1000 ликов мечты, О фантастике всерьез и с улыбкой

И все-таки — зачем?

В самом деле: во имя чего все эти наши маршруты вдоль и поперек фантастики? С разных сторон присматриваемся к ней, касаемся то здесь, то там, странствуем и в пространстве, и во времени, углубляясь в прошлое и вновь возвращаясь в наши дни… Зачем все это — по большому счету? Заполнить незадействованные клетки памяти можно ведь и чем-нибудь иным: интересного в мире хоть отбавляй! Что же, очевидно, пора поговорить о назначении фантастики — о целях ее и сверхзадачах, о той роли, на которую она претендует. Начнем с цитат — и давних, и не очень. Авторов не называем, в данном случае это не так важно. «Хорошее научно-фантастическое произведение — это интересная научная мысль (гипотеза, теория) в добротном литературном изложении». «Наиболее интересные гипотезы фантастики — в области духовной, а не технической. Герои фантастики — это гипотезы человеческой красоты». «Облекать в художественные образы представления о будущем, просветлять его черты, скрытые завесой времени, — такова роль научной фантастики». «Цель научно-фантастического романа не исследование космоса или микрокосма (для этого существует наука), а поиски свежего угла зрения на современность». «Фантастика — это сказка, написанная в литературном стиле существующей эпохи». Думается, нет нужды продолжать эти выписки; уже и приведенные подтверждают; по-разному определяют фантастику пишущие о ней, по-разному соотносят ее с остальной литературой, разное усматривают у нее предназначение. Найдутся, наверно, и такие, что не усматривают никакого… Крайнюю эту точку зрения оспаривать пока воздержимся (но постараемся запомнить, что существует и она); явную же противоречивость толкований фантастики объясним либо требованиями контекста, оставленного за рамками цитат, либо субъективностью самих толкователей. И не будем спешить с осуждением этой субъективности! В подходе к НФ литературе она не только возможна, но и неизбежна. Попробуйте-ка представить себя в роли читателя, с равным удовольствием приемлющего в фантастике все ее виды, жанры, темы, стили! Это лишь на библиотечной полке (да, может быть, в голове идеального редактора) мирно соседствуют социально-утопические романы — с памфлетами, фантастика научно-техническая и даже откровенно популяризаторская — со сказочной, приключенческая — с философской или, скажем, сатирической. Теоретически-то (кабы еще и на практике!) выбор велик, а читатель давно уж не всеяден… Но вернемся к наболевшему: о чем хлопочем, выгораживая для фантастики участок пообширнее да попригляднее, претендуя порой и на территории, издавна считавшиеся собственностью соседей в общих садах художественной литературы (изящной словесности, как непременно выразились бы в данном случае наши предки)? О чем печемся, сетуя на неустроенность — несмотря на растущее признание — недавней еще Золушки — Фантастики? Ответим вроде бы издалека и поначалу опять-таки цитатами. «Паук совершает операции, напоминающие операции ткача, и пчела постройкой своих восковых ячеек посрамляет некоторых людей-архитекторов. Но и самый плохой архитектор от наилучшей пчелы с самого начала отличается тем, что, прежде чем строить ячейку из воска, он уже построил ее в своей голове» (К. Маркс). «Если бы человек был совершенно лишен способности мечтать… если бы он не мог изредка забегать вперед и созерцать воображением своим, в цельной и законченной красоте, то самое творение, которое только что начинает складываться под его руками, — тогда я решительно не могу себе представить, какая побудительная причина заставляла бы человека предпринимать и доводить до конца обширные и утомительные работы в области искусства, науки и практической жизни» (Д. Писарев). Не правда ли: до чего созвучны меж собой эти высказывания! Припомним и знаменитое ленинское: «Фантазия есть качество величайшей ценности» — и уж окончательно сделаем вывод: роль воображения, выдумки, фантазии, мечты даже и в самой обыденной жизни человека — отрицать попросту невозможно! — Да полноте, никто и не отрицает! — заметят на это. И будут, разумеется, правы. Случайно ли в каждом из нас с пеленок вырабатывается ценнейшее это качество? Не вырастает само по себе, не проявляется, как все изначально заложенное, нет: именно вырабатывается — усилиями старших, пусть часто едва ли не инстинктивно, но — культивируется, воспитывается, бесконечно тренируемое в первые годы нашей жизни с помощью сказок, побасенок, прибауток… Того старомодного и наивного на первый взгляд устного народного творчества, что пришло к нам из самой седой древности (развитое воображение требовалось и тогда — просто чтобы выжить!) и до сих пор не иссякло, до сих пор учит ребенка видеть неявные поначалу взаимосвязи во всем вокруг. Неявные, скрытые и оттого на первых порах неизбежно образные, метафоричные, откровенно фантастические — разве не так? Вспомните: а сами вы разве не одушевляли в детстве своих кукол, оловянных солдатиков, разнообразную «машинерию»? И не видели в лисе, волке, медведе и прочих обитателях леса (да и не только леса: а собака, а кошка, а петух?) вполне равных себе, выражаясь языком НФ, «братьев по разуму»? И не пугались Кощея, Бабы Яги, Змея Горыныча и иных сказочных страшилищ, тоже ведь, наверное, не просто в качестве острастки для малышни живущих от века в мудрой народной памяти, но, очевидно, и затем, чтобы — с деятельной помощью воображения — научить с младых ногтей преодолевать самое тяжкое из препятствий — собственный страх?! На какую же, оказывается, поистине широкую ногу поставлено в нашей человеческой жизни обучение воображению! А прибавьте-ка к устным бабушкиным, дедушкиным, маминым, папиным сказкам огромную количественно литературу для самых маленьких — от картонных раскладушек до вполне солидных, капитально издаваемых трудов дедушки Корней и Маршака? Действительно огромную: ведь, сетуя и плачась на хроническую ее нехватку, каждая семья тем не менее исхитряется немало и раздобыть для своего младшенького. Да вспомните-ка еще кукольный театр и многое-многое множество ежедневных телевизионных «мультяшек»… Нет, и впрямь кому после всего этого придет на ум отрицать значение воображения, фантазии, выдумки в нашей жизни?! Отрицать — да, невозможно. Но, увы, можно недооценивать… Впрочем, попробуем сначала представить: а что, собственно, случится, исчезни у человека, притупись почему-либо его способность воображать, фантазировать? Разве так уж совсем и нет вокруг нас таких людей? И ведь ничего, живут не тужат, словно и не касаются их приведенные выше высказывания выдающихся мыслителей… А вот — и неправда! Нет среди нас с вами таких людей — и быть не может!!! Те, в ком мы привычно подразумеваем полную бездуховность: обыватели ли, озабоченные лишь приумножением и реализацией трудовых (и нетрудовых) сбережений, бюрократы ли, ничего не видящие якобы дальше циркуляра и собственного носа, прочие ли малосимпатичные личности, немало нам досаждающие, однако прекрасно рядом с нами уживающиеся… Вот уж нет: они могут быть лишены каких угодно иных человеческих качеств, но только — не этого, не воображения! Ибо без него и на машину не накопишь, и дачу не построишь, и… Словом, ничего — сверх того, что уже имеешь и достиг, — не заимеешь и не достигнешь. Вполне по Писареву. Потому что ничего не придумаешь, не вымечтаешь, не вообразишь: оно же отключено, воображение-то! Страшно представить общество, лишившееся драгоценнейшего свойства… Поначалу оно еще будет жить по инерции — за счет подражания, копирования того, что уже создано. Отчасти поможет ему в этом развитая техника. И привычка эту технику обслуживать. Но, бессильное создать что-либо новое, в любой сфере — производственной ли, культурной ли — обреченное тиражировать лишь то, что под рукою и на глазах, оно в результате меняющихся условий, неизбежных катастроф и катаклизмов очень скоро будет отброшено вспять. Кончится сырье, откажут станки, износится заготовленное впрок, иссякнут запасы — и рассыплется придуманное нами бесфантазийное общество, обратится в жалкое собрание единиц, обреченных искать спасения и пропитания на лоне природы и, значит, обреченных же со временем снова вскарабкаться на деревья. Когда-то еще любознательность сызнова перерастет в сообразительность, а та, шлифуемая практикой, разбудит мысль и даст толчок — Воображению… Впрочем, довольно, картины регрессирующих цивилизаций многократно и разноаспектно обрисованы в фантастике. Вспомним хотя бы «Сумерки на планете Бюр» и «Формулу невозможного» Е. Войскунского и И. Лукодьянова или «Хищные вещи века» А. и Б. Стругацких. Выходило и много других произведений, которые можно было не принимать всерьез и даже «разоблачать» (что и делалось весьма усердно), пока не стала явью агрессивная бездуховность «балдежей» — с наркотиками и без, «тусовок», ухода в скороменяющиеся разновидности «рока». Псевдожизнь на уровне ощущений с примитивной, вполне как у амебы, реакцией на раздражения. С зауряднейшим матом посредине и — вопреки бодрым заверениям о творческом взлете духа сползанием многих в болото невежества… Но обличителей явных и мнимых недостатков сейчас в избытке и без нас! Вернемся к главному. К недооценке фантазийного начала. А разве же нет ее, этой недооценки? Разве же, поначалу всячески (хотя часто и без осознанности) ориентируя своих детишек на ускоренное развитие воображения, искренне умиляясь первым его проявлениям, мы сами вскоре же-с детсадовского еще возраста наших крох! — не начинаем вдалбливать им (теперь уже вполне осознанно) наше выношенное: не выдумывай… не фантазируй… не в сказке живешь и не на необитаемом острове — среди людей!.. Забота о судьбе малыша понятна, разумеется, и вполне естественна. Забота — деятельная, результативная… Немудрено, что разгоревшаяся было ярким пламенем фантазия ребенка очень скоро идет на спад. В конце прошлого века было подмечено: пик развитости воображения приходится на 15 лет. Именно в этом возрасте максимально незначащи преграды для фантазии, она наиболее сильна и необузданна. Не случайно неоперившийся юнец (тьма примеров тому и в прошлых веках, и в нынешнем) в эти свои такие, казалось бы, несолидные годы может проявить себя неординарным поэтом, композитором, изобретателем… Для него нет авторитетов, нет догм! Даже родительское «табу» на выдумку (самое, по-видимому, существенное из ограничений) принимается — если принимается только внешне: внутренне-то наш отрок все равно ощущает себя как бог и царь — в распахнувшемся навстречу мире! Но — вслед за семьею и воспитательницами детского садика — вступает в дело и дальнобойная артиллерия: начальная, средняя, высшая школа, общество в целом; из самых лучших побуждений огонь ведется по «инфантилизму» и «прекраснодушной мечтательности». К счастью, «детское живет в человеке до седых волос», как сказал когда-то так и не исправившийся романтик Александр Грин: окончательно вытравить это «детское» крайне сложно. Загоняя наше воображение в рамки дозволенного и общепринятого, семья, школа, общество лишь в редчайших случаях добиваются стопроцентного успеха: возможно, срабатывают какие-то неведомые нам (наука ведь до сих пор не определилась со сложнейшим, как выясняется, механизмом воображения!) предохранители, недозволяющие вот так — напрочь — ликвидировать ценнейшее качество. Но вглядимся пристальней в наши дни. Практически в каждом доме не выключается голубой (теперь уже чаще многоцветный) экран. Невероятно возросли скоротечность и многообразие контактов человека с окружающим миром в самых разных его проявлениях. Чудовищной плотности информация прямо-таки с пеленок не- зримым густым облаком окутывает новорожденного! А по новейшим данным, и не родившийся еще гражданин сквозь первоначальную дрему во чреве матери уже вбирает в себя первые позывные внешнего мира… Не ясно ли, почему пик развитости фантазии и еще сместился вниз? Он приходится теперь на 11–12 лет! Однако потребность в воображении не исчезает и в 20, и в 40, и даже в 80 лет! Взрастив и — после массированной обработки — максимально дисциплинировав его, мы, однако, по-прежнему рассчитываем на его поддержку и помощь в нашем быстроменяющемся мире. В мире, где, если верить социологам, каждые 14 лет удваивается количество предметов — что в быту, что на производстве, — сама жизнь, дабы не оказаться на ее обочине, требует развитого, тренированного воображения. И мы, разумеется, всю свою жизнь (опять же едва ли то сознавая) не прекращаем этих тренировок: читаем книги, смотрим кино, ходим в театр, на выставки живописи… Фантастика — наиболее действенное средство для поддержания воображения в рабочем состоянии. Реалистическая ветвь искусства стремится вписаться в уже известное нам, опирается на наш собственный жизненный опыт, именно на его базе создает свои сотрясающие нас, очищающие эмоциональные взрывы. Фантастика же впрямую обращается к воображению. Даже просто представить выдуманное писателем «небываемое» требует его воображения — усилий. И пускай это «небываемое» сконструировано из отдельных черточек сугубо земных образов и явлений — оно, если и становится оттого узнаваемой, так только для тех, кто уже изрядно поднаторел в фантастике. А ко многим ли она попадает — издающаяся у нас в лучшем случае 100-тысячным тиражом (а ведь тираж зачастую бывает и 30 тысяч и даже 15) новая книга — свежая фантастика? Да лишь к счастливцам из огромной минимум в несколько миллионов — армии любителей НФ, ее ревностных поклонников и собирателей. А на дворе-то у нас, между прочим, конец XX века! И в разгаре научно-техническая революция… В США — другой великой индустриальной державе — ежегодно выпускается в свет тысяча новых книг фантастики (при наших сорока, от силы пятидесяти в год). Курс научной фантастики там преподают в подавляющем большинстве колледжей и университетов; существует даже специальная премия преподавателей НФ — одна из весьма престижных в развитой системе литературных наград западной фантастики… Но капиталист в массе своей отнюдь не чудаковатый Килгор Траут из романов Курта Воннегута; будучи сверхпрактичным (и, добавим, достаточно дальновидным), просто так, из платонической любви к фантастике, деньги на ветер он не выбросит! Подразумевается обязательная отдача: систематически читающие фантастику инженеры изобретают быстрее, больше и эффективнее; командиры производства смелее и обоснованнее принимают решения; рядовые рабочие быстрее и безболезненнее для себя и хозяев осваивают новую технику. Мир-то вокруг действительно становится в немалой степени эфемерным: «человека связывают с вещами все более кратковременные отношения», утверждает известный социолог Олвин Тоффлер, и с ним трудно не согласиться. Промышленные изделия и даже сооружения, не успев обветшать, уже устаревают, требуют замены, окружающее меняется на глазах, и притом нарастающими темпами, тут без поддержки тренированного воображения и впрямь немудрено отстать, оказаться на обочине прогресса… Не хотелось бы, разумеется, быть понятым превратно. Развитие воображения, поддержание его в рабочем состоянии — далеко не самое главное в фантастике, хотя и исключительно важное с точки зрения практических нужд общества. Будучи разновидностью художественной литературы и осознав это, фантастика переросла старое определение, где ей предписывалось иметь предметом изображения «научное изобретение, открытие, еще не осуществленное в действительности». Главное сегодня и в фантастике — человек, а не машины, не изобретения и открытия. Фантастика успешно выполняет ныне чисто художественные функции. Она воспитывает своего читателя нравственно, учит его простым, но вечным истинам: человек должен быть добрым, гуманным, терпимым. Причем делает это часто едва ли не эффективнее, чем остальная литература, ибо герои фантастики традиционно отличаются активным характером, неординарными поступками. Смелые, сильные, волевые, они обычно по-старомодному благородны. Тогда как в «большой» нашей (а тем более зарубежной) прозе многие герои, увы, негероичны, являют собой пассивных страдальцев, затертых неблагоприятным стечением обстоятельств… А не фантастика ли в отроческие годы формирует и наши представления о будущем? Учебных-то пособий о нем — для младшего и среднего школьного возраста — покамест вроде и не предусмотрено, готовить же своих детей к встрече с грядущим мы обязаны. Будущим, разумеется, занимается не только фантастика: существует огромная специальная литература прогностического характера. Но когда еще дорастет до таких книг и брошюр наш совсем не гипотетический ребенок? Фантастика же проглатывается залпом и вместе с тем небесследно. Ибо успевают отложиться в памяти юного человека наиболее осязаемые, зримые детали, «подсмотренные» писателем в будущем… Эти добавочные плюсы фантастики мы лишь констатируем, хотя, быть может, именно о них и следовало бы сегодня трубить максимально громко. Тем не менее даже и сказанное подводит нас к неизбежному выводу. Не нужно бояться фантастики! Пусть подросток читает ее какое-то время даже, может быть, и в ущерб классике. Обычно «запойное» чтение фантастики непродолжительно: утолив по возможности жгучую эту жажду, наши подросшие дети в массе своей уже через несколько лет без особого сожаления расстаются с книжным Материком Мечты — другие заботы влекут их. Но если при этом встретились на их читательском пути не одни только ремесленнические поделки (коих в фантастике в процентном отношении, по-видимому, не меньше, чем в «обычной» литературе, и вот тут-то бы и побеспокоиться нам, родителям, о доброкачественной духовной пище для наших детей!) — заряда гражданственности и социального оптимизма хватит им едва ли не на всю оставшуюся жизнь.

Вслед за Жюлем Верном

«Что бы я ни сочинял, что бы я ни выдумывал — все это будет уступать истине, ибо настанет время, когда достижения науки превзойдут силу воображения…» В связи с недавним юбилеем Жюля Верна (сто шестьдесят лет со дня рождения писателя исполнилось в феврале 1988 года) эти его слова знакомы, вероятно, многим. Что ж, выраженная в них позиция характерна прежде всего, конечно же, именно для великого французского фантаста. Писателя, по нынешним меркам крайне «осторожного», сознательно стремившегося писать о том, что находится «на грани возможного» и практически осуществимо в самом иногда близком будущем. Это именно позиция, ведь существуют и другие высказывания Жюля Верна, вполне аналогичные приведенному. Вот что писал он, скажем, незадолго до выхода в свет романа «20 000 лье под водой» своему отцу: «…мне приходят в голову самые неправдоподобные вещи. Но на самом деле это не так. Все, что человек способен представить в своем воображении, Другие сумеют претворить в жизнь». Сходные мысли о воображении, о конечной судьбе фантастических гипотез высказывали (да и сейчас высказывают) и многие другие писатели-фантасты. Причем вовсе не только представители «школы Жюля Верна», сторонники сугубо научной (технологической, как ее теперь называют) фантастики! Эти последние, безусловно, солидарны с Жюлем Верном. «Можно с полным основанием предположить, что то, что будет фактически достигнуто… далеко превзойдет описанное в этой книге», — писал, например, «отец» американской фантастики Хьюго Гернсбек о своем романе «Ральф 124C 41+», действие в котором отнесено на семь с половиной столетий в будущее. «Все, что теоретически возможно, обязательно будет осуществлено на практике, как бы ни были велики технические „трудности“», — утверждает и знаменитый наш современник Артур Кларк, также тяготеющий в своем творчестве к традиции Жюля Верна. При желании можно, очевидно, найти подобные мысли и в статьях А. Р. Беляева и В. А. Обручева, и, несомненно, в работах основоположника космонавтики К. Э. Циолковского; вероятны они и у И. А. Ефремова-фантаста, который и в попытках своих заглянуть на тысячелетия вперед опирался и на глубокую и разностороннюю свою эрудированность большого ученого. Но вот два высказывания, авторы которых, на наш взгляд, для многих любителей фантастики будут неожиданны. «Я ограничиваю себя исключительно тем, что считаю возможным. Я не хватаюсь за любую смелую идею, какая мне придет в голову, и я не ищу сенсаций. Я рисую будущее таким, каким, насколько я могу судить, оно и будет. Я отлично сознаю слабость своего воображения и готов допустить, что могу ошибаться, изображая картины будущего, но утверждаю, что перемены, мною предсказанные, — ничто по сравнению с тем, что действительно произойдет в течение ближайших двух столетий». Эти слова принадлежат… Герберту Уэллсу, которого по традиции мы и сейчас еще продолжаем считать «антиподом» французского «технологиста» Жюля Верна. «Я не знаю, какие из моих догадок и предположений более правдоподобны. Среди них нет неуязвимых, и бег времени перечеркнет многие из них». А это — Станислав Лем, любитель парадоксов, характернейший — в нашем восприятии — представитель современной фантастики, всецело отрешившейся, казалось бы, от «приземленной» технологии и не скованной вроде бы никакими научными «табу»! Что ж, вывод тут может быть, пожалуй, один. Рядясь в самые немыслимые свои — инозвездные, иногалактические — одежды, фантастика всех направлений тем не менее по-прежнему отнюдь не склонна отказываться от столь приятной ей роли провидца будущего, пророка грядущих перемен, проводника человечества в необозримых океанах пространства и времени.

1000 ликов мечты

Фантастика — многообразна. Сегодня это утверждение принадлежит к разряду аксиом. Роман, повесть, рассказ, очерк, трактат, эссе, зарисовка, пьеса, поэма, стихотворение — каких только жанров не встретим мы в фантастике (это если речь идет о литературе; ведь есть еще и живопись, и скульптура, и кино, и театр, и музыка, и цирк… скажите, если сможете: какой из этих видов искусства изначально чужд фантастике, несовместим с нею?). А у самой фантастики — масса подвидов. Фантастика познавательная, техническая, утопическая, предупреждений, антиутопическая, философская, памфлетная, политическая, сатирическая, юмористическая, приключенческая, детективная, психологическая, лирическая, сказочная, мистическая… ничего не упустили? А ведь можно попытаться разложить фантастику по полочкам и тематически: космическая, историческая, экологическая, путешествия во времени, роботы, пришельцы, антимиры, Атлантида… и несть им числа — и темам крупным, и не так чтобы очень (вроде фигурировавшего у нас Северного полюса, к примеру). И исторически поделить на периоды — тоже можно. Сегодняшняя фантастика, завтрашняя, вчерашняя… послевоенная, довоенная, дореволюционная… И географически: по странам. И лингвистически: по языкам. И, наконец, идеологически: советская — и западная, прогрессивная — и реакционная. И так далее… Не поспоришь — воистину так: 1000 ликов у фантастики! А между тем… В пору моей юности (в пятидесятые годы) и даже позже писателей-фантастов, этих искателей завтрашнего дня, нередко весьма надолго загоняли в угол, приклеивая почти не смываемый ярлык на их продукцию: «антинаучная». Чашу сию сполна испил, к примеру, старейшина нашей фантастики Георгий Гуревич, первую свою повесть опубликовавший более сорока лет назад… Известный популяризатор науки Я. Перельман, в 1914 году введший у нас в употребление термин «научно-фантастический рассказ», думал лишь о том, надо полагать, как отделить зерна от плевел: фантастику жюльверновского плана — от фантастики религиозно-мистической. Но свершилась революция, церковь была отделена от государства. В печатной продукции, исходящей из государственных издательств, стала невозможной пропаганда, религии, да и мистика оказалась в литературе вне закона. Но термин-то — научная фантастика — остался! Окреп, набрал силу. Забылось постепенно его происхождение и назначение… Как забылось и прежнее многообразие фантастики. Добросовестно следовать установившимся в науке положениям, если и заглядывать в будущее, то лучше всего не дальше опытных цехов и испытательных полигонов — такое вот пожелание стало вкладываться в понятие «научная». И поскольку еще оставшимся авторам становилось неуютно и тесно, не хватало воздуха в этом сурово ограниченном пространстве — уходили они постепенно из фантастики, исчезали кто куда, оставляя ее на откуп… Кому?! В том и беда, что некому было ее оставить. Полистайте, скажем, журнал «Техника-молодежи» полувековой давности. Кое-что из фантастики, разумеется, в нем все-таки печаталось (бесспорной заслугой редакции была, например, публикация в самый канун войны антифашистского «Генератора чудес» Ю. Долгушина), но в целом — как вид она фактически выродилась в единственную свою разновидность полуочерки-полузарисовки для рубрики «Окно в будущее». Впрочем, даже и не зарисовки. Сугубо технические проекты и прожекты, изложенные немудрящим газетным Языком, снабженные схемами и цифровыми выкладками, — вот во что превратилась, за редкими исключениями (романы А. Беляева, Г. Адамова, А. Казанцева), наша фантастика. В подраздел научно-популярной литературы… С этого же начинала она и после войны, поскольку ничего другого уже (или еще) не умела. На тогдашнем фоне и незамысловато-очерковая повесть В. Захарченко «Путешествие в Завтра» еще в 1952 году казалась событием (хоть и техническая, а утопия же!), фигурировала едва ли не во всех тогдашних обзорах (благо, обозревать было практически нечего) и тут же была переиздана… Ясно, что пришедшее в фантастику три десятилетия назад новое поколение (А. и Б. Стругацкие, Д. Биленкин, В. Журавлева, Г. Альтов, А. Днепров, В. Савченко…) отнюдь не было встречено восторженным «ура!». Иные из старших коллег, может быть и уловив свежие веяния, да не сумев перестроиться, приложили максимум усилий, чтобы не впустить в литературу этих «выскочек», явно посягавших на их монопольное положение. Многогранность фантастики? Нет, не дозволялась в те годы эта роскошь! Разве что И. Ефремову сходила она с рук, поскольку был он и независим, и сам достаточно мастит: доктор наук, лауреат высокой премии! Впрочем, доставалось и ему. «Писатель И. Ефремов в „Академии схоластики“»; «„Туманность Андромеды“ или бедуин перед верблюдом»… Непривычные заголовки для статей о знаменитом романе, не правда ли? Критикам из «Промышленно-экономнческой газеты» еще и в 1959 году хотелось бы видеть фантастику в устоявшемся амплуа оракула ближайшей пятилетки… Словом, вопрос о многообразии, многожанровости НФ всего лишь двадцать с небольшим лет назад был куда как неясен! Это сегодня никому и в голову не придет требовать, скажем, от сказочной фантастики столь же строгого обращения с фактами науки, какое обязательно для фантастики, к примеру, технической. Истина рождалась в спорах горячих и, увы, не слишком-то продуктивных. Самая бурная из дискуссий была косвенно связана с появлением повестей А. и Б. Стругацких «Трудно быть богом» и «Хищные вещи века». Статьей В. Немцова «Для кого пишут фантасты?» ее начали «Известия», а участие в ней приняли «Комсомольская правда», «Литературная газета», «Труд», «Юность», «Иностранная литература», «Детская литература», «Советский экран»… Правда, и эта дискуссия мало что дала: слишком много сил отнимал у спорящих злополучный эпитет «научная», перечеркивавший добрую половину тех разновидностей фантастики, что были перечислены в начале этих заметок. Пожалуй, лишь к концу шестидесятых годов восстановилось у нас постепенно право фантаста на самую дерзкую выдумку, рассеялся туман вокруг диаметрально, казалось бы, противоположных требований к фантастике. Наконец-то сошлись на том, что и у писателей-фантастов каждое конкретное произведение следует судить по тем законам, по которым оно написано… Надо сказать, утверждению тезиса о многожанровости НФ немало способствовал и бакинский фантаст Г. Альтов, будораживший умы коллег то остропроблемной статьей, то таблицей сбывшихся и не сбывшихся идей Ж. Верна, Г. Уэллса, А. Беляева, то очередным вариантом «Регистра». Об этом последнем хочется сказать особо. Полное его название — «Регистр современных научно-фантастических идей и ситуаций». Первый вариант появился в 1963 году и был невелик — 19 страниц на машинке. Через три года Г. Альтов прислал в редакцию «Уральского следопыта» пятый вариант своего «Регистра», еще через год — седьмой, в нем было уже 328 страниц… Идеи и ситуации, включенные в «Регистр», строго классифицированы. В седьмом варианте они разбиты на 10 классов, 73 подкласса, 326 групп и 2034 подгруппы. Допустим, вас заинтересовали разумные инопланетяне, способные принимать любую форму, на память же ничего не приходит… Вы открываете «Регистр», просматриваете указатель классов: «Класс 1. Космос… Класс 2. Земля… Класс 3. Человек… Класс 4. Общество… Класс 5. Кибернетика… Класс 6. Инопланетные разумные существа…» Ага, это уже то, что нужно! «Подклассы: 1. Человекоподобные; 2. Нечеловекоподобные». Находите второй подкласс, среди включенных в него групп обнаруживаете: «3. Необычные формы». И уже в этой группе отыскиваете нужную вам первичную ячейку. «5. Разумные существа, способные принимать любую форму». А в ячейке — список произведений: К. Саймак «Однажды на Меркурии»; Р. Шекли «Форма»; А. Бердник «Сердце Вселенной»; И. Росоховатский «На Дальней»; Д. Буццати «И опустилось летающее блюдце»; О. Ларионова «Планета, которая ничего не может дать»… И так далее. У каждого произведения в скобках указан год публикации на русском языке (если оно у нас переведено); в приложенной к «Регистру» библиографии вы сможете найти и сведения о месте публикации. Дело теперь за немногим — отыскать сами тексты. Как видите, работать с «Регистром» несложно — и очень интересно! Но «Регистр» задуман вовсе не в качестве заурядного путеводителя по Стране Фантазий (хотя вполне справляется с этой ролью). В том убеждаешься, едва начав перелистывать его страницы. Листаешь их, листаешь, и постепенно закрадывается в голову крамольная мысль: а ведь фантастика-то наша… бедновата. На хорошие свежие идеи бедновата. Повторы, повторы — сколько же их… С пришельцами, к примеру, явное «перепроизводство» у фантастов. Задумываешься: да так ли уж обязательна она — новизна НФ идей, новизна ситуаций? Главное-то в нынешней фантастике — были бы люди живые! Характеры! Образы!.. Потом вспоминаешь из своего читательского опыта: одну книгу — не дочитал, отложил… другую — бросил на середине… в третью — лишь заглянул… Не потому ли, что слишком похожи они одна на другую? Идеи — те же, ситуации — почти неотличимы… И художественным совершенством наша фантастика — в массе своей — пока не блещет… На невеселые мысли способно настроить знакомство с «Регистром»… А позиция его автора? В предисловии Г. Альтова к одному из вариантов читаем: «…Я отнюдь не считаю идеи главным (и, боже упаси, единственным) в фантастических произведениях. Просто новые идеи, новые ситуации, новые приемы являются, на мой взгляд, одним из необходимых компонентов. Как атом серы в молекуле серной кислоты: нужны, конечно, другие атомы и нужен синтез, чтобы получить продукт». Действительно, мало сказать в фантастическом романе (повести, рассказе), что герой — крупный ученый и живет, допустим, в двадцать втором веке. Нужно и показать это. А показать можно только при помощи соответственно крупных (и обязательно свежих, не из популярной брошюры позаимствованных, и обязательно не заведомо абсурдных) идей, этим ученым выдвигаемых. И достаточно убедительной обрисовки тех новшеств (именно по ним судить мне, читателю, о развитости общества, не так ли?), что окружают героя в его двадцать втором веке. В противном случае поверю ли я, читатель, в героя, будь он даже «дважды лауреатом Нобелевской премии»? Не уверен, что и вам тоже, но мне такой дважды лауреат уже встречался на страницах фантастики и, увы, только этим двойным лауреатством и запомнился… И все-таки видеть в «Регистре» лишь «обвинительное заключение», уличающее писателей-фантастов в сбоях воображения или даже откровенном нежелании фантазировать самостоятельно, — значит слишком утилитарно подходить к делу. Да, «Регистр» может быть использован и как оружие критики, оружие грозное и действенное. Но к мысли о «Регистре» Г. Альтов пришел вовсе не из злокозненности — им руководило стремление быть обстоятельным и в фантастике, вполне понятное для человека, профессионально занимающегося изобретательством, разработавшего алгоритм (а позднее и теорию) решения изобретательских задач. Четвертое из правил знаменитого философа Рене Декарта прямо рекомендует составлять настолько полные обзоры сделанного предшественниками, чтобы быть уверенным, что ничего не пропущено… Альтовский свод идей и ситуаций призван, словно таблица Менделеева, отражать реальное состояние фантастики. И — как Менделеевская таблица — он не только открыт для постоянного пополнения новым (и пропущенным старым) материалом. Давая богатейшую пищу для размышлений, «Регистр» наводит на сопоставления, помогает выявлению закономерностей в развитии фантастических идей, прямо способствует дальнейшему их генерированию… Искренне жаль, что, до сих пор существуя лишь в виде рукописи, «Регистр» недоступен для широкого читателя. У нас, увы, нет ни одной, даже самой краткой энциклопедии НФ, которая отражала бы поистине невероятную многоликость этого популярного вида литературы. «Регистр» Г. Альтова разносторонне и чрезвычайно убедительно как раз и демонстрирует эту неохватную многоликость.

Задержавшееся знакомство

Неохватная многоликость… Да, за потоками фантастики, выпускаемой тысячами издательств земного шара, не уследить, не угнаться даже самым рьяным знатокам и ценителям НФ литературы. Конечно, в этих потоках много откровенно ремесленных, а то и просто бульварных поделок — о них и жалеть не приходится. Но вдвойне обидно, когда читатели не имеют доступа к книгам больших, талантливых писателей, когда запретительские рогатки, — мол, как бы чего не вышло, — преграждают путь выстраданным мыслям, наболевшим словам тревоги и предостережения… К сожалению, так нередко случалось у нас еще в недавние годы. И, пожалуй, особенно не везло книгам, относимым к жанру антиутопии. Считалось, что такие произведения выходят из-под пера во всем разуверившихся пессимистов-скептиков и, дескать, ничему хорошему эти мрачные картины будущего научить не могут. Но так ли уж четка грань между антиутопией и «фантастикой предупреждений»? Вспомним, что сам термин — фантастика предупреждений — утвердился у нас в середине 60-х годов. Весьма активно его пропагандировали, обосновывая в своих статьях, Е. Брандис и В. Дмитревский. Что привело к рождению этого термина? Что помогло ему выжить? Восходит он, очевидно, к выражению «утопия — предостережение» из книги английского критика А. Мортона «Английская утопия», переведенной у нас еще в 1956 году. Причиной же достаточно широкого его распространения явился, по-видимому, тот негативный оттенок, который закрепился в нашей литературе и — шире — в общественном нашем сознании за термином «антиутопия». Впрочем, что-то похожее произошло в свое время и с освященным веками словом «утопия». Попытки осуществления идеального общественного устройства никак не удавались даже в малых масштабах изолированных фаланстеров — и даже ярым приверженцам Утопии сама ее идея начинала представляться несбыточной, заведомо нереальной. Словно бы скомпрометированной неудачными попытками… И эта скомпрометированность как бы наложилась и на само слово. Сошлемся на Джека Лондона: «…Магическую силу имело тогда слово „утопия“. Произнести его значило перечеркнуть любое экономическое учение, любую теорию преобразования общества, как бы она ни была разумна…» Это свидетельство взято нами из романа «Железная пята» (1908), где оно приведено в виде примечания историка 27-го века к событиям первых десятилетии века 20-го. Но его — это свидетельство — вполне можно распространить и на весь 20-й век: неприязнь к «утопиям» проскальзывает еще и сегодня. В конце 60-х годов была даже — с благими, естественно, целями предпринята попытка ввести для нашей, советской утопии иной термин: «эвтопия». И тем самым с помощью древнегреческою дифтонга «эу» (придающего значение осуществления, успеха) заменить наконец обидное, по-видимому, для нас «место, которого нет» (таков буквальный перевод слова, придуманного в 1516 году Томасом Мором) на место, которого еще нет, но которое обязательно будет… Что ж, специалисты знают довольно много терминов, производных от «утопии»: негативная утопия (изображает нежелательные варианты будущего), контрутопия (полемизирует с предшественниками), дистопия и какотопия (смысл в обоих случаях — «плохое место»), практопия (рисует не самый лучший из вариантов будущего, но и не самый худший: приемлемый, одним словом) и даже — ухрония («хронос» — время, и термин этот относится к утопиям, помещаемым не в пространстве, а во времени). Правда, почти все эти обозначения малоизвестны даже среди больших любителей НФ. Не прижилась покамест и «эвтопия» — хотя и употребляется отдельными энтузиастами. А вот «фантастика предупреждений» — живет… хотя кто нынче поручится за долгую жизнь этого не менее искусственно рожденного контртермина? Ведь сегодня, пересматривая содержимое тех запасников, что в прошлом бесследно поглощали многое из написанного и у нас, и за рубежом, мы по-новому присматриваемся и к антиутопиям. Отринув прежнее, десятилетиями утверждавшееся прямолинейно-однозначное отношение к этой разновидности НФ, мы и во многих антиутопиях отчетливо видим теперь беспокойство авторов за судьбы цивилизации — то самое чувство, в котором столь решительно отказывали им совсем недавно. «Мы» Евгения Замятина (1920), «О дивный новый мир» Олдоса Хаксли (1932), «1984» Джорджа Оруэлла (1949) — все три наиболее знаменитые антиутопии XX века, запретные прежде для нас и аттестуемые не иначе как «злобные памфлеты», получают ныне вид на жительство и в наших библиотеках. Замятина напечатали «Знамя» и «Знание-сила». Хаксли опубликован в «Иностранной литературе», Оруэлла обещает вот-вот выпустить издательство «Прогресс», а в отрывках роман уже напечатал украинский журнал «Всесвiт»… Чем же поучительно для нас знакомство в этими запретными прежде плодами?

Мир романа Евгения Замятина, русского писателя, стоящего у истоков сатирической антиутопии 20 века, суров и сумрачен. Это мир «нумеров», а не личностей, досконально во всем расчисленный огромный механизм Единого Государства с идеально притертыми «винтиками». Расчислено действительно все. Не только рабочие часы — все стороны жизни «нумеров» охвачены Государством, посекундно расписаны в Часовой Скрижали. «Ночью — нумера обязаны спать; это обязанность — такая же, как работа днем. Это необходимо, чтобы работать днем. Не спать ночью — преступно…» «Издалека, сквозь туман постукивает метроном, и под эту привычно ласкающую музыку я машинально, вместе со всеми считаю до пятидесяти: пятьдесят узаконенных жевательных движений на каждый кусок…» Даже искусство подчинено в этом истинно казарменном будущем узкопрактическим целям. «Просто смешно: всякий писал — о чем ему вздумается… Теперь поэзия — уже не беспардонный соловьиный свист: поэзия — государственная служба, поэзия — полезность». И вот Институт Государственных Поэтов и Писателей создает «Ежедневные оды Благодетелю», бессмертную трагедию «Опоздавший на работу», настольную книгу «Стансов о половой гигиене»… «Красиво только разумное и полезное: машины, сапоги, формулы, пища и проч.» — и, оберегая свою машинную стерильность, Единое Государство отгораживается Зеленой Стеной от мира дикого и неупорядоченного «неразумного, безобразного мира деревьев, птиц, животных». Этот рационализированный «рай» жестко оберегаем от любых, самых мелких потрясений: «для того, чтобы выкинуть вон погнувшийся болт, у нас есть искусная, тяжелая рука Благодетеля… есть опытный глаз Хранителей…» И есть, добавим, чудовищная логика подавления, свойственная любому тоталитарному режиму: «Настоящий врач начинает лечить еще здорового человека, такого, какой заболеет еще только завтра, послезавтра, через неделю. Профилактика, да!..» Герою-рассказчику, математику Д-503, выпадает невозможное, абсолютно, казалось бы, немыслимое в этом мире (где «всякий из нумеров имеет право как на сексуальный продукт — на любой нумер…») счастье истинной любви. Укрывшись в своей прозрачной стеклянной клетке, Д-503 пытается вернуть своим мыслям прежний стройный порядок. «И вот — две чашки весов! рассуждает он. — На одной — грамм, на другой — тонна, на одной — „я“, на другой — „Мы“, Единое Государство. Не ясно ли: допускать, что у „я“ могут быть какие-то „права“ по отношению к Государству, и допускать, что грамм может уравновесить тонну, — это совершенно одно и то же. Отсюда распределение: тонне — права, грамму — обязанности; и естественный путь от ничтожества к величию: забыть, что ты — грамм и почувствовать себя миллионной долей тонны…» Но тщетно — уже не выздороветь ему, «болезнь» его неизлечима. «Плохо ваше дело! — говорит герою знакомый врач. — По-видимому, у вас образовалась душа…» И в довершение всего наш математик узнает, что его возлюбленная I-330 участвует в подготовке восстания. Показательный диалог происходит между ними — диалог, в который стоит вслушаться повнимательнее: он многое открывает нам в позиции автора. «Я вскочил: — Это немыслимо! Это нелепо! Неужели тебе не ясно: то, что вы затеваете это революция? — Да, революция! Почему же это нелепо? — Нелепо — потому что революции не может быть. Потому что наша… наша революция была последней. И больше никаких революций не может быть. Это известно всякому… Насмешливый, острый треугольник бровей: — Милый мой: ты — математик. Даже — больше: ты философ — от математики. Так вот: назови мне последнее число. — То есть? Я… я не понимаю: какое — последнее? — Ну — последнее, верхнее, самое большое. — Но, I, — это же нелепо. Раз число чисел — бесконечно, какое же ты хочешь последнее? — А какую же ты хочешь последнюю революцию? Последней — нет, революции бесконечны»… Финал романа трагичен. Восстание подавлено, в чем косвенно виноват и Д-503: его дневник, откровенные записи в нем, естественно, не ускользнули от недреманного ока Хранителей. Сам Д-503 подвергнут операции, в результате которой в его мозгу нейтрализован центр, ведающий фантазией. И вот уже возвращается к нему готовность испытывать сладостное ощущение «победы всех над одним, суммы — над единицей»… Но и неудавшееся восстание-факт, заставляющий читателя крепко усомниться в казарменной долговечности Единого Государства.

А вот — Олдос Хаксли, английский писатель, несомненно многое почерпнувший у Замятина. В его романе нам предстает довольно миролюбивый, «спокойный» вариант регламентированного кастового общества. Умиротворенное, прямо-таки распираемое от всеобщего счастья, сытости и довольства сообщество «рожденных в пробирке», для которых слова «отец» и «мать» звучат как неприличные ругательства (или, в лучшем случае, сугубо научные термины). «Общность, Одинаковость, Стабильность» — таков девиз Мирового Государства, благоденствующего на 632-м году Эры Форда (летосчисление ведется от 1908 года, когда была выпущена первая модель легкового автомобиля, предназначенного для массового производства). Что наиболее характерно для этого мира? «Оптимальный состав народонаселения, — поясняет Мустафа Монд, один из десяти Главноуправителей, — смоделирован нами с айсберга, у которого восемь девятых массы под водой…» Наверху — привилегированные альфы, способные в определенных пределах к свободному выбору и самостоятельным решениям. Ниже — беты, гаммы, дельты, эпсилоны, которые, однако ж, ничуть не несчастней тех, кто наверху, потому что труд их не тяжел, детски прост, не перегружает ни головы, ни мышц, а в награду — наркотик «сома», игры, беззапретное совокупление (каждый принадлежит всем!), «ощущалки» — чего еще и желать им? Широчайшее использование химических и лучевых воздействий на зародыши дополняется гипнопедией — именно она помогает сверхуспешно манипулировать общественным сознанием. «Дети-альфы ходят в сером. У альф работа гораздо трудней, чем у нас, потому что альфы страшно умные. Прямо чудесно, что я бета, что у нас работа легче. И мы гораздо лучше гамм и дельт. Гаммы глупые. Они ходят в зеленом, а дельты в хаки. Нет, нет, не хочу я играть с детьми-дельтами. А эпсилоны еще хуже. Они вовсе глупые, ни читать, ни писать не умеют. Да еще ходят в черном, а это такой гадкий цвет. Как хорошо, что я бета…» — шелестит себе непрекращающийся бормоток в сумраке зашторенного спального зала: крохам-бетам, лежащим в кроватках, преподаются основы кастового самосознания… Обезличивающий рационализм — во всем! Если, скажем, любовь к природе не содействует загрузке фабрик заказами — отменить ее! А чтобы не снизилась загрузка транспорта — привить, гражданам любовь к загородным видам спорта, дабы заодно загрузить и фабрики спортинвентаря… Развитая индустрия развлечений (среди которых и вот такое, например: «суперпоющий, синтетико-речевой, цветной стереоскопический ощущальный фильм с синхронным органо-запаховым сопровождением» — в просторечии «ощущалка»). Упор перенесен с истины и красоты на «счастье и удобство», и в этом — все та же экономическая целесообразность: «Такого сдвига требовали интересы массового производства. Всеобщее счастье способно безостановочно двигать машины; истина же и красота — не способны…» Сознательно заложенный инфантилизм («В умственной сфере и в рабочие часы мы взрослые. А в сфере чувства и желания — младенцы…»). И «мягкое» избавление от всех тех, в ком почему-либо развилось самосознание до такой степени, что они стали непригодны к жизни в обществе потребителей (но и они вроде не слишком то страдают, ибо ссылаются на острова — в среду себе подобных). Это — замороженное, истинно неподвижное общество, в котором хотя и внушается гипнопедически, что «наука превыше всего», но на деле приторможен прогресс, строго ограничен размах научных исследований: науке позволено заниматься лишь самыми насущными, сиюминутными проблемами… Таков сатирически изображенный «дивный новый мир», уготованный Земле технократами Олдоса Хаксли.

Будущее в романе Джорджа Оруэлла еще неизмеримо мрачней. Его мир — это мир сверхдержав, непрерывно воюющих между собою. Война необходима для них, потому что именно ненависть — та основа, на которой только и могут держаться тоталитарные режимы. Англия у Оруэлла входит — вместе с другими англоязычными странами — в состав Океании, которой правит Большой Брат. Теперь это провинция Океании, именуемая Взлетно-Посадочной Полосой Номер Один. Вот — Лондон. Ветхие, сооруженные в XIX веке здания с забитыми окнами. Разбомбленные кварталы в тучах пыли от штукатурки, жалкие деревянные постройки на пустырях, расчищенных от руин. Замершие из-за нехватки электроэнергии лифты, запах вареной капусты в подъездах. Полуголодные обтрепанные обитатели, — экономика работает на войну, все скуднее пайки, приходится все туже затягивать пояса… Материальные тяготы людей усугубляются беспросветно гнетущим духовным климатом в обществе. Четыре министерства, составляющие правительство, выполняют функции, в корне противоположные их наименованиям: Министерство Правды в угоду конъюнктуре и «высшим интересам» систематически лжет, искажает все данные социально-политического характера, Министерство Мира ведет воину, Министерство Любви с помощью изощренных пыток поддерживает «закон и порядок», Министерство Изобилия успешно скрывает плачевное состояние экономики. В стране насаждаются страх, ненависть и жестокость, постоянно выискиваются враги, устраиваются казни. Телеэкраны выполняют роль вездесущих соглядатаев. Всевидящая благодаря им Полиция Мысли неотступно контролирует подопечных, беспощадно подавляет все духовное в человеке… Не жалея самых черных красок, Оруэлл показывает: в тоталитарном обществе человек абсолютно беззащитен и… безотказен, ибо с ним можно сделать все! В том убеждает судьба Уинстона Смита, главного героя романа. Пройдя сквозь невообразимые пытки в подвалах Министерства Любви, он предает себя, предает любимую девушку и выходит «на свободу» живым мертвецом, полюбившим… своих палачей и остро ненавистного прежде Большого Брата… Надежды нет, — доказывает Оруэлл, — нет и не будет, если только вы, не содрогнувшись от возможных последствий, своим бездействием допустите возникновение подобных режимов…

Вот мы и познакомились с ними — тремя самыми знаменитыми антиутопиями XX века. Понятно, что десятилетия административно-волевого управления страной привнесли в нашу жизнь немало черт и деталей, часто невольно ассоциировавшихся с тревожными видениями авторов негативных утопий. В разной степени проявлялись они у нас, но ведь были же и «неприкасаемость» правящей прослойки, и двойная мораль, и психология «винтиков», неизбежно рождающая общественную инертность, и, наконец, догматическая убежденность в том, что построенное нами общество — лучшая, а потому не подлежащая критическому обсуждению форма социализма… Это и отпугивало от антиутопий: вместо того, чтобы извлекать из них уроки, внимать им, как и должно внимать предупреждениям, — неумеренно бдительные «стражи идеологии» видели в них карикатурные портреты. Но вот наступили иные времена, мы сами, вслух и публично, заговорили о серьезнейших недостатках нашего общества, начали поиск путей к преодолению этих недостатков. И даже на этом первоначальном этапе революционной перестройки уже узнали о себе горькой правды много больше, чем иным мерещилось в прочитанных теперь нами «злобных памфлетах»… И все-таки: что же, любая антиутопия, даже самая мрачная, тождественна фантастике предупреждений? Так получается? Конечно же, нет. Ибо можно было бы вспомнить и антиутопии изначально реакционные, написанные с целью проповеди, например, расистского либо чисто религиозного переустройства мира. К слову сказать, подобное можно отыскать и в старой русской фантастике — назову хотя бы «Рай земной» (1903) К. Мережковского, «сказку-утопию XXVII века», утверждающую бесперспективность и бессмысленность прогресса. «Прочтите мою сказку… — снова и снова призывал автор в предисловии и обширном послесловии. — Вся она есть не что иное, как практический проект остановки прогресса в человечестве. Проект, смею думать, весьма разработанный и детальный…» Из такой сказки урока, пожалуй, не извлечь при всем желании… Но при всем том при оценке той или иной антиутопии важно все же не торопиться с навешиванием ярлыков на ее автора, ведь именно от этого пострадал в свое время Евгений Замятин. Его роман «Мы» был без всяких на то оснований объявлен «антисоветским», и писатель, не в силах преодолеть стену бойкота, в 1932 году добился разрешения выехать за границу, где и умер… Будем же мудрее в своих опенках! Тем более что, думается, и в нашей фантастике еще проявит себя по-настоящему эта серьезнейшая разновидность НФ. Как уже проявляла в двадцатые годы: кроме Замятина были ведь у нас и Михаил Булгаков с его повестями и пьесами, и Андрей Платонов — с «Котлованом» и «Чевенгуром»… Ну, а долго ли еще жить термину «фантастика предупреждений»? Да пусть себе живет! Он, во всяком случае, понятнее (а теперь уж и привычнее) любых «дистопий» и «практопий».