Звездочет

11

С тех пор как прекратились выступления оркестра, каждый день Звездочет тенью проскальзывает в «Атлантику», чтобы узнать, нет ли новостей о доне Абрахаме. И конечно, надеясь встретить Фридриха. Ему приходится изворачиваться, потому что дирекция запретила музыкантам появляться в отеле.

Ветер леванта колотится, как привидение, в закрытые ставни и жалюзи. Звездочет дрожит в саду между раскачивающимися стволами пальм, дожидаясь свиста Перпетуо. Наконец швейцар подает знак, что можно входить: никто не увидит. Перпетуо позволяет ему устроиться рядом с собой, на низком табурете, так что стойка, за которой регистрируются приезжие, скрывает Звездочета с головой. Ветер просачивается и внутрь здания, наполняя коридоры беспокойством и тревогой, приступы которой внезапно пресекают дыхание.

Большие рассеянные глаза Звездочета поднимаются над краем стойки, как два вопросительных знака. Через стекло вестибюля он созерцает террасу: на пустой сцене от оркестра остался невидимый след, как от картины, долго провисевшей на одном и том же месте. Фридрих исчез, будто никогда его и не было. О дирижере известно лишь, что кто-то видел, как два жандарма вели его в замок Санта-Катилина — его большая, по-детски розовая физиономия выражала униженность и тоску, а руки были закованы в наручники, как у преступника.

Все остальное — не более чем пустые разговоры, которые возникают то тут, то там, опровергая друг друга. В городе, где отсутствует информация, общественное мнение заменяется безответственными и безнаказанными слухами. Однажды Звездочет услышал странную вещь: будто Фридрих живет в отеле, переодевшись в женскую одежду. Слова эти сорвались с губ одной горничной, которая тут же осеклась. Персонал «Атлантики» не очень разговорчив, когда речь заходит о войне или о событиях в городе.

— Раньше, во время другой войны, только и делали, что устраивали сборища и спорили. Тогда дозволялось быть англофилом или германофилом, — меланхолично рассуждает Перпетуо, наливая себе в стаканчик из бутылки «Вальдепеньяса», припрятанной за регистрационной стойкой. — Сейчас этого нельзя.

Он тут же переводит разговор в другое русло. Больше всего Перпетуо нравится говорить о прекрасном поле и воображать, какие тела скрываются под одеждой женщин, пересекающих вестибюль. Описывая их, он медленно смакует каждое слово, будто откусывает по чуть-чуть от ломтя черствого хлеба, чтоб продлить удовольствие. Звездочет не может разделить его энтузиазма, потому что никогда еще не видел совершенно голой женщины и, по правде говоря, не знает, каковы они. Но он слушает эксперта с должным вниманием: ему не дает покоя надежда опознать Фридриха в какой-нибудь девчушке, прошмыгнувшей по вестибюлю. Как бы ни были нелепы слухи, всегда приходишь в конце концов к тому, что начинаешь в них верить, ведь они дают хоть какую-то информацию и, пусть на мгновение, утоляют потребность в знании.

Мало-помалу Звездочетом овладевает идея фикс — поговорить с Гортензией. Проходят дни, но ему не удается увидеть экономку в вестибюле. Однажды утром он больше не выдерживает и проникает через комнату портье в служебную зону. Он проскальзывает в длинный коридор, куда выходят двери различных подсобных помещений. Коридор перерезают лучи света из открытых дверей, брошенные, как копья, в синюю тьму. Из прачечной доносится мелодичный голос, который поет под аккомпанемент журчания воды, льющейся в сточную канавку из выжимаемого белья.

В воздухе реет аромат чистоты, возвещающий о том, что женщины продолжают каждый день заново создавать мир. Звездочет заглядывает в одну из дверей и наблюдает, как угольные утюги нещадно разглаживают груды белья, возвышающиеся, как горные развалы. На кухне женщина лущит горох и бросает его в подол юбки, а отблеск топки горит живым и ярким огнем на ее белоснежных ляжках.

