Знание-сила, 2002 № 06 (900)

Конечно, доклад никакого отношения к фольклору не имел, разве что фиксировал переход целого пласта прежде научных представлений в область мифологии. Но сам поиск носителей смысловых и организующих эти смыслы структур, субстрат означаемого, означающего и их сложные отношения друг с другом – занятие сугубо семиотическое. Именно поэтому можно сказать, что любой исследователь, чем бы он ни занимался, как только начинает задумываться над связями и расщеплениями своих понятий и конструкций, так сразу начинает заниматься семиотикой.

Смыслы – тайные и явные – ищут все. И потому многие норовят объявить свою науку «самой семиотической из несемиотических» – я повторяю формулировку Иосифа Зислина, психиатра из Иерусалима, о своей психиатрии. Врачебная практика заставила его задуматься над тем, какие именно символы психического заболевания используют симулянты, пытаясь выдать себя за больных, то есть какие внешние знаки болезни оказываются достаточными, чтобы ввести в заблуждение даже специалиста. Оказывается, формула подобного симулянтства дана еще в Ветхом Завете: библейский Давид, выдавая себя за идиота, изменил лицо свое, чертил на дверях и пускал слюну по бороде своей.

А если действительно больной человек, не подозревая о своей болезни, начинает ее симулировать? А если – синдром Мюнхгаузена – человек симулирует не для получения конкретной или вообще какой-нибудь выгоды, а бескорыстно, из чистой любви к искусству?

Врач Зислин утверждает, что такую симуляцию практически невозможно разоблачить. И действительно: какому здоровому человеку придет в голову строить из себя идиота просто так, из любви к искусству?

Известная нашим читателям и вообще читающей публике великолепной книгой о молодежных субкультурах Татьяна Борисовна Щепанская (тоже из Санкт-Петербурга) на материале гораздо менее экзотическом, чем психиатрия, продемонстрировала нам, что в любой профессии, помимо определенного набора знаний и умений, есть еще «нечто» неназываемое, чем, однако, необходимо овладеть, чтобы стать настоящим профессионалом.

Каждая профессия создает свою субкультуру со своим языком, своими обрядами, ритуалами и традициями. Как ни странно, эти субкультуры массовых профессий изучены гораздо меньше, чем маргинальные, каких- нибудь «люберов» или «панков».

– Есть реалии, – говорит она, – которые выглядят как знаковые, но сопротивляются интерпретации. Это своего рода «семиотическая пустота».

С этим парадоксом мы сталкиваемся постоянно, разговаривая с музыкантами и уличными продавцами, шоферами и артистами: всегда есть нечто, о чем они говорят с важной многозначительностью, никогда не объясняя, что имеют в виду. Не объясняя или потому, что сам феномен не поддается словам, или потому, что объяснять его субкультура запрещает.

Спросите любого поп-музыканта, что такое «драйв». Вам ответят, что именно он отделяет настоящего музыканта от несостоявшегося, но не смогут сказать, что это такое.

Таксист скажет вам о «чутье», которое позволяет настоящему профессионалу сразу отличить нормального пассажира от «кидалы» или опасного отморозка.

Уличные торговцы – о «легкой руке», необходимой для удачной коммерции.

Бизнесмен – о «деловой хватке». Врачи и спасатели – об «интуиции».

Учителя – о «силе» («Я только начала, но сразу почувствовала, что эта сила у меня есть, что я мету управлять классом»).

Артисты – об умении «владеть залом» и еще об «энергетике», которая исходит от них и из зала и которой они с залом обмениваются.

Щепанская собрала довольно много таких вот «семиотических пустот», знаменующих самое ядро профессионализма, и принялась их анализировать. Она обратила внимание, что все это неназываемое так или иначе связано со стратегиями общения, с коммуникацией. Есть стратегии центробежные, направленные на улавливание сигналов извне, – и тогда это «деловая хватка», «чутье», «зов поля». Есть слова-барьсры, определяющие центростремительную стратегию.

Эти коммуникативные стратегии, по мнению Щепанской, есть в конечном счете способ взаимодействия социального института (в данном случае – профессионального) с обществом. А обозначать такие стратегии словами, как она полагает, субкультура запрещает, чтобы избежать определенности, автоматически придаваемой словом, и сохранить в неприкосновенности поле для постоянного поиска новых и новых каналов и способов взаимодействия.

Поскольку в аудитории находился представитель одной из массовых профессий, врач Зислин, да еще и специализирующийся на том, чтобы называть словами неназываемое, он туг же попытался это проделать:

– Хороший врач отличается от плохого способностью видеть сразу сто двадцать признаков болезни и в случае необходимости самому мелкому из них придать очень высокий статус. На этом построена известная байка о Боткине: мать с ребенком опоздала к нему на прием на полчаса, чего он терпеть не мог, и он их выгнал, несмотря на все слезы и объяснения. Но уходя от них вверх по лестнице, он обернулся и сказал матери: кстати, у вашего мальчика искривление позвоночника, надо сделать то-то и то-то. Как потом оказалось, это и было самое главное в болезни ребенка, на что другие врачи как-то не обратили внимания.

Наверное, другие врачи сформулируют это по-своему. И наверняка они опять скажут об интуиции, которую нельзя объяснить и которая делала Боткина гениальным врачом.

Эти неназываемые качества и умения сродни народным заговорам, которыми питаются фольклористы и в которых самые простые предметы и действия обретают таинственный смысл, при «правильном» с собой обращении могут помочь, а при «неправильном» непременно навредят.