112 дней на собаках и оленях

С Колымы на Индигирку

Снова лес, озера. Снег на реке, на пушистых ветвях, на мохнатых шкурах, которые служат нам подстилками в юртах под открытым небом. Морозно. Небо кажется безоблачным, но снег падает и падает. Ему не видно конца.

Мой возница — мальчик-якут. На вид ему не более двенадцати лет. Это Андрюша Слепцов. Ночь 21 декабря мы встречаем с ним в тайге, не доехав до юрты или хотя бы поварни. Греемся у большого, жаркого костра, зажженного Андрюшей в честь рождения Великого человека…

Назавтра морок, пасмурно. Юный ямщик поет потихоньку что-то по-своему, а затем вдруг затягивает песню Демьяна Бедного «Как родная меня мать провожала…»

Поутру он сзывает оленей: они разбрелись по тайге в поисках ягеля.

— Гой-гой-гой! — кличет мальчик, идя по следам оленей, широко отпечатанным в податливом снегу.

Следующая ночевка в Ачигей «у населения», как себя называет здесь каждый якут, хотя бы он был единственным жителем на сотни километров. Здесь я прощаюсь с Андрюшей.

Вторая ночевка — в палатке на берегу озера, окаймленного лесом.

Мы едем почтовыми нартами на станционных оленях. От станка к станку, от юрты к юрте. Перегоны в пятьдесят километров. Но случается, что делаешь и сто километров, пока не наедешь, наконец, на жилье или поварню.

Ночуем в палатке, как некогда с Атыком в Восточной тундре. Только здесь морозы похлеще.

Утром слышится призывное:

— Гой-гой-гой!

Ямщик «гойкает», сзывает своих оленей.

— Оленя готова! Барда! Барда! — приглашает меня ямщик.

— Барда!

Это значит поехали!

Часто слышится этот якутский радостный возглас.

Он напоминает чукотское «Тагам!»

…Сменился вновь мой ямщик. Теперь это пожилой, худощавый якут, чем-то похожий на Атыка. Волосы цвета воронова крыла с синевой, во рту трубка с черкасским табаком. Тот же бронзовый загар на широких скулах, немного помороженных.

В Якутии холоднее, чем на Чукотке. Здесь дальше от моря, а там сказывалась его близость. На ямщике пыжиковая, кофейного цвета кухлянка и кольцеообразный шарф — мойтрук из черных беличьих хвостов. Каюр спит, покрываясь пушистым одеялом, сшитым искусно из заячьих лапок. Оно очень легкое и очень теплое.

Комсомольцы в Певеке были правы, когда хвалили чукотские плекеты. Как бы глубоко ни провалился я в снежную яму, ноги всегда сухи. Высокие якутские торбаза постоянно черпают снег. Поутру после ловли оленей ямщики выколачивают свои торбаза, полные снега.

Стужа учит путешественника беречь тепло. К нартам я выхожу, полностью готовый к поездке. Вся одежда тщательно подогнана. Кухлянка повязана по-ямщицки длинным в сажень кушаком-опояской. Конайты надежно завязаны у самых щиколоток. В пятидесятиградусный мороз не станешь переодеваться в пути. Перед выездом пьем с ямщиком горячий чай, поглощаем побольше масла — лучшее средство от мороза. Если придется снять на минуту рукавичку, то делаю это, осторожно прижимая ее свободной рукой, чтобы не выпустить из рукавицы живительный теплый воздух — мое тепло.

Днюем в Эбяхе, в наслежном совете, в просторной юрте, где холодно, как на улице, и в углах лед.

Ночью светит луна первой четверти. Скоро два месяца в пути. От Средне-Колымска мы забираем снова на север, поднимаемся к Абыю.

Держатся пятидесятиградусные морозы. Хорошо, что мы на оленях. На узкой собачьей нарте долго не высидеть в такую стужу, на широкой оленьей можно полежать, забравшись в кукуль.

— Э-э-э! — покрикивает ямщик.

Он пугает оленей своими криками. Олени боятся голоса хозяина, как удара палки.

Достается больше других передним оленям, каюр часто перепрягает их, пополняет свежими, теми, что бегут позади, привязанные к крайней нарте и зовутся «запасными». Запасные бегут без нагрузки, отдыхают, чтобы затем сменять уставших.

До сорокаградусного мороза я иногда на ходу вел записи. Но в более сильные морозы это невозможно. Надо успеть вынуть из верхнего кармана камлейки блокнот с карандашом, записать хотя бы два-три слова, чтобы потом по ним восстановить то, что может забыться. Но едва только выпростаешь руку, возьмешься за карандаш, как рука онемеет, станет чужой, непослушной. Надо немедленно прятать ее обратно и ждать, пока тепло, собирающееся под защитой волчьего камуса, оживит руку.

Покидаем Эбях вечером в сильный мороз. В пути я задремал и проснулся от сильного холода, ломившего плечи. Нарта стояла без ямщика. Куда же делись товарищи? Где ямщик? В тайге нет дорог, нет вешек, нет следов. Все заметено снегом. Луна светит немыслимо ярко. Вдалеке вижу лесок. Надо гнать к леску, там не так хватает ветер, там теплее…

Олени не слушаются меня. Тогда, подобно ямщику, начинаю громко кричать, пошевеливать их. Олени встают, и я едва успеваю вскочить на нарту. Упряжка несется вперед к спасительному лесочку. Но недолго. Вскоре олени переходят с рыси на медленный шаг, затем резко сворачивают влево и останавливаются, чтобы копать снег, искать мох — ягель. Что я ни делаю, как ни стараюсь подражать ямщику, все напрасно. Оленей от пастбища не отогнать. Остается одно: забраться на нарту в кукуль и ждать. Олени подкормятся, отдохнут, а там, гляди, со светом можно будет ехать вперед, «нюхать дым», искать юрту…

И вдруг голоса! Это мои товарищи. Оказалось, что в пути оторвались две задние нарты.

Ямщик не сразу обнаружил исчезновение нарт, а когда хватился, их уже не было видно. Он не стал будить меня, отвязал передние нарты от моих и пустился обратно на поиски. Пропавших ямщик разыскал в шести километрах.

Новый, 1933, год встречаем в тайге, не доехав до ближайшей юрты.

Пьем чай у костра, вспоминаем товарищей, зимующих у Певека. Быть может, и они вспоминают нас, гадают: где-то мы сейчас?

А мы встречаем новый год в одиночестве, на берегу неизвестного озера, вдали от друзей, в пятидесяти километрах от ближайшей юрты.

Почти каждый день у нас новые ямщики. Не успеваем познакомиться, сдружиться, как уже снова смена станционных нарт и оленей, а с ними и ямщиков. Это езда на перекладных. Почти ежедневно перемена оленей и нарт, ежедневно перекладываем с нарты на нарту почту и чемодан.

Ночуем в Бердигестяхе. По моим расчетам, уже шестое января нового года.

Две недели, как день пошел на прибыль. Скоро покажется долго прятавшееся от нас солнце. Мы увидим его чуть раньше, чем наши товарищи в Певеке, потому что будем немного южнее.

Перед нами — поварня. Первый домик на стокилометровом перегоне. Избушка на курьих ножках, без окон и дверей, в заиндевевшем лесу, будто из легенды о мертвой земле, которую оживляют чародеи с живой водой. Да и на самом деле легенда вполне подходит к обстоятельствам. На колымской земле уже появились чародеи — ученики Ленина и Сталина. Они перестраивают по-новому жизнь и на этом отдаленнейшем участке советской земли.

Вечером спускаемся с перевала Сысь, где неистовствует ветер. На спуске нарты набегают на нарты. Еще один миг, и они разлетятся в щепки. Но ямщик ловко отворачивает от грозящей опасности.

Навстречу идут пять нарт из Абыя с грузом на Средне-Колымск. Мы рады встречным, а встречные — нам. Кстати, мы друг другу «сделали» дорогу.

Короткое «капсе» и снова поехали!

Каждый день мы все дальше от Средне-Колымска. Вот уже пройдены триста километров от Эбяха к Абыю и все время по чьим-то нартенным следам. Северная якутская тайга становится все более обжитой.

Сто километров промчались на сытых оленях до Шестаковки. Вчера — бесконечный и крутой спуск во мглу, сегодня — на лесной тропе считаем ветви своими малахаями, сшибая снежные куржаки.

Нарты выбегают на простор реки Индигирки.

Триста лет назад на эту реку пришли русские землепроходцы. И через три сотни лет сюда прибыла первая партия советских ученых-гидрографов, гидрологов и астрономов-геодезистов. Начальником первой Индигирской экспедиции был гидрограф Владимир Данилович Бусик, его помощником — Евгений Дмитриевич Калинин.

Тунгусы утверждали, что ни один человек не может близко подойти к индигирским порогам и, во всяком случае, никогда их не переплывет. Высоко в горах, говорили они, над Индигиркой, зажатой в каменных теснинах, сидит дух гор, у самой середины всех пяти порогов. Как только он завидит смельчака, решившегося преодолеть пороги, вмиг напустит на него своих верных псов. Эти псы — злые ветры. Они опрокинут человека вместе с лодкой, разобьют об острые камни.

На добрую сотню километров растянулся неприступный порожистый участок этой своевольной реки.

Начальник Индигирской экспедиции Бусик решил заснять реку, разыскать вход в нее с моря, рассеять вековое суеверие, описать уклоны порогов, дать представление о мощности реки, рассказать о ее глубоком каньоне.

Бусик был энтузиастом, человеком, не знавшим преград на пути к цели. Он был не только начальником, но и первым в труде. В экспедиционном лагере товарищи равнялись по нему. Люди спали по пяти часов в сутки. Они неутомимо продвигались вперед с промерами глубин, со съемкой крутосклонных берегов, с нивелировкой. Вместо пятикилометровой нормы партия Бусика ежедневно перекрывала промерами тридцать километров.

— Дойдем до порогов, тогда дам большую дневку, — обещал изыскателям начальник.

Все и без того ждали, когда покажутся легендарные пороги.

Наконец, послышался звенящий шум. Казалось, что где-то поблизости нескончаемо работает огромный завод.

Была звездная ночь. Раскинув палатки, люди говорили о завтрашнем дне. Назавтра Бусик предложил желающим плыть с ним вместе через пороги. Трусов не оказалось. Все, как один, заявили, что хотят плыть вместе с начальником. Разве можно было оставить его одного в таком рискованном деле.

Все считали за честь сопровождать начальника в трудном переходе.

Бусик отобрал троих. Больше не могла вместить моторная лодка.

30 июня 1931 года первые изыскатели Индигирки Бусик и его помощник Калинин погибли на третьем пороге.

Сподвижники Бусика обработали материалы экспедиции, положили на карту глубины, распознали и описали камни, разбили вековое суеверие.

В чертежных Иркутска река Индигирка легла на карты упругими извилинами своих берегов…

К Индигирке мы подъехали по убитому ветром снегу. Олени скользили и часто падали. В долине гулял морозный ветер.

Берега Индигирки изрыты стремительными ледоходами. Река широка и величава даже в снежном своем убранстве. У костра мы говорили о том, что скоро Индигирка получит свой флот, загудят по ней советские пароходы, буксиры, поведут счалы барж с грузами. Оживет и этот отдаленный край, и эта советская река будет честно служить сталинскому плану.

Близок Абый.

Сутораха — Арытыбу — Дайдалах — Абый. Немного осталось до городка, в котором, как рассказывают ямщики, два десятка жилых строений.

От Сутораха едем долго по Индигирке и затем горой, то есть, берегом, тальниками.

Индигирский район, один из самых холодных не только в СССР, но и на всем земном шаре. Морозы держатся здесь длительно и устойчиво. Но, как говорит ямщик-якут, нет плохой земли, есть плохие люди. И на этой студеной земле есть свои радости в жизни охотника, оленевода. И еще радостнее труд первого водителя машины, первого изыскателя…

Приезжим рады, как родным. Заброшенная в тайге одинокая юрта, заслышав звон бубенцов, оживает.

В Сутораха ямщик Егор долго объясняет, что до Дайдалаха «берсты средние», от Дайдалаха до Абыя «берсты самые маленькие».

Средние версты — это плохая дорога, будем по ней ехать тихо и долго. Самые маленькие версты — значит: дорога станет лучше, поедем быстро.

Скоро уже третья «луна», третий месяц в пути, а мы еще не добрались до Верхоянского хребта…

Итак, сегодня рассказывается семидесятая сказка полярной Шехерезады. А впереди еще долгий путь.

Наутро, перед самым Абыем, со всех нарт одновременно слышатся восторженные крики:

— Солнце!

Светило не торопится показаться после длительной отлучки. Тускло-огненный шар будто не в силах оторваться от горизонта, он отяжелел от долгой зимней спячки в полярную ночь. Чуть побаловав нас, солнце быстро закатывается, так и не поднявшись над горизонтом.

Девятнадцать дымов над балаганами[21] — вот и весь Абый. Нарты скрипят по единственной улочке. Девятнадцать домов! А мы так стремились сюда.

Имя свое городок получил по большому одноименному озеру.

В юрте, где греемся у камелька, мне показывают старательно переписанные в тетрадку стихи о камельке.

Завтра отъезд в Верхоянск.

В Абые много говорят о наледях, которые нам встретятся, о крутизне Верхоянского перевала. Сейчас январь — месяц морозов и наледей на горных реках. В Абые морозы давно перевалили за пятьдесят градусов.

И здесь, как в колымских городках, плоскокрышие бревенчатые домики, сложенные много лет назад. И здесь над домами при сильных морозах столбом поднимается из труб белый дым.

Абый — центр старой Индигирки. Одна улочка приземистых домов…

Мы ночуем в якутской юрте. С улицы прямо попадаешь в юрту через маленькую, низкую и узенькую дверцу, обитую шкурой оленя.

Юрта не разделена на комнаты. Стены имеют форму трапеции. Сложена юрта обычно из лиственицы. Вдоль стен в один ряд нары — орон. На этих оронах сидят и спят. Каждая нара имеет свое назначение и название: придверная (правая задняя), например, расположена налево от двери при входе в юрту. Эту нару отводят обычно для малопочетных гостей. Подоконная нара находится далее под той же стеной, за ней самая почетная нара — билирик. Ее отводят самым дорогим гостям. Затем тянется правая передняя нара. Билирик и правая передняя нары это — «красный угол» каждой юрты. За ними следуют другие нары: левый билирик, левая нара — хангас-орон и кухонный стол.

Окна в юрте размещены слева от входа. В прорези окон вставлены на зиму куски ровного льда. По утрам их очищают ножом изнутри юрты.

У камелька проходит вся дневная жизнь юрты. И никого не смущает то, что от горящего камелька, как фейерверк, с треском разлетаются искры.

Налево от двери помещается обычно мужская половина, направо — женская. Фасадную стену юрты делит пополам камелек — этот «бог балагана». На небольшом глиняно-деревянном основании возвышается с некоторым наклоном широкая труба, сделанная из жердей, крепко перехваченных тальниковыми ветвями и обмазанных толстым слоем глины. Сквозь трубу камелька можно видеть небо. Труба служит до некоторой степени и вентиляцией юрты.

Женщины тщательно следят за чистотой и сохранностью камелька. Мне приходилось много раз видеть, как якутки старательно ремонтировали свои камельки. И снаружи, и снутри камелек обмазан ровным слоем глины. Глина не позволяет жердям, из которых построен камелек, воспламениться вместе с дровами. Возле камелька сушатся напиленные и наколотые небольшого размера дрова.

Зимой юрты почти погребены под снегом и даже вблизи кажутся снежными хижинами.

Каждый якут в северной тайге — непременно охотник и гостеприимный хозяин. Он приветливо встретит гостя, которого увидел впервые в жизни. Накормит, напоит и уложит спать на почетном ороне. Он знает: случится и ему быть в пути, он так же приветливо будет встречен в любой юрте. Это закон северной тайги, закон гостеприимства, бытующий в Заполярье с древних времен. Заимщик посчитает для себя великой обидой, если проезжий на деньги расценит добрые чувства хозяина юрты. Однако он не откажется от подарка, особенно если подарок предназначен его жене или детям. Это даже доставит таежнику удовольствие.

Отправляясь в путь, абыйские ямщики надевают на себя длинные мойтруки из беличьих хвостов. Если разрезать мойтрук, он вытянется не менее чем на сажень. Мойтрук имеет вид замкнутого кольца. Чем длиннее эта северная шаль, тем легче, закутав шею и лицо, противостоять морозу. В мойтрук якут прячет все лицо, подставляя ветру одни только глаза. Через ворсистый мех легче дышать на морозе, мех как бы фильтрует холодный, вдыхаемый на жестоком морозе воздух и уменьшает его жгучую силу.

У Атыка, как и вообще у каюров-чукчей, мойтрука не было. Эта принадлежность уместна при спокойной езде на оленях. На собачьих нартах каюр непоседлив. В течение дня ему приходится много раз вскакивать, бежать за нартами, поправлять алыки, войдать полозья. Мойтрук будет мешать чукче. Да и морозов нет таких на Чукотке, как в Якутии. Однако не на каждом якутском ямщике я видел эту замечательную меховую защиту: как видно, она дорога и не всем доступна.

Когда от дыхания ямщика мойтрук покрывается ледяной коркой, ямщик поворачивает его сухой стороной. Длина мойтрука позволяет ямщику вертеть его вокруг носа в течение всей дневной поездки от жилья до жилья без опасения поморозить лицо. По пути он аккуратно сбивает сосульки со своей меховой шали. А добравшись до камелька, ямщик в первую очередь сушит свою кольцеобразную шаль.

На всем долгом пути по тайге мы ни разу не видели волчьих следов, зато в каждой юрте я слышу рассказы о медведях. Медведь — «эсе» — в большом почете у якутов. Эсе — значит дед. Но медведя редко так называют из опасения обидеть и попасться к нему в лапы. Медведя чаще зовут «тойоном», что значит хозяин, или просто говорят «он»… Так, очевидно, спокойнее для таежника…

В абыйском кооперативе покупаю мороженую ягоду — морошку. Ее держат в больших бочках, рубят топором и взвешивают на весах кусками. Несколько ложек этой ягоды придают чаю чудесный аромат. В мороженой ягоде сохраняются витамины.

Запасаюсь морошкой до самого Якутска. Кстати, в пути буду угощать детей и стариков в якутских юртах этими великолепными северными «консервами».

Завтра отъезд в Верхоянск, а мороз крепчает. На улицу можно выйти, только укутавшись до самых глаз. Дышу через шарф, но он быстро обледеневает. Опушка малахая также покрывается сосульками. Все заиндевевшие встречные похожи на деда-мороза — не отличишь молодого от старого.

Старожилы советуют мне купить в Абые нарты, чтобы меньше зависеть от почтовых станций и не перегружать на каждой станции вещи. Слушаюсь разумного совета.

Новые нарты уже увязаны. Брезентом затянуты и почтовая кожаная сума, и чемодан.

И вот позади озеро и «городок» Абый, позади Индигирка. Остались где-то в снегах маленькие абыйские домики — балаганы, приплюснувшиеся к земле.

Гремят боталами олени. Полозья звучно скрипят по снегу, хваченному крепчайшим морозом.

Небо затянуло облаками. Видимость уменьшилась настолько, что едва различаешь лес, завешанный туманом.

Ямщик поет песню.