Наконец в одной из просторных и чисто побеленных комнат он видит Гортензию, шьющую в окружении группки девушек в одинаковых белых одеждах. Только она сама одета в черный халат с прикрепленной на груди подушечкой в форме сердца, пронзенной пучком иголок. Увидев входящего, девушки выпрямляются и, удлиненные саванами простыней, которые они штопают, превращаются в величественные и ирреальные фигуры, увенчанные парой изучающих глаз.

Ему не дали времени ничего рассмотреть, лишь самого его рассмотрели, и Гортензия, быстро подскочив к двери, с силой захлопывает ее у себя за спиной. Оказавшись в коридоре, она снимает очки, поднимает черные сросшиеся брови и испепеляет его взглядом покрасневших от усталости глаз.

— Сюда допускаются только женщины. — Она произносит это жестко, но Звездочет замечает, что голос ее дрогнул и мало-помалу возвращается к своей обычной мягкости. — Уж позволь нам работать, пожалуйста. Тебе нечего делать, а нам есть что. Ты не даешь себе отчета, что весь отель держится на нас. Как только запачкается стакан, надо его тут же мыть, потому что с этими проклятыми войнами нет полного комплекта посуды. И конечно, ни одной целой чашки. И нужно все время чинить простыни, да так, чтоб ничего не было заметно.

— Гортензия…

— Ты не видишь, как ты одет? Как Адам какой-нибудь. Не хватало нам только, чтоб ты напустил в отель блох!

— Гортензия, я ищу Фридриха.

— Слушай, Звездочет, через этот отель проходит много народу. Приходят и уходят. И о них забывают.

— Я — нет.

— Потому что у тебя нет других забот. А у меня есть! Столько немецких офицеров! С каждым разом все больше, и требуют, чтоб сапоги блестели, как вороново крыло, а ни ваксы, ни жиру достать невозможно.

— Гортензия, ты знаешь, где он.

— Давай-давай, иди отсюда. Но прежде зайди на кухню, скажи, что я послала. Тебе дадут тарелку риса. Сегодня в меню только рис. Рисовый суп на первое, рис в горшочке на второе и рис с молоком на десерт. Снабжение все хуже и хуже. И если это так трудно для отеля люкс, уж не знаю, чем вы все наполняете себе желудки. Ты, например, чем теперь живешь, Звездочет? Нашел твой отец работу?

Звездочет не отвечает. Он смущен. Он убирается восвояси. Голос Гортензии вибрирует в коридоре: «Лола! Кармен! Мария! Девочки! Не спите!» — и внезапный дальний звон кухонной посуды оставляет в воздухе металлический отзвук. Он чувствует себя незаконно вторгшимся на чужую территорию, полностью принадлежащую женщинам, которые погружены в свои дела, никого больше не заботящие и никому со стороны не понятные. Для него все эти фигуры, которые склоняются над мойкой, сунув руки в воду, или встают на цыпочки, вздымая твердые груди, и аккуратно снимают с кухонной полки глиняную миску, наделены странной красотой, но главное — наполнены тайной. Он не привык рассматривать женщин, вольно и без ужимок располагающих своими телами.

Он вспоминает Фридриха, и глаза его темнеют, как всегда, когда его одолевает какая-нибудь мысль, с которой он не может совладать. В отсутствие друга ему трудно восстановить с точностью его черты. Иногда ему представляется одно лицо, иногда — другое. И это непонятно, потому что Фридрих для него — незабываем.

После падения Франции, которое так выбило из колеи его отца, город наполнился незнакомыми людьми. Каждый день непривычные лица мелькают в кафе и трамваях, отражаются в зеленоватых стеклах банков с поблекшей надписью «Exchange», зарываются в мыльные хлопья в цирюльнях или склоняются подолгу над меню в ресторанах. Лица, в которых он ищет объяснения, а находит лишь темные круги под глазами, прячущимися в поднятых отворотах тяжелых пальто.

Неужели жизнь в Европе еще хуже, чем в Кадисе? Ведь, должно быть, что-то действительно ужасное толкает этих людей бросить все и бежать на край света, где единственное, что они найдут, — зеркальное отражение тех же страхов, горечи, голода и отчаяния. О конфликтах, разрушающих Европу, он не ведает почти ничего. Он знает только то, о чем случайно проговаривается его отец, а также то, что объясняет ему сеньор Ромеро Сальвадор. Но Звездочет считает, что и они не знают правды, потому что доходит лишь та информация, которую пропускают немцы, а единственная газета, которая осталась в городе, повторяет напыщенные лозунги Берлина.

Приезжих не спросишь. На улицах говорят на польском, на идише, на французском, на ладино, на венгерском, на румынском. Ни он их не понимает, ни они его. Иногда ему благодарно улыбаются, когда он пытается объяснить им, как пройти в какое-нибудь место: они признательны уже за то, что кто-то старается найти с ними общий язык, хотя и безуспешно. По утрам они появляются в городе ниоткуда, бродят по улицам без определенного занятия и заканчивают у разбитого корыта горькой ночью в дешевых портовых пансионах, там же, куда отправились и выброшенные из «Атлантики» музыканты.

Иногда он их застигает с глазами, прикованными к морскому горизонту с тем же болезненным выражением, что у голодных и неудачливых рыбаков из бухты. Они ожидают появления «Мыса Горн», который из-за войны запаздывает на несколько дней. Для Звездочета все, что можно узнать о Европе, выражено в этой тоске, которая, как укус москита, воспалила их веки. Некоторое время он тихонько стоит рядом с ними. Он чувствует, что этот корабль для них — единственный просвет надежды в охваченной войной Европе. Пока они его ожидают, петля еще не затянута на их шее. В такие моменты воздух пахнет птицами. Этот корабль, который не приходит, — как окно, через которое воображение может разглядеть заморские страны, прекрасные и процветающие, пребывающие в мире. Там укрылись поэты — те, которых цитирует сеньор Ромеро Сальвадор.

Он встречает этого человека возле бастионов за аллеей Аподака. У него вид крестьянина. Не слишком высок, но широк и силен, с курносым и бурым, цвета земли, лицом, заросшим многодневной щетиной, и с огромными, но вялыми и отвисшими ушами. Он тоже пристально всматривается в море. Перегнувшись через стенку парапета, он наблюдает, как отчаянно кидаются волны на утес, грохоча так, что заглушают визг проезжающего мимо трамвая. Но внимание Звездочета привлекает то, что человек смотрит на море не так, как другие беженцы. Он улыбается. И улыбка его широка и открыта и так же ярка, как вспышки солнечного света на мокрых скалах и в пузырях разбивающихся волн.

Через некоторое время человек почувствовал, что за ним наблюдают, и оглянулся. Их взгляды пересекаются. Человек, повернувшись спиной к морю, облокачивается о парапет и застывает в ожидании, как пес, вставший на задние лапы. Он кричит что-то, чего Звездочет не понимает и что бесполезно пропадает в шуме пальм. Он повторяет то же самое три раза, но мальчик не понимает и делает извиняющийся жест. Человек внезапно морщится. И выражение у него становится смешным, потому что лицо его съеживается между огромными ушами и все человеческие черты как бы куда-то исчезают, остаются только живые зверушечьи глаза. Звездочет улыбается ему и, когда звучат удары колокола на звоннице ближайшей церкви Кармен, решает продолжить свой бесцельный путь по улицам Кадиса.

Четверть часа спустя он замечает, что человек следует за ним. В отличие от большинства беженцев, прячущихся в пальто, как в последнее убежище, этот разгуливает налегке. И даже без жилета. Только поношенная фланелевая рубашка в красно-зеленую клетку, которая выделяется на фоне тусклой и однообразной одежды других чужестранцев. Он идет не торопясь, твердым шагом, хотя заметно, что ноги доставляют ему мучение. Когда Звездочет останавливается, он останавливается тоже.

Хотя Звездочет идет куда глаза глядят, без всякой цели, ему становится не по себе от присутствия этого человека, преследующего его по пятам. Недоумение постепенно переходит в досаду. Он решает прикинуться, что ничего не замечает. Но человек не расположен терпеть его безразличие. Он равняется с мальчиком, шагает рядом, дергает за рукав, упрямо желая что-то сказать. Все время одна и та же фраза, которую Звездочет не понимает.

Тогда мальчик решает идти на площадь Сан-Хуан-де-Дьос. Уловив в нем некую целеустремленность, которой прежде не было, человек обгоняет его, заходит с другого боку, будто хочет помешать его движению. Пока наконец не приходит момент, когда он отчаивается и приостанавливается среди суетливой толпы, снующей по площади. Его глаза теряют блеск и энергию, и печально-жалобный взгляд обрывается за спиной Звездочета, нырнувшего в темноту скобяной лавки сеньора Ромеро Сальвадора.

— Сеньор Ромеро Сальвадор, выйдите на минутку, может, вы поймете этого человека.

Сеньор Ромеро Сальвадор выглядывает в дверь. Человек делает движение, чтобы уйти, но старик зовет его. Тот немного колеблется, а затем встряхивает головой, на которой покачиваются его большие уши, и послушно приближается к порогу лавки.

— Конечно, понимаю, — говорит сеньор Ромеро Сальвадор, внимательно его выслушав. — Он говорит по-французски.

— И что он хочет сказать? — спрашивает Звездочет. — Фраза все время одинаковая. Он повторил ее несколько раз.

— Говорит, что никогда раньше не видел моря.

Как только человек убеждается, что его поняли, он снова начинает улыбаться и, довольный, пускается в объяснения.

— А сейчас что он говорит? — интересуется Звездочет.

— Что нужно было случиться войне, чтоб он смог увидеть море, — переводит сеньор Ромеро Сальвадор. — Всю жизнь он жил в деревне среди гор, во Франции. Когда пришли немцы, он бежал, оставив жену и детей, и добрался досюда. Поэтому он шел за тобой. У него нет никого, кому бы сказать, что море — это самое прекрасное, что он видел, и ему показалось, что ты его поймешь. Говорит, какая жалость, что нечто столь прекрасное сейчас для него — помеха.

Потом человек исчез, и мальчик больше никогда его не видел.

Частенько Звездочет стоит у двери скобяной лавки и смотрит, как проходят люди, понаехавшие отовсюду, мужчины и женщины разных национальностей. Хотя солнечные лучи втыкаются в площадь с безжалостностью божественных клинков, они едва задевают тела приезжих, увядшие от несчастий. Незнакомцы бродят как тени, распластанные под тяжестью страха, нищеты, поражения и униженности. Солнце пронизывает балконы, заставленные горшками с базиликом, душицей и гвоздиками, струится по развешенному белью и сверкает в лошадиной моче, затопившей пустую стоянку пролеток, над которой вьется облачко мух.

— Сеньор Ромеро Сальвадор…

— Что?

— Ничего.

Звездочет созерцает нескончаемую процессию призрачных людей, не имеющих, похоже, ни мускулов, ни костей после истощающих превратностей бегства. Проходят, волоча израненные ноги, силуэты без определенных очертаний, но с душой. Сумрачная душа, полная внутренней тьмы, и можно заметить, как трепещет она в раскаленной атмосфере великолепного солнечного дня.

— Сеньор Ромеро Сальвадор, вы верите, что, когда от человека остается только тень, в нем все-таки есть силы, чтобы искать что-то такое, что поможет ему все пережить?

— Что искать?

— Свет, красоту…

— Хм! — восклицает сеньор Ромеро Сальвадор, и в этот момент он должен отвлечься, потому что в лавку входит клиент.

На площади только мухи и незнакомцы. Слушая, как беженцы разговаривают между собой, Звездочет узнает это смешение непостижимых языков, к которому он привык на террасе «Атлантики». Этот гомон напоминает ему то, что было его миром. Он начинает понимать, что все эти незнакомые слова — чешские, румынские, французские, венгерские, идишские — в некотором роде принадлежат и ему, потому что этот магический гул для него — музыка, а точнее, часть его музыки уже навсегда.

— Вы помните, о чем я спросил, сеньор Ромеро Сальвадор? — говорит он старику, когда тот возвращается. — Почему вы ответили «хм»?

— Потому что вспомнил одно стихотворение.

— Так расскажите же мне его, пожалуйста.

— Это тоже поэта Федерико?

— Нет, это написал другой поэт.

— Расстрелянный?

— К счастью, уехал за океан.

— Сеньор Ромеро Сальвадор, я бы хотел, чтоб как-нибудь вы рассказали мне о людях, которые никуда не уехали и с которыми я бы мог поговорить в любой момент.

— У! Как непросто!

— Да, эти стихи и правда заставляют думать, и, по-моему, этого-то вы от меня и хотите, — произносит Звездочет серьезно. — Но я не очень подхожу, чтобы думать головой. Поэтому задаю столько вопросов.

И с этими словами он берет гитару, приветствует Фалью, который довольно улыбается из глубины инструмента, и начинает играть для изможденных теней, наполняющих площадь. Его вдохновляет приглушенный шелест языков мира, как это было, когда он играл с оркестром в «Атлантике».

Он замечает, что на него даже не смотрят. Глаза их хлопают ресницами, как стая нерешительных птиц, едва различимые в глубинах темных скелетов. Они продолжают свой путь, позволяя умереть в себе, не родившись, любому чувству. Они убеждены, что окружающий их мир может принести им лишь огорчения.

Но кое-кто все же недоуменно оборачивается, будто увидев свет, внезапно зажегшийся в темноте. Звездочет слышит вздох и, подняв голову, успевает заметить слезу, которая пытается просочиться между железных век. Это первое предвестие. Все больше незнакомцев останавливаются как вкопанные на своих разбитых ногах, следят за ним, окружают его. Музыка завораживает. Постепенно истончается железо, которым покрылась их печаль, и обнажается чуткая кожа людей, какими они некогда были. Издерганные и больные нервы расслабляются и оживают. Легкие снова начинают дышать в контакте с этой музыкой, которая растекается в воздухе, как благодатный ветерок. Грудь освобождается от удушья, ноги — от усталости. Застывшая кровь и остекленевшие глаза возвращают свою подвижность. Это чистейший сон, похожий больше на пробуждение. Пускаются в танец пустые желудки и увлекают за собой души.

В звуках фламенко каждый узнает самое глубокое и волнующее из своей собственной музыки. Скрещение разных культур, бесстрашные, искренние ноты рождают чудо: слух каждого наполняется воспоминанием. Возвращаются звуки любви, земли, веры, очага, города, где жил, людей, к которым был привязан. Потерянное прошлое и бедственное настоящее обнимаются, как любовники после разлуки. А музыка расправляет в воздухе свои крылья и загораживает от несчастья и отчаяния. Пока не врываются на площадь два жандарма и не кричат громогласно: тишина!

Беженцы молчат, но их губы кривит улыбка гордости и презрения, которой не было раньше. Опираясь на свои слабые проволочные ноги, они медленно и торжественно уходят с площади, сталкиваясь с идущими навстречу новыми несчастными.

— Сеньор Ромеро Сальвадор, правильно сказал поэт.

— Да, сынок: