пробки, чтобы экономить энергию. Человеком он был добрым, но достатка в семье не было. Он вышел на крыльцо, стал рядом с Иваном.

— Часто собираетесь, Иванчо. Сегодня на рынке встретил меня учитель Ватев и говорит: «Там твои постояльцы ведут себя нехорошо. Тебя они еще не впутали?»

— А ты что ему ответил, хозяин? — быстро спросил Иван.

— «Запутался, — говорю, — запутался я совсем, потому что не знаю, как концы с концами свести. Дергаю, дергаю их, чтобы собрать, а они все равно расходятся». Он на меня подозрительно посмотрел и опять говорит: «Ты эту сказку про концы оставь, а вот мозгами пошевеливай!»

— Правильно ты ему ответил, хозяин! А нас не бойся, мы собираемся вместе, чтобы читать. Мы приспособились по очереди собираться. Сегодня у меня, завтра у другого…

— Это ваше дело, Иванчо, а только смотри, чтоб беды какой не случилось, не то…

— Будь спокоен, хозяин!

Ворча что-то себе под нос, человек зашаркал прохудившимися царвулями к воротам.

Большая и светлая луна выкатилась на середину звездного неба, и вокруг стало светло будто днем.

— Здравствуй, красавица, — встретил ее Иван, подняв в приветствии руку, и вошел в свою комнату. Взяв книгу, он лег грудью на подоконник и читал до тех пор, пока луна не скрылась за хозяйским сараем.

Юноша со вздохом закрыл книгу. Так много хотелось узнать, а времени на все не хватало. Когда он прочел «Мать» Максима Горького, не мог уснуть всю ночь. Ворочался, думал, представлял, волновался. Он жил теперь событиями и судьбой Павла, и все ему казалось, что он идет рядом с ним, готовый защищать его от царских жандармов. И мука, и боль, и вера в будущее наполнили Ивана… После этой книги он начал читать ненасытно. Колци несколько раз привозил ему из Софии очень интересные книги. Часто они сидели вдвоем, делились мыслями о прочитанном, обсуждали, спорили.

«Капитал» Карла Маркса они читали вместе. Иногда в их разговорах участвовала и Пенка Кунчева. В последний вечер, перед тем как Ивана задержали, он и Колци были у Пенки дома. Днем она сделала вкусное печенье и теперь щедро угощала их. Колци, у которого было хорошее настроение, все шутил:

— Не трать, Пене, эти деликатесы на наши сытые желудки! Разве ты не видишь, что на наших животах ремни вот-вот лопнут? Ты их прибереги, эти вкусные печеньица, до того времени, когда мы пойдем тропинками Ботева!

— Ох, опять ты, Колци! Лучше ешь! Все съешьте. А я вам еще испеку.

Когда совсем стемнело и они с Колци собрались уходить, девушка проводила их до калитки. Колци торопился на встречу с руководителем отряда, и Пенка прошептала Ивану чуть слышно:

— До свидания! Ты ведь мне дашь знать, когда будешь уходить, правда?

— Конечно, Пенка! Я непременно сообщу тебе!

Она вышла на улицу, мощенную булыжником, немного проводить его. Мартовский снег предательски скрипел под ногами, а рядом с ним неотрывно бежала его тень. Перед тем как свернуть за угол, он обернулся. Пенка все еще стояла у калитки.

«Неужели я влюблен?»

Ему хотелось обнять ее. Вот он идет к ней, протягивает руки… Руки?.. Рук нет… Они раздавлены. Их уже нет…

Рядом с Пенкой стоит Колци, большой и светлый. Колци распростер руки для братского объятия. Иван хочет подойти, но не может сделать ни шагу: ноги его раздроблены. Их нет. Он стоит в оцепенении.

— Я люблю вас!.. Прощайте!.. Дорогие мои, проща-а-ай-те-е! — содрогнулась от крика камера.

«МОЯ МОЛИТВА»

Одна из улиц, крутая, вымощенная булыжником, вела из центра Луковита к гимназии, находившейся на окраине города. Каждое утро на эту улицу врывался веселый синий поток одетых в ученическую форму юношей и девушек. Галдеж, крики, шутки, смех. Парни и девчата спешили наверх, к гимназии. Рано встающее солнце зажигало искры в их ясных глазах. Вместе с искрами разгоралось в них и неугомонное любопытство.

И вдруг — звонок!

Гимназия широко распахивает двери, классные комнаты наполняются учениками. Через минуту начнется первый час занятии.

Второй звонок. Распахиваются одна за другой двери. Слышатся отрывистые команды дежурных учеников:

— Класс, встать! Класс, смирно!

Затем следует рапорт. Называют фамилии отсутствующих.

Учительница встает перед стройными рядами, строгая и нахмурившаяся.

— Молитву! — резко требует она.

Самый ревностный бранник становится перед классом, молитвенно складывает на груди руки, и его монотонный голос начинает блуждать по комнате:

— «Отче наш, иже еси на небеси…»

Голос с религиозным благоговением и гордостью повторяет механически заученные слова:

— «Хлеб наш насущный даждь нам днесь…»

Учительница стоит, словно каменная статуя, скрестив на груди длинные руки. Ее близорукие глаза, прячущиеся за толстыми стеклами очков, вглядываются то в одно, то в другое лицо. Она ищет, хочет найти кислую физиономию, ироничную усмешку, насмешливое подмигивание, потому что знает, что молитва не доходит до некоторых. Ее вздернутый нос, кажется, неустанно что-то вынюхивает между рядами.

Неожиданно взгляд ее останавливается на девочке со второй парты в среднем ряду. По лицу учительницы пробегает мрачная тень.

«Я уважаю вас как учительницу, но как человека ненавижу!» — сказала ей как-то эта очаровательная девочка с ясными глазами и полненькими красными губами.

«Я никогда не была такой, как она, — с завистью думает учительница. — А хотела бы я быть и уважаемой, и сильной…»

Она вздыхает и в этот момент замечает, что на нее смотрят маленькие синие глаза с длинными ресницами. Принадлежат они мальчику с приятным лицом в черном костюме из английского шевиота, в белоснежной рубашке.

Учительница сосредоточенно смотрит на него.

«Копия своего отца. Глаза такие же пустые. Ох эти предательские глаза! И легкомыслие у него отцовское».

Вначале она его побаивалась, потому что грешила с его отцом: вдруг парень узнает об этом и скомпрометирует ее. Но нет! Молодой человек гордился поступками своего отца. В сущности, учительница без долгих уговоров отдалась этому человеку. Может, больше даже от скуки… Ну и, разумеется, из-за его общественного положения в городе. Люди скоро узнали о ее «тайне», посудачили, пошушукались… и на том все и кончилось.

Она снова смотрит на мальчика. Он с жадностью следит за красивой девочкой со второй парты в среднем ряду.

«Дурак!» Поджав губы, учительница вновь осматривает ряды.

Взгляд учительницы встречается с горящими глазами Ивана Туйкова. Они не говорят, они полыхают ненавистью.

«Ты умнее, чем это необходимо в твоем возрасте, но закваска у тебя плохая, и ты пропадешь…» — думает она, глядя на него.

«Не беспокойтесь! Мой путь ясен как белый день! Борьба! Борьба до победного конца», — отвечает он взглядом.

«И что ты получишь?»

«Счастье».

«Наивный! Ничего ты не понимаешь. Счастье на стороне сильных. А вы слабы, очень слабы, чтобы быть счастливыми».

«Вам остается только сожалеть о времени, потерянном в университете. Вы ничего не узнали о том, чего стоит сила народа».

«Я знаю ей цену! Вдовы… сироты… нищета. А я хочу жить».

«В обнимку с этим фашистским кровопийцей? Это не жизнь. Люди называют таких женщин, как вы, продажными».

Молитвенный голос произносит:

— Аминь! — И смолкает.

Молчит и учительница. Лицо ее пылает. Руки дрожат, и она без нужды поправляет очки. Поджав губы, она не дает классу разрешения садиться. Ее безмолвный разговор с учеником Иваном Туйковым еще не закончился.

Она разжимает губы:

— Может быть, Туйков хочет сам прочитать молитву, потому что мысленно он не был здесь?

Глаза ее ищут поддержки учеников.

— Он хороший декламатор, госпожице, — быстро произносит юноша в черном костюме из английского материала и белой рубашке.

— Ты за себя отвечай! — отзываются с нескольких парт возмущенные голоса.

Учительница делает вид, что не слышит их.

— Мы слушаем! — поворачивается она к Ивану. Он смотрит ей в глаза.

«Ошибаетесь, я не знаю этой молитвы и не прочту ее».

«Безбожник! Прочтешь! Ты забываешь, что я сильная, и я заставлю тебя!»

Один из учеников нарушает молчание:

— Можно ли нам сесть, госпожице?

Она не отвечает. Смотрит на лица учеников. Девочка со второй парты в среднем ряду встречает ее взгляд без страха, гордо.

— Туйков, начинай! — нервно требует учительница.

— Пусть он выйдет к доске, госпожице! — ехидным тоном произносит широкоплечий детина, один из вожаков легионеров.

— Выйди! — говорит учительница.

Парта скрипит. Спокойным, размеренным шагом Иван выходит к черной доске. Осмотрев класс, поворачивается к учительнице и взглядом говорит ей:

«Мы сильны и горды, потому что нам, непонимаемым и гонимым, принадлежит будущее. Не смотрите на наши суконные домотканые брюки в заплатах! Не обращайте внимания и на мою вылинявшую рубашку! У моих друзей есть сердца, которые бьются в ритме завтрашнего, солнечного, свободного дня. А у нас… у нас найдется своя молитва, которой вы можете только позавидовать».

— Разрешите классу сесть, и я исполню свою молитву, — спокойным голосом произносит он.

Учительница победоносно вздергивает голову.

— Начинай, начинай молитву! — нетерпеливо приказывает она.

Класс оцепенел. Товарищи смотрят на него смущенно. На лицах многих из них страх. Они знают, что за молитву исполнит Туйков. Ничего подобного до сих пор не случалось. Что могло произойти? Ни для кого не секрет, что злоба учительницы беспредельна. Учительница в состоянии сделать все, что пожелает. Она даже сильнее директора.

Класс замирает.

Иван обводит класс взглядом, набирает в легкие воздуха. Его спокойный, мягкий, теплый голос наполняет комнату.

Учительница каменеет. Лицо ее делается смертельно бледным. Руки предательски дрожат. Но в какое-то мгновение, сумев совладать с собой, она резко поворачивает голову; волосы ее при этом разлетаются.

— Остановись! Замолчи! Хватит! — в бешенстве кричит учительница.

Но Иван продолжает, не слушая ее:

Слова стихотворения звучат как удары молота.

— Замолчи! Прекрати! Прикуси язык! Это вражеская пропаганда!.. Это нахальство! — истерично кричит учительница, размахивая длинными руками, похожими на высохшие ветки. — Неужели здесь нет патриотов?..

Несколько бранников и легионеров тут же вскакивают с мест, но пять-шесть крепких, плечистых учеников преграждают им путь. Друг против друга стоят напряженные, молчаливые, ощетинившиеся парни.

Задыхаясь от ярости и бессилия, учительница хватает журнал и выбегает, громко стуча каблуками. Хлопает дверь. Со стены падает несколько крупных кусков штукатурки. В комнате мгновенно наступает мертвая тишина.

Потом кто-то из учеников восклицает:

— Ботев — вот наш бог!

— Иван, повтори «Мою молитву»!

Класс шумит. Мальчик в ученическом костюме из английского материала испуганно озирается, беспомощно вертя головой во все стороны:

— Ну разве так можно?.. Это же коммунистический бунт! Это не останется без последствий.

— Естественно, твой отец пустит кровь оскорбителям своей любовницы и разукрасит их хлыстом…

— Не обижай моего отца! Он патриот… Он…

Перехватив взгляд девочки со второй парты, ученик замолкает, съеживается.

— Он палач! — восклицает она. — А яблочко от яблони недалеко падает!

Классная комната внезапно превращается в растревоженный улей. Девушки и парни — здоровые и сильные, маленькие и слабые — говорят и размахивают кулаками…

Эта схватка не была первой. Фронты давно уже определились. Каждый парень и каждая девушка, как хорошие солдаты, знали свое место в сражении.

Спровоцировавшие драку легионеры и бранники оказались в жалком положении. Крепкие кулаки сельских ребят подсинили несколько откормленных лиц. Драка становилась все ожесточеннее, и неизвестно, чем все это могло закончиться, если бы классная дверь внезапно не распахнулась. Вошел школьный служитель и, остановившись перед классом, громко произнес:

— Ивану Павлову Туйкову явиться к господину директору!

Класс застыл. «Ивана к директору! Значит… значит…»

— Иван пойдет к директору, но не один! Мы с ним! — крикнул кто-то, и сильные голоса подхватили эти слова: — Мы с ним!

— Останьтесь в классе и соблюдайте тишину! Так приказал господин директор!

Но ученики, не обращая внимания на слова служителя, быстро запрудили коридор. Лишь несколько легионеров стояли, озадаченные и испуганные, в стороне.

…Разве забудет он, Иван, этих добрых товарищей, своих одноклассников и одноклассниц?! Запертый в камере, он снова вспомнил разговор с ними, который состоялся на школьном дворе на перемене. Не мог он забыть и сурового взгляда директора Симо Димитрова, и перекошенного злобой лица учительницы.

Разговор у директора был коротким. Брань, обиды, угрозы, и уже на следующий день последовало решение: «Исключить из гимназии».

Неужели это конец учебе? Будь жива его мама, все могло бы уладиться проще. О том, что случилось, он рассказал лишь своей тете. Но что могла она сделать?

Иван не вернулся в свою квартиру. Не пошел и в гостиницу, хотя знал, что там его ждали друзья. Он хотел побыть один, посидеть, подумать, оценить свой поступок.

Он пересек школьный двор, перепрыгнул через низкую ограду. Остановился только на скалах… У ног его лежало озеро. Каждый куст, каждый камень был ему здесь знаком… Сколько встреч было около этих чистых и тихих вод! В сущности, что он оставил после себя? Да и оставил ли что-нибудь? Он оставил сплоченную ремсистскую организацию с сильными боевыми группами. Это немного, но и немало. Он смотрел на воду, и ему стало казаться, что там, в глубине, он видит своих товарищей. Он внимательно приглядывался, задерживая взгляд на каждом ремсисте. И внезапно ему показалось, что среди этих лиц он увидел дорогой ему образ.

СТРАНДЖА

Иван задумался. Что он знал о нем?

Симеон Куманов начал свою революционную деятельность в родном Тетевене. Он закалился в огне борьбы в 1923 году. Обожгли его и события 1925 года. После долгих скитаний и преследований полиции Симеон поселился в Луковите. С первых дней своего пребывания в городе он открыл там пансионат для учащихся гимназии, и таким образом его имя оказалось вписанным в историю гимназии. Сделали это ученики гимназии, поскольку без него они могли оказаться на положении «беззащитных цыплят». Ученики же и окрестили его Странджей, потому что обстановка и романтическая простота его пансионата всем своим укладом походили на другой пансионат, в котором жили герои книги Вазова «Отверженные», и напоминали о его владельце — Страндже. Этот уклад, как и теплота, которой дышали и стены, и окна, и столы со стульями, как и запах, который шел от бобов, супа или фасоли с подливой, были первым впечатлением, которое он, Иван Туйков, получил, когда прибыл в Луковит, а дед его по материнской линии привел его к бай Симеону.

— А-а, вот и еще один скиталец! — рассмеялся бай Симеон. Одернув старенький белый халат, он раскинул свои сильные руки с закатанными до локтей рукавами. — Ну, добро пожаловать ко мне! — поздоровался он с дедом, подал руку и Ивану. — Садитесь, садитесь же! В ногах правды нет, устали, наверное.

Вместе со взрослыми сел и Иван. Мужчины поговорили о том о сем. Потом дед сказал бай Симеону, в чем дело:

— Парень учиться будет, так пусть он питается в пансионате.

Бай Симеон взял блокнот, вписал туда фамилию Ивана.

— Завтра как штык! Что для всех, то и для тебя, Иванчо! — сказал он ему. — У меня все равны. А тебе, — обернулся он к деду, — надо пойти… — Он наклонился к старику и что-то ему прошептал. — Там тебе скажут, где найти квартиру.

На следующий день, когда Иван пришел в пансионат, чтобы пообедать, бай Симеон подсел к его столу, посмотрел на него, помолчал и негромко проговорил:

— Малость бледноват ты и слабоват, как я посмотрю, но ничего, мы тебя в порядок приведем. У меня, правда, не объешься, но и голодным никогда не будешь. Тяжела она, Иванчо, сиротская ноша, да ты не бойся! Мы ее с ног на голову поставим, эту дрянь жизнь, так, чтобы мы ей на горло наступили, а не она нас уморила. — Бай Симеон взглянул на него и легонько похлопал по плечу: — А ну-ка скажи мне сейчас, каким тебе показался первый день?

Иван смотрел на бай Симеона с недоумением. Впервые кто-то так им интересовался. До сих пор Ивана будто никто не замечал. Случалось, встретит он на улице человека, снимет шапку и поздоровается: «Добрый день». Но человек мимо пройдет, словно не заметив его. Дома, правда, было по-другому, но и такое «внимание» совсем не радовало парня. Стоило Ивану войти в дом, как отец встречал его упреком, что он очень задержался, что другие ребята уже давно прошли. И прежде чем он успевал сказать хоть слово, отец перечислял ему множество дел, которые нужно было сделать немедленно. В родном доме Иван чувствовал себя батраком. Однажды летом, когда Иван отправился помогать деду в бакалейной лавке, он, несмотря на свое большое старание и послушание, все же что-то напутал, и дед его невзлюбил.

Как-то вечером дед долго рылся в расчетных книгах, пыхтел и бросал на мальчика злые взгляды. Затем резко встал а сердито запер лавку изнутри. Такого еще не было — обычно они всегда ждали клиентов до тех пор, пока село не засыпало. Дед был очень разозлен. Борода его тряслась, а слова жгли как горячие угли.

— Из тебя торговца не получится! Если еще на месяц оставлю тебя помогать мне — разорюсь!

Иван стоял словно наказанный ученик, не понимая, за что сердится на него дед. Ведь с раннего утра до позднего вечера у мальчика не было свободной минуты — все время находилась какая-то работа. Неожиданно он подошел к деду, заморгал и произнес:

— Я все делал как надо, дедушка!

— В том-то и дело! В торговле, чтобы заработать, не надо ничего делать «как надо». А ты по-другому не можешь, — зло проворчал дед и с шумом захлопнул толстую тетрадь со счетами.

И он, отец его родной матери, на которого Иван смотрел как на спасителя, его бросил. Бросил!.. А сейчас перед Иваном сидел чужой, незнакомый человек, ласково смотрел на него и говорил с ним как с равным, интересовался многим, относился к нему с вниманием и уважением. Этот человек вдруг стал ему очень, очень близок.

Бай Симеон хлопнул его по плечу:

— И… нужно читать, браток! Много читать. Наука без труда — это пустая бочка. — Сказав так, этот добрый человек широко, тепло улыбнулся Ивану.

Прежде чем закончить разговор и подняться, бай Симеон по-дружески сказал ему:

— Если тебе потребуются деньги на книги или тетрадки, обращайся ко мне. Не стесняйся. Люди должны понимать друг друга и уметь друг другу помогать. — Немного помолчав, он заботливо добавил: — А вот в выборе друзей будь повнимательней! Всякие люди есть. Не отрывайся от своего круга, браток!

Слово «браток» тронуло Ивана, а дружеское отношение согрело ему душу. Так непринужденно и просто родилась его дружба с человеком, какого не каждый день можно встретить. Вскоре бай Симеон дал ему несколько потертых, зачитанных книг. После зимних каникул Иван с волнением получил от него и первые небольшие, совсем незначительные на первый взгляд поручения. Вскоре Иван узнал, что Симеон Куманов — секретарь околийского комитета партии.

Пройдут месяцы, годы, жизнь постепенно сделает из Ивана волевую и строгую личность, но поведение Симеона Куманова останется для Ивана образцом. И наверное, он не раз спросит себя: «Как бы поступил бай Симеон, будь он на моем месте?»

В конце первого учебного года Ивана сделали связным между луковитскими и тетевенскими коммунистами. Сейчас нить воспоминаний путается, ускользает. Но одно из них и теперь горит и обжигает сознание…

…Он вышел из Луковита. Холодный северный ветер пронизывал до костей, но Иван продолжал идти. Он нес книги, которые необходимо было доставить в Тетевен. Когда он перевалил через вершину и вошел в село Петревене, погода смягчилась, запорхали снежинки. Вот он, первый снег. Снегопад усилился, и вскоре в двух шагах впереди ничего нельзя было рассмотреть. Вернуться он не мог, а идти вперед было безумием. Что делать? Нужно добраться хотя бы до первого укрытия.

Зимний день короток, быстро опускается темнота. Иван шел из последних сил. Острые ледяные иглы пронизывали его тело. От мокрого снега и ветра брюки заледенели и стали твердыми, как доска. Он почувствовал, что засыпает на ходу. Отяжелевшие, будто свинцовые, веки закрывались сами собой. Вдруг он встрепенулся. Неужели он уснет? Неужели это станет его концом? Он распрямился, стиснул зубы и зашагал. Еще несколько метров — и он доберется до будки путевого сторожа. Сторожка — спасение.

Иван остановился. Хотел перевести дух, собрать остаток сил, чтобы хватило на последние метры. Он оглянулся. Снег успел замести его следы. Казалось, высокие горные вершины качаются, они словно грозили ему, будто смеялись над ним.

«Тебе не вырваться из наших объятий. Не ты первый…»

«Нет, я продолжу свой путь! Я приду туда, куда шел!»

Он тряхнул головой, до боли стиснул зубы. Шевельнул одной ногой, другой… И пошел.

Сторожка выросла перед ним как призрак. Он обрадовался: здесь огонь, здесь тепло. Но есть и люди! Кто они?

Он с трудом переставлял бесчувственные ноги. Они уже не слушались его. Наконец он добрался до двери, налег плечом, и она широко отворилась.

Склонившись к огню, грелись трое полицейских.

— А вот и он! С каких пор его ждем, голубчика! — воскликнул один из них, повернувшись к Ивану.

От страха у Ивана подкосились ноги. Перешагнув порог, он прислонился к стене. Смотрел широко раскрытыми глазами.

— Давай бросай одежду к огню, чтоб сохла, и садись! Перекинемся в картишки. Ночь длинная. Умеешь же, наверное? Давай, давай, время — деньги!

Он тихо вздохнул. Ему стало легче. Они ждали четвертого для игры в каре, а он вообразил, что ждут именно его…

…Дверь камеры протяжно заскрипела, открылась. Кто-то прогромыхал сапогами и выплеснул на него ведро холодной воды. Он вскрикнул от боли: будто штопор вонзился в его тело. Ему хотелось кричать, чтобы целый город услышал его. Сейчас он предельно ясно понимал, как тяжко покидать этот мир, когда тебе только двадцать два. Сколько людей гибнет, замученных этими фашистскими кровопийцами! Почему так устроен этот волчий мир?

«Но мы живем, чтобы бороться! Что бы представляла собой жизнь наша без нашей борьбы?»

Он вспомнил, что бай Симеон задал этот вопрос как-то вечером на одной из встреч с комсомольцами из гимназии. Задал и сам же ответил: «Болото, вонючее болото, которое отвращает даже животных!»

Вся жизнь Симеона Куманова служила ему примером. Он, Иван, не скрывал своей гордости, ведь они были из одного города, и Иван знал про него больше, чем другие гимназисты. Восхищался он и его семьей, участвовавшей в борьбе. Это были настоящие солдаты партии, бессменная стража! Иван очень любил приходить к ним, слушать их тихие волнующие разговоры.

И вот он входит в пансионат: парни и девушки из-за столов приглашают его сесть с ними. Он отвечает им приветливой улыбкой, а сердце его сжимается от боли.

С сегодняшнего дня он уже не ученик. Товарищи его узнают эту весть лишь на следующий день. При выходе из гимназии его встретил один из учителей — коммунист.

— Тебя исключили! — сказал он ему. И, внимательно оглядевшись вокруг, добавил: — Только не раскисай! На, тебя смотрят все настоящие ребята. Держи выше голову, будто ничего не случилось! — Учитель сильно сжал его локоть.

Иван приблизился к раздаточной стойке. Бай Симеон встретил его сердечной улыбкой.

— Ботевцам с сегодняшнего дня и навсегда полагается полтора черпака! — шутливо произнес он.

Иван сосредоточенно смотрел на него. Этот человек не мог не знать о случившемся. Он всегда все знал.

Прежде чем взять доверху наполненную тарелку с фасолью, он еле слышно прошептал:

— Меня исключили…

Словно не слыша его, бай Симеон весело крикнул:

— Если есть голодные, могу добавку дать!

Несколько человек вскочили с мест. Бай Симеон с теплотой посмотрел на них. Он знал, что они живут только этими обедами. Завтракать они не имели привычки, а вечером ложились спать голодными, всегда со спокойной иронией повторяя известную поговорку «…ужин отдай врагу» и с насмешкой посматривая на откормленных, кругленьких, как троянские кувшины, бранников и легионеров. Наполнив повторно мисочки ребят, бай Симеон вышел из-за стойки и прошел мимо Ивана.

— Сегодня вечером приходи ко мне домой! — сказал он ему и принялся сметать со столов крошки.

Вечером говорили мало. На прощанье бай Симеон взял его за плечи, словно старый друг:

— Первый экзамен ты выдержал достойно. Где бы ты ни продолжил учение, куда бы ни попал — оставайся человеком и коммунистом! — Он по-братски обнял его и поцеловал.

Это объятие Странджи много ночей согревало потом промерзшее тело Ивана, помогало справляться с трудностями и гнало прочь подкрадывавшуюся порой слабость.

Вот и сейчас, в этот трудный момент, Странджа появился в дверях камеры.

«Я выдержу, учитель! Верь мне! — произнес Иван мысленно. — Зачем мне будет нужна жизнь, если я стану похожим на болото, если я не найду в себе смелости посмотреть тебе в глаза? Я устою, несмотря ни на что, даже если они захотят размозжить мне голову. Устою!..»

Иван увидел, как Странджа уходит, спокойный и мудрый, добрый и суровый. Исчез так же, как и появился.

И снова Иван остался один.

«И МЫ, НИЖЕСТОЯЩИЕ, МОЖЕМ КОМАНДОВАТЬ…»

Секретарь Тетевенского горкома Дико Гаврилов вызвал Ивана и сказал:

— Вечером нужно провести одного товарища до Гложене. Когда стемнеет, встретиться с ним возле Самарджийской, в моей хижине.

Иван кивнул, и они расстались.

Разговоры с Гавриловым всегда были краткими и ясными. С ремсистами бай Дико держался как с равными, и это их окрыляло.

Иван и Колци спрашивали иногда: «Чего больше у Дико Гаврилова — скромности, смелости или преданности?» И сами себе отвечали: «Всего поровну, сколько и необходимо для коммуниста».

Иван отправился к вершине Самарджийская и растворился в ночи. На сердце у него было легко, а из груди так и рвалась песня. Да, песня! Однако он сейчас шел не на экскурсию. Песня звучала в его душе, а мысли его были о деревьях, о людях, о жизни.

«Каждое дерево, — думал он, — это целая жизнь. Если оно есть, оно радует людей, дарит им тень и прохладу, а потом… Человек должен быть сильным, мощным, как дерево. Человек должен быть личностью, богатой и волевой…»

Так, думая и рассуждая, он незаметно для себя добрался до хижины.

Дико Гаврилов давно уже не заходил в этот домик, который называл хижиной. У него попросту не было времени отдыхать здесь, потому что дни и ночи его были до предела заполнены работой.

Однако при подготовке тетевенских коммунистов к решительной схватке с врагом потребовалось, чтобы у них была какая-то база вне города. Для этого и была построена хижина. Из нее были видны все подступы к дороге.

Партизаны знали к ней тайные тропинки. Там они всегда могли найти «забытые» картошку и хлеб. Поэтому некоторые и называли ее пунктом спасения.

Иван едва успел войти в хижину, как с неба упали первые крупные, тяжелые капли дождя. Он хлынул внезапно, как из засады. В горах всегда так — дождь начинается неожиданно.

«Будто нарочно ждал, пока я заберусь под крышу», — подумал Иван, поглядев на небо.

Облака нависли низко над вершинами и тянулись по небу, словно космы чьей-то лохматой бороды. Дождь мог продолжаться всю ночь.

Неожиданно Ивану вспомнился случай с их соседом, о котором рассказывал весь город.

Этот бедняк был настоящим горцем, очень любил принимать гостей. Однажды к ним пришли родственники его жены, жившие в селе, расположенном в долине. Хозяин, не долго думая, зарезал самого крупного ягненка.

— Вот так мы встречаем гостей! — хвалился бедняк, а гости покручивали усы и с аппетитом ели.

Целый день прошел за трапезой. Ночь напролет никто не сомкнул глаз: вспоминали добрые старые времена, пели старинные задушевные песни, плясали рученицу. Не заметили даже, когда пошел дождь. И вдруг одна из женщин охнула:

— Батюшки-матушки, боже милостивый, какой потоп!..

Мужчины вскочили с мест, женщины засуетились:

— Господи, пора ехать, дети-то одни остались…

— Не торопитесь! В дождь мы гостей не выпроваживаем, — остановил их развеселившийся хозяин. И пиршество продолжалось.

Утром жена выбросила обглоданные кости. Дождь все шел да шел. Сжалось сердце хозяина. Пошел он в хлев, овцы жалобно заблеяли. И там, под навесом, он начал молиться: «Господи, останови этот дождь, разве у тебя гостей никогда не было?»

Вот и сейчас дождь усиливался. Иван поднял воротник гимназической куртки, прислушался. Деревья шумели о своем, шептались на непонятном людям языке. Но знал Иван — хлынет как из ведра, разговорятся деревья, помчатся по склонам потоки к реке, сольются с ней и понесут вниз, в долину, все, что попадется на их пути.

Перед хижиной он громко крикнул:

— Эй, есть тут кто-нибудь?

Никто не ответил. Он вытащил из кармана два камешка и, подойдя поближе, три раза стукнул ими друг о друга. Дверь отворилась, и в нос ему ударил крепкий запах табачного дыма. Встретил его Владо — заместитель командира отряда.

Иван обрадовался:

— А бай Димо не сказал, кого я буду сопровождать!

— И правильно сделал. Так и нужно! Когда ходишь на встречи, не спрашивай, как зовут человека, с которым встречаешься. Никогда не называй своего имени. Ты же понимаешь, что все это — мелочи большой конспирации.

Вошли внутрь. Хижина состояла всего из одной комнаты с деревянными нарами, покрытыми старым солдатским одеялом, да еще стояли здесь два пня, использовавшиеся в качестве стульев. В одном из углов был сложен очаг. Владо попытался разжечь огонь, но сырые дрова только дымили и не давали тепла. Дым начал есть глаза, и Иван стал их тереть.

— Садись, садись! — пригласил его Владо. — Надо подождать. Дождь проливной. А хлеба ты принес?

Иван молчал. Об этом ему не сказали, а сам он не догадался. Две-три картофелины, найденные Владо под нарами, не утолили голода.

Они долго ждали, пока кончится дождь, но ему не было конца. Разговор шел вяло. Иван наклонился подкинуть дров в очаг, и у него из-за пазухи выпала книга. Владо взял ее и положил на колени.

— Учебник, — тихо сказал Иван, будто извиняясь.

В темноте Владо начал листать учебник, с наслаждением поглаживая каждую его страницу. Время от времени свет молний озарял комнату в хижине и лица Владо и Ивана.

— Что за учебник? — тихо спросил Владо.

— По истории. Не знаю, будет ли завтра время заглянуть домой, поэтому и взял его. Между делом сумею почитать…

— Понятно. Солдат нашей революции читает о французской революции.

Владо умолк. Иван знал его привычку говорить медленно, с паузами, поэтому со скрытым нетерпением ожидал услышать, что он скажет еще. Он очень любил слушать этого человека. Каждое его слово было как золотое зерно: имело вес и блестело.

— Мы можем быть голодными и холодными, не успевшими долюбить, а некоторые из нас вообще не знают, что такое любовь, однако, несмотря ни на что, мы счастливые люди. Ты понимаешь? Это же счастье — быть солдатом революции! Быть бойцом революции значит прокладывать путь в будущее, разрушать мешающие этой работе скалы, создавать самого себя, презирая все бренное. Некоторым из нас пришлось оставить отца и мать, жену и детей… Это трудное дело, и заниматься им может только настоящий человек. — Он поворошил угли в очаге, прикурил и продолжал: — Мой товарищ из студенческого союза говорил, что мужчина, женщина, друг могут подождать! И любовь, если она настоящая, может ждать! Но боль родины столь велика, что родина ждать не может! — Обхватив голову руками, Владо долго молчал. — Этого товарища уже нет в живых. Его убили… на улице… Будь уверен, Иван, — придвинулся он ближе к нему, — настанут дни, когда наши сыновья, наши внуки и правнуки будут завидовать нам, завидовать, что мы жили в такое время. Об одном только я думаю: сумеют ли наши наследники понять, что единственным оружием, которым мы располагали, была идея строительства справедливого общества? Она ведь не автомат, не граната, не взрывчатка… Эта идея — сущность нашей революции… — Он встал. Волнение послышалось в его голосе. — Возьмем, к примеру, тебя! Ты отправляешься в неизвестность, в страшную грозовую ночь с голыми руками, но сердце твое пылает огнем. И если будет нужно, ты вырвешь его из груди и осветишь нам путь!

— Да! Да! Я бы все сделал… — словно сам себе сказал Иван.

Перевалило за полночь, когда дождь наконец утих, а затем и совсем прекратился. Они вышли. Впереди шел Иван, за ним шагал Владо. В том месте, где им предстояло перейти реку Вит, Иван остановился. Вода в реке прибыла, мчалась со страшным, оглушительным ревом, неся в мутном потоке деревья и камни.

— Смотри, как разгневалась! Стихия может разнести человека в клочья, — сказал он задумчиво и напряженно стал обшаривать глазами берег в поисках брода.

— Ты прав, стихия неудержима, но человек всегда сильнее стихии. Потому что настоящий человек всегда ищет и находит выход, находит его даже в самые страшные мгновения своей жизни.

Иван лишь кивнул, соглашаясь, и продолжал пристально разглядывать оба берега. Потом повернулся к Владо:

— Вот здесь перейдем. Тут река разлилась широко. Значит, здесь помельче. Садись ко мне на спину, я тебя перенесу!

— Нет, так дело не пойдет! — отрезал Владо. — Возьмемся за руки и перейдем вместе.

— Подожди! — Иван впился взглядом в кусты терновника у реки. — Ложись! Полиция! — резко прошептал он и слился с землей.

Владо тотчас оказался подле него. Вытащил парабеллум, затаил дыхание. Прислушались. Только треск раздробленных камней, грохот ломающихся деревьев да клокотание воды доносились до них.

Иван весь превратился в слух и зрение. Молчание было долгим и тягостным. Потом он резко повернулся к Владо:

— Вставай и не упрямься! Я тебя перенесу!

Мокрые и грязные, они вдвоем погрузились в ревущий лоток. Долго, упорно, из последних сил боролись с рекой. С трудом добрались до противоположного берега. Перевели дух, быстро сняли одежду и с остервенением начали выжимать.

— Полегче, полегче крути! Порвем брюки, а других у меня нет! — шутливо предостерег его Владо.

Снова отправились в путь. Дорога к Гложене была не легче.

— Запомни эти козьи тропы! — сказал Владо, остановившись, чтобы перевести дыхание. — Когда мы завоюем свободу, когда свет перестанет быть нам врагом, пройдемся мы здесь с тобой и запоем наши песни. Просто так, по-нашему запоем, во весь голос. Ничего, что учительница все корила меня, будто я плохо пою…

Иван пошевелился. Боль, причиняемая глубокими ранами, побежала по телу словно огонь, обожгла его, и он застонал сквозь стиснутые зубы. Воспоминания сразу же растаяли, сделались нереальными, как туман, и исчезли. Его охватил ужас, боль начала рвать изуродованное побоями тело. Иван с удивительной ясностью понял, что, кричи он или не кричи, пользы не будет. Каменные стены впитывали в себя любой крик, глушили любой голос, любой стон без остатка. Чего еще он мог ожидать, на что надеяться? Надежда на жизнь мала. Нет, ничтожна! Что еще оставалось у него? Вера в успех дела!

«Нет! Мы будем вместе, мой брат! И если тебе придется пройти нашими тропами, прошу тебя, спой и мою песню. Запой ее, как мы договорились, во весь голос! Главное, что кто-нибудь из нас все-таки пройдет нашей тропой, пройдет и споет…»

Боль постепенно утихла. Он расслабился, лежа на соломе, и снова мысленно отправился в путешествие с Владо. Вместе с Владо, как той памятной ночью!

…К домику Кынчо Милчева в Топилиште они прибыли вовремя, заляпанные грязью с ног до головы.

Жена бай Кынчо открыла входную дверь и приглушенно ахнула:

— Боже праведный, люди, что с вами делается?! Вы посмотрите на себя — ни лица, ни одежды под грязью не видно! Надо же, промокли до костей, бедолаги! Входите, входите быстрее! — суетилась женщина. — Входите, умойтесь, переоденьтесь. Согреетесь, а то ведь закоченели совсем!

— Я… не могу… нельзя мне… некогда… Надо как можно быстрее вернуться… — сказал Иван.

— Куда это ты так торопишься, парень? Разве не видишь, на кого ты похож? Весь в грязи, мокрый. А ну входи! — настойчиво сказала женщина, дверь дома которой всегда была открытой для хороших людей. Как мать, эта женщина заботилась о знакомых и незнакомых ей людях.

В луче света, падавшем сквозь щель приоткрытой двери, Иван увидел морщинистое лицо женщины, ее живые, неспокойные глаза.

«Если бы была жива моя мать, сумела бы она найти в себе столько смелости, столько силы, чтобы стать матерью революции? — неожиданно подумал Иван. — Если бы была жива мама… Да! Она сумела бы… Матери нас рожают, матери нас кормят, матери дрожат над нами, над нашей жизнью. Они сердцем, душой чувствуют и понимают, правильной или неправильной дорогой идут их дети; главная для них дорога — это дорога правды, справедливости, свободы. Они инстинктивно понимают, что свобода — это жизнь. И они идут этой дорогой со своими сыновьями, дочерьми…»

— Ты о чем задумался? Входи же! Обогреешься немного и пойдешь, — похлопал его по спине Владо.

Иван встрепенулся, посмотрел на своего товарища.

— Нет, Владо, — сказал он, — я пойду! Мне надо вовремя быть на занятиях. — Он посмотрел на женщину. — В эти дома должны входить люди и с чистой душой, и в чистой одежде. Эти дома — святыни, а хозяева их — святые.

— Ты прав! — сказал Владо, посмотрев на него долгим взглядом. — Эти дома — путевые знаки нашей истории, нашей революции, ее завтрашние музеи. Входи побыстрее, сменишь одежду, потому что такого грязного никто тебя не пустит даже на порог гимназии.

ПОСЛЕДНИЙ ДОПРОС

В камеру вошли двое полицейских. Они приказали Ивану встать. Он приподнялся, но израненные ноги не держали его, и он опустился на землю.

— Мы что, должны тебя носить? — раздраженно спросил один из них.

— Ничего я не хочу. Оставьте меня!

— Ты не хочешь, а тебя наверху ждут. А их воля для нас закон.

— Что такое их воля? Воля убийц. Важна народная воля. И сколько бы вы ее ни угнетали, она победит.

— На ногах стоять не можешь, а языком не перестаешь молоть. Там, наверху, тебе подремонтируют мозги|.

Полицейские взяли из угла брошенную туда подстилку, положили на нее Ивана, словно мертвеца, и понесли к Йордану Темнице и Цано Стефанову.

Утро вступало в свои права. Привыкшие рано вставать крестьяне шли в поля. Город постепенно оживал.

С наступлением дня заканчивался и срок обещания, данного Йорданом Николовым своему начальству из Плевена: «До утра все будет раскрыто и бунтарская околия будет закована в наручники!» Обещание было дано, а надежды на то, чтобы найти лазейку в нелегальную сеть партийного и ремсистского подполья, до сих пор не было. Не было, но Темница твердо знал, что сейчас все зависит от Ивана Туйкова. Все!

Привыкший к легким победам Йордан Темница не сомкнул глаз целую ночь. Не уходил домой спать и околийский начальник полиции Йордан Гатев. Он беспокойно сновал от своего кабинета до комнаты, где расположился Николов. Цано Стефанов неутомимо угодничал, исполняя капризы рассвирепевшего плевенского «аса», и непрерывно его подбадривал:

— Заговорит, господин начальник! Эх, назначили бы меня… на место главного… я бы… я бы научил их не стыдиться. А это, если по-честному, и от вас зависит, господин Николов… Достаточно одно словечко замолвить там, где нужно, и… и был бы я на ступеньку повыше…

— Да хватит тебе слюни тут распускать! У меня голова кругом идет, а ему «словечко», «ступеньку повыше»… Идиот!

— Господин начальник! — вскочил полицейский, глядя на Николова, как побитая собака на хозяина. — Дайте мне возможность, господин начальник! Для царя и для отечества Цано Стефанов чудеса может совершить!

Темница смотрел на него с ненавистью. Пьяная похвальба, жажда более высокого чина, власти и денег были единственной целью каждого полицейского.

«Дураки. Будто меня оценили по достоинству! — Он скрипнул зубами. — Всякие, что и допроса-то по-человечески провести не могут, давят там фасон в Плевене, а я, Йордан Николов, мотаюсь как собака по разным селам и городам. Но теперь хватит, сыт по горло! Настал момент показать им, чего я стою. Один удар в Тетевене — и они еще меня просить будут о помощи и покровительстве. Они увидят наконец, кто такой Йордан Темница! Прежде всего поеду на пролетке в Обнову. Пусть меня увидят мои однокашники по школе. А учителей, которые говорили мне, что я только в пастухи годен, заставлю кланяться мне до земли. Да! Главное сейчас, чтобы этот большевистский сосунок назвал хоть одно имя. Всего одно имя… А уж потом мы поговорим по-другому… Однако этот мальчишка оказался тверже стали. Не случайно местные агенты отмечали, что кроме твердости Иван Туйков отличается и умом…»

Николов вспомнил свой первый разговор с начальником полиции.

— Нелегкая это будет задача! — сказал ему Гатев.

— Неужели вы и детей боитесь, господин Гатев?

— Не забывайте, господин Николов, что Туйков не ребенок! Он мыслящий, убежденный в идейном отношении коммунистический функционер. Занимается философией, литературой… Много читает, а понятия у него, как у зрелого человека.

— Ну и что? — с пренебрежением посмотрел на него Темница.

— Ничего! Просто я обязан сказать вам, что…

— Не беспокойтесь, господин Гатев! Я в жизни встречался и с более закаленными коммунистами, чем этот малец. А вы вместо того, чтобы уклоняться… должны помочь.

Двери широко распахнулись, и двое полицейских внесли на потрепанной подстилке и положили у ног Йордана Темницы изуродованное тело.

Николов вздрогнул от неожиданности, но тут же разозлился на себя, что допустил такую слабость. Он встал и со злобой наклонился над изувеченным Иваном Туйковым.

Глаза юноши были широко раскрыты, и в них горел огонь ненависти.

— Выйдите! — приказал Темница полицейским, принесшим Ивана.

Пока те закрывали дверь, пока Николов ожидал, когда затихнут их шаги в коридоре, он тер себе виски и никак не мог придумать, как начать решительный допрос. Потом внезапно присел на корточки возле головы Ивана.

— Туйков, я даю тебе последнюю возможность… — сказал он сквозь зубы. — Времени для разговоров больше нет! Сам решай, жить тебе или… — сделал он рукой неопределенное движение к потолку, — там… на небесах пребывать…

Иван понял точный смысл этого движения руки палача. В глазах его блеснуло пламя. Он медленно приоткрыл губы и снова плотно сжал их, не сказав ни слова.

— Ты слышишь, щенок? Человек добра тебе хочет, а ты упираешься! Говори все, что знаешь, иначе… — Темница резким движением рук показал ему, как они его прикончат.

Лицо юноши напряглось, губы шевельнулись.

— Я… уже сказал… Я ничего… не знаю… А что… касается… моей жизни… — он остановился, чтобы перевести дух, — то вы ее уже взяли. Может быть, вам… и награду дадут…

— Ты будешь говорить? — прошипел Темница.

Иван долго молчал, потом медленно, собрав силы, произнес:

— Ничего… не скажу!.. Ни слова…

Темницу била дрожь. На губах его появилась пена. Его припухшие, налитые кровью глаза смотрели в недоумении и словно спрашивали: «Что ты за человек?»

Он удивлялся. Что они только не делали с ним! Они использовали весь свой арсенал психического воздействия, провокаций, лжи, физических мучений. Был бы он деревом, распилили бы его на доски. Был бы камнем — раздробили бы на куски. Был бы сталью — все равно согнули бы. Этот худощавый парень — кожа да кости — не сказал ни слова.

Что, что же ему делать? Все летит к чертям! Он, Йордан Николов, пообещал начальству, что расплетет эту не такую уж и прочную подпольную сеть и одним ударом ликвидирует всю ремсистскую и партийную организации. И вот все рушится. Этот парень умрет, а его, Николова, надежда на личное благополучие рухнет. Так у него уже случалось: именно тогда, когда он бывал уверен в успехе, все летело к чертям. Что он теперь сможет сделать?

— Ты будешь говорить или нет?! — так яростно взревел Темница, что старший полицейский отпрянул в сторону.

Крик дошел до сознания Ивана словно из-под земли. Он едва услышал его, однако понял, каким страшным, роковым был для него этот крик. Отвечать у него не было сил, и он лишь медленно покачал головой.

Старший полицейский стоял словно окаменевший.

Глаза Темницы налились злобой и ненавистью. Руки его давно были обагрены кровью. Разных он видел арестованных, но такого встретил впервые.

— Что ты на него смотришь? Может, пожалеть его хочешь? Он подвел, подвел нас, скотина, понимаешь? — выкрикнул Темница в лицо Цано Стефанову. — Ему не нужен язык. Понимаешь, скотина? Давай сюда нож! — Темница кричал, дергался, бешено вращал глазами. С ним происходило что-то страшное, и старший полицейский не на шутку перепугался.

— Господин начальник, я вас не понял! Господин начальник, зачем вам нужен нож?!

— Идиот! Делай, что тебе велено!..

Темница наклонился над Иваном и схватил его за подбородок.

— Дурак, памятника тебе захотелось? Большого гранитного памятника? Хорошо! Мы со старшим, с Цано Стефановым, тебе поможем… Красивый памятник тебе соорудим!.. — С этими словами он вытащил у Ивана язык и взмахнул ножом.

Иван захлебнулся кровью. Глаза его потеряли блеск, погасли и закрылись, а палач, потирая окровавленные ладони, озверело смеялся:

— Кончилось все, Иванчо! Теперь с моей помощью будешь молчать до скончания века… И захочешь ответить, а не сможешь… Ну и что?.. Я сердиться не буду… Ведь я сам тебе помог, правда?..

На рассвете двое палачей отволокли Ивана в камеру. Завязали ему на шее петлю и повесили на тюремной решетке. Вечером начальник полиции Йордан Гатев направил срочную телеграмму в Плевен:

Наступивший рассвет был кровавым. Цыган Ибо стучал в стену камеры, кричал что было сил, звал Ивана, но камера Ивана безмолвствовала.

Партизаны отряда имени Георгия Бенковского ждали Ивана всю ночь. Подавали условные знаки, высылали навстречу патрульных. Напрасно! Лес молчал…

ЖЕСТОКОСТЬ

Бай Павел встретил утро с тревогой на сердце. Всю ночь он не сомкнул глаз: метался в постели, несколько раз вставал, ходил по двору. Он возвращался в дом, ложился, но стоило ему закрыть глаза, как на него наваливались видения, одолевали мысли одна другой страшнее.

Еще не рассвело, а он уже начал хлопотать в корчме и все посматривал на улицу. С нетерпением ждал, когда же заглянет хоть кто-нибудь. Просто так, чтобы можно было переброситься словом. Однако улица молчала, притихшая и безлюдная.

Когда же первые лучи солнца запутались в паутинах окон, бай Павел увидел в начале улицы двоих. Он обрадовался и заторопился к двери. В этих людях он узнал человека из Плевена и старшего полицейского Цано Стефанова. Они шли медленно, устало и молчали. Время от времени приостанавливались, словно для того, чтобы перевести дух, смотрели друг на друга, но не произносили ни слова, и вновь, шли, опустив головы. Бай Павел понял, что они направляются к его корчме, и тотчас засуетился.

— Давайте сюда, сюда! Входите, пожалуйста, пожалуйста! — приглашал он. — Вот ведь как бывает… Только подумал про вас, а вы и сами идете. Входите же, на вас вся моя надежда… сынка освободить, — заторопился он к ним навстречу, вытер стол, пододвинул стулья. — Пожалуйста, господа! Добро пожаловать! Ну а сейчас скажите, что вы любите? Господин начальник прямо с дороги, может быть, винца? У меня и ракийка есть, прекрасный товар… — не переставал суетиться бай Павел.

— Чем угостишь, то и выпьем, — вяло сказал Цано Стефанов, не поднимая глаз от стола.

— Но я… по вашему вкусу, господин старший…

— Ракии дай! Да покрепче… — скорее прокричал, чем сказал, Йордан Николов. — И закуски получше! Можно и сала…

Бай Павел бегом бросился выполнять заказ, принес белое балканское сало, нарезанное тонкими ломтиками и посыпанное красным перцем. Поставил перед гостями и два стакана сливовой ракии.

— Приятного вам аппетита! И на здоровье! — пожелал он. — А-а… о сынке что-нибудь не скажете?.. Глупенький он еще… он… знаете ли… в политике ничего не понимает… Ведь ребенок еще… и ум детский… Где ему понять такие дела?!

Йордан Николов зашевелился, выпятил грудь, в глазах его блеснула злоба, однако он тут же взял себя в руки и хриплым голосом сказал корчмарю:

— Не были мы в участке сегодня ночью. Сейчас пойдем, вот и увидим…

— Посмотрите, посмотрите, господин начальник, не стал бы кто его бить… да не искалечил бы. Ребенок он еще… ребенок… Много ли у него в голове, чтоб разбираться в государственных делах? Наверное, кто-то… оклеветал его… А он сиротка, кому ж его защитить?..

— Хорошо, хорошо! Налей еще по стаканчику, — приказал старший полицейский, лишь бы бай Павел ушел от стола.

И тут в корчму вошел крестьянин из горного села. Он прошел в глубину помещения и сел на одну из скамеек неподалеку от стойки. Согрев застывшие руки, посмотрел в сторону полицейских и заговорил:

— Мы… простой люд… с вечера как натрескаемся, так утром воду пьем. А она… господнее творение… сладкая, как медовуха. А вы вот, граждане, не признаете воду…

Николов стрельнул злым взглядом в сторону посетителя и раздраженно обратился к Стефанову:

— Этот тип что… считает, сколько я выпил? Что ему тут надо?

— Балканджия[7], господин начальник, он балканджия и есть, а уж если начал болтать, его ничем не остановишь…

— Это вы их так распустили! — оборвал его Йордан Николов. — Не знают они силу власти, потому и болтают. Но придет время, и они все поймут. — И повернулся к стойке, где бай Павел наливал в стаканы сливовую ракию.

— Я моментом, господа, — сказал бай Павел и тотчас оказался подле стола. — Вот, пожалуйста… Выпейте, выпейте на здоровье! Я как только вас увидел, прямо скажу вам, успокоился немножко. А можно вас спросить кое о чем? Как там в подвалах… не холодно, а?..

— Мы там не спали, не знаем, — бросил в ответ, слегка вздрогнув, старший полицейский.

— Да так-то оно так… Вы извините меня… Я ведь отец ему… — Бай Павел виновато тер ладони. — Не разрешите ли мне, господин начальник, повидаться с ним? — обратился он к Йордану Николову.

Тот поднял стакан со сливовицей и вылил его содержимое себе в горло. Потом повернулся к корчмарю и просверлил его свирепым взглядом.

— Как вы умеете просить и хныкать, так надо уметь и воспитывать своих детей, чтобы они любили, а не хулили свое отечество!

Сидевший в углу горец кашлянул, подергал себя за усы и медленно, членораздельно произнес:

— Он… сын Павла, парень первого сорта! Мне бы такого…

Старший полицейский резко повернулся к нему:

— Тебе что, поговорить захотелось?

— Точно, — ответил горец. — Захотелось. Да и правая рука у меня чешется. Не к добру это, старшой. По примете, деньги отдавать, да мне их взять неоткуда.

— Ты смотри не распускай язык!

— А ты мне не грози! — твердо сказал горец и встал, распрямив сильное, крупное тело. — Я не крал, не убивал! Поэтому пугать меня не надо. Вот так-то, старшой.

Николов скрипнул зубами, выругался себе под нос, встал и направился к выходу. Старший полицейский повернул голову к горцу, но тот так посмотрел на него, что полицейский съежился.

— Ну, ну, гляди у меня, — пробормотал он и поспешил вслед за Йорданом Темницей. Оба направились к участку.

Горец грубо выругался, плюнул им вслед и тоже ушел.

Корчма опустела, а сердце бай Павла сжалось от муки.

«Каждый куда-то торопится, — подумал он. — Я бросил здесь якорь, среди этих гор, и не смею отсюда никуда уйти. Если бы не та война, жил бы я здесь, как вон те дубы, ничего не видел бы, ничего не слышал… Еле кости свои дотащил сюда. А сколько людей осталось в окопах! Иванчо не похож на меня. Все спешит. Такой парень, не любит засиживаться дома. Вот и попал в участок… Эх, скорее бы живым и здоровым вышел оттуда!.. Не дам ему больше гробить здоровье над этими книгами. Ночи напролет читает. Заставлю работать в корчме. И больше никакой политики! Политика — развлечение для богатых. А для людей нашего положения — подальше от этого огня! Он не знает милости!..»

Бай Павел снова принялся хлопотать по хозяйству.

«И девчонки, и свояченица ходят по адвокатам да по знакомым, как помешанные. Стучат в двери городского начальства. А что толку? Все пожимают плечами, все отвечают одно: мол, не знаем!»

К обеду бай Павел закрыл корчму, набросил на плечи пиджак и зашаркал к участку. Пришел и сел, решив дождаться, когда выйдет начальник полиции Йордан Гатев.

Ровно в половине первого Йордан Гатев показался в дверях. Полицейские, что грелись на солнце, вскочили и замерли. Гатев узнал бай Павла и, слегка скривившись, усмехнулся. Перед тем как сесть в пролетку, бросил:

— Вчера видел твоего парня, так он, знаешь, не пожелал со мной говорить. Упрямый. А я что могу сделать? Им занимаются те, что приехали из Плевена. Понял?.. Я ничего больше не могу сделать…

— Ну хоть увидеть бы его, господин Гатев, — попросил бай Павел.

— И этого не могу сделать, — развел руками Гатев. — Только они и могут разрешить. Ты сам был солдатом и знаешь, как положено у военных. — Гатев махнул рукой и сел в пролетку.

Конь зацокал копытами по вымощенной камнем улице.

Бай Павел остался стоять, глядя вслед Гатеву.

«Не можешь! Скажи, что не хочешь, а то — «не могу». А пить у меня можешь…» — грустно подумал несчастный отец.

Мимо него прошел знакомый полицейский, который каждый вечер заходил в корчму выпить, но никогда не платил. На этот раз и он поспешил удалиться.

Бай Павел остался стоять один-одинешенек. Подождал еще немного, поглядел по сторонам и, придавленный горем, отправился к себе домой. Длинной, очень длинной показалась ему дорога. Почудилось ему, что шел он целую вечность, потому что за это время он и покойной Злате рассказал об аресте Ивана и о Тодоре Златанове вспомнил. И какие только мысли не пронеслись у него в голове, пока он шел до ворот своего дома!

Там уже ждала его одна из дочерей. Она нетерпеливо переступала с ноги на ногу и вопросительно смотрела на отца.

— Не позволяют мне с ним повидаться, — с горечью сказал бай Павел.

— Один из участка проходил и сказал, чтобы после обеда ты пошел туда, — придавленная горем, сказала девочка.

— Больше ничего не сказал? — с надеждой спросил отец.

— А что он скажет?

— Ну, может, одежду, поесть отнести?

— Мы приготовим что-нибудь, папа…

Медленно текло время. Бай Павел не открывал корчму. Ходил по двору и ждал назначенного часа. Все думал, как ему вести себя с Иванчо. Ругать ли его, бить ли, простить ли?

«За что мне его ругать? — думал отец. — Ведь рос-то он сам по себе, одинокий. Никогда не хныкал, не жаловался, как девчонки. Те, когда им хотелось чего-либо, плачем добивались. А он всегда все сам. Однажды вхожу в горницу, а он сам штанишки себе латает. Я спрашиваю: «Ты почему не дашь их сестрам починить, зачем сам латаешь?» «Потому что латки уже не держатся, да и не хотят сестры. Может быть, новые мне сошьешь, папа? Ведь мне в школу скоро идти», — говорит Иван, а я тогда отмахнулся: «И эти хороши, можно еще поносить». Как я был несправедлив к нему!» — вздохнул бай Павел.

— Время еще не пришло? — Он несколько раз входил в дом и спрашивал дочерей, готовивших еду для брата.

Приготовив, девочки сложили все в узелок, завязали и проводили отца до ворот.

Прошедшая ночь и день состарили его, согнули его широкие плечи. Он шел медленно, без сил.

В участок его сразу не пустили, велели ждать.

Бай Павел опустился на ступеньку крыльца. Время в ожидании тянулось медленно, но это не беспокоило его.

Под вечер его ввели к Йордану Николову.

— Я… мне бы его увидеть на минутку, господин начальник… — попросил бай Павел, но Темница смотрел мимо него пьяными, остекленевшими глазами.

— Письмо он тебе оставил… твой сын… — еле ворочая толстым языком, сказал Темница.

— Как… оставил? Ведь он, Иванчо, здесь?.. Ведь я… его увижу? — сдавленным голосом спросил бай Павел.

— Вот так и оставил! — выкрикнул Николов. Он повернулся и нажал кнопку звонка. Мгновенно появился полицейский. — Куртку ученика! — приказал ему Николов. — И немедленно!

Полицейский щелкнул каблуками и выскочил из комнаты. Спустя минуту он вернулся. В руках у него была ученическая куртка Ивана Туйкова.

— Пожалуйста, господин начальник!

— Да не мне, скотина! Отцу его отдай!

Бай Павел дрожащими руками взял измятую, изодранную в клочья, пропитанную кровью одежду сына. Он смотрел на нее полными муки глазами.

— В кармане письмо, — сказал Темница.

Рука бедного корчмаря судорожно шарила по куртке. Наконец он с трудом нашел карман, вытащил конверт, раскрыл… Глаза его расширились от ужаса. Стол, стулья, полицейские, вся земля поплыли перед ним… Колени бай Павла подкосились, и он рухнул на пол, выронив из рук конверт, а из конверта выпал отрезанный язык…

Темница с тупым безразличием посмотрел на неподвижное тело корчмаря, распростертое на полу, и нажал на кнопку… В дверях появился полицейский.

— Унести его! — распорядился Темница. — Он прочел письмо и отказался видеть сына!

ВОЗДУШНАЯ ТРЕВОГА

Весть о смерти Ивана Туйкова быстро облетела город. Первым узнал обо всем цыган Ибо.

Участок потонул в гробовом молчании. Дежурный полицейский боялся прикоснуться к двери камеры, в которой висел труп Ивана Туйкова.

Йордан Николов и старший полицейский Цано Стефанов не отходили друг от друга. Нервная дрожь била Йордана Гатева. Город ощетинился.

— Вы показали свое бессилие, господин Николов! — резко сказал Николову Гатев.

— Нет! Это результат вашего неумения и бездействия…

— А город? А люди?.. Что мы скажем людям? В этом городе совсем другие люди… Балканджии… Они…

— Люди… другие… — скривил губы Темница. — Вы что? Уж не стали ли вы членом красной партии?

Начальник полиции подскочил как ужаленный:

— Послушайте!.. Как вы смеете так говорить… господин Николов? Я не только презираю, я ненавижу это отребье… Однако я хочу… да, да, я хочу спокойствия в городе и в околии!

— Спокойствие будет только тогда, когда мы раздавим голову красной гадюке. Иначе она отравит и воздух, и воду, и все!.. Она уничтожит нас! — яростно выкрикнул Темница.

Оба умолкли. Потянулись мучительные минуты. Первым подал голос Гатев:

— Нервы… Простите, господин Николов! И все же… Что нам теперь делать? Люди возбуждены. Не исключено, может случиться что-нибудь…

— Знаю! Я был на рынке… кое-что услышал…

— Что же мы будем делать? — дрожал Гатев.

— Я свою работу закончил, господин Гатев. Остальное — ваше дело, — произнес Темница с безразличием. — А этого фанатика, скажу вам прямо, я бы вынул из петли и снова бы начал пытать. Вы меня понимаете? Каков характер! Не сказал ни слова… — Он сжал кулаки и нервно заходил по кабинету Гатева. Остановился, посмотрел на околийского начальника полиции. — Вы понимаете? Ни слова! Он меня… он меня из кожи моей вытащил. Меня… человека с опытом… Эх, если б он только был жив, я бы ему…

В дверь постучали. Гатев открыл. Старший полицейский Цано Стефанов откозырял, выпятив грудь:

— Господин Николов, народ узнал об убийстве. Сейчас там, внизу, люди собрались и кричат, негодуют, ропщут… Некоторые угрожают. Когда я проходил по улице, ребятишки швыряли в меня камни. Может произойти нехорошее…

— Замолчи ты, скотина! Какое это убийство? Какое убийство? Произошло самое обыкновенное самоубийство через повешение. Ты что, понять этого не можешь, болван? — взревел Темница.

— Так точно, господин начальник! Я… конечно… понял… — сконфузился старший полицейский. — Это я ведь только здесь, а там…

— И здесь, и там, и везде, и навсегда!.. Слышишь?

— Так точно, господин начальник.

— Пошел вон!

Гатев чувствовал себя неспокойно. Только Темница, привыкший к чужой крови и смерти, спокойно смотрел на происшедшее.

— Труп больше нельзя держать здесь! — медленно проговорил он. — Нам нужен только протокол о самоубийстве. От родителей надо потребовать гроб и зарыть его, но не на кладбище! Он безбожник. На похороны допустить только самих близких родственников! Все ясно?

— Предельно ясно… — выдавил из себя Гатев.

Спустя два часа последняя полицейская акция началась. Прежде всего была объявлена воздушная тревога. Наводящие страх звуки сирены ударили в горные скалы, возвратились назад и наполнили город леденящим ужасом.

Тетевенцы, подгоняемые жутким воем, убегали из домов в горы. Склоны Трескавца, Петрахили, Козницы быстро почернели от народа.

Когда последний человек покинул город, наступила гробовая тишина.

И в этой тишине душераздирающий женский крик взметнулся в небо. Его подхватили другие голоса. Это рыдали идущие за гробом Ивана по мосту через реку Вит немногочисленные родные — несколько мужчин и три женщины.

Крики женщин долетели до слуха убежавших из города людей. Большинство из них остановились и повернули к Тетевену. Они увидели небольшую погребальную процессию. Она остановилась на краю города. И в этот момент послышался мощный мужской голос, словно резкий удар грома:

— Э-эй, люди! Послушайте, лю-у-ди! Хоронят Ивана Туйкова, лю-у-ди!

Крик пролетел от горы к горе и поднял людей на ноги. Дети, юноши, девушки, мужчины, женщины, старики, старухи поднялись и стояли безмолвные, сняв шапки, со сжимающимися от боли сердцами, с полными слез глазами, с рыданиями в горле и бескрайним человеческим состраданием и мукой. Они прощались с Иваном Туйковым. Со своим Иванчо. Стояли до тех пор, пока два гробовщика не опустили гроб и не засыпали его землей. Когда над могилой вырос небольшой холмик, рослый бородатый горец громко сказал:

— Земля тебе пухом, Иванчо! — И затрясся от рыданий.

Эти слова понеслись из уст в уста, от человека к человеку. Так тетевенцы прощались со своим верным сыном.

Перевод В. Н. Гребенникова